Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

Алфред Тайер Мэхэн
Влияние морской силы на французскую революцию и империю

Том I. 1793–1802

Предисловие

      Настоящий труд, подобно предшествовавшему ему – «Влияние морской силы на историю, 1660–1783 г.», является результатом работ автора при Военно-Морской Коллегии Соединенных Штатов в качестве лектора по военно-морской истории и морской тактике.
 
      Автору было предложено принять на себя эту обязанность, перед ним, прежде всего, возник вопрос, каким образом придать курсу морской истории такой характер, чтобы не подвергнуться упреку в том, что этот предмет имеет только «археологический интерес» и не обладает никаким практическим значением для людей, призванных иметь дело со столь изменившимся в последнее время материальным составом флота. «Вы не должны отводить много места истории», – вот какое обескураживающее замечание приходилось слышать тогда от высших морских чинов.
 
      Глубже вникнув в этот предмет, автор – знакомство которого с морскою историей было до тех пор несколько поверхностным, – пришел к заключению, что роль, какую играли военные флоты и морская сила вообще, в качестве факторов, влияющих на историю и судьбы наций, пользовалась до сих пор слишком малым вниманием или даже не пользовалась им совсем. Если это так, то анализ хода событий в течение целого ряда лет, показывающий влияние морской силы на историю, поможет слушателям осознать значение их профессии и пролить свет на политическую роль морской силы. Он может содействовать тому, чтобы моряки, да и вообще население страны, прониклись более определенным сознанием в необходимости иметь флот, соответствующий великим задачам.
 
      Приняв это за основное побуждение для своей работы, автор тем самым признается, что вначале он не имел научного представления и рациональных знаний о военно-морской истории прошлого. Уделив этому предмету, необходимое внимание и сопоставив также различные события морских войн с доктринами признанных авторитетов в области сухопутной войны, он скоро пришел к заключению, что принципы, которым они приписывают общность в области войны на суше, применимы и к морской войне. Развитие теории войны на море шло медленнее, и в настоящее время подвинуто менее, чем искусство войны на суше. Эта отсталость происходит как от изменчивости обстановки на море, так и от пренебрежения к изучению прошлого и его уроков.
 
      Таким образом, первоначальная задача автора расширилась. Без отступления от основной задачи он попытался анализировать стратегию ведения морских кампаний и тактику различных сражений, в которых сражавшимися командирами был проявлен хоть какой-то тактический замысел. Доброжелательный прием, оказанный труду автора его собратьями по профессии, был для него не только лестным, но и совсем неожиданным. Однако главное значение этого приема не ограничивается личным характером. То, что труд такого направления оказался новостью для морских офицеров и представил для них интерес, свидетельствовало, что они уклонились от систематического изучения искусства войны, которое между тем и составляет их главное дело. Следовательно, если выказанное автору одобрение, в общем, заслуженно, то это следует приписать тому, что он был вынужден уделить самой важной морской профессии то внимание, которое до пор уделялось ей слишком мало.
 
      Тем, что автору удалось сделать, он обязан всецело и исключительно Военно-Морской Коллегии, которая была учреждена для содействия таким исследованиям. Если успех будет сопровождать и его настоящий труд, то он надеется, что такое признание избранного им предмета послужит к обеспечению так долго не устанавливающегося положения Коллегии, которой, как и ее основателю, контр-адмиралу Стефену Б. Лаку, он выражает свою признательность за направление его на верный путь. Труд автора останавливается на 1812 годе, ознаменованном вторжением Наполеона в Россию, которое разрушило его империю, а также возникновением войны между Великобританией и Соединенными Штатами. Этой войне, как имеющей особенный национальный интерес, автор надеется в ближайшем будущем посвятить специальное исследование.
 
       А. Т. Мэхэн,
      октябрь 1802 года

Глава I. Введение. Обзор событий в Европе, 1783–1793 гг

      Десятилетие, последовавшее за Версальским миром (3 сентября 1783 года) и разделявшее две великие войны, кажется как будто временем застоя. Правда, первоначальные события и насилия, ознаменовавшие политическую революцию, совершились ранее, и война Франции с Австрией и Пруссией началась еще в 1792 году, но 1793 год выделяется особо. Отмеченный казнью короля и королевы, он знаменит началом царства террора и открытием враждебных действий против великой морской державы, упорное стремление которой к цели и мощь и богатство должны были оказать решительное влияние на результат войны… Не уставая поддерживать своим золотом, беднейшие державы континента против общего врага, Великобритания не остановилась и перед тем, чтобы упорно нести на своих плечах все бремя войны после того, как ее союзники один за другим отложились от нее… И год, когда она – со своим флотом, торговлей и деньгами – выступила против Французской республики – с ее победоносными армиями, разрушенным флотом и разоренным казначейством, – следует принять за начало великой борьбы, окончившейся при Ватерлоо.
 
      Для гражданина Соединенных Штатов война, результаты которой были закреплены Версальским трактатом, представляет великое историческое событие, превосходящее по своему значению и интересу все другие. Оглядываясь на нее, американец испытывает грусть при воспоминании о страданиях многих своих сограждан и воодушевляется гордостью при воспоминании о благородной настойчивости тех немногих, имена которых навсегда неразрывно связаны с «родовыми муками» его страны. Эти чувства вправе разделить с американцем житель Западной Европы, хотя на его и не могла произвести столь же живое впечатление борьба, которая, происходя так далеко от его родины, и вызвала к жизни новую нацию. Таков в самом деле был великий результат американской войны за независимость; но в ходе ее и Европа, и Индия, и Океан были театрами военных подвигов, гораздо более блестящих и иногда совершавшихся гораздо ближе к берегам Европы, чем те, которыми сопровождалась невидная борьба в самой Америке. Так, ничто не превосходило по драматическому эффекту трехлетней осады Гибралтара, богатой колеблющимися надеждами и опасениями, восторженным ожиданием и горьким разочарованием. Англия увидела в Канале флот в шестьдесят шесть французских и испанских кораблей, превосходивший любой из флотов, когда-либо угрожавших ей после дней Великой Армады, и ее флот впервые должен был бежать под защиту своих портов.
 
      Родней и Сюффрень руководили морскими кампаниями, давали морские сражения и одерживали победы, которые и теперь еще выделяются в истории войны на море. Рассматриваемая война была примечательна развитием морской силы обеих враждебных сторон. Никогда со дней де Рюйтера и Турвиля не было такого равновесия в силе на морях. Никогда со времени Версальского мира до наших дней противники не приближались к такому равенству в морской войне.
 
      Из этой борьбы все три морские державы вышли сильно истощенными. Истощилась в ней и Америка; но она, несмотря на еще многие предстоявшие ей затруднения, была сильна своею молодостью. Вчерашние колонисты были вполне способны восстановить свое богатство, богатство своей страны и воспользоваться безграничными ресурсами, которыми Провидение наделило их. Совсем в ином положении были Франция и Испания. Великобритания была удручена тяжелым чувством своего поражения, скрывшим на момент от ее глаз перспективу славы и богатства, которые ей предстояло еще завоевать. Стремление к колониальным приобретениям было тогда еще в самом разгаре среди европейских держав, а Англия потеряла свою величайшую и значительнейшую колонию. Не только король и лорды, но и народ горячо желали удержать Америку. Люди всех классов общества предсказывали близкое падение монархии, если будет допущен разрыв с таким владением. Теперь последнее было утрачено ею после жестокой борьбы, в которой ее исконные враги одолели ее на арене битвы, всегда называвшейся ею своей, – на море. Морская сила Англии не была на высоте возложенной на нее задачи, и потому Америка отпала от нее. Менее решительная нация могла бы впасть в отчаяние.
 
      Если триумф Франции и Испании был пропорционален потере их соперницы, то он не был истинным мерилом ни их приобретений, ни относительных положений этих трех держав в годы, следовавшие за войною. Американская независимость не доставила выгод ни Франции, ни Испании. Правда, последняя отвоевала Флориду и Менорку, но зато потерпела полнейшую неудачу перед Гибралтаром, а Ямайка так даже и не была атакована. Менорка, как сказал впоследствии Нельсон, была всегда в руках Англии, когда она нуждалась в ней. Остров этот принадлежал той державе, которая обладала морем, и Англия опять взяла его в 1798 году, когда ее флоты снова появились в Средиземном море. Франция выиграла от войны еще меньше, чем Испания. Хотя ее торговые станции в Индии и были возвращены ей, но они еще в большей степени, чем Менорка, были беззащитны без свободного морского сообщения с метрополией и без ее поддержки посредством морской силы. В Вест-Индии Франция отдала Великобритании более чем получила от нее. Освободив Америку, «Франция – говорит французский историк, – исполнила предначертанную ей свыше миссию; ее нравственные интересы, интересы ее славы и идей были удовлетворены; материальные же ее интересы плохо отстаивались правительством. Единственной существенной выгодой для нее было отнятие у Англии Менорки, этой цепи для Тулона, гораздо более опасной для нас, раз она в руках Англии, чем Гибралтар».
 
      К несчастью для себя, Франция в то время была значительно богаче идеями нравственными и политическими, а также славою, чем реальною силой. Все возраставшие финансовые затруднения принудили ее отступить и пойти при заключении мира на такие уступки ее сопернику, которые совершенно не соответствовали видимым силам воевавших сторон. Французский флот в течение пяти лет войны пожинал лавры; правда, далеко не в такой степени, как настаивают на том французские писатели, но, во всяком случае, он действовал хорошо, и долгая борьба должна была, и развить искусство его офицеров в морском деле, и дать им боевую опытность. Еще немного времени нужно было Франции для того, чтобы в союзе с Испанией добиться прочных результатов и выдающейся славы. Бедность не позволила ей выдержать это время.
 
      Финансы Испании, как и в течение предшествовавших столетий, тогда еще почти всецело зависели от ее «драгоценных кораблей», доставлявших ей золото из Америки. Такая доставка, всегда подверженная риску, во время войны делалась более чем сомнительною, когда неоспоримое обладание морем переходило к противнику Испании. Поэтому политика последней по отношению к миру и войне была крепко связана с политикой Франции. Без французского военного флота испанские корабли попадали в полную зависимость от Англии и, хотя национальная гордость заставляла Испанию упорствовать в притязаниях на Гибралтар, она все-таки в конце концов должна была уступить.
 
      Одна Великобритания, несмотря на все свои потери, опиралась на прочное основание своей силы. Борьба за Америку сама по себе стоила ей почти сто миллионов фунтов стерлингов, и в течение войны еще на несколько большую сумму увеличился ее государственный долг, но через два года последний уже перестал возрастать, а скоро доходы государства превысили расходы. Еще до конца 1783 года Уильям Питт младший, тогда еще молодой человек двадцати четырех лет, сделался первым министром. Обладая способностями и стремлениями, особенно отвечающими задачам и требованиям восстановительной работы мирного времени, этот, по мнению Глад стона, первый из министров финансистов Англии обратил свои великие силы на содействие торговле и увеличение богатства британского народа. Твердой, но искусной рукой устранил он, насколько позволяли предрассудки той эпохи, оковы, наложенные на торговлю ошибочной политикой и сильно ей вредившие. Поощрением торгового обмена с другими державами, упрощением сбора податей и налогов он поднял одновременно благосостояние народа и государственный доход. Ввоз и вывоз Великобритании, хотя и весьма незначительный сравнительно с тем, каким он сделался в позднейшие годы, с 1784 года по 1792 год увеличился на пятьдесят процентов. Даже торговый обмен с недавно отделившимися колониями Северной Америки возрос в такой же мере против того, каким он был до войны. С Францией, со старым врагом своего отца и Англии, Питт заключил в 1785 году торговый договор, чрезвычайно либеральный для того времени и, как считают, выдерживающий благоприятное для него сравнение с любым из предшествовавших ему и последовавших за ним. «В течение трех лет с небольшим после принятия м-ром Питтом должности первого лорда казначейства, – говорит поклонник его знаменитого соперника Фокса, – совершены были великие коммерческие и финансовые реформы… Нация, преодолевая затруднения и оправляясь от угнетенного состояния, начала быстро увеличивать свое богатство, оживать духом и набираться новых сил».
 
      Таково было внутреннее состояние Англии, но для того чтобы вполне оценить то выгодное положение, к которому она шла, подготовляясь к не предвиденному еще великому столкновению, надо помнить, что все эти обстоятельства содействовали сосредоточению политической и исполнительной власти в руках Питта. Благосклонность к нему короля, имевшего тогда значительную силу, доверие народа к сыну своего отца, оправдавшееся и укрепившееся благодаря мудрой его деятельности и росту денежного благосостояния, столь дорогого британскому сердцу, личные качества его единственного соперника по способностям – все это привело к передаче политического управления государством одному лицу в эпоху, когда такое единство действий было необходимо для страны. Возбужденный критиками Питта вопрос о том, был ли этот великий министр мирного времени одинаково способен и к мудрому ведению войны, разрешен ими отрицательно. Конечно, сам он не избрал бы для себя такой обязанности, но большим счастьем для Англии было то, что она в рассматриваемое нами время имела возможность всецело отдать себя в руки одного вождя. Питт вступил в должность при меньшинстве голосов в палате общин, оставался в ней два месяца при постоянном большинстве оппозиции и затем, распустив парламент, предоставил дело решению народа. Выборы дали ему большинство более ста голосов, явившееся предвестником неизменной поддержки, которую оказывали ему народные представители в продолжение первых критических годов Французской революции. Мнение нации тогда постепенно устанавливалось и принимало вид того прочного сознательного убеждения и той определенности, которые столь свойственны этой расе.
 
      Насколько в ином положении была Франция. Безнадежное расстройство финансов, по крайней мере, при тогдашних политических и социальных условиях, частая смена министров, из которых каждый все более и более чем его предшественник, запутывался в затруднениях; слабый характер короля, борьба мнений, недостаток взаимных симпатий между различными классами общества – все это повело к собранию нотаблей в феврале 1787 года. Еще более знаменательное собрание Генеральных Штатов, 4 мая 1789 года, было началом конца. Франция не имела ни денег, ни вождя.
 
      Но в то время как западные державы Европы вследствие изложенных обстоятельств были расположены или вынуждены желать продолжения мира, в других странах проявилось тревожное настроение, которое взволновало политическую атмосферу. Австрийские Нидерланды и Голландия, Польша и Турция, Черное море и Балтика сделались театром дипломатических интриг и столкновений, которые, хотя и не вовлекли великие державы в войну, но наделали им хлопот и потребовали решительных действий.
 
      Императрица Австрии и королева Венгрии Мария Терезия умерла в 1780 году. Сын ее, император Иосиф II, вступил на престол во цвете лет, преисполненный планов об улучшении положения дел в своих владениях. В 1781 году, когда слабость Голландии явно выказалась ее поведением в войне с Великобританией, а другие государства были слишком поглощены своими делами, чтобы вмешиваться в чужие, он потребовал и добился сдачи укрепленных городов в Австрийских Нидерландах. Это были именно те «барьерные города», по отношению к которым Утрехтским трактатом 1713 года Голландии было гарантировано право содержать там свои гарнизоны как средство сдерживать притязания Франции. В то же время обстоятельства, сопровождавшие великую морскую борьбу, охватившую в течение Американской революции все моря Европы, побудили все нейтральные державы, пограничные с морем, к участию в транспортном деле. Голландия одно время делила выгоды последнего с северными державами. Когда же Великобритания насильно вовлекла ее в войну, торговля, которая велась через Голландию и ее большие реки, проникавшие в самое сердце Германии, была лишена этого естественного своего русла и отыскала новое – через Австрийские Нидерланды и порт Остенде. Рост этого порта был насильственным и нездоровым, как вызванный не естественными выгодами его положения, а ненормальными условиями. Но он подогрел и без того сильное стремление императора к морскому могуществу, которого никакая другая часть его владений не могла дать ему.
 
      Успеху бельгийской торговли в вышеуказанном направлении содействовало то обстоятельство, что Англия совершенно упустила из своих рук морское транспортное дело. Как в дни Людовика XIV, так и в течение Американской войны крейсера и приватиры союзников хищнически охотились на коммерческие суда Англии. При Питте старшем говорили, что торговля оживилась и процветала благодаря войне, но тогда большие французские флоты покинули моря, и британские военные корабли подавляли действия неприятельских крейсеров. В 1778 и 1783 годах Великобритания была всецело поглощена боевой деятельностью на всех морях, противодействуя союзным флотам и защищая, насколько могла, свои колонии. Это неблагоприятное положение дел повлекло за собой для английских купцов такие затруднения и препятствия по отношению к средствам ведения торговли, каких они не испытывали ни в какой другой войне. Они вынуждены были прибегать к иностранным кораблям для перевозки своих товаров, и английские корабли тогда в первый раз искали защиты под иностранным флагом.
 
      Таким образом, в то время как Америка боролась за существование, и борьба между Англией, Францией и Испанией шла по всему земному шару, нидерландские корабли выставляли напоказ флаг своего государства на всех морях и Остенде быстро обогащался. Но если так процветали незначительный порт и страна со столь тесными границами, то как мог император спокойно видеть, что большой город Антверпен, с его великолепной рекой и его славным коммерческим прошлым, оставался отрезанным от моря, каким он был со времени Вестфальского трактата… Но несчастьем этого правителя было то, что он предпринимал более чем мог совершить по своим способностям и по размерам своих владений. Так как в рассматриваемый момент его внимание было привлечено к юго-восточной Европе, где Австрия и Россия в дипломатическом соглашении действовали против Порты, то вопрос об Антверпене был оставлен. Прежде чем появилась возможность снова поднять его, Версальский мир освободил Великобританию, Францию и Голландию, – а все эти три державы были живо заинтересованы во всем, что касалось Бельгии, – для принятия участия в этом новом споре. Иосиф II в 1784 году возобновил свои требования, прибавив по дипломатическому обычаю и несколько побочных притязаний, но в конце концов энергично заявив, что «свободное плавание по Шельде от Антверпена к морю составляет необходимое условие какого бы то ни было соглашения».
 
      Неуместно входить здесь в рассмотрение тех доводов – коммерческого или политического характера, которые приводились за или против этого естественного притязания государства на пользование рекой, протекающей по ее собственной территории и впадающей в море, которое омывает его же берега. Для нас важно анализировать интересы, преследовавшиеся при этом европейскими державами, отметить влияние этого спора на них, а также и вообще на дипломатические условия Европы. Таким образом мы проследим тесную связь этого вопроса с той морской силой, изучение влияния которой на ход истории в рассматриваемую эпоху составляет нашу задачу. Вышеупомянутые интересы участвовавших в споре держав, лежавшие в основе их стремлений, хотя и изменялись в своем выражении под влиянием текущих событий и даже по временам принимали обратные направления, не переставали существовать и во время революционной бури. Оценка упомянутых стремлений, всегда готовых возобновиться, как только устранялось кратковременное препятствие, послужит нам к объяснению кажущихся противоречий, которые порождались столкновениями между преходящими требованиями и постоянными интересами.
 
      Из того великого центра мировой торговли, где Шельда, Маас, Рейн и Темза сливают свои воды в Немецком море, в то время исходили два главных торговых пути. Один из этих путей оканчивался в Балтийском море, другой, обогнув берега Франции и Пиренейского полуострова, проходил затем через опасный театр хищнических подвигов пиратов в левантские или турецкие воды. Великая Российская империя, давшая себя почувствовать в сфере европейской политики только со времени Утрехтского трактата в 1713 году, с тех пор не переставала расширяться, и не только в центральной своей части, но и на двух своих окраинах. Одна из них соприкасалась с Балтийским морем, а другая, вследствие упорного давления на Турцию и захватов ее владений, придвинулась теперь к Черному морю. Этому успеху России способствовало то обстоятельство, что Франция и Англия, вследствие их старинного соперничества и колониальных притязаний, постоянно были заняты друг другом и заокеанскими землями Атлантики. Версальский мир «принудил бойцов приостановиться» и дал им время обратить взоры и на другие интересы, заброшенные ими в течение длинного ряда войн, которые велись между 1739 и 1793 годами из-за торговли и колоний. Тогда выяснилось, что в течение последнего полустолетия Россия расширила свои границы разделением Польши и отнятием от Швеции нескольких прибалтийских провинций. Она не ограничилась этим, а продолжала увеличивать свое влияние на Черном море и на Турецкую империю, отрывая от ее территории кусок за куском путем последовательных, ничем не вызванных со стороны Турции нападений и заявляя притязания на вмешательство в действия турецких подданных. Вследствие этого сделалось возможным в будущем преобладание ее в Восточных водах.
 
      Западный вопрос, как его прилично было бы назвать, был разрешен появлением на свет новой нации, которой суждено величие и преобладание в западном полушарии. Восточный вопрос – выражение теперь столь популярное – вскоре вырисовался на горизонте. Суждено ли было ему подобное разрешение? Суждено ли было великой нации, уже подошедшей близко к вожделенному пункту, занять положение, дающее исключительные преимущества для господства в Восточных водах, подобно тому, как Америка должна сделать это в Западных? В самом деле, следует припомнить, что хотя Левант тогда и был только конечным пунктом европейского торгового пути, история прошлого и ясная перспектива будущего указывали на него как на один из величайших в мире центров торговли, а следовательно, и общечеловеческих интересов и политических влияний. Левант и Египет в то время имели, да сохраняют еще и доныне, такое же значение, какое признается теперь за Панамским перешейком и Карибским архипелагом. Трудно себе представить более угрожающее положение морской силы, чем то, которое сопряжено с утверждением на Черном море энергичной державы, столь близкой к великому мировому пути на восток, и захватом ею неприступного входа в это море. Положение дел в 1783 году делалось еще более опасным вследствие тесного союза и характеров правителя Австрии и русской царицы. Хладнокровная и опытная Екатерина, влияя на слабохарактерного в сравнении с нею своего друга, направляла силы обеих империи на благоприятнейший для России путь.
 
      Задачи развития России и исторические события, сопровождавшие ход его, были, конечно, хорошо известны Англии и значительно раньше, но есть разница между знанием фактов и пониманием их полного значения. Обстоятельства изменяют дело, и люди, когда умы их слишком односторонне заняты работой в одном направлении, не замечают, что происходит в другом. Вот почему в 1785 году отношения Великобритании и России сильно отличаются от тех, какими они были пятнадцатью годами ранее, когда Россия и Турция еще воевали друг с другом. В 1770 году британские офицеры командовали русскими эскадрами и кораблями, а один английский адмирал получил даже разрешение служить в русском флоте, заручившись при этом обещанием, что прежний его чин будет возвращен ему, когда он вернется на родину. Царица послала флот из двадцати линейных кораблей из Балтийского моря в Левант. Флот этот зашел в Спитхэд (Портсмут) и чинился там, русский восьмидесятипушечный корабль, под флагом англо-русского адмирала, был введен в Портсмутский док и переделан там для улучшения его мореходных качеств. При этом русские солдаты были свезены на берег и расположились там лагерем для отдыха от корабельной жизни, а сержанты английской морской пехоты занимались обучением их. После такого отдыха и подкрепления флот направился в Средиземное море, но вследствие недостаточного знакомства команд его с морским делом он потерпел новые аварии, и в Порт-Маоне суда снова приводились в порядок для предстоявших им действий в Леванте. При уничтожении русскими в одной из тяжелых схваток двух последовавших лет турецкого флота из пятнадцати линейных кораблей в малоазиатском порту – брандерами командовали британские лейтенанты, а начальником прикрывавшей их эскадры был британский же коммодор.
 
      Для нас – помнящих теперь Каре и Силлистрию, Крым и Гобарт-пашу, Кипр и Безикскую бухту – вышеприведенные факты кажутся похожими на сон, тем более что средиземноморские державы той эпохи смотрели на приближение русских с плохо скрывавшимся недоверием и подвергали их суровым ограничениям в праве пользования портами Средиземного моря. Но тогда Турция, хотя и будучи хорошим другом Великобритании, была еще лучшим другом Франции, которая пользовалась этой дружбой в войнах с Австрией, естественной союзницей Великобритании, для отвлечения сил первой. Турецкие торговые договоры были благоприятны для Франции более, чем для какой-либо другой державы, и морская война в восточных водах могла только повредить ее торговле. Затруднения в деле последней могли даже привести к столкновению между Францией и Россией. Это не могло быть вредно для Великобритании в то время, когда ее соперница упорно работала над восстановлением своего флота с целью отомстить ей за свои прошлые поражения, подобно тому, как теперь она, по общему мнению, ждет дня для сведения счетов с Германией. Балтийская торговля представляла также огромное значение для Франции, и для успеха в ней было необходимо сохранять дружбу с Россией. Между тем в 1770 году последняя, несмотря на симпатии Екатерины к французам, была в дружбе с друзьями Великобритании и во вражде с ее врагами, и особенно с ее традиционным врагом – Францией. Россия действовала главным образом против Швеции, Польши и Турции; а поддержка этих стран и ухаживание за ними всегда были среди целей французских дипломатов лучшей школы.
 
      Но в 1785 году обстоятельства сильно изменились. После войны 1770 года Россия стала твердой ногой на Черном море. Кучук-Кайнарджийский мирный договор 1774 года обеспечил ей свободу торговли в Средиземном море – привилегия, которую другие нации, в духе узких воззрений этой эпохи, считали для себя убыточной. Русские фрегаты даже вошли в Дарданеллы на пути в Черное море, и хотя Порта, сама страшась последствий своего поступка, остановила их в Константинополе, шаг этот тем не менее был знаменательным. Затем состоялся в 1774 году раздел Польши – событие, которое осуждалось всеми как несогласное с законами справедливости и опасное для равновесия Европы, но которому, однако, подчинились и не участвовавшие в нем государства. Если Великобритания, встревоженная этим разделом, и находила некоторое утешение для себя в том, что он вредил Франции ослаблением ее союзников, и убаюкивала себя убеждением, что островное положение делает для нее вопрос о равновесии на континенте менее важным, чем для других держав, то вооруженный нейтралитет 1780 года послужил для нее суровым напоминанием о росте России. Этот удар, нанесенный Англии государством, считавшимся ею чуть не естественным союзником, вероятно, довершил отчуждение названных держав друг от друга. Он открыл глаза государственным людям Англии на то, что Россия при занятом ею теперь положении на Балтийском море и при близости ее к морю Средиземному становится опасной для их отечества.
 
      Франция была заинтересована в таком положении дел немногим менее чем Англия, и конечно, не менее ее сознавала его. С дней Генриха IV и Кольбера, и даже ранее, она смотрела на Левант как на свое привилегированное поле деятельности, как на отчизну своего верного союзника и рынок доходнейшей торговли, которую она почти монополизировала. Несмотря на свое поражение в Индии, Франция тогда еще не теряла надежды взять там верх над Британией и занять ее место в обладании этой страной сказочного богатства. Она понимала важное значение Леванта и Египта для господства там. Мы не должны поэтому удивляться, когда увидим, что Наполеон посреди славы и поразительных успехов своей знаменитой Итальянской кампании строит планы о завоевании Египта и востока, а Нельсон, это олицетворение британской морской силы той эпохи, дает два самых блестящих своих сражения в Леванте и Балтике. Не будет неожиданностью для нас и то, что государственные деятели, военачальники и флотоводцы, руководившие тогда военными операциями враждебных сторон, приписывали таким пунктам, как Мальта, Корфу, Таранто, Бриндизи, а также Сицилия и Египет, значение, равное значению Гибралтара и Порт-Маона в былые дни. Многие из этих пунктов не входили до тех пор в сферу действий западных держав, но возникавший Восточный вопрос выдвинул их вперед.
 
      И не в одном только Леванте ожидали разрешения вопросы, живо волновавшие соперничавшие державы. Торговые интересы Балтийского моря, через которое продукция обширнейших стран находила путь к внешнему рынку, делали господство на нем также серьезным объектом для главных участниц в приближавшейся тогда борьбе. Великобритания старалась прогнать своего врага с моря, а Франция желала запереть своим врагам доступ к этому морю с суши. Упомянутое господство имело значение и независимо от коммерческой точки зрения: обособленное положение моря, трудность доступа к нему, еще усиливающаяся суровым климатом, и огромный перевес в силах России над силами Швеции и Дании, делали всегда возможным образование коалиции, подобной той, какая имела место в 1780 году. (Таковая в действительности и повторилась вновь в 1800 году, серьезно угрожая морскому преобладанию Великобритании.) Для этой державы было весьма существенно помешать возникновению такой коалиции, а для врагов ее – крайне желательно содействовать ее успеху… А коалиция эта, раз возникнув, делалась ядром, собиравшим вокруг себя других недовольных и раздраженных теми резкими и высокомерными приемами, которыми великая морская держава демонстрировала то, что считала своим правом по отношению к нейтральным судам.
 
      Англия благодаря близости своей к Балтийскому морю не нуждалась на пути туда в морских станциях для укрытия или ремонта своих кораблей. Но для нее было крайне нежелательным, чтобы порты и другие приморские города Голландии и Бельгии были в распоряжении великой враждебной ей державы. Жан Бар и его товарищи по профессии показали сто лет назад, как опасен для британского судоходства даже такой третьестепенный порт, как Дюнкерк, расположенный именно таким образом. Но если Дюнкерк снаряжал эскадры из фрегатов, то Антверпен мог бы снаряжать целые флоты линейных кораблей. Поэтому появление России на Балтийском море и ее преобладание там еще усилили тот интерес, с которым Англия в течение прошлых поколений относилась к политическому положению Нидерландов по причине ее торговых сношений с ними, а через посредство их и с Германией. До тех пор Англия главным образом считалась с притязаниями Франции на приобретение влияния на политику Нидерландов, если не на завладение значительной частью их территории. Она должна была бояться того, что в действительности и осуществилось при Наполеоне, когда Антверпен обратился в большую морскую станцию со свободным доступом к морю и с подчинением боевых средств его и Соединенных Провинций влиянию ее сильного и искусного врага.
 
      Таким образом, Англия в 1781 году смотрела со справедливым опасением на вызывающее поведение Иосифа II по отношению к Голландии и на падение «барьерных городов». Правда, эти крепости уже не представляли Голландии серьезной защиты вследствие упадка ее в военном отношении, но рассматриваемое событие яснее обрисовало уязвимость Голландии со стороны Франции, так как средства Австрии для защиты своих или голландских провинций были значительно слабее наступательных средств Франции. Во-первых, Австрия была дальше от театра действий, чем Франция, а во-вторых, войска ее на пути к этому театру подвергались опасности атаки во фланг со стороны французской границы. Теперь, в 1784 году, Англия снова вынуждена была смотреть с тревогой на возникновение вопроса о Шельде, опасаясь более Франции, чем Австрии. Мало было причин бояться, что последняя сделается морской державой теперь, раз что она уже не сделалась такой ранее, после того как три четверти столетия владела Нидерландами. Но было серьезное основание думать, что ход событий приведет к увеличению морской силы Франции и ее влияния в Нидерландах, а может, даже и расширению ее территориальных владений там. Все это действительно и произошло, но только не во времена отживавшей свой век монархии.
 
      Можно думать, что мудрая русская императрица Екатерина отлично понимала сущность отношений между своей страной и западными державами, когда она так горячо поддерживала императора в его притязаниях на свободу плавания по Шельде. Было маловероятно, как мало вероятия и теперь, чтобы Великобритания и Франция захотели действовать заодно в Восточном вопросе. Тогда он был еще слишком новым для того, чтобы победить старые предубеждения и соединить исконных врагов. В случае успеха Австрии в рассматриваемом споре, Россия обеспечила бы себе дружеский порт в стране, которая, совершенно естественно, относилась враждебно к ее притязаниям. В случае же неуспеха, к которому и клонилось тогда дело, результатом явилось бы расширение французского влияния в Нидерландах и в Соединенных Провинциях, а всякие приобретения Франции там были сопряжены с ростом ее морской силы за счет соответственной потери в этой силе со стороны Великобритании. Императрица могла еще рассчитывать тогда на взаимный антагонизм этих держав, а между тем британский флот и образ его действий в войне представляли для России более серьезную опасность, чем французские армии. Но каковы бы ни были ее соображения, нет сомнения в том, что в то время ее политика клонилась на сторону Франции. Представители последней на Востоке являлись посредниками между императрицей и султаном в непрерывных спорах, возникших из-за Кучук-Кайнарджийского договора. С Францией Екатерина заключила торговый трактат на в высшей степени благоприятных условиях, тогда как торговый трактат с Великобританией не был возобновлен по истечении срока ни тогда, ни даже еще в течение многих лет потом.
 
      Таковы были те притязания и важнейшие заботы, которые лежали в основе руководящих целей европейской политики в течение восьми лет после требований императора на свободу плавания по Шельде и которые продолжали влиять на эту политику и в течение революционных войн. О побочных событиях, группировавшихся около этого главного круга интересов до начала 1793 года, можно упомянуть только в беглом очерке.
 
      Несмотря на близкое родство между Людовиком XVI и Иосифом II, французское правительство холодно относилось к притязаниям последнего в вопросе о Шельде. В исконной борьбе в Соединенных Провинциях, между сторонниками Великобритании, с одной стороны, и сторонниками Франции – с другой, тогда только что одержали верх последние, вследствие чего там и получило перевес французское влияние. Так как Австрия, по-видимому, решилась настаивать на своих притязаниях путем военных действий, то король сначала предложил свое посредничество, но когда это оказалось бесполезным, сказал императору, что вмешается силой оружия. Согласно этому его войска были стянуты на бельгийской границе. Предполагалось, что король Пруссии, приходившийся зятем тогдашнему правителю (штатгальтеру) Голландии, будет действовать заодно с Францией. Россия, с другой стороны, объявила о своем намерении поддерживать Австрию. Швеция, как недруг России, начала снаряжать свои корабли и вербовать солдат, тогда как из Константинополя получено было донесение, что если война начнется, то султан также захочет воспользоваться таким удобным случаем для возвращения того, что недавно потерял. В то время как спор из-за Шельды привел, таким образом, к осложнениям во всех странах Европы, случилось событие, которое при таких условиях могло бы зажечь всеобщую войну. Для выяснения намерений Голландии австрийскому бригу приказано было отплыть из Антверпена в море; и по переходе через границу этот бриг был вынужден лечь в дрейф ядром, пущенным с голландского военного судна. Это случилось 8 октября 1784 года.
 
      Однако и после этого война не разгорелась благодаря непостоянству Иосифа, внимание которого было опять отвлечено от дела, только что так заботившего его. Он предложил электору Баварскому принять Нидерланды в обмен на его электорат. Против этого обмена, который сосредоточил бы владения Австрии и тем значительно увеличил бы ее влияние в империи, восстали все германские государства с Фридрихом Великим во главе. Обмен поэтому не состоялся, но ослабление, при переговорах о нем, интереса императора к вопросу о свободе навигации на Шельде способствовало под влиянием Франции мирному соглашению. Окончательное же решение состоялось не ранее того времени, когда в шторме революции и город и реки сделались владениями Французской республики. За вышеупомянутым соглашением скоро последовал договор о теснейшем союзе между Францией и Соединенными Провинциями. Он обязывал их к взаимной поддержке в случае войны снаряжением против неприятеля определенного числа кораблей и отряда войск известной численности, а также обещал им самое близкое взаимное содействие во всех сношениях с другими государствами.
 
      Договор этот, которым устанавливалось французское преобладание в голландских советах, был ратифицирован в день Рождества Христова 1785 года. В Великобритании он возбудил серьезное беспокойство, но рост финансовых затруднений и внутренние неурядицы во Франции скоро нейтрализовали ее внешние усилия. Последующие годы были ознаменованы новыми коалициями и союзами между государствами. В 1786 году, со смертью Фридриха Великого, был изъят важный элемент в европейской политике. Распря между двумя партиями в Голландии достигла уже границы междоусобной войны, когда оскорбление, нанесенное французской партией супруге штатгальтера, сестре нового короля Пруссии, привело к вооруженному вмешательству этого правителя. В октябре 1787 года прусские войска заняли Амстердам и восстановили привилегии штатгальтера, отнятые у него ранее. Франция резко осуждала действия тех, которые «арестовали» принцессу, и советовала дать полное удовлетворение. Но когда французская партия обратилась к этой державе за помощью против вмешательства пруссаков, она приготовилась оказать ее и сообщила о своем намерении Великобритании. Последняя, обрадованная случаем снова упрочить свое влияние, ответила, что не может оставаться спокойной зрительницей таких событий, и сделала немедленно распоряжения об увеличении своих морских и сухопутных сил, заключив при этом контракт с Гессенским княжеством на снаряжение последним, по ее требованию, двенадцатитысячного отряда войск. Быстрый успех пруссаков предотвратил столкновение, но в результате Англия, к своему удовольствию и к огорчению Франции, увидела восстановление в Голландии влияния благоприятной ей партии.
 
      В феврале 1787 года Людовиком XVI в Версале было созвано собрание нотаблей, не собиравшееся с 1626 года. Но самым выдающимся событием этого (1787) года было объявление Турцией войны России, которая решила не дожидаться более того момента, когда враг ее будет совсем готов к вступлению в эту неизбежную борьбу. Турецкий манифест был обнародован 24 августа, Россия ответила на него 13 сентября.
 
      Император, как союзник России, объявил войну Турции 10 февраля 1788 года. Театром австрийских операций были окрестности Белграда и Дунай. Русские же, стремившиеся к усилению на Черном море, обложили Очаков, лежащий и на правом берегу Днепра при устье этой реки. (Кинбурн, на левом берегу этой реки, был уже уступлен им по Кайнарджийскому договору.) Царица решила повторить в Средиземном море диверсию 1770 года, опять послав туда корабли из Балтики. Если отдаленность и неудобство для России этой операции, при неимении у нее какой-либо морской станции в Средиземном море, сопоставить с фактом ее близости к этому морю со стороны других границ, то сделается совсем понятным, как мучительно было ее положение по отношению к торговле и морской силе. Значение их она живо сознавала и добивалась их развития у себя со времен Петра Великого. Трудно понять, как Россия может быть спокойна до тех пор, пока доступ ее к этому морю зависит от доброй воли других держав.
 
      Екатерина, несмотря на то что дала Великобритании много поводов к неудовольствию, действовала так, как будто была уверена в добром ее расположении и в такой ее помощи, какой пользовалась ранее. По ее распоряжениям были наняты лоцманские боты для встречи русских кораблей в британских водах и для ввода их в британские порты, а также зафрахтованы у британских купцов восемнадцать больших судов для следования за флотом с артиллерией и разными припасами. Все эти приготовления были легко расстроены министерством Питта. Оно запретило английским морякам служить на каких-либо иностранных судах и заставило своих коммерсантов отказаться от контрактов, заключенных ими с Россией по поводу вышеизложенных военных приготовлений. Это было сделано на том основании, что Великобритания оставалась строго нейтральной. Екатерина обратилась тогда к Голландии, которая также отказала ей в помощи под тем же самым предлогом нейтралитета. Такие согласованные действия обеих морских держав вынудило Россию оставить всякую мысль о столь отдаленной экспедиции и ясно обрисовали, как выгодно было бы для нее удовлетворение притязаний императора на свободу плавания по Шельде. Как раз около этого времени знаменитый Поль Джонс, который отличился отчаянной храбростью во время Американской войны за независимость, поступил на службу в русский флот и получил высшее назначение. Последнее так обидело тех британских офицеров, которые уже ранее служили в упомянутом флоте и от отозвания которых английское правительство еще воздерживалось, что они все сейчас же подали в отставку. Русские не могли допустить, чтобы из среды их моряков выбыло так много способных офицеров, и Джонс был переведен из Балтийского моря в Черное.
 
      Скоро приняло участие в борьбе и четвертое государство – Швеция. 21 июня 1788 года она двинула свои войска в Финляндию, а 30-го Россия объявила ей войну. Тогда оказалось большим счастьем для России, что она не отправила своего флота из Балтийского моря. Сухопутная война здесь ограничивалась главным образом северным побережьем Финского залива, в его же водах состоялось несколько весьма серьезных сражений. Последние происходили не только между линейными кораблями обычного в то время типа, но и между большими флотилиями канонерских лодок и галер, и сопровождались необычайным для морских сражений кровопролитием.
 
      В то время когда таким образом на Востоке война была в полном разгаре, Великобритания и Пруссия заключили между собой оборонительный договор, к которому присоединилась также и Голландия, переживавшая новую фазу влияния в ней штатгальтера и британской партии. При этом обусловлена была численность войск и кораблей, которые каждое из государств должно было снарядить в случае необходимости. Им скоро и представился случай оказать содействие одной из сражавшихся сторон. Дания, исконный враг Швеции, воспользовалась моментом, чтобы вторгнуться в Швецию из Норвегии, входившей тогда в состав Датского государства. 24 сентября 1788 года двенадцатитысячный датский отряд перешел границу и двинулся на Гетеборг, который готов уже был сдаться, когда этому помешало внезапное и неожиданное прибытие короля, явившегося лично и без свиты. Но город все-таки, за недостатком сил в нем, не мог бы дать отпор противнику и был бы сдан, если бы не вмешательство Великобритании и Пруссии. Британский посланник в Копенгагене поспешно переправился в Гетеборг, убедил короля принять посредничество названных государств и объявил тогда начальнику датских сил, что если вторжение в Швецию не будет остановлено, то Дания будет атакована. Решительный тон посланника заставил датчан признать несостоятельность сделанного было ими возражения, что отряд их составляет будто бы в сущности часть русских войск и снаряжен в помощь им на основании договора между Россией и Данией. Последней ничего более не оставалось как уступить, сейчас же было заключено перемирие, а через месяц войска ее были отозваны.
 
      Истинное значение союза между двумя западными державами, с которыми заодно действовала и Голландия, ясно выразилось в этом эпизоде. По-видимому имевший целью заступничество за Швецию, он в действительности был враждебен России и послужил диверсией в пользу султана. Великобритания и Пруссия, по причине все увеличивавшегося могущества и влияния России на морях Балтийском и Черном, а также и на континенте, следовали тому, что в то время считалось естественной политикой Франции. Швецию, а позднее и Турцию – традиционных союзниц Франции и до тех пор клонивших чашу весов в сторону, враждебную Англии – пришлось поддерживать демонстрациями, а в случае нужды и действиями своих сил. Сделано это было не потому, что Франция была тогда менее опасна, а потому, что Россия становилась все более и более грозной. Это опять было проявлением нарождавшегося тогда Восточного вопроса. В разрешении его морской силе, представляемой главным образом флотом, торговлей и обширными колониями Великобритании, пришлось играть руководящую и самую решительную роль. Это было зарей того дня, полудня которого не видит еще и девятнадцатое столетие. Дня, в течение которого суждено было выступить на сцене Нельсону и Наполеону, Махомеду-Али и Ибрагиму-паше, султану Махмуду и императору Николаю, Нэпиру, Стопфорду и Лаланду в 1840 году, героям Карса, Силлистрии и Крыма, а также и героям Русско-Турецкой войны 1877 года.
 
      Но в годы, следовавшие за Версальским миром, вопрос этот был еще новым, и мнения о нем еще не сложились. Как говорит один современный писатель, «Англия имела вполне достаточно времени обдумать и достаточно оснований осудить ту безрассудную и слепую политику, под влиянием которой она извлекла себе из глубины Ботнического залива ненадежного союзника и всегда достойного подозрения друга, для того чтобы в результате возникла новая морская держава в Средиземном море и Архипелаге». Эти размышления не были бесплодными, как видно из деятельности министерства Питта в то время. С другой стороны, когда было предложено в 1791 году увеличить число кораблей в кампании, чтобы «придать вес представлениям», делавшимся союзниками воюющим сторонам – другими словами, чтобы поддержать Турцию посредством вооруженной демонстрации – Фокс, вождь партии вигов, заявил, что «союз с Россией кажется ему самым естественным и выгодным из всех союзов, какие только можно заключить». В то же время Бурк, по сравнению с которым никто не пользовался более справедливой репутацией мудрого политика, заметил, что «приписывание Турецкой империи какого-либо значения в равновесии сил Европы является воззрением новым. Также совершенно новы были и вытекающие из него теории и принципы союза. Россия была нашим естественным союзником, и в торговом отношении она была бы наиполезнейшим из всех других». На то, что эти знаменитые члены оппозиции выражали чувства многих сторонников министерства, указывает уменьшение правительственного большинства при последовавшем голосовании. Тогда ободренная этим оппозиция предложила ряд резолюций, сущность которых выражается следующими словами: «Невероятно, чтобы интересы Великобритании пострадали от успехов русского оружия на берегах Черного моря». При голосовании по ним, министерское большинство снова уменьшилось, несмотря на доводы тех, которые утверждали, что «овладение Очаковым облегчит императрице не только завоевание Константинополя, но и всего нижнего Египта и Александрии, а это даст России преобладание в Средиземном море и сделает ее грозной для нас соперницей как в морской силе, так и в торговле». Даже принимая в расчет влияние партийного духа, все-таки нельзя не видеть, что воззрения британцев только медленно поворачивали к руслу, по которому они с того времени потекли с такою силой.
 
      Франция под гнетом своих внутренних беспорядков лишена была возможности принять участие в деятельности своих старинных союзников на Востоке и все более и более отстранялась от вмешательства во внешние дела. 8 августа 1788 года король назначил днем созыва Генеральных Штатов 1 мая 1789 года, а в ноябре состоялось вторичное собрание нотаблей для обсуждения новой конституции и образа действий собрания Генеральных Штатов, представительства в нем третьего сословия и голосования по сословиям. Месяц спустя заседания их были на время прекращены, и Двор, наперекор решению большинства, объявил 27 декабря 1788 года, что число представителей от третьего сословия должно быть равно числу представителей двух других сословий вместе. Никакого решения не состоялось относительно того, следует ли вести голосование поголовно или по сословиям.
 
      Очаков был занят русскими 17 декабря 1788 года, а в продолжение следующего года военные действия были в полном разгаре и в Балтийском море, и в Юго-Восточной Европе. Турция была везде побеждена. Австрийцы взяли 8 октября Белград, затем заняли Бухарест и дошли до Орсовы. Русские захватили Галац, Бендеры и другие пункты. Турки, кроме этих потерь в своих владениях, потерпели еще поражения в нескольких организованных сражениях. На характер ведения ими войны сильно повлияла смерть их султана.
 
      Шведская война по результатам не имела большого значения, за исключением того, что была диверсией в пользу Турции. Для поддержки войны именно с этой последней целью из Константинополя посылались в Стокгольм субсидии. Великобритания и Пруссия в 1789 году снова вынуждены были принять угрожающее положение по отношению к Дании, чтобы заставить ее воздержаться от оказания помощи России. Британский посланник, говоря как уполномоченный от обоих государств, выразил их твердую решимость поддерживать равновесие сил на севере. Тогда заключены были оборонительные союзы между Россией и Австрией с одной стороны и Францией и Испанией с другой. Бурбонские королевства обязались держать строгий нейтралитет, пока в Восточной войне против Турции будут принимать участие только Россия и Австрия; но если бы эти державы подверглись нападению со стороны какого-нибудь другого государства, то упомянутые королевства должны были оказать им помощь: Австрии – армией в шестьдесят тысяч человек, России – эскадрой из шестнадцати линейных кораблей и двенадцати фрегатов. Последнее указывает и на то, чего опасалась Россия, и на то, чего она добивалась.
 
      4 мая того же 1789 года Генеральные Штаты собрались в Версале, и с этого времени Французская революция начала быстро развиваться. Штурм Бастилии состоялся 14 июля. В октябре королевское семейство было насильно перевезено чернью из Версаля в Париж. О ранних событиях революции вкратце будет сказано ниже, перед тем как перейти к описанию той войны, к которой они привели. Здесь же достаточно будет упомянуть, что с тех пор голос Франции уже не раздавался за ее границами.
 
      В 1790 году война, в сущности, окончилась. 31 января Пруссия и Порта заключили между собой весьма тесный союз, согласно которому король обязался в заранее назначенный момент объявить войну России и Австрии. Император умер в феврале, и ему наследовал брат его Леопольд, который был расположен к миру. Вскоре после этого состоялась конвенция, в которой заседали посланники Австрии, Пруссии, Великобритании и Соединенных Провинций. Последние два представителя действовали как посредники, так как Пруссия, видимо, была в весьма враждебных отношениях с Австрией. 27 июля был подписан трактат, по которому император отказался от союза с Россией. 20 сентября он согласился на перемирие с Турцией, за которым, после долгих переговоров, последовало окончательное заключение мира 4 августа 1791 года.
 
      Борьба русских с Турцией в течение лета 1790 года велась вяло. Деятельные операции начались в октябре и продолжались в то время года, суровость которого русские могли переносить лучше турок. Заключительным эпизодом этой кампании и всей войны был штурм Измаила Суворовым – военный подвиг, до того громадный и полный таких ужасов, что краткое описание сопровождавших его обстоятельств позволительно привести даже и в нашем изложении.
 
      Город этот, на который смотрели как на ключ к нижнему Дунаю, окружен был тройной линией стен с отдельным рвом у каждой, гарнизон его состоял из тринадцати тысяч человек. Населения, не считая войска, было около тридцати тысяч. Вследствие позднего времени года – это было в декабре – Суворов решил правильной осады не предпринимать, а попытаться взять город приступом, чего бы это ни стоило. На соответствующих пунктах были по возможности быстро возведены батареи для подготовки атаки и прикрытия штурмующих колонн. В пять часов утра, в день Рождества Христова, все они сразу открыли огонь, и после двухчасовой жестокой канонады русские, построившись в восемь колонн, двинулись вперед. После трехчасового боя они были отброшены назад, но Суворов, имевший безграничное влияние на своих солдат, бросился вперед и, водрузив русское знамя на одном из неприятельских верков, воскликнул: «Неужели этот флаг останется в руках неприятеля?» Благодаря усилиям его и офицеров войска снова бросились в атаку. Сражение, которое должно было разрешиться множеством рукопашных схваток, длилось до полуночи. Только когда, после восемнадцатичасового боя, была взята и третья линия укреплений, сопротивление прекратилось, хотя кровопролитие продолжалось еще всю ночь. По современным расчетам, в тот день Рождества Христова погибло жестокой смертью тридцать тысяч турок, включая женщин и детей, и около двадцати тысяч русских солдат. Военные операции продолжались и в течение весны, но предварительные условия мира между Россией и Турцией были подписаны в Галаце только 11 августа 1791 года.
 
      Этим был положен конец враждебным действиям на всем Востоке, так как между Россией и Швецией мир был заключен уже годом раньше – 11 августа 1790 года. Время для нападения на Россию было выбрано шведским королем весьма удачно, и если бы в общественном мнении Великобритании было какое-нибудь единодушие, то последняя могла бы иметь в своих руках весьма сильный рычаг для противодействия операциям России против Турции, поддерживая диверсию на севере. Русский и шведский флоты были почти равносильны, и поэтому даже небольшой британский отряд мог бы склонить чашу весов на сторону Швеции, дать ей господство на Балтийском море и поддерживать свободу сообщений между Финляндией и шведским побережьем. Между тем английская нация была так далека от единодушия, что, как мы видели, большинство голосов, бывших на стороне главы министерства, постоянно уменьшалось, и он, вероятно, знал, что между теми, которые подавали голос за него открыто, многие действовали не чистосердечно. Пруссия также не помогла Швеции в такой степени, как должна бы была это сделать при том направлении своей политики, какого окончательно решилась держаться, хотя она была и смущена и огорчена совсем для нее неожиданным заключением мира. Нерешительность со стороны союзных государств ограничила их деятельность посредничеством между Швецией и Данией. Она же помешала достижению результатов, которых по справедливости можно было бы ожидать на севере и еще более в восточной части Европы. Однако она не отнимает значения занятого ими положения, так же как и не скрывает переворота в британской политике, характеризующего рассматриваемое нами теперь десятилетие.
 
      Обнаружившиеся таким образом стремления различных держав были внезапно, хотя лишь временно, приостановлены революцией во Франции. Волнения, так долго разгоравшиеся в этой стране, после короткого и обманчивого периода кажущегося покоя возобновились почти в тот момент, как окончилась война. Это видно из сопоставления времени этих важных событий на Востоке и Западе.
 
      Король и королевское семейство были переселены против их воли из Версаля в Париж 6 октября 1789 года. После этого взрыва народных страстей во Франции наступило сравнительное спокойствие, продолжавшееся в течение последних месяцев 1789 года и весь 1790 год, когда на востоке, как в Балтийском море, так и на Дунае, происходили самые важные в этой войне сражения, включая сюда и кровопролитный штурм Измаила. В это время, однако, Людовик XVI подвергся многим горьким оскорблениям, из которых одни были нанесены ему намеренно, а другие неизбежно унижали его королевское достоинство. В июне 1791 года он бежал со всем своим семейством из Парижа, намереваясь отдаться под защиту той части армии, которая стояла в восточной части Франции, под начальством маркиза де Булье, и считалась вполне благонадежной. Но он был узнан прежде, чем достиг безопасного места, и возвращен в Париж пленником. Здесь при встрече членов королевской фамилии выразилась вся перемена, происшедшая в настроении народа за несколько последних лет и получившая еще новый толчок вследствие этой неудачной попытки короля к бегству. Встречены они были полным молчанием, и при этом еще на некотором расстоянии впереди их ехал офицер, приказывавший толпе не обнажать голов. Учредительное собрание, несмотря на царившее в нем чувство недоверия, все-таки продолжало работать над составлением конституции, в которой за королем признавалась определенная власть и которая была формально принята последним 14 сентября 1791 года. Летом того же года был подписан мир между Россией и Турцией. В Пильнице произошло свидание между императором и королем Прусским, после чего они издали декларацию, где говорилось, что положение, в котором находится король Франции, составляет предмет общего интереса для всех правителей Европы. Оба монарха заявили также, что «они надеются, что эта общность интересов побудит их к принятию, совместно с обоими делающими это заявление государями и насколько позволят им силы, самых действительных мер для того, чтобы дать возможность королю Франции обеспечить себе самую полную свободу действий – этот базис монархического правительства, столько же соответствующий правам государей, сколько и полезный для блага французской нации». В заключение, со своей стороны, оба государя выразили готовность снарядить для таких совместных действий силы, достаточные для достижения предположенной цели, и заявили, что отдали приказание своим войскам быть готовыми к военным действиям.
 
      Заметим мимоходом, что близкое совпадение дней Пильницкой декларации, 27 августа 1791 года, и Галацкого мира, подписанного 11 августа, довольно любопытно. Первая дата формально открывает для европейских интересов и для деятельности Европы новое русло, тогда как вторая отмечает закрытие старого русла. Декларация, однако, была составлена именно в том духе, в котором уже несколько времени действовал Наполеон. Европейские державы некоторое время колебались дать на нее ответ. Россия и Швеция согласились снарядить армию, которую Испания должна была субсидировать, но Великобритания под управлением Питта уклонилась от вмешательства во внутренние дела другого государства.
 
      Первое национальное или, как оно чаще называлось – Учредительное собрание было распущено после составления конституции. На следующий день, 1 октября 1791 года, собралось второе собрание, известное под именем Законодательного. Пильницкая декларация сильно взволновала французский народ и увеличила еще, хотя, может быть, и неосновательно, недоверие его к королю. Это настроение отразилось и на собрании. Австрийский и французский министры иностранных дел обменивались энергичнейшими увещаниями и доводами через своих послов при дворах; но не удивительно, что при этом не нашлось почвы, на которой бы конституционное государство и старые империи могли сойтись. Обе стороны следили друг за другом с напряженной подозрительностью, и наконец Франция объявила Австрии войну 20 апреля 1792 года. Первые незначительные столкновения были неблагоприятны для французов, но в самом их отечестве возникла опасность, более серьезная, чем угрожавшая извне. Между собранием и королем произошло столкновение вследствие того, что последний воспользовался своим конституционным правом вето. Волнение распространилось на улицы. 20 июня в зал собрания явилась депутация от парижской черни, прося, чтобы толпившимся перед зданием гражданам было разрешено продефилировать перед собранием, в знак их сочувствия к нему. Эта необыкновенная просьба была уважена, и тогда началось шествие громадной толпы народа, из людей всех возрастов, вооруженных всякого рода оружием, среди которой высилась пика с насаженным на нее воловьим сердцем, украшенным ярлыком, с надписью «сердце аристократа». Из собрания толпа повалила в Лувр и затем, прорвавшись чрез дворцовые ворота, ворвалась к королю. Несчастный Людовик держал себя со спокойным мужеством, чему, быть может, в тот момент и был обязан жизнью. Но все-таки согласился надеть символический красный колпак и пить за здоровье нации из бутылки, поднесенной ему пьяным мятежником.
 
      Что оставалось в жизни королю, когда он был таким образом унижен?.. Да и момент последнего унижения его был уже близок. После того как Франция объявила войну, Пруссия не медлила более действовать в согласии с императором. 26 июля, спустя месяц после необыкновенной сцены в Тюильри, обнародовано было объяснение причин, побудивших ее взяться за оружие. В то же время герцог Брауншвейгский, главнокомандующий союзными армиями, обратился к французам с прокламацией, составленной в таких резких выражениях, которые не могли не взволновать до крайности и без того расходившихся страстей такой пылкой и легко возбуждающейся нации. 10 августа парижская чернь снова штурмовала Тюильри. Король с семейством искали убежища в зале Законодательного собрания, швейцарская гвардия была перебита, а дворец разгромлен. Тогда собрание издало декрет о свержении короля с престола, а 13 августа королевское семейство перевезено было в Тампль – последнее земное жилище для некоторых его членов.
 
      2 сентября происходила резня, известная под названием сентябрьских убийств. К этому времени следует отнести громадную перемену в отношении англичан к революции. 20-го сентября французы одержали победу в сражении при Вальми, считающуюся некоторыми решительной для судьбы революции. Сражение это, далеко не первостепенное в военном отношении, привело к отступлению союзных сил из пределов Франции и на время разбило надежды роялистов. Через два дня после сражения состоялось третье собрание – Национальный конвент, оставивший по себе такую ужасную память. Первым его актом было издание декрета об уничтожении королевского сана во Франции. Власть в стране, все более и более переходила в руки парижской черни, проявляясь через посредство клубов, из которых наиболее известен клуб якобинцев. Жестокость и фанатизм крайних республиканцев и грубейших элементов населения выражались все резче и резче. 19 ноября Конвент издал декрет, обещавший именем французской нации братскую помощь всем народам, которые пожелают обрести свободу, и что он поручил исполнительной власти послать военачальникам надлежащие инструкции об оказании помощи такому народу и о защите тех граждан, которые пострадали или могли пострадать во имя свободы. Французские дипломаты отрицали, чтобы при этом было какое-нибудь намерение способствовать возмущению народа или возбудить беспорядки в какой-либо дружественной стране. Такое намерение тем не менее явно сказывалось в словах декрета, и когда сделано было предложение объяснить, что последний не имеет этого в виду, то конвент отказался обсуждать его. Фокс, горячий парламентский сторонник революции, назвал этот эдикт оскорбительным для британского народа.
 
      Тем временем за сражением при Вальми последовал бой при Жемаппе 6 ноября. 14 ноября французская армия вступила в Брюссель, и Австрийские Нидерланды были быстро заняты. Вслед за этим немедленно издан был декрет от 16 ноября, открывавший свободную навигацию по реке Шельде на основании естественного права. Пылкая юная республика одним ударом разрубила узел, который не могли развязать слабые руки Иосифа II. Затем последовали решительные действия: французская эскадра вошла в реку с моря и, несмотря на протесты голландских офицеров, пробилась вверх по реке с намерением принять участие в осаде Антверпена. Это явилось новым оскорблением для Англии как морской державы, усиленным еще декретом от 15 декабря, по которому французская система правления распространялась на все страны, занятые войсками республики. Прокламация эта была составлена в таких несдержанных выражениях, что люди, не зараженные пламенными страстями революции, едва ли могли смотреть на нее иначе как на дерзкий вызов, грозивший разрушением всему тогдашнему социальному строю. Британское министерство в последний день 1792 года объявило, что «правительство Великобритании никогда не будет относиться равнодушно к тому, чтобы Франция сделалась, прямо или косвенно, владычицей Нидерландов или судьей в делах права и свободы в Европе».
 
      Пока революция таким образом оправдывала обвинения и опасения тех, которые предсказывали, что она не может ограничиться ниспровержением отечественных учреждений Франции, но будет стараться навязать насильно свои принципы и верования другим нациям, вожди ее спешили добиться смерти короля. Обвиненный 11 декабря 1792 года, Людовик XVI был предан суду 26-го числа того же месяца, приговорен к смерти 16 января и казнен 21 января 1793 года. После этого деяния окончательно испортились отношения между Францией и Великобританией, уже давно бывшие ненадежными и обострявшиеся все более и более ходом событий уже с ноябрьского декрета. Еще 10 августа, когда король был лишен сана, британское правительство отозвало своего посла, оставив затем пост его не замещенным. Оно настаивало на двусмысленности положения французского посланника в Лондоне, признавая в нем только уполномоченного королем, который уже не правил государством. С оскорбительной, хотя и вежливой надменностью возбуждало английское правительство разные вопросы формального характера по отношению к положению Шовлена, которое не сделалось приятнее от того, что его правительство не послало ему новых верительных грамот. Подписанные им бумаги обыкновенно не принимались и возвращались ему назад лордом Гренвилем, министром иностранных дел, на том основании, что притязания его на представительство от Французской республики не признавались, а если они и принимались, то не считались официальными.
 
      Письма, которыми при этом обменивались представители обоих правительств, были полны взаимными упреками и доводами, характеризовавшимися пылкой живостью сына одной нации и хладнокровной притязательностью сына другой. Так как они опирались на различные основания – на естественные права с одной стороны и на установившиеся учреждения – с другой, то ни к какому соглашению не пришли. Вопрос о Шельде, декрет «о братстве», распространение французской системы правления на страны, занятые французскими войсками, сделались, таким образом, предметами острых споров. К ним прибавились еще неудовольствия Франции по поводу изданного парламентом 4 января 1793 года закона об иностранцах, налагавшего стеснительные ограничения на выбор места жительства иностранцами, приезжающими в Великобританию, или на переселение в новые места тех из последних, которые уже основались там ранее. Шов лен справедливо считал, что закон этот направлен главным образом против французов. Он был следствием все возраставшего опасения со стороны Англии и перемены в ее настроении, ярко выразившейся падением парламентской оппозиции. Большинство сторонников последней в том же январе 1793 года окончательно порвали свои партийные связи и перешли на сторону Питта – шаг, в котором они были предупреждены уже ранее своим знаменитым товарищем Эдуардом Бурком. Питт же, по-видимому, был убежден в том, что война неизбежна и что вопрос уже не в том, может ли нация воспользоваться своим правом изменить установившуюся форму правления, а в том, что не следует ли уничтожить эпидемию, прежде чем она успеет перейти границы и заразить еще здоровые народы.
 
      Таково было положение дел, когда в Лондон пришло известие о смертном приговоре французскому королю. Шовлен тогда только что получил и представил верительные грамоты от республиканского правительства. 20 января министр уведомил его, что английский король при данных обстоятельствах не признает возможным принять их, и прибавил при этом следующие резкие слова: «Как посол короля – величайшего христианина – вы пользовались бы всеми привилегиями, предоставленными по закону признанным представителям других государств, но как частное лицо вы не можете выделяться из массы иностранцев, живущих в Англии». 24 января, когда казнь Людовика XVI сделалась уже известной, лорд Гренвиль написал Шовлену: «После такого события Король не может больше разрешить вам оставаться здесь. Его Величество считает необходимым, чтобы вы удалились из королевства в восьмидневный срок, и я препровождаю вам с этим письмом копию приказа, полученного мною от Его Величества по этому поводу».
 
      1 февраля 1793 года Французская республика объявила войну Великобритании и Голландии. Она уже воевала тогда с Австрией, Пруссией и Сардинией. Россия и Швеция относились к ней заведомо недружелюбно, а Испания почти явно враждебно.

Глава II. Состояние флотов – и преимущественно французского – в 1793 году

      Для того чтобы опыт прошлого можно было с пользой применить к делу в будущем, уместно предпослать описанию военных действий или исследованию влияния морского фактора на военные и политические события, изучение относительного положения, сил и средств участвовавших в борьбе держав. Поскольку это касается морской силы – взвесить шансы этой борьбы, какими они представлялись из сопоставления сопровождавших ее обстоятельств, и анализировать и указать вероятные причины, вследствие которых ход войны принял известное направление.
 
      Прежде всего следует сознаться, что эта задача в данном случае совсем не так проста, как при исследовании большей части других войн. Здесь идет вопрос не только о значении размеров, населения и географического положения страны, численности личного состава флота, грузовместимости коммерческого и сил военного флотов. Нельзя также остановиться здесь преимущественно на рассмотрении влияния большего или меньшего богатства и жизнедеятельности колоний державы, обилия ее надежных и целесообразно расположенных морских баз в различных частях света. Наконец, не стоит здесь на первом месте и вопрос о политике и характере правительств, хотя несомненно верно, что в деятельности французского правительства надо искать главную причину чрезвычайного бедствия и упадка, постигших морскую силу Франции. Правительство не могло справиться с насущными нуждами флота именно потому, что в нем неизбежно отражалось то дикое и грубое развитие идей, которого оно не в силах было сдержать. Моряки военного флота Франции увлекались тем же потоком идей и чувств, какой увлекал и всю нацию. Правительство, бросавшееся из стороны в сторону под ударами волн народного движения, было в одно и то же время и слишком слабо и слишком невежественно по отношению к требованиям морской службы, чтобы побороть те принципы и ослабить те недостатки, которые были пагубны для здоровой жизни флота.
 
      Особенно поучительно остановиться на упомянутой фазе революционных волнений Франции, потому что их результат в этой сравнительно малой, но тем не менее в высшей степени важной части государственного организма сказался совсем иначе, чем где бы то ни было. Каковы бы ни были ошибки, насилия, крайности всякого рода, до которых невольно доходило это народное восстание, они были симптомами силы, а не слабости, печальными спутниками движения.
 
      Именно неверная оценка всей мощи этого взрыва народных чувств, так долго сдерживавшихся, была причиной ошибочных представлений многих государственных деятелей той эпохи, которые судили о силе и возможном результате рассматриваемого движения по таким признакам, как состояние финансов страны, ее армии, качества выдающихся вождей… Эти признаки служат обыкновенно достаточно точным мерилом прочности государственного организма, но на этот раз они ввели в крайнее заблуждение тех, кто обращал внимание только на них и не принял в расчет мощного импульса, проникшего во все слои нации. Но почему же в таком случае это движение дало такой печальный результат для военного флота? Почему последний был так слаб, не только и не главным образом количественно, но и качественно, – и притом в дни, следовавшие непосредственно за эпохой Людовика XVI, которая отличалась процветанием флота? Почему случилось так, что тот же самый переворот, который выдвинул великолепные армии Наполеона, ослабил до крайности корпорацию военных моряков не только в период неурядиц республики, но и во времена стройной и сильной правительственной организации империи?
 
      Непосредственной причиной кризиса было то, что к организации службы совершенно специального характера, обнимающей круг специальных требований и вследствие этого обязывающей тех, на которых возложена забота о ней к специальному знакомству с ними, были приложены теории людей, которые не только были полными невеждами в деле упомянутых требований, по даже и не знали об их существовании. Не имея никакого опыта и вообще никаких познаний касательно условий морской жизни, они были не в состоянии представить себе препятствий на тех путях и в тех приемах, которыми хотели создать свой флот и согласно которым предлагали управлять им. Сказанное относится не только к «диким опытам» первых дней республики. Такой же упрек по справедливости можно сделать и самому великому императору, так как он едва ли имел какое-либо понятие о факторах, обусловливающих военную силу на море. Даже не видно, чтобы он сознавал их хотя настолько, чтобы понять, почему французский военный флот терпел неудачи. Жан Бон С. Андре, управлявший во время революции делами флота и имевший на организацию его неограниченное влияние, говорит: «Пренебрегая, сознательно и по расчету, искусными эволюциями, наши моряки найдут, быть может, более приличным и полезным стараться сваливаться с противником на абордаж в таких схватках, в которых француз всегда был победителем, и таким образом удивить Европу новыми доблестными подвигами». «Мужество и смелость, – говорит капитан Шевалье, – сделались в его глазах единственными качествами, необходимыми для наших офицеров». «Англичане, – сказал Наполеон, – сильно присмиреют, когда Франция будет иметь одного или двух адмиралов, желающих умереть». По поводу этих слов злополучный адмирал Вильнев, на которого обрушилось недовольство императора, заметил с патетической, но смиренной иронией: «Раз Его Величество думает, что от морского офицера для успешного прохождения службы не требуется ничего, кроме смелости и решительности, то мне ничего не остается более желать».
 
      Полезно проследить в деталях тот путь, который привел к упадку прекрасную военную организацию, а также изучить последовавшие оттого результаты. Если обстоятельства, при которых начался процесс этого упадка, и были исключительными, то в общем урок не теряет своего значения. Пренебрегать указаниями опыта, отрешаться всецело от традиций прошлого, пересоздавать скорее, чем преобразовывать, смело ступать на новые и неиспытанные пути, закрывать глаза перед возможными затруднениями – такое направление, такая школа существуют во всяком поколении. Иногда эта школа господствует. Вероятно, в настоящее время такая школа достигла необыкновенного развития, чему не следует удивляться, ввиду тех перемен, какие произошли в наши дни в морском оружии. Тем не менее если кампании Цезаря и Ганнибала считаются образцами, достойными изучения и теперь, в эпоху огнестрельного оружия, то было бы нелогично утверждать, что дни парусного флота не дают никаких уроков для дней пара. Нам, во всяком случае, следует обсуждать вопросы дисциплины и организации, степень приспособленности средств к целям. Следует изучать не только возможные для флота задачи, но и те ограничения или препятствия, какими обставлено успешное выполнение этих задач по самой сущности дела, по свойствам стихии, в которой корабль движется, и его двигателя, по степени искусства личного состава в пользовании боевыми средствами корабля и умения считаться с их недостатками.
 
      В самом деле, только через всестороннее рассмотрение как возможных задач, так и препятствий, возникающих при их выполнении, в какой бы то ни было отрасли военной деятельности можно прийти к правильным заключениям относительно того, чего следует держаться при выборе людей для этой деятельности с точки зрения их природных способностей, навыков, привычки к размышлению и подготовленности к известному образу действий. Если эти препятствия или затруднения тщательно изучены, то почти без колебаний можно будет ответить на вопрос о том, каковы будут шансы на успех командира, выбранного наудачу, не обучавшегося специально маневрированию и не имеющего иного опыта, кроме дающегося многолетним обычным плаванием в море – против другого, который имеет по крайней мере определенное представление о надлежащем образе действий и профессиональную учебную практику в том маневрировании, какое ведет к достижению рассматриваемой специальной цели.
 
      Единственным оружием в эпоху Французской революции была пушка. До холодного оружия или до рукопашного боя если дело иногда и доходило, то только к концу сражения. Однако, говоря о пушке, никоим образом не следует отделять ее от орудийной платформы, употребляя это слово не только в его узком техническом значении, но подразумевая под ним и весь корабль, который несет пушку в бою. От искусного управления им зависит занятие сражавшимися положения, наивыгоднейшего по отношению к действию артиллерии и наиопаснейшего для противника. Это управление – дело командира, но когда цель его достигается, то на сцену выступает искусство артиллериста в производстве стрельбы с быстротою и меткостью, несмотря на препятствия, представляющиеся в волнении моря, в быстрой перемене места неприятелем, в трудности прицеливания через узкие порты. Таким образом, искусство моряка-воина и искусство профессионального артиллериста, пушка и корабль, орудие и платформа дополняют друг друга. Корабль и его орудия вместе составляют одно оружие, движущуюся батарею, которая требует быстрого и точного управления во всех ее частях. Это управление осуществляется живым организмом, связанным в одно целое зависимостью всех частей от головы и, таким образом, действующим по общему побуждению, разделяющим общие традиции и живущим общей жизнью.
 
      Было бы легкомысленно утверждать, что все это легко было видеть… Легко – но только людям, занимавшимся военно-морской профессией, и совсем не легко для людей чуждых ей, способных игнорировать затруднения, в которых они не имели опыта и о которых не имели даже представления. Не один только Жан Бон С. Андре питал презрение к искусным маневрам, хотя он один был необыкновенно откровенен в его выражении. Но вышеупомянутые затруднения тем не менее существовали. Нет командира корабля без артиллериста и нет артиллериста без командира, оба должны пройти через специальное обучение своему делу. Нельзя ожидать, чтобы человек, взятый прямо с коммерческого судна, которое обыкновенно не имеет иного отношения к другим судам, кроме уступки им дороги при встрече в море, оказался способным сразу искусно маневрировать в схватке с противником, старающимся энергично нанести ему вред. Или требовать, чтобы такой человек был готовым сразу перейти от командования горстью людей, завербованных на корабль для короткого крейсерства, к управлению многочисленным личным составом, который он должен одушевлять общей идеей, обучать действовать для общей цели и подчинять суровой дисциплине, чуждой ему самому по привычкам, приобретенным им в его предшествующей деятельности. Ярмо военной службы ложится тяжело только на тех, которые не всегда носят его. Приспособленность офицера военного флота к службе обусловливалась всегда его способностью исполнять свои обязанности хорошо потому, что они слились с его «я» настолько, что сделались его второй натурой.
 
      Все это безусловно верно по отношению к одиночному кораблю в бою. Что же сказать о соединенной силе большого числа орудий, составлявших артиллерию, быть может, двадцати пяти или даже тридцати больших кораблей, которые, несмотря на различие качеств, должны были тем не менее держаться вместе, в определенном строе, и темной ночью, и в дурную погоду, и особенно – перед неприятелем. Им необходимо совершать эволюции для сосредоточенного нападения на какую-либо часть флота противника или для отражения атаки его удачно задуманными и хорошо исполненными маневрами, считаться с потерей парусов или мачт, или принимать меры против нарушения строя от внезапных перемен ветра и других случайностей в море… Взвесив все эти условия, даже не имеющий опыта человек поймет, что удовлетворительно действовать в такой обстановке может только личный состав, обладающий и специальными способностями, и специальной подготовкой. Эти требования так серьезны, что если они и удовлетворялись когда-либо в совершенной мере, то очень редко даже и в наилучше организованных флотах мира.
 
      Однако французское Национальное собрание закрыло глаза на эти требования, и не потому, что совсем не знало о них. Поистине умы, верования, нравственные понятия французских граждан той эпохи находились в хаотическом состоянии. Во флоте, как и в обществе, прежде всего страдала нравственность. Неповиновение и мятежи, оскорбления и убийства предшествовали тем взбалмошным мероприятиям, которые окончательно уничтожили превосходный личный состав, переданный монархией в наследство Французской республике. Это неповиновение какой бы то ни было установленной власти разразилось весьма скоро после разгрома Бастилии и насилий в Версальском дворце, т. е. вскоре после того, как почувствовалось бессилие исполнительной власти. Кажется странным, но тем не менее согласным со всем ходом дела тот факт, что первой жертвой был самый выдающийся флагман французского флота.
 
      В течение второй половины 1789 года беспорядки происходили во всех приморских городах: Гавре, Шербуре, Бресте, Рошфоре, Тулоне. Городские власти повсюду вмешивались в дела портовых адмиралтейств и флота, недовольные матросы и солдаты врывались в ратуши с жалобами на своих офицеров. Последние же, не получая никакой поддержки из Парижа, постоянно уступали, и естественно – дела от этого становились все хуже и хуже.
 
      В Тулоне, однако, положение вещей было самое серьезное. Начальником морских сил в этом порте был коммодор Д'Альбер де Рион, принадлежавший к французской аристократии, к которой в то время принадлежали и все флотские офицеры. Он считался наиспособнейшим адмиралом во флоте. В Тулоне же его знали и любили за прямодушие, безупречную честность и благотворительность. Справляясь в начале возникших беспорядков с относительным успехом благодаря своему такту, уступчивости и своей личной репутации, он все-таки нашел необходимым списать с судов на берег двух субалтерн-офицеров за подстрекательство к мятежу. Последние немедленно отправились в ратушу, где их приняли с распростертыми объятиями, и после того снова распространился пущенный уже ранее слух, что будто бы город минирован и будет атакован через день или два. Волнение усиливалось, и на следующий день вокруг адмиралтейства собралось несколько человек, выразивших желание переговорить с де Рионом. Он вышел в сопровождении нескольких офицеров. Толпа окружила его и оттеснила от ворот. Тогда де Рион пошел по направлению к своему дому, вероятно к официальной своей резиденции, причем чернь еще более стеснилась около него и оскорбляла его всячески, даже действием. Когда же он добрался наконец до своей квартиры, то к нему явились мэр города и еще другое должностное лицо с просьбой о помиловании обоих виновных офицеров. Де Рион долгое время отказывал им, но наконец уступил, хотя и против своих убеждений, справедливо говоря, что этот акт слабости, на который вынуждает его муниципальный совет под предлогом восстановления порядка – другими же словами, для удовлетворения и успокоения черни – послужит только поощрением к новым беспорядкам и нанесет неисправимый вред дисциплине в стране.
 
      Мера эта оказалась недостаточной даже для того, чтобы остановить происходившее в тот момент волнение. Один подошедший к дверям офицер подвергся нападению и оскорблению. На другого, облокотившегося на перила прилежавшей дому террасы, бросился один из бунтовщиков и саблей раскроил ему голову. Затем разбили окна. Вызванный взвод национальной гвардии выстроился во фронт, но в дело не вмешался. На одного из офицеров, выходившего из дому, тоже бросилась толпа и сшибла его с ног камнями и ударами прикладов, и он, наверное, лишился бы жизни, если бы сам де Рион не поспешил к нему на помощь с тридцатью своими сторонниками, которые и вырвали несчастного из рук черни.
 
      Тогда национальная гвардия окружила дом, запретила входить туда и выходить из него кому бы то ни было и вскоре после этого потребовала выдачи одного из офицеров, которого обвиняли в том, что он приказал нескольким матросам стрелять в толпу. На все объяснения де Риона и отрицания им этого факта был ответ, что сам он лжец, а его офицеры – кучка аристократов, желающих пролить кровь народа. Когда же коммодор отказался выдать своего подчиненного, то гвардия приготовилась напасть на него и его офицеров; обе стороны уже взялись за оружие, но тот, выдачи которого толпа требовала, сам быстро вышел из дому для спасения своих товарищей и отдался в руки врагов.
 
      Городские власти по обыкновению не вмешивались в дело сколько-нибудь серьезно. Часть их же собственных войск, национальная гвардия, была в первых рядах мятежников. Вскоре после описанного события от де Риона потребовали выдачи другого офицера. Он опять отказал и запретил последнему следовать примеру товарища, т. е. сдаваться. «Если вам нужна другая жертва, – сказал он, выйдя вперед, – то возьмите меня; но если вы хотите одного из моих офицеров, то вам придется сперва перешагнуть через меня». Мужество его возбудило только раздражение. Мятежники бросились на него, вырвали из рук саблю и самого его потащили из дому среди криков и глумления черни. Национальная гвардия разделилась на две партии – одна желала убить его, другая спасти… И этого доблестного старого моряка, сподвижника де Грасса и Сюффреня, тащили по улицам среди криков «Повесьте его!», «Отрубите ему голову!», кололи его при этом штыками, били прикладами, даже давали позорные пинки ногами и затем бросили в общую тюрьму. Но самое худшее было еще впереди. Мятежи могут быть во всякой стране и во всякое время, но де Рион не мог добиться от национальной власти признания того, что ему были нанесены оскорбления. Собрание назначило следствие и через шесть недель объявило такую декларацию: «Национальное собрание, относясь сочувственно к побуждениям г. Д'Альбера де Риона, других морских офицеров, замешанных в деле муниципальных чиновников и национальной гвардии, объявляет, что здесь нет оснований порицать кого-либо». Де Рион выразился о своих оскорблениях в следующих столь же трогательных, сколько исполненных достоинства словах: «Люди, не отдающие себе отчета в своих поступках, попрали декреты национального собрания во всем, что касается прав человека и гражданина. Пусть на нас при оценке данного события не смотрят как на офицеров, а на меня лично, как на главу уважаемой корпорации, пусть признают в нас только спокойных и благонамеренных граждан – и все-таки каждый честный человек не может не возмутиться тем несправедливым и гнусным обращением, какому мы подверглись». На эти слова не обратили, однако, внимания.
 
      Описанная история послужила сигналом к распространению мятежа среди судовых команд и раскола в среде морских офицеров. Подобные события происходили часто и повсеместно. Преемника де Риона чернь также стащила в тюрьму, где ему пришлось томиться несколько дней. Вскоре его помощник только случайно спасся от виселицы. В Бресте на одного капитана, которому приказано было принять командование судном дальнего плавания, напала как на аристократа толпа в 3000 человек, и он спасся от смерти только потому, что попал в тюрьму, где и оставался с девятнадцатью другими, заточенными туда чернью. Тщетны были приказания короля и правительства освободить их и преследовать обидчиков. «Очевидно было, – говорить Шевалье, – что морские офицеры не могли более рассчитывать ни на поддержку местных властей, ни на защиту со стороны центрального правительства, они оказались лишенными покровительства законов». «Таким образом, – говорит другой французский писатель, – те флотские офицеры, которые были настолько доверчивыми и настолько патриотами, что пожелали оставаться на своих постах, единственно из-за своего происхождения, без какого-либо разбора их дела, попадали в тюрьму и на эшафот». На эскадрах неповиновение властям скоро развилось в анархию. Весной 1790 года возник спор между Великобританией и Испанией из-за учрежденных британскими подданными в Нутка-Зунде торговых станций, которые вместе с находившимися там судами были захвачены испанскими крейсерами. Обе державы заявили при этом встречные претензии и начали вооружать свои флоты. Испания потребовала помощи у Франции, опираясь на «Семейный договор» Бурбонов. Король послал об этом уведомление собранию, и последнее решило вооружить сорок пять линейных кораблей. Д'Альбер де Риону приказано было принять командование над флотом в Бресте, городские власти которого приняли его холодно. Матросы в то время были весьма недовольны некоторыми новыми постановлениями. Де Рион, видя опасность положения, советовал собранию сделать в постановлениях некоторые изменения, но в этом было отказано, без принятия, однако, каких-либо решительных мер к обеспечению порядка. В тот же самый день, в который собрание подтвердило свой первый декрет, 15 сентября 1790 года, один из матросов с судна «Леопард», при посещении им другого судна, «Патриоте», выражался там как бунтовщик и оскорбил одного из старейших по положению офицеров. Матрос этот был пьян. Адмирал, получив об этом донесение, приказал прислать виновного на флагманское судно. Мера эта, разумеется чрезвычайно мягкая, вызвала тем не менее большое негодование среди команды на «Патриоте». Де Рион, услыхав о том, что начинается бунт, потребовал к себе одного квартирмейстера, шлюпочного старшину, деятельно возбуждавшего недовольство в команде, и спокойно указал на то, что нарушитель порядка даже не был наказан. Квартирмейстер держал себя дерзко и, когда адмирал прогнал его, уходя, проворчал, что «право постановлять законы принадлежит сильнейшему, матрос был сильнее, а потому его и не следовало наказывать».
 
      На следующее утро адмирал поехал на «Патриоте», собрал команду и объявил ей, что если первый нарушитель порядка и не был наказан, то квартирмейстер за свое возмутительное поведение должен быть посажен под арест. Команда, молчавшая до тех пор, после этих слов разразилась криками: «Он не пойдет под арест». Де Рион, тщетно попытавшись восстановить порядок, сел на свою шлюпку, с тем чтобы ехать на берег и посоветоваться с командиром порта. В то время как он отваливал, несколько матросов закричали шлюпочному старшине: «Опрокинь шлюпку!».
 
      Тем временем возмущение вспыхнуло в городе и против помощника командира порта вследствие распространившейся молвы о том, что он сказал, что скоро усмирил бы мятежников на Сан-Доминго, если бы его послали против них. Офицер этот, носивший фамилию Мариньи, одну из известнейших во флоте, избежал смерти только потому, что не был дома, когда перед последним для него воздвигали уже виселицу. Подобные насилия на время встревожили национальное собрание, но принятые им меры не пошли далее того, что оно просило короля отдать приказ об исследовании дела законным порядком и распустить по домам матросов корабля «Леопард», бывшего очагом бунта. Д'Альбер де Рион, видя, что не может добиться повиновения, просил и получил разрешение сложить с себя командование отрядом. 15 октября этот выдающийся офицер распростился с флотом и уехал из Франции. Некогда он участвовал в битвах при Гренаде, при Йорктауне и сражался против Роднея. Когда великий Сюффрень, склоняясь под бременем забот в своей Индийской кампании, искал помощника, способного заместить его, то писал тогдашнему министру: «Если вследствие моей смерти или нездоровья должность начальника сделается вакантной, то кто займет мое место?.. Я знаю лишь одного офицера, обладающего всеми качествами, каких только можно желать, офицер этот весьма храбр, образован, исполнен усердия и рвения, бескорыстен и хороший моряк. Это – Д'Альбер де Рион; и если он даже в Америке, то пошлите за ним фрегат. Я буду в состоянии сделать больше, если он будет при мне, так как он поможет мне; а в случае моей смерти вы будете спокойны, что при нем дело не пострадает. Если бы вы мне его дали тогда, когда я просил об этом, мы теперь были бы уже обладателями Индии».
 
      Знаменательно, что приближающееся унижение французского флота должно было, таким образом, предвозвеститься на суше, и на море, на севере, и на юге, в Атлантическом океане и Средиземном море, в судьбе достойнейшего его представителя. Описанные случаи, хотя и поразительные, были только образчиками того, что происходило повсюду. В Вест-Индских колониях революционное движение, перешедшее из метрополии, разразилось с особенной силой и страстностью, в гармонии с климатом и недисциплинированным характером колонистов. Среди них начались раздоры, достигшие степени междоусобной войны, и обе партии старались добиться поддержки флота, хотя бы ценой возбуждения бунта. Здесь, на корабле «Леопард» – впоследствии центре Брестского возмущения – впервые зародились семена беспорядка. В июне 1790 года команда взбунтовалась и отрешила капитана от командования, охотником принять которое явился, однако, только один из флотских офицеров. Капитан Мак-Намара, командовавший морскими силами на станции в Иль-де-Франсе, раз уже избежавший угрожавшей ему смерти, был, обещанием ему защиты, завлечен на берег и там умерщвлен на улице самими колониальными войсками. У Индостана Великобритания, воевавшая в то время с Типу Саибом, решила подвергать осмотру нейтральные суда, подходившие к берегам. Французский коммодор послал фрегат конвоировать два коммерческих судна. Попытка англичан осмотреть их повела к столкновению, в котором французское судно, потеряв двенадцать человек убитыми и пятьдесят шесть ранеными, спустило флаг. Интерес этого дела, однако, заключается в том факте, что когда начальник отряда объявил, что при второй подобной попытке придется не только оказать сопротивление, но и отомстить англичанам, то команды обоих судов сказали ему, что драться они не станут, если только на них не будет сделано нападение. Офицер этот, не видя возможности при таких условиях поддержать то, чего, по его мнению, требовала честь флага, нашел необходимым покинуть станцию.
 
      Дела за границей принимали все худший и худший оборот. Как только военные суда приходили на Сан-Доминго, самую богатую из французских колоний и по размерам и по плодородию, на них являлись приверженцы господствовавшей в порту партии и лестью, деньгами, угощением, спаиванием спиртными напитками и т. п. легко склоняли команду к бунту. В редких случаях офицеру, – обладавшему тактом и популярностью или, может быть, даром того рода красноречия, великим мастером которого выказал себя впоследствии Наполеон и на которое так податлив французский народ, – удавалось скорее уговорить, чем обязать, команду хотя бы до некоторой степени исполнять служебные обязанности. Это трагическое положение вещей, как обыкновенно бывает, имело и свои комические стороны. Три судна, одно из которых было линейным кораблем, стали на якорь у Сан-Доминго. Там, по обыкновению, колонисты старались склонить матросов на свою сторону. Сверх того, местное собрание арестовало на берегу двух командиров с несколькими офицерами и, пригрозив им смертью, лишило их командования. На другой день команда с линейного корабля заявила, что она протестует против этого решения, которое «недействительно и лишено основания, так как им одним (т. е. команде) принадлежит право судить и оценивать поступки их офицеров». Одному адмиралу, плававшему у берегов Соединенных Штатов, приказано было французским поверенным в делах идти с находившимися под его начальством судами – двумя линейными кораблями и двумя фрегатами – к небольшим островам Сен-Пьер и Микелон, близ Ньюфаундленда, и взять их. Через несколько дней по отплытии команды объявили, что отданные приказания бессмысленны, и принудили командиров идти во Францию. Ни один из начальников не мог сказать, долго ли он еще останется в своей номинальной должности, или долго ли еще предстоит ему пользоваться повиновением подчиненных в такой мере, какой он обязан был требовать по своему званию.
 
      Один из французских историков говорит о человеке, который с удивительным успехом держался на высоте опасного положения: «Не так легко было Гримуару выйти на своем флагманском корабле из Порт-о-Пренса: он должен был получить на то согласие своей команды, которой постоянно твердили, что она должна подчиняться единственно только своей воле. В течение пятнадцати месяцев Гриму ар не имел и ночного отдыха, всегда деятельный, находясь всегда на палубе, убеждая одного, усовещивая другого, взывая к чести и благородству третьего, к патриотизму всех, поддерживал он на своем корабле некоторую дисциплину, хотя и слабую, но поистине феноменальную для тех времен». Впоследствии этот самый человек лишился жизни на гильотине. Ничто не могло быть более бедственным для французских колоний, чем это ослабление военной власти и на суше, и на море, ответственность за которое лежала главным образом на колонистах. Борьба партий, в которой сначала принимали участие только белые, составлявшие лишь весьма незначительное меньшинство, скоро распространилась и в среде населения смешанного, и между неграми. Таким образом, все островные колонии сделались театрами мятежей и раздоров, сопровождавшихся резней и опустошениями; особенных крайностей достигло бедствие на Сан-Доминго, где белое население было истреблено окончательно.
 
      Такова была анархия, которая распространилась во флоте еще в 1790 и 1791 годах, и которой неизбежно был охвачен и весь социальный строй. В военных учреждениях и корпорациях, и особенно во флоте, где повиновение установленной власти составляет вопрос жизни военного организма, отсутствие такого повиновения предшествовало периоду разрушения и террора, уже угрожавших всей Франции. Слабость, которая мешала законодательной и исполнительной властям добиться дисциплины во флоте, толкала их вместе со всем народом к бездне беспорядка и безначалия. Наиболее сложные и деликатные части распались первыми при потрясении целого здания. После всего, что было сказано, не кажется удивительным, что морские офицеры все в большем и большем числе отказывались от службы и оставляли свое отечество. Но было бы ошибочным сказать, с одной стороны, что побуждением к этому было только их несогласие с новым порядком вещей, или, с другой стороны, что они были принуждены к этому актами первого, Учредительного собрания… Эмиграция дворянства и принцев крови действительно началась вскоре после штурма Бастилии, но офицеры оставались тогда при своих обязанностях еще в значительном числе. Брестский бунт разыгрался четырнадцать месяцев спустя, но и к тому времени еще не слышно было жалоб на недостаток офицеров. Все возраставшая затем убыль их началась только после этого последнего события.
 
      Преемник де Риона оставался на своем посту только одну неделю и после того отказался от должности. Он был заменен де Бугенвилем – офицером выдающихся качеств. Благодаря временному возвращению правительства и городских властей к здравым идеям, де Бугенвилю удалось восстановить дисциплину посредством сильных мер, но ненадолго. Скоро бунт вспыхнул снова. Из того, что говорил адмирал впоследствии, можно безошибочно заключить, что он сложил бы с себя свое звание, если бы в этом намерении его не предупредило разоружение флота, предписанное вследствие окончания англо-испанской распри. В марте 1791 года умер Мирабо, а с ним умерли и надежды, которые придворная партия и умеренные люди возлагали на его гений. В апреле в собрании был проведен декрет о преобразовании флота, неблагоприятный для офицеров. Впрочем, говоря по справедливости, нельзя сказать, чтобы он игнорировал основательные притязания офицеров, уже бывших в то время на действительной службе. В июне состоялась неуспешная попытка короля к бегству. При переписи офицеров во флот 1 июля недосчитались более трех четвертей их старого состава. Такая убыль была следствием отчасти оскорбления их роялистских чувств и убеждений, отчасти, может быть, недовольства новой организацией; но вероятнее всего, что офицеров гнал со службы тот крайний упадок дисциплины, пагубный для их профессионального дела и унизительный для чувства собственного достоинства. Причиной его была главным образом слабость и невежественность Учредительного собрания в военном деле.
 
      Своевременно будет теперь ознакомиться с планами, исполнением которых собрание предполагало преобразовать военный флот в духе народных воззрений того времени.
 
      В течение Американской войны за независимость выяснилось, что офицерский состав военного флота слишком малочислен для удовлетворения требованиям службы; обнаружился недостаток как лейтенантов, так и младших офицеров для несения вахтенной и артиллерийской службы на корабле. Правительство приняло меры для предотвращения такого затруднения в будущем. Королевским декретом 1 января 1786 года военный флот был преобразован, причем для комплектации его офицерами были открыты два источника. Первый составлялся из молодых людей исключительно дворянского происхождения, без надлежащих доказательств которого они не могли быть зачислены в категорию морских кадетов. Система сурового воспитания и профессионального образования последних, вполне отвечавшая действительным нуждам флота, давала основание заключить, что из этого контингента составилась бы надежная корпорация. Другим источником для комплектации королевского флота офицерами был класс молодых людей, называвшихся волонтерами. Доступ в этот класс был также ограничен, хотя уже более широким кругом. В него допускались, кроме детей дворян, также и дети обер-офицеров, служивших во флоте или в адмиралтействах, крупных коммерсантов, судовладельцев, капитанов коммерческого флота и людей, ведущих «благородный образ жизни». Волонтеры, несмотря на то что должны были сдать определенные испытания и приобрести установленный ценз морскими плаваниями, получали только чин мичмана и не могли производиться в высшие чины иначе как за выдающиеся отличия.
 
      Такова была организация, с которой в 1791 году пришлось считаться народному собранию. Привилегия, согласно которой карьера во флоте, за исключением прохождения ее в низших чинах, была открыта одному только классу, и притом не по специальным заслугам его, была, конечно, отвергнута. Оставалось решить, следует ли дать упомянутую привилегию в будущем одному только классу, который должен заслужить ее посвящением всей своей жизни и энергии военно-морской карьере. Иными словами, следует ли признать военно-морскую службу специальной профессией, требующей и специальной подготовки, или можно признать, что между службой в военном флоте и службой на коммерческих судах так мало различия, что из одной в другую можно переходить без вреда для дела. Каждое из этих воззрений имело своих сторонников, но последнее восторжествовало даже на первом собрании. Те же, кто настаивал на полном отличии военно-морской службы от коммерческой, успели добиться лишь некоторых изменений в первоначальный план, представленный комиссией.
 
      Новая организация была установлена двумя последовательными актами, 22 и 28 апреля 1790 года. Подобно старой, она опиралась на два источника комплектации флота офицерами: один составлялся из молодых людей, получающих специальное военно-морское образование с юных лет; другим был контингент моряков коммерческого флота. Первые начинали службу со звания гардемаринов (aspirants) в возрасте от 15 до 20 лет, и из них триста состояли на жалованьи на военных кораблях. При этом они лишь обучались своему делу и не считались еще офицерами. Первым офицерским чином был чин мичмана (enseigne). Мичмана делились на две категории. Принадлежавшие к одной из них получали жалованье от правительства и состояли на действительной службе в военном флоте; принадлежавшие же к другой категории состояли на службе в коммерческом флот, но могли переходить и в военный флот, получая при этом старшинство по сравнению с другими мичманами, в зависимости от числа лет плавания их на национальных судах. Зачисление в разряд получающих содержание или в военный флот допускалось для мичманов в возрасте от 18 до 30 лет по сдаче ими установленного экзамена и по представлении свидетельства о том, что они совершили морские плавания в общей сложности не менее четырех лет. При этом не давалось никакого преимущества тем мичманам, которые начали службу гардемаринами или вообще служили в военном флоте. Те из державших экзамен на чин мичмана, которые заявляли о своем желании поступить в военный флот, подвергались более суровому экзамену, и от них требовались большие познания по математическим предметам; с другой стороны, те, которые возвращались на коммерческую службу, должны были предварительно прослужить двумя годами более чем первые, из них, по крайней мере, год на военном корабле. Все мичмана не моложе 24 лет от роду – и только они одни – могли командовать коммерческими судами, совершающими заграничные плавания, а также и известной категорией коммерческих судов внутреннего или каботажного плавания. По достижении сорокалетнего возраста мичмана должны были сделать уже окончательный выбор между военной и коммерческой службами. До этого же времени все они могли держать экзамен на лейтенанта, и, видимо, не было побудительных причин, чтобы они до названного срока отдавали предпочтение военной службе, за исключением только того, что пять шестых из числа наличных лейтенантских вакансий замещались теми из выдержавших испытания мичманов, которые больше плавали на военных судах. Для получения права на чин лейтенанта в зрелом уже, сорокалетнем возрасте и посвящения себя дальнейшей службе в военном флоте от мичмана непременно требовалось только, чтобы он ранее был на военно-морской службе в течение двух лет.
 
      Сущность и дух этого законоположения выражаются в требованиях, удовлетворением которых приобреталось право на получение чина лейтенанта. До сорокалетнего возраста, т. е. в период жизни человека, наиболее драгоценный для приобретения определенных знаний и навыков, моряки могли распределять свое время между службами в военном и коммерческом флотах по выбору – руководствуясь личным интересом или просто капризом. Преимущества выбора военно-морской службы были слишком незначительны, чтобы служить противовесом для неустойчивых влечений людей молодых или не имеющих выдержки. Если только военно-морская профессия есть определенная специальность, что мы и утверждали уже выше, то, без сомнения, указанная сторона рассматриваемого законоположения делает его, безусловно, вредным. В благоприятную для процветания морской торговли эпоху военный флот лишился бы лучших людей в лучшие годы их жизни.
 
      Надо отдать справедливость Учредительному собранию в том, что оно, при вышеизложенной организации военного флота на началах, осужденных, как логикой, так и опытом, не отвергло, как утверждали некоторые, услуг еще остававшихся тогда во Франции способных морских офицеров и не уволило их со службы прямым законодательным актом. Правда, декретом 22 апреля упразднялись существовавшие до того корпуса морских офицеров, но в нем же было указано, что новый личный состав должен быть сформирован «только на этот раз» из лучших офицеров старой службы, которым по возможности и должны быть предоставлены вакансии на высшие чины, в том числе и лейтенантские. Не попавшие же в число таких избранных увольнялись в отставку с пенсией, равной, по крайней мере, двум третям того содержания, которое они получали при введении в действие нового закона, и с производством в следующий чин, если только в данном чине они прослужили не менее десяти лет. Таким образом офицеры старого состава, за исключением попавших в последнюю категорию, лично не теряли ничего с упомянутым законом. Но непонимание со стороны собрания неисправимого вреда, угрожавшего стране в случае убыли в рядах тех людей, которые одни только были вполне подготовлены к исполнению сложных обязанностей военно-морской службы, и явившееся следствием этого непонимания невнимание к ним, нежелание поддержать их и защитить их права, привели к результатам не менее пагубным, чем те, к каким привело бы и прямое увольнение их в отставку.
 
      Второе Законодательное собрание в течение годичного своего существования не сделало существенных изменений в организации, установленной предшествующим собранием. Все возраставший недостаток в офицерах вынудил его рядом последовательных актов понизить требования, удовлетворение которых давало право на производство в тот или другой чин. Конвент пошел еще далее в этом направлении. 13 января 1793 года, как раз перед войной с Великобританией, был отдан приказ о том, что все офицеры, прослужившие месяц в чине капитана, могут производиться в контр-адмиралы. Командиры приватиров или капитаны коммерческих судов дальнего плавания, прослужившие в этом звании не менее пяти лет, могли назначаться командирами военных кораблей. Право на производство в чин лейтенанта приобреталось пятилетней службой не только в военном флоте, но и в коммерческом. Один за другим следовали декреты все в том же направлении, и наконец дело дошло до того, что 28 июля морской министр был уполномочен, впредь до нового распоряжения, замещать вакансии адмиралов и других чинов офицерами какого угодно чина, не стесняясь действовавших до того законов. Большая часть этих мер, вероятно, оправдывалась крайней и неотложной необходимостью.
 
      Тогда приближалось уже царство террора. Бедствие это обрушилось и на морских, и на других офицеров, не успевших оставить свое отечество. Гримуар, о деятельности которого в Вест-Индии мы уже говорили, Филипп Орлеанский, адмирал Франции, который командовал авангардом в Уэссанском сражении, адмирал Керсэн, стоявший во главе революционеров до казни короля; Д'Эстенг, также адмирал Франции, который командовал морскими силами ее в Американской войне за независимость с замечательным мужеством, если не с таким же искусством – все эти слуги своего отечества погибли на эшафоте. Большинство сотоварищей их по славе умерли до этих черных дней. Д'Орвилье, де Грасс, Гишен, Латуше-Тревиле старший, Сюффрень, Ламот-Пике переселились в лучший мир до созыва Генеральных Штатов. Влияние всеобщей подозрительности сказалось во флоте, помимо смертной казни по суду и других убийств, также и постановлением, имевшим еще более бедственные последствия. Декретом 7 октября 1793 года морскому министру было вменено в обязанность представить морскому комитету собрания список всех офицеров и гардемаринов, правоспособность к службе и цивизм, т. е. преданность новому порядку, каковых были подозрительны. Революционеры не удовольствовались, однако, этим и настояли, чтобы списки всех офицеров и гардемаринов были вывешены в различных местах, причем население приглашалось обличить в своих донесениях тех из них, которых следовало считать неспособными или не сочувствующими новому порядку. Эти донесения должны были обсуждаться собранием, составленным из совета общины и всех моряков округа. Решение постановлялось большинством голосов и сообщалось морскому министру, который был обязан уволить в отставку осужденных таким образом.
 
      Вакансии, открывавшиеся при таком очищении флота от «вредных элементов», замещались на основании того же принципа. Морские офицеры, капитаны коммерческих кораблей и другие моряки каждого округа, получившие право на чин мичмана, должны были в общем собрании своем указывать трех кандидатов на каждую из вакансий. При огромном числе последних нечто вроде этой системы замещения могло быть полезным для облегчения непосильного бремени, лежавшего на министре. Но очевидно, что упомянутые собрания были слишком многочисленны и не приспособлены для ведения формальных прений, и члены их обладали слишком малыми техническими сведениями для того, чтобы быть хорошими судьями. Здесь вредила делу та же слабая сторона, какая лежала в основе различных учреждений первого периода республики. Не зная высоких и чисто специальных требований военно-морской профессии и поэтому не давая им надлежащей цены, республиканские хотели вверить интересы флота и выбор офицеров для него людям, которые не могли быть компетентными.
 
      Результат такого порядка вещей очерчен в письме адмирала Вилларе Жуаеза. Он служил и при старой организации флота и поступил теперь на действительную службу при новых условиях из резервного (auxiliary) флота и поэтому стоял как бы на рубеже между двумя крайними течениями. Надо заметить еще, что как подчиненный Жуаез весьма одобрялся Сюффренем в Ост-Индской кампании, а как адмирал с честью командовал флотами республики. Он писал: «Народные собрания созывались для того, чтобы выбирать людей, которые обладали бы и знаниями в морском деле, и патриотизмом. Собрания эти полагали, что человеку, если только он хороший патриот, достаточно проплавать продолжительное время в море, чтобы сделаться моряком. Они не рассуждали о том, что один патриотизм не может управлять кораблем и поэтому награждали чинами людей, не имевших за собой в морском деле иных заслуг, кроме продолжительных плаваний, забывая, что такой человек часто является на корабле только балластом. И надо сказать откровенно, что выбор собрания падает не всегда на достойнейшего по познаниям или патриотизму, а часто и на того, который подготовил себе сторонников интригами и ложью или нахальством и даром слова, импонирующими большинству». В другом письме адмирал говорит: «Вы, без сомнения, знаете, что в начале революции лучшие моряки различных коммерческих портов держались на заднем плане, и что, с другой стороны, вперед выступила толпа людей, не нашедших себе работы в торговом флоте за неимением иных способностей, кроме искусства в патриотической фразеологии, которая привлекала на их сторону народные собрания, где они сами состояли членами. Люди этого именно сорта и получали высшие назначения. Опытные капитаны, которые могли бы с пользой послужить республике своими талантами и знаниями, с тех пор упорно отказывались идти в море. Из-за простительного самолюбия они и теперь еще предпочитают службу в национальной гвардии (на берегу) службе на корабле, где им пришлось бы быть под начальством капитанов, которым они часто даже не решались вверить вахту. Этим и объясняются частые аварии с судами республики. Но раз теперь (1795) справедливость, а следовательно, и таланты являются девизом дня, и вся Франция убеждена, что патриотизм – без сомнения, одна из необходимейших добродетелей для офицера – не составляет еще всего, что требуется для командования армиями и флотом, как утверждалось некогда, то вы совершенно правы», и т. д.
 
      Сказанного достаточно для выяснения различных причин ухудшения офицерского состава во французском военном флоте. Некоторые из этих причин были исключительны по своему характеру, и невероятно, чтобы они повторились вновь. Но ясно, что их влияние было усилено и ускорено теми ложными понятиями о сущности и значении профессиональной подготовки, которые господствовали в правительстве, так как те же ложные понятия легли в основу попыток замещать открывавшиеся вакансии и создать постоянный штат морских офицеров в будущем. Результаты этих ошибочных идей будут видны из нашего дальнейшего изложения; но, может быть, полезно теперь же привести замечания французского историка о прошлом тех адмиралов и командиров кораблей французского флота, которые участвовали в первом большом морском сражении времен революции, 1 июня 1794 года. В это время последствия вышеописанных перемен успели уже сказаться во всей полноте. Эти три адмирала и двадцать шесть командиров 1794 года в 1791 году занимали следующие положения: главнокомандующий Вилла-ре Жуаез был лейтенантом; один из двух других флагманов был первым лейтенантом, а другой мичманом; из командиров трое были лейтенантами, одиннадцать – мичманами, девять – капитанами или помощниками капитанов на коммерческих судах, один – матросом и один – боцманом в военном флоте; о последнем из двадцати шести сведений не имеется.
 
      Деятельность собраний по отношению к комплектации военного флота нижними чинами имела такой же нелогичный и радикальный характер, как и по отношению к личному составу офицерских чинов. В течение двадцати лет до созыва Генеральных Штатов в составе корабельных команд флота всегда было девять дивизий матросов, обученных артиллерийскому делу, численностью около десяти тысяч; этими дивизиями, как и всеми другими во флоте, командовали морские офицеры. Едва ли будет ошибкой назвать такой личный состав превосходным как в боевом отношении, так и в дисциплинарном. В 1792 году эта организация была заменена учреждением корпуса морских артиллеристов, во главе которого стояли артиллерийские офицеры. Отношение последних к флотским офицерам не указано точно, но ясно, что такая организация необходимо давала место мелочному соперничеству между ними, вредному для дисциплины, так же как и для воинского духа офицеров. В 1794 году корпус морских артиллеристов, а также и морская пехота были упразднены по предложению Жан Бон С. Андре, имя которого пользуется такой известностью в связи с деятельностью французского флота той эпохи. По его мнению, одобренному Национальным конвентом, то, что определенная корпорация людей имеет исключительное право сражаться в море, отзывается аристократизмом. «Существенной основой наших социальных учреждений, – говорил он, – служит равенство. К нему и должны быть приведены все правительственные учреждения, как военные, так и гражданские. Во флоте существует зло, уничтожение которого Комитет общественной безопасности требует моими устами. Во флоте есть войска, которые называются морскими полками… потому ли, что эти войска имеют исключительную привилегию защищать республику на море? Разве не все мы призваны сражаться за свободу? Почему победители при Ландау, при Тулоне не могут сесть на корабли, чтобы показать свое мужество Питту и заставить Георга спустить флаг? Это право нельзя отнять у них, они сами потребовали бы его, если бы не работали теперь мечом на пользу отечества в других местах. Но если они не могут пользоваться этим правом теперь, то мы должны, по крайней мере, открыть им перспективу получить его в будущем».
 
      «Таким образом, – говорит французский писатель, – морской артиллерист, солдат, обученный трудному искусству наведения на неприятеля пушки в море и специально предназначенный для этой службы, делается чем-то в роде аристократа». Тем не менее Конвент в те дни террора вотировал принятие предложения Жан Бон С. Андре. «Берегитесь, – писал адмирал Кергэлен, – вам нужны люди, обученные обращению с орудиями в море. Сухопутные артиллеристы стоят на постоянной платформе и целятся в неподвижные предметы, морские же артиллеристы, напротив, стоят на подвижной платформе и стреляют всегда, так сказать, влет. Опыт последних сражений должен был бы научить вас, что ваши артиллеристы хуже, чем неприятельские». Эти полные здравого смысла слова не нашли слушателей в ту эпоху неустойчивых идей и возбужденного воображения. «Как, – спрашивает Ла Гравьер, – могли эти благоразумные слова обратить внимание республиканцев, действовавших более под влиянием воспоминаний о Греции и Риме, чем под впечатлением славных традиций наших предков? Это были дни, в которые самонадеянные новаторы серьезно думали восстановить значение весел и перекидывать летучие сходни на палубы английских линейных кораблей подобно тому, как римляне перекидывали их на палубы карфагенских галер; дни, в которые наивные мечтатели простодушно выражали сущность того, что принимали за свою миссию, следующими, например, словами, сохранившимися в архивных документах флота: «Законодатели! Вот откровения благородного патриота, который не следовал никакому принципу, кроме подсказываемых природой и сердцем истинно французскими!»
 
      Последствия вышеуказанных законодательных мер не замедлили сказаться в морских сражениях. Британский 74-пушечный корабль «Александр» в течение двух часов выдерживал бой с тремя французскими кораблями одинаковой с ним величины; притом средняя потеря, понесенная каждым из последних, равнялась всей потере противника. В июне 1795 года двенадцать французских линейных кораблей завязали бой с пятью английскими. Французы управлялись плохо, но все-таки пяти их кораблям удалось обстреливать три неприятельские в течение нескольких часов. В результате у англичан было только тринадцать раненых и ни один корабль не пострадал настолько, чтобы его могли взять в плен. Несколько дней спустя та же французская эскадра встретилась с британской, несколько большей силы. Вследствие слабого ветра и других причин завязались только незначительные схватки, в которых участвовали восемь британских и двенадцать французских кораблей. Вся потеря первых ограничилась ста сорока четырьмя убитыми и ранеными, тогда как из французских кораблей три спустили флаг при выбытии из строя в командах их шестисот семидесяти человек; остальные девять кораблей, бывшие в сфере огня очень мало, потеряли двести двадцать два человека убитыми и ранеными. В 1796 году британский фрегат «Терпсихора» встретил французский «Вестал», равной с ним силы. Последний сдался после жаркого двухчасового боя, в котором потерял шестьдесят восемь убитыми и ранеными; у противника же выбыло из строя двадцать два человека. Об этом бое французский писатель говорит как о простом артиллерийском поединке, не сопровождавшемся какими-либо маневрами. Приведенные примеры не подобраны нарочно для доказательства, что французская морская артиллерия рассматриваемой эпохи была крайне слаба, а служат только иллюстрациями этой истины, хорошо известной современникам. «Из сравнения этой войны с Американской, – говорит сэр Говард Дуглас, – видно, что в последней потери английских кораблей в сражениях с равносильными им французскими были гораздо значительнее, чем у противника. Во времена же Наполеона огонь целых батарей линейных кораблей французов наносил врагу не более вреда, чем наносили бы два орудия, хорошо направленные».
 
      Но не одними законодательными мерами правительство уронило боевые и вообще воинские качества корабельных команд. О пренебрежении дисциплиной и о печальных результатах этого уже упоминалось. Эти причины действовали в течение многих лет, и дух неповиновения, возникший как следствие крайних увлечений революционного характера, без сомнения, усиливался по мере того, как нижние чины видели все менее и менее способных моряков и воинов в своих офицерах, сменявших их эмигрировавших старых начальников. Освободившись от дисциплинарного режима, они неизбежно теряли и в собственных глазах. Те из них, которым беспорядок дурно содержавшегося корабля и распущенность личного состава его делались невыносимыми без сомнения, поступали так же, как те офицеры коммерческого флота, о которых писал Вилларе Жуаез. Они самовольно оставляли морскую службу, что им сходило иногда безнаказанно среди общей неурядицы той эпохи. «Воинский дух матросов совсем упал, – писал адмирал Морар де Галл 22 марта 1793 года, месяц спустя после объявления войны Англии, – если это не изменится, то мы не можем ожидать ничего, кроме поражений в боях, даже и при перевесе сил на нашей стороне. Прославленное рвение, приписываемое им (ими самими и национальными представителями), выражается только в словах патриот, патриотизм, которые они постоянно повторяют, и в кликах "Да здравствует нация! Да здравствует республика!", когда им льстят. Никакой идеи о надлежащем поведении и об исполнении своих обязанностей». Правительство считало за лучшее не вмешиваться из опасения восстановить против себя матросов. Флагманский корабль Морар де Галля, потеряв передние паруса во время шторма, безуспешно пытался повернуть через фордевинд. «Если бы у меня была такая команда, какие были прежде, – писал адмирал министру, – то я принял бы меры, которые имели бы успех; теперь же, несмотря на убеждения и угрозы, я не мог вызвать наверх и тридцати человек. Сухопутные артиллеристы и большая часть морской пехоты вели себя лучше. Они делали, что им приказывали; но матросы, даже унтер-офицеры, не показывались совсем».
 
      В мае, уже в разгар военных действий, вспыхнул мятеж на Брестской эскадре, когда ей приказано было сняться с якоря. Чтобы добиться повиновения, морскому начальству пришлось обратиться к городскому управлению и Обществу друзей свободы и равенства. В июне де Галль опять пишет: «Я плавал на самых многочисленных эскадрах, но никогда прежде в течение года не видел столько столкновений, сколько было их в один месяц теперь, пока наша эскадра держалась соединенно». До конца августа адмирал держался в море, затем стал на якорь в Киберонской бухте, лежащей в семидесяти пяти милях к юго-востоку от Бреста. Морской Департамент, являвшийся тогда просто выразителем мнений Комитета общественной безопасности, распорядился о том, чтобы флот оставался в море впредь до получения дальнейших приказаний. 13 сентября до эскадры дошли слухи о восстании в Тулоне и о приеме там английской эскадры. Тогда к адмиралу явились депутации от различных судов, с двумя гардемаринами во главе, потребовавшими с большой наглостью, чтобы он, вопреки полученным приказаниям, возвратился в Брест. Адмирал с твердостью отказался исполнить это требование. Предложения одного из гардемаринов были таковы, что адмирал потерял самообладание. «Я обозвал их, – говорит он, – трусами, изменниками, врагами революции; и когда они отвечали мне, что все-таки снимутся с якоря, я возразил (ив тот момент я верил тому, что говорил), что в эскадре есть двадцать кораблей, на которые могу положиться, и которые откроют по ним огонь при малейших движениях их, не согласных с моими приказаниями». Адмирал, однако, ошибался, полагаясь на свои команды. На следующее утро семь кораблей поставили марсели, готовясь вступить под паруса. Тогда он лично посетил эти корабли, пытаясь добиться повиновения, но тщетно. Чтобы замаскировать свое поражение хотя формой дисциплины – если только это слово уместно в связи с тем, что произошло – он согласился созвать военный совет, составленный из офицеров и матросов, по одному с каждого корабля, для обсуждения вопроса о возвращении в Брест. Совет решил послать депутатов к представителям Конвента, бывшим тогда по обязанностям службы в Департаменте, а пока выжидать дальнейших приказаний от правительства. Формальность эта не устранила того факта, что власть перешла от начальника, назначенного государством, к совету представителей военной черни.
 
      Депутаты с кораблей отыскали уполномоченных Конвента, один из которых явился на эскадру. Из совещания с адмиралом он узнал, что на двенадцати судах из двадцати одного был открытый мятеж, и четыре из остальных девяти должны были считаться под сомнением. Так как корабли эскадры нуждались в ремонте, то уполномоченный предписал ей возвращение в Брест. Таким образом чернь и на этот раз добилась своего. Но к тому времени в правительстве начали господствовать уже другие веяния. В июне крайняя революционная партия одержала верх в делах управления государством и не желала более допускать господствовавшую до тех пор анархию. Конвент, во главе которого стояла партия Горы, выразил крайнее неудовольствие по поводу действий флота. Хотя гнев его обрушился на адмиралов и командиров, многие из которых были отрешены от должности, а некоторые казнены, тем не менее им были изданы декреты, показывавшие, что грубое неповиновение не будет более терпимо. Правительство чувствовало себя теперь на твердой почве.
 
      Крейсерство Морара де Галля представляет, в широком масштабе, пример того состояния, в какое пришел флот в течение трех лет, протекших со времени бунта, заставившего де Риона оставить службу. Но пример этот никоим образом не единичный. В важном средиземноморском военном порте Тулон дела шли так же плохо. «Новые офицеры, – пишет Шевалье, – добились не большего повиновения, чем старые. Команда сделалась тем, что из нее делали, она знала теперь только одно – восставать против власти. Долг и честь сделались для нее пустыми словами». Приведение нами дальнейших примеров и изложение подробностей утомило бы читателя. Вне своей страны такие люди наводили ужас скорее на союзников, чем на врагов. Один корреспондент, говоря о стоявшей в Аяччо, на Корсике, средиземноморской эскадре, к которой, видимо, относился дружественно, пишет от 31 декабря 1792 года: «Настроение флота и войск великолепно, только, надо сказать, дисциплина там недостаточна. Однажды чуть было не повесили человека, который на следующий день был признан совсем неповинным в том, в чем обвинялся агитаторами. Урок, однако, не пропал даром для матросов, которые, увидев по какому ложному пути ведут их эти палачи по профессии, выдали одного из них». Тем не менее без серьезных беспорядков дело не обошлось, и два солдата корсиканской национальной гвардии были повешены толпою матросов и солдат с эскадры… Но как необычайны были взгляды того времени, если критик мог говорить так примирительно, чтобы не сказать хвалебно, о настроении команды, проявлявшемся в таких поступках.
 
      Вместе с упадком воинского духа команды и офицеров и материальные условия, как их, так и кораблей дошли до жалкого состояния. Некомпетентность начальников и исполнителей и беспорядок царствовали везде. Ощущался недостаток в продовольствии, одежде, дереве, такелаже, парусах. В эскадре де Галля, хотя она только что вышла в море, большая часть кораблей нуждалась в ремонте. Среди команды было очень много больных, и при этом она терпела нужду в одежде. Несмотря на свирепствовавшую на эскадре цингу, люди, почти в виду своих берегов, должны были довольствоваться солониной. Немного позже, а именно в 1795 году, с Тулонской эскадры, говорят летописи той эпохи, дезертировали почти все матросы. «Питаясь впроголодь, едва одетые, обескураженные постоянными неудачами, они только и думали о том, как бы бежать с морской службы. В сентябре для комплектации Тулонского флота недоставало десяти тысяч человек». Матросов искали по всей Франции, а они уклонялись от морской записи подобно тому, как британский матрос того времени прятался от насильственной вербовки.
 
      После сражения, называемого англичанами Лорианским, а французами – сражением при Иль-де-Груа, в 1795 году, французский флот укрылся в Лориане, где и оставался два месяца. Так велик был недостаток в продовольствии, что команду временно распустили. Когда же суда были опять готовы к выходу в море, то «нелегко было заставить матросов возвратиться назад, понадобилось издание декрета о созыве их вновь на службу. Но даже и тогда вернулись лишь очень немногие, так что было решено отправлять корабли из порта поодиночке или, в крайнем случае, небольшими отрядами. По приходе их в Брест, команда посылалась сухим путем назад в Лориан для снаряжения других судов. Таким образом, флот отплыл оттуда тремя дивизиями, вышедшими в разное время». Часть неудач в Ирландской экспедиции 1796 года надо приписать тому обстоятельству, что люди часто коченели от холода, потому что не имели надлежащей одежды. Выдачу жалованья постоянно задерживали. Дезертировавших и выслуживших срок матросов, каков бы ни был их патриотизм, нельзя было заманить назад на службу при таких беспорядочных и тягостных условиях. Обещания, угрозы, указы оказывались недейственными. Такое положение дел продолжалось целые годы. Гражданский комиссионер флота в Тулоне писал в 1798 году по поводу приготовлений к экспедиции Бонапарта в Египет: «Затруднения по организации продовольственной части, как ни велики они, составляют лишь второстепенный предмет моих забот, которые всецело почти обращены на привлечение матросов на службу. Я дал комиссарам по исполнению морской записи самые строгие инструкции. Я пригласил муниципалитеты, депутатов Директории, начальников частей сухопутных войск помогать им; и для достижения успеха я обеспечил еще снабжение каждого матроса прогонными деньгами и жалованьем за месяц вперед. Но так как закоренелое неповиновение матросов в большей части западных портов и их явное отвращение к службе сводили почти к нулю усилия морских комиссионеров, то я послал из этого порта (Тулон) офицера, твердого и энергичного», на помощь им. «Наконец, после того как были приняты все возможные меры, часть матросов из западных округов возвратилась сюда. Однако и теперь еще осталось много дезертиров, которые неослабно преследуются».
 
      Главными причинами неуспеха комплектации судов командами были тяжкие условия службы и неправильность в выдаче матросам жалованья, что тяжело отзывалось на их семьях. Даже еще и в 1801 году адмирал Гантом дает следующую трогательную картину положения вверенных ему офицеров и нижних чинов: «Я еще раз обращаю ваше внимание на ужасное состояние, до которого доведены матросы, не получающие содержания в течение пятнадцати месяцев, голые или едва прикрытые рубищем, голодные, упавшие духом, одним словом, совсем приниженные под бременем глубочайшей и унизительнейшей нищеты. Было бы ужасным заставить их предпринять в таком состоянии долгое и без сомнения мучительное зимнее крейсерство». Тем не менее именно при таких условиях адмирал совершил переход из Бреста в Тулон среди зимы. Тогда же он говорил, что офицеры, не получая ни жалованья, ни столовых денег, жили в таких условиях, которые уронили их в собственных глазах и лишили их уважения со стороны команды. Именно около этого времени командир корвета, захваченного британским фрегатом, будучи предан затем, по обычаю, морскому суду, говорил в защиту себя следующее: «Три четверти экипажа были больны морской болезнью с того времени, как я оставил мыс Сепет, до прихода в Маон. Прибавьте к этому неблагонамеренность и в то же время панический страх, охвативший мою команду при виде фрегата: почти все думали, что это линейный корабль. Прибавьте к этому, наконец, что матросы мокли, обдаваемые волнами в течение двадцати четырех часов, не имея возможности переменить одежду, так как я располагал лишь десятью запасными куртками на весь корвет». Качества команды, условия их жизни и причина, почему хорошие матросы уклонялись от службы, достаточно ясны из этих описаний. Даже в год Трафальгарской битвы команды не снабжались надлежащим образом ни койками, ни одеждой.
 
      Если разумные, заявляющие о себе существа – люди были в таком пренебрежении, то неудивительно, что с нуждами безгласных кораблей совсем не считались. Трудно сказать, что было причиной частых аварий во флоте в начале войны: дурное ли управление кораблями или плохое вооружение их. Факт ухода шести линейных кораблей, под командой адмирала ван Стабеля, от эскадры лорда Хоу в 1793 году приписывали превосходству их мореходных качеств и лучшей установки мачт на них. В следующем году депутат Конвента Жан Бон С. Андре, сопровождавший большую океанскую эскадру, старался объяснить те частые аварии, которые случались даже и в хорошую погоду, последствиями проявлявшегося будто бы в прошлое царствование предумышленного намерения уничтожить французский флот. «Это пренебрежение, – писал он, – как и многое другое, входило в систему разорения флота беспечным отношением ко всем составным частям его». Между тем хорошо известно, что Людовик XVI обращал особенное внимание на материальные нужды флота и развитие его. Нет необходимости объяснять печальное состояние кораблей, – корпус и все вооружение которых так легко подвергаются порче при небрежном уходе за ними, – чем-нибудь иным, кроме общего беспорядка, характеризовавшего пять последних лет царствования короля, лишенного власти. За это время жалобы и хорошо обоснованные указания на недостаток материалов для ремонта и вооружения кораблей усиливаются. В этом недостатке скорее, чем в небрежном отношении к своему делу портовых чиновников в Бресте надо видеть причину жалкого снаряжения эскадры, посланной в 1794 году, по упорному настоянию Комитета общественной безопасности, в то зимнее крейсерство в Бискайском заливе, о бедствиях которого мы говорим ниже.
 
      Крайне плохо была снаряжена и Ирландская экспедиция 1796 года, отправившаяся в декабре, и следовательно, также зимняя. Это и неудивительно, так как, приняв во внимание, что господство англичан в море затрудняло торговые сношения, нельзя было ожидать, чтобы к тому времени недостаток своевременных заготовлений не сказался еще сильнее, чем сказывался ранее. Рангоут ломался, такелаж лопался, паруса рвались… А на некоторых кораблях между тем совсем не было запасных парусов. В 1798 году снаряжение в Тулоне экспедиции Бонапарта в Египет встретило величайшие затруднения. Уполномоченный по делам флота выказал много рвения и деятельности и не боялся принимать на себя ответственность. Но флот отплыл для неведомого ему назначения почти без запасных рангоута и такелажа, и три из тринадцати кораблей его были совсем непригодны для морского плавания. Два были признаны таковыми еще за год перед тем, а на третьем не решились поставить надлежащего артиллерийского вооружения. В январе 1801 года вышла из Бреста под командой адмирала Гантома эскадра из семи линейных кораблей, получившая весьма важное назначение – доставить в Египет пятитысячный отряд солдат в подкрепление действовавшей там армии. Войдя в Средиземное море, адмирал, основательно или нет, пришел в отчаяние и повернул к Тулону, где и стал на якорь после 26-дневного плавания. Вот донесение его о состоянии эскадры в течение и после этого короткого крейсерства: «Индивисибле» потерял две стеньги, и у него не осталось ни одной запасной; лонг-салинги на грот-мачте треснули так, что не могли держать новой стеньги. На «Дессайкс» треснул бушприт. «Конститьюон» и «Жан Бар» были в таком же положении, как и «Индивисибле», так как ни на том, ни на другом нечем было заменить потерянные грот-стеньги. «Формидейбл» и «Индомитейбл» в ночь выхода эскадры в море подрейфовали на якорях, и им пришлось обрубить якорные канаты. Вследствие случившегося при этом столкновения между ними они оба получили повреждения бортов у ватерлинии, которые нельзя было исправить в море. Наконец, на всех судах был недостаток такелажа, заставлявший крайне тревожиться за последствия: мы вышли из Бреста, не получив ни одной запасной бухты троса, а тот такелаж, который пришлось употребить на скудное вооружение нашей эскадры, был так плох, что мы в каждый момент могли оказаться в опасности». Нет необходимости цитировать далее перечень этих злоключений, в которых играли роль и недостаток искусства моряков, и плохое вооружение кораблей. Нет также необходимости стараться отделить одну из этих причин от другой.
 
      Теперь нами сказано уже достаточно для выяснения общего состояния французского флота в последние десять лет восемнадцатого столетия. И мы считаем, что это выяснение заняло в нашем изложении место и отняло у читателя время не даром, так как упомянутое состояние флота, продолжавшееся также и во времена империи, было настолько же несомненно главной причиной постоянных поражений этого флота, насколько упадок морской силы Франции и Испании, достигший критической точки при Трафальгаре, был главным фактором в конечном результате, завершившемся при Ватерлоо.
 
      Мы увидим, что Великобритания принимает участие в войне против Франции в союзе со многими державами Европы. Последние, однако, одна за другой, отпадают от союза, и в конце концов это островное королевство – с населением, не превосходившим двух пятых населения Франции, вынужденное еще считаться с недоброжелательством Ирландии – оказывается в единоборстве с мощным натиском революции. Не теряя энергии, снова организует оно коалиции за коалициями, но слабые узлы их с такой же энергией разрубаются победоносным мечом французской армии. Великобритания продолжает стойко обороняться одна. Уничтожение союзных флотов при Трафальгаре и упрочившееся преобладание ее флота, явившееся следствием огромных материальных потерь и еще более морального унижения флота ее противника, позволило ей после восстания на Пиренейском полуострове предпринять наступательные действия, опиравшиеся безусловно на господство ее на море. Действуя в Португалии и Испании, Англия поддерживает в постоянном раздражении ту испанскую язву, которая истощила наполеоновскую империю. Франция, как это неоднократно бывало и раньше, сражаясь с Германией, должна была в тылу у себя считаться с Испанией.
 
      Остается еще вкратце очертить состояние других флотов, принимавших участие в этой великой борьбе, и затем рассмотреть со всех сторон стратегические условия в ту эпоху, когда эта борьба началась.
 
      Британский флот был далеко не в образцовом состоянии, и он не мог опереться в своей организации на такой административный рецепт, какой Франция всегда имела в законоположениях и постановлениях, явившихся плодами деятельности Кольбера и его сына. В Адмиралтействе и в портах, как в метрополии, так и в колониях, царили беспорядок и растраты, если не прямые хищения. Как это обыкновенно бывает в государствах с представительными правительствами, военные учреждения пришли в упадок в течение десятилетнего мира. Но если администрации недоставало системы, если должностные лица ее относились к своим обязанностям небрежно или бесчестно, то флот сам по себе, хотя и стоивший стране дороже, чем должен был стоить, был в цветущем состоянии. Он обладал наличной и еще более резервной силой, источниками которой были свойства и промыслы населения, прочные традиции, глубоко пустившие свои корни в далеком прошлом, и, что особенно важно, корпорация офицеров – ветеранов последней и даже предшествовавших ей войн. Многие из этих участников славных подвигов были и теперь еще в той поре жизни, которая отвечает требованиям, предъявляемым военачальникам, и были проникнуты теми профессиональными воззрениями и обладали теми знаниями и опытом, которые от хорошего начальника передаются быстро и сами собою подчиненным. Тот, кто знаком с морской историей, найдет в списке адмиралов и командиров английского флота в 1793 году и тех, которые сражались уже под начальством Кеппеля, Роднея и Хоу, и тех, которым еще предстояло пожинать боевые лавры в качестве сподвижников Худа, Джервиса, Нельсона и Колингвуда.
 
      К этой корпорации офицеров, без сомнения, надо присоединить как важный фактор силы флота и многочисленный личный состав хорошо обученных и опытных матросов, оставленных на службе, по выбору, и при уменьшенном комплекте мирного времени. Этот личный состав служил как бы ядром, около которого можно было быстро собрать в стройную организацию все население, занимающееся мореходными промыслами и годное для военно-морской службы. Сила Великобритании заключается, однако, в многочисленном контингенте коммерческих моряков, и нахождение многих из них во всякий данный момент в дальних плаваниях составляло всегда для нее источник затруднений при комплектовании флота в начале войны. Матрос торгового флота обыкновенно недружелюбно относится к военной службе: ему, как и офицеру этого флота, тяжело нести ярмо судовой дисциплины, пока не привыкнет к нему. Поэтому Великобритания, при отсутствии системы, подобной французской морской записи, прибегала к принудительному набору. Мера эта, хотя и установленная законоположениями, при приведении ее в исполнение сопровождалась беззакониями и насилиями, необычными для нации, которая так любит и законность, и свободу. Но даже и при соединении принудительного набора с добровольной записью во флот, при больших войнах всегда ощущался недостаток команды, так что туда принимались охотно в большом числе иностранцы каких угодно национальностей, а также допускался на службу очень плохой элемент местного населения. «Подумайте, – писал Колингвуд, – как велик должен быть среди судовых команд в таком флоте, как наш, процент негодяев всякого разбора, готовых на всякое преступление. И когда они будут в преобладающем числе, то каких бед должны мы будем опасаться от сатанинских подстрекательств и влияния массы таких господ».
 
      Материальное вознаграждение матросов и некоторые условия их жизни на корабле оставляли желать очень многого. Жалованье не увеличивалось со времен Карла II, хотя цены на все необходимые предметы житейского обихода возросли на тридцать процентов. Требования службы, вместе с опасением дезертирства матросов, привели к тому, что последних строго ограничивали в отпусках на берег, даже в отечественных портах, и им приходилось подолгу не видеть своих семей. Дисциплина, слишком мало определенная и ограниченная законом, зависела от характера начальника и на различных кораблях была различна. В то время как на одних допускались нецелесообразные послабления, на других практиковались наказания жестокие и мучительные. Рядом с этим, однако, среди офицеров, как слабо относившихся к дисциплине, так и строго поддерживавших ее, все увеличивалось число таких, которые смотрели на заботу о здоровье и довольстве команды как на дело, составлявшее их первую обязанность и входившее в их интересы. Вследствие этого на эскадрах, плававших под командой Джервиса, Нельсона, Колингвуда и их современников и несших самую суровую и продолжительную службу при отчуждении от внешнего мира, при условиях утомительно-однообразных, вообще неблагоприятных для здоровья, были достигнуты такие результаты в санитарном отношении, лучше которых не достигали, быть может, никогда, если рассматривать их по отношению к тогдашнему состоянию гигиены как науки… Нельсон в течение двухлетнего крейсерства, в котором ни разу не оставлял не только своей эскадры, но и своего корабля, часто говорит с гордостью, почти с торжеством, о состоянии здоровья своих команд. После своей погони за флотом Вильнева в Вест-Индию, он пишет: «Болезнь не унесла у нас ни одного офицера и ни одного матроса с тех пор, как мы вышли из Средиземного моря», т. е. в десятинедельный период. На его кораблях, должно быть, было около семи тысяч человек. Во французской же и испанской эскадрах, которые он преследовал, болезни свирепствовали. «Союзники высадили тысячу больных на Мартинике и похоронили по меньшей мере столько же за время их стоянки там». Колингвуд пишет: «Я не отдавал якоря пятнадцать месяцев, и в день Нового года у меня совсем не было больных – ни одного человека». Еще год спустя мы читаем в его письмах: «Несмотря на всю эту работу в море, при условии, что команда ни разу не получала ни свежего мяса, ни овощей, на моем корабле не было ни одного больного. Скажите это доктору». «На его флагманском корабле было обыкновенно восемьсот человек; в течение одного крейсерства он более восемнадцати месяцев не заходил в порт, и во все это время в корабельном списке больных было обыкновенно только человека четыре сразу и никогда не было более шести». Такие результаты неоспоримо показывают, что команда была хорошо одета, хорошо питалась и что вообще о ней хорошо заботились.
 
      Надо было ожидать в описываемую нами эпоху, что и в английском флоте, при том смешанном характере его команд, о котором мы говорили выше, и при серьезных и суровых испытаниях, каким подвергались они в первые годы войны, будут случаться мятежи и бунты. Они действительно и случались, соперничая с происходившими во французском флоте, если даже не превосходя их по размерам. Руководителями их были обыкновенно люди, получившие лучшее образование и обладавшие большим развитием, чем матрос среднего уровня, и согласившиеся нести ярмо матроса из нужды, которой подверглись по склонности к пьянству, преступности или просто по непригодности к какому-либо делу. Отличительными чертами этих мятежей, в противоположность французским, были логичность и уважение к закону, которые сначала смягчали их характер и которые показывают, как сильно влияли на матросов военного флота Англии свойственные всей нации чувство законности, сознание долга и необходимости дисциплины. Жалобы команды, оставлявшиеся без внимания, когда они высказывались покорно, приходилось признавать справедливыми, как только мятеж вынуждал серьезно разобрать их. Форма дисциплины соблюдалась командой даже и тогда, когда она отказывалась выйти в море прежде удовлетворения ее требований, причем такие отказы были возможны лишь в тех случаях, «когда не шло вопроса о встрече неприятельского флота». Офицерам, вообще говоря, оказывалось уважение, хотя некоторых из них, возбуждавших ненависть команды особенной строгостью, и приходилось списывать с корабля. Приводим следующий знаменательный пример того, как сочувственно относились матросы к тем, которые считали своим долгом повиновение приказаниям, хотя бы последние были и невыгодны им. На одном корабле мятежники решились повесить лейтенанта, застрелившего одного из их товарищей. Офицер стоял уже под ноком реи с петлей на шее, когда адмирал заявил, что считает только себя ответственным за поведение лейтенанта, так как сам приказал ему стрелять, а это приказание, в свою очередь, согласно с инструкциями Адмиралтейства. Матросы попросили прочесть эти инструкции и, удовлетворившись ими, отказались от своего преступного намерения повесить офицера.
 
      Капитан Брентон, морской историк, служил вахтенным офицером на корабли «Агамемнон», который долго был в руках мятежников. Он говорит: «Матросы, вообще говоря, вели себя во время мятежа с гуманностью, делающей честь не только им самим, но и национальному характеру. Правда, они вымазали смолой и вываляли в перьях доктора с одного корабля, стоявшего в устьях Темзы, но это за то, что он пьянствовал пять недель в своей каюте и пренебрегал своими обязанностями по отношению к пациентам. Поэтому упомянутый поступок мятежников принадлежит к числу таких, которые лорд Бэкон назвал бы отправлением дикого правосудия. Делегаты от команды «Агамемнона» оказывали почтение всем офицерам, кроме командира, которого, впрочем, после первого дня никогда не оскорбляли, а скорее относились к нему пренебрежительно. Они просили позволения у лейтенантов наказать одного матроса, который, по халатности ли или намеренно, присвоил себе мясное блюдо, принадлежавшее кают-кампаний, вежливо предложив, впрочем, потом отдать вместо него свое». Однако фатальные последствия неповиновения – первые проявления которого действительно имели основания и характеризовались известной сдержанностью – сказывались долго. С матросами случилось то же, что бывает с лошадью, почувствовавшей свою силу: самообладание и логичность требований, отличавшие первые движения их, уступили место проявлениям иного свойства. Позднейшие мятежи серьезно угрожали государству, и мятежный дух пережил те причины, которые вызвали его и которые потом были уже устранены.
 
      Усилия удовлетворить требованиям такой большой и широко разбросанной морской силы, как великобританская, даже и при наилучшей администрации и разумной экономии, не могли не сопровождаться иногда большими неудачами. Кроме того, военные действия не позволяли отзывать корабли с театра войны в порты для ремонта и переснаряжения их так часто, как этого требовали суровые крейсерства. Но в общем, благодаря заботливости и предусмотрительности Адмиралтейства, вооружение флота было в удовлетворительном состоянии. В 1783 году было сделано распоряжение «об организации обильных складов припасов, для каждого мореходного судна отдельно, и о наполнении магазинов в нескольких портах материалами, не подвергающимися порче от долгого хранения». Мера эта была испытана, и механизм приведения ее в исполнение улучшен после двух частных вооружений английского флота для действий против Испании в 1790 году и против России в 1791 году. Так что в 1793 году, уже через несколько недель после указа о вооружении, число линейных кораблей, бывших в готовности, возросло от двадцати шести до пятидесяти четырех, а число снаряженных судов всех типов – от ста тридцати шести до двухсот, и даже более. С такой же энергией и предусмотрительностью действовала Великобритания и во время войны. Для нее было настолько же важно помешать доставке из Балтики корабельного леса и материалов корабельного вооружения во Францию, насколько и обеспечить в должной мере такую доставку в свои порты. При этом она имела основание опасаться, что захват ею отдельных судов и караванов с названным грузом, предназначавшихся для Франции, поведет, как это бывало и раньше, к осложнениям в ее отношениях с северными державами. «В 1796 году запасы в корабельных магазинах истощились настолько, что нельзя было надеяться, чтобы их хватило до конца ожидавшейся войны. Но правительство, предвидя скорый разрыв, позаботилось об обильном пополнении их: корабельный лес был вывезен из Адриатики, рангоутные деревья и пенька из Северной Америки и много материала было вывезено из Балтики. Через Зунд в течение этого года прошли четыре тысячи пятьсот судов, нагруженных главным образом корабельным лесом, зерном, салом, кожей, пенькой и железом. В то же время было предписано соблюдение самой строгой экономии в портах и на военных кораблях».
 
      Экономическое состояние британского корабля той эпохи было крайне стеснительно: он снабжался всем необходимым в обрез, должен был рассчитывать каждую мелочь и мог лишь очень скудно пополнять израсходованные материалы. При таких условиях находчивость командира и офицеров играла большую роль в обеспечении боевой готовности корабля. «Некоторые, – писал Колингвуд, – обладающие даром предвидения ближайших нужд, снабжают свои суда и поддерживают постоянный достаток на них как по волшебству, тогда как другие, менее предусмотрительные, могли бы опустошить порт и все-таки терпели бы нужду». Об одном из командиров он говорит: «Ему никогда не следовало бы плавать иначе как в сопровождении транспорта». Рядом с этим Нельсон пишет о Трубридже: «Он всегда находил столько же средств, сколько у его старого «Каллодена» оказывалось дефектов». Один лейтенант той эпохи живо описывает, какую тревогу переживал экипаж в темные ночи или в свежую погоду вблизи неприятельского берега, когда безопасность корабля могла зависеть «от сомнительной крепости того или другого браса или галса». В переписке Нельсона часто упоминается о таком недостатке в корабельном вооружении.
 
      После ознакомления читателя с состоянием английского и французского флотов с рассмотренных выше сторон перейдем теперь к сравнению сил их по числовым данным, сообщенным британским историком Джемсом, сведения которого всегда носят отпечаток тщательного изучения и отличаются точностью. Не считая ненадежных или еще недостроенных судов, можно принять, что морская боевая сила англичан состояла из ста пятнадцати линейных кораблей, а такая же сила французов – из семидесяти четырех линейных кораблей; при этом на первых было 8718 орудий, а на вторых – 6002. Автор доказывает, что, вследствие большего калибра французских орудий, вес бортового залпа всей баталии – представляющий несомненно самую правильную меру сравнения силы артиллерии – во французском флоте был только на одну шестую менее, чем в английском, так как в первом этот вес, в английских фунтах, составлял 73 957, а во втором – 88 957. Эти данные, очевидно, приняты и французским адмиралом Ла Гравьером и не отличаются существенно от тех сведений о силе французского флота в эпоху падения монархии, которые находим в описаниях других французских авторов.
 
      Испанский военный флот состоял тогда из семидесяти шести линейных кораблей, пятьдесят шесть из которых были в хорошем состоянии. Прямых и подробных сведений об их вооружении не имеется, но на основании многих данных, рассеянных в морских летописях Испании, можно безошибочно заключить, что действительная боевая сила ее на море была много ниже, чем говорит о ней упомянутый численный состав ее полной линии баталии. Портовая администрация разделяла общую вялость разлагавшегося королевства. Офицеры не имели ни опыта, ни знаний. В командах было очень мало хороших матросов, и они были набраны большей частью с улиц, если не прямо из тюрем. «Испанцы в ту эпоху, – говорит Ла Гравьер, – уже не были серьезными противниками. В Сент-Винсентском сражении на каждом из линейных кораблей едва насчитывалось от шестидесяти до восьмидесяти сносных матросов. Остальная часть команды состояла из рекрутов, которые впервые видели море и были завербованы для службы во флоте лишь несколько месяцев назад из деревенского населения внутренних областей или из отбывавших наказание в тюрьмах. Английские историки сообщают, что когда этим рекрутам приказывали идти в море, они падали на колени, крича со слезами, что скорее хотели бы быть убитыми на месте, чем найти верную смерть в такой опасной службе».
 
      «Доны, – писал Нельсон в 1793 году, после посещения им Кадиса, – умеют строить прекрасные корабли, но не могут подготовить для них людей. Теперь у них в Кадисе отбывают кампанию четыре первоклассных корабля. Суда эти превосходны; команда же на них ужасная. Я уверен, что гребцы наших шести барж, т. е. отборные люди экипажа, могли бы взять любой из них». – «Если тот флот из двадцати одного линейного корабля, с которым мы должны соединиться у Барселоны, комплектован командой так же, как и стоящие в Кадисе суда, то нельзя ожидать, чтобы он сослужил нам службу, хотя что касается самих кораблей, то я должен сказать, что никогда не видел лучших военных судов». Несколько недель спустя он встретился с упомянутым испанским флотом. «Доны в течение нескольких часов тщетно пытались стать в строй, сколько-нибудь похожий на строй кильватера. Впрочем, испанский адмирал послал к лорду Худу два фрегата с извинением, что флот его должен идти в Картахену, так как на нем тысяча девятьсот человек больных. Капитан фрегата сказал при этом, что такое состояние команды не удивительно, потому что флот был в море шестьдесят дней. Такое заявление показалось нам смешным: мы объясняем хорошее состояние здоровья команды на нашей эскадре пребыванием ее в море еще более продолжительное время. Факт этот дает мне мерку мореходных способностей испанцев. Пусть они подольше остаются в настоящем состоянии». В 1795 году, когда Испания заключила мир с Францией, он писал: «Я знаю, что Франция давно уже предлагала Испании мир за четырнадцать вполне снаряженных линейных кораблей. Я полагаю, что здесь не предполагалась комплектация их испанской командой, так как такая комплектация повела бы непременно к потере их». «Их флот плохо комплектован командой и, я думаю, еще хуже – офицерами; кроме того, он не обладает хорошим ходом». «От того обстоятельства, что Испания заключила с Францией мир, можно ожидать многого – может быть, и войны с нами; в таком случае с флотом ее (если только теперь он не лучше, чем был в дни союза с нами) мы управимся скоро».
 
      Капитан Джелил Брентон, выдающийся британский офицер той эпохи, находясь перед войной по службе в Кадисе, получил разрешение вернуться в Англию на испанском линейном корабле «Сент-Эльмо», со специальной целью ознакомиться с организацией службы на нем. Он говорит: «Этот корабль был выбран для посылки в Англию, как лучший в испанском флоте по состоянию дисциплины. Командиром его был дон Лоренцо Гойкочеа, храбрый моряк, командовавший ранее одним из кораблей, уничтоженных при Гибралтаре в 1782 году. В этом плавании я имел случай видеть, как чувствуют себя испанцы в море. Однажды, когда пришлось взять у марселей два рифа и держаться к ветру, в кают-компании сочли излишним накрывать стол для обеда. Командир, обыкновенно обедавший вместе с другими офицерами согласно обычаю в том флоте, сказал мне, что все офицеры больны морскою болезнью, и потому ни один из них не в состоянии сидеть за столом, и приказал подать обед в своей каюте для себя и для меня. И таким образом всегда, когда свежая погода не позволяла офицерам собираться за стол, я завтракал или обедал очень уютно вдвоем с командиром. Так как благополучию плавания корабля придавалось весьма большое значение (он должен был доставить денежное вознаграждение за инцидент в Нутка-Зунде), то на нем находился английский лоцман, для того чтобы обеспечить безопасность его у берегов Англии. Однажды ночью, за несколько дней до прихода в Фальмут, корабль, шедший под всеми парусами, был застигнут сильным шквалом от норд-оста, и я был разбужен лоцманом, который, стуча ко мне в дверь, кричал: "М-р Брентон! М-р Брентон! Вставайте, сэр, корабль удирает с этими испанцами!" Выйдя на палубу, я увидел, что он был совершенно прав: судно уходило от Англии со скоростью двенадцати узлов при общем смятении экипажа; оно – употребляя здесь комичное выражение одного морского офицера – неслось как французская почтовая карета. Потребовалось несколько часов на то, чтобы привести все в порядок».
 
      Наполеон в 1805 году приказал адмиралу Вильневу считать два испанских корабля равносильными одному французскому; а между тем последний не мог выдержать сравнение с английским того же типа. Впрочем, справедливость требует сказать, что, говоря о сражении Кальдера, Наполеон заметил, что испанские моряки сражались, как львы.
 
      Голландия, бывшая сначала в союзе с Англией, а затем перешедшая на сторону ее противников, имела сорок девять линейных кораблей, которые, однако, вследствие мелководья у берегов Голландии были большей частью малого водоизмещения. Фрегаты имели также слабую артиллерию. Кроме всего этого, суда голландского флота были в плохом состоянии, так что он не имел серьезного значения ни для одной из воюющих сторон.
 
      У Португалии было шесть линейных кораблей, а у Неаполя – четыре, и соединенная сила их в течение первых лет войны служила серьезной поддержкой для британского средиземноморского флота. Но поступательное движение французов под начальством Бонапарта на том и другом полуострове принудило эти государства к нейтралитету еще до конца столетия.
 
      Флоты Балтийских держав и Турции не принимали в войне участия, которое требовало бы рассмотрения здесь их сил в ту эпоху.

Глава III. Политическое и стратегическое положение дел в Европе и события 1793 года

      Вскоре после объявления войны Великобритании, а именно 7 марта 1793 года, Национальный конвент объявил войну также и Испании. Французская республика была теперь охвачена цепью врагов, окружавшей ее и с моря, и с суши кольцом, которое прерывалось только со стороны горной границы Швейцарии.
 
      Чтобы проследить за ходом войны и критически оценить образ действий воюющих держав – как в отдельности, так и по отношению к тому союзу, части которого они составляли – необходимо предварительно ознакомиться с положением дел в Европе как с политической, так и военной точек зрения, а также принять в расчет стратегические условия в тот момент, когда открылись враждебные действия.
 
      Противниками Франции были организованные государства, с правительственными учреждениями, которые, хотя и различались между собой по степени устойчивости и целесообразности, принадлежали все, за исключением учреждений Великобритании, к одному и тому же строю, уже близкому к ниспровержению. Революционные и наполеоновские войны заставили эти государства сплотиться во имя того общего их прошлого, традиции совершенно не согласовались с мероприятиями, выдвинутыми Францией в ее усилиях провести в жизнь философские принципы восемнадцатого столетия. Две наиболее могущественные державы на континенте, Австрия и Пруссия, в недалеком прошлом шли попеременно рука об руку с Францией в качестве ее союзниц, с другой стороны, они, также недавно, вели враждебные действия друг против друга и все еще ревниво соперничали за преобладание в Германии. Приняв теперь участие в революционной войне в качестве формальных союзниц, они были неспособны действовать в согласии вследствие взаимного недоверия и военных традиций. Это мешало им извлечь выгоды из дезорганизованного состояния, в которое Франция была ввергнута народными страстями, и из которого деспотизм Конвента еще не извлек ее.
 
      Мелкие германские государства следовали за великими державами, сообразуясь каждое со своею безопасностью и с выгодами, представлявшимися им в ту смутную эпоху, какую переживала тогда Европа. Некоторые из них присоединились к Франции, как к могущественному соседу, который в прошлом поддерживал их против угнетавших их больших германских монархий. Другие поначалу не могли питать симпатий к Конвенту с его нивелирующими социальными задачами. Позднее, когда агония революции уступила место организованному правительству, старые политические связи пересилили недавнее социальное предубеждение, и упомянутые мелкие государства Германии естественно подчинились снова влиянию Франции.
 
      Стратегическое положение Испании способствовало в ту критическую эпоху тому, чтобы Европа считалась с нею. Симметричные очертания полуострова, громадное, по сравнению с незначительными размерами его территории, протяжение береговой линии, достаточное число хороших гаваней, физическая организация и уединенность от других держав континента – все это вместе указывает на то, что сила Испании должна опираться на могущественный флот, которого, при этом, настоятельно требовала обширная сеть ее колоний. Перечисленные выгоды ее положения в морском отношении умаляются, правда, тем нарушением сплошности ее территории и береговой линии, виновницами которого являются врезавшаяся в нее Португалия, а также морская сила Англии, отнявшая у нее Гибралтар. Лиссабон в руках неприятеля ее разделяет порты Ферроль и Кадис, так же как Гибралтар разделяет Кадис и Картахену. Но эти минусы в значительной мере вознаграждаются размерами ее территории, полуостровной формой ее и трудностью доступа к ней со стороны ее единственной континентальной границы – Пиренеев. Ее положение, с оборонительной точки зрения, весьма сильно. Каждый раз, когда ход событий делает Францию центром европейских интересов – каким эта необыкновенная держава сделалась в 1793 году и каким постоянно стремится сделаться благодаря гению своего народа – внешнее воздействие Испании приобретает двойной интерес. Военное значение ее при возникновении революционных событий можно характеризовать тем, что она господствовала на Средиземном море и угрожала Франции с суши с фланга и тыла. Несмотря на Гибралтар, Испании надлежало бы решать вопросы о допущении или недопущении британского флота в Средиземное море, доставлении варварийской и сицилийской пшеницы для голодавшего населения южной Франции, выходе французского флота из Тулона и возможности для французской армии двинуться против германцев и пьемонтцев, не опасаясь оставить в тылу у себя страну, где кипело восстание. Политическое положение Италии, разделенной, подобно Германии, на множество мелких государств, но не имевшей, как последняя, таких сильных центров, около которых эти государства могли бы группироваться, совершенно предоставляло Испании господство на Средиземном море. Но все эти ее преимущества были парализованы плохим управлением страной и плохими военными учреждениями. Испанский флот был посмешищем для Европы, состояние финансов Испании зависело от колоний и, следовательно, от господства на море, а этого-то господства она и не имела. Вместе с тем, при расстроенной казне и плохой военной администрации, ее армия, несмотря на достойных вождей, какие предводительствовали ею сначала, производила мало впечатления даже на неорганизованные тогда еще полчища французов, и в результате постыдная для нее война скоро завершилась унизительным миром.
 
      Для Великобритании, раз она решилась на войну, путь сравнительно был ясен, так как указывался характером ее военной силы и ее историей в предшествовавшее столетие. Со времен Карла II она была то союзницей, то врагом Австрии, Пруссии и Голландии. В своих частых войнах она видела Испанию то в числе нейтральных, то в числе враждебных ей держав, но в обоих случаях, без существенного влияния на ход событий. Франция же всегда была ее врагом, иногда тайным, но обыкновенно открытым. Проникнутые этой традиционной враждой, правительство и народ Великобритании единодушно признали, что главная опасность грозит им со стороны Франции, в поражении которой и видели поэтому объект своих военных действий. От этого объекта не отвратили их никакие ревнивые происки сильнейших из их союзников. Испания одна только могла быть столько же нежелательной соперницей, сколько и сильной поддержкой на той водной равнине, которую Великобритания считала своим владением. Испанские военные суда были многочисленны, но британское Адмиралтейство скоро увидело, что испанский военный флот, вследствие плохих качеств его офицеров и команды, не мог угрожать серьезно преобладанию Великобритании на океане. Хотя иногда и он мог бы ставить ей тяжелые затруднения, особенно Испания была бы подозрительной союзницей. Однако согласные действия обоих флотов при открытии войны надежно обеспечили на время для Великобритании господство на Средиземном море и свободу доступа к южной Франции.
 
      Россия, хотя и высказавшаяся открыто против Французской революции, не приняла деятельного участия в первоначальных военных операциях, если не считать заключения ею 25 марта 1793 года конвенции с Великобританией, согласно которой прибалтийским провинциям запрещалось вести с Францией торговлю хлебом и материалами кораблестроения и корабельного вооружения, и на которую рассчитывали как на средство принудить Францию к миру. Россия была тогда деятельно занята своими проектами против Польши, и несколько дней спустя, 9 апреля 1793 года, был издан императорский указ о слиянии некоторых частей этого королевства с империей. Этот указ, вместе с прусским декретом 25 марта, завершил второй раздел Польши – промежуточный шаг к окончательному разделу в 1795 году. Окончательный же раздел явился результатом целого ряда тех наступательных действий против Польши, которые велись в течение двух лет перед тем обеими державами.
 
      Менее значительные государства Европы старались занять по возможности безопасное для себя положение в этом великом военном перевороте, который оставлял несравненно меньше места для нейтралитета, чем большая часть других войн. Швеция и Дания усиленно старались удержаться в стороне от потока страстей и сохранить за собой коммерческие выгоды, всегда пожинавшиеся нейтральными флагами в морских войнах. Удаленность их от театра войны в первый ее период и полуостровное положение Швеции позволяли им долго не принимать активного участия в войне. Позднее единодушие России с Великобританией в традиционном нежелании последней делать уступки притязаниям нейтральных сторон лишили малые страны средств для осуществления своих намерений.
 
      Голландия, как бывало и ранее, разделилась на две партии – профранцузскую и проанглийскую, но в 1793 году держала бразды правления последняя. Имея во главе себя Оранский дом, она направляла политику государства согласно договору об оборонительном союзе 1788 года, заключенном Голландией с Великобританией. В дальнейшем политика Соединенных Провинций менялась следуя за фортуной войны: в них всегда главенствовала партия, дружественная победителю: французская, когда французы одерживали верх над своими врагами, и пробританская, когда французы терпели неудачи. Нейтралитет был невозможен для открытой континентальной страны, лежавшей так близко к арене великого пожара. Если не принять в расчет непосредственной опасности, угрожавшей Голландии со стороны деятельности французского Конвента и его декретов от 19 ноября и 15 декабря, то надо признать, что она должна была бояться более британского флота, не имевшего соперника, чем французских армий, против которых в 1793 году ополчились самые могущественные военные державы Европы. В то время Соединенным Провинциям принадлежали, кроме Явы и других владений на Дальнем Востоке, различные колонии в Вест-Индии и Южной Америке, остров Цейлон и мыс Доброй Надежды. Последние два владения окончательно перешли в руки Великобритании, хотя она владела временно и всеми остальными, после того как Голландия в 1795 году сделалась зависимой от Франции.
 
      Португалия осталась верной своему традиционному союзу с Великобританией и приобрела чрезвычайное значение, когда переход Испании на сторону Франции заставил британский флот оставить Средиземное море. Формальная связь между двумя державами была на короткое время порвана гением и силой Наполеона, но при восстании Испании в 1808 году не заглушенные еще старые чувства снова взяли верх, и Португалия сделалась базой для британской армии, подобно тому, как в прежнее время она служила безопасной гаванью для британского флота.
 
      В северной Италии обширные размеры Пьемонта и сопредельность его с Миланским и Мантуанским герцогствами дали средства для образования сильного центра сопротивления этих трех государств их общему врагу. Вокруг них могли бы легко объединиться и мелкие итальянские государства, но вялость австрийского и местных правительств и ревнивые отношения между ними помешали им действовать с необходимым согласием и решимостью. В центре полуострова папа, конечно, употреблял все свое огромное влияние и, насколько мог, пользовался своей светской властью против революции. На юге Бурбонское королевство Обеих Сицилии, с его столицей Неаполем, находилось под влиянием королевы – сестры Марии Антуанетты. Военная сила этого королевства, подобно тому, как и в Испании, пришла в жалкое состояние вследствие плохой администрации и при этом была еще парализована отдаленностью от театра действительной войны, но относительно истинных стремлений этой монархии сомнений быть не могло. Она, как и всегда бывает с государствами, правительства которых слабы и дезорганизованы, прибегала к уловкам и уверткам, когда на нее оказывали давление, и изменяла своим обещаниям, когда это давление устранялось, но все-таки по мере возможности она помогала союзникам и была полезной базой для британского флота в Средиземном море.
 
      В эпоху Французской революции Турция была в состоянии крайней дезорганизации и бессилия. Турецкая империя тогда еще не была признана критическим для равновесия Европы элементом, но ее территориальные границы были значительно шире, чем теперь. На севере владения Турции распространялись тогда за Дунай, через Валахию и Молдавию до берегов Днестра, а на юге включали Грецию. Ей принадлежали острова Архипелага с Критом и Кипром. Сирия и Египет признавали над собою власть Порты только номинально, практически же обе эти области были независимыми и управлялись – первое Джезиром-пашой, а второе мамелюками. Правители Турции, живо сознавая ее положение и грозившую ей со стороны России опасность, старались держаться в стороне от тех столкновений, в которых не участвовал ее великий противник. Это и удавалось им до тех пор, пока Бонапарт своим нападением на Египет не вызвал их к деятельности и не привлек Великобританию и Европу к защите общих интересов на Востоке.
 
      Значение островов западной части Средиземного моря не исчерпывалось не только той ролью, какую вообще играют в морских войнах члены этой географической семьи, ни теми средствами, какие могли дать они сами по себе владевшему ими флоту. Оно состояло в том, что вследствие сравнительно малой ширины здесь водной полосы каждый из них близок или к какой-либо части материка, или к линии какого-либо из путей, пересекающих море. Такое положение выгодно, естественно, для державы, флоты которой обеспечили за собой обладание морем, так как следствием этого является и обладание сообщениями между островами. Последнее, однако, подвержено ограничениям: незначительность протяжения водного пространства между двумя частями суши дает преследуемому возможность сравнительно легко ускользнуть от преследователя. Никакой флот, как бы ни был он силен, не может с уверенностью прервать сообщение, которое требует только одного ночного перехода. Последнее может быть осуществлено при посредстве большого числа мелких судов, и это обстоятельство имело еще вдвое большее значение в эпоху парусов, когда при безветрии мелкое судно могло прибегнуть к веслам, между тем большое должно было беспомощно штилеть. Так, британцы не смогли помешать переправе французских партизан на Корсику в 1796 году, когда победы Бонапарта привели французскую армию в Ливорно. Позднее Наполеону удалось, хотя и с большими затруднениями, послать подкрепления и припасы из южной Италии на Корфу, а на этом он рассчитывал основать дальнейшее распространение своего могущества на Востоке. Эти примеры представляют, однако, только исключения, и удача здесь облегчалась, так сказать, малым масштабом предприятий, определявшимся другими условиями: французы были дружественно встречены корсиканцами, а гарнизон на Корфу был малочислен. По мере же удлинения линии сообщений, значение господствующей морской силы сказывается очевиднее. Так, оказалось невозможным не только выручить Мальту, но и освободить блокированные там большие суда, французская армия в Египте оставалась отрезанной до тех пор, пока была вынуждена сдаться, несмотря на все усилия Бонапарта. Наконец, усилия французов встретили препятствие в узкой полосе воды, отделяющей Сицилию от Италии, не потому, что нельзя было послать через нее много мелких отрядов, но потому, что поддержка последних во враждебной стране, при таких необеспеченных сообщениях, являлась предприятием, риск которого не оправдывался возможными выгодами.
 
      Политическое распределение в 1793 году островов западной части Средиземного моря было следующее. Самые восточные из них, известные под именем Ионических островов и простирающиеся на юг от входа в Адриатическое море вдоль берегов Греции от Корфу к Цериго, принадлежали Венеции. Когда эта древняя республика пала жертвой политики Бонапарта в 1797 году, названные острова отошли к Франции. Этим начался тот их переход от одного владельца к другому, который закончился в 1863 году присоединением к Греции. Сицилия составляла часть королевства Обеих Сицилии. Она сделалась убежищем для этой монархии в борьбе ее с французским оружием и благодаря своему плодородию и своим портам сослужила службу Великобритании в период наполеоновских войн. Мальта была тогда все еще в руках рыцарей ордена Св. Иоанна. Благодаря Бонапарту состоялась затем через посредство Франции передача во владение величайшей из морских держав этого острова, имеющего вследствие своего географического положения огромное военное значение. Мальта представляет, может быть, важнейшую из стратегических позиций Средиземного моря, так как Египет – страна скорее междуокеанская, чем средиземноморская. Из-за скудости внутренних ресурсов острова, значение его измеряется силой флота, который на него опирается. Судьба его, когда он был в руках Франции, история Порт-Маона в руках Великобритании и даже славное и успешное сопротивление Гибралтара служат указаниями на то, что флот менее зависит от Мальты, чем Мальта от флота.
 
      Сардиния давала свое имя королевству, которое сосредоточивалось главным образом в Пьемонте, граничившем с Францией, и столицей которого был Турин. Среди треволнений рассматриваемой эпохи, королевское семейство, изгнанное с материка, нашло уединенное убежище на этом большом, но не следовавшем европейскому прогрессу острове. Франция не смогла распространить на него свое владычество, Великобритания нуждалась только в гостеприимстве его гаваней. На северной оконечности его, в Маддаленской бухте, Нельсон нашел якорную стоянку, превосходно расположенную в стратегическом отношении для наблюдения за Тулоном. Она обладала одним из важнейших для морской позиции качеств – двумя выходами, которые позволял флоту выйти в море при всяком ветре. Балеарские острова были в руках Испании. Морское значение других членов этой группы умалялось значением Минорки, гавань которой, Порт-Маон, обладает исключительно хорошими качествами. Судьба Порт-Маона, так же, как и Мальты, хотя и не в такой степени, решается той державой, которая господствует на море. Британцы завладели Меноркой в 1798 году, но возвратили ее испанцам по Амьенскому миру, во время же позднейших враждебных действий против Испании, с 1804 года по 1808 год, они, по-видимому, и не стремились к овладению им. Маддаленская бухта, представляя собой менее приятную и удобную якорную стоянку, чем Порт-Маон, но значительно более его пригодна для требующих быстроты военных операций, т. е. удовлетворяет условию, стоящему на первом плане, по ясному и здравому суждению Нельсона.
 
      Из более значительных по размерам островов остается сказать только о Корсике. Она тогда была еще недавним приобретением Франции, перешедшим к ней от Генуи в 1769 году, до некоторой степени вопреки желанию населения ее, которое предпочло бы независимость. Корсиканцы тогда еще, конечно, не сроднились с Францией, и среди них еще существовала партия с традиционным тяготением к Великобритании. Решительный перевес той или другой партии определил бы и политическую связь острова с той или другой из названных держав. Если британский флот и господствовал в окружающих водах, то все-таки он, как выше было сказано, не был в состоянии совершенно отрезать остров и тем насильно добиться его подчинения. С другой стороны, Франция не могла высадить на него сколько-нибудь значительный отряд войск в виду враждебных кораблей, и если бы ее флаг и был поднят на нем, то обеспечение его зависело бы от поддержки со стороны местного населения. В 1793 году во главе последнего стоял престарелый вождь борцов за независимость Паоли, который много лет провел в изгнании в Англии и был вызван оттуда на родину Национальным собранием. Разнузданность последних дней революции поколебала его приверженность Франции, и уполномоченные от Конвента, посланные на остров, возбудили отвращение к себе и его, и народа. Обвиненный республиканцами из Тулона, Паоли был потребован на суд Конвента в апреле 1793 года. Тогда уже был учрежден Революционный Трибунал, и началось царство террора. Паоли, вместо того чтобы повиноваться, созвал депутатов от всех городов и общин Корсики, и они на состоявшемся в мае собрании поддержали его в оппозиции Конвенту. На всем острове вспыхнуло возмущение, и представители Конвента с горстью приверженцев были заперты в нескольких приморских городах.
 
      Возмущение корсиканцев против Конвента только слабо отражало страсти, которые волновали само это учреждение и которые скоро разделили Францию на враждебные лагери. Четыре месяца, следовавшие за казнью короля, были долгой непрерывной борьбой между жирондистами и якобинцами, но разгар революции требовал выражения более энергичного и более сосредоточенного, чем партийные пререкания в народном собрании. Жирондисты – люди скорее возвышенных чувств, чем энергичной деятельности – постепенно теряли почву в столице и в законодательном собрании, хотя и сохраняли приверженность провинций, с которыми они были солидарны. Страстные речи и чувства выразились вещественно в таких же страстных действиях. 9 марта был учрежден Революционный Трибунал, великое орудие террора, решения которого не подлежали апелляции. 13-го числа того же месяца восстала Вандея, начав свою долгую и кровавую борьбу. 18 марта Северная армия, только за четыре недели перед тем вторгшаяся в Голландию, была разбита наголову при Неервиндене. Стоявший во главе ее генерал Дюмурье, победитель при Вальми и Жемаппе, действовавший до тех пор удачнее всех других военачальников в этой войне, вынужден был отступить во Францию. 30 марта он очистил Австрийские Нидерланды, приз последней кампании, и его армия заняла позиции в пределах французских границ, к которым надвигался неприятель. 1 апреля Дюмурье, давно уже недовольный образом действий Конвента, арестовал четырех представителей последнего, а также и военного министра, посланных в его главную квартиру. На следующий день он выдал их австрийцам, а 4-го числа, увидев, что не может более рассчитывать на слепую преданность своей армии, завершил свою измену, бежав сам к противнику.
 
      В то время как мятежи, беспорядки, дух измены и ужас перед полной анархией распространились во всей Франции, принята была серьезная мера с целью восстановить дисциплину и порядок, хотя бы и ценой больших жертв. 6 апреля был восстановлен Комитет общественной безопасности. Состоявший ранее из двадцати пяти членов, заседания которых были публичны, он теперь был преобразован в учреждение, более способное к самоуправлению, так как число членов его, заседавших уже втайне, было уменьшено до девяти. Ему даны были право суда над министрами и полномочия на принятие всяких мер, какие он сочтет необходимыми для защиты отечества. Республика таким образом получила вполне отвечавшую своему назначению, хотя и деспотическую исполнительную власть, которой до сих пор ей недоставало. Этой креатуре Конвента суждено было скоро приобрести главенство над ним и сделаться, как удачно выразился один французский историк, «диктатурой о девяти головах».
 
      Но нужно было время на то, чтобы новая власть заявила о себе, а борьба партий между тем обострялась все более и более. 15 апреля город Лион потребовал разрешения на производство следствия над муниципалитетом, назначенным уполномоченными якобинцев. Отклонение этого требования послужило сигналом для междоусобной войны. 26 мая «секции» города восстали против мэра. В то же время в Париже и Конвенте происходили все более и более шумные сцены, и 31-го числа восстали также и секции столицы, но уже против жирондистов. После двухдневной борьбы на улицах и в стенах законодательного корпуса Конвент издал декрет об аресте тридцати двух членов партии в их квартирах. Таким образом 2 июня 1793 года пали жирондисты; но за их падением вспыхнуло по всей Франции восстание их сторонников. Марсель, Тулон, Бордо и Лион – все объявили себя противниками Конвента, в том же направлении начались народные движения в Нормандии и Бретани. Однако в западных провинциях эти попытки сопротивления среди республиканцев были скованы близостью места восстания роялистов в соседней с ними Вандее. Они должны были учитывать, что вооруженная оппозиция Конвенту, хотя и упавшему в их мнении после событий 2 июня, была бы равносильна союзу с роялистами. Подобным же образом и в Бордо волнения, хотя и продолжавшиеся в течение нескольких недель, не выразились в энергичных действиях. Орудием борьбы было здесь слово, а не оружие, и жирондисты должны были бежать из того самого департамента, от которого получили свое имя.
 
      На востоке и юге дела приняли гораздо более угрожающий оборот. Восстание секций в Лионе сопровождалось кровавыми стычками на улицах 29 мая, и восторжествовавшая партия после событий 2 июня отказалась признавать Конвент. Последний пытался мирным путем опять подчинить себе этот город, но предложения его были отвергнуты. Вождь якобинской партии был торжественно предан суду и казнен; вслед за тем быстро сформировалась департаментская партия. Лионцы перехватили при этом обоз припасов, предназначавшихся для Альпийской армии. 12 июля Конвент издал декрет об усмирении Лиона силой и в конце месяца обложил этот город войсками. Но сопротивление было так сильно и оборона так хорошо организована, что осада затянулась, между тем южные департаменты вообще отказались признавать власть центрального правительства. Два приморских города, Марсель и Тулон, вошли в сношения с лордом Худом, командовавшим британским флотом, который прибыл к берегам Прованса в середине августа 1793 года. Партия Конвента, которой благоприятствовал недостаток энергии, характеризовавший большую часть мер его противников, овладела Марселем, прежде чем измена успела дать какие-либо плоды; но в Тулоне, долго терпевшем насилие якобинского муниципалитета, реакция ударилась в противоположную крайность. Движение, начавшееся из-за чувства справедливого отвращения к ходу дел в Париже и к образу действий господствовавшей партии в самом городе, неожиданно завело его подстрекателей дальше, чем они намеревались идти. В итоге они оказались в положении, отступление от которого, при решительном настроении столицы, было бы опасно. Так как Тулон долгое время был тесно связан с флотом как один из главных военных портов королевства, то среди значительной части его населения неизбежно должно было укорениться чувство преданности монархии. Покорный ходу событий до тех пор, пока во Франции сохранялся хоть какой-нибудь призрак правительства, город этот теперь, при разрушении гражданского порядка, счел для себя возможным избрать свой собственный путь.
 
      При таком положении дел декрет Конвента, объявивший Тулон вне закона, дал роялистам возможность руководить движением в желанном для них направлении. Стоявшие во главе флота морские офицеры, по-видимому, не были расположены содействовать принятию сделанных британским адмиралом предложений. Но они уже в течение нескольких лет видели, как постоянно подрывался их авторитет направлением национального законодательства, и привыкли уступать требованиям народа. Весть о приближении армии Конвента, вместе с наплывом объятых ужасом беглецов из Марселя, ускорили переход Тулона в руки Великобритании. Секции объявили, что город признает только монархическое правительство в такой форме, какая выработана Учредительным собранием 1789 года, и провозгласили Людовика XVII королем. Они же предписали разоружение французского флота, стоявшего в порту, и отдали в руки британского адмирала укрепления, командовавшие гаванью. Лорд Худ поручился в том, что форты и корабли будут по заключении мира возвращены Франции в целости. 27 августа британская и испанская эскадры стали на якорь на внешнем тулонском рейде, и город поднял белый флаг Бурбонов. При передаче порта английскому адмиралу в нем находилось тридцать линейных 74-пушечных и более сильных кораблей, что составляло более трети всего линейного флота французов. Семнадцать из них стояли на внешнем рейде в полной готовности к выходу в море. Сверх того в порту насчитывалось еще двадцать фрегатов и судов меньшей величины.
 
      В то время как один из главных портов Франции и единственный принадлежавший ей на Средиземном море переходил в руки ее врага, на восточных границах на нее обрушились бедствия одно за другим. 12 июля пал укрепленный город Конде на бельгийской границе. Затем 28-го числа сдалась, после шестинедельной правильной осады, на капитуляцию первоклассная крепость Валансьен, лежащая в той же области. Оба эти приза достались союзным войскам – австрийским, британским и голландским, которые затем начали наступление. Не задолго перед тем, 22 июля, сдался пруссакам Майнц – важная позиция на Рейне, здесь союзники двинулись в Вогезские горы, к верхнему течению Рейна, тесня перед собой противника. Между тем Лион продолжал бороться с центральным правительством с твердостью, которая пока еще не нуждалась в отчаянной поддержке. В его сопротивлении и в едва сдерживавшемся недовольстве южных провинций сказывалось главное значение передачи Тулона во власть британцев. Последний был неоценим как пункт, на который мятеж мог опереться, и при посредстве которого он мог поддерживаться извне. Если бы Вандея могла опереться на пункт, подобный Тулону, то дело республики было бы почти безнадежно. Но с подавлением мятежа город этот, окруженный враждебной армией и с отрезанными путями сообщения, сделался бы для британцев бесполезным и даже непосильным бременем, вследствие того, что его растянутая оборонительная линия требовала огромного числа защитников.
 
      Посреди этих многочисленных бедствий, отражая сардинцев на альпийской границе, борясь против вторжения испанцев через Пиренеи, Франция была окружена со всех сторон регулярными армиями, которым пока могла противопоставить только нестройные толпы оборванных новобранцев. Она нашла спасение в непреклонной энергии своих законодательных учреждений, усмиривших крамолу террором, в своем центральном положении, которое само по себе разделяло многие центры возмущения, и в военной политике союзников, которые, вместо того, чтобы изыскивать средства к возможному сосредоточению своих сил, разбрасывали их значительно более чем это вызывалось, до некоторой степени неизбежно, географическими условиями. Испанцы не могли соединиться с сардинцами, Тулон не мог помочь Лиону, Вандея должна была действовать изолированно от всех других центров восстания, но на востоке австрийцы, пруссаки и британцы могли бы противопоставить войскам, стоявшим между ними и Парижем, соединенные силы, которым французская армия, при тогдашнем ее состоянии, не могла бы сопротивляться. Вместо этого австрийцы и британцы решились в начале августа остановить наступление на северо-восточной границе Франции и разделиться: австрийцы отошли к Лекену, британцы же предприняли осаду Дюнкерка, На Рейне соперничество между собой Австрии и Пруссии и медлительность их военачальников привели также к недостатку взаимной поддержки и к вялому образу действий.
 
      Союзники, таким образом, пропускали удобные случаи к нанесению французам решительного удара и дали им время, которым последние воспользовались как нельзя лучше. Представители Конвента были посланы в главные квартиры всех армий. Люди эти большей частью не имели ни сострадания, ни страха, но правление их, хотя и запятнанное кровью, фактически спасло Францию. Тогда каждый ее гражданин, от министра и генерала до рекрута, только что оторванного от дома, сознавал, что жизнь его обусловливается полным подчинением господствовавшей в его отечестве власти и неустанной деятельностью. При неминуемой опасности, которая угрожала стране и при страстности ее деятелей, работавших не только под давлением необходимости, но часто с бескорыстным рвением – столько же слепым и невежественным, сколько и патриотическим, было совершено много ошибок и несправедливостей, но зато была достигнута и желанная цель – внушение несокрушимой энергии Конвента каждой единице управлявшихся им масс. Если когда-либо, ко злу или благу, люди смотрели на все одинаковым образом, то это были французские солдаты 1793 года, которые работали до истощения, обливались кровью и умирали, лишь бы отечество их могло еще жить. Комитет общественной безопасности сумел употребить данное ему врагами Франции время на то, чтобы вдохновить каждого солдата именно такими чувствами и внушить ему такие стремления, которые скоро связали отдельные единицы в один могущественный организм, превосходивший противопоставленных ему союзниками обученных автоматов столько же по духу, сколько и по численному составу своему.
 
      Но если сознательный организм – человек, способный вдохновляться энтузиазмом и поддаваться страху, проникся духом правителей, то последние ни при каких суровых мерах Конвента не могли овладеть гордыми военными кораблями, стоявшими тогда в портах республики, и заставить их подчиниться неумелым еще рукам новоиспеченных офицеров и сделаться такими же послушными орудиями, какими они были в руках своих старых командиров. Тщетны были надежды обеспечить победу на море суровыми декретами, звучавшими в унисон со страстными увлечениями той эпохи, но взывавшими к людям, подготовка и способности которых не соответствовали ни их мужеству, ни предъявлявшимся к ним требованиям. Вместе с неопытностью офицеров, мешала успеху дела трудность обращения с недисциплинированной командой, разнузданность которой достигла пагубной степени в течение четырех лет парализованного состояния исполнительного правительства. С торжеством якобинской партии наступило единство, которое, при всех ужасах утвердившегося режима, повело к положительным результатом. В сентябре 1793 года, при восстании Брестского флота в Киберонской бухте, матросы опять взяли верх над своими офицерами и даже над представителем Конвента, но это было последней вспышкой пламени мятежа. Слабость прежних властей послужила к выгоде партии Горы, которая, став теперь во главе республики, прибегла к решительным мерам и быстро добилась повиновения. Однако целые годы упадка дисциплины и послаблений подорвали прежнюю стройность организации корабельных команд и вредно отразились на их профессиональной подготовке. Новые офицеры не были способны поправить дело. Поэтому Конвенту и его представителям недоставало орудий, при посредстве которых они могли бы вдохнуть энергию в деятельность флота и дать ей надлежащее направление. У правительства были корабли и пушки, были люди для работ на первых и для стрельбы из вторых, но недоставало такого посредника между ним и этими людьми, который должен был бы служить корпус офицеров, тогда уже переставший существовать. Та же самая слабость администрации, которая уронила дисциплину, привела и к истощению денежных средств в морских портах, как, впрочем, и во всех учреждениях страны. Следствием всех этих обстоятельств и явилась та немощность французского флота, которая лишила Францию возможности серьезных действий на море в 1793 году.
 
      В этот первый год войны и сама Великобритания не была готова к энергичной инициативе. В 1792 году в отечественных водах ее было под вымпелом только двенадцать линейных кораблей и организован лишь шестнадцатитысячный контингент матросов. Не ранее как 20 декабря, только за шесть недель до объявления войны, парламент увеличил этот комплект до двадцати пяти тысяч – меньше четверти того числа, каким был укомплектован британский флот в последней Американской войне. В Средиземном море и колониях не было ни одного британского линейного корабля, в собственном смысле этого слова. К счастью, в начале 1793 года от восьмидесяти до девяноста боевых судов, из числа предназначенных по списку к крейсерству, находятся в надежном состоянии: предусмотрительная администрация, вследствие военных тревог в 1790 и 1791 годах, наполнила корабельные магазины в портах всеми необходимыми припасами, которые не были расхищены, как во Франции. Для Великобритании представлялось, таким образом, более затруднений в вопросе комплектования кораблей командами, чем вооружения их, но все-таки в конце 1793 года уже восемьдесят пять линейных кораблей были под вымпелом. Из них двадцать пять составили эскадру Канала лорда Хоу, для крейсерства между ним и мысом Финистерре, такая же эскадра лорда Худа отряжена была в Средиземное море, и от десяти до двенадцати кораблей отправлены в Вест-Индию. Резерв из двадцати пяти кораблей остался стоять в портах Канала, в Портсмуте и Плимуте, в готовности к выходу в море, и употреблялся, по мере надобности, для конвойной службы, замещения кораблей, выходивших почему-либо из строя в действовавших эскадрах, или для усиления последних в случае необходимости.
 
      Эта мобилизация флота, несмотря на всю энергию ведения ее, в общем запоздала вследствие того, что к ней поздно приступили. Великобритания имела основание быть благодарной тому, что годы гражданских смут и бессилия исполнительной власти во Франции крайне ослабили флот последней, и значительная часть его перешла в ее руки в критический момент в Тулоне. При широкой разбросанности своих владений, при многочисленности изолированных друг от друга и легкоуязвимых пунктов, при меньшем народонаселении, чем во Франции, и незначительной по численности армии, Великобритания в этой борьбе с ней была вынуждена первоначально придерживаться оборонительного образа действий. По указанным причинам такое начало войны для нее было обязательно всегда, если только она не успевала сразу овладеть какой-либо жизненной артерией сообщений неприятеля и тем принудить его к бою там.
 
      Не могла она рассчитывать на то, чтобы силы, какими она располагала для десанта, устояли против армии противника, не могла она также, после горьких разочарований в недавней Американской войне, льстить себя надеждой, что высаженный ей отряд послужит ядром, около которого будет кристаллизоваться возмущение во Франции. Каких только надежд не основывала Великобритания в упомянутой войне на старой лояльности и недовольстве американцев новым порядком вещей! А между тем, несмотря на несомненное существование такого недовольства – и притом среди населения, состоявшего из людей ее же расы и ее недавних подданных – посылавшиеся ею к ним экспедиции не имели такого решительного последствия и не зажгли никакого очага сопротивления. Обыкновенно инсургенты смотрят подозрительно на появившийся среди них чужеземный отряд или предоставляют его самому себе, пассивно относясь к его затруднениям. Полезно оказывать мятежникам всякую помощь облегчением доставки припасов, в которых они нуждаются, поддерживать мятеж во всех его центрах, смотря на это, как на диверсию сил противника, для чего желательно обеспечить за собой обладание укрепленным портом, при посредстве которого можно было бы рассчитывать на свободный ввоз в страну инсургентов всего, в чем у них мог возникнуть недостаток (как это было в Тулоне). Но при этом нельзя рассчитывать на то, что ненависть к своим соотечественникам пересилит недоброжелательность к иностранцам. Неблагоразумно посылать в неприятельскую страну силу, которая по своей численности неспособна к успешным самостоятельным действиям и нуждается в поддержке местного населения, участвующего в междоусобной войне. Такая поддержка никогда не может освободить экспедицию от необходимости обеспечить в тылу у себя сообщения; а это условие является только другим выражением уже упомянутого выше требования об обязательности для экспедиционных отрядов обеспечить себе самостоятельность действий. Восстания, подобные тем, какие происходили во многих областях Франции в 1793 году – полезные диверсии, но диверсия играет только второстепