Голда Мейр
      Отчий дом
      Первые дни в Кибуце
      Три встречи
      ОТЧИЙ ДОМ
      Мне очень трудно заняться анализом и точно установить - какие качества в склонности я унаследовала от своих родителей.
      Ни в коем случае не хотелось бы мне возложить на них ответственность за то, что во мне есть. Мне кажется, что одна из характерных черт, которую я получила в наследство от отцовского дома, это - не замыкаться в тесном кругу своей семьи.
      От отца я еще унаследовала упрямство - в той мере, в какой выражена у меня настойчивость и стойкость - все это в основном от отца.
      От моей матери я унаследовала оптимизм, который был так присущ ее характеру. В доме у нас никогда не ощущался гнет меланхолии и печали, - даже в самые трудные и суровые дни.
      Тяга к общественной жизни пришла ко {10} мне больше от моей сестры, чем от родителей. Во всяком случае, несомненно, все положительное, что есть во мне, пришло от семьи - от родителей и от сестры. Если добавились наслоения отрицательные - то уж не по их вине; они к этому непричастны.
      Была у нас старенькая бабушка, по имени Голда - личность исключительная; не много найдется таких, как она, в наши времена. Дома, в семье никакое решение не принималось без совета с ней и без ее согласия заранее.
      А в общем-то, мне кажется, что я от всех взяла понемногу: от отца, от мамы, от сестры, от шурина, от мужа, который был далек от общественной жизни и больше углублялся в самопознание и самоусовершенствование - любил он узкий круг друзей и был глубоким ценителем {11} искусства, музыки и серьезной литературы. С мужем я познакомилась, еще когда была очень молода - около 15 лет от роду. И буду всегда с благодарностью вспоминать его за все то хорошее, что он мне дал.
      Могу смело утверждать, что в этом смысле мне повезло - я очень много получила от окружающих меня родных и друзей.
      Мои папа и мама были совершенно противоположны друг другу. Отец был высокий, худощавый, с тонкими чертами лица. Всю свою жизнь он прожил бесхитростно и честно. Он верил каждому человеку до тех пор, пока не выяснилось окончательно, что доверять ему нельзя. И, конечно же, он не раз попадался из-за этой черты характера и не раз семья наша страдала из-за его наивности. Тем не менее он оставался таким же бесхитростным и доверчивым. {12} Всегда он находил для всех оправдания и выступал в защиту человека.
      Он не был крайне религиозным, но соблюдал духовные принципы и традиции своего народа. И такова была обстановка в доме все годы: вначале в России, потом в Америке, а затем здесь, в стране, когда мои родители прибыли сюда.
      Наша мама была очень красивая. То была энергичная и необычайно умная женщина. Были у нее более трезвые взгляды на жизнь и на людей, чем у папы, и была она более инициативна. Но оба отличались веселым характером, добродушием и оптимизмом.
      У папы и у мамы были хорошие голоса; они умели и любили петь. Всегда у нас собирались дома в субботние вечера и пели застольные субботние и национальные песни. До сих пор поют дети моей {13} сестры и мои дети те народные песни, которых пели в доме отца.
      Мои родители влюбились друг в друга с первого взгляда. Папа приехал в наш город по мобилизации. Мама с ним познакомилась и тут же влюбилась. Так рассказывала мама, и всегда гордилась этим. Ибо в те годы брак устраивали не по любви, а по сватовству. Приходил сват, и родители договаривались между собой, без участия молодых. Не было надобности в том, чтобы девушка видела своего жениха до свадьбы. Но не так случилось с мамой. Она вышла на улицу и видит: идет молодой парень, высокий, красивый, взглянул он на нее, и она тут же влюбилась в него. Когда она вернулась домой, она намекнула об этом дедушке и бабушке - конечно, нужно было при этом проявить смелость и бесстрашие. После этого сват и оформил {14} заключение брака. У бабушки было много дочерей, и я сомневаюсь, действительно ли могла одна из них убедить свата-профессионала в том, что если парень ей понравился - значит, наверняка, он станет ее мужем.
      Впрочем, мама была самая красивая и видная из всех дочерей, и ей посчастливилось. Папина семья была знатного происхождения, но он смолоду лишился своего отца и, конечно же, богатым не был. В возрасте двенадцати или тринадцати лет его отправили в талмудическую школу в город Слоним. Там он учился, жил, и, как все бедные дети, кормился поденно у жителей города и спал на скамейке в "Ешиве". Он вырос, стал образованным парнем. Знал литературу и Тору, а мама была миловидная и настойчивая - и так состоялось сватовство.
      У моих родителей было 8 душ детей - 4 мальчика и 4 девочки, но большинство {15} детей умерло, и остались только мы - трое сестер. Все дети умирали в возрасте до одного года, и я их не помню.
      Стоит рассказать и о моем дедушке со стороны отца, которого мы не знали. Он был из "кантонистов", т. е. один из многочисленных еврейских мальчиков, которых, по приказу царских властей в России, ловили на улицах городов и отправляли служить с детства в царскую армию на 25 лет. Дедушку схватили, когда ему было 13 лет и 13 лет он прослужил в царской армии. Его пытались также насильно крестить. Его истязали и пытали и многие часы заставляли его стоять на коленях на горохе - но он не склонился. Видимо, с детства он был воспитан в религиозном духе. Все годы службы в царской армии (тринадцать лет!) он не ел ничего вареного, чтобы, не дай бог, не взять в рот трефного. {16} И после того, как он освободился - так рассказывал отец - у него все-таки осталось сомнение: не согрешил ли он в неведении? Поэтому он долгие годы спал на голой скамейке в синагоге, в головах у него лежал камень вместо подушки - во искупление грехов! Он жил в нужде и умер пятидесяти лет от роду.
      Бабушку я помню очень смутно. Как мне помнится, она была очень высокая женщина, худощавая и хмурая - из-за тяжелых условий жизни.
      Наша семья - Мабович - жила в Пинске. Там же и родилась Шейне, - моя старшая сестра, а я родилась уже в Киеве. Отец мой был столяр. Материальное положение нашей семьи оставляло желать лучшего. Чтобы исправить положение, отец и решил переехать в Киев. Правда, этот {17} город был за "чертой оседлости", и евреям там жить не разрешалось, но отец как специалист имел право на жительство там и даже получил работу от правительства. В то время начали строить школьные библиотеки, и отец делал для них мебель; надо сказать, он умел мастерить красивую, нарядную мебель. Осуществляя свои планы, он построил мастерскую, нанял работников. Взял ссуду в банке, где-то еще одолжил, но, в конце концов - отец говорил, что это было по антисемитским мотивам - мебель у него не раскупали. И вот мы остались без гроша. Папа уходил куда-то далеко на работу, положение семьи было трудным.
      У меня не осталось почти никаких впечатлений от Киева - даже двор нашего дома не запомнился мне.
      В памяти сохранились только три {18} первых событий того периода: первое - смерть бабушки, матери отца, в тот самый день, когда родилась моя младшая сестра, что живет в Америке.
      Второе - слухи о погроме в Киеве. Отец не предпринимал никаких мер, чтобы спрятать семью или уехать куда-нибудь - это было для него характерным. Мы жили на первом этаже, и я помню, как вместе с девочкой соседа стояла на лестнице, ведущей во второй этаж, в их квартиру. Девочка была, наверно, моего же возраста. Я видела, как мой отец и ее отец пытались заделать досками подход к дверям.
      К нашему счастью, погром тогда не разразился, но напряженность и чувство надвигающейся катастрофы - это я помню и никогда не забуду.
      Третье, что мне запомнилось из того периода, это нужда и голод. Сестра моя, {19} которая старше меня на девять лет, может гораздо больше рассказать об этом. У меня же остался в памяти такой эпизод: моя сестренка, младше меня на четыре с половиной года, была еще совсем крошкой - ей было, может быть, полгодика, и мама сварила кашу, которая, очевидно, считалась тогда очень вкусной едой. Часть этой каши мама дала мне, а часть - младшей сестренке. Сестренка съела свою порцию раньше меня, и мама взяла часть из моей доли и отдала ей. Я до сих пор помню дрожь, пробежавшую по моему телу - забрали у меня такой деликатес, такое наслаждение, которое доставалось мне так редко!
      Когда мне исполнилось пять лет, мы вернулись в Пинск, к дедушке. Наше возвращение в Пинск я запомнила. Дом наш {20} там был очень большой. Вся наша семья жила в этом доме - и замужние дочери тоже. Но уже тогда родилась у папы идея, что он не останется в Пинске, а поедет в Америку.
      Три года прожил отец в Америке без нас. По возрасту я уже должна была поступить в школу, но я оставалась дома и училась частным образом. Я помню: я училась чтению, письму и немного арифметике. Некоторое время мы жили с дедушкой и бабушкой, а потом сняли комнату поблизости и переехали туда.
      Первые свои годы в Америке отец жил, как и все иммигранты в те дни, в Нью-Йорке. Нас он оставил в России по двум причинам.
      Во-первых, потому, что не было денег для покупки билетов на пароход для всей семьи и даже деньги на один билет он {21} добыл с трудом.
      Но была еще одна причина: подобно многим другим евреям, эмигрировавшим из России в Америку в то время, он рассматривал свою поездку как пробную и не окончательную.
      Семейный план был следующий: отец едет в Америку - страну неограниченных возможностей, в страну, где всякий приезжий может быстро разбогатеть. После года или двух лет он возвращается обратно в Россию и привозит с собою все деньги, что он там накопил.
