Накал его энергии не ослабевал никогда. В его компании я нередко чувствовал себя так, будто постепенно сникаю и растворяюсь, пораженный собственной формой болезни исчезновения. Он вечно куда-то стремился, страстно охотился то за какой-нибудь лягушкой, то за черепом, то за индийской монеткой, мог прийти в невероятное возбуждение от пятидесятицентового спичечного коробка или пачки сигарет, оставленной кем-то в автобусе. Казалось, ему безразлично, что именно собирать. Последовавшее переключение его бешеной энергии на вопросы секса ускорило и мое образование по этой части.
      В разгар того периода ему довелось пережить унижение, связанное с родной историей. Наши родители были выходцами из страны, которая в какой-то момент словно бы исчезла с лица земли, что имело исключительные последствия, от которых я в значительной мере был защищен тем, что посещал католическую школу при церкви. Там, под присмотром агрессивных монахинь и пламенных дьяконов, мои тревоги приобретали форму обычных подростковых комплексов.
      Для Алекса же начавшаяся в школе общественная жизнь стала источником героических страданий. Ядовито-коричневые кафельные полы, запирающиеся шкафчики, одурманенные гормонами безмозглые дети и классы, лишенные человеческого тепла и индивидуальности, создавали затхлую атмосферу, увы, питавшую юные души.
      На первом уроке в четвертом классе учительница, миссис Линнэн, дама с длинным, как у лошади, лицом и ощипанными рыжими волосами, торчавшими из-за ушей, как сорняки, страдавшая мозолями из-за необходимости дни напролет проводить на ногах, неприязненно спросила:
      - Как тебя зовут?
      - Алекс Крук. - Ответил мой друг. Маленький, худой и бледный, он, несмотря на всю свою живость, все еще был похож на болезненного ребенка и некоторых учителей раздражал.
      - Круг, - поправила его учительница.
      - Нет, Крук. - Он покраснел.
      Что такого особенного в его фамилии? Алекс уже чувствовал, как ученики замерли в предвкушении его ежегодного унижения: разумеется, к тому времени вся школа знала, кто он и откуда, но каждый год ему приходилось проходить через мучительную процедуру представления новым учителям.
      - Что это еще за фамилия?
      Он объяснил. Учительница была озадачена.
      - Ну-ка, покажи на карте, где это находится.
      Он вышел к доске. Одноклассники хихикали, глядя на его короткие брюки и спустившиеся носки. Туфли были ему тесны, а из-под куртки цвета хаки - как у сборщиков моллюсков - висел хвост выбившейся рубашки. Переминаясь с ноги на ногу, он уставился на карту, которая была совсем не похожа на ту, что имелась у них дома. Страны, откуда приехали его родители, на ней не было. Алекс страшно разволновался: что сказать учительнице? Она подумает, что он враль, и, вероятно, будет не так уж неправа. Ему хотелось провалиться сквозь землю или чтобы его опять поразила болезнь исчезновения.
      - Такой страны больше нет, - доверительно сообщила учительница. Теперь это Россия.
      Когда он рассказал об этом дома, Адриана высмеяла его за то, что он позволил водить себя за нос людям, не давшим себе труда хоть чуть-чуть разобраться в истории.
      - Ты принадлежишь не к какому-то там меньшинству. Ты - полноценный человек. - И она снова стала рассказывать ему о доме у моря и о его дедушке, который был судьей. Она сказала, что, если он забудет о своих предках, их призраки будут являться ему по ночам и стоять у его изголовья. - Наш народ ведет свою историю от двенадцатого века, - напомнила она. - Не забывай, кто ты есть.
      Тем не менее она и сама была обескуражена. Ведь собственный сын не верил ее рассказам о прошлом, как же могли поверить им другие? К тому же она сама не ведала многого о своих родителях, поскольку они умерли сравнительно молодыми, и, ощущая пробелы в знании, многое придумывала.
