И вдруг стук обрывается, в ушах неприятно звенит непривычная тишина. Алена встревоженно выпрямляется, смотрит вдаль-жнейка стоит неподвижно. С взлетевшими крыльями, которые возвышаются над овсом, машина издали похожа на громадного мотылька. Алена видит - Ольга соскочила с сиденья, бежит вперед и почемуто присматривае.тся к овсу. Пробежав метров сто, остановилась и стала высматривать что-то впереди.
      "Что там такое? - не терпится узнать Алене. - Почему стоит жнейка?"
      Через минуту Ольга, встревоженная, с потемневшим от пыли лицом, подбежала к бригадиру.
      - Что там у тебя?
      - Овес от перестоя поломался - нельзя жать.
      - Поломался? Много его?
      - Сотки три... Вон, весь тот холмик.
      - Обойди. Я с бабами сожну. Или.
      Ольга уже нс слышала последних слов Алены. Она бегом направилась к жнейке.
      Жнейка снова начинает стрекотать. Но Алена не успокаивается. Тревожная весть, принесенная Ольгой, опять пробудила беспокойные, неотвязные, мысли: "Опоздали.
      Завтра надо хоть всю ночь работать, но управиться".
      Жать сейчас нужно, не. теряя зря ни минуты, а тут Малпиья, словно нарочно, отвлскает ее от работы, дергает Алену за юбку:
      - Гляди, Алена, что там за шествие?..
      Алена с неодобрением подумала: "Вот беда еще: жала бы лучше, чем попусту по сторонам сорок ловить... Гляди да гляди..."
      - Нечего мне, тетка Маланъя, туда смотреть.
      - Нет, рыбка, погляди, - не отставала Маланья.
      Алена, выпрямившись, взглянула на дорогу. Свободная рука. которую она подняла было, чтобы стереть с лица пот, от неожиданности застыла. На дороге Алена увидела приближающихся к ним женщин.
      "Неужели к нам?" Женщины шли напрямик через жниво нестройной толпой, пестрой и многоголосой. На серпах, которые они несли на плечах, время от времени ярко вспыхивало солнце.
      - Жать идут, - высказал кто-то вслух догадку.
      - Не иначе, жать... Серпы на плечах!
      - К нам идут, бабоньки.
      - Это ж Настпна бригада...
      - Не-е-е, коржиковская бригада. Вон же и Агата.
      - Помогать, должно быть, идут...
      Тут неожиданно в разноголосицу восклицаний ворвался зычный голос Маланьи:
      - Не надо нам их помощи!
      На какое-то время все умолкли.
      - Пускай поработают, скорее кончим, - запротестовала Лизавета.
      Несколько голосов поддержали ее.
      - А я говорю: не надо! - настаивала Маланья. - Мы и одни управимся!
      Женщины, между тем, приближались.
      Скоро стало видно, что в толпе было больше всего женщин из Настипой бригады, - шли они вместе со своим бригадиром. Несколько жней прислала и бригада Коржика - у него оставалось уже немного работы.
      - День добрый, бабоньки! - зазвучали наперебой голоса "гостей".
      - Добрый день.
      - Что, будем на пороге стоять или, может за стол попросите? - пошутил кто-то из пришедших.
      Лизавета ответила в тон:
      - Если с добрыми вестями, - за стол!
      - Ишь, сколько они сделали, пока мы собирались, - одобрительно сказала Василина, смуглая, с ласковыми черными глазами женщина, в синей кофточке, одна из тех, что накануне предлагали бригаде свою помощь. - Видать, ни свет ни заря пришли сюда... Вот как стараются!
      И от этих дружеских, от сердца идущих слов легче стало на душе у Алениных жней.
      Слоено ласковый ветерок повеял.
      Сердечное слово смягчило и обиду Алены: чувство настороженности, которое беспокоило ее. со дня спора из-за жнейки, постепенно начинало исчезать. Значит, и в третьей - Настпной бригаде не считали ее виноватой, - думала она, слушая дружеское препирательство женщин.
      Настя подошла к Алене, спокойная и уверенная, как всегда.
      - Покажи, глс жать, - сказала она.