      Как было сказано, он прибыл в Нью-Йорк и получил работу с внушительным жалованьем - 3 доллара в неделю. Из этой суммы он должен был прокормить себя и - как ему удавалось, мне до сих пор неясно - посылать нам в Россию, чтобы содержать семью. {22} После того, как он проработал некоторое время в Нью-Йорке, он был послан организацией "Хаяс" (добровольное общество, занимавшееся трудоустройством бедных еврейских иммигрантов из России и других восточно-европейских стран; одна из главных целей этого общества - расселить иммигрантов по всей территории Соединенных Штатов Америки, не дать им скопиться и сконцентрироваться только в Нью-Йорке) в город Милуоки. О таком городе он никогда в жизни не слышал - там была ему обещана работа получше.
      Между тем, мы продолжали жить в Пинске и - ждать. Мать немного работала и доставляла продукты, и дедушка помогал немного. Моя старшая сестра, которой исполнилось четырнадцать, потом пятнадцать, а потом шестнадцать лет, - не работала. {23} Она училась, но главным ее занятием было не это. Она увлеклась очень опасным делом, которое доставляло много огорчений матери и, в конце концов, решило судьбу всей нашей семьи. Сестра моя присоединилась к революционному движению, и это послужило причиной тому, что, вместо возвращения отца в Пинск, мы поехали в Америку. Правда, она включилась в сионистско-революционное, а не общее революционное движение. Но и первое было категорически запрещено царскими властями.
      Мои тяжелые воспоминания о той эпохе связаны именно с моей сестрой. Она, бывало, исчезала из дому перед вечером и возвращалась домой очень поздно. В то время мы жили по соседству с полицейским участком и часто слышали ужасные крики молодых парней и девушек, которых, видимо, пытали за их нелегальную {24} революционную деятельность; их избивали и мучили, чтобы добиться от них признания, чтобы заставить их выдать имена соучастников и товарищей по их революционной организации. В те дни вошел в Пинск и расквартировался там казацкий кавалерийский полк. Казаки галопом носились по улицам города и, если кто попадался им по дороге - безжалостно давили его. Они зверски били плетками каждого молодого человека и девушку, встречавшихся им на пути.
      Тогда мама стала писать отцу в Америку, что она не может больше оставаться в России из-за опасной политической деятельности моей сестры.
      По субботам, когда мама уходила в синагогу, моя сестра собирала революционный кружок у нас дома. Она считала это время самым удобным моментом. В нашей комнате, как и во всех домах в Пинске, {25} высокие печки пристраивались к стене. На печку я и забиралась, и внимательно прислушивалась ко всему, о чем говорилось на этих собраниях. Я не понимала в точности, о чем они говорят, но знала, что это запрещено. Когда мама возвращалась из синагоги, она с ужасом взирала на то, что делается дома. Она опасалась, что вот-вот зайдет полицейский и захватит весь этот революционный кружок врасплох.
      И так она поневоле сделалась сторожем кружка. Она ходила перед домом, готовая предупредить собравшихся об угрожающей опасности. Кстати, до сих пор я отлично помню имя этого грозного полицейского - Лесюк.
      Еще маленький эпизод, который остался в моей памяти от всех этих заседаний и собраний.
      Сестра моя рассказывает, что в пятницу {26} вечером, если не находили подходящее место для заседания кружка, приходили в синагогу после вечерней молитвы и упрашивали синагогального служку, чтобы он разрешил организовать встречу. Когда служка возражал ("это же суббота и нельзя здесь собираться ни по законам Торы, ни по законам властей"), один из молодых людей вынимал из кармана какой-нибудь тяжелый предмет и угрожал:
      - Ты это видишь? Сейчас стрелять буду! ("ду зест, их шис!"). Бедный, испуганный служка открывал дверь и даже сторожил, чтобы никакой незванный гость не заглянул ненароком.
      Кроме сионистско-революционного движения, в котором моя сестра была активисткой, существовала также и другая революционная организация "Бунд" - объединенный Союз рабочих {27} евреев-антисионистов. В каждой из этих организаций была своя молодежь и дети активистов, примкнувшие к революционным движениям своих родителей.
      Я помню по сей день те споры и дискуссии, которые мы проводили с детьми бундовцев. Я находилась тогда под идейным влиянием моей сестры и знала, что мы не бундовцы, а сионисты. И все то, что я слышала, спрятавшись на печке, во время тайных собраний кружка, оставило во мне глубокое впечатление.
      Родители мои, в общем-то, были противниками всяких общественных движений. Прежде всего, они опасались за жизнь своих детей. А еще больше они боялись, что, схватив их детей, будут мучить их самих и заставят раскрыть секреты и выдать полиции имена товарищей, а это причинит горе и беду многим семьям. Была тогда очень {28} распространена в Пинске деятельность провокаторов. Только за три года нашего пребывания в Пинске были убиты 13 таких провокаторов, некоторые из них считались самыми усердными активистами в революционном движении.
      Помню один поистине трагический случай:
      Перед тем как оставить Россию, мы сняли комнату у резника. Это был человек высокого роста, всеми уважаемый и очень несчастный. Была у него единственная дочка, и сестра моя морально "испортила" ее, то есть завербовала в свою организацию. Наша семья невероятно переживала из-за этого. Это было большим несчастьем: девочка лет четырнадцати или пятнадцати - единственное утешение для родителей, должна была перевозить запрещенную литературу с одного места в другое по ночам, или {29} являться на секретные явки в лес, или ходить на нелегальные собрания.
      Три года мы жили в Пинске, а потом отец привез нас в Америку. Мне было тогда 8 лет. Я не могу сказать, что я оставила в России что-то такое, о чем бы я очень скучала. Что осталось в моей памяти и что я вынесла оттуда? Очень запомнились зверские лица казаков с нагайками; памятны грустные вечера в ночь на девятый день месяца Ав - день разрушения Храма; до сих пор помню пинские болота, голодные дни в Киеве, крики истязаемых людей в полицейском участке. Конечно же помню, как сейчас, дедушку, дядьев и теток. Они живо встают перед глазами. Несмотря на материальные трудности, для меня жизнь была хороша, я ведь была еще ребенком, мне только было трудно смотреть, как мама переживает и страдает. Чувства были {30} раздвоены - с одной стороны я видела как мама огорчается и беспокоится за мою сестру, с другой стороны я гордилась той большой общественной деятельностью, которой была увлечена моя сестра. И хотя это была запрещенная деятельность, но уж наверняка очень важная.
      Я помню этот день, в 1905 году, когда зашла к нам одна из моих теть (она жила в одном доме с семьей Вейцмана) и рассказала, что царь обнародовал конституцию для всего государства. Понятно, что и в нашем городе, как и везде в России, были организованы массовые демонстрации и народное веселье. Но потом выяснилось, что это было ложное сообщение, имевшее провокационный характер. Его распространили, чтобы выявить тех, кто добивается конституции, и арестовать их.
      Помню также, как эта же тетя зашла {31} как-то к нам домой в 1904 году. Лицо ее было очень печальным: она сообщила, что умер Герцль. Сестра моя надела черное платье и не снимала траур, пока мы не приехали в Америку в 1906 году.
      На этой почве случилось первое столкновение между моей сестрой и отцом.
      Когда мы приехали в Америку, отец уже жил там, как было сказано, три года, работая в депо железнодорожной станции Милуоки. Он был организованным рабочим, членом профсоюза, и уже считал себя почти американцем. Квартиру для нас он не мог найти, и мы поселились в комнате, где он до сих пор жил, в доме очень милой семьи.
      На следующий день отец пошел с нами купить платья. С маленькой сестренкой, конечно, не было никаких проблем. Что касается меня, то у меня еще не было своего мнения в этих делах. А вот с моей старшей {32} сестрой возникли трения.
      Она приехала одетой, как и положено члену революционного общества с идейным самосознанием: черное платье, длинные рукава, высокий стоячий воротник. И вот папа хочет купить ей вещи... Помню ту шляпку, которую папа подобрал для нее - широкополая, соломенная, украшенная всякими яркими цветами Сестра моя, конечно, отказывалась надеть ее И тут произошло столкновение между ними Отец пытался разъяснить ей, что здесь Америка, а не Россия, и здесь так одеваются. А она - настаивает на своем
      Дело еще в том, что у отца уже таилась обида на мою сестру, после того, как мама писала в своих письмах обо всех страданиях, которые моя сестра причинила ей, и что следствием этого был наш вынужденный отъезд из России.
      {33} Можно сказать, что когда мы приехали в эту страну и все было нам ново, отец уже чувствовал себя настоящим американцем. Больше всего это выражалось в том чувстве свободы, которое он приобрел за три года.
      В сентябре месяце празднуют в Америке "День Труда". Центральным событием этого дня является марш трудящихся - организованный поход, совершенно легальный. Отец предложил маме взять с собой детей, встать на углу главной улицы и смотреть, как он марширует вместе со своим профсоюзом. И вот мы все стоим, следим за маршем, и с нами наша маленькая сестренка, у которой глубоко укоренился страх перед конными отрядами казаков в России. Когда она увидела во главе марша едущих верхом полицейских, она от испуга забилась в истерике: "Мама, казаки едут!". Она была вне себя от {34} страха. После этого она пролежала в постели несколько недель.
      Мой отец очень гордился своей профсоюзной организацией, он был полон гордости за звание и достоинство рабочего, имеющего полное право демонстрировать свои права в дни праздника, под защитой полиции.
      Он был также членом главной еврейской общины и был записан в конгрегации Синагог, по обычаю евреев Америки. И всегда, в любом месте у него было много друзей.
      Как я уже упомянула раньше, нам было трудно найти квартиру. Тем более, что отец не хотел оставить еврейский квартал. Наконец, он нашел квартиру с лавкой и нанял ее. Мама, женщина очень энергичная и инициативная, решила тут же воспользоваться удобным случаем и использовать лавку под "молочный магазин". Папа не хотел даже и слышать об этом. {35} - Хорошо, - сказал отец, - ты хочешь открыть лавку. Милости просим... Я не буду в этом участвовать и не подойду даже близко к ней.
      Он продолжал работать по своей специальности. А мама вела всю работу по доставке и продаже товаров. Она, правда, не знала ни одного английского слова, но это ей совершенно не мешало, ибо весь квартал, где мы жили, был заселен евреями. Большинство его жителей составляли эмигранты и разговорный язык был, конечно, "идиш".
      Сестра моя, которая начала изучать по вечерам английский, не порывала связей с революционным движением в Пинске. Она нашла себе работу в швейной мастерской, и часть заработка посылала своим товарищам по революционному кружку. В тот период, после революции 1905 года в России, многие из ее товарищей приехали в Соединенные {36} Штаты Америки. Некоторые из них прибыли в наш город - Милуоки. Вскоре наш дом, благодаря моей сестре, превратился в центр, где собирались эмигранты из России. В большинстве своем то были евреи, но встречались и русские тоже. Поэтому беседы велись на русском языке. Сестра моя ни в коем случае не хотела менять свой образ жизни, свои привычки и обычаи, и это очень огорчало родителей. Маму ее манеры очень расстраивали, так как мама считала, что она упускает возможность заключения выгодного и удачливого брака. А отец ее поведение воспринимал как обиду и оскорбление - приехала из России девчонка и ведет себя в Америке как "эмигрантка", не желая перенять обычаи страны, в которой она живет, не желая знаться с местными девушками ее возраста.
      Мой папа, несмотря на доброе сердце, {37} был упрямцем, и столкновения между ними все усиливались. Они дошли до такой степени, что сестра решила уйти из дому.
      Она не хотела помогать матери в лавке потому, что это было против ее пролетарских и революционных убеждений; она не хотела одеваться как молодые американки и не хотела встречаться ни с одним парнем, который в глазах матери был бы идеальным женихом - то есть, с молодым человеком богатым и устроенным (ей это не нужно было, так как у нее был возлюбленный в Пинске, с которым она впоследствии сочеталась браком). И она оставила наш дом.
      Она продолжала работать в швейной мастерской, но работа ее не интересовала и не увлекала, машинная иголка вечно прокалывала ей палец, и это приводила к воспалениям и инфекциям.
      Часто она возвращалась к нам домой на {38} некоторое время и потом опять уходила. Я стала как бы связующим звеном между нем и родителями.
      Я была еще маленькой девочкой, когда проявилась у меня сила убеждения. Не раз, бывало, сидя у папы на коленях, я пыталась убедить его, чтобы он смягчил свои требования к моей сестре. Я убеждала его просить сестру вернуться домой. Действительно, он писал ей записки, приглашая ее вернуться. Без записки отца, она ни в коем случае не хотела возвращаться.
      Вообще говоря, я была на стороне сестры. Прежде всего потому, что я ее любила. Но у нас были и некоторые общие убеждения. Я страшно не любила нашу лавку. После того, как отец отказался принять в ней какое-либо участие и рано утром уходила на работу, а мама должна была ходить закупать товары для лавки, я вынуждена была {39} каждое утро оставаться там и заниматься покупателями.
      Это мне очень не нравилось, тем более, что я из-за лавки часто опаздывала в школу. Такие опоздания были для меня настоящей трагедией. Заходить в класс с опозданием было стыдно, и я маялась у двери, прежде чем просила разрешения войти. Это происходило почти каждую неделю и даже два раза в неделю. Но мама не обращала на это серьезного внимания и отвечала известной поговоркой на идиш: "Она станет ученой ребецун одним днем позже". Однако главного я добилась - я не получала плохих отметок.
      Так образовался общий фронт у меня с сестрой: борьба классов за право быть пролетарием и не торговать в лавке.
      Положение моей сестры огорчало меня: я видела, в каких условиях она живет и как ей трудно. Она не была очень крепкой, а {40} теперь еще похудела и ослабла.
      Я уже говорила, что отец мой принимал активное участие в общественной жизни, и его деятельность в рамках еврейской общины города была очень многообразной.
      С отцом я работала совместно в одной общественной организации во время Первой Мировой войны. Мы были активистами во Всемирной организации "Джойнт" - самом большом и разветвленном органе по оказанию помощи евреям Европы. В те годы он был еще очень громоздкий и бюрократический, и по характеру своей деятельности сильно отличался от "Джойнта" эпохи Второй Мировой войны.
      Было организовано в начале Первой Мировой войны дополнительное общество, в котором участвовали в основном еврейские рабочие. Оно называлось "Народная помощь". А мы в городе Милуоки были членами {41} местного филиала этого общества, который назывался "Помощь в беде". Руководящий комитет этого общества состоял из председателей разных профсоюзных организаций города. Отец входил в этот комитет как представитель своего профсоюза, а я - от какого-то литературного и культурного объединения, организованного для проведений лекций и диспутов в разных обществах по любым вопросам, но только не на политические темы.
      Мы вместе работали с отцом в течение всего периода войны, и я получила большое удовольствие от совместной работы с ним.
      Никаких существенных спорных вопросов и разногласий у нас с ним не было. В то время я посвящала очень много времени общественной работе после регулярной учебы. Эти дни были первоначальным периодом создания "Всемирного Еврейского Конгресса". Среди основателей его были - {42} П. Рутенберг, Шмарья Левин и другие.
      Еврейские общественные деятели, выходцы из Германии - они сейчас члены Американско-Еврейского Комитета - были противниками организации "Всемирного Еврейского Конгресса". А члены движения "Еврейские рабочие социалисты" не были противниками самого "Конгресса", но они возражали против того, чтобы вопрос об "Эрец Исраэль" был включен как пункт в его программу.
      Вокруг этой темы велась активная деятельность в те годы, но в 1918 году были проведены первые всеобщие выборы, и голосование велось по отдельным программам, выдвинутым разными общественными организациями.
      В нашем городе, в Милуоки, прошли все Сионистские организации одним списком - левая организация "Поалей Цион" {43} выступила вместе с правыми из группы "Общих Сионистов" и с еврейскими организациями, не противившимися сионистскому движению. Их единственными соперниками были члены еврейской социалистической организации. Отец работал очень активно в пользу сионистской организации, и я - тоже. И в этом вопросе мы действовали совместно.
      Папа мой был очень гордым человеком, и он по-своему понимал, что приличествует делать его детям и что им не подходит. Например, в Америке принято было выступать с речами и вести дискуссии на улице - так экономили средства и не надо было нанимать помещение для проведения собрания. Делалось это так: ставили на уличном перекрестке стол, или телегу, или тарантас, оратор подымался на эту возвышенность и начинал свою речь. Вначале его окружали считанные люди, но затем собирался народ - {44} точно как в "Гайд-Парке" в Лондоне.
      Однажды вечером, когда я собиралась выйти из дома, отец спросил меня: "Куда" ?
      Я ответила: "Сегодня я выступаю на такой-то улице".
      Отец закричал:
      - Что ? Моя дочь, из семьи Мабович, будет выступать на улице? Нет, ты не пойдешь!
      Я пытаюсь разъяснить ему:
      - Папа! Я должна идти, товарищи меня ждут.
      А он настаивает на своем:
      - Нет, ты не пойдешь!
      Бедная мама слушала наш спор и пыталась найти компромисс, заставить нас договориться.
      В конце концов я ушла, а отец обещал прийти туда же и за косу стащить меня с трибуны, если я посмею выступить. {45} Я верила, что отец сдержит свое слово. Как правило, он обещания свои всегда выполнял. Я пришла к месту собрания и товарищам. уже ожидавшим меня, сообщила:
      "Знайте, сегодня вечером здесь будет скандал". И рассказала им историю и то, что обещал сделать отец.
      Собрание открыл один из наших товарищей, а я была вторым оратором. Я поднялась на импровизированную трибуну и начала говорить. И все время дрожала - меня охватил страх. Но ничего не случилось. Как это было принято в те дни, после собрания мы много шатались по улицам города, я пришла домой уже в поздний час.
      Мама не спала. Она ждала меня.
      - Где папа? - спросила я.
      - Он уже спит, - ответила мама.
      - Что случилось? Почему он не сдержал слово ? {46} Мама посмотрела на меня, потом сказала:
      "Он пришел домой и говорит мне:
      - Не знаю, откуда у нее такие способности?".
      Выяснилось, что отец был так удивлен и покорен моей речью, что забыл потянуть меня за косу.
      Это была самая счастливая речь в моей жизни. С тех пор отец никогда не мешал мне в моей работе.
      Наоборот, мы часто делали большую работу совместно.
      После этого я вступила в рабочую сионистскую партию "Поалей Цион" и после Первой мировой войны, когда усилился антисемитизм в Восточной Европе, участвовала в организации демонстраций.
      В эту пору сестра моя оставила город Милуоки, переехала в Денвер и я стала старшей из дочерей. Отец продолжал работать на {47} прежнем месте, дом наш оставался центром общественной деятельности, хотя круг людей изменился: раньше у нас собирались русские революционеры, а сейчас в наш дом стали приходить товарищи из партии "Поалей Цион" - члены районного партийного комитета.
      В это время мне тоже пришлось столкнуться с родителями, хотя и не на почве общественной деятельности.
      Когда я окончила школу первой ступени, я хотела продолжать учебу в старших классах II ступени. С первых дней моей учебы - кажется, со второго класса - я твердо решила быть учительницей. Но в штате Висконсин, в котором находился наш город, существовал закон, запрещающий замужним женщинам заниматься преподавательской деятельностью. Мое желание стать учительницей очень беспокоило маму - не помешает {48} ли это моему замужеству. Поэтому она решила, что не следует мне идти заниматься в высшие классы средней школы По ее мнению, я должна была поступить в торговую школу, учиться специальности секретаря и стать машинисткой-стенографисткой Отец тоже поддерживал этот план Но для меня такое будущее было хуже смерти. Дело дошло до острого столкновения и я поняла, что нет другого выхода - надо оставить отчий дом
      С материальной стороны я старалась быть по возможности независимой и до этого. Каждый свободный день и в летние каникулы - я работала, чтобы заработать на карманные расходы и не просить ничего у родителей. Плата за обучение также не представляла большой проблемы: моя старшая сестра была уже замужем, жила в Денвере, и я вела с ней переписку, хотя с родителями {49} она была "в ссоре" и с ними не переписывалась. Теперь, когда я решила продолжать свое образование в высших классах средней школы, вопреки желанию родителей, мы с сестрой разработали план, что я оставлю наш дом и уеду к ней, в Денвер.