      Мальчишки, подстерегая Алекса в туалете или в каком-нибудь пустынном месте вдали от школы, обожали дразнить его. Однажды Майк Брайерс и компания окружили его и стали выкрикивать: "Плут, плут1! Лови плута!" По счастью, Пол оказался поблизости и поспешил на помощь брату. Хулиганы разбежались.
      Пол чувствительно тряхнул Алекса и сказал:
      - Эй, парень, пора бы тебе уметь самому за себя постоять. Не научишься - пропадешь. Понял?
      Единственной брешью в стене, коей Круки оградили себя от соплеменников, был спорт, но если Пол прорвался через эту брешь, то Алекс так и остался по другую сторону преграды, копя в душе злость и презрение к учителям.
      - Послушай, - учил его Пол. - Некоторые рождаются слепыми. Некоторые становятся сиротами. Есть такие, которые не понимают, в каком веке живут. Надо как-то справляться с этим.
      - Прежде всего тебе следует научиться играть в бейсбол, - назидательно заметил как-то Виктор, качая головой, и, отпив из стакана, добавил, обращаясь к Адриане: - Если он этого не сделает, его возненавидят. Он должен это понимать, и ты тоже. Есть вещи, без которых не обойтись, если хочешь приспособиться. Это касается не только детей. Со взрослыми дело обстоит еще хуже.
      Виктор утвердительно кивнул, отвечая на какие-то свои мысли, закурил и окутал себя облаком дыма. Слава Богу, для него все это уже позади. На старой родине школа была ничуть не лучше. Там приходилось учить большевистскую историю, которую преподавали такие же маринованные клячи, как здешние. Плевать ему теперь на всех этих ублюдков.
      - Знаешь, ведь Сталин учился в семинарии, - сказал он. - Русский ректор шпионил за мальчиками. Взламывал личные шкафчики и, если находил там запрещенные книги, сажал семинаристов в карцер. Там тоже царила паранойя. Среди книг, которые на него повлияли, были романы Виктора Гюго и "Происхождение видов" Дарвина. В двадцатилетнем возрасте он не явился на экзамены и был исключен, после чего безраздельно посвятил себя революционной деятельности.
      По обыкновению тут же переключаясь на Трумэна, он поведал:
      - Этот был равнодушен к религии. Он обожал Марка Твена и смотрел на политику как на грязное занятие, но все же более интересное, чем погоня за богатством. Какой прок человеку от того, что он заграбастает все, что сможет? Понимаешь, сынок, что я хочу сказать?
      Шли годы, Алекс переходил из класса в класс, но ему не давали забывать о его происхождении. И позднее, слыша, как люди презрительно отзывались о "некоренных" американцах, он лишь снисходительно улыбался - кто же в первую очередь виноват в том, что они не смогли укорениться? Кто постоянно заставлял их помнить свое место?
      Как большинство молодых людей, Алекс чувствовал себя гонимым лишь за то, что он такой, какой есть: в жестоком подростковом мире каждый - одинок.
      С самого начала он ощущал, что его неотвратимо подталкивают к тому, чтобы стать неудачником.
      Однако в конце концов, вдохновленный советами Виктора и Пола и уставший от пренебрежительного к себе отношения, Алекс открыл для себя типично американ-скую тактику, помогавшую аннулировать или хотя бы нейтрализовать прошлое. Когда очередная классная руководительница спросила, как его фамилия, он ответил:
      - Круко. Крук-О!
      - Простите? - Учительница, новенькая в этой школе, еще надеялась снискать доверие учеников.
      - К-Р-У-К-О. Это итальянская фамилия, - сказал Алекс, небрежно пожав плечами в ответ на смешки одноклассников.
      Учительница заглянула в классный журнал, покачала головой, взяла ручку и исправила фамилию. Так он стал Алексом Круко, антиспортсменом, американцем итальянского происхождения, коим и оставался до конца учебы.
      - Антиспортсменом? - переспросил я, когда он рассказал мне эту историю.
      - Ну да. Я - противник спорта. Посмотри, что он сделал с моим братом. Алекс покрутил пальцем возле виска. - Знаешь, тут нельзя зевать и отсиживаться в кустах. Это Америка, приятель.