      Алена молча повела се на правый край загона.
      * * *
      Загон, на котором жала Алена со своими жнеями, поделили на две части по количеству людей в бригадах, чтоб на каждую жнею приходился одинаковый по величине участок. Женщины из бригады Насти и Коржика шли вместе с правой стороны полосы. К полудню бригада Алены первой дошла до конца загона - до молодого говорливого осинника на краю леса.
      Не отдыхая, женщины вернулись к своим помощницам и снова принялись жать.
      Бригады перемещались. Как-то само собой, незаметно в общей работе рассеялись последние остатки недавнего недоверия и настороженности. Даже ревнивое сердце тетки Маланьи постепенно смягчилось, и она перестала ворчать, видя, что Настины жнеи работают старательно, не тратят времени в пустых разговорах.
      Правда, иногда ее все же охватывало сомненье. Тогда она переставала жать и шла на участок, на котором работала Настина бригада. Как строгий инспектор, она ходила по жниву, зорко присматриваясь, хорошо ли связаны снопы, не валяются ли где колоски.
      - Тетка Маланья, - укоряла Маланью Лизавета. - Как вам не совестно!
      - Что - совестно! - не сдавалась та. - Да нешто можно оставлять поле без присмотра? А может, они, ягодка, абы как работают?
      Жали молча. Желтые блестящие стебли горсть за горстью споро ложились на перевясла, сильными загорелыми руками затягивались в тугие, упругие снопы. Вязали снопы осторожно. Ломкая солома, если сильно закрутить жгут, рвалась.
      Не было слышно ни шуток, ни песен.
      Усталость наливала руки и ноги тяжестью, сковывала одеревеневшую спину. Только когда совместно кончили жать Настину полосу, передохнули немного, разогнули спины, прилегли в пестрой тени под ветвями молодого осинника, слушая ленивый шепот серебристых листочков.
      На опушке пахло перезревшей земляникой,, сухой душистой травой, молодой осиной. Высоко в августовском небе сверкало прозрачное, похожее на клочья пены, облако.
      - Аист, - глядя на небо, очарованно проговорила Лизавета.
      Алена подняла глаза.
      - Где он?
      - Вон... около облака. Справа.
      Алена долго не могла отыскать его - солнце слепило глаза. Потом увидела - птица кружила вокруг облака высоко в поднебесье. Алена лежала на траве и с восхищением следила за птицей. С земли она казалась едва заметной точкой.
      - Это не аист, а коршун.
      - Аист, Аленка, аист. Видишь, как он плавно и красиво кружит.
      Отдыхали недолго. Нельзя было лежать, их ждала еще большая полоса несжатого поля.
      Поздно вечером, после захода солнца, когда жниво заголубело в туманном свете молодого месяца, сжали последнюю горсть овса,.сложили последние снопы.
      Маланья из последней горсти скрутила перевясла: она строго соблюдала старые обычаи.
      Посмотрели жнеи на опустевшее поле, на ряды снопов и удовлетворенно зашумели:
      - Сколько хватили! За один день!
      Женщины окружили Алену. Веселые, возбужденные голоса требовали:
      - Ну, хозяйка, теперь расплачивайся, ставь ведро горькой!
      - Коники гогочут - пить хочут!
      - Заслужили ж.
      - Не выкручивайся.
      Алена с благодарностью посмотрела на женщин - ее и "чужие", все перемешались в шумной толпе. Она смущенно ответила:
      - Да, надо было б и поставить... Ничего не скажешь... Стоит... Спасибо вам великое, бабоньки, за добрую работу! - го.- рячо закончила она.
      - Э-э, нет, одним "спасибо" тут не обойдешься! - зашумели женщины.
      Алена посмотрела на Мартина, который часа за три до вечера пришел проверить, как идет жатва в бригаде, и беспомощно развела руками: выручай, товарищ старшина.
      Мартин весь день беспокоился, что бригада не успеет сжать все к сроку. То, что он увидел, придя на поле, - веселая взволнованность жней, согласная работа двух бригад, - обрадовало его и успокоило. Он остался с женщинами до конца работы, помогая носить снопы и складывать их в бабки.
