Иван Мележ
      ГОРЯЧИЙ АВГУСТ
      Роса не выпала - быть дождю.
      (Народная примета)
      1. Перед грозой
      Когда гребцы после рабочего дня шумной толпой направились к шалашам и скрылись в вечерней темени, Алена Горкуша, бригадир, оставалась еще на покосе. Несколько минут она стояла неподвижно, устало опираясь на грабли, прислушиваясь к постциенгю удалявшиеся голосам, потом выпрямилась, вскинула грабли на плечо и медленно пошла, но нс вслед за гребцами, а в противоположную сторону, - через неубранные прокосы. Возле темных куп лозняка она остановилась.
      Алена - в который раз за сегодняшний день! - обвела взглядом небо. Над головой низко шевелились тяжелые тучи. Правее, над черным изломанным контуром леса, зеленела большая, похожая на пескошенный луг, прогалини чистого кеба с редкими звездами. Слева, на горизонте, несколько раз блеснули зарницы.
      Тут, у кустов, кончались ряды скошенного сена, которые гребцы не успели убрать...
      Если б не собирался дождь, Алена не тревожилась бы за эти ряды: нс велика беда - нс убрали сегодня, так уберут завтра, лишь бы только трава не намокла. Но вес приметы предвещали дождь...
      Вечер был душный. Хотя дневная жара уже спала, в воздухе еще ощущался зной...
      С большим усилием заставила себя Алена оторваться от этих неубранных рядов сена и пойти следов; за всеми к шалашам. Когда она подошла к косгру, возле него сидело только несколько человек. Они кончали ужинать. Все остальные уже разошлись.
      Сучья на костре догорали, и теперь, то вспыхивая, то темнея, тлели багряные угольки. Алена нащупала позади себя сухую ветку, переломила ее о колено и бросила на угли.
      "Как рано сегодня легли спать, - подумала Алена. - Видно, сильно намаялись за день". В другие дни чуть не до самого рассвета рассыпался отсюда по всему сенокосу молодой, неудержимый смех, протяжно н согласно разливались песни.
      Пламя вспыхнуло и с треском весело побежало по сучьям. Тьма отступила от дуба, что стоял неподалеку; яркий свет озарил плотную, изрытую вкривь и вкось кору комля. В вышине засветилась густая листва.
      Алена отодвинулась от отия. По ее лицу, задумчивому ги тревожному, по тонкой, слабой шее, по старенькой, с вылинявшими цветами кофточке пробегали светлые тени.
      Была Алена с виду слабой, незаметной, и только руки у нее были сильные, большие, настоящие крестьянские руки.
      Женщина, сготовившая ужин, налила н погнутую жестяную миску крупенику, подала Алене.
      Вскоре у костра остались только Алена и Маланья, худощавая старая женщина, с острыми зеленоватыми глазками, с сердитым изломом бровей. Подсев к бригадиру, Маланья принялась расспрашивать о полевых работах. С того времени, как начали жать, большая часть колхозников уехала в поле. На лугу оставили Малаиыо и несколько молодых косцов и гребцов, тут они н дневали и ночевали. Вести из колхоза, до которого отсюда было семь километров, приносили люди, приезжавшие по тому или другому делу на покос. Алена приехала из колхоза только вчера - все первые дни жатвы она работала в поле, и Маланья теперь не давала ей покоя своими расспросами.
      Наговорившись, Алена и Маланья встали.
      Л1аланья сразу ушла в шалаш спать, Алена оставалась еще некоторое время возле.
      погасшего косгра. Вечер был иоирежнему душным. Натруженные Аленины ноги ныли от усталости. "Жатва подоспела, а мы с сенокосом не управились, шевельнулась тревожная мысль, - Да ко всему еще дождь... Сено, как перец, сухое, аж трещит, а тут, чего доброго, намокнет все..."
      Она выдернула с крыши шалаша клок травы, смяла - сено было таким же сухим, как и днем, роса не прихватила его.
      Алена подумала: "Если б не спали люди,- хоть теперь убирай".
      За лесом на черном горизонте несмело мигали зарницы.