      Его спонтанное решение переменить национальность породило удивительные побочные эффекты. Он постепенно сам начал верить в то, что он итальянец, и, например, просил Аду кормить его только пастой, что ей было совсем не трудно, поскольку она работала в итальянском ресторане, горячо гордился победами Юлия Цезаря и путешествиями Христофора Колумба, как если бы они действительно были его соотечественниками.
      Некоторое время казалось, что его ассимиляция протекает вполне благополучно, но потом что-то случилось.
      Я сидел за столом, тоскливо взирая на тосты, сыр, бруски масла и коробку с кукурузными хлопьями, которые мама выставила передо мной. Что касалось еды, то она исповедовала принцип изобилия: в нашей кладовке всякого рода провианта всегда имелось не менее шести сортов и еще батарея бутылок с имбирным элем. Со своими запасами мама вполне могла открыть магазин оптовой торговли.
      Когда Рэгз, наш кот, заскребся в окно, мама выжимала апельсиновый сок. Прежде чем приступить к трапезе, состоявшей из рыбьих голов, оставшихся от вчерашнего ужина, кот потерся о мои, потом о мамины ноги.
      В дверь постучали.
      - Это Алекс, - недовольно крикнула мама.
      Радуясь предлогу избежать плотного завтрака, я помчался к выходу, на бегу сообщив:
      - Мне нужно идти.
      - Куда это?
      - За лягушкой для Пьетро.
      - Что?!
      - Ну, для его опытов.
      Кубарем скатившись по лестнице, мы выскочили на улицу, в ослепительное раннее летнее утро. Накануне Пьетро, облачившийся в лабораторный халат, действительно попросил нас - весьма неприветливо - поймать ему лягушку. Уж не знаю, что за роль он в тот момент исполнял.
      Увертываясь от машин, я пробежал несколько кварталов, отсалютовал мистеру Пилсудскому, стоявшему за мутной витриной своей таверны, открывавшейся ровно в восемь, чтобы направлявшиеся на фабрику рабочие имели возможность перекусить, получил в ответ приветственный взмах руки с зажатой между пальцами сигарой и только тогда наконец оглянулся. Алекс едва волочил ноги.
      - В чем дело? Что ты плетешься? - спросил я, дождавшись, когда он поравняется со мной.
      Он театрально оглянулся через одно плечо, потом через другое, после чего протянул мне пачку "Кэмела". Обозленный его медлительностью, я оттолкнул его руку и снова помчался вперед.
      Мы бежали по Брод-стрит.
      Знай Марко Поло, что в Рузвельте сосредоточены сокровища, не уступающие по своей ценности китайским, он непременно заглянул бы сюда, а его король не пожалел бы никаких денег, чтобы снарядить его в путешествие: магазин для служащих армии и флота предлагал покупателям всевозможное походное снаряжение, комплекты столовых принадлежностей, карманные ножи. В витрине под стеклом рядом с обычными швейцарскими ножами красовались серьезные "перья". Мне припомнилось, как однажды после урока закона Божьего Билли Ти1, окрысившись на меня, повалил на пол, выхватил из кармана финку, щелкнул ею и прижал лезвие мне к горлу. Не думаю, что я тогда испугался: знал, что он не порежет, его целью было лишь утвердить собственное превосходство, унизить, но я напустил в штаны, и меня несколько лет все дразнили "ссыкуном".
      Мы галопом промчались мимо кинотеатра, где я никогда не был, обувного магазина "Коблер Сладкус", хозяин которого мистер Грин неизменно хранил приветливый вид, даже когда моя мама, прежде чем купить пару уцененных чулок, не меньше часа примеряла все имевшиеся в наличии туфли, миновали слесарную мастерскую, винный магазин Джеда, магазин автозапчастей, три пиццерии, жуткое количество парикмахерских, мастерскую по изготовлению париков, "Файв-энд-дайм"2. Вспотев, я наконец остановился; Алекс с развевающимися волосами, сжав в кулаки обтянутые перчатками руки, бежал за мной на расстоянии одного плевка.