      Само собой разумеется, что родители об этом ничего не знали и я начала готовится к тайному побегу из дому. Сестра прислала мне железнодорожный билет и план поездки, и я договорилась с одной из моих подружек, что вечером спущу через окно второго этажа мои вещи. Ночью мы повезем их на железнодорожную станцию, а утром вместо того, чтобы идти в школу, пойду на вокзал и с утренним поездом уеду. Я была уверена в успехе, и даже, сидя на кухне в присутствии родителей, написала им, что уезжаю к Шейне, чтобы они обо мне не беспокоились.
      Наутро все было сделано по плану, но {50} отсутствие жизненного опыта привело к тому, что письмо мое попало к родителям раньше чем я предполагала. К моему счастью, они и не думали отправиться на станцию искать меня. Только когда из школы пришли к нам домой узнать, почему я пропустила уроки - они спохватились, но было уже поздно.
      Мое бегство из дома очень тяжело повлияло и на родителей, и на мою младшую сестренку. Она теперь осталась одна, и в результате этого к ней стали относиться лучше - отец очень мягко с ней обращался, и мать тоже относилась к ней не так, как к старшим дочерям.
      Я не появлялась дома около полутора лет, и в течение всего этого времени отец не написал мне ни слова. Однако, я не удивляюсь этому, ибо знала, какой он гордый и как оскорбило его то, что я сделала. С {51} мамой я постоянно переписывалась. Однажды я получила от папы письмо, в котором он писал, что, если я жалею маму, я должна немедленно приехать домой.
      Было ясно, что если папа пишет так, значит положение очень серьезное и я вернулась. С тех пор мне не приходилось спорить с родителями, и мы сходились по любому вопросу. Я продолжала свою учебу в высших классах средней школы, затем поступила в колледж для учителей при университете "Медисон".
      Отец не возражал против моей работы в партии "Поалей Цион". В это время у меня уже созрела идея репатриации в Эрец Исраэль. Мои представления о Сионизме были в те годы очень примитивными - я не могла понять: как можно быть сионистом и не переехать в свою страну. Понятно, что это мое решение причинило много огорчений {52} родителям, но они не сопротивлялись этому решению. Тем более, что в это же время моя старшая сестра решила переехать в Страну вместе с двумя детьми, а младшая сестра, студентка университета "Медисон", тоже готовилась присоединиться к нам после окончания университета. И родители смирились.
      Милуоки был сионистским городом, и у "Поалей Цион" имелся здесь активный партийный филиал. В 1917 году приехали в Соединенные Штаты Америки покойные Бен-Цви и Зрубавел, и ныне здравствующий Бен-Гурион. Тогдашние турецкие власти их выгнали из Страны - и все они посетили Милуоки. Как уже было сказано, в нашем доме царила древняя еврейская традиция. И, хотя дома мы разговаривали на "идиш", отец послал меня и младшую сестру дополнительно учиться в особую школу "Талмуд Тора". Хотя настоящей школы на иврите там {53} не было, но мы получили достаточно основательное образование на иврите. Я не могу хвастаться, что мы вышли с очень большим багажом из этой "Талмуд-Торы", но, безусловно, основы знаний мы приобрели. Кроме того, ежедневно мы получали газету на языке идиш и читали художественную литературу на этом языке.
      Наша семья никогда не была замкнутой в своем кругу и занятой только своими личными делами. При всей их занятости, и отец и мать были очень деятельны в разных общественных организациях, и дом наш был всегда полон людьми. Разные лекторы и докладчики, приезжавшие в город Милуоки, не останавливались в гостиницах, а жили у нас.
      Отец был активным членом в обществе "Бней Брит", в организации помощи евреям Европы, а затем во "Всемирном Еврейском Конгрессе". Мама была тоже занята делами {54} общества "Бней-Брит", в женской секции, и участвовала во всяких мероприятиях по организации помощи бедным семьям. Много времени она уделяла устройству вечеров и "базаров" для нуждающихся переселенцев. А так как у нас в доме всегда было шумно от гостей, понятно, что она была занята до предела. Она отличалась искусством приготовления рыбных блюд и сладостей. До сих пор помним все мы - и дети и внуки наши - ту "бабушкину рыбу", - даже и те, которые не пробовали ее...
      Папа и мама были очень уважаемы и с ними считались все слои общества нашего города. Например, в Милуоки в те годы главным раввином города был уважаемый Раббай Шейнфельд - чудесный человек и не только большой ученый в области Торы, Талмуда и еврейской литературы, но и в области общей культуры. {55} Мы слышали также, что он сочинял книги по философии. Всегда, когда к нам приезжали именитые гости, как, например, Сиркин или литератор Житловский - они всегда навещали его.
      Симпатичный и гостеприимный человек, он вместе с тем был очень строг и суров в вопросах религии и морали. В чужом доме он нигде не ел и не пил; на свадьбах и других праздничных событиях не произносил проповедей. И вот я помню, что на мою свадьбу пришел Раббай Шейнфельд и не только согласился немного выпить и закусить, но и выразил желание произнести речь. Это было для матери большой радостью, и она вспоминала это до конца своих дней.
      Моя сестра и я приехали в страну в 1921 году, а через пять лет прибыли и родители. Мы выехали из Америки во второй {56} половине мая месяца, после кровавых событий 1 мая того года. Все наши знакомые считали, что мы с ума сошли: кто едет туда в такое опасное время?
      Отец, несмотря на свою добросердечность, не был плаксой. Ему была свойственна твердость, но когда провожал нас - мужа и меня - на вокзале, он плакал.
      Он ни слова не говорил, только стоял и плакал.
      19 мая мы отправились из Нью-Йорка. Это была весьма "интересная" поездка, ибо пароход, на котором мы должны были пересечь Атлантический океан, оказался неустойчивым и расшатанным и каждый день ему угрожала авария.
      Целую неделю мы плыли из Нью-Йорка в Бостон. Там нам представлялась последняя возможность сойти с корабля. И действительно, многие не захотели рисковать и {57} сошли.
      Муж моей сестры не поехал с нами. Тогда еще не было возможности переехать всей семьей в Страну.
      Было решено, что он останется и будет помогать семье, а сестра с двумя детьми поедет с нами. Когда мы приехали в Бостон, мы уже знали "качество" нашего парохода, но сестра, унаследовавшая упрямство отца, не намеревалась сойти на берег - и мы продолжали наш грозный, чреватый многими опасностями путь.
      Так закончилась вторая, после русского периода, эпоха нашей жизни американская эпоха.
      Я оставила Америку, полностью сознавая ее хорошие, ценные стороны жизни, ее особые свойства. Я любила Америку, ее свободу, права и возможности, которые она дает человеку. Я любила ее пейзажи, красоту ее {58} природы. Может быть и нехорошо в этом признаваться - мы ведь уже 46 лет в нашей стране.
      Надо сказать, что жизнь среди товарищей-неевреев не обременяла и не ущемляла нас. В Америке мы себя чувствовали равноправными. В школах, где я училась, незаметно было никакого антисемитизма. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из учеников или учителей сказал бы что-нибудь такое, что могло быть истолковано как проявление антисемитизма.
      Возможно, что из-за духовной жизни нашего дома, из-за моего активного участия в сионистском движении с самых ранних лет - влияние школы на меня было не столь велико.
      В школу я поступила, главным образом, чтобы получить образование. Несмотря на большие возможности, предоставляемые {59} Америкой каждому человеку, и не преуменьшая всего хорошего, что мы там получили, могу сказать, что все же после того, как мы оставили Соединенные Штаты, я не испытала тоски и сожаления; таким естественным и само собой разумеющимся казалось нам желание переехать и жить в нашей стране с самого первого дня пребывания в Стране.
      Четырнадцатого июля мы прибыли на "великолепную" Тель-Авивскую железнодорожную станцию. Никогда не забуду этой минуты: песок, сумасшедшая жара - и это все! Один товарищ, который ехал с нами вместе, обратился ко мне и сказал:
      - Ну, Голда, ты хотела в Эрец Исраэль. Вот мы и приехали. Теперь мы можем ехать обратно. Хватит.
      Но и он остался здесь до своих последних дней.
      До того, как ехать сюда, в страну, мы {60} решили, что будем жить и работать в кибуце. Что такое "кибуц" - мы тогда еще не знали.
      В кибуце "Мерхавья" был мой друг и товарищ по фамилии Дубинский. Он прибыл сюда с еврейским отрядом (потом он женился на Ханне Чижик). Все парни из нашего города, добровольно отправившиеся с еврейским отрядом во время Первой мировой войны, уходили на фронт из нашего дома. У них не было ни семьи, ни родителей. Мои родители провожали их на вокзал, а мама шила для них все, что нужно было им в дорогу, и готовила множество вкусных и сладких вещей.
      В те годы в кибуцы не принимали новых членов в середине года, так как только в Рош-Хашана (евр. Новый Год; ldn-knigi) знали, кто намерен оставить кибуц и сколько мест освободятся.
      Мы решили вступить в кибуц {61} "Мерхавья" потому, что там был Дубинский. На трех собраниях провели голосования по поводу нашего приема в кибуц - не потому, что были возражения против Меерсона, а потому, что я из Америки. А какая американская девушка способна работать и жить в трудных условиях коллектива кибуца?