      Пригнувшись, Алена вошла в шалаш. Маланья уже спала, рядом с нею, широко раскинув руки, словно стремясь занять все свободное пространство, лежала Лизавета.
      Алена отвела ее руку в сторону, прилегла рядом. Едва только закрыла глаза, сразу провалилась в забытье, будто не было ни забот, ни тревоги. Заснула так крепко, что казалось, до утра ничто не разбудит ее.
      Но не прошло и получаса, как она в смятении проснулась, словно увидела тяжелый сон. Видно, тревожные мысли не оставляли се и во сне. Встала, вышла из шалаша, посмотрела на небо. "НеУжто так и не пройдет стороной?"
      Небо попрежнсму было черно от туч. Невдалеке, на мгновение осветив кусты, сверкнула молния. Алена вернулась в шалаш.
      Спала она теперь беспокойно, так что и сквозь сон слышала рокотанье далекого грома. Вскоре проснулась снова - почемуто ныло сердце. Воздух посвежел; тихий, но неспокойный и густой ветер шуршал сухими листьями над самой головой, на крыше шалаша. "Дождь скоро". - кольнула догадка.
      Началось это все после полудня. Алене бросилось в глаза ~- па небосклоне, над темнозеленой стеной дубняка, выросли белые сказочные горы облаков. Они ярко сверкали в лучах солнца.
      Как только кончили метать стог- у речки Турьи, Алена велела хлопцам разобрать грабли и отправиться на помощь женщинам, сгребавшим село в котгны. Солнце заметно клонилось к закату, а духота все не спадала. Парило так же, как и в полдень,- а может, даже и сильней. Рубашки намокли, как в дождь, и прилипали к спине.
      Хлопцы отправились копнить. Их было семеро. Старшему - Грише Атрошко шел двадцать второй год. Он только прошлым летом вернулся из армии. Во время наступления на Штеттин осколками мины Гришу ранило в глаз и шею. Рану на шее залечили, - Гриша не раз с благодарностью вспоминал профессора, удачно сделавшего ему операцию в госпитале.
      С глазом дело было хуже - попал туда осколочек чуть ли не с пылинку.
      но глаз перестал видеть. А он ведь был сильным и красивым, Гриша Атрошко, с русым кудрявым чубом, с прямым смелым взглядом, - и обидно ему было, что лицо его навсегда изуродовано... Гриша казался его товарищам чуть ли не стариком, - Павлику Черняку, Сереже и другим, наверно, и по пятнадцати лет не было, но косили и они, потому что взрослых косцов не хватало, а тут самая страда и каждый человек на.
      счету.
      - Эй, вы, молодухи! Целый день тут топчетесь, а работы не видно!.. подойдя к женщинам, крикнул Гриша. Он ладонью пригладил и закинул назад свой непослушный чуб.
      - На нас надеются, - подхватил самый молодой из хлопцев, Паплик Черняк.
      - Гляньте, герой какой, - отозвалась Елизавета. - Что-то у нас таких, кажется, раньше не видно было... Откуда взялся?
      А-а, это Павлик... Ну, да, - бровь колесом и мокро под носом...
      Женщины засмеялись. Алена встала рядом с Маланьей и качала скатывать вал.
      Она безучастно слушала добродушное подтрунивание хлопцев, Лизаветины насмешки над Павликом, время от времени поглядывала в сторону леса сверкающие горы лодымались все выше.
      Из леса на покос, на сизые купы лоз, на стога стремительно и незаметно скользнула тень. Позже солнце еще раз пробилось было из-за туч, и луг, как громадное лесное озеро, засверкал в светлых лучах, но через несколько минут густая тень снова надвинулась, и солнце больше уже не показывалось.
      Хотя солнце и скрылось, попрежнему парнло. Все вокруг дремало. Стояла такая тишина, что казалось, и травинка не шелохнется.
      А тучи наползали. Одна прошла над самой головой, край ее прозрачно светился.
      Небо разделилось - справа попрежнему синела чистая, глубокая лазурь, слева сгрудились тучи - темные, понурые, от них на землю падали косые тени.
