— Товарищ полковник, а на кой черт они затевают этот самый футбол?

— Н-ну„ формально, почему бы и не отметить воскресенье хорошим отдыхом? А вообще стоит подумать.

Полковник ушел, а Лебедев позвонил Каширину. Тот выслушал сообщение о предстоящем футбольном матче и предложил зайти к нему.

— Не могу. У телефона.

— Ладно, подскочу сам.

Он пришел со свертком, выложил из него сухарики и вчерашнюю початую бутылку.

— Послушайте, майор, я убежден, что сообщение о футбольном матче либо ерунда, либо очень важный ход. Что слышно от Матюхина?

— Дал сигнал — противник на месте.

— Врать не станет.

— Ну а раз так, то что значит сообщение о футбольном матче? Зачем партизаны сообщили о нем?

— Они, конечно, лучше об этом знают, — улыбнулся Каширин и налил коньяку.

— Мне думается, что партизаны подчеркивают этим: «Наша разведка точная, мы на месте. Вот даже какие подробности нам известны. Так что верьте». Но чему верить? Вчерашний наш разговор заставил задуматься, и я пришел к выводу: после неудачной операции по выручке своих разведчиков у них должен быть хоть небольшой, но траур. Тем более он совпал с нашим успешным наступлением на юге. Судя по немецким сводкам, там пока ничего страшного не происходит. Разгромлены, мол, советские танковые бригады, захвачены пленные, и только кое-где Для выпрямления линии фронта оставлено несколько населенных пунктов. Но ведь немцы научились читать такие сводки между строк. Они понимают, что на юге — серьезно. Поэтому, может быть, местное командование просто старается поднять настроение, показать, что ничего особенного не случилось.

— Вариант возможный. Я бы даже сказал, что для прошлого единственно возможный. Что-что, а показная пропаганда у фри-Цев поставлена отлично. Но сегодня, при нашем с вами противнике-разведчике, мне кажется, есть и другой вариант. Следите За мной. Едва наши шоферы и ездовые подались в тыл, убежденные, что им предстоит погрузка — а их именно так и ориентировали, — некто, теперь уже почти точно известный, заставил сигнальщицу из Радова сменить цвет белья. На допросе она призналась, что такой цвет предусмотрен на случай, если от нас начнут грузиться войска. От нас! Но давайте подумаем: какой же это, к черту, разведчик сидит у нас в тылу, если он первые же и довольно наивные сведения о погрузке сразу же принимает за действительность? У него даже в мыслях нет перепроверить данные, уточнить их. Он сразу принимает решение! Вы бы так поступили?

— Нет, разумеется.

— Вот я и думаю, что-то тут нечисто.

— А что ж нечистого?.. Возможно, этого резидента все время бомбардируют приказами установить и проверить отвод наших резервов. Он мечется, ищет, находит, а его ругают. Грозят ему. Так тут, конечно, едва увидев нечто похожее, можно сразу сделать выводы, которые от тебя ждут.

— И я так считаю. Запеленговать этого резидента мы не можем. Очевидно, у него только приемник. Но давайте проследим цепь событий последних дней. На юге готовится наше наступление. Высшее фашистское командование обеспокоено. Оно понимает, что потребуются резервы. И начинает прикидывать, откуда их взять. Эсэсовцы в резерве, давно бездействуют. Встает естественный вопрос: можно ли их снять с этого участка? Однако собака принесла известие — на этом участке солидные резервы и у русских. Вывод: снять эсэсовцев — значит поставить под угрозу этот участок фронта. Надежда: у русских не так уж густо с войсками, и для развития успеха на юге они снимут резервы здесь. Понимаете, они живут этой надеждой, им хочется, чтобы эти резервы ушли. Вот они и теребят своего резидента. И он, наэлектризованный, взвинченный, принимает первые же известия за истину. Все правильно.

— А раз это так, то Матюхин не справился с задачей?

— В каком смысле?

— Эсэсовцы уже снялись или снимаются, а он этого не заметил.

