– Хватает, – хмуро ответил Матюхин. – Какого полка?

– Семьдесят третьего, гренадерского, – поспешно ответил второй, и Матюхин начальственно спросил:

– Штурмбаннфюрера Кребса не видели? Здесь должны быть его машины.

– Никак нет. Но какие-то машины стоят вон там, за дзотами. Слева.

– Спасибо, – поблагодарил Матюхин и опять хмуро буркнул: – Боюсь, у вас будет много работы.

Николаем Сутоцким опять овладело ощущение веселой удачи, и он не удержался и прошипел:

– Шнель! Шнель!

Немецкие санитары, втягивая головы в плечи, поспешно засеменили к передовой, а разведчики приняли вправо и стали обходить хорошо замаскированные землянки. Возле них стояли люди, слышался говор и звуки команд, отдаваемых, видимо, по телефону. Вероятно, здесь размещался командный пункт.

Мимо пробегали и проходили солдаты и офицеры противника – занятые, обеспокоенные явной неудачей, проскакали запряженные в фуру тяжелые кони, и ездовой, нахлестывая кнутом, гортанно крикнул разведчикам, чтобы они посторонились.

Никому не было до них дела, никого они не интересовали. Только в километре от передовой они столкнулись с целым взводом солдат, которые спешили вперед – может быть, пополнение, а может, смена потрепанных частей. Их командир, низенький, толстенький, деловито осведомился, почему они идут в тыл от передовой.

– Люди штурмбаннфюрера Кребса, – ответил Матюхин. – Выполняли особое задание.

Матюхин достаточно хорошо знал, как на армейских офицеров действует одно упоминание эсэсовских чинов, и потому даже не остановился, а пошел дальше. Он не видел, как толстенький немец потоптался и повел свой взвод к передовой.

Потом, словно спросонья, стала бить советская артиллерия, и сзади легли ее разрывы, позднее они легли и впереди, в деревне, и еще где-то и стороне. В деревне сразу разгорелся пожар, и Матюхин сошел с полевой, слабо накатанной дороги на скаты высоты – свет пожара освещал их, на темном фоне скатов они были менее заметны.

Они шли размеренным быстрым шагом, шли молча к дальнему лесу. Переваливая высоту по дороге к перелескам, разведчики постояли, прислушиваясь к тарахтению самолетных моторов – над ними прошли легкие ночные бомбардировщики. Сутоцкий искоса посмотрел на Матюхина и спросил:

– А кто такой штурмбаннфюрер Кребс?

– Понятия не имею, – пожал плечами Андрей.

Ночной бой, пожалуй, не встревожил бы госпиталь, но в палате младших офицеров не спали, ворочались на соломенных матрасах, курили и шепотком болтали. Когда началась перестрелка – далекая, нестрашная, – вяло поговорили и о ней, но, когда сыграла «катюша», палата, встревожилась и загудела. Проснулся за перегородкой и Лебедев.

Ходячие по одному, по двое вышли во двор и долго рассматривали полыхающее сполохами небо, со знанием дела прикидывая, как разворачиваются события. На рассвете стали подходить машины и выгружать раненых. В этот армейский госпиталь легких не привозили…

Настроение в палатах упало, люди стали раздражительными и почувствовали себя обиженными. Первой, кто успокоил свои палаты, была старушка санитарка. Она побывала в приемном покое и узнала подробности минувшего боя.

– Всех дочиста перебили, – рассказывала она. – А уж вот теперь к соседям раненых фрицев повезли.

Это походило на правду – бой утих, далекая передовая молчала. Только высоко в небе проплывали самолеты-разведчики. Можно было отдыхать, но в привычном госпитальном настрое что-то сломалось…

На перевязке майор Лебедев попросил хирурга выписать его на долечивание в часть. Боль прошла, вернее, стала терпимой, а на перевязки он будет ездить. Майор ожидал, что хирург станет возражать, но тот согласился:

– Разумно. Смена обстановки тоже приносит пользу.