      Гребцы перестали переговариваться и молча скатывали вал за валом. Чем тяжелее опускался на землю сумрак, тем молчаливее становились люди, тем быстрее управлялись с граблями. Колхозники еще с полчаса гребли и копнили в темноте. Руки их словно прилипли к граблям.
      - Ой, бабы! Сколько же это еще так работать? - звонким,, озорным голосом крикнула вдруг Лизавета. - Не могу-у-у!
      Она бросила грабли и с хохотом упала на копну.
      - Нашла время скалиться! - сердито проворчала Маланья. - Нет на тебя угомону... Надо убрать сено, дождь будет!..
      Но женщины, парни, девушки уже вскинули грабли на плечи, заявив, что все равно ничего не видно и копнить сено дальше нельзя - много растеряешь. Алена и сама видела, что они правы, и решила прекратить работу. Лизавету, которая клялась, что не встанет сама, если не помогут, подхватили под руки и двинулись к шалашам.
      На лугу осталась одна Алена.
      * * *
      "Дождь скоро..." Алена поднялась, выбралась из шалаша. Мрак;, окутавший все вокруг, был теперь не таким густым, как с вечера. Справа на небе все еще зеленела прогалина с мигавшими на ней звездами.
      Она не расширилась, как надеялась Алена, а стала еще уже. До слуха Алены дошло мерное, однообразное: чап-чап-чап. "Это по Припяти пароход плывет из Мозыря в Киев, каждый раз в одно и то же время: значит, теперь два часа..." - подумала она.
      Крыша шалаша тревожно шелестела сухими листьями.
      "Прибьет сено. Жди потом, когда просохнет. Будешь сидеть, как привязанная возле этих прокосов..."
      А все было бы иначе, если бы: они хоть скопнили. Пройдет дождь, выглянет солнышко, разворошишь копну, и не успеешь оглянуться - подсохла. Бери да складывай в стог пахучее, как рута, сено. Обидно Алене еще и потому, что несобранного сена оставалось мало, за два часа все собрали бы, если бы она вечером задержала бригаду.
      Алена поняла, что медлить больше нельзя, нужно всех будить... Онч снова услышала приглушенный шум удалявшегося парохода и подумала: "Там тоже не спят.
      и на поле, небось, не спят, возят снопы или скирдуют... Да и не только в нашем колхозе..."
      Едва она решила было разбудить Маланью, как увидела, что бабка выбирается из шалаша.
      - Не спится, тетка Маланья?
      - Не спится, - проворчала бабка. - Ох, поясницу ломит! Дождь будет, чтоб он пропал... - Она схватилась рукой за бок и застонала: - Не дай бог, в крюк согнет, тогда мой Игнат покою не даст: это, скажет, тебе за твой ехидный характер...
      Аленка, а как же то сено, что у лозняка?
      - Я вот как раз и думаю о нем, - ответила Алена, обрадованная тем, что и Маланья беспокоится о том же самом. - Хочу будить, тетка, людей.
      - А что же, буди, - решительно посоветовала Маланья. - Всех буди.
      - Я скажу, боевая тревога, - пришло вдруг в голову Алене,-как в партизанах...
      Первой она разбудила Лизавету.
      - Лизавета, Лизавета, тревога!
      Та сразу вскочила, ударившись спросонок о какой-то сучок в шалаше, не могла понять:
      - Что? Тревога? Какая тревога?
      - Сено нужно собрать. Дождь!
      На прокосы шли молча и тихо. Гриша Атрошко в темноте споткнулся о кочку, выругался.
      Внезапно черное небо треснуло, вспыхнула изломанная огневая расщелина и выхватила из тьмы зубчатый край леса, копны, людей, что шли с граблями...
      Через мгновенье снова опустился мрак, верный и тяжелый. После вспышки молнии ночь казалась темнее, чем прежде. Снова, почти над головой, раздались раскаты грома. Колхозники заторопились, зашагали быстрее.
      - Начинайте здесь, - скомандовала Алена, когда подошли к неубранным участкам.
      Она первая подцепила граблями сено у края прокоса. Быстро и тщательно сгребала она траву, скатывая ее в вал. Вал становился все больше, и катить его было с каждым шагом тяжелее, однако она старалась не замедлять шаг. Откуда только сила бралась у это?"; хпупкой с виду женщины! Обычно медлительная, тихая, Алена в эту тревожную ночь как будто переменилась.
