Само собой разумеется, что родители об этом ничего не знали и я начала готовится к тайному побегу из дому. Сестра прислала мне железнодорожный билет и план поездки, и я договорилась с одной из моих подружек, что вечером спущу через окно второго этажа мои вещи. Ночью мы повезем их на железнодорожную станцию, а утром вместо того, чтобы идти в школу, пойду на вокзал и с утренним поездом уеду. Я была уверена в успехе, и даже, сидя на кухне в присутствии родителей, написала им, что уезжаю к Шейне, чтобы они обо мне не беспокоились.
      Наутро все было сделано по плану, но {50} отсутствие жизненного опыта привело к тому, что письмо мое попало к родителям раньше чем я предполагала. К моему счастью, они и не думали отправиться на станцию искать меня. Только когда из школы пришли к нам домой узнать, почему я пропустила уроки - они спохватились, но было уже поздно.
      Мое бегство из дома очень тяжело повлияло и на родителей, и на мою младшую сестренку. Она теперь осталась одна, и в результате этого к ней стали относиться лучше - отец очень мягко с ней обращался, и мать тоже относилась к ней не так, как к старшим дочерям.
      Я не появлялась дома около полутора лет, и в течение всего этого времени отец не написал мне ни слова. Однако, я не удивляюсь этому, ибо знала, какой он гордый и как оскорбило его то, что я сделала. С {51} мамой я постоянно переписывалась. Однажды я получила от папы письмо, в котором он писал, что, если я жалею маму, я должна немедленно приехать домой.
      Было ясно, что если папа пишет так, значит положение очень серьезное и я вернулась. С тех пор мне не приходилось спорить с родителями, и мы сходились по любому вопросу. Я продолжала свою учебу в высших классах средней школы, затем поступила в колледж для учителей при университете "Медисон".
      Отец не возражал против моей работы в партии "Поалей Цион". В это время у меня уже созрела идея репатриации в Эрец Исраэль. Мои представления о Сионизме были в те годы очень примитивными - я не могла понять: как можно быть сионистом и не переехать в свою страну. Понятно, что это мое решение причинило много огорчений {52} родителям, но они не сопротивлялись этому решению. Тем более, что в это же время моя старшая сестра решила переехать в Страну вместе с двумя детьми, а младшая сестра, студентка университета "Медисон", тоже готовилась присоединиться к нам после окончания университета. И родители смирились.
      Милуоки был сионистским городом, и у "Поалей Цион" имелся здесь активный партийный филиал. В 1917 году приехали в Соединенные Штаты Америки покойные Бен-Цви и Зрубавел, и ныне здравствующий Бен-Гурион. Тогдашние турецкие власти их выгнали из Страны - и все они посетили Милуоки. Как уже было сказано, в нашем доме царила древняя еврейская традиция. И, хотя дома мы разговаривали на "идиш", отец послал меня и младшую сестру дополнительно учиться в особую школу "Талмуд Тора". Хотя настоящей школы на иврите там {53} не было, но мы получили достаточно основательное образование на иврите. Я не могу хвастаться, что мы вышли с очень большим багажом из этой "Талмуд-Торы", но, безусловно, основы знаний мы приобрели. Кроме того, ежедневно мы получали газету на языке идиш и читали художественную литературу на этом языке.
      Наша семья никогда не была замкнутой в своем кругу и занятой только своими личными делами. При всей их занятости, и отец и мать были очень деятельны в разных общественных организациях, и дом наш был всегда полон людьми. Разные лекторы и докладчики, приезжавшие в город Милуоки, не останавливались в гостиницах, а жили у нас.
