Аду поселили у тетки, жилистой женщины с лицом, сморщенным и изрытым оспинами так, что оно напоминало ядро грецкого ореха. Сестра матери жила в домике под соломенной крышей, всего с двумя комнатами, без электричества, на краю деревни, состоявшей из двух дюжин хат и окруженной полями. Окошки были крохотными, а дверь плотно не закрывалась. Холодными ночами в дом пускали коз и кур, чем приводили в неистовство собак, гонявших эту живность до тех пор, пока тетка не втаскивала своих дворняг на кровать, в которой спала вместе с Адой.
      - Здесь полно места, - уверяла она Аду, которая, просыпаясь, часто обнаруживала, что обнимает за шею черного пса Бровка.
      У тетки не было детей, и она завидовала плодовитости сестры. Вот ведь, мол, как сложилась жизнь: у горожан всегда всего было больше, в то время как добропорядочные крестьяне нищенствовали. Не удивительно, что произошла революция. Тем не менее тетка радовалась компании Ады, а когда узнала, что девочка грамотная, вытащила на свет божий Библию, оставшуюся от покойного мужа, и заставляла Аду читать ей, пока она готовила обед из грубой кукурузной муки и картошки. Больше всего она любила историю о Ное.
      - Все вы - дети Ноя, - говорила она своим собакам и курам, осеняя крестным знамением себя, а потом и дворовую живность. Петух, явно бывший язычником, сердито кукарекал в знак протеста.
      Деревушка была бедной, но постоянно кишела вооруженными людьми. То солдаты утюжили заснеженные улицы, то гражданские с ружьями. Тетка игнорировала и тех, и других.
      - Все это мужские дела, - говорила она и гнала их от дома. - Все они рано или поздно попадут в ад.
      Как-то она взяла Аду с собой на другой конец деревни, где жила женщина, которая меняла яйца на масло. Проходя мимо самого большого дома, Ада увидела солдат, собравшихся перед массивной коричневой дверью. Солдаты громко смеялись, курили и затаптывали окурки в снег, усыпанный осколками битых бутылок.
      - Никогда и близко туда не подходи, - предупредила ее тетка. - Это дом, в котором они держат своих женщин.
      Тетка не давала Аде скучать, заставляла шить, латать одежду и лепить свечи из пчелиного воска. И пока племянница работала, без умолку жаловалась ей на своих братьев и сестер.
      - У моего брата полно денег, - говорила она. - Но он жмот и эгоист, ни разу в жизни не позаботился ни об одной живой душе. Он бы ни за что не понял, зачем я вам помогаю.
      Ада хотела было возразить, что дядя, между прочим, приютил двух ее братьев, но решила не связываться.
      Она любила кататься на коньках по вечерам. Как-то раз, вымыв после ужина тарелки и покормив остатками еды кур, она сняла с крючка над очагом деревянные коньки, взяла метлу и побежала на пруд.
      Усевшись на смерзшийся снег, прикрутила коньки. Снег завалил весь лед, и она пожалела, что не прихватила лопату. Пришлось расчищать дорожку метлой. От холода кружилась голова и перехватывало дыхание. Она посмотрела на звезды, усыпавшие небо, словно снопы искр. Ей казалось, что все родные здесь, рядом с ней - мама, отец, братья, сестры, - будто расстояния не существует, потому что они живут в ней постоянно. Поработав метлой, Ада быстро согрелась, у нее раскраснелись щеки. Одна, на заледеневшем пруду, под луной, она снова ощутила благословение, почувствовала себя дочерью вечных стихий - а война ее не касается. Вскоре, расчистив замысловатую дорожку, она уже скользила по льду, с угловатой грацией выделывая танцевальные па, мурлыча себе под нос песенку о костре, который светит в тумане, и вспоминая о том, как они со Славой играли в Крыму, на берегу Черного моря. Было забавно посреди снежного поля представлять себя на песчаном пляже. Закрыв глаза, она увидела монастырь, кота пасечника и рыжеволосую женщину на волнах. Вдруг она начала чихать - пора возвращаться. Подъехав к берегу, Ада села, открутила коньки и собралась уже было идти домой. Но ночь сияла, как церковь на Рождество, и она загляделась.