      Рядом с Аленой катили свои валы Маланья и Лизавета. На первых порах все трое шли рядом, на одной линии, потом Маланья начала понсмногу отставать.
      Алена быстро н привычно ворочает граблями. Ей некогда следить за теми, кто гребет рядом с ней, но ни на минуту ее не покидает ощущение, что ее товарищи тут же, подле нее. И это придает ей силы. Как будто не одна она катит своя вал, а катят этот вал вместо с нею Меланья, и Василина, и Гриша, словно это не разные люди- а один человек, сильный, многорукий...
      Грести не легко - сена почти не видно на темном лугу- Хорошо еще, что место ровное - ни ямки, ии кочки. "Копнить, правда, легче, - думает Алена. - Как там, управляются ли складывать копны?"
      Через некоторое время Алена заметила, что начинает отставать. Вперед вышла Маланья. "Двужильная", - вспомнились Алене слова колхозников, которым доводилось работать с Малаиьей.
      Теперь Алена не думала о том, чтобы опередить Маланью, а старалась как-нибудь хоть поровняться со старухой. Она начала грести быстрей, сильней выбрасывать грабли, катя вал, и вскоре догнала Маланью. Долгое т,ре^лл они снова шли рядом.
      Алена нс сдавалась, однако стала чувствовать, что с каждой минутой ей вес больше не хватает воздуха, что руки ее дрожат от напряжения. "Сейчас пойдет тише",- думала она, но Маланья, не останавливаясь, все шла и шла вперед. И Алена не выдержала, отстала...
      Снова полоснула молния. Где-то совсем рядом раскатисто ударил гром, словно чтото огромное упало на землю нс треском разлетелось на мелкие осколки. Земля вздрогнула.
      - Ой, мамоньки! - испуганно присела Маланья. - Пронеси ты, окаянный, стороной...
      И снова тишина. "Видишь ты, затишье какое! - подумала Ал&на. Управимся ли? Лишь бы только не г.ошел сейчас".
      Неожиданно откуда-то вырвался ошалевший ветер, с посвистом и визгом промчался над прокосами,бросил в лицо Алене клок сена. Сразу стало еще. темнее. Шею, словно струёй воды, обдало свежим холодом. Алена крикнула Маланье и Лизавете:
      - Скорее! К копнам! - и побежала на помощь тем, кто складывал сепо в копны.
      ...Сколько врелюии работали - они нс знали. Может быть, час, может, больше.
      Неубранного сона оставалось немного.
      Гребцы были уже у самого лозняка, а те, что копнили, складывали последнюю копну, когда начался дождь. Он валил стеною и слышен был еще издалека. Упали первые крупные капли дождя. А в следующую минуту уже все потонуло в шуме ливня.
      Алена сперва хотела было сгрести остатки сена вокруг копны, но дождь полил с такой силой, что она схватила грабли и прямиком помчалась к дубку, который заметила, когда сгребала сено.
      Только тут, прижавшись к дереву и отдышавшись, она почувствовала, что одежда ее вся промокла и прилипла к телу.
      Пробирал холод.
      "А другие где? Маланья, Лизавета? Поди, побежали к шалашам. Нужно было и мне... Все одно - вымокла..."
      Но выбраться из-под дубка, который хоть и ненадежно, а все-таки укрывал от дождя, под ручьи, что, как из желобов, щедро лились с неба, она не отважилась.
      С листьев дубка на голову осыпались тяжелые капли, текли по лицу, попадали в рот. Она утирала лицо мокрой ладонью...
      "А все-таки управились", - подумала она, и от этой мысли в груди у Алены потеплело.
      Она. думала о том, что днем, как только утихнет дождь, они скосят последнюю полоску и что, если погода будет хорошей, дня за два все просохнет и можно будет сено убрать и сложить в стога, а людей отправить в поле, на жатву - там они давно нужны...
      А дождь бил и бил по молодому деревцу, и вода - ручеек за ручейком сбегала на голову, лицо, плечи Алены. Но на душе у нее было светло и легко. Ее теперь уже не тревожил так, как раньше, этот непрощенный дождь...