— Мы ведь говорили вчера, что противник перед нами умный. Я думаю, что уход танкистов обставлен очень тонко. Как видите, партизаны тоже ничего не заметили.

— Вы думаете, что футбольный матч рассчитан на партизан и возможных разведчиков?

— Думаю. И вот почему. Как же нужно разрекламировать этот матч, если о нем узнали даже партизаны! Ведь связи у них с этим районом, кроме пешей, нет. Посчитайте. Партизанский разведчик пришел на станцию или в округу. День потерся, нашел своих людей, усек положение — это полдня или ночи. Дорога назад — опять день. Значит, по крайней мере, двое суток. Видите, как давно говорят об этом матче. Причем так легко, что даже партизанские осведомители и те знают. Непростительная беспечность или, наоборот, преднамеренные действия: иметь под боком партизан и сообщать всем и каждому о таком массовом и мирном мероприятии, как матч. Нет, Лебедев, дело не мое, но вам надо думать быстро. Эсэсовцы снимаются или вот-вот снимутся. Как — неизвестно.

— Две новые группы уже ушли.

— Знаю. Но они пока еще подойдут и займутся делом… Давайте сделаем так: я доложу начальству о своих предположениях. То же сделаете и вы. И мы оба по своим линиям поставим в известность вышестоящие штабы. Надеюсь, что те проявят достаточный интерес и подключат дальнюю разведку. Во всяком случае, прозевать ни нам, ни вам такое нельзя — головы снимут.

Так началась вторая тревожная ночь Лебедева. Он докладывал полковнику, потом лично командарму, писал шифровки, принимал их и все время с нетерпением ожидал сигналов из-за линии фронта. В двадцать два часа ему позвонили.

— Замечены две ракеты примерно из того же места, что и прошлой ночью. Первая ракета была зеленой, вторая — красная.

Вторая группа — двадцать два часа и два часа — это выло ее время сигналов — приступила к работе и движения у противника не обнаружила.

Они пошли назад, но новым путем — поближе к тому месту, которое на карте было очерчено синим кружком. Следовало проверить слова Егора Грубого. Матюхин верил ему, но проверить обязан. По дороге он сообщил Сутоцкому и Гафуру о добытых сведениях и о новой задаче — обойти месторасположение эсэсовцев с юга и подойти поближе к железной дороге. Напомнил об особой осторожности и предупредил, что в случае чего хоть один оставшийся в живых должен будет подать сигнал. Новый сигнал — танкисты грузятся.

— Вот и все, товарищи.

— Товарищ командир, — деликатно покашляв, вмешался Грудинин. — Оправляться нужно было бы только в воду. Собаки этакое дело за версту чуют.

— Где ее найдешь, ту воду, — проворчал Сутоцкий.

Вот это ворчание и стало той частичкой, которая наконец довела Андрея до бешенства. Не понимать таких простых вещей! Разведчик называется!

— Сутоцкий, за мной! Грудинин старший в паре с Шарафутдиновым.

Он убыстрил шаг, и, когда от второй пары их отделяло метров сорок, Андрей сказал:

— Вот что, старшина Сутоцкий, ведете вы себя как последняя дешевка. Кто бы я ни был, как бы я неумело ни вел дело, а вести себя так, как вы, подло. Не по отношению ко мне как к товарищу, а к нашему делу.

— Ты чего? — угрожающе понижая голос, спросил Николай. — Опять все заслуги себе взять хочешь? А я чтоб опять при тебе прихлебателем? Да кто тебя спас в прошлый раз? Забыл? На своих хвост поднимаешь?

— Молчать! За спасение спасибо. По гроб не забуду. А сейчас запомните: я — командир. Прекратите болтовню! Вернемся, тогда доложите начальству. И запомните: если еще раз услышу такое, пристрелю. Ты меня знаешь. Все!

Сутоцкий яростно пыхтел, потом немного успокоился.

— Слушай, чего ты? Что я, враг, что ли? Вижу, что не так ведешь себя, вот меня зло и берет.