      Неподалеку, не заглушая мотора, остановился военный автомобиль. Странно. Что ему надо здесь - посреди пустоты? Она подошла и, наклонившись, заглянула в окно. В этот момент дверца распахнулась, сбив ее с ног, на нее прыгнул он - волк в военной форме. Лунные блики играли на его начищенных пуговицах и медалях. Щеки оцарапала жесткая щетина, язык, словно язык теткиной собаки, облизал ей веки и ноздри, зубы до крови впились в шею. Он рванул на ней пальто, кофту, и ее маленькие груди обдало ледяным холодом. Юбка задралась, Аде показалось, что ее разрывают надвое, и что-то твердое вонзилось в нее, словно хотело достать до чего-то, находящегося глубоко внутри. Потом рука сомкнулась у нее на горле. Она почувствовала себя той лягушкой, в которую ее брат когда-то засунул шутиху. Сделав свое дело, зверь встал, сплюнул и помочился на снег. Потом, даже не взглянув в ее сторону, сел в машину, свирепо хлопнул дверцей и укатил, оставив девочку распластанной на снегу. Ада лежала долго, глядя на мерцающие звезды. Когда одна из них, падая, прочертила небо, она машинально закрыла глаза, чтобы загадать желание. Но не посмела произнести его вслух, потому что она хотела, чтобы этот военный умер.
      Тетка спала, сидя в кресле у погасшего очага. Ада проскользнула мимо. Если тетка узнает, придет в ярость, потому что строго запрещала Аде одной выходить из дому по вечерам, она ведь предупреждала ее насчет солдат.
      Взяв таз и ведро воды, Ада тихо вышла во двор. Весь мир был покрыт сияющей пленкой льда. Она разделась. Зажатая в руке окровавленная одежда трепетала на ветру, словно гривы огненных коней, мчащихся сквозь снежную пустыню. Она погрузила ее в воду, уже подернувшуюся ледяной коркой. Слезы катились из глаз и замерзали на щеках. Ада попробовала копать землю, чтобы зарыть не отстиравшееся белье, но земля была твердой, как гранит. Черная коза подбежала и боднула ее своими острыми рогами. Из руки пошла кровь. Ада вернулась в дом.
      Не желая тревожить собак, спавших в кровати, она расстелила одеяло на полу и легла, запихав одежду под подушку. Глядя в потолок и прислушиваясь к теткиному храпу, Ада думала: интересно, как там мама? Она скучала по ней. Была бы мама рядом, она сумела бы ее утешить.
      Бровко проснулся, прыгнул на нее, обнюхал и попытался лизнуть. Она
      инстинктивно отмахнулась, стукнув его по носу, - обескураженный пес смущенно отполз от ее ложа.
      - Поздно вернулась вчера? - спросила наутро тетка.
      Ада, всю ночь не сомкнувшая глаз, кивнула и отвела глаза, чтобы старуха не заметила слез. Та хорошо понимала, каково девочке.
      - Ладно, не горюй, сейчас не до твоих бед, у нас полно работы, сказала она и принялась разводить огонь в очаге. Скоро хата наполнилась древесным дымом.
      Выйдя на крыльцо, Ада увидела, что солнце уже рассыпало по снегу пригоршни алмазов. В небе - ни облачка. Куры окружили ее, настойчиво требуя дани. В тот миг она поняла, что миру столько же дела до нее, сколько этим надменно равнодушным курам. До конца жизни она за исключением одного случая, не проронила ни слова о той злополучной ночи, и лишь несколько человек догадывались, что с ней случилось тогда нечто ужасное. С годами она похоронила тот вечер под многослойным покровом земли и воздуха, времени и воображения, вспоминая о нем лишь как о последнем катании на пруду, перед тем как лед разворотило бомбами.