      Только на третьем собрании решили наконец-то принять нас. Мне кажется, что решение о принятии в кибуц состоялось благодаря тому, что мы привезли с собой патефон и много новых, прекрасных пластинок. Это был первый современный патефон в стране, без большой трубы. Он до сих пор находится в кибуце "Мерхавья".
      Пока нас не приняли в коллектив кибуца, мы жили в Тель-Авиве. Мы сняли квартиру и платили пять лир в месяц, но обязаны были заплатить заранее квартплату за целый год. Хотя мы и приехали из Америки, {62} но миллионерами мы не были и богатств с собой не привезли. В конце концов мы нашли квартиру на улице Лилиенблюма и там поселились. Это была квартира из двух комнат, а кухня и коммунальные услуги были во дворе. Двор был общий для многих семейств. Благодаря нашему патефону, каждый вечер в нашей квартире собиралось множество людей, чтобы услышать чудесные пластинки, так прекрасно звучащие на "чудо-патефоне". Мне казалось тогда, что все евреи Тель-Авива собирались у нас. Я помню, что спустя много лет встречала незнакомых мне людей, которые говорили мне: "Позвольте, это ведь у вас мы слушали такие хорошие пластинки".
      Сразу после приезда в страну меня все время мучила совесть за те огорчения, что я причинила моим родителям, уехав против их воли. Теперь мы вступили в кибуц, и я опять {63} огорчила их, оставив сестру с двумя маленькими детьми в городе.
      Моя сестра начала тогда работать в больнице "Хадаса" сначала в тифозном отделении а затем в малярийном. Работа была тяжелая, к тому же сынишка ее заболел глазным заболеванием - в глаз попал песок. Однако я не могла остаться с ней в городе. Для меня тогда Эрец Исраэль и кибуц представляли одно понятие и были неотделимы - и мы поехали в кибуц "Мерхавья".
      Жизнь в кибуце была сносной. Мы не страдали. Мы вошли в коллектив, жили общими интересами. И как все трудились - так и мы. Но сестра моя и ее дети пережили очень тяжелый период. Младший ребенок, как было сказано, заболел глазной болезнью, а старшая девочка страдала беспрерывно от фурункулов. Муж моей сестры был еще в Америке и жил там очень хорошо. И тот {64} факт, что ни разу не возникало у нее даже в мыслях желание вернуться обратно в Соединенные Штаты и она осталась в Стране, борясь за жизнь и существование детей - свидетельствует о ее большой душевной силе! После пяти лет нашего пребывания в Стране, в 1926 году, приехали и мои родители.
      В письмах мы рассказали им о нашей жизни, но не касались подробностей и не писали о трудностях будней, чтобы не огорчать их. Я помню, что писала им о коллективе в кибуце и о жизни кибуца. Между прочим, рассказала им о том, что я стираю белье для всех товарищей - а нас было тогда 30 или 32 человека - и что я пеку хлеб. Мама сильно испугалась, прочитав это. Она была потрясена, будто с ней приключилось нечто страшное. (Здесь я хочу {65} напомнить о другом случае, связанным с выпечкой хлеба: когда я прибыла в Москву в качестве посла после образования Государства Израиль, поехала со мной моя дочь - член кибуца. Однажды, на каком-то вечере, русские женщины заинтересовались ею и стали спрашивать, что она делает в кибуце. Когда я рассказала им, что она занимается физическим трудом, что она обязана выпекать хлеб и обеспечивать всех членов кибуца хлебом - они были поражены. Они считали, что дочь посла должна быть по меньшей мере председателем этого еврейского колхоза...).
      Мой шурин Корнгольд знал, конечно, обо всех трудностях, но он знал также, что сестра моя не тронется с места - и он приехал к ней.
      Когда мои родители прибыли, мы уже не жили в "Мерхавья". К сожалению, я {66} вынуждена была оставить по семейным обстоятельствам этот кибуц. Мы жили тогда то в Тель-Авиве, то в Иерусалиме, а сестра в семьей поселилась в Тель-Авиве. Родители основательно приготовились к приезду в страну. Еще будучи в Милуоки, они купили отдельные участки земли. Организация "Общины Сиона" в Америке продавала строительные участки по всем районам Эрец Исраэль. Папа купил 12 дунамов земли в Герцлии, - сплошной песок. Второй участок он купил в Афуле - "точь в точь против здания оперы в Афуле", как сказали ему.
      Мы здесь хорошо знали условия жизни в "столице" Афуле, и совместными усилиями убедили отца, чтобы он отказался от "оперы в Афуле" и лучше занялся строительством дома в Герцлии. Один из первых трех или четырех домов в третьей зоне поселка {67} Герцлия был дом отца. Большую часть дома он построил собственными руками. Так как у него был участок в 10 дунамов, он посадил там цитрусовый сад. Отец и мать с первых же дней поселения стали самыми горячими активистами в поселке. Отец даже стал кантором в синагоге, и дом их превратился в оживленный центр кипучей общественной деятельности.
      В те дни Герцлия находилась между арабскими деревнями, и положение поселка было вовсе не безопасным.
      Так как дом отца стоял на пригорке, его использовали как наблюдательный пункт. Отряд местной обороны установил там вышку и почти до самого последнего дня отец выходил на свою смену во время ночного дежурства.
      Во время кровавых событий 1929 года все женщины и дети были эвакуированы из {68} этой части Герцлии. Но мама отказалась уйти из своего дома и осталась с отцом.
      Неподалеку, на соседней возвышенности, находился кибуц "Шефаим". Он был в том году переведен в другое место, а члены кибуца очень сдружились с моими родителями.
      В праздники - на пасху и в Новый Год - вся наша семья собиралась вместе у родителей в Герцлии. До сих пор помнят дети моей сестры и мои дети приятно проведенные дни в доме дедушки: торжественно устраиваемые праздники, песни, неповторимые мелодии, которые пел дедушка, рыбные блюда, которые приготавливала бабушка и особенно ее знаменитый "Штрудл".
      В те годы я уже работала в Гистадруте. Отец стал членом Гистадрута сразу после его прибытия в страну. Прежде чем переехать в Герцлию, он некоторое время {69} работал в кооперативном товариществе столяров. Мою общественную деятельность он принял как нечто само собой разумеющееся, и был, конечно же, удовлетворен ею.
      Я помню, что в более поздний период, во время судебного процесса над Райхлиным и Сиркиным, когда было найдено спрятанное оружие и я выступала как свидетельница на суде, я приехала в Герцлию. Отец ничего не сказал мне, но мама рассказана, что отец встал рано утром и сразу после того, как прибыла к подписчикам газета "Давар", он обошел всех соседей и жителей поселка, чтобы узнать, какое впечатление произвела на них его Голда.
      Все годы своей жизни в стране отец вел религиозный образ жизни, ревностно исполняя все традиционные предписания. Он не прекратил свои занятия общественной деятельностью. Дом его был открыт перед {70} каждым нуждающимся, и не было человека, который, придя с какой-либо просьбой получить ли гарантийное письмо, или в долг занять деньги - вышел бы с пустыми руками, неудовлетворенным. Он очень подружился с покойным Шпринцаком, позже - председатель Кнесета. Отец часто навещал его по вопросам строительства и улучшения коммунально-бытовых условий в городе Герцлии, и с большим уважением отзывался об организаторских способностях этого человека. Отец очень интересовался всем, что делается в стране. Каждое утро он прочитывал газету от корки до корки - кстати, без очков. Я хорошо помню одно собрание протеста против британских оккупационных властей, организованное в Магдиэле, в котором отец принял активное участие и вместе с другими демонстрантами прошел очень длинный путь. {79} Отец скончался в возрасте 79 лет. До последнего полугодия своей жизни он был крепкий, статный, красивый и здоровый человек.
      Мать не всегда одобряла мой образ жизни, иногда упрекая меня за то, что я слишком много загружаю себя и тяжело работаю. По ее мнению, я запускала дом и детей. Каждый раз она спрашивала меня: "Голдочка, что с тебя будет"? Я была совсем не уверена в том, что моя деятельность и конечные мои устремления будут ею одобрены.
      Те места, в которых прошли мои первые детские годы в России - Киев и Пинск, я больше, к сожалению, не видела.
      Правда, два раза я могла, как будто бы, посетить Пинск, но так ничего из этого и не вышло. Первая возможность была в начале 1939 года во время моей поездки в Польшу в качестве представителя партийной {72} делегации. Я начала свою экскурсию по Польше и доехала до города Лодзь, а там заболела. Я пролежала в больнице две недели, срок разрешения на пребывание в Польше закончился, и польское правительство не захотело продлить его. Поэтому я не смогла осуществить свое желание и посетить Пинск.
      После образования Государства Израиль я прибыла в Москву в качестве посла. Я знала, что поездки по городам России - это не простое дело. И так просто не разрешат. Все же я надеялась, что если останусь продолжительное время в России, смогу посетить и Пинск. Но моя дипломатическая служба быстро и неожиданно прервалась - я приехала в Москву в конце августа, а в январе, после выборов в Кнесет, глава правительства Бен-Гурион потребовал, чтобы я оставила Москву, вернулась домой и вошла в правительство.
      {73} Однако если бы я даже и посетила Пинск во время моей работы в Москве, я бы безусловно не нашла там никого из моих родных и близких. Может быть, только одного - внука брата моей бабушки. Все остальные погибли во время гитлеровского нашествия. Тем не менее я очень хотела посетить эти места и сожалела, что мне не была дана возможность осуществить свои намерения.