К полудню майор Лебедев оказался выписанным из госпиталя, так и не узнав, что, выполняя приказ командарма, сюда звонил полковник Петров и начальник госпиталя не без возражений согласился удовлетворить просьбу майора, «если таковая поступит».

Он не стал вызывать своей машины. Собрав немудреное имущество и затолкав его в полевую сумку, Лебедев вышел к контрольно-пропускному пункту и сел на попутку.

Дорога оказалась трудной. Его потряхивало и подбрасывало в кузове, рана стала ныть, и острее заболели позвонки. Он дотерпел до Радова, которое теперь оказалось в тылу, и сошел на окраине. Посидел на развалинах дома, покурил и, когда боль притихла, не спеша по теневой стороне пошел к штабу тыла.

За все время войны… да, пожалуй, даже раньше он ни разу не бывал в положении солдата в увольнении. Всегда на машине, всегда со спешным заданием. Он помнил пройденные города и села скорее по карте, чем по их облику. А сейчас, неторопливо шагая по тихим полуразрушенным улочкам районного городка, он невольно разглядывал все: и заросшие лебедой и лопухами пепелища – старые, сорок первого года, и свежие, еще пахнущие горечью пожарища. Видел остовы сожженных машин, привычно отмечая, что здесь поработала авиация, и, оглядевшись, привычно находил воронки от авиабомб.

Но он стал замечать и другое: аккуратненькие, свежепокрашенные домики, кое-где кокетливо и отталкивающе отделанные мертвенно-белыми, шелушащимися на августовском солнце березовыми стволами. Когда-то в них жили немцы, и они навели свой уют, создали свою экзотику «а-ля рюсс». И еще он увидел хорошо ухоженные большие огороды и сразу понял, что посажены они были задолго до их наступления, еще при немцах.

Выходило, что кому-то и здесь жилось не до предела плохо, ото кому-то делались послабления, а то и оказывалась помощь… Нет, конечно, он знал об этом не только из газет – разведчик же! – но видел такое, ощутил это страшное неравенство, кажется, впервые. Ведь не просто гак, а за что-то делались эти послабления. Их ведь нужно было заработать. А как?

Что ж, оккупация не только убивала, она еще и калечила души… И чем дольше думал об этом, чем больше примет тому находил, тем неприятнее становилось на душе. Он пошел к штабу тыла, чтобы от него уехать к армии. И тут встретил ту самую телефонистку Дусю, с которой была связана прошлая далекая разведка. Девушка обрадованно бросилась ему навстречу.

– А я ведь сегодня к вам собиралась, – сказала она слишком громко и весело, присаживаясь на краешек скамейки. И сейчас же, краснея, объяснила: – Меня наши девушки командировали.

– Что-нибудь срочное? – мрачнея, спросил Лебедев.

– А мы не знаем, может, это все ерунда, но только… Только после того… тех телефонных неприятностей мы все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности. Женька… Это у нас тоже телефонистка, она читает много, говорит: «У нашей соседки – это сзади нашего двора, тынами сходятся, – почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимет, а вечером опять вешает…

– Ну и что ж тут такого? – благодушно спросил Лебедев: сколько таких вот наивных сыщиков встречал он на своем веку!

– Вот и я так спросила. – Дуся оживилась. – А Женька ответила: «А ты заметила, что немецкие разведчики летают на рассвете и на закате?» Мы же посменно дежурим и, конечно, это знаем. По ихним самолетам можно проверять часы. А Нина у нас девушка решительная. Пошла к той бабке – а она оказалась не бабкой, а довольно интересной женщиной – и все высмотрела: мужиков у нее нет, только девочка, дочка, а белье-то мужское. Спят они с дочкой на одной кровати на домотканом, а простыни вывешивают фабричные.

– Так-так… следопыты, – еще усмехаясь, поощрил Лебедев, но внутренне он уже подобрался – в рассказе проглядывала опасная логика.