      3. Одной семьей
      Гроза шумела весь остаток ночи. На рассвете она внезапно утихла, дождь ушел. на запад, к Припяти, а за ним скоро уплыли и последние тучи. Над омытым водой лугом засипело чистое небо, засверкало яркое августовское солнце. И небо и солнце радужно отражались в бесчисленных крупных каплях дождя, которые были щедро рассыпаны по покосу. Казалось, что это не капли,, а крупинки солнца, вместе с дождем упавшие на землю.
      Косари начали проходить последний клип. Трава под широкие взмахами кос ложилась покорно и дружно.
      Когда солнце поднялось выше, на землю снова опустился зной. Луг окутала зыбкая дымка. С этого дня жара нс спадала весь август. Днн стояли солнечные, прозрачные, пахучие, небо синело высокое, бездонное, только кое-где, и недосягаемой выси, белели легкие, как пух, облака.
      На следующий день после дождя Алснина бригада кончила косьбу. Люди разобрали грабли, косы, носилки н, перебрасываясь шутками, направились тенистой лесной дорогой в село. Луг опустел и затих. На нем остались только сизые крутобокие стога. Лишь они напоминали теперь о том, что еще недавно тут кипела дружная работа.
      Теперь Алена все силы бригады бросила на поле. Жатва была в самом разгаре:
      рожь уже сжали, а ячмень и пшеница еще стояли нетронутые. Под палящими лучами солнца быстро вызревал овес.
      ...В эту пору неожиданно разгорелся спор.
      * * *
      Кончалось обеденное затишье. Поле, застывшее на какой-то час в ленивом покое, начало привычно оживать. Зашевелились женщины, откуда-то с дороги донеслось далекое тарахтенье колес. Возле недожатого загона в Алениной бригаде стал собнраться народ. Несколько вернувшихся с обеда жней, в ожидании, пока подойдут остальные, сидя на припеке, негромко .переговаривались. Кое-кто дремал, спрятав от солнца голову между снопами.
      Не успели еще все собраться, как тетка Маланья испуганно поднялась, посмотрела на солнце.
      - А боже ж мой, - крикнула она удивленно, - вечереет! Скажи ты, как время летит!.. Заспалися!
      Алена вскочила - неужели, правда, проспала? Ей казалось, и минуты не прошло еще, как она глаза закрыла. Тень, что выползла из-за снопов, была осторожной, несмелой.
      Посмотрела на небо - ослепла от искристо-белого, раскаленного блеска: солнце еще только-только начинало клониться к закату.
      - Ух, как разморило, - проговорила, лениво подымаясь,, Лизавета. Разомлела я...
      Она потянулась, смачно зевнула, подвязала белую измявшуюся косынку, которая сползла с головы.
      - Гляньте-ка - она разомлела! Разморило ее! Я тебе разомлею! Вот как протяну перевяслом по спине! А вы что стоите, как вешки? Будет бока отлеживать! - набросилась на жней Маланья. - Обед кончился! Пошевеливайтесь!
      Строго сведя сердитые брови, она оглянулась. Все жнеи уже поднялись, одни пили воду из жбанов, другие брались за серпы.
      Хотя Маланья командовала полушутя, женщины зашевелились заметно быстрее.
      - Вот как нужно с ними, бригадир!
      Глянь, я хоть и самозванец, а слушают.
      Знают, что шутки со мной плохие. Я вострая! Еще когда в солдатках ходила, звали меня "фельдфебель в юбке".
      - Фельдфебелей, тетка Маланья, теперь отменили. Они были при старом режиме...
      - Отменили,, говоришь? Так то же тех, что ходили в шинелях, а не в юбке. Поняла? Поговорите еще у меня, сороки!
      Маланья легко согнула свое худощавое тело, привычно захватила жилистыми цепкими руками горсть спелого ячменя, подрезала его серпом и, кладя на жниво, крикнула:
      - Алена! Колос начал осыпаться! Ай-яй!
      Жать надо быстрей!
      Алена, которая все это время напряженно к чему-то прислушивалась, озабоченно перебила ее:
      - Что это жнейки с "Кругов" по слышно?