      {75}
      ПЕРВЫЕ ДНИ В КИБУЦЕ
      В один из вечеров праздника Пасхи 1969 года, несколько недель спустя после того, как Голда Меир была избрана на высокий пост Главы Правительства, она приехала погостить в кибуц "Ревивим". Все члены кибуца собрались в столовой встретить гостью и поздравить ее. Выслушав слова приветствия, Голда Меир обратилась ко всем присутствующим :
      Если я не признаюсь, что очень взволнована, то ведь вы все равно заметите это. Такому человеку как я, которому посчастливилось много ездить и участвовать на разных вечерах и банкетах, и особенно среди евреев в Соединенных Штатах Америки, хорошо известен этот торжественный обычай говорить похвальные слова в честь гостя. Ты сидишь себе и прекрасно знаешь, что нужно продолжать сидеть и выслушивать хвалебные речи до конца. Дело доходит до того, что ты даже не уверен, что речь идет о тебе и что это касается именно тебя - в конце {76} концов, ко всему ведь привыкают.
      Однако в нашей стране и, тем более, в кибуце "Ревивим", такое не часто бывает. Отсюда - моя взволнованность и возбуждение.
      Я всегда восхищалась тем, как у нас в кибуце умеют устраивать праздничные вечера и встречи. Есть здесь какое-то особое очарование, какого не увидишь ни в одном другом месте - и в этом вы отличились и на этой встрече.
      Может быть есть такие, которые не знают, что у меня особый интерес к кибуцу "Ревивим". И не только по той причине, что здесь живет моя дочь и ее семья.
      Когда я оставила Соединенные Штаты Америки, я поехала в Эрец Исраэль, однако не просто в эту страну, но и в кибуц. Нельзя сказать, что я много знала о коллективах кибуцов в 1921 году. В Америке я встречала {77} отдельных людей, прибывших из Эрец Исраэль, среди них были Бен-Гурион, Бен-Цви, Яэков Зрубавел и Хашин - эти четверо были изгнаны из Страны турецкими властями и приехали в Америку, в наш город, в Милуоки. Они рассказывали очень много об Эрец Исраэль и очень мало о кибуце. Я знала, что Сиркин делает большую работу в области создания сельскохозяйственных кооперативов в стране. После Первой Мировой войны он был послан в Эрец Исраэль как представитель рабочей партии "Поалей Цион", чтобы выяснить, что требуется для страны и подготовить программу работ. Особое внимание он уделил вопросу создания рабочих кооперативов в стране - и в сельском хозяйстве и в промышленности - и вообще он рекомендовал строить нашу страну на кооперативных началах. Не могу утверждать, что, будучи в Америке, я достаточно знала о том, что {78} здесь делается, но твердо знала и была уверена, что сразу же после приезда в страну я пойду в кибуц.
      То, что в кибуце "Мерхавья" решили принять нас только после третьего общего собрания, случилось потому, что решали этот вопрос молодые парни из тех, что отслужили в военных подразделениях Американской Армии, в основном американцы, считавшие себя специалистами, знающими характер и умение американских девушек. Они и установили, что нельзя нас принять в коллектив и не только потому, что я американка, но и за то, что мы уже молодожены. Они были холостые ребята и хотели, чтобы в кибуц поступали девушки, а не семейные. Возражали также и отдельные девушки в кибуце, которые работали здесь уже около восьми лет и наслушались, может быть от тех же парней, что такое американские девушки. {79} Действительно, мы не выдержали долго и по прошествии трех лет были вынуждены оставить этот кибуц по разным причинам. Впоследствии я много думала о том, что, может быть, они были правы, когда они не хотели принять меня.
      Во всяком случае одна из больных струнок в моей жизни, вот уже почти пятьдесят лет, это то, что действительно я не смогла выдержать ритм жизни в коллективе кибуца. Но то, что дети мои находятся здесь, является для меня вознаграждением - все же мы добились своего и не все пошло насмарку.
      Хочу рассказать о кибуце "Мерхавья". Здесь об этом можно рассказать. Когда мы прибыли в кибуц "Мерхавья" были уже там отдельные дома. Они остались от бывшего здесь кооперативного товарищества, существовавшего до Первой Мировой войны.
      Кухня была в бараке - {80} очень примитивная кухня. Была и пекарня. Вообще, выпечка хлеба была для меня каким-то таинственный и мистическим делом. Дома мама пекла халы - это было дело понятное и вполне по силам человеку, но выпекать хлеб... В нашем коллективе числилось 30-32 человека. Муку мы покупали в городе Нацерет. Она не была просеяна достаточно, и хлеб часто получался прогорклым.
      Что меня страшило в процессе выпечки хлеба - это необходимость месить его в сухом состоянии. Старожилы пытались научить меня этому искусству; когда льют в тесто много воды, гораздо легче месить хлеб, но из этого ничего толкового не получается, ибо вся хитрость заключается в том, чтобы научиться месить хлеб с малым количеством воды. Когда я в конце концов все-таки научилась и смогла это делать, я была очень горда своим мастерством. {81} Другая проблема - проблема растительного масла. Покупали его у арабов, и оно было горше смерти. Я всегда старалась варить и жарить без этого масла, так как ничего невозможно было есть, если пища приготовлена на этом масле.
      Работа в столовой была организована помесячно. Одна из причин, почему девушки кибуца относились ко мне с симпатией, объясняется тем, что, когда я приступала к работе в столовой - это меня не угнетало. Как правило, каждая девушка, которая должна была в свою очередь приступить к работе в столовой за неделю до этого она уже ходила угнетенной и подавленной. А я, глупая американка, не понимала этого: почему именно эта работа должна причинять неприятности и портить настроение? Я им говорила: почему можно работать в коровнике и кормить коров, и это не вызывает {82} никаких неприятных чувств, а работать на кухне и кормить своих товарищей - это работа нежелательная? Чем она менее уважаемая?
      Когда наступала моя очередь работать в столовой, я не пользовалась арабским растительным маслом, которое было невероятно горьким. Варила все без масла. Вообще меню наше было не очень разнообразное. Был у нас хумус. Его вымачивали 24 часа и варили с луком; это был суп. Затем днем делали из него кашу, а вечером в сухом виде размалывали его с луком, и это был салат.
      Была у нас еще одна проблема. Окна нашей столовой выходили в сторону Афулы, которая тогда была арабской деревней и как раз до нее доходила железная дорога. Когда началась алия евреев в Эйн-Харод, то все, кто приезжал - а поезд приходил днем - заворачивали прямо с железнодорожной станции в Мерхавья, на обед. {83} Однажды сидим мы в столовой, смотрим в окно и видим, что к нам идут более 20 человек. Их надо было накормить. С нами работал один товарищ, очень спокойный, уравновешенный. Он начал утешать нас: "Не стоит огорчаться. Пока я работаю на кухне - всем хватит!". На плите стоял большой чайник с кипятком для чая, и наш товарищ вылил всю воду из чайника в суп - и супа хватило на всех,-и на членов кибуца, и на новых переселенцев-репатриантов.
      Зимой в кибуце "Мерхавья" было очень холодно. Когда мы утром входили в столовую, то первым делом пили чай, как правило, не кипяченый, а затем приходили все товарищи завтракать. После первой мировой войны в стране остались консервы: были консервы под названием "булибиф" и рыбный фарш, было то, что называлось "Фарш" - коробки с селедочным фаршем. Это, {84} собственно, консервированная рыба в томатном соусе. На завтрак мы пользовались этой едой вместо горячей пищи. Я же начала тогда варить на завтрак кашу, и товарищи из кибуца говорили: "вы еще увидите - она нас приучит есть кашу по утрам". И, действительно, они привыкли, и это было очень полезно.
      С селедкой вначале тоже была проблема из-за того, что не на каждого хватило столовых приборов - ножей, ложек и вилок. Большей частью было что-нибудь одно из трех. До моего вступления в кибуц, когда подавали селедку, кухонные работники просто разрезали ее на куски и не очищали кожу. Можно было наблюдать такую картинку: сидят ребята за обеденным столом, и каждый очищает кожу селедки, а так как не было салфеток, то руки вытирали о рабочие брюки. Когда я стала работать в столовой, я {85} начала очищать кожу и подавать очищенную селедку к столу. Подруги мои говорили: ты еще приучишь их к этому, а я отвечала им: а как бы вы делали у себя дома? Как бы вы селедку подали к семейному столу? А здесь ведь у вас - ваш дом и ваша семья.
      В субботу утром мы делали кофе: мы не могли отвезти молоко в Хайфу. Поэтому суббота у нас была молочная. Пили кофе, делали кефир, простоквашу и другие молочные продукты. Пирожки, которые подавались к завтраку, стерегла дежурная по кухне в субботу утром, и стерегла она их как зеницу ока, потому что кофе и пирожки - был весь наш субботний завтрак.
      В пятницу вечером, после субботнего ужина, отправлялись несколько ребят искать заготовленные пирожки, а дежурная обычно брала их с собой в свою комнату и не выходила из нее до утра. И все же они находили {86} эти пирожки, а на утро в субботу это была прямо-таки трагедия.
      Когда я приступила к работе на кухне, я стала рассчитывать так и так: "Масла нет, сахара нет, яиц тоже нет (птицеферма только начинала создаваться) - так какая разница! Добавим еще воды и еще муки и сделаем много пирожков, так, чтобы хватило и на пятницу вечером".
      На кухне стоял большой шкаф. Я положила пирожки в большую миску и - в шкаф. После ужина вижу - все ребята вышли на поиски пирожков. (Иногда прятали их наверху на сеновале). Ребята искали во всех хозяйственных и подсобных помещениях, но так ничего и не нашли. После того, как они достаточно покружились, я просто подвела их к шкафу на кухне и показала им тарелку с пирожками.
      Были и другие проблемы. {87} Стирка, конечно, была общая. Утюжки не было. Каждый брал постиранную вещь и гладил ее дома, тяжелым духовым утюгом на углях. Всю неделю девушки ходили в неглаженных платьях и головных платках. Я была в этом отношении неженка: не могла выходить на работу в неглаженном платье, и это было то, что наши девушки не могли простить американке, которая каждый день выходит на работу в глаженной одежде. Мне было трудно понять их: я ведь делаю это после работы у себя в комнате...
      Один раз мне удалось отомстить своим ветеранкам. В "Мерхавьи" была, конечно, собственная водокачка, но напор воды не был отрегулирован как следует. Иногда приходили летом в душевую, с ног до головы в соломе после молотьбы. Открывают кран, и - нет воды. Когда вода не шла, надо было подниматься по прямой лестнице {88} довольно высоко. Девушки начинали бегать, волноваться и искать ответственного по водоснабжению. Я решила, что можно обойтись и без него - и когда я в первый раз забралась наверх по прямой, высокой лестнице, то это был настоящий "шок" и для девушек и для парней.
      Что меня приводило тогда в отчаяние - это мошкара! Кибуц "Мерхавья" находился между двумя арабскими деревнями. Время от времени они нас обстреливали, но я верила, что придет день и мы будем жить в мире с ними. В кибуце свирепствовала малярия, я тоже заболела малярией, лежала в больнице, но я верила, что придет день и не будет болота и не будет малярии. Но эта мелкая, вездесущая мошкара! - придет ли ей когда-нибудь конец? Летом мы, как правило, выходили на работу в 4 часа утра, до рассвета, ибо как только солнце начинало греть - {89} жизнь в поле кончалась. Мы мазали себя вазелином (когда был вазелин), одевали рубашки с высокими, стоячими воротниками и длинными рукавами, закутывались в платки и возвращались домой облепленные мошкарой. Они забивались в уши, в глаза, в нос. Даже коровы убегали с поля. Это приводило меня в отчаяние. Я не знала, как мы одолеем эту беду, мне казалось, что не будет от нее спасенья.
      Все можно решить, с любым делом можно справиться, а вот с этим...
      Начали появляться в нашем кибуце детишки. Мой сын Менахем, правда, родился в Иерусалиме, но когда ему было 4 месяца, я вернулась с ним в кибуц. И за это время там появилось еще трое детей. В наших квартирах были - одна большая комната и одна маленькая. Мы поместили всех детей в нашу большую комнату, а я спала в {90} маленькой.
      Я сказала своим друзьям: для чего, собственно, нужна нам ночью дежурная няня для каждого из четверых детей? И так я ухаживала за всеми детьми, без няни. Все было, как будто, в порядке. Но были трудности с купанием детей. Была только одна ванна и всех детей надо было купать в этой ванне. Вдруг ни с того ни с сего поползли по кибуцу слухи, что дети Голды, якобы, пьют алкоголь. Это потому, что после купания каждого ребенка я дезинфицировала ванну спиртом, "выжигая" ее изнутри. Такая операция приводила к большому расходу и были у меня на этой почве стычки с членами кибуца, которые считали, что это лишние расходы. Сейчас мне кажется, что действительно не было в этом необходимости, но тогда я была другого мнения и упрямо выжигала ванну после каждого {91} купания.
      Очень распространенной болезнью в стране тогда была "папатача", которая в настоящее время совершенно ликвидирована. Она также приводила меня в отчаяние, как и мошкара: температура, страшные головные боли, совершенное отсутствие аппетита - больной даже не желает слышать о еде. Когда я заболела этой "папатачей", я работала на птицеферме и была ответственной за птичник и за инкубатор. (Очень большой инкубатор на пятьсот яиц, и, кажется, он был первым в стране). Я помню, что как-то забыли дать воду уткам, и когда у меня спала температура и я вышла на улицу, то увидела, что несколько уток лежат мертвые - у меня впять подскочила температура, и были даже галлюцинации. Мне казалось, что вся комната полна мертвых уток. {92} Здесь я хочу вспомнить о благородной любезности, которую оказал мне один милый парень и которую я никогда не забуду. Он был ответственным за почту и за телеграммы, прибывающие в кибуц. Когда у меня была высокая температура, он поскакал на лошади в Афулу и привез оттуда кусок льда и лимон, и мне сделали лимонад. С тех пор я много пила всяких прекрасных напитков, но до сих пор я не пробовала ничего вкуснее того приготовленного для меня лимонада.
      Дороги в Афулу тогда не было, и рано утром необходимо было увозить молоко на мулах, а болота и грязь были страшные. Был у нас один товарищ, замечательный американский парень, который решил стать земледельцем и возчиком. Когда очередь возить молоко доходила до него, он, через некоторое время после выезда, {93} почему-то всегда возвращался обратно во двор кибуца с молоком. Оказывается, мул доходя до узкого мостика, должен был преодолеть грязное болото и поскольку не хотел идти через болото, поворачивал назад, а парень и не замечал этого... В такие дни молоко оставалось у нас дома. Запрягать мула тоже было для него дело нелегкое. Была у нас в то время самка мула и звали ее "Вашты", и не раз мы слышали, как возчик обращался к ней с призывом: "Вашты, в этом кибуце нам двоим делать нечего - или ты, или я".
      В те годы дело с питанием было не очень налажено. Получать картошку, кашу, лимоны могли только те, кто поправлялся после малярии. Но Господь Бог сделал нам милость. В "Мерхавьи" жил еврей по фамилии Блюменфельд, у которого была бакалейная лавка. Он репатриировался из {94} Германии, а через некоторое время приехали к нему его жена и дочь. Они решили, что дочь должна изучать английский язык, и она приходила ко мне для этого несколько раз в неделю. После работы я давала ей урок английского языка. В виде платы за обучение хозяин лавки дал нам кредит в сумме 3 лир в месяц.
      На эти деньги мы покупали все необходимые нам дополнительные продукты питания: картошку для больных, то, что называлось тогда "квакер", соль, иногда изюм для специальных наших пирогов.
      Большие оптовые покупки делались нами в снабженческой организации "Гамашбир" в Хайфе. В связи с этим вспоминается мне истории с чашками. Был у нас один товарищ, ветеран. Звали его Израэли. Прибыл он в страну во время Второй Алии, затем он поехал в Америку и вернулся с {95} еврейским батальоном из Соединенных Штатов. Чай он пил только из стакана. Его специальный стакан стоял в маленьком шкафчике в столовой. После того, как он выпивал свой чай, он споласкивал стакан и ставил его в шкафчик и, Боже упаси, если кто-нибудь возьмет этот стакан.
      Мы пили из чашек.
      Чашки, какие мы покупали в Хайфе, в "Машбире", были эмалированные. Когда они были новые, они выглядели очень мило, но, как правило, эмаль внутри быстро лопалась, крошилась и чашки покрывались ржавчиной. Я решила: "Больше этого не будет. Пока в Машбире не появятся стаканы или приличные чашки - не будем покупать". В результате все 30 товарищей нашего коллектива дожидались своей очереди, чтобы пить чай. Но я не капитулировала. {96} Были и другие "странности".
      В субботу мы накрывали столы белыми простынями (скатертей, конечно, и в помине не было) и ставили цветы для украшения. Наш специалист по птицеводству любил за столом рассказывать о важности протеина как составной части пищи для кормления птиц. Других тем для разговоров у него не было. С нами за столом сидела одна девушка, довольно интеллигентная, но ограниченная. Однажды мы сидим за столом и специалист наш, как водится, заговорил о протеине и кормлении птиц. Девушка вдруг резко встала и говорит: "Я не желаю сидеть за столом и выслушивать эти глупые слова" - и убежала из столовой.
      Так как меня приняли в коллектив без энтузиазма, мне очень хотелось доказать всем, что они были неправы. Я, как и все {97} девушки, упрямо пыталась делать все, что делают парни. Против ворот, у входа в кибуц "Мерхавья", росла большая чаща низкорослых деревьев - дикой фисташки, дубка, дикой груши. Эта чаща была для нас главным источником дохода.
      Мы получили от Земельного фонда 6 лир на каждого члена кибуца за работу по посадке леса. Но земля была вся завалена камнями известняковой породы. Нам приходилось выкапывать их мотыгами и добираться до чистой земли, чтобы посадить растение в лунку. Я никогда не забуду первые дни моей работы в этой чаще. Возвращаясь домой, я не могла поднять руки - все кости болели, но я знала, что если я не пойду есть в столовую, скажут: ну, вот эти американские неженки. А я бы с радостью отказалась от еды, потому что поднять вилку одно это вызывало {98} сильную боль в боль эта не стоила той хумусовой каши, которую давали нам - но я шла...
      Пища была тогда, как я уже говорила, довольно убогая. И поэтому мы оставляли ночной вахте дополнительные продукты: два яйца и лук. Охранники приглашали нас. Они говорили: тот, кто придет к нам посидеть и поболтать ночью, чтобы не было скучно, сможет принять участие в трапезе у костра. Жарили, и что еще добавляли к яйцам, чтобы увеличить порцию - я не знаю. Во всяком случае, на меня можно было надеяться. Я часто навещала их.
      Я приходила к ним в столовую, и не так уж ради еды, а уходила от них всегда - одна из последних.
      Чай мы пили из котла. И не всегда кипяток, потому что у кого хватало терпения ждать, пока закипит вода в котле? Вода {99} горячая - пейте чай. Чтобы выпить стакан чая, надо было приходить в столовую. Мне кажется, что если бы в кибуцах в то время были средства и разрешение на два удобства - на личный туалет и свой чайник, то многие тысячи кибуцников, оставившие этот коллективный труд, не ушли бы и по сей день из кибуца.
      Сейчас уже все это понимают. Но тогда никто не мог предполагать, что даже такие элементарные вещи могут быть изменены. Не знаю, есть ли кто-нибудь среди вас, кто помнит тот запрет, который наложил Гарцфельд на кибуц "Ягур" или на "Деганию-Бет" за то, что они посмели оборудовать столовую стульями вместо длинных скамеек.