– Мы, конечно, задумались… И вот на беседе нам политрук Рассказал, как еще в первую мировую войну вот так, бельем, немецкие шпионы передавали сигналы. Но я сказала, что в наше время такой метод устарел – о нем же написано, все об этом знают. Что ж она, дура, что ли?

Пожалуй, Дуся мыслила правильно: старые разгаданные приемы разведчикам и в самом деле не подходят. Да и наивно все уж очень…

Майор поощрительно улыбнулся, с этой улыбкой к нему вернулись и уверенность в себе, и то легкое чувство превосходства, которое, как он считал, всегда должно присутствовать в отношениях с женщиной.

Она уловила это изменение его настроения и, покраснев, отвела взгляд.

– Вот… Словом, нашим мы не решались сообщать, чтобы над нами не посмеялись А потом узнали, что вот… вас ранило… И я… мы… Ну, – она окончательно смутилась. – Вот… А сегодня… сегодня… я дежурила с утра, прибежала Женька и сказала: «У нашей соседки красное белье». Я не поверила, передала ей дежурство, а сама сбегала посмотреть. Точно! На веревках – перины, подушки, платье и просто красная материя. А ведь, смотрите, вчера вечером к нам понаехали шоферы, ездовые все избы заняли, и сразу стало известно, что где-то поймали диверсантов. А ночью все слышали бой. Вот! А утром – красное белье. И заметьте, немецкие разведчики уже не только на рассвете прошли, а и с утра уже три штуки было… Девчонки и решили: «Иди, – говорят, – она чуть не сказала „к своему“, – тому майору и расскажи. Потому что, если мы своим расскажем, может, еще и на смех поднимут. А „«он должен знать“.

– Ну что ж… Спасибо, учтем.

Дуся ушла, Лебедев посмотрел ей вслед и вздохнул: после госпиталя он понял, что, кроме войны, есть еще и красивые девушки.

В дальний лес они вошли на рассвете. На опушке Матюхина окликнул Грудинин:

– Товарищ младший лейтенант, оглянитесь.

Матюхин оглянулся. Позади осталась дальняя луговина, незасеянное поле, перелесок. Все как обычно, все как на карте. Андрей пожал плечами, Сутоцкий подошел поближе, с острым интересом вглядываясь то в одного, то в другого.

– Ничего не заметили?

– Нет… как будто…

– Неужель не замечаете следов?

Никто следов не видел – трава и трава.

Грудинин смотрел на них как на неразумных – как же можно не видеть, когда все так ясно и понятно?

– Да вон же… Глядите. Стежка – она ж прямо в глаза бьет. Трава ж не весенняя, которую примнешь, она и поднимется. Дело же к осени. Ломкий бурьян, положил – уже не встанет. А мы вчетвером протопали. Умяли.

Вот только после этого разведчики и увидели собственные следы – почти прямую, только изредка искривляющуюся тропку.

– Ведь хорошо, если у фрицев дураки. Могут и не заметить, а умный да опытный лесовик враз засечет.

– Откуда у них… лесовики? – усмехнулся Сутоцкий.

– Не говори. У них финны есть. У этих глаз точный. Я с ними в дуэли играл. Знаю ихнюю силу. Не финны бы – и в разведку не попал.

– Что, испугался? Думал, у нас легче? – пошутил Николай.

Грудинин внимательно осмотрел его скуластое, угловатое лицо.

– Нет. Я к вам после госпиталя пришел. А в госпиталь меня финн отправил.

– Ладно, Сутоцкий, – оборвал Николая Матюхин. – Дело серьезней, чем ты думаешь…

– Об этом раньше думать следовало! – разозлился Сутоцкий. – А сейчас думать поздно.

Что-то вызывающе-обиженное проступило и в тоне Сутоцкого, и во всем ею облике. То, что раньше только изредка прорывалось в нем и что Андрей принимал за попытку Николая установить более короткие отношения с ним, сейчас вдруг обернулось иной стороной. Похоже, Сутоцкий завидует Андрею. Завидует и не доверяет.