      - А кто там, рыбка, на ней?
      - Кто? Ольга Тимахова. Говорила, что не задержится,- и на тебе, до сих пор нет!
      Что там с ней случилось, не пойму... Надо, видно, сбегать на "Круги", посмотреть. Может, отсюда не слышно.
      - Иди, иди, Аленка. Скорей посылай сюда, а то пропадет ячмень.
      Алена быстро пошла по направлений к "Кругам", где жнейка должна была жать ячмень. Поле прозвали "Кругами" потому, что когда-то на этом месте были небольшие озерца. Со временем они высохли, и теперь на их месте остались две едва заметные низинки, в которых вода блестела разве только самой ранней весной.
      Алена идет и то и дело стирает ладонью с лица пот. Босые, исколотые и оцарапанные жнивьем ноги осторожно ступают по гладкой, утоптанной, как ток, тропке. Земля накалилась и, как горячая зола, жжет подошвы ног.
      Со всех сторон ее обступает поле. Справа оно тянется далеко, до самого небосклона, только изредка кое-где случайно примостится на нем дикая груша или трепетная березка, а слева - вот она - межа.
      Поле тут отрезает зеленая стена густого сосняка. Левее сосняка деревня, сады, а за ними - в низких зарослях лозняка - извилистая неторопливая Турья.
      Все вокруг окрашено в два цвета - золотистый и голубой - поле, безоблачное небо, покрытая дымкой даль. Только лес выделяется яркой зеленью...
      Еще не дойдя до "Кругов", Алена поняла, что жнейки там нет. Она решила, что с машиной произошла какая-то заминка, потому что не могла же Ольга без причины в такую горячую пору опоздать! Кто-нибудь другой может иногда засидеться на колхозном дворе, заговорившись с соседом.
      Но не Ольга, эта аккуратная, старательная женщина. Что же случилось? Алену охватило беспокойство. Она недоуменно посмотрела на дорогу, что проходила среди несжатой ржи,-жнейки не было видно и там.
      Вдруг позади,, на тропинке, послышался приближающийся конский топот.
      Алена быстро свернула с дороги в ячмень. Но верховой, подъехав к ней, резко остановил коня. Это была Ольга. Светлые, как отбеленный лен, всегда аккуратно причесанные на прямой пробор, волосы ее выбивались из-под косынки, падали спутавшимися прядями на лоб. Туго натянув поводья, она сдерживала разгоряченного бегом коня.
      - Третья бригада нашу жнейку забрала! - с отчаянием выкрикнула Ольга.
      - Нашу жнейку? Кто тебе сказал?
      - Я сама видела! Сказали, она им нужна - ячмень осыпается!
      - А как же наш - не осыпается?
      - И я то же, Алскка, сказала...
      - Кто это приказал?
      - Кто? Известно кто - бригадирша!
      Настя!
      Алена от возмущения не сразу нашлась что ответить.
      "Ячмень у нее осыпается, а у меня нет!..
      У меня пусть пропадает! Не выйдет".
      - Дай коня! Где жнейка?
      Ольга послушно соскочила на землю, подала Алене поводья:
      - Возле кузницы.
      Жнейка до сих пор никак не могла сдвинуться с того места, где ее остановили вязальщицы из Ольгиной группы. Они шли на колхозный двор, чтобы оттуда вместе с жнейкой пойти в поле. Увидев ее у кузницы, колхозницы сразу остановились, требуя, чтобы жнец ехал на их поле. Жнец, верткий, как вьюн,, бойкий подросток с вздернутым облупленным носом, раза три пытался выбраться из "окружения", залихватски гикал на лошадей, подстегивая их вожжами, но девушки-вязальщицы его не выпускали. Вскоре к жнейке подбежала бригадир Настя. Она сразу набросилась на Петруся:
      - Я тебе что говорила? Чего ты тут валандаешься? А вы? Это ваше дело? черные Настины глаза нацелились на вязальщиц. - Без вас разберутся, если надо будет. Лучше шли бы работать.
      - Не имела ты такого права нашу жнейку... - начала было одна из вязальщиц, но Настя и слушать не стала.