      Но с тех пор нарушился мир в ее душе. Она больше не помнила снов. Слышала ли она голос или видела лицо, во сне или наяву, стоило ей очнуться, как видение рассыпалось в прах. Ей часто снился дедушка, школьный учитель, который, стоя у доски, говорил: "Душенька, ты ведь знаешь, что этот город основали три брата. Но беда в том, что они ненавидели друг друга..."
      IV
      Потом пришло письмо от отца. Он велел возвращаться в город: мама была при смерти.
      Идя домой с вокзала, Ада с бьющимся сердцем нервно косилась на немецких солдат, маршировавших с винтовками за плечами. Незадолго до того пакт Молотова-Риббентропа сделал союзниками Германию и СССР, и они принялись делить между собой Восточную Европу. В течение некоторого времени воскресенские коммунисты еще удерживали власть, многие друзья Адиной семьи были арестованы и либо сосланы, либо казнены. Среди почти двух миллионов людей, исчезнувших менее чем за год в их краях, был и Виктор, брат Ады.
      Потом немцы напали на своих недолгих союзников. Теперь мало кому из соседей можно было доверять - никогда нельзя было знать заранее, кто окажется немецким прислужником. Оккупация длилась уже четыре месяца. Отступая, коммунисты перебили своих узников, и все думали, что Виктор мертв.
      Некоторые воскресенцы приветствовали приход немцев, полагая, что те будут обращаться с ними лучше, чем прежняя власть, и помогали новым хозяевам. В первые же дни после их прихода случился еврейский погром, унесший тысячи жизней. Одни говорили, будто его спровоцировали отступающие коммунисты. Другие - что люди давно жаждали еврейской крови. Так или иначе, евреев принялись уничтожать гитлеровцы, и еще до конца года на оккупированной территории их погибло около миллиона.
      Большинство населения с самого начала к немцам относилось скептически, немногочисленные партизанские отряды наряду с оккупантами вносили в список врагов и тех, кто пошел к ним на службу. Рейхскомиссар, выступая перед своими офицерами, заявил, что его задача состоит в том, чтобы максимально обескровить народ. "Если я найду местного, достойного сидеть со мной за одним столом, - сказал он, - я немедленно прикажу его расстрелять". Гиммлер пошел еще дальше, поставив цель "истребить всю местную интеллигенцию". Круг скептиков расширялся стремительно по мере того, как лишившиеся какой бы то ни было защиты граждане начинали понимать, какими недочеловеками считает их новая власть.
      Вернувшись домой, Ада застала там всех сестер и братьев, прибывших раньше нее, их присутствие создавало в квартире неуместно веселую атмосферу, несмотря на тесноту, кучи грязных простыней и запах пота.
      - Мы как стая стервятников, ожидающих смерти оленя, - сказала Галя, более чем кто-либо из родственников склонная видеть все в черном свете.
      Дети по очереди дежурили у постели умирающей матери, которая всячески старалась подбадривать их. Указывая на достопамятный семейный портрет, висевший на стене, она спросила как-то у Ады, помнит ли она день, когда он был написан.
      - А как же, я не могла дождаться минуты, когда можно будет улизнуть на
      море, - ответила Ада, уткнувшись лицом в мамину шею.
      Когда мама засыпала, сестры и братья собирались в гостиной. Как-то близнецы перетягивали самодельный "канат"-шарф до тех пор, пока Эдуард не отпустил свой конец и Ганнуся, падая, не налетела на Крыстю, которая подняла такой рев, что Аде пришлось шикнуть на них, чтобы они не разбудили маму.