Можно было вспылить и оборвать старшину, но делать это в самом начале их нелегкого пути Андрей не мог, да и догадка есть всего лишь догадка. Поэтому он обратился к Грудинину:

– Что предлагаете?

– У фрицев собачки…

– Знаю! – резко ответил Андрей: за одни сутки несколько напоминаний о собаках. – Что предлагаете?

Грудинин быстро и слегка обиженно взглянул на Андрея, но опять сдержался.

– Вот я и говорю – у фрицев собачки. Если кто увидит след и пустит по нему собак, то даже в лесу нас и завтра, а может, и через день разыщут, потому что сапоги у нас мало того, что не по-немецки воняют, но еще и полем пахнут, бурьянной пыльцой…

– Бормочет неизвестно что… – буркнул Сутоцкий.

Грудинин даже не посмотрел в его сторону.

– Значит, нужно этот запашок отбить, прикрыть его лесным.

– Как это сделать? – спросил Андрей, поглядывая на Сутоцкого.

– Способов есть много, но я сейчас советую разыскать муравейник и муравьями оттереть сапоги.

– Как это – муравьями? – опешил Андрей.

– А вот так – наловить мурашей и растереть их на сапогах. На подошвах, а крепче всего в рантах. Запах, он в рантах Держится. А то еще грибами можно натереть. Только боюсь, что собаки тонкие – сразу разберут, например, что на полянах грибов нет, а грибами пахнет. И опять смогут взять след. А муравьи везде. Лучше бы, конечно, больших найти, рыжих. Мелкие, они и лесу полезней, и запах у них не такой сильный, и, главное, они далеко от гнезда не ходят. А большие муравьи везде ползают.

– Ладно. Пошли искать муравьев. Кстати, двигаться и впредь парами на расстоянии зрительной связи.

Так они вошли в лес, приглядываясь к стволам и кочкам, пока не разыскали муравейник больших рыжих разбойников, стали ловить муравьев и, морщась от брезгливости и укусов, натерли ими сапоги.

– Вот теперь поспокойней, – мягко улыбнулся Грудинин и, кажется, впервые перестал сутулиться.

В лесу он неуловимо, но разительно изменился. Острее стали его маленькие и обычно чем-то недовольные узкие глазки. В них мелькал острый интерес и даже улыбка, словно он видел что-то ему дорогое и приятное. Походка стала легкой, скользящей и, хотя он распрямился, все-таки не стал от этого выше – на ходу он пружинил в коленях. И движения его больших узловатых рук стали точными и стремительно-легкими. Винтовку теперь он повесил на шею на удлиненном ремне и расположил ее наискосок вдоль тела, так что она не мешала ему при движении, но в случае нужды мог сразу же ее вскинуть.

– Много охотились? – спросил Андрей.

– В лесу ведь вырос, товарищ младший лейтенант.

Потом они сошлись вчетвером, проверили компасы и наметили азимуты. Теперь дорога лежала прямо к эсэсовцам.

Лес стоял тихий, словно притомленный. Хорошо пахло грибами и сухим листом. Иногда взлетали птицы, усаживались на ближние ветви и косили глазками-бусинками на разведчиков.

– Это хорошо, – покивал Грудинин. – Птица непуганая. Но вот что странно – сорок нет.

– Чего ж странного? На кухни к эсэсовцам слетелись.

– Разбираетесь… Сорока да сойка – самые проклятые птицы. Чуткие, они раньше всех заметят человека и обязательно поднимут ор. Их в нашем положении нужно побаиваться. Умному человеку сорока или сойка мно-огое расскажут.

Пообедали в зарослях на берегу ручья. Через силу доев тушенку, зарыли банки в землю, потом наполнили фляжки водой и пошли дальше, но почти сейчас же наткнулись на сороку. Она шумно взлетела, тревожно застрекотала, и тихий лес сразу откликнулся трепетом крыльев, шумом листвы.