      Как только Петрусь увидел рядом с собой Настю, он задрал нос еще выше и, не обращая внимания на едкие насмешки, дернул вожжи. Лошади тронулись.
      Так бы и увела Настя жнейку, если бы к этому времени не подоспела Алена. Нагнав шумливую толпу, Алена вихрем слетела с коня и бросилась к пареньку. Как-то так случилось, что Настю она в первую минуту не заметила.
      - Ты куда? - схватила Алена вожжи и рванула их из рук хлопца.
      Тот не выпускал их.
      - Куда нужно, туда и еду.
      Алена вспыхнула. Лицо ее, усыпанное у глаз мелкими точками веснушек, густо покраснело.
      - Жнейка должна быть сейчас в нашей бригаде. Поворачивай обратно во двор, - с трудом сдерживая волнение, приказала она.
      - Никуда я не поеду.
      Упрямство Петруся привело Алену в замешательство. Она оглянулась и только теперь увидела Настю, - в красивых черных Настиных глазах трепетала усмешка, задиристая, уверенная.
      - Почему ты берешь жнейку? Теперь ведь моя очередь, - проговорила Алена обиженно...
      На следующий день после работы Алена забежала домой, умылась, наскоро поужинала и пошла в правление. Ее и Настю вызывал председатель.
      Мартин случайно стал свидетелем спора:
      он шел в кузню проверить, как кузнец налаживает плуги к осенней пахоте.
      Подойдя к жнейке, Мартин понял все без расспросов. Однако при появлении председателя колхозницы обеих бригад подняли такой шум, доказывая свою правоту, что некоторое время ему пришлось стоять молча и слушать.
      - Все? - спросил Мартин, как только стало тихо. - Ну и любите вы,, казаки мои, поговорить. Прокричали уши, а бсстолку. Об этом было решение правления.
      Какие же тут могут быть споры? Нечего кричать!
      Он говорил спокойно и твердо, и от его спокойствия на разгоряченные спором сердца женщин словно дохнуло свежим, отрезвляющим ветром. Мартин посмотрел на всех н повторил:
      - Нечего тут, казаки мои, кричать!
      Жнейку - Алениной бригаде. И сейчас же чтоб все были в поле! Сколько времени зря потеряли. А Настя и Алена - завтра вечером в правление!
      Он повернулся: и, слегка опираясь на упругий ореховый прут, заковылял к кузнице.
      Колхозницы разошлись по своим местам.
      Вязальщицы Алениной бригады весело пошли за жнейкой.
      Алена шла теперь к Мартину с тяжелым сердцем. "И почему это все так приключилось?.. Все хорошо шло, и вдруг - на тебе! Теперь хоть глаза у кого занимай - стыдно к Мартину итти".
      От природы впечатлительная и прямодушная, она очень волновалась, думая о предстоящем разговоре с председателем.
      На улице Кореневки, как обычно летним вечером, было людно и шумно. В августовскую страду по утрам улица тихо дремлет, редко-редко можно услышать туг голос человека. Зато поле полнится жизнью - стрекочет жнейка, скрипят на дорогах, неуклюже покачиваясь, нагруженные снопами возы, далеко и привольно плывет протяжная песня жней. В полдень поле пустеет, а село заметно оживает, чтобы через часполтора сноса замереть в дремотном ожидании до вечерних сумерек. Под вечер, когда над Турьей опускается белый туман, улицы снова начинают звенеть человеческими голосами.
      ...С поля возвращались загорелые, запыленные люди. Пожилые колхозники и колхозницы, утомленные рабочим днем, ступали неторопливо, говорили о своих хозяйственных заботах, о колхозных новостях, об урожае и о многом другом, - мало ли что интересует старого колхозника.
      Девушки и подростки шли отдельно. Вокруг раздавались звонкие разноголосые восклицания,, шутки, взрывы смеха. У хат в ожидании родителей стояли дети. Ребятишки, завидев издали отца или мать, с радостным криком, сверкая пятками, бросались им навстречу и вместе со старшими степенно возвращались домой.