      Поравнявшись с топлесс-баром, я замедлил ход, заглядевшись на рекламные плакаты, размноженные на мимеографе и пришпиленные к оштукатуренным стенам глухого, без окон, здания. Как только я завернул за угол, открылась дверь, и на пороге появилось сошедшее с одной из этих афиш божество женского пола с рыжими волосами, свалявшимися, как мочалка. На божестве были туго обтягивающая майка и такие же облегающие эластичные брюки. Я остановился как вкопанный в дюйме от ее бюста.
      - Эге-ге, осторожней, малыш, - подмигнуло мне божество.
      Бар был еще закрыт, она, должно быть, помогала хозяйке прибираться. Одарив взглядом и Алекса, женщина удалилась.
      - Запомни эту задницу, - сказал Алекс.
      - Алекс, Николас! - раздалось с противоположной стороны улицы.
      Отец Мирон. Этого тощего, с пегими волосами, заботливого, как мать, человека все уважали. Когда он переходил улицу, машины останавливались, чтобы пропустить его.
      - Там лимонада не подают, - пошутил он, указывая рукой на бар.
      - Мы бежим ловить лягушку. Для Пьетро, - хором объяснили мы.
      - Только никаких петард, мальчики, - предупредил отец Мирон. - О, миссис Матейко! - Он помахал пожилой даме, ковылявшей через дорогу в инвалидных ходунках.
      Скромная купа тополей сторожила вход в парк - в оазис, кишевший невидимыми зверьками: белками, енотами, опоссумами, утками, жили в нем даже несколько пугливых лисиц.
      Мы подходили к пруду - городской версии того, который был у нас в Кэт-скиллских горах, - когда из-за угла выкатил мерцающий красный "Мустанг", я разглядел в нем Сэмми Кабана и Билли Ти, живших в соседнем квартале. Когда машина с ревом проплыла мимо, Алекс закричал ей вслед:
      - Жопы!
      Я закрыл лицо руками: момент был совсем не подходящий, чтобы умирать. Мы шли по делу, нам было необходимо отловить лягушку, и мне еще предстояло выучить латинские склонения. Алекс, между тем, видимо, решительно вознамерился переменить имидж.
      "Мустанг" остановился. Я услышал, как у меня за спиной хлопнули дверцы, узконосые ботинки с железными набойками зацокали по щебню, и, прежде чем мы успели рвануть с места, путь нам преградили четверо самых отъявленных хулиганов в городе.
      Сэмми, мышцы которого, накачанные в гимнастическом зале Грэга, едва не разрывали щегольскую гавайскую рубашку, навис над Алексом. Тот не дрогнул и даже тихо пробормотал:
      - Педики.
      Я понял, что у нас два выхода: переговоры - или смерть.
      - Вы что-нибудь слышали о гигантских лягушках? - быстро затараторил я. - Нет, я не шучу, честное слово. Они больше, чем ваша машина. Мы идем их искать.
      - Да пошел ты.
      Тогда я прибег к последнему средству: начал вопить, как ведьма на костре, как миссис Оболонская в то утро, когда ее муж грохнулся замертво во время церковного схода. Это дало несколько секунд отсрочки, я судорожно пытался придумать следующий шаг. И в этот миг из-за кустов, росших по ту сторону дороги, показался полицейский Майк, который, вероятно, тискал там какую-нибудь старшеклассницу, потому что галстук у него съехал набок, а голубая форменная рубашка была расстегнута.
      Офицер Майк славился бурной реакцией.
      - Привет, Сэмми. Ну, парни, что здесь происходит? Религиозное бдение? Самое время помолиться.
      Испытав облегчение оттого, как благоприятно повернулась вдруг для нас ситуация, я заметил, что Сэмми настолько глубоко засунул руки в карманы, что, казалось, они вот-вот вылезут у него из-под штанин. Рукава у Майка были закатаны, лицо - белое, как вываренная цыплячья грудка, - блестело, а на подбородке красовался след от губной помады. Четверо громил затравленно переглянулись, похоже, идея накинуться на полицейского забродила в воздухе.