Грудинин выпрямился, прижал двумя пальцами свой большой, уже покрытый выросшей за сутки седой щетиной кадык и издал гортанный клекот. Звук вроде бы и негромкий, но властный, пронзительный, такой, что его услышали шедшие в сторонке Сутоцкий и Шарафутдинов.

Сорока сразу же смолкла, и весь лес замер – ни шороха, ни трепета.

– Что это вы? – удивленно спросил Андрей.

– Это? – отнимая пальцы от кадыка, переспросил Грудинин. – Это сокол-тетеревятник так кричит, когда идет на добычу. Кричит он и по-другому, а вот гак, когда на добычу идет. Сороки и сойки – лесные сторожа – очень его боятся и, как услышат, забиваются в заросли. Часа по полтора молчат – знают, если появился этот разбойник, лучше носа не высовывать и не подавать голоса.

Матюхин посмотрел на Грудинина с уважением. Что ж… Кое-какие лесные университеты он сам прошел во время побега из плена. Но тонкостей лесной жизни ему, донскому казаку, в степях познать не было возможности. А Грудинин настоящий лесной житель.

Они все шли к шли перекатами – одна пара выдвигалась метров на сто вперед, замирала, в сторону выдвигалась вторая. Лес чуть поредел и стал взбираться на пологий скат высотки, под ногами зашуршала пересохшая трава. Грудинин сейчас же прошептал:

– Ногу на пятку ставьте. На пятку! Меньше шума, меньше треска.

Пошли медленней, но бесшумней. Когда вторая пара обгоняла их, Андрей услышал треск сухих ветвей и поморщился. Он догнал ребят и предупредил их.

– Все тайны какие-то… – покривился Сутоцкий. – Все наставления. Академия, да и только…

Андрей опять промолчал, но, вернувшись, спросил у Грудинина:

– Вы с Сутоцким о насадках разговаривали?

– Нет, – и передал ему весь разговор.

«Что-то нужно делать с Николаем, – подумал Андрей, – а вот что? Неужели он не понимает, что сейчас и не время, и не, место ни для самолюбий, ни для обид? – Потом, шагая, обдумывая, с грустью отметил: – А может, он считает, что как раз сейчас и время, и место показать и свою независимость, и свою обиду? Мы здесь одни. Закон – тайга, как говорится…»

И от этого на душе стало совсем плохо.

На водоразделе они постояли и прислушались. До предполагаемого расположения эсэсовских частей оставалось не так уж далеко. Следовало осмотреться и прислушаться.

Здесь, на водоразделе, тянул западный ветер, и лес тихонько шумел. Где-то далеко пропел автомобильный мотор, затих, но через несколько минут послышался вновь и опять затих. Разведчики переглянулись. Учитывая ветер, усилившуюся к вечеру влажность воздуха – в таких случаях звук распространяется дальше, – можно было предположить, что автомобиль прошел примерно в километре, а может, и поближе. Получалось, что они слишком уж приблизились к расположению вражеских частей.

Матюхин достал карту и внимательно исследовал ее. По карте выходило, что до нужного района оставалось километра два с половиной – три. Но кто же может знать точно, где расположились танкисты? Может, они уже передвинулись вперед?

В иное время Андрей обязательно посоветовался бы с Сутоцким. Но сейчас он не мог сделать этого – Николай словно сторожил каждое его движение, каждое решение. И Матюхин отдал приказ:

– Отдыхаем здесь. Спать по очереди. Смена парами, через два часа.

Он мог определить наряд и в другом варианте, чтобы отдохнуть самому: ведь ребята перед выходом отоспались и отдохнули, а он не успел. Но делать себе поблажек Андрей не хотел.

Вечерний штаб встретил Лебедева до обидного обыденно. Кто-то на бегу, улыбаясь, спросил: «Оклемался?» Кто-то осведомился, насовсем ли он или на побывку. Большинство встречных, знакомых и незнакомых, просто отдавали честь и пробегали мимо: штаб жил напряженной жизнью.