      Само собой разумеется, что никаких фруктов не было ни в кибуце "Мерхавья", ни во всем районе. Иногда я ездила к своей сестре в Тель-Авив. В те годы, для того, {100} чтобы попасть из Тель-Авива в "Мерхавью", надо было ехать в Хайфу, там переночевать и утром на поезде - до Афулы. В сезонную пору поспевания цитрусовых я хотела отвезти сестре мешок апельсин. Задача заключалась в том, как дотащить мешок до станции, провезти его и т. д.
      Конечно, никто и не помышлял о том, чтобы взять носильщика. В то время было бы странным подумать, что. кто-то будет носить, а я пойду без груза. Когда я все же привезла этот мешок, радости в доме не было конца.
      Это событие напомнило мне другой эпизод, вызвавший тогда большой скандал у нас.
      Однажды кто-то принес - не помню точно кто, я или другой товарищ несколько лимонов из города, а одна девушка посмела взять лимон для... мытья волос {101} ("шампунь" тогда еще не был распространен, а мыло было только для стирки белья, и тот, кто носил длинные волосы, был поставлен перед сложной проблемой: чем вымыть голову). Никогда не забуду тот шум и скандал, который возник из-за этого лимона - ибо лимон был не просто драгоценный плод, а лекарство для больных малярией и странной болезнью "папатача".
      В заключение хочу сказать вам то, о чем я много раз уже говорила. Мне кажется, что мне здесь так хорошо, все эти пятьдесят лет, потому, что я никогда не думала о следующем:
      1. Не считала, что жертвую собой для страны.
      2. Никогда не чувствовала, что мне следует что-то. И только одна надежда есть у меня: надеюсь дожить вместе со всем народом до того дня, когда мы все будем {102} уверены, что не грозит опасность никому, что звонок телефона и приход военного представителя в частный дом не вызовет страха и не будет означать мобилизацию на случай войны. Надеюсь, что спокойствие и мир не будет случайностью или временным явлением, а будет постоянным и верным, и каждый будет знать, что жизнь его гарантирована от всяких военных авантюр.
      Кто знает, может быть, доживем до этого великого дня!
      {105}
      ТРИ ВСТРЕЧИ
      Из речи, произнесенной на церемонии вручения грамоты
      Почетного Гражданина города Иерусалима, 18 мая 1971 года.
      Я хорошо представляю себе, где я нахожусь, перед какой аудиторией я стою и к кому я причисляюсь.
      Я знаю, что я по списку двадцатая, а это значит, что до меня были награждены этим почетным званием - девятнадцать человек. С волнением и трепетом осмеливаюсь, поскольку это ваше пожелание, присоединиться к этому великолепному списку.
      Ввиду того, что я хорошо знаю, перед какими слушателями я выступаю, не смею ничего говорить о Великом городе Иерусалиме. Но, может быть, вы мне разрешите рассказать вам о трех встречах, какие мне довелось иметь у Западной Стены Храма в Иерусалиме.
      {106} Через несколько недель исполняется пятьдесят лет со дня моей репатриации на Родину. Естественно, что через короткий промежуток времени после прибытия в страну, мы совершили паломничество в Иерусалим, и, конечно же, в первую очередь пошли к Западной Стене Храма ("Котэл Хамаарави"). Тот, кто вырос в традиционной еврейской семье, впитал в себя и величие Иерусалима, и святость Западной Стены Храма, и все, что они символизируют для еврейской души.
      Я воспитывалась в хорошей еврейской семье, в духе традиции и религиозных преданий, но все же я не всегда понимала значение записок "квитл", которые принято вкладывать между камнями Стены. Для чего, собственно, это делают, и что пытаются этим достичь? Как-то раз, трезво обдумывая все это, {107} я пошла к "Стене плача". Проходим улочки, переулки, дворы - и вот я оказалась у "Стены". Евреи, мужчины и женщины, прислонились к стене, молятся, плачут и кладут записки между камнями. И мне все стало ясно. Я поняла, что, фактически, это все, что у нас осталось. Но это "нечто" крепко засело в наших душах. Оно впечатляюще.
      Трагично? Да!
      Но, к сожалению, это все, что осталось.
      Я рассматривала эти записки как выражение уверенности в нашем будущем.
      Я вернулась от нашей святыни совершенно иной по сравнению с тем, какой я пришла к ней - новые мысли, новые надежды...
      Девятнадцать лет нельзя было войти в старую, восточную часть Иерусалима. Нельзя было подойти к "Стене плача". Издали {108} можно было только видеть, как они издеваются над нашими памятниками, как они оскверняют ваши святыни на Масличной Горе.
      Шестидневная война.
      В среду нас всех оповестили, что древняя часть Иерусалима, восточная его часть, освобождена. В пятницу утром я должна была выехать в Соединенные Штаты Америки, но я чувствовала, что не могу ехать без того, чтобы не посетить старую часть города, не побыть около Западной Стены Храма.
      Не могу себе позволить.
      И в тот же день, в пятницу, рано утром, когда еще не разрешалось мирным гражданам Израиля входить в эту часть города из опасения снайперских выстрелов, я получила разрешение на въезд.
      В то время я не была членом правительства, а просто гражданкой, как и все {109} граждане Израиля. Мы шли вместе с военными разных рангов. И вот на тесном пятачке - не то, что просторная площадь, как сейчас - стоит стол, и на нем автоматы, около стола стоят военные парашютисты, на каждом "талит" покрытие, надеваемое во время молитвы - и они словно приросли к стене и нельзя их разъединить. Будто они слиты воедино. Те самые герои, которые несколько часов тому назад так храбро сражались за освобождение Иерусалима, те самые герои, что только вчера видели своих смелых товарищей, павших в борьбе за Иерусалим - эти самые храбрецы подходят по одному к Стене Храма и начинают рыдать. Каждый из них покрывается "талитом", плачет и молится.
      В моей жизни было это мгновение - когда один из солдат, - я сомневаюсь, знал ли он меня, - припал к моей шее, склонил {110} голову и зарыдал, как ребенок.
      Я почувствовала, как этот сильный человек, храбрый воин, стал вдруг ребенком. Горжусь тем, что в тот момент, когда ему нужно было излить свою душу близкому человеку - я была ему матерью.
      В последнее время мы заслужили, вместе с вами, честь присутствовать у "Стены Плача", чтобы продемонстрировать свою солидарность с теми, кто протестовал против преследования евреев в Советском Союзе. Это поистине очень печально и тяжело - слышать о всех трудностях, которые приходится переживать евреям лишь за то, что они хотят выехать к себе на Родину, в Израиль. Но в то же время случилось чудо, большое чудо. Большая часть еврейского народа, живущая в Советском Союзе, была оторвана почти 60 лет от всякой еврейской жизни, и находилась под жестоким {111} давлением великой державы.
      За этот период были предприняты безжалостные меры, чтобы оторвать евреев от прошлого и настоящего - и все же восстал этот гордый народ, возродилось, как в сказке о птице Фениксе, народное самосознание.
      И вот они стоят у Западной Стены Храма.
      Каждый из них вел героическую борьбу и вернулся к себе домой. И сейчас здесь, в Иерусалиме, на земле своей Родины у Стены Храма, они борются и требуют предоставления законных прав свободной репатриации евреям.
      Вчера, когда все члены правительства посетили делегацию репатриантов из Советского Союза у стены Храма, мы встретили молодого парня из Каунаса.
      Я его спросила:
      - Ты приехал вместе с семьей? {112} - Да, с родителями.
      - Сколько времени вам пришлось ждать разрешения ?
      - Только год. Но в течении этого года я уже успел сидеть в тюрьме.
      Несмотря на всю серьезность положения, которое происходит так в связи с требованиями о выезде, насколько мы знаем, евреи не смирятся с репрессиями и не согласятся быть угнетенными. И даже при той жестокой диктатуре и при тех условиях многие встают на борьбу - молодой и старый, и целые семьи, и заявляют открыто и публично: "Да! Мы евреи. Мы часть нашего народа. У нас есть Родина. Дайте нам возможность выехать на нашу Родину!".
      А этот парень из Каунаса говорит:
      - Я один из тех, которые объявили голодовку у здания Верховного Совета в Москве. {113} Я его спрашиваю:
      - Как может такое случиться в Москве?
      А он отвечает:
      - Войти можно. Гораздо сложнее - выйти.
      Но он вышел. И не только из здания Верховного Совета, но и из Советского Союза, и он здесь.
      Я встретила там также женщину, которая раньше, несколько месяцев тому назад, во время голодной забастовки у "Стены Плача" стояла там и плакала: ее сыновья и дочь остались в России. А теперь я видела ее со всеми - с сыновьями и дочерью. Они все приехали.
      Я не питаю никаких иллюзий по этому вопросу. Много еще страданий ожидают там евреев. Но это не страдания людей осужденных и смирившихся со своей судьбой и приговором. Это страдания людей, восставших {114} против несправедливых судебных приговоров, против угнетения и преследования. И они готовы воевать за свои права. И вот мы видим плоды их борьбы: они с нами!
      Пятьдесят лет - это большой отрезок времени. Может быть - эпоха в истории нашего народа. И чтобы пройти все этапы этой эпохи, стоило бы прожить эти пятьдесят лет.
      Если бы я была писательницей, вероятно выразила бы все эти переживания другими словами. Но поскольку я не писательница, я скажу просто: спасибо!
      Разрешите мне добавить: я имею право гордиться еще чем-то.
      В Иерусалиме родились мои дети - сын и дочь. Здесь живут мои внуки второе поколение израильтян. Я рада, что они здесь живут - мои внуки. Надеюсь, что они будут помнить этот торжественный вечер. Может {115} быть, они вспомнят это событие, и не обязательно то, что говорилось здесь об их бабушке - а просто, чтобы рассказали своим детям и внукам, как они жили в Иерусалиме, в столице Израиля, и были на вечере вручения грамоты Почетного Гражданина - не их бабушке, а главе правительства, главе правительства Израиля, главе правительства еврейского государства.
      Какое счастье, что мы живем в этом государстве.
      Спасибо!