— Врешь! Если бы ты был такой, как раньше, так ты бы мне все о глазу на глаз сказал, как я тебе сейчас, где я засыпаюсь. Вон Грудинин помогает. А ты? Имей в виду — мое слово свято.

— Подожди, Андрей…

— Хватит Андрея! До возвращения нет Андрея! Есть товарищ младший лейтенант. Почему у тебя такие отношения с Шарафутдиновым?

— Он что? Вам докладывал?

— Отвечайте вы.

— Ну, когда мы лежали в засаде, прошла машина. Легковая. Я попросил — прикрой меня. Я ее подорву и возьму «языка», враз все будет ясно А Шарафутдинов мой приказ не выполнил. Говорит, командарм приказал тихонько и смирненько. Я разозлился, а он мне, старшему, отвечает: «Мне командарм лично приказал, и только он может отменить свой приказ». — «Ну, — говорю, — черт с тобой, я сам ее сейчас резану». Так он на мой автомат навалился. «Стреляй, — говорит, — сначала меня». Ну а машина и проехала. Ушел «язык».

— Ну и сволочь же ты, Колька, — задохнулся Матюхин. — Ради того, чтобы выхвалиться, выдвинуться, ты поставил под удар все дело. Счастье твое, что Гафур тебя не выдал, а то я б тебя под горячую руку сразу же шлепнул.

— Это ж за что? За то, что я хотел как лучше? Видал — мы уже подали сигнал, что танкисты на месте, а они, сам говоришь, сматываются. А взяли б «языка», сразу и уяснили, что к чему.

— А ты уверен, что это ехали эсэсовцы? Уверен, что вам двоим удалось бы взять двух? Подняли вы стрельбу — сразу же известили врага — вот они мы, разведчики. Ну даже если б ты и взял «языка», даже если б он нам все и рассказал, так нам же еще ночи нужно дождаться, чтобы сигнал передать. Ты об этом думал? Что мы здесь, ради собственной выгоды?

— К партизанам бы подались…

— Куда к партизанам? Сутки пробиваться? А ты уверен, что «язык» бы не соврал? Без проверки разве ж можно? Нет, Николай, я тебе сказал все. Делай вывод. Снял бы тебя и со старшего, но…

— Вот именно — «но». Ты все темнишь, все скрываешь… С Грудининым вась-вась, а я так… пришей кобыле хвост.

— Ни с кем я не вась-вась. А просто… Просто не имею права пока что говорить. Скажу… придет время. Все. На этом кончили.

Они дождались вторую пару, и Сутоцкий поменялся местами с Грудининым. Шли по склонам высоты, и снизу едва заметно тянуло сыростью.

— Ручеек имеется, — отметил Грудинин.

— Вас как по батюшке?

— Васильевич. А что?

— Да так… хочется вас называть по батюшке.

— Что вы, товарищ командир…

— Ладно. Это к слову. Давай слушать.

Но утренний лес был тих и глух. Спустились вниз, поели, попили воды из ручья и по очереди вздремнули. Когда уже собрались уходить, Гафур толкнул Матюхина и глазами показал вверх. Там, на прогалинке между высокими деревьями, стояли два немца и собака — большая, почти черная, с подпалинами на груди и в подбрюшье. Собака смотрела на них, а ее поводырь, придерживая одной рукой поводок, прикуривал у второго. Собака смотрела прямо на разведчиков, и уши у нее стояли торчком. Матюхин ногой толкнул Грудинина и шепнул:

— Видишь? Насадку! Время.

Грудинин осторожно полез за пазуху, вытащил насадку и надел ее на ствол винтовки. Действовал он, кажется, нарочито медленно, потому что Андрей успел несколько раз взглянуть на собаку. Она явно увидела или учуяла их и уже щерилась, уже вытягивала вперед свою острую, такую ненавистную Андрею морду. Немцы, к счастью, все еще прикуривали, и Андрей мысленно молил Грудинина: «Скорей, скорей же!» Но он так и не заметил, когда Николай Васильевич снял чехольчик с оптического прицела и оттянул пуговку, снимая затвор с предохранителя.