Обрадовались майору только в столовой, да и то, как он вскоре понял, потому, что они как бы причастились кормежкой разведчиков Матюхина к высоким тайнам. Но женщины есть женщины и, поглядывая на него, побледневшего, непроизвольно морщившегося от внезапно прорезающейся боли, жалели его, старались накормить повкуснее, а значит, пожирнее.

Майору чуть взгрустнулось, но, выслушивая штабные новости, он постепенно втягивался в привычную жизнь, по мельчайшим деталям оценивая, чем живут сейчас его сослуживцы, и понимая, что армия готовится к наступлению всерьез.

Именно поэтому, прежде чем идти и докладывать полковнику Петрову о своем прибытии, Лебедев пошел в контрразведку, в смерш, к подполковнику Каширину. Худое лицо подполковника почернело и заострилось: ему, видимо, доставалось. Увидев Лебедева, он улыбнулся и, пожимая руку, коротко сказал:

– Рад.

Сказал так, что Лебедев понял – Каширин и в самом деле рад его возвращению. Потому и рассказ о девчоночьих наблюдениях получился веселым, с юморком, но и с достаточной долей тревоги. Лебедев не мог знать, является ли новостью для контрразведчиков эта странная женщина из Радова. Может быть, она тоже ведет игру с противником под руководством смершевцев? Ведь у каждого свои дела, и совать в них нос не положено.

Каширин сдержанно посмеялся, но глаза у него стали пронзительными.

– На той стороне, видимо, умный разведчик объявился. Задает нам хлопот, – сказал Каширин.

– Но ведь сигнал бельем – это наивность… в наши дни. Несерьезно.

– Вот потому и умный, что понимает: несерьезно, и потому мы можем и не обратить внимания. А разве те, кто вас подстрелил, по-серьезному заброшены? Ведь сработано по старым, классическим образцам, а результат в общем-то… не так уж плох.

Каширин рассказал о допросах шпионов и сообщил, что группа Матюхина, видимо, благополучно прошла в тыл врага.

– Но сейчас меня беспокоит одно: а вдруг кто-то узнал об их задаче и дал знать этой… женщине? Ведь тогда Матюхину придется туго. Вчетвером отбиваться трудненько… Своему начальству докладывал?

– Еще не успел. Прямо к вам.

– Спасибо. Но я еще вот о чем подумал. А если эта… женщина… – Каширин вдруг замкнулся, и Лебедев непонимающе посмотрел на него.

Подполковник молча ушел на кухню. Через некоторое время он вернулся с бутылкой коньяка, луком и тонкими, подсушенными до бронзовой золотистости сухариками.

– Во-первых, за возвращение. Как-никак, а повезло вам здорово: били из трех автоматов, а не добили. А во-вторых, когда-то под такой же коньячок мы с вами очень неплохо проанализировали обстановку и поведение противника. Наш анализ подтвердился – Давайте попробуем еще раз. Честно говоря, можно рассуждать вслух, а не с кем.

– Можно. Хотя… сейчас из меня анализатор неважный.

– Это ж почему?

– Не только потому, что заинтересованное лицо, но ведь я все-таки оторвался… нет, не от дела, а от самого его духа, души, что ли…

– Мм… Существенно. Ну тогда помогите мне. Будьте моим оппонентом. На свежую голову, так сказать. Да и вам необходимо войти в курс событий.

– Ну что ж… Попробуем.

Они выпили по глотку коньяку, закусили приятно хрустящими сухариками.

– Так вот. В прошлый раз мы точно установили, что эсэсовцы прибыли из Франции. Они понесли солидные потери потому, что шаблонно перенесли обычаи караульных операций на Западе на войну на Востоке. Что мы видим теперь? Они забросили к нам в тыл несколько разведывательно-диверсионных групп. Заметьте, без особого риска – оставляя их у наших наступающих войск в тылу. Умно. Для противника, привыкшего наступать и широко пользоваться техникой для заброски своих людей, нестандартно. Они не дали своим людям раций. И это понять можно – средства пеленгования резко улучшились. Диверсантов легче запеленговать, чем разыскать. Они учли это и связь установили собакой, дымами и т. д. Возможно, и вот этим самым разноцветным бельем. Согласитесь, это нестандартно.