      - Хозяин, надо раскошелиться, - сказала Алена. - Заслужили!
      "Заслужили, Алена", - подумал Мартин, но, пряча улыбку, сказал равнодушно, чтобы поддразнить женщин:
      - Нужно будет как-нибудь, казаки мои, подумать об этом...
      Маланья, подойдя сзади, перехватила его перевяслом, словно поясом:
      - Теперь, рыбка, не отговоришься!
      Мартин поднял руки:
      - Да, придется капитулировать! Сдаюсь. Дожинки справим... на той неделе в воскресенье.
      Жнеи, весело переговариваясь, пошли через жнивье к дороге. Алена отстала - сжатое поле все еще чем-то привлекало ее.
      Оставшись одна, она окинула взглядом охваченное необычными дымчатыми сумерками поле, приземистые, широкие бабки,- такой загон сжали! На опустевшем жнивье словно сказочный городок вырос. В полутьме черными пятнами выделяются две молчаливые груши, посаженные когда-то на меже Ольгиным отцом.
      - Кончили,- вздохнув, высказала Алена вслух волновавшее ее чувство. Ей вдруг вспомнились тревоги последних дней, и сердце ее теперь наполнилось тихой,глубокой радостью,
      Какое счастье после беспокойных дней напряженной работы, после всех тревог, неудач и удач узнать, наконец, радость заслуженной победы! Сердце Ллены было переполнено этим чувством. Даже усталость, что сковала тело, была сладкой и хмельной.
      - Ну, довольно тебе любоваться! - неожиданно услышала она мужской голос.
      Она вздрогнула, с недоумением оглянулась. Позади, недалеко от нее, стоял Мартин. Он улыбался и с дружеским укором покачивал головой. Алена и не заметила, что он стоит почти рядом. Мартин, не переставая улыбаться, подошел к ней, взял за РУКУ.
      - Ну, сколько ж можно вздыхать! Как маленькая! Пошли.
      "Почему так хорошо, когда он берет своей рукой мою руку?" - смутно проплывает в ее голове мысль. От его пожатия ощущение счастья в ее сердце ширится, крепнет.
      "У Андрея тоже были такие хорошие руки..."
      И сразу, как дуновение вечернего ветра, коснулась переполненного радостью сердца Алены тихая грусть - не та, столько раз уже испытанная грусть об Андрее, она сама не знает, что это за чувство: словно ей чего-то не хватает очень нужного...
      - Уморилась я! Кажется, села б тут на месте и никуда не пошла бы.
      - Так давай сядем, - предложил Мартин.
      В голосе его Алена почувствовала какието непривычные волнующие интонации, и сердце ее дрогнуло от неясного предчувствия. Это было такое хорошее, забытое, такое неожиданное чувство, что она смутилась.
      - Нет, нельзя,- торопливо, почти испуганно сказала она и быстро пошла вперед. - Что люди скажут?
      Он пошел рядом, не выпуская ее руки из своей.
      Несколько минут они шли молча, взволнованные чувством неизведанной ими раньше близости.
      - Ночь какая!.. Диво, а не ночь, - прошептала Алена. Она остановилась, растроганная.
      Остановился и Мартин. Стоя рядом, они любовались красотой окружающего их широкого поля, измененного голубоватым светом луны. Алена вспомнила, что такая же ночь была и тогда, когда она думала одиноко, в недостроенной хате, свою печальную думу.
      "Нет, не такая, - запротестовало сердце. - Та ночь была другой..."
      - Алена, - тихо сказал Мартин, когда они сноса пошли. - Я виноват перед гобой. С утра знаю, кто нашкодил тогда на "Далеком поле" и не рассказал.
      - Кто? - сжала Алена его руку.
      - Игнат Борщевский. Пришел ко мне и покаялся... Недоглядел, говорит, задремал, - кони и сунулись в ячмень.
      - Вот видишь, а ты думал...
      - Я и тогда не поверил.
      - Не поверил? - обрадованно сказала Алена и благодарными, потеплевшими глазами посмотрела на Мартина. - Не поверил... - повторила она тише, опустив глаза. - Это хорошо, что ты той напраслине Не поверил, а мне...-верил... Хоть и не знал наверняка, а верил... что я не могла сделать такое...