Щелчок показался нестерпимо громким. Перематывающий портянки Сутоцкий резко обернулся. Собака еще негромко рявкнула и натянула поводок. Немец что-то сказал поводырю, поводырь дернул собаку: успокойся.

Раздался второй щелчок и слабый хлопок. Собака подпрыгнула, издала странный утробный звук и упала. Немец растерянно посмотрел на нее и сейчас же стал валиться на бок. Второй оглянулся по сторонам и после третьего щелчка-хлопка опрокинулся навзничь.

Все произошло так быстро, так незаметно, что не только немцы, но даже разведчики так и не поняли толком, что произошло.

— Обходить их левее! На высоту! — приказал Андрей и бросился вперед.

Его догнал Грудинин и на бегу спросил:

— Может, убрать? А то наткнутся.

— Это когда еще будет, а мы оставим следы.

Они круто забрали влево вверх, перевалили через гребень высоты и вышли к дороге, почти в том же месте, где вчера сидели в засаде Гафур и Сутоцкий.

Лес был все еще тих. Отдышавшись, Матюхин восторженно посмотрел на Грудинина.

— Ну молодец! Как автомат.

— Младший лейтенант, что произошло? — спросил Сутоцкий. — я так и не понял. Отчего они попадали? Кто стрелял? Неужели Грудинин? Но чем?

— Он. Вот теперь смотри, — Матюхин ткнул пальцем в насадку. — Вот из-за этой насадки для бесшумных выстрелов мы с Грудининым и темнили. Но зато как она нас выручила. Ни звука! А ведь до них метров сто пятьдесят было, не меньше. Ну все! Теперь запрет и секретность сняты. Дожить бы до ночи и проверить Егора. Двинулись парами к дороге.

На этот раз впереди шла пара Матюхина. Они выползли на Ушку и осмотрелись. Справа от них на дороге стояло штук пять грузовиков с пиломатериалами. Шоферы сошлись в кружок и курили. Потом подошли еще две машины. Соскочившие шоферы подбежали к курящим, что-то спросили и сразу успокоились.

Прошло немало времени, пока перед машинами дорогу пере, шло около взвода солдат в полном боевом снаряжении — с противогазами, ранцами и оружием. Они стали разворачиваться и ушли в лес.

— Прочесывать начинают, — шепнул Матюхин. — Могут на, ткнуться на наших немцев.

— Не думаю. Их человек сорок. Даже если через десять метров друг от друга пойдут, и то больше чем на полкилометра не наскребется. А мы их подстрелили в километре от дороги. Не меньше. — Грудинин подумал, прикидывая обстановку, и подытожил: — Энти, с собакой, либо заблудились маленько, либо старательные слишком.

— Почему?

— Я так понимаю, что сейчас пойдут танки и машины. Так чтобы их не засекли, решили прочесать лес по обе стороны дороги. С собаками послали вперед вроде как для разведки, а эти сзади на полный прочес.

— Может быть, и так., Но я еще вот о чем думаю — может, эти, с собакой, нас ловили? Ведь последнюю ракету мы примерно в том месте давали, только выше. Могли и засечь.

— И это возможно. Но если так, то мертвяков тех до вечера не разыщут.

— Почему?

— Они ж не одни были, а другие, наверное, нас окружают.

Далеко впереди и вправо, на юго-западе, взревел первый танковый мотор, и почти сейчас же над лесом пронесся самолет. Он летел низко и полностью заглушал звук мотора. Потом прошел второй, а через некоторое время и третий.

— Глушат, — отметил Андрей. — Надо перебежать дорогу и идти на запад, куда намечали.

— Парой побежим или все вместе?

— Давай рискнем парой. Наши увидят — поймут.

Группку шоферов скрывали две последние машины, и поэтому разведчики, согнувшись, выбрались на дорогу, выглянули из-за машины и, убедившись, что все шоферы смотрят вперед, двумя прыжками преодолели остаток дороги, юркнули в бурелом и ползком скрылись в зарослях. Только отметив, что все тихо, опять выползли к дороге. И вовремя. Ее стремительно перебежала вторая пара.