– Да, но подобные «нестандартные» решения и приемы, в сущности, стандартны. Они описаны в десятках разведывательных учебников и мемуаров. Поэтому здесь скорее стандартное мышление.

– А когда и где сказано, что использование оправдавших себя приемов нельзя применять в иной обстановке? Ведь что получается? Техника разведки развивается стремительно – подслушивание, аэрофотосъемка, пеленгование, инструментальная разведка и т. д. и т. п. Но одновременно растут и средства контрразведки. В этой технической борьбе, борьбе умов и научных достижений, старые, проверенные методы теряются, забываются. Они кажутся наивными, и на них не обращают внимания как на недостойные для солидных разведчиков или контрразведчиков. Вы согласны?

– В известной степени.

– Хоть это хорошо. Ну-с, рассуждаем дальше. Видимо, разведчик старый и опытный, проанализировал свои удачи и неудачи, не поленился изучить наш опыт, насколько он ему доступен, и пришел к выводу: а зачем мудрить? Ведь нужно немногое – Установить, поступают ли в нашу армию резервы, и если да, то где они располагаются. А для этого совсем не требуется вводить в Дело сложные технические средства, засылать своих людей в штабы и прочее, прочее. Ведь война на уровне дивизии или армии требует быстрого изучения противника. Это главное: быстрота, оперативность. Через неделю самые ценные штабные сведения устаревают. Нам требуются данные за неделю, за две, а иногда за день. Стратегические сведения и загляды нужны иным штабам, иным формированиям. Потому там и другая разведка.

– Ну это, как говорится, мы учили, – усмехнулся Лебедев.

– Вот именно – учили. И забыли. Мы ведь часто забываем даже школьные истины. А этот некто не забыл. Он учел все и повел разведку именно так, как ему нужно. Ему, а не вышестоящему штабу! Я не сомневаюсь, что и их вышестоящий штаб тоже ведет свою разведку, но мы с ней не сталкиваемся – иные приемы, иные масштабы и задачи. Значит, перед нами умный и многоопытный разведчик. Правда, есть и другой вариант – перед нами молодой выскочка, педант: он вычитал примеры из учебников, вспомнил, чему учили в академии или в училище, и наивно решил применить эти знания.

– Если принять эту вашу вторую легенду, то молодой педант вряд ли придумал бы возвращение с помощью захвата машины.

– Вот! Вот почему второй вариант отпадает. Ведь, в сущности, это же чертовски просто: захватить машину и прорваться к своим. При кажущемся, если мыслить шаблонно, наиболее опасном варианте появляется наибольшая вероятность успеха. И еще. Показателен состав группы. Старший – немец, но отлично владеющий русским. Это мозг. В случае провала группы согласно их же пропаганде на жизнь он рассчитывать не может – будет верен до конца. Но ради спасения может пожертвовать остальными: они чужие, низшие, для гитлеровцев ничего не стоят. А двое других? Русский – предатель и знает себе цену. На той стороне связан детьми. Словом, зажат со всех сторон. По расчетам нашего противника, он обязан драться до конца при всех случаях жизни. Но русского легко и перевербовать: я уверен, что этот противник отлично понимает, что на какое-то время кого-то из советских людей можно обмануть, даже запугать, но патриотизм есть патриотизм. Рано или поздно он проснется. Допустим, что он проснулся (а он и в самом деле проснулся, именно русский не оказывал сопротивления), и его перевербовали. Он возвратится и даст ложную информацию. А методы их допросов известны… Расколется, если виноват. А не виноват и умрет под пытками – невелика потеря. Он чужак. Остается прибалт. Мне кажется, что он включен в группу как невольный контролер. Если попадутся или погибнут первых двое, прибалту будет особенно трудно. И среди наших войск, и среди немецких он сразу же выдаст себя своим акцентом, но среди наших войск он шпион и предатель. Следовательно, ем\’ нужно пробиться к немцам любой ценой. Он и дрался до конца Как видите, психологическая обоснованность группы, в рамках их мышления, великолепна.

– Но ведь все это мысли нашего противника на случай провала группы. А ведь он надеялся на успех.

– Правильно! Но какой успех?! Недельный! А этот успех обеспечивался тривиальной связью – собакой! И дымами. А в течение недели – двух трос умных разведчиков, да еще после только что прошедшего наступления противника, когда все в брожении и движении, а средства охраны тыла распылены, в этих условиях всегда продержатся и соберут уйму сведений. А уж погибнут они или не погибнут при возвращении, не так уж и важно. Сведения-то они передадут.

– Вы меня убедили, что противник наш умен и старыми способами пользуется разумно. А как радовская сигналистка?

– Еще не знаю… Но, рассуждая по логике нашего противника можно ожидать, что скорее всего она не одна.

– Почему?

– А вот смотрите. Она живет с дочерью. Вам ли говорить, Как мать дорожит дочерью. И если она согласилась на предательство, тому нужны очень веские основания.

– Заставили… ценой жизни той же дочери.

– Верно. Но заставить можно, когда она во власти противника. Сейчас его нет. А она действует. Почему? Ведь по логике, такой женщине нужно сделать немногое – немедленно податься куда-нибудь в сторону и затеряться, спасти себя и дочь: пусть попробуют найти ее среди наших миллионов немецкие контрразведчики. А она остается на месте. Ну, допустим, она нерешительна, боится сдвинуться с места и прочее. Но не выполнять задание она ведь может? Просто не выполнять, и все.

– Может быть, она боится, что вернутся немцы, и тогда…

– Если они начнут возвращаться, она всегда может уйти с нашими. Да и не окончательная же она дура – дуру на такое дело не оставят, она же видит, что берет-то наша. Значит, кто-то ее контролирует, и она знает об этом контроле. Знает настолько, что рискует даже дочерью. Ну, это по нашей части…

– А по нашей? – спросил Лебедев.

– По вашей? Вам предстоит заслать еще пару – тройку групп. Так вот – предупредите ребят, что перед ними будет необычный противник. Не стандартный. Он наверняка придумает нечто такое, что по всегдашним нормам не делается.

– В том числе это необычное может коснуться и эсэсовцев.

– Уверен! Понимаете, они, в сущности, открыты. Наш противник понимает, что примерный район их сосредоточения нам известен – скрыть его трудно: техника есть техника плюс партизаны. Он прекрасно понимает, что поднять и передвинуть такую махину, как немецкая танковая дивизия, незаметно почти невозможно. А может потребоваться. А он умный. Значит, придумает нечто необычное. И еще. Мне кажется, что он разгадает наш финт с группой Матюхина. Наш почерк он, видимо, тоже знает и понимает, что, будь он на нашем месте, он бы не преминул под этот шумок заслать в тыл противника свою группу. Ситуация получилась отличная.

– Вы считаете, что группа Матюхина засечена?

– Еще не считаю. Понимаете, сегодня нашему противнику приходилось расследовать и оправдывать причины провала операции. Значит, подумать о Матюхине ему не было времени. Кроме того, предыдущую ночь он наверняка не спал. Мозг притуплен. Думаю, что утром он окончательно разберется – уже Не для начальства, а для себя – в случившемся и подумает о Матюхине. Вот такие пироги. Ситуация серьезная. Противничек у нас на этот раз очень умный.

Они чокнулись, и Лебедев понял, что пришло время уходить. Он дожевал сухарик и поднялся.

Ночевали спокойно. На заре вдалеке опять прошла неторопливо машина и замолкла. Где-то далеко прокричал паровоз. Вот все, что слышали разведчики.