      - Мне кажется, - ответил Мартин, - п семье так и должно быть - чтоб все друг другу верили. А иначе и семьи не может быть. Какая же это семья, где один другому не доверяет?
      - Я знала, что пройдет время и все выяснится. Но мне обидно было, что она могла подумать обо мне. такое...
      Мартин увидел темневшую впереди фигуру Насти и выпустил руку Алены. Настя, видно, поджидала их.
      - Завтра начнем молотить, - перевел Мартин разговор. - Твоя бригада, Алена, пойдет первая. Оповести своих людей.
      Настя подалась навстречу им и пошла рядом.
      Впереди чей-то ласковый голос грустно, протяжно запевал:
      Вецер вее, он, вецер вее, ды вецер па-а-вявае, Он, вецер вее, вецер павявае!..
      Ма-ац! у до-ош дый пра долю пыта,а-ае.
      Несколько сильных женских и мужских голосов подхватили песню дружно, слаженно.
      - Приходи сегодня вечером ко мне, - повернулась Настя к Алене. - Только не задерживайся дома. Павел приехал. И ты, Мартин, не запаздывай.
      - Павел приехал? - Алена радостно рванулась к Насте. - Правда?
      - Правда,- спокойно ответила Настя.- Вчера поздно ночью. Опоздал на пассажирский, так он на товарный прицепился!
      - Приехал... Радуешься?
      Сказала и подумала: "Какая глупость спрашивать об этом. Конечно, радуется".
      И вдруг радость Алены потухла. Сердце опалила боль. Павел призывался в армию вместе с Андреем. В один день, на одной машине они уехали в город. И служили полгода в одной части, пока не ранило Андрея на финской войне. Из госпиталя он вернулся в другую часть, и больше друзья не. виделись.
      "Мой Андрей не приедет..." В ее памяти снова ярко и живо возник образ Андрея, счастливые дни недолгого замужества.
      Воспоминания на время вытеснили радость, которую принесла встреча с Мартином.
      - Так чего ж ты пришла на работу? - упрекнула Настю Алена. - Ведь четыре года не видела...
      - Ну, так что? Теперь он никуда нс денется. Правда, Мартин? - Глаза ее в темноте лукаво блеснули. - Дома будет, еще и наскучит, хватит времени... Я вчера, как дозналась про жнейку, разозлилась на хлопца. Через него, негодника, целых полдня потеряли. Разозлилась на него, а сама думаю - а я что, лучше? Собрала людей своих - да и на выручку! Потрудились вместе, и отлегло от сердца...
      Она замолчала на минутку, потом просто, словно речь шла о самом обычном, сказала с улыбкой:
      - Разошлись, как черные тучи, а сошлись, как ясный день.
      - Я не делала того, что ты на меня взвела...
      - Знаю, Алена... Ты не могла сделать недоброго. Но я не люблю каяться-покаянье, говорят, поздно ходит...
      - Каяться поздно, но подумать о том, что случилось, не лишне, вмешался Мартин. - Надо думать не только о себе. Не одна ты в колхозе. Одним словом, дорожить надо семьей нашей.
      Алена рассказала об Игнате Борщевском.
      - Чего же ты, старшина, не послал его ко мне на исповедь? - упрекнула Настя.
      - Пожалел, - шутливо ответил Мартин. - Ему от одного правления досталось науки... да от Маланьи...
      Впереди сильные голоса жней пели ласковую, задумчивую песню, грустили:
      Шэры гусi, ой, шэры гусi, дый на моры пачуюць.
      Он, шэры гусi, дый на моры начуюць.
      Яны мае, он, яны мае, дый усе горачка чуюць.
      Настя тихо и легко вторила песне и вдруг оборвала.
      - Про семью ты правильно сказал, Мартин. Если б- подумала я о семье, не стала бы ругаться б Аленой из-за жнейки. - Потом, обняв Алену, спросила: Так придешь, Алена?
      - А как же, приду...