      Отец был активным членом в обществе "Бней Брит", в организации помощи евреям Европы, а затем во "Всемирном Еврейском Конгрессе". Мама была тоже занята делами {54} общества "Бней-Брит", в женской секции, и участвовала во всяких мероприятиях по организации помощи бедным семьям. Много времени она уделяла устройству вечеров и "базаров" для нуждающихся переселенцев. А так как у нас в доме всегда было шумно от гостей, понятно, что она была занята до предела. Она отличалась искусством приготовления рыбных блюд и сладостей. До сих пор помним все мы - и дети и внуки наши - ту "бабушкину рыбу", - даже и те, которые не пробовали ее...
      Папа и мама были очень уважаемы и с ними считались все слои общества нашего города. Например, в Милуоки в те годы главным раввином города был уважаемый Раббай Шейнфельд - чудесный человек и не только большой ученый в области Торы, Талмуда и еврейской литературы, но и в области общей культуры. {55} Мы слышали также, что он сочинял книги по философии. Всегда, когда к нам приезжали именитые гости, как, например, Сиркин или литератор Житловский - они всегда навещали его.
      Симпатичный и гостеприимный человек, он вместе с тем был очень строг и суров в вопросах религии и морали. В чужом доме он нигде не ел и не пил; на свадьбах и других праздничных событиях не произносил проповедей. И вот я помню, что на мою свадьбу пришел Раббай Шейнфельд и не только согласился немного выпить и закусить, но и выразил желание произнести речь. Это было для матери большой радостью, и она вспоминала это до конца своих дней.
      Моя сестра и я приехали в страну в 1921 году, а через пять лет прибыли и родители. Мы выехали из Америки во второй {56} половине мая месяца, после кровавых событий 1 мая того года. Все наши знакомые считали, что мы с ума сошли: кто едет туда в такое опасное время?
      Отец, несмотря на свою добросердечность, не был плаксой. Ему была свойственна твердость, но когда провожал нас - мужа и меня - на вокзале, он плакал.
      Он ни слова не говорил, только стоял и плакал.
      19 мая мы отправились из Нью-Йорка. Это была весьма "интересная" поездка, ибо пароход, на котором мы должны были пересечь Атлантический океан, оказался неустойчивым и расшатанным и каждый день ему угрожала авария.
      Целую неделю мы плыли из Нью-Йорка в Бостон. Там нам представлялась последняя возможность сойти с корабля. И действительно, многие не захотели рисковать и {57} сошли.
      Муж моей сестры не поехал с нами. Тогда еще не было возможности переехать всей семьей в Страну.
      Было решено, что он останется и будет помогать семье, а сестра с двумя детьми поедет с нами. Когда мы приехали в Бостон, мы уже знали "качество" нашего парохода, но сестра, унаследовавшая упрямство отца, не намеревалась сойти на берег - и мы продолжали наш грозный, чреватый многими опасностями путь.
      Так закончилась вторая, после русского периода, эпоха нашей жизни американская эпоха.
      Я оставила Америку, полностью сознавая ее хорошие, ценные стороны жизни, ее особые свойства. Я любила Америку, ее свободу, права и возможности, которые она дает человеку. Я любила ее пейзажи, красоту ее {58} природы. Может быть и нехорошо в этом признаваться - мы ведь уже 46 лет в нашей стране.
      Надо сказать, что жизнь среди товарищей-неевреев не обременяла и не ущемляла нас. В Америке мы себя чувствовали равноправными. В школах, где я училась, незаметно было никакого антисемитизма. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из учеников или учителей сказал бы что-нибудь такое, что могло быть истолковано как проявление антисемитизма.
      Возможно, что из-за духовной жизни нашего дома, из-за моего активного участия в сионистском движении с самых ранних лет - влияние школы на меня было не столь велико.
      В школу я поступила, главным образом, чтобы получить образование. Несмотря на большие возможности, предоставляемые {59} Америкой каждому человеку, и не преуменьшая всего хорошего, что мы там получили, могу сказать, что все же после того, как мы оставили Соединенные Штаты, я не испытала тоски и сожаления; таким естественным и само собой разумеющимся казалось нам желание переехать и жить в нашей стране с самого первого дня пребывания в Стране.