      Когда Алена подошла к правлению, там уже зажгли свет. В комнате шел негромкий разговор. Окно было снизу завешено газетой, и кто там разговаривал - не было видно.
      Во дворе протяжно мычала корова, слышался озабоченный голос хозяйки. (Правление находилось временно в хате колхозницы, старое здание сожгли гитлеровцы.)
      Мартин был вдвоем с дочкой. Шестилетняя Галька сидела около отца, задумчивого человека с крутым лбом, одетого, как обычно, в выцветшую от солнца военную гимнастерку. Девочка, склонив свою белокурую подстриженную головку, смотрела с бумагу, которую он читал.
      - Добрый день, старшияа!
      - У кого еще день, а у меня вечер. Видишь, лампу зажег?
      - Добрый вечер,, тетя Алена! - Галя бросилась к Алене и весело защебетала. - А мы с таткой на поле были! Ячмень смотрели. Васильков нарвали.
      - Ну, васильков?
      - Васильков! Много! - Галя подбежала к скамейке, взяла охапку чуть увядших васильков и протянула Алене: - Вот сколько!
      - Правда много. Молодчина!
      Галя, радостно возбужденная, вернулась к отцу и уселась рядом, поджав под себя ноги.
      - Керосин только зря изводишь, - чтобы скрыть охватившую ее неловкость, упрекнула Алена Мартина. - На улице такая светлынь, люди с работы еще не пришли, а ты уже свет зажег.
      - Глаза свои жалею, испортишь - не купишь, - улыбнулся Мартин. Галннка, беги до тетки Насти, скажи, чтоб шла быстрее... А потом иди домой. Хорошо?
      - А ты скоро придешь? - спросила Галька.
      - Скоро, Галька,, скоро...
      - Смотри, приходи, а то я нудиться буду без тебя...
      Галя в войну осталась сиротой - мать ее не вернулась в село из партизанского отряда. Отец пришел один. Он увидел на месте своей усадьбы только груду обгоревшего кирпича да тлеющие головешки.
      С тех пор Мартин стал жить в хате своей замужней сестры, но обычно приходил туда только ночевать, потому что весь день был занят разнообразными колхозными делами.
      Сестра присматривает по его просьбе за Галькой. Она очень любит девочку, но все-таки Галя нередко грустит, "нудится".
      как она говорит, если случится, что отец зи весь день не найдет минутки, чтобы проведать ее.
      - Как же она похожа на Ганну, - с теплотой и волнением сказала Алена, когда Галя убежала.
      - Да, похожа... - задумчиво повторил Мартин. - Гляну, вспомню. - аж сердце зайдется... - Мартин широкой ладонью закрыл свое темное хмурое лицо, сильными пальцами сжал седеющие виски. Не шевелясь сидел минуты две, молчал.
      Алене хотелось подойти к нему, сказать что-нибудь ласковое, чтобы утихла печаль.
      Жена Мартина Ганна погибла в бою у Лапотовского шляха, когда прорывали немецкую блокаду. Очередь немецкого автомата скосила ее на глазах у Мартина.
      Ганна взмахнула руками, сделала, спотыкаясь, несколько шагов, упала и больше не цстала.
      Мартин с товарищами вынес из окружения ее тело и ночью, когда наступила тишина, на опушке, возле Турьи, похоронил жену. До смерти, видно, но забудется ему тот майский день и та ночь 1944 года.
      - Не вспоминай, Мартин. У меня такое же лихо: зачем тревожить...
      - А зарастает оно медленно, Алена, ой, медленно...
      На крыльце раздались чьи-то шаги, Мартин отнял от лица руку и с усилием согнал с лица следы грусти.
      Вошла Настя, настороженно взглянула острыми черными глазами на обоих, поздоровалась.
      - У вас тут разговор, вижу, душевный был. Извините, если помешала. Я ж не ведала... Может, мне покуда выйти, подождать?
      - Садись. Ты почему ж это опаздываешь?
      Настроение душевного доверия, которое охватило Алену в разговоре с Мартином, пропало.
      Она снова почувствовала и неприязнь к Насте и стыд перед Мартином.
      Настя Обухович, менее чуткая по натуре, не очень переживала случившееся, хотя и знала, что виновата.