      - Вы когда-нибудь видели, как ангелы молятся Богу? - спросил у нас Майк, склонив голову набок и чутко поводя кончиком носа, будто принюхивающийся кролик.
      - Нет, сэр, - ответил я.
      - О, это потрясающее зрелище. Вам понравится.
      Он повернулся к "обвиняемым". Его толстые губы растянулись в ухмылке.
      - На колени, парни! - загремел он.
      - Шутите?
      - Я сказал - на колени! Вы у меня получите! Ну, ты, Сэмми, давай!
      Всем было известно, что, входя в раж, Майк мог в порошок стереть любого, кто его разозлил. Он был из тех полицейских, которые будоражили детское воображение слухами о переломанных костях, расквашенных носах, глазах, разукрашенных фингалами, подкинутых наркотиках, и предчувствие чего-то ужасного в тот момент было очевидно.
      Когда четверка бандитов опустилась на колени, Майк выхватил из-за пояса полицейскую дубинку, зажал ее между ног и заставил их по очереди лизать ее, приговаривая:
      - Вот так, ребята, пососите-ка ее. Отлично.
      Наконец, удовлетворившись, он отпустил нас - необходимую для представления аудиторию, - и мы отправились домой несолоно хлебавши, без лягушки.
      На обратном пути Алекс снова достал пачку из кармана и протянул мне сигарету. Я остановился, поднес ее к носу и понюхал, прежде чем сунуть в рот. Алекс щелкнул вонявшей бензином зажигалкой и, давясь от смеха, наблюдал, как я, щурясь от дыма, заходился кашлем. В душе я молился лишь об одном: чтобы никто из маминых знакомых не застукал меня в этот момент. Больше трех затяжек я так и не смог сделать, хотя Алекс заверил меня, что скоро я буду умолять его дать мне еще покурить.
      У меня из головы не шел альбом, который я увидел тогда, в Блэк Понде. Что это были за фотографии? Как на самом деле выглядит Бог там, за облаками? Откуда у миссис Крук эти снимки? В эпоху кино и телевидения витражи и иконы не слишком убедительны. Интересно, Бог улыбается? Какого он роста? Иногда мне хотелось, чтобы Бог был маленьким, очень маленьким, почти невидимым. Я представлял его себе ростом с колпачок пишущей ручки, в модных хлопчатобумажных летних брюках и зеленой клетчатой рубашке, с зонтиком в руках, который на самом деле никакой не зонтик, а волшебная палочка средоточие всей Его силы. Стоит Ему пожелать, сказать единое слово - и мы получим все, что захотим: землетрясение, снег, любовь, чудеса, броненосца.
      Я все время расспрашивал Алекса об этих картинках, пока он наконец не согласился показать мне альбом, предупредив, что я буду разочарован. Стоял декабрь, суббота. Мы сидели в круковской кухне. Накануне вечером выпал снег, и мир обрел праздничный вид. Если бы я был Богом, то именно такой день выбрал бы, чтобы явиться людям.
      Алекс принес альбом с таким видом, словно это был телефонный справочник. Пока он усаживался за стол, я взглянул на его профиль и поразился, как он похож на мать: те же пухлые губы, зеленые глаза, высокий лоб. Только крючковатый нос достался ему от Льва. Альбом был переплетен в синий ледерин.
      - Ну, смотри. - Алекс пододвинул мне альбом.
      Я открыл его, и сердце у меня упало: там лежала всего лишь куча открыток с изображением Девы Марии.
      - Джотто, - прочел я на обороте одной из них.
      Алекс перевернул несколько страниц.
      - А вот одна из моих любимых, - показал он.
      Я увидел вытянутый силуэт Мадонны, задрапированный в зеленый бархат. На обороте открытки стояло еще одно незнакомое мне имя: Эль Греко.
      Эти фамилии ничего мне не говорили. Я зажмурился, чтобы не выдать своего разочарования.
      - А чего ты ожидал? - сказал Алекс. - Хотя по-своему мама права. Великие художники. Сходство максимальное.
      - Ты откуда знаешь? - удивился я.
      - Ну, как же иначе? - ответил он и добавил: - Но у меня есть кое-что получше.
      Сняв очки, расстроенный, я подслеповато смотрел на призрачный белый мир за окном. Зачем Ада меня дразнила? Я почувствовал себя обманутым и решил, что Алекс просто ошибается, он не знает, где лежит настоящий альбом, поэтому и принес мне эту ерунду. А может, знает, но не хочет выдавать секрет? Нет, мне было приятнее думать, что Ада прятала от него настоящий альбом, а мне когда-нибудь его покажет, потому что я странным образом ощущал некую интимную связь с матерью Алекса и мне казалось, что в определенной ситуации она может предпочесть меня ему. Откуда взялось у меня такое нахальство? Между тем я притворился довольным. Эрудиция Алекса еще в одной области произвела на меня впечатление: его энтузиазм, разумеется, не ограничивался коллекционированием перчаток, и его неуемная натура наверняка была способна на многие неожиданные деяния.
      Алекс вернулся с журналом в руке. Так я впервые увидел "Плейбой".
      Когда я начал рассматривать уже немного выцветшие картинки, глаза у меня полезли на лоб. Так вот, значит, что находится под всеми этими дамскими одеждами! Немудрено, что женщины так искусно все это прячут. Впервые видя такое, я испытывал смесь стыда, неловкости, любопытства и желания. Что касается Алекса, то, казалось, первые три ощущения были ему неведомы. Его реакцию я бы описал как сплав желания с благоговением. Руки у него дрожали, когда он переворачивал страницы. Мне не терпелось листать журнал побыстрее, но он сказал:
      - Да не спеши ты, старик. Посмотри на это, ты только посмотри на это!
      Глаза у него блестели, дыхание стало хриплым. Глядя на него, можно было подумать, что мужчины должны только и делать, что гоняться за женщинами по улицам и за волосы тащить их в подворотни. А Ада? Неужели под купальником она - такая же, как эти женщины?
      Когда мы занимались просмотром подобных журналов в третий или четвертый раз, Алекс решил углубить мое образование и, расстегнув молнию на брюках, обнажил свой пенис, налившийся энтузиазмом под воздействием последнего объекта нашего внимания.
      - Ты че, никогда в это не играл?
      Я пожал плечами. Мое собственное шевельнувшееся было возбуждение умерло, как только была нарушена интимность. К тому времени мне, конечно, уже снились постыдные сны, но я еще не понимал, как легко сделать их явью.
      - Значит, нет. Нет ведь? - Он ухмыльнулся и добавил: - Ну ладно, старичок, давай на нее посмотрим.
      - На кого?
      - На твою золотую рыбку, парень. Ну-ка покажи ее.
      Его собственная "золотая рыбка", которую он бесстыдно нянчил в кулаке, была бугристой, узловатой, и мне вовсе не хотелось плавать в одном с ней аквариуме, однако страх быть поднятым на смех из-за неопытности пересилил все запреты, бог знает откуда усвоенные: это было задолго до того, как в систему обучения подростков ввели курс основ сексуального воспитания, что же касается взрослых, то я в жизни не слышал от них ни слова на этот счет - ни от родителей, ни от монахинь. Единственным местом, где я отдаленно соприкасался с предметом, был эротический бар, проходя мимо которого, я, честно признаться, скорее, с недоумением, чем с вожделением, пробовал на вкус слово "топлесс", красовавшееся на вывеске.
      - Ну, давай, - подстегнул он меня, потирая взмокший нос.
      И я медленно расстегнул штаны.
      - Давай-давай, показывай.
      Пинцетом сунув в ширинку два пальца, я со смущением извлек на свет жалкий комочек плоти, ни на что не реагировавший и напоминавший сморщенную креветку.
      - Делай, как я, - скомандовал Алекс.
      Его глаза заволоклись слюдяной пленкой, отвернувшись от меня, он уставился на картинку, потом его взгляд ушел в себя, дыхание стало прерывистым, движения участились, и, наконец, маленький гейзер белой лавы извергся на голый пол его крохотной захламленной комнаты. Алекс глубоко вздохнул и закрыл глаза.
      К тому времени, когда он пришел в себя, я уже застегнул брюки и, неуклюже примостившись, сидел на краю кровати. Он умиротворенно-мечтательно посмотрел на меня.
      - Так ты никогда еще этим не занимался?
      Если бы голос его не прозвучал так ласково, я бы, вероятно, соврал, сказал, что мне сейчас просто неохота, но он говорил без малейшего намека на издевку и, казалось, был рад стать моим учителем, посвятить меня в некоторые жизненные тайны. Его щеки пылали, словно он только что пробежал длинную дистанцию.
      Я отрицательно мотнул головой.
      - Вот, - сказал он, подталкивая мне журнал. И, поскольку я не двинулся с места, добавил: - Возьми с собой. Разглядывать картинки лучше в ванной самое подходящее место. И не волнуйся - это делают все.
      Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я принял дар и в течение последующих дней находил место и время для более детального изучения и самостоятельной практики в новом предмете, так что очень скоро достиг совершенства в сугубо мужском искусстве, которое на протяжении веков вызывало столько шуму и которое в наше время было признано наконец полноправным разделом учебного курса гигиены здоровья.
      Однако страсть, с которой Алекс предавался всем своим увлечениям, оказывалась ему неподвластной, и подозреваю, что многие более поздние его проблемы коренились в тех ранних одержимостях.
      III
      Любовь - тоже своего рода болезнь исчезновения. Эта истина открылась нам благодаря Полу.
      Его широкие плечи напоминали перевернутую лодку, способную вместить бесчисленное множество пассажиров. Он щеголял спортивной стрижкой и одевался, как жокей, хотя от Алекса я знал, что, несмотря на все свои успехи в футболе, за пределами поля он держался обособленно. Никакие физические перегрузки не способны были укротить дикий нрав Пола. Ярость постоянно тлела в глубине его черных глаз, в любой момент готовая вспыхнуть.
      Когда Пол был подростком, патрульная полицейская машина не отъезжала от дома Круков, будто это был их семейный автомобиль. Его забирали и доставляли домой за нахождение на улице после наступления темноты, за попытку купить спиртное, за то, что он бросал камни в проезжающий мимо поезд, бил стекла в окнах пустующего дома возле больницы, разрисовывал из пульверизатора автобусы, дрался в школе, поджигал петарды в мужском туалете. Ему назначали испытательные сроки, предупреждая Аду, что при малейшем нарушении дисциплины ее сына исключат из школы.
      Мой отец, который, чтобы оплачивать свое медицинское образование, работал на стольких работах, что я даже упомнить их все не мог, проводя переучет в местном винном погребке, поймал Пола при попытке вынести под рубашкой украденную бутылку. Он заставил мальчишку ждать до закрытия магазина, препроводил домой и позвонил в дверь, намереваясь поговорить с Адой. Но дверь открыл Виктор, моргавший со сна, как летучая мышь на свету. Отец все знал про Виктора, поэтому решительно спросил:
      - Где Ада?
      - В ресторане, - ответил тот.
      - В каком?
      - В закусочной.
      Отец сгреб Пола за шиворот и поволок к матери. По дороге они молчали. Если бы это был не мой отец, Пол наверняка попытался бы вырваться. Отец, со своей стороны, рассматривал свою миссию как священный долг. Насвистывая тему из своего любимого Моцарта, он приветственно махал рукой встречным знакомым.
      Ада, которая в этот момент вышла на улицу покурить, увидела, что ее сына волокут, как овцу на заклание, что тащит его мой отец, отшвырнула окурок и застегнула блузку на груди. Не глядя на сына, она взмахнула рукой и влепила ему оплеуху.
      - Что он натворил, Петр? - спросила она.
      - Пытался украсть.
      - Я не крал.
      - Преступник всегда от всего открещивается, даже от родной матери. Мне очень жаль, Ада, но я считаю, что ты должна знать. Я не хочу, чтобы он сел в тюрьму.
      - Спасибо, Петр. Как Слава?
      - Как всегда, занята по горло, что-то там делает в церковном комитете. Ну и по дому, конечно... - Отец не собирался лишний раз сыпать ей соль на раны, он был жалостливый человек и понимал, как страдает Ада.
      - Что мне с ним делать?
      Отец немного подумал.
      - Разреши ему работать в магазине под моим присмотром.
      - Ни за что не буду работать с вами, - злобно прошипел Пол.
      - Ладно. Принуждать тебя никто не собирается. Но тогда ты должен сам найти себе работу.
      - Мне надо идти, - сказала Ада. - Спасибо, что не стал вызывать полицию, Петр.
      А вот чего не ожидал никто, так это того, какой эротически возбуждающий эффект произведет криминальная слава Пола на сестер Флорентино.
      В шестидесятые годы, все шире захватывая окраины, поветрие разводов добралось и до нашего пригорода. Два нижних этажа круковского дома занимали мистер и миссис Флорентино, итальянские иммигранты, которые своим пятерым дочерям дали имена по названиям пяти районов Нью-Йорка. Вскоре после того, как Лев оставил Аду, Звонок Флорентино, получивший свое прозвище из-за того, что надо - не надо жал на клаксон своего велосипеда, бросил жену Беатриче с пятью дочерьми. Его уход потряс девочек. Беатриче же призналась Аде, что ее самое это событие приятно взбудоражило.
      Все пять ее дочерей были девушками цветущими. Мальчики Круки сквозь дырку в полу ванной комнаты наблюдали за тем, как они постепенно наливались соками, и зрелище это было ничуть не хуже тех, за которые нью-йоркские мальчишки платили деньги. Бронкс была стройной, гибкой, рыжеволосой, и к четырнадцати годам ее уже приняли в городскую Академию танца. Бруклин, брюнетка, громкоголосая, вечно жующая резинку, увлекалась мальчиками. Школу она бросила, не доучившись, поступила на работу в туристическое агентство и в конце концов вышла замуж за своего шефа. Квинз, тоже брюнетка, обожала читать, дни напролет просиживала в библиотеке. Ай, как сокращенно называли Айленд, имела большой нос и необъятный бюст, который сама называла "дурацкой приманкой", поскольку мужчины реагировали на него безотказно. Она относилась к себе, как, впрочем, и к другим, особенно к младшей сестре Хэтти, с разумным скептицизмом.
      Манхэттен же, Хэтти, ровесница Пола, была единственной в этом выводке блондинкой. Ее волосы, впрочем, тоже когда-то были черными, о чем свидетельствовал темный пушок, пробивавшийся на затылке и за ушами. Но в окружении столь благоразумных сестер она быстро сообразила, какое магнетическое воздействие оказывают легкомысленные светлые завитушки и обиженно надутые губки. Она пыталась сдерживать свою склонность к флирту, но безуспешно. Любовь проникает через глаза: механизм обмена взглядами между Хэтти и обращавшими на нее внимание мужчинами действовал с автоматизмом, с каким происходит гормональный обмен между человеческим существом и укусившим его москитом.
      Мы все трое одновременно влюбились в Манхэттен, но Пол одержал над нами верх. Скандальная слава создала ему в округе определенный ореол. Люди знали, что он собой представляет, и некоторые его даже побаивались. Но что окончательно покорило Хэтти, так это история с волком.
      В тот августовский вечер воздух был насыщен запахами лета: бензина и спелого винограда, пота, пиццы и раннего увядания. Мы сидели на крыльце, когда Хэтти в оранжевом топике, завязывавшемся на шее, взбежала по ступенькам. Пол присвистнул. Хэтти обернулась.