      Четырнадцатого июля мы прибыли на "великолепную" Тель-Авивскую железнодорожную станцию. Никогда не забуду этой минуты: песок, сумасшедшая жара - и это все! Один товарищ, который ехал с нами вместе, обратился ко мне и сказал:
      - Ну, Голда, ты хотела в Эрец Исраэль. Вот мы и приехали. Теперь мы можем ехать обратно. Хватит.
      Но и он остался здесь до своих последних дней.
      До того, как ехать сюда, в страну, мы {60} решили, что будем жить и работать в кибуце. Что такое "кибуц" - мы тогда еще не знали.
      В кибуце "Мерхавья" был мой друг и товарищ по фамилии Дубинский. Он прибыл сюда с еврейским отрядом (потом он женился на Ханне Чижик). Все парни из нашего города, добровольно отправившиеся с еврейским отрядом во время Первой мировой войны, уходили на фронт из нашего дома. У них не было ни семьи, ни родителей. Мои родители провожали их на вокзал, а мама шила для них все, что нужно было им в дорогу, и готовила множество вкусных и сладких вещей.
      В те годы в кибуцы не принимали новых членов в середине года, так как только в Рош-Хашана (евр. Новый Год; ldn-knigi) знали, кто намерен оставить кибуц и сколько мест освободятся.
      Мы решили вступить в кибуц {61} "Мерхавья" потому, что там был Дубинский. На трех собраниях провели голосования по поводу нашего приема в кибуц - не потому, что были возражения против Меерсона, а потому, что я из Америки. А какая американская девушка способна работать и жить в трудных условиях коллектива кибуца?
      Только на третьем собрании решили наконец-то принять нас. Мне кажется, что решение о принятии в кибуц состоялось благодаря тому, что мы привезли с собой патефон и много новых, прекрасных пластинок. Это был первый современный патефон в стране, без большой трубы. Он до сих пор находится в кибуце "Мерхавья".
      Пока нас не приняли в коллектив кибуца, мы жили в Тель-Авиве. Мы сняли квартиру и платили пять лир в месяц, но обязаны были заплатить заранее квартплату за целый год. Хотя мы и приехали из Америки, {62} но миллионерами мы не были и богатств с собой не привезли. В конце концов мы нашли квартиру на улице Лилиенблюма и там поселились. Это была квартира из двух комнат, а кухня и коммунальные услуги были во дворе. Двор был общий для многих семейств. Благодаря нашему патефону, каждый вечер в нашей квартире собиралось множество людей, чтобы услышать чудесные пластинки, так прекрасно звучащие на "чудо-патефоне". Мне казалось тогда, что все евреи Тель-Авива собирались у нас. Я помню, что спустя много лет встречала незнакомых мне людей, которые говорили мне: "Позвольте, это ведь у вас мы слушали такие хорошие пластинки".
      Сразу после приезда в страну меня все время мучила совесть за те огорчения, что я причинила моим родителям, уехав против их воли. Теперь мы вступили в кибуц, и я опять {63} огорчила их, оставив сестру с двумя маленькими детьми в городе.
      Моя сестра начала тогда работать в больнице "Хадаса" сначала в тифозном отделении а затем в малярийном. Работа была тяжелая, к тому же сынишка ее заболел глазным заболеванием - в глаз попал песок. Однако я не могла остаться с ней в городе. Для меня тогда Эрец Исраэль и кибуц представляли одно понятие и были неотделимы - и мы поехали в кибуц "Мерхавья".
      Жизнь в кибуце была сносной. Мы не страдали. Мы вошли в коллектив, жили общими интересами. И как все трудились - так и мы. Но сестра моя и ее дети пережили очень тяжелый период. Младший ребенок, как было сказано, заболел глазной болезнью, а старшая девочка страдала беспрерывно от фурункулов. Муж моей сестры был еще в Америке и жил там очень хорошо. И тот {64} факт, что ни разу не возникало у нее даже в мыслях желание вернуться обратно в Соединенные Штаты и она осталась в Стране, борясь за жизнь и существование детей - свидетельствует о ее большой душевной силе! После пяти лет нашего пребывания в Стране, в 1926 году, приехали и мои родители.