      3. Напел приехал
      Настя, проводив кого-то из гостей, вернулась в хату. В комнате стало просторно и тихо - ушли гости и унесли с собой и шум и суету. За столом остались сидеть теперь только Павел и Мартин. Настя устало опустилась на скамью, положила обе руки на край стола, словно ей трудно было держать их, черными, затененными бессонницей глазами поглядела на приятелей. Мартин хриплым после песен и водки голосом рассказывает про какую-то партизанскую засаду. Правая его рука лежит на плече Павна, пальцы теребят край его погона, кажется, будто он либо только что обнимал товарища, либо сейчас обнимет. Павел слушает с интересом, в узких серых глазах время от времени вспыхивают беспокойные огоньки...
      "Сколько же это они будут рассказывать друг другу о своих боях и засадах? Наверно, и конца не будет нх разговору, а на дворе уже начинает, светать". Настя нарочито громко зевнула и сказала:
      - Пили, ели, молодую видели. Пора и честь знать...
      - Как это? - словно не понял Мартин. В уголках его губ затеплилась скрытая улыбка.
      - А так - пора вставать из-за стола.
      - А-а, вон что. Приказываешь, значит, эвакуироваться...
      Мартин встал, поблагодарил Павла и Настю за угощенье.
      - А может, и хорошо, что приказала, а то мы, может, сидели б тут, сидели, лихо его ведает, сколько, а уж ночь, наверно, уходит.
      На прощание протянул Павлу руку. Павел руки не подал, сказал, застегивая ворот кителя:
      - Я тебя провожу.
      И вот они идут по молчаливой, затянутой предрассветными сумерками улице, два друга - Мартин и Павел. Идут рядом - впервые после долгих лет разлуки. На улице ни одного человека. Под ногами мокрый от ночной сырости песок. Возле домов темные силуэты деревьев, с нависшими над землей тяжелыми ветвями - сады; от них тянет острым ароматом налитых спелым соком яблок.
      Издалека, с тока, долетает тихое бормотание. Молотят. Павел слушает эти звуки, и в сердце его дрожит, бродит что-то полузабытое, как воспоминание детства.
      Они идут и, подчиняясь безмолвию утра, молчат. Оба чувствуют себя сегодня особенно близкими и родными друг другу, как братья. Возле хаты, в которой живет сестра Мартина, останавливаются.
      - Иди, Настя там ждет не дождется, - толкает Мартин друга в бок. - А ты так ц не рассказал ничего про тот бой за Берлин.
      - Расскажу как-нибудь... Теперь, братец, у меня не то на душе: все никак нс надышусь запахом нашей "спасовки".
      Павел шумно и жадно, полной грудью вобрал утреннюю свежесть, напоенную запахом яблок.
      - У меня то же самое было, когда вернулся из леса, - вспомнил Мартин.Полсела, как пустыня, только пепел да головешки, идешь по улице - сердце кровавыми слезами обливается, а ты - нет-нет да и улыбнешься про себя... Вот и вернулись!
      - Хорошо у нас, Мартин, - широта, простор... Там, в неметчине, как-то тесно, узко, гнетет все. Каждый каменной стеной отделяется от других. Только за свой угол, за свой кусок дрожат - дико мне все это было. Я тебе когда-нибудь под настроение расскажу... Приехал домой, сразу легче вздохнул...
      - А мне сегодня больше всего по сердцу вот эта музыка,- Мартин кивнул в сторону поля. - Слышишь?
      Павел, который все время невольно прислушивался к шуму молотилки, ответил:
      - Слышу.
      - У меня, Павел, сегодня как будто праздник - кончили жать, молотим... Гора с плеч. Горячо мне пришлось в этом августе, довелось попариться, но хорошо, что хорошо кончается...
      Мартин схватил руку Павла, крепко пожал:
      - Ну, бывай... Пора и честь знать, как Настя твоя сказала. Иди, отлеживайся, скоро в работу возьму. На отдых долгий не надейся, хоть ты и друг мой - не дам долго гулять, нужен ты, казак, мне...
      - Э-э-э, нет, брат, ничего не сделаешь. - Павел смеется,, хлопает Мартина по плечу. - Ничего со мной не сделаешь, хоть ты теперь и мое непосредственное вышестоящее начальство, которому я обязан подчиняться... Не имеешь никакого права...
      После семи лет - как ни крути - семь месяцев выходит...
      - Ого, у тебя, брат, планы широкие!
      - А как же! Воевать так воевать, а отдыхать так... не скупясь.
      Павел медленно пошел домой. Он думал о том, что прошло уже семь лег, как он не работал в колхозе, да не каких-нибудь лет, три войны отгрохотало, и вот он снова идет по улице, как ходил когда-то хлопцем после свидания с Настей. И Мартин тут ходит. Раненый, искалеченный... "Эх, жалко, что нет его Ганны..." Многих не стало в Кореневке. Андрея нет... Андрея Гаркуши, его товарища... А Алена похудела, постарела. Сколько Андрей бывало говорил ему о ней, чуть не каждый день по два письма посылал, пока возможность была...
      И Кореневка теперь не та. Половина ее - с того края, который строился в последние перед войной годы, - пошла огнем, там, где теперь пепелище и непокрытые крышами новые срубы, стояли раньше просторные, светлые хаты, цвели под окнами акации и каштаны. Возле хаты Андрея на лавочке собирались бывало каждый вечер девчата и хлопцы, - пели, разговаривали, потом расходились парами кто куда... Только Андрей с Аленой оставались возле хаты на скамейке, шептались о чем-то до самого рассвета...
      Подойдя к своей хате, Павел остановился, раздумывая, войти ли в дом или, может, податься в поле, на шум молотилки, куда манило его сердце. Постояв минуту, медленно пошел дальше.
      "Придет следом, найдет. Обязательно найдет, красивая моя", - подумал с нежностью о Насте.
      Почему не хочется спать? Он ведь уже третьи сутки почти не смыкает глаз, вконец измотался от дороги и от бессонницы.
      Почему хочется смотреть на эти поля и хаты, слушать бессонное бормотание молотилки?..
      В конце улицы Павел встретил старика в военной, с выцветшим малиновым околышем, шапке. Старик шел медленно, опустив голову, сгорбившись, в правой руке его был топор с длинным, словно отполированным от долгого употребления топорищем. Человек был погружен в свои мысли и, видно, рассуждал сам с собой. "Старый Коржик",- узнал Павел.
      - Дядька Коржик, куда вы так рано?
      - А-а? Кто это? - сощурил блеклые подслеповатые глаза старик, вглядываясь в лицо военного. - Павлик Обухович! - догадался он, наконец, и желтые его брови слабо дрогнули. - Мне говорили, что приехал вчера... Иду вот на работу... Мартин сказал, что пора кончать амбар.
      - Вы в плотницкой бригаде?
      - Плотником, Павел... Вот я и иду...
      - Рано же еще, дядька Коржик. Кто ж в такую рань начинает работу?
      - Э, чего там рано. Дотащусь помалу, возьму топор, буду тюкать потихоньку...
      "Сколько ж ему теперь лет?" - подумал удивленно Павел, поглядывая вслед старику, который медленно брел по улице. Еще когда Павел уходил в армию, Коржику было около семидесяти, уже тогда он был чуть ли не самым старым человеком в Кореневке. Его однолетки либо спали в земле, либо сидели на печи. А старый Коржик был еще крепок и почти ежедневно выходил со своим топором на колхозные стройки...
      Солнце еще не взошло, но кругом все посветлело. На траве лежали крупные, тяжелые капли росы. Павел повернул с улицы на дорогу, которая через колхозный двор вела в поле. На дворе, как и на улице, было еще пустынно, только к коровнику прошли две женщины с ведрами, наверно доярки. До слуха Павла дошло спокойное протяжное "му-у-у", "му-у-у", потянуло сладким, теплым запахом парного молока.
      Он окинул серыми, покрасневшими от недосыпания глазами приземистое длинное здание коровника, бревна которого еще не успели потемнеть, потом конюшню, что тянулась напротив, на другом конце двора. За конюшней торчал еще один длинный сруб, недостроенный; плоский его верх, без стропил, напомнил Павлу дома, которые он видел, когда .воевал на Кавказе.
      Павлу вспомнились слова Мартина:
      "Горько было поначалу. Ни коня, ни коровы. Только вол, да и тот гол, как в поговорке... Мешки с семенами тащили аж на "Круги" на собственном горбу. Землю, так ту лопатами колупали".
      За колхозным двором, на выходе в поле, его догнала Настя.
      - Лег бы,, подремал хоть сколько! Будто не успеешь увидать все завтра. А то глаза как медяки, - упрекнула она Павла и, лукаво улыбнувшись, добавила: - Когда я хоть часок побуду с тобой одна? То жатва, то гости нацеловаться всласть некогда.
      Павел засмеялся. Хорошо ему было от Настиной задорной нежности.
      * * *
      - Что это вас ни свет ни заря принесло сюда? - встретила их Алена, когда они пришли на ток.
      - А ты вот его спроси, - Настя кивнула головой па Павла. - Разве ж его, упрямого, удержишь?.. А пускай, не перервется. Выспится еще...
      Алена вчера побыла в гостях недолго.
      Павел, для которого она была очень дорогим гостем, в самом начале вечера заметал, что ей не легко среди этого веселого гама и разговоров. Он незаметно для нее старался ее развеселить. Алена то смеялась вместе со всеми, то грустнела., и Павлу казалось, что она вот-вот зарыдает. Когда она поднялась из-за стола и начала было прощаться, Настя уговорила ее остаться.
      Алена неохотно согласилась, но не прошло и получаса, как она встала снова.
      ...На мостике молотилки стоит Ольга.
      Заметив Павла, бросила все, соскочила на землю. Широко улыбаясь, поправляя рукой выбившиеся из-под платка запыленные белокурые волосы, подошла к нему.
      - День добрый, Павел! Поглядеть на нас пришел? Шумно здесь, пыльно, видишь, я какая черная! Неудобно даже такой гостю показываться.
      - Что ты, Оленька., самый хороший вид.
      Позавидовать можно. Правда, правда, от души говорю.
      Скоро вокруг Павла собралась толпа.
      О том, что он вернулся из армии, знало все село, но видеть его мало кому довелось - люди весь день были в поле. От скирды, от трактора, от возов, на которых возили снопы и мешки с зерном, подходили женщины, мужчины, подростки. Здоровались с земляком.
      Многих Павел не узнавал - когда он уходил в армию, они были еще детьми.
      "Чей же это?" - не раз спрашивал он, подавая руку рослому загорелому подростку.
      Люди ловили каждое слово Павла. Они все ждали, что он начнет рассказывать о боях, в которых принимал участие, о загранице. А Павел ничего не рассказывал, а все расспрашивал про их заботы, про молотьбу, про жатву.
      Молодежь с любопытством поглядывала на погоны Павла с тремя звездочками и маленькими серебряными танками, на три ордена и медали, что блестели у него на груди.
      Они смотрели на земляка с гордостью, и, наверно, не один из них позавидовал
      Павлу... А старикам прежде всего бросилось в глаза, как Павел изменился за эти годы: по углам большого добродушного рта глубоко въелись две бороздки, на щеках и на большом, с выступающими надбровными дугами лбу белело несколько пятен от ожога - памятки боя, в котором танк Павла сгорел от немецкого снаряда.
      - Пустите ж меня хоть одним глазом глянуть... - услышал Павел сердитый женский голос. - За этой мелюзгой никогда ничего не посмотришь! Отойдите ж вы вбок!
      Сквозь живую густую изгородь людей к Павлу пробралась худощавая женщина с сухим землистым лицом.
      - Может, уже и не признаешь меня? - нарочито неласково проворчала она.
      - Как это не узнаю, тетка Маланья!
      - То-то же! Помнишь, значит!
      Под добродушные насмешки колхозников она сурово оглядела всю его широкоплечую,, коренастую фигуру, сухой рукой взяла кружок медали и, приблизив к нему лицо, медленно, по складам прочла: "За взятие Берлина".
      - Берлин, значится, брал. Добро... Вот, выходит, какие у нас кореневцы!.. Это уж год, должно быть, минул. Так ты там все время и жил? Что ж ты делал там - после войны? - И неожиданно приказала: - А ну, покажи, рыбка, руки. Небось, беленькие, мягонькие, отвыкли от мужицкой работы?
      - Что вы, тетка! - упрекнула из толпы Лизавета.- Человек же не с курортов приехал...
      - Не подсказывай, - беззлобно бросила она в сторону Лнзазеты, - сама знаю, что делать...
      Старуха пощупала большие, сильные, с пятнами ожогов руки Павла и ничего больше не сказала.
      Молотилка замолчала всего только несколько минут тому назад, а Алена уже забеспокоилась. Пора начинать. Посмотрели на Павла - хватит, время не ждет. Вот придет дневная смена, тогда по дороге в село и поговорим и послушаем. Пусть Павел не обижается, что встреча вышла такой короткой. Он же знает, что Алена отрывает от него людей совсем не потому, что не считает его дорогим гостем...
      Она приказала всем встать на места.
      Тракторист подошел к трактору, упершись левой рукой о блестящий обод колеса, раз, другой повернул ручку. Трактор залопотал - сначала тихо, с перебоями,, как человек, которого душит кашель, потом все быстрей, пока лопотанье не слилось в ровный, мерный гул. Тронулся и пополз приводной ремень. Ольга подала в барабан развязанный сноп, барабан перестал лязгать, загудел басом - напряженно и трудно.
      Павел, как зачарованный, смотрел на ловкие, быстрые руки Ольги, на ее покатые плечи, которыми она время от времени поводит туда-сюда, помогая рукам. "Ладно работает, - думает Павел с одобрением,- а ведь до войны, помнится, она ни разу не становилась на мостик!"
      - Э-эх! Хлебной пылью пахнет... - вдыхает Павел забытые запахи свежей соломы, сухой ржи - такие дорогие и знакомые, что у него начинает пощипывать в горле. - Давно я не испытывал такого...
      Из-за шума молотилки Алена почти ничего не услышала из того, что говорил ей Павел, но, и не слыша его слов, она поняла их смысл. Чутким сердцем угадала настроение Павла, поняла, что зажгло солдата.
      - А Ольга - молодчина! Куда мне теперь до нее! Или, может, попробовать?
      Павел не спеша начал расстегивать китель, снял его и, аккуратно сложив, подал Насте.
      Теперь, без кителя, без орденов, в белой полотняной сорочке, он вдруг стал похож на всех тех, кто работал на молотилке. Направляясь к Ольге, он на ходу засучил рукава.
      - Э-эх, давно не держал я снопа!
      Одним махом вскочил на мостик, взял из рук Ольги развязанный сноп и пустил в барабан, Колхозники, подававшие снопы, увидев на мостике широкоплечую, крепкую фигуру Павла, зашевелились быстрей. Хотя и был Павел тут своим человеком н не раз бывало стаивал на этом мостике, хотя сейчас, в сорочке с засученными рукавами, он ничем внешне и не отличался от других колхозников, люди настороженно и внимательно следили за движениями его сильных рук, как будто проверяли, не отвык ли Павел от работы, - уж очень давно не видели они его тут.
      Руки Павла двигаются спокойно и уверенно, словно не знали ничего иного, кроме колхозной работы, словно не танками управлял он эти семь лет, а расстилал вот так снопы перед барабаном или косил сено.
      По всему видно: не отвык Павел. И сердце его переполняется радостью оттого, что он снова стоит за мостиком, что он снова вдыхает запахи сухого жнта.
      Быстрая Маланья без остановки развязывает сноп за снопом и подсовывает их Павлу. Тот подает их в барабан. Мелькающие отполированные билы захватывают тугие стебли, жадно втягивают в пасть молотилки. Барабан натужно ревет, как танк, что взбирается на гору.
      Ни на минуту нельзя остановиться, снопы все подходят и подходят. Едва только опоздаешь подать сноп, как барабан начинает недовольно лязгать.
      Вокруг суетятся люди - одни подают или развязывают снопы, другие граблями откидывают пухлые легкие охапки измятой соломы, третьи на лошадях отвозят в стог упругие копны. Как будто что-то отсчитывая, ритмично постукивает соломотряс. Все