Они опять встретились и двинулись строго на запад, перекатами. По-прежнему летали самолеты, а с передовой иногда доносилась артиллерийская перестрелка. И тем не менее лес принимал в себя тяжкий натруженный гул. Кто бывал на войне, тот ошибиться не мог — шла мощная моторизованная колонна. Скорее всего танки вперемежку с бронетранспортерами и автомашинами. Она была еще скрыта сплошной стеной леса, но уже близка, от гула трепетали листья осин.

Разведчики теперь не перебегали, а ползли, осторожно, чутко прислушиваясь к каждому треску и шороху. Но гул все нарастал, и, когда неожиданно резко, словно совсем рядом фыркнул танк, они поняли, что дорога близка.

Матюхин поднял руку, приказывая остановиться, жестом подозвал Сутоцкого.

— Прикройте, выползу к дороге.

Он полз один, полз легко, успевая и прислушаться, и осмотреться, и даже принюхаться — чувства были обострены до крайности. Теперь он знал, что рядом проходит еще одна, не отмеченная на карте дорога, которая как бы вливается в другую, открытую ими раньше. И по этой дороге движутся самые дальние резервные части. Именно части — Андрей был уверен в этом. Противник решил сразу, одним броском перевести оставшиеся части к месту погрузки. Для этого он и затеял артиллерийскую дуэль, для этого пустил самолеты. Поэтому вдоль дороги прошли группы прочесывания. И то, что они были в полном боевом снаряжении, показывало — назад они возвращаться не собирались. На станции они погрузятся в вагоны и поедут дальше.

Дорога открылась сразу. Собственно, это была не дорога, а всего лишь просека. Вероятно, накануне этого марша саперы позаделали вымоины, кое-где наложили бревен, сделали настил, и теперь по нему шла и шла техника. Танки тянули автомашины и бронетранспортеры. Автомашины тянули пушки и кухни, а часть машин проходила по перегонному: передок второй лежал в кузове первой. Что ж… понятно. Пехота ведь пошла пешком, прочесывает…

Егор Грубый не обманул. Эсэсовцы следовали на погрузку. Но вот погрузятся они или нет?

Андрей вернулся, и все отошли в глубь леса, расстелили карту и стали держать военный совет. Просеки на карте не оказалось. Танкисты выдвигались явно из-за границы обведенного синей линией овала — видно, предыдущая разведка не слишком точно определила их месторасположение. Да и го сказать — такая махина, как танковая дивизия, могла и должна рассредоточиться на большей площади.

И только теперь подумалось: а может быть, и погрузочная площадка не одна? Может, танки грузятся и в других местах, а они об этом не знают? Эта догадка взволновала Андрея, но он сейчас же успокоил себя:

«Ну и что, если в разных местах? Скорее уберутся».

Как ни прикидывали ребята, а выходило, что к железной дороге они смогут выдвинуться только после того, как пройдут механизированные колонны. Ясно, что разрывов в них не дождаться: самолеты долго летать не будут. А без шумового прикрытия колонны могут выдать себя.

Андрей разрешил отдых по очереди. В относительном покое и тишине лучше думалось. Карта подсказывала, что впереди поднималась покрытая лесом высота. А Матюхин терпеливо коротал свою смену с Грудининым. У каждого свой сектор наблюдения, свои обязанности. Потом поспали и они, а колонна все не кончалась. Только далеко за полдень прогремели последние танки, и все стихло. Зато издалека слышались уже привычные выстрелы и пулеметная бестолочь. Теперь-то они знали, что к чему, и потому без особой опаски вышли к просеке, осмотрелись и пошли вперед, на запад, к железной дороге.

Высота оказалась вырубленной — внизу стояла лесопилка, и бревна, вероятно, легко скатывались вниз. С этой лысой, обезображенной высоты просматривалась и железная дорога.

По опушке они прошли к нетронутой стене леса, нашли густые заросли, и Грудинин, сняв сапоги, первым полез на высоченную сосну. После разведки местности влез на сосну и Матюхин. Слева виднелись узкие полоски полей. Правее виднелось большое село с приземистой церковью, выгонами, переходящими в луга. Прямо перед ними, в выемке между залесенными пологими скатами, проходила железная дорога.

В иное время она была бы незаметна, скрыта за лесом. Но, опасаясь партизан, немцы вырубили лес по обе стороны, и дорога лежала как на ладони. Уже через полчаса в сторону станции, возле которой грузились танкисты, прошел состав порожняка, а минут через десять от станции на юг проследовал эшелон. Впереди — закрытые красные вагоны, за ними платформы с лесом, с грузом, покрытым брезентом, и стоящими одна на другой машинами. Потом снова платформы с лесом и специальные крытые машины, украшенные свежей хвоей. Все правильно…

Часа через полтора прошел еще один эшелон, но часть платформ была замаскирована уже круглым лесом — вероятно, пиловочника не хватало, и немцы рубили лес прямо у погрузочной платформы.

Они наблюдали и слушали до самого вечера, и до самого вечера вдали слышались взревы моторов, стрельба, и до самого вечера время от времени проползали то порожняк, то эшелоны. Но порожняка было больше. Теперь сомнений не было — эсэсовцы действительно грузились и уходили.

В сумерки разведчики возвратились обратно и точно в двадцать четыре часа и в три часа ночи дали по две ракеты. Первая — красная. Вторая — зеленая.

Теперь им можно было забиться в чащобу, залечь и ждать наступления, чтобы выйти ему навстречу и доложить о выполнении обоих заданий: эсэсовцы выслежены, насадки проверены.

Но Матюхин помнил приказ командарма: если танкисты уходят — сигналить каждый день, вернее, каждые сутки. А это значило, что нужно проверять и проверять. Мало ли на какую хитрость может пойти противник. Вот почему, так и не дав ребятам отдохнуть, Матюхин опять перевел группу через просеку к лысой горе. Они постояли на опушке и услышали далекие пулеметные очереди. Немцы, кажется, обнаружили убитых Грудининым собачников и начали прочесывать лес. Однако Матюхина это уже не волновало.

На этот раз они отправились по опушке в сторону села, поближе к станции я месту погрузки.

Как и всякое порядочное село, и это огибала река — извилистая, тихая, с древними ивами по берегам, с куртинами берез и дубов на чистых, с крапинками поздних цветов на выкошенных лугах. От них уступом поднималась высота, по склонам которой шли разведчики.

Было тихо, покойно — ни выстрелов, ни гула моторов. Гафур вздохнул и сообщил:

— Воскресенье.

— На войне без выходных, — хмуро откликнулся Сутоцкий и тревожно взглянул на Матюхина.

В эти сутки Сутоцкий как бы сник, держался скромно и помалкивал, Андрей старался не глядеть в его сторону, и старшина чувствовал это жесткое отчуждение.

На северо-западных склонах высоты пошел разнолесок, сосны пропали. Тянуло прелью и грибами. Они попадались на каждом шагу — сытые, подбоченившиеся белые, красноголовые, ровные, как стрела, подосиновики. Иногда выпадали россыпи рыжиков и лисичек.

— Вам не кажется странной такая тишина? — спросил Матюхин у товарищей. — Даже погрузка не ведется.

— Воскресенье… — опять вздохнул Гафур.

— Ну и что?

— Так у них же всегда в воскресенье потише.

Матюхин задумался. Гафур прав — немцы дисциплинированно соблюдают воскресный отдых, особенно утренний: молитва, жирный завтрак, некоторое расслабление. Но позднее словно спохватываются и делают те дела, которые остались от недели. Делают быстро, четко, но как бы скрывая от самих себя работу, переводя ее в удовольствие.

— Что ж… подождем, пока они отдохнут.

К полудню на выгоне за рекой стали собираться солдаты, потом начали подъезжать машины. Стало шумно и крикливо. Появилась походная автолавка. Возле нее толпились солдаты, солнце засверкало на бутылках.

Начался солдатский отдых — с песнями, лихими выкриками и танцами Странно было смотреть на этот, словно бы и бесшабашный, но тщательно отрегулированный разгул: ни драк, ни пьяных, ни ругани. Все хоть и шумно, а очень-очень прилично и дисциплинированно. Лучшее место — старшим по званию, первый стакан пива или рюмка шнапса — им же. Должно быть, за это старшие по званию не замечали расстегнутых мундиров, закатанных рукавов — свобода на отдыхе есть свобода…

Машин становилось все больше, но гомон улегся, я отдыхающие немцы чинно расселись на траве вдоль давнего, видно еще колхозного, стадиона — на нем еще сохранились футбольные ворота. Конечно, офицеры уселись на принесенные, специально сколоченные, оструганные скамьи — солнце бликовало на них желтыми, масляными пятнами. Конечно, нашлись фотографы, которые уселись за обоими воротами.

За машинами уже прыгали футболисты в трусах и сапогах. Но матч не начинался Ждали, видимо, начальство.

Оно появилось как раз вовремя — футболисты вышли на разминку. Каждая команда бежала со своей стороны поля. Бледные, незагорелые — с левой половины поля, где зрителей было побольше, а смуглые — с той, где среди зрителей, пятная зеленый травяной фон черными выходными мундирами, сидели эсэсовцы.

Начальство подъехало с двух сторон и одновременно, как по команде, стало занимать свои места, серо-зеленое, армейское, — на одной стороне поля, шиковатое, со стеками, черно-белое, — на другой. Минуты ушли на приветствия и устройство, еще минуты — на сосредоточение внимания и проводы размявшихся команд. Судья, конечно же, плотный, с пучочком, дал свисток, и команды вышли на поле.

Что-то несерьезное проступало в этом так тщательно организованном матче. Странно было смотреть на людей в сапогах с широкими голенищами, мечущихся по зеленому полю, на зрителей, которые свистели, орали, иногда вскакивали и трясли над головой кулаками. Странно и непривычно. Может, и потому, что крики не умолкали и тогда, когда ничего особенного на поле не случалось. Зрители кричали потому, что им разрешили кричать, потому что так принято.

Начальство на обеих сторонах поля изредка косило по сторонам, словно прикидывая — не переходят ли зрители установленные нормы поведения, не пора ли навести порядок? Но все шло хорошо — кричали и свистели, стучали бутылками и консервными банками в строгом соответствии с установленными нормами, в рамках той дисциплины, которая предусмотрена для подобных зрелищ.

До стадиона от разведчиков, залегших на опушке разнолесья, было метров триста — триста пятьдесят, и они видели матч так, как видели такие же матчи в детстве, когда их, голоногих, загоняли на скамьи за ворота. Сутоцкий сразу же искренне увлекся игрой и даже вскрикивал, когда загорелые пробивались к воротам бледных — он по привычке болел за армейцев Гафур почти не смотрел на игру — не понимал ее. В его местах в футбол играли редко Матюхин сдерживал бешенство. Он вспоминал лагеря, игру сытых охранников, их полупьяные вопли. Матчи кончались экзекуцией провинившихся пленных. Возбужденные футболом охранники били с особенным упоением. Из наказанных выживали немногие…

И только Грудинин, отползший в сторонку, под куст жимолости, и наблюдавший за игрой и зрителями через оптический прицел, был собранно-спокоен. К середине первого тайма он подполз к Матюхину и доложил:

— Генералов там нет, но полковники…

— Оберсты? — почему-то резко спросил Андрей.

— Ну оберсты… Они имеются. Не пустить ли их в расход?

— Николай Васильевич, а себя не выдадим?

— А вы молчите, спрячьтесь Я теперь в эту штуку поверил, — он показал на уже надетою насадку. — Мы им тут устроим воскресенье.

— А если заметят и атакуют?

— Так между нами ж речка! Пока форсируют, мы ой куда убежим.

— Ладно… — облизал губы Матюхин. — Начинайте.

Он подполз к ребятам и лег между ними.

— Давайте чуть отойдем вглубь. Дадим простор Грудинину.

— Какой простор? — обернулся увлеченный игрой Сутоцкий.

— Сорвем этот праздничек.

Сутоцкий еще с недоверием покосился на Андрея, но подался назад. Теперь все трое смотрели на футбольное поле с новым, тревожным интересом

Но Грудинин не спешил. Он вынул из подсумков обоймы с патронами, как на занятиях, разложил их под рукой аккуратными стопочками: обычные патроны поближе, с зажигательными пулями подальше. Потом снял пилотку и положил рядом. Вычислив расстояние и установив барабанчик на нужную дистанцию, он несколько раз прицелился, клацая вхолостую, и замер.

У ворот загорелых эсэсовцев образовалась куча мала, донесся заливистый свисток. Кто-то из бледных армейцев попытался спорить с судьей, но толстяк решительно растолкал спорщиков и назначил штрафной удар. В те годы футболисты еще не знали «стенки», и потому бледные и загорелые смешались, перебегая с места на место Здоровенный эсэсовец установил мяч и медленно отошел для разбега. Зрители неистовствовали — ревели, свистели, били в банки. Подключились шоферы, и над полем заревели клаксоны.

Загорелый эсэсовец подтянул голенища сапог и чуть наклонился вперед Рядом с разведчиком раздался уже знакомый хлопок. Эсэсовец дернулся и упал лицом в землю Голая нога в сапоге, такая заметная на зеленой траве, судорожно подтягивалась и распрямлялась.

Ни зрители, ни игроки не поняли, в чем дело, и продолжали неистовствовать. К игроку подбежал судья, наклонился и тоже свалился на бок. Стадион стал замирать. Творилось нечто непонятное и потому ужасное.

На стороне эсэсовцев медленно сполз с кресла какой-то высокий чин. Поскольку все смотрели на поле, это сползание заметили не сразу. И тут свалился еще один футболист.

Стадион охватило всеобщее оцепенение. На глазах сотен вооруженных людей гибли их товарищи. Но небо было так же безоблачно, так же где-то играла музыка, а люди гибли. И ни выстрела, ни клацанья. Полная, мертвая тишина. Только тоненький, веселый посвист пуль.

Вероятно, в этой тишине, в свершении этих безмолвных смертей зрители увидели нечто мистическое, потому что, когда упал кто-то из офицеров-армейцев, его не пробовали спасать. От него шарахнулись в разные стороны и, оглядываясь, почему-то на цыпочках стали разбегаться по сторонам. Грудинин перенес огонь на эсэсовцев Он стрелял быстро и точно. Стремительно перезаряжал винтовку, а каждую стреляную гильзу ловил между пальцев и откладывал в пилотку.

До момента расползания зрителей ни одна выпущенная им пуля не минула цели и попадала смертельно. А когда зрители стали разбегаться, над стадионом впервые взметнулся крик смертельно раненного человека. Он, словно команда, подстегнул остальных, и толпа взревела и уже перестала расползаться. Началось кружение. Кто-то бежал, кто-то залег и стал стрелять туда, откуда, по его мнению, шла смерть. Пальба разрасталась, крики сливались, и, поскольку большинство бросилось к машинам, Грудинин сменил патроны и стал бить зажигательными пулями по моторам. Две машины — эсэсовские — загорелись, пламя взвихрилось быстро и весело. Шоферы других машин стали разводить их подальше от опасности.

Стрельба — бесцельная, паническая — то разгоралась, то опадала. Кто-то пытался командовать, но Грудинин сейчас же снимал его точным выстрелом.

Расстреляв обоймы, он отполз назад и устало доложил Матюхину:

— Все. Пора драпать.

— А может, еще? — охваченный отчаянным и чем-то жутковатым азартом боя, спросил Сутоцкий.

— Нет. Они ж солдаты. По трассам поймут, что к чему, а у меня, на беду, попадаются пули с трассерами.

— А чего ж ты их раньше не отсортировал? — возмутился Сутоцкий.

— Кто ж на такое рассчитывал? На обычной охоте без них не обойдешься — трассирующими пристреливаем рубежи. А здесь видишь как…