      В письмах мы рассказали им о нашей жизни, но не касались подробностей и не писали о трудностях будней, чтобы не огорчать их. Я помню, что писала им о коллективе в кибуце и о жизни кибуца. Между прочим, рассказала им о том, что я стираю белье для всех товарищей - а нас было тогда 30 или 32 человека - и что я пеку хлеб. Мама сильно испугалась, прочитав это. Она была потрясена, будто с ней приключилось нечто страшное. (Здесь я хочу {65} напомнить о другом случае, связанным с выпечкой хлеба: когда я прибыла в Москву в качестве посла после образования Государства Израиль, поехала со мной моя дочь - член кибуца. Однажды, на каком-то вечере, русские женщины заинтересовались ею и стали спрашивать, что она делает в кибуце. Когда я рассказала им, что она занимается физическим трудом, что она обязана выпекать хлеб и обеспечивать всех членов кибуца хлебом - они были поражены. Они считали, что дочь посла должна быть по меньшей мере председателем этого еврейского колхоза...).
      Мой шурин Корнгольд знал, конечно, обо всех трудностях, но он знал также, что сестра моя не тронется с места - и он приехал к ней.
      Когда мои родители прибыли, мы уже не жили в "Мерхавья". К сожалению, я {66} вынуждена была оставить по семейным обстоятельствам этот кибуц. Мы жили тогда то в Тель-Авиве, то в Иерусалиме, а сестра в семьей поселилась в Тель-Авиве. Родители основательно приготовились к приезду в страну. Еще будучи в Милуоки, они купили отдельные участки земли. Организация "Общины Сиона" в Америке продавала строительные участки по всем районам Эрец Исраэль. Папа купил 12 дунамов земли в Герцлии, - сплошной песок. Второй участок он купил в Афуле - "точь в точь против здания оперы в Афуле", как сказали ему.
      Мы здесь хорошо знали условия жизни в "столице" Афуле, и совместными усилиями убедили отца, чтобы он отказался от "оперы в Афуле" и лучше занялся строительством дома в Герцлии. Один из первых трех или четырех домов в третьей зоне поселка {67} Герцлия был дом отца. Большую часть дома он построил собственными руками. Так как у него был участок в 10 дунамов, он посадил там цитрусовый сад. Отец и мать с первых же дней поселения стали самыми горячими активистами в поселке. Отец даже стал кантором в синагоге, и дом их превратился в оживленный центр кипучей общественной деятельности.
      В те дни Герцлия находилась между арабскими деревнями, и положение поселка было вовсе не безопасным.
      Так как дом отца стоял на пригорке, его использовали как наблюдательный пункт. Отряд местной обороны установил там вышку и почти до самого последнего дня отец выходил на свою смену во время ночного дежурства.
      Во время кровавых событий 1929 года все женщины и дети были эвакуированы из {68} этой части Герцлии. Но мама отказалась уйти из своего дома и осталась с отцом.
      Неподалеку, на соседней возвышенности, находился кибуц "Шефаим". Он был в том году переведен в другое место, а члены кибуца очень сдружились с моими родителями.
      В праздники - на пасху и в Новый Год - вся наша семья собиралась вместе у родителей в Герцлии. До сих пор помнят дети моей сестры и мои дети приятно проведенные дни в доме дедушки: торжественно устраиваемые праздники, песни, неповторимые мелодии, которые пел дедушка, рыбные блюда, которые приготавливала бабушка и особенно ее знаменитый "Штрудл".