      Однажды, сидя у окна, Ада увидела отца, которого вели по улице четыре вооруженных солдата. Они остановились перед резной, с орнаментальными панелями, дверью их дома. Ада постучала по стеклу - ее никто не услышал. Она хотела открыть окно и позвать, но окно оказалось заклеенным. В этот момент один из солдат ударил отца прикладом винтовки. Судья Сичь рухнул на колени. Ада дико закричала. Братья и сестры в испуге повернулись к ней, но она сказала: нет, ничего, просто какая-то старушка упала, играйте себе. При этом она так свирепо посмотрела на них, что они безропотно повиновались. Тем временем другой солдат накинул отцу на голову мешок и облил его какой-то жидкостью. Ада опрометью выскочила из дома, тяжелая коса хлестала ее по спине.
      Когда она попыталась пробиться к отцу, дородный белобрысый солдат преградил ей дорогу. Она лягнула его ногой и ногтями впилась ему в шею. Солдат дважды ударил ее: в живот и в висок. Падая, она заметила, что отец пытается встать. Он качнулся вперед, потом назад, Ада услышала, как он закричал, но ничего не увидела: кровь залила ей глаза. Вокруг стали робко собираться люди, послышались проклятия, но никто не решился помешать солдатам или позвать на помощь, да и от кого было ждать помощи. Крик взвился с новой, звериной силой, и, приподнявшись на локте, Ада увидела огненный столб, метавшийся по булыжной мостовой. Она молила бога лишь об одном: чтобы никто из ее братьев и сестер не стоял сейчас у окна. Потом она потеряла сознание. Когда очнулась, солдат уже не было, лишь на мостовой лежало обуглившееся тело, напоминавшее припорошенное песком обгоревшее бревно. Кто-то оттащил его на тротуар, чтобы освободить проезд машинам. Над ней склонился брат Влодик. Трудно было поверить, что не нашлось ни одной живой души, которая решилась бы помочь отцу, но Ада понимала: все боялись.
      Она никогда так и не смогла заставить поверить в это людей, которые не видели войны.
      Какой-то мужчина помог брату поднять ее.
      - Это Лев, - сказал брат. - Мой товарищ.
      Ада кивнула, отряхивая платье.
      - Позвольте мне вам помочь, - предложил Лев Крук.
      Она долго смотрела на него невидящими глазами, потом зарыдала и снова упала на землю.
      - Побудь с ней, - велел Влодику Лев. - Я кого-нибудь позову.
      И все устроил. Он знал, где найти надежного врача, что делать с телом, и даже вызвался поговорить с их матерью.
      Церковь, которая была заколочена еще при коммунистах, не открылась и теперь, так что отпевать отца было негде. Останки, выпиравшие из холщового мешка, принесенного Львом, отнесли прямо на кладбище, где тот же Лев разыскал несколько человек, чтобы вырыть могилу. Почти всех священников немцы поубивали, найти хоть одного было трудно, но в конце концов откуда-то появился отец Стусь. Пока он читал заупокойную молитву, Ирина Бук, бледная и беспрерывно кашляющая, все ее дети, Лев и Антон стояли в темноте, кое-где рассеиваемой лишь трепещущими язычками свечей. Младшие думали о волках, которые, по слухам, водились на кладбище, и когда вдали завыла собака, Орест начал тоненько всхлипывать. По окончании службы все с облегчением отправились домой.
      Ада смотрела на висевший в маминой спальне портрет. Еще совсем недавно жизнь текла своим чередом. Что же такого дурного совершили они с тех пор, что она так их теперь наказывает? Ничего. Они не сделали ничего плохого. А за чужие злодеяния Ада расплачиваться не желала. И что теперь делать с папиными вещами - всеми этими костюмами и рубашками, ровным рядком висевшими в шкафу, с бельем и носками, аккуратно сложенными в ящиках? Еще вчера они были необходимы. А если и не необходимы - что, кроме пищи, вообще необходимо человеку, - какая разница? Так что же это за свобода такая, если ради нее люди изничтожают друг друга?
      Через неделю мама умерла. Когда она отходила, Ада сидела у ее постели и мысленно молила: мамочка, останься, ты не можешь бросить нас одних. Волосы у мамы спутались, кожа покрылась красными пятнами. Сжимая мамину руку, Ада смотрела ей в глаза и видела, как свет меркнет в них, уходит, но куда - не знала. Лишь в самый последний миг она поняла, что бороться со смертью бессмысленно так же, как бессмысленно было бороться с тем военным. Время мужчина. Наступал вечер, на улице зажигались фонари.
      Лев с отцом Стусем ожидали в гостиной. Маму похоронили той же ночью рядом с мужем.
      - Кладбище начинает напоминать нашу гостиную, - сказала тогда Ада.
      Сова, сидевшая на дубе, внимательно наблюдала за отпеванием и в конце дважды ухнула, чем привела скорбящих в замешательство. На обратном пути Лев шел впереди, Ада замыкала процессию, остальные дети цепочкой растянулись между ними. Эхо их шагов гулко раздавалось на пустынных улицах. На душе у Ады было темно и тяжко, она не знала, чем утешить младших. Разумеется, родители не вечны, но она не могла смириться с их внезапным и таким ужасным исчезновением. Я не должна была этого допустить, мысленно твердила она. Я обязана была остановить их перед вратами смерти.
      К счастью, война не оставляла времени для скорби и копания в себе. Отныне Ада становилась главой семьи, и свалившаяся на ее плечи ответственность в одну ночь заставила ее повзрослеть, даже голос обрел непривычную твердость. Она боялась, что поседеет. Когда все улеглись, Лев с Адой расположились в гостиной на диване. Лев обнял ее за плечи, она склонила голову ему на грудь, и они забылись тревожным сном. Незадолго до рассвета их разбудил стук в дверь. Лев вскочил, вынул из кармана складной нож, и они с Адой на цыпочках пошли по коридору. Лев открыл дверь. На пороге с поникшими головами и безвольно опущенными руками стояли двое юношей Адиных лет - оба высокие, немного сутулые, с гладко зачесанными черными волосами. Один на миг поднял взгляд, но тут же снова смиренно уставился в пол.
      - Барух, Сет! - встревоженно воскликнула Ада. В начальной школе близнецы были учениками ее матери. Ада знавала их, когда несколько лет назад ее семья какое-то время жила в еврейском квартале. - Входите.
      - Они евреи, - предупредил Лев.
      - Я их знаю, - ответила Ада.
      Парни смущенно топтались в прихожей, пока Ада чуть ли не силой затолкала их в гостиную.
      - Что случилось?
      - Нашего отца убили. А мама пропала.
      - Моих родителей тоже нет в живых.
      Двойняшки недоверчиво взглянули на нее.
      Ада, разумеется, слышала о бытовавшем предубеждении против евреев, но никогда не понимала его. Она, в сущности, не могла даже толком понять, кто такие евреи. Знала лишь, что они не ходят в церковь и не верят в Иисуса. И хотя ее родители несколько раз брали детей на праздник Йом Киппур в дом своих тогдашних соседей Гительсманов - а может, именно поэтому, - у нее было смутное ощущение, что они не совсем такие, как другие люди. Евреи, христиане, мусульмане... Какая разница? Две ноги, две руки, голова, у одних она есть на плечах, у других - нет. Ей доводилось слышать, как отцовские гости за столом говорили о евреях - одни с восхищением и сочувствием, другие враждебно, - но сердцем она так и не постигла того, что слышали уши.
      - Если нас здесь найдут, вас расстреляют, - виновато предупредил Сет. Ада обратила внимание на то, как сияют его ботинки.
      - Но они не найдут, - горячо заверил его брат.
      - Не уверен, - возразил Сет.
      - А откуда они узнают, не от тебя же? - кипятился Барух.
      Лев, стоявший у окна и смотревший на улицу, наконец сказал:
      - Мне нужно уйти. Сколько вы здесь пробудете?
      - Дня два, если можно. У нас есть дядя в деревне, он нам поможет.
      - И как вы собираетесь туда добираться?
      Скепсис Льва не ускользнул от внимания братьев.
      - Найдем способ, - сказал Сет. Барух согласно кивнул.
      Лев перевел взгляд на Аду:
      - Не выпускай никого из дома. Никто не удивится, если после всего случившегося вы несколько дней не будете выходить на улицу. Я вернусь в пятницу.
      Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отшатнулась. Лев пожал плечами и пошел к двери. По стене ползла сороконожка, он с размаху раздавил ее ладонью.
      Ада, Барух и Сет тихо сидели в гостиной, пока не взошло солнце и не послышались голоса просыпающихся детей.
      - Что ты им скажешь? - спросил Сет.
      Собственный ответ удивил Аду. Впрочем, он вписывался в нынешний порядок вещей: чем непривычней была ситуация, тем проще решение. Еще недавно она и представить себе не могла подобного развития событий: ни маминой смерти, ни чудовищной гибели отца, ни того, что она будет рисковать, пряча у себя этих двоих. Жизнь будто играла с ней в какую-то игру, стараясь держать на расстоянии от реальных, но ей казавшихся иллюзорными предрассудков. И действительность, какой бы дикой она ни была, почти всегда оказывалась не такой ужасной, как страхи, которые Ада воображала себе в надежде избежать худшего.
      Вот и теперь, отводя очередную беду, она просто ответила:
      - Скажу, что вы - мамины друзья. К тому же я несколько дней не буду выпускать их на улицу.
      Барух молча смотрел на нее.
      - Ты белая, как молоко, подруга. Поспала бы немного.
      Топая, в комнату приковылял малыш Орко.
      - Кто это? - спросил он.
      - Меня зовут Барух, и я великий колдун, - пошутил один из гостей.
      Орко развернулся и выбежал из комнаты.
      Братья прожили у них несколько дней, прежде чем люди, входившие в некую неведомую Аде организацию, помогли им бежать.
      - Если будем живы, после войны пришлем тебе открытку, - сказал на прощание Сет. Ада улыбнулась.
      Все происходившее порой напоминало игру. Только когда кого-то ранили или убивали, ставки опять становились реальными. Но даже это в первый момент было трудно осознать - она, например, так и не могла поверить, что никогда больше не увидит родителей, и все ждала, что вот-вот кто-то из них откроет дверь и войдет, раскрыв руки для объятий. Но, как уже было сказано, времени предаваться отчаянию не оставалось, теперь она должна была заботиться о братьях и сестрах. Может быть, именно поэтому, когда Лев в следующий раз обнял ее, она не оттолкнула его и дала себя поцеловать.
      Но это была не единственная причина.
      Несмотря на малый рост, Лев был красив: нос с горбинкой, живой взгляд голубых глаз, нервные движения. Он внушал доверие и казался гораздо старше своего возраста. После того как в первые же дни оккупации его родителей выволокли из их деревенского дома и расстреляли, он ушел к партизанам и в свои пятнадцать лет стал вполне самостоятельным мужчиной. В его характере просматривалась явная романтическая жилка, а поскольку война была единственной знакомой ему реальностью, он и ее романтизировал. Он чувствовал в себе неисчерпаемые силы, и ему нравилось опекать Аду.
      Тем не менее тайн своих он ей не доверял и не сказал, что организовал убийство солдат, замучивших ее отца. Он вообще никогда не посвящал ее в подробности своей околовоенной деятельности, и эта склонность к секретности, а также его неуемный темперамент постепенно отдаляли их друг от друга.
      Однако ближе к концу войны они все чаще стали поговаривали о том, чтобы уехать. Оставаться было опасно: немцы все больше зверели, предчувствуя конец, но и возвращение коммунистов пугало - что, если те станут преследовать людей, побывавших в оккупации?
      Все решил внезапный утренний визит полицаев, искавших Льва. К вечеру Ада с Львом собрали кое-какие пожитки, распихали их в два вещевых мешка и решили пробираться туда, где, по их сведениям, на уже освобожденных территориях появлялись первые лагеря для перемещенных лиц.
      V
      Лагеря для перемещенных лиц, созданные после войны Международной организацией помощи беженцам, действительно оказывали эффективную помощь миллионам людей, лишившихся крова, и давали им давно забытое ощущение стабильности. В этих лагерях рождались дети, свершались похороны, проводилось голосование, имелись школы; здесь к людям возвращались мечты. Здесь, во временном пристанище, которое многим открыло глаза на разницу между роскошью и необходимостью, находилось место и для любви.
      Ада обожала вареную картошку и всегда приводила братьев и сестер в столовую пораньше, когда котлы были еще полны. Вдыхая клубившийся пар, она словно растворялась в душистом аромате плодов земли, а давя вилкой их горячую мякоть, представляла, как она зарывается в нагретый солнцем песок на берегу моря. Картошка обжигала язык, но Ада не обращала внимания на боль, наслаждаясь вкусом. Быть может, то было предзнаменованием - боль становилась для нее приправой, без которой пища казалась пресной. На несколько минут она забывала о братьях и сестрах, о рае и преисподней, о неизвестности, маячившей впереди. Ах, если бы можно было вечно сидеть вот так и ни о чем не думать, - она была бы счастливейшей из женщин.
      - Вы Адриана Сичь? - Она открыла глаза и увидела рыжеволосую женщину, чье лицо казалось смутно знакомым. Впрочем, в лагере это случалось сплошь и рядом. Ада кивнула. - Я только хотела вам сказать, что ваш отец был замечательным человеком. Вы должны это знать. - Женщина наклонилась, вложила ей в руку конверт и быстро ушла.
      Странно. Ада проводила рыжеволосую взглядом.
      - Кто это? - спросил Орест.
      Ада не ответила. В конверте лежал золотой браслет, который не был ни слишком массивным, ни особо изящным. И тут она вспомнила женщину: обнаженная на берегу Черного моря. Она много лет не вспоминала о ней. И хотя тот факт, что у ее родителей было прошлое и в нем - свои тайны, не очень ее удивил, она почувствовала укол в сердце: ей никогда уже не узнать, кем они в этом своем прошлом были.
      - Простите, могу я отнять у вас минутку? - прошелестел у нее за спиной шепелявый женский голос.
      Ада, вышедшая из общественной столовой покурить в ожидании Льва, который должен был вернуться с футбольного матча, оглянулась. Перед ней стояла женщина в элегантном коричневом деловом костюме, с карандашом и блокнотом в руке. Один глаз закрывала зеленая повязка. Они со Львом учили английский, и Аде было приятно, что она поняла вопрос, хотя появление женщины ее и встревожило.
      - Простите, но я еще плохо говорю по-английски. Что у вас с глазом?
      - Конъюнктивит, - ответила женщина. Непонятно почему, но шепелявость и повязка на глазу успокоили Аду. Во всяком случае, американцы всегда стараются быть дружелюбными.
      - Ну, хорошо, - сказала она.
      - Я пишу о жизни в лагерях... - Ах, какие ровные у нее были зубы. Могли бы вы рассказать нашим читателям, что значит для вас быть беженкой?
      Ада сама еще не слишком хорошо это понимала, хотя с некоторых пор уже не могла представить себя в ином качестве.
      - Когда умирает столько людей, которых вы хорошо знали, мир становится другим. И вы в любом случае начинаете жить "в другом месте".
      - А о чем вы теперь мечтаете? - задала очередной вопрос журналистка.
      Ада натужно улыбнулась.
      - Видите ли, я многое оставила дома, но все это теперь не имеет никакого значения. Быть со своей семьей. Вот единственное, что важно. Понимаете?
      Гуляя в одиночестве по лесу за лагерем, слушая птиц, поющих так, словно от радости, что мир снова юн, у них вот-вот разорвутся их крохотные сердечки, Ада мысленно принимала решения. Она слышала в себе смутный голос, взывающий к отмщению, но старалась заглушать его и вместо этого заставляла себя сосредоточиться на том, что нужно быть как можно более открытой. Никому не завидовать. Быть готовой к тому, что, куда бы ее ни занесло после лагеря, она везде окажется в невыгодной ситуации: в окружении людей, связанных друг с другом нитями общего прошлого, которое именуют историей. И это будет не ее история.
      - Очень здравое суждение, - одобрил отец. В длинном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, он сидел на камне, опершись подбородком на руки, сложенные на ручке зонта. Ее потрясло то, каким живым было видение. Улыбнувшись, отец продолжил: - Мне трудновато принимать зримый облик, так что частых встреч не жди.
      - А мама там с тобой?
      - Разумеется. Кажется, сейчас она навещает Ганнусю. Вас, знаешь ли, у нас много. Хочешь, чтобы я ее позвал?
      - То есть пытаешься снова улизнуть?
      Он понял упрек и подмигнул:
      - Сердишься?
      - Вы рановато нас оставили, тебе не кажется? Думаешь, ты успел научить меня всему, что мне необходимо знать?
      - Думаю - да. Мы с мамой снабдили тебя великолепным проводником в невидимый мир.
      - И где же он, этот мир? Боюсь, большинство из нас все еще слишком привязаны к миру видимому.
      - Не будь высокомерной. Ты полагаешь, что Смерть - это просто? Вот ты
      здесь - а вот тебя уже нет? Нет, милая, смерть ничуть не менее трудна, чем жизнь.
      Такие воображаемые разговоры помогали ей. Беседуя со своими призраками, она чувствовала себя не такой озлобленной и не такой одинокой.
      Клены стояли в роскошном осеннем убранстве. Она подняла листок и провела пальцем по прожилкам. Вот ведь деревья каждый год теряют все - но возрождаются же каждую весну.
      Спускаясь по холму к дороге, окаймленной пышными деревьями, она заметила Антона, взволнованно махавшего ей рукой. Он отрастил усы, бородку-эспаньолку и стал, на Адин вкус, слишком похож на Ленина. Антон заделался настоящим ученым, все ночи напролет, если был хоть какой-нибудь источник света, проводил за чтением стихов, изучением Каббалы и мистических трактатов Якоба Бёма. Он легко находил общий язык с людьми, и в круг его знакомых вскоре входило немало американских военных, в том числе молодой лейтенант Том О'Флэннаган. Когда разразилась война, этот высокий, элегантный, с коротко стриженными волосами персикового цвета молодой человек только-только начал преподавать историю в университете. Его отец, эмигрировавший из Ирландии, из графства Корк, настоял на том, чтобы он выполнил свой гражданский долг и записался в армию. Участник высадки союзных войск в Нормандии, Том говорил Антону, что повидал достаточно, чтобы расширить свое представление об истории так, как не способны расширить его миллионы прочитанных книг. Лейтенант О'Флэннаган особенно охотно делился с будущими иммигрантами своим пониманием того, чего им следует ждать от Америки. Они с Федько, Антоном, которого он называл Достоевским-младшим, и еще несколькими товарищами порой часами засиживались после обеда в столовой. Иногда Ада присутствовала при их разговорах. Это напоминало ей застолья в родительском доме.
      - Но Америка - не нация, - горячился Федько. - Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.
      - А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган. - Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.
      - Вот как? - не унимался Федько. - Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.
      - Валяй.
      - У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?
      Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.
      - У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...
      - Понимаю - деньги, - подхватил Федько.