      В те годы я уже работала в Гистадруте. Отец стал членом Гистадрута сразу после его прибытия в страну. Прежде чем переехать в Герцлию, он некоторое время {69} работал в кооперативном товариществе столяров. Мою общественную деятельность он принял как нечто само собой разумеющееся, и был, конечно же, удовлетворен ею.
      Я помню, что в более поздний период, во время судебного процесса над Райхлиным и Сиркиным, когда было найдено спрятанное оружие и я выступала как свидетельница на суде, я приехала в Герцлию. Отец ничего не сказал мне, но мама рассказана, что отец встал рано утром и сразу после того, как прибыла к подписчикам газета "Давар", он обошел всех соседей и жителей поселка, чтобы узнать, какое впечатление произвела на них его Голда.
      Все годы своей жизни в стране отец вел религиозный образ жизни, ревностно исполняя все традиционные предписания. Он не прекратил свои занятия общественной деятельностью. Дом его был открыт перед {70} каждым нуждающимся, и не было человека, который, придя с какой-либо просьбой получить ли гарантийное письмо, или в долг занять деньги - вышел бы с пустыми руками, неудовлетворенным. Он очень подружился с покойным Шпринцаком, позже - председатель Кнесета. Отец часто навещал его по вопросам строительства и улучшения коммунально-бытовых условий в городе Герцлии, и с большим уважением отзывался об организаторских способностях этого человека. Отец очень интересовался всем, что делается в стране. Каждое утро он прочитывал газету от корки до корки - кстати, без очков. Я хорошо помню одно собрание протеста против британских оккупационных властей, организованное в Магдиэле, в котором отец принял активное участие и вместе с другими демонстрантами прошел очень длинный путь. {79} Отец скончался в возрасте 79 лет. До последнего полугодия своей жизни он был крепкий, статный, красивый и здоровый человек.
      Мать не всегда одобряла мой образ жизни, иногда упрекая меня за то, что я слишком много загружаю себя и тяжело работаю. По ее мнению, я запускала дом и детей. Каждый раз она спрашивала меня: "Голдочка, что с тебя будет"? Я была совсем не уверена в том, что моя деятельность и конечные мои устремления будут ею одобрены.
      Те места, в которых прошли мои первые детские годы в России - Киев и Пинск, я больше, к сожалению, не видела.
      Правда, два раза я могла, как будто бы, посетить Пинск, но так ничего из этого и не вышло. Первая возможность была в начале 1939 года во время моей поездки в Польшу в качестве представителя партийной {72} делегации. Я начала свою экскурсию по Польше и доехала до города Лодзь, а там заболела. Я пролежала в больнице две недели, срок разрешения на пребывание в Польше закончился, и польское правительство не захотело продлить его. Поэтому я не смогла осуществить свое желание и посетить Пинск.
      После образования Государства Израиль я прибыла в Москву в качестве посла. Я знала, что поездки по городам России - это не простое дело. И так просто не разрешат. Все же я надеялась, что если останусь продолжительное время в России, смогу посетить и Пинск. Но моя дипломатическая служба быстро и неожиданно прервалась - я приехала в Москву в конце августа, а в январе, после выборов в Кнесет, глава правительства Бен-Гурион потребовал, чтобы я оставила Москву, вернулась домой и вошла в правительство.
      {73} Однако если бы я даже и посетила Пинск во время моей работы в Москве, я бы безусловно не нашла там никого из моих родных и близких. Может быть, только одного - внука брата моей бабушки. Все остальные погибли во время гитлеровского нашествия. Тем не менее я очень хотела посетить эти места и сожалела, что мне не была дана возможность осуществить свои намерения.
      {75}
      ПЕРВЫЕ ДНИ В КИБУЦЕ
      В один из вечеров праздника Пасхи 1969 года, несколько недель спустя после того, как Голда Меир была избрана на высокий пост Главы Правительства, она приехала погостить в кибуц "Ревивим". Все члены кибуца собрались в столовой встретить гостью и поздравить ее. Выслушав слова приветствия, Голда Меир обратилась ко всем присутствующим :
      Если я не признаюсь, что очень взволнована, то ведь вы все равно заметите это. Такому человеку как я, которому посчастливилось много ездить и участвовать на разных вечерах и банкетах, и особенно среди евреев в Соединенных Штатах Америки, хорошо известен этот торжественный обычай говорить похвальные слова в честь гостя. Ты сидишь себе и прекрасно знаешь, что нужно продолжать сидеть и выслушивать хвалебные речи до конца. Дело доходит до того, что ты даже не уверен, что речь идет о тебе и что это касается именно тебя - в конце {76} концов, ко всему ведь привыкают.
      Однако в нашей стране и, тем более, в кибуце "Ревивим", такое не часто бывает. Отсюда - моя взволнованность и возбуждение.
      Я всегда восхищалась тем, как у нас в кибуце умеют устраивать праздничные вечера и встречи. Есть здесь какое-то особое очарование, какого не увидишь ни в одном другом месте - и в этом вы отличились и на этой встрече.
      Может быть есть такие, которые не знают, что у меня особый интерес к кибуцу "Ревивим". И не только по той причине, что здесь живет моя дочь и ее семья.
      Когда я оставила Соединенные Штаты Америки, я поехала в Эрец Исраэль, однако не просто в эту страну, но и в кибуц. Нельзя сказать, что я много знала о коллективах кибуцов в 1921 году. В Америке я встречала {77} отдельных людей, прибывших из Эрец Исраэль, среди них были Бен-Гурион, Бен-Цви, Яэков Зрубавел и Хашин - эти четверо были изгнаны из Страны турецкими властями и приехали в Америку, в наш город, в Милуоки. Они рассказывали очень много об Эрец Исраэль и очень мало о кибуце. Я знала, что Сиркин делает большую работу в области создания сельскохозяйственных кооперативов в стране. После Первой Мировой войны он был послан в Эрец Исраэль как представитель рабочей партии "Поалей Цион", чтобы выяснить, что требуется для страны и подготовить программу работ. Особое внимание он уделил вопросу создания рабочих кооперативов в стране - и в сельском хозяйстве и в промышленности - и вообще он рекомендовал строить нашу страну на кооперативных началах. Не могу утверждать, что, будучи в Америке, я достаточно знала о том, что {78} здесь делается, но твердо знала и была уверена, что сразу же после приезда в страну я пойду в кибуц.
      То, что в кибуце "Мерхавья" решили принять нас только после третьего общего собрания, случилось потому, что решали этот вопрос молодые парни из тех, что отслужили в военных подразделениях Американской Армии, в основном американцы, считавшие себя специалистами, знающими характер и умение американских девушек. Они и установили, что нельзя нас принять в коллектив и не только потому, что я американка, но и за то, что мы уже молодожены. Они были холостые ребята и хотели, чтобы в кибуц поступали девушки, а не семейные. Возражали также и отдельные девушки в кибуце, которые работали здесь уже около восьми лет и наслушались, может быть от тех же парней, что такое американские девушки. {79} Действительно, мы не выдержали долго и по прошествии трех лет были вынуждены оставить этот кибуц по разным причинам. Впоследствии я много думала о том, что, может быть, они были правы, когда они не хотели принять меня.
      Во всяком случае одна из больных струнок в моей жизни, вот уже почти пятьдесят лет, это то, что действительно я не смогла выдержать ритм жизни в коллективе кибуца. Но то, что дети мои находятся здесь, является для меня вознаграждением - все же мы добились своего и не все пошло насмарку.
      Хочу рассказать о кибуце "Мерхавья". Здесь об этом можно рассказать. Когда мы прибыли в кибуц "Мерхавья" были уже там отдельные дома. Они остались от бывшего здесь кооперативного товарищества, существовавшего до Первой Мировой войны.
      Кухня была в бараке - {80} очень примитивная кухня. Была и пекарня. Вообще, выпечка хлеба была для меня каким-то таинственный и мистическим делом. Дома мама пекла халы - это было дело понятное и вполне по силам человеку, но выпекать хлеб... В нашем коллективе числилось 30-32 человека. Муку мы покупали в городе Нацерет. Она не была просеяна достаточно, и хлеб часто получался прогорклым.
      Что меня страшило в процессе выпечки хлеба - это необходимость месить его в сухом состоянии. Старожилы пытались научить меня этому искусству; когда льют в тесто много воды, гораздо легче месить хлеб, но из этого ничего толкового не получается, ибо вся хитрость заключается в том, чтобы научиться месить хлеб с малым количеством воды. Когда я в конце концов все-таки научилась и смогла это делать, я была очень горда своим мастерством. {81} Другая проблема - проблема растительного масла. Покупали его у арабов, и оно было горше смерти. Я всегда старалась варить и жарить без этого масла, так как ничего невозможно было есть, если пища приготовлена на этом масле.
      Работа в столовой была организована помесячно. Одна из причин, почему девушки кибуца относились ко мне с симпатией, объясняется тем, что, когда я приступала к работе в столовой - это меня не угнетало. Как правило, каждая девушка, которая должна была в свою очередь приступить к работе в столовой за неделю до этого она уже ходила угнетенной и подавленной. А я, глупая американка, не понимала этого: почему именно эта работа должна причинять неприятности и портить настроение? Я им говорила: почему можно работать в коровнике и кормить коров, и это не вызывает {82} никаких неприятных чувств, а работать на кухне и кормить своих товарищей - это работа нежелательная? Чем она менее уважаемая?
      Когда наступала моя очередь работать в столовой, я не пользовалась арабским растительным маслом, которое было невероятно горьким. Варила все без масла. Вообще меню наше было не очень разнообразное. Был у нас хумус. Его вымачивали 24 часа и варили с луком; это был суп. Затем днем делали из него кашу, а вечером в сухом виде размалывали его с луком, и это был салат.
      Была у нас еще одна проблема. Окна нашей столовой выходили в сторону Афулы, которая тогда была арабской деревней и как раз до нее доходила железная дорога. Когда началась алия евреев в Эйн-Харод, то все, кто приезжал - а поезд приходил днем - заворачивали прямо с железнодорожной станции в Мерхавья, на обед. {83} Однажды сидим мы в столовой, смотрим в окно и видим, что к нам идут более 20 человек. Их надо было накормить. С нами работал один товарищ, очень спокойный, уравновешенный. Он начал утешать нас: "Не стоит огорчаться. Пока я работаю на кухне - всем хватит!". На плите стоял большой чайник с кипятком для чая, и наш товарищ вылил всю воду из чайника в суп - и супа хватило на всех,-и на членов кибуца, и на новых переселенцев-репатриантов.
      Зимой в кибуце "Мерхавья" было очень холодно. Когда мы утром входили в столовую, то первым делом пили чай, как правило, не кипяченый, а затем приходили все товарищи завтракать. После первой мировой войны в стране остались консервы: были консервы под названием "булибиф" и рыбный фарш, было то, что называлось "Фарш" - коробки с селедочным фаршем. Это, {84} собственно, консервированная рыба в томатном соусе. На завтрак мы пользовались этой едой вместо горячей пищи. Я же начала тогда варить на завтрак кашу, и товарищи из кибуца говорили: "вы еще увидите - она нас приучит есть кашу по утрам". И, действительно, они привыкли, и это было очень полезно.
      С селедкой вначале тоже была проблема из-за того, что не на каждого хватило столовых приборов - ножей, ложек и вилок. Большей частью было что-нибудь одно из трех. До моего вступления в кибуц, когда подавали селедку, кухонные работники просто разрезали ее на куски и не очищали кожу. Можно было наблюдать такую картинку: сидят ребята за обеденным столом, и каждый очищает кожу селедки, а так как не было салфеток, то руки вытирали о рабочие брюки. Когда я стала работать в столовой, я {85} начала очищать кожу и подавать очищенную селедку к столу. Подруги мои говорили: ты еще приучишь их к этому, а я отвечала им: а как бы вы делали у себя дома? Как бы вы селедку подали к семейному столу? А здесь ведь у вас - ваш дом и ваша семья.
      В субботу утром мы делали кофе: мы не могли отвезти молоко в Хайфу. Поэтому суббота у нас была молочная. Пили кофе, делали кефир, простоквашу и другие молочные продукты. Пирожки, которые подавались к завтраку, стерегла дежурная по кухне в субботу утром, и стерегла она их как зеницу ока, потому что кофе и пирожки - был весь наш субботний завтрак.
      В пятницу вечером, после субботнего ужина, отправлялись несколько ребят искать заготовленные пирожки, а дежурная обычно брала их с собой в свою комнату и не выходила из нее до утра. И все же они находили {86} эти пирожки, а на утро в субботу это была прямо-таки трагедия.
      Когда я приступила к работе на кухне, я стала рассчитывать так и так: "Масла нет, сахара нет, яиц тоже нет (птицеферма только начинала создаваться) - так какая разница! Добавим еще воды и еще муки и сделаем много пирожков, так, чтобы хватило и на пятницу вечером".
      На кухне стоял большой шкаф. Я положила пирожки в большую миску и - в шкаф. После ужина вижу - все ребята вышли на поиски пирожков. (Иногда прятали их наверху на сеновале). Ребята искали во всех хозяйственных и подсобных помещениях, но так ничего и не нашли. После того, как они достаточно покружились, я просто подвела их к шкафу на кухне и показала им тарелку с пирожками.
      Были и другие проблемы. {87} Стирка, конечно, была общая. Утюжки не было. Каждый брал постиранную вещь и гладил ее дома, тяжелым духовым утюгом на углях. Всю неделю девушки ходили в неглаженных платьях и головных платках. Я была в этом отношении неженка: не могла выходить на работу в неглаженном платье, и это было то, что наши девушки не могли простить американке, которая каждый день выходит на работу в глаженной одежде. Мне было трудно понять их: я ведь делаю это после работы у себя в комнате...
      Один раз мне удалось отомстить своим ветеранкам. В "Мерхавьи" была, конечно, собственная водокачка, но напор воды не был отрегулирован как следует. Иногда приходили летом в душевую, с ног до головы в соломе после молотьбы. Открывают кран, и - нет воды. Когда вода не шла, надо было подниматься по прямой лестнице {88} довольно высоко. Девушки начинали бегать, волноваться и искать ответственного по водоснабжению. Я решила, что можно обойтись и без него - и когда я в первый раз забралась наверх по прямой, высокой лестнице, то это был настоящий "шок" и для девушек и для парней.
      Что меня приводило тогда в отчаяние - это мошкара! Кибуц "Мерхавья" находился между двумя арабскими деревнями. Время от времени они нас обстреливали, но я верила, что придет день и мы будем жить в мире с ними. В кибуце свирепствовала малярия, я тоже заболела малярией, лежала в больнице, но я верила, что придет день и не будет болота и не будет малярии. Но эта мелкая, вездесущая мошкара! - придет ли ей когда-нибудь конец? Летом мы, как правило, выходили на работу в 4 часа утра, до рассвета, ибо как только солнце начинало греть - {89} жизнь в поле кончалась. Мы мазали себя вазелином (когда был вазелин), одевали рубашки с высокими, стоячими воротниками и длинными рукавами, закутывались в платки и возвращались домой облепленные мошкарой. Они забивались в уши, в глаза, в нос. Даже коровы убегали с поля. Это приводило меня в отчаяние. Я не знала, как мы одолеем эту беду, мне казалось, что не будет от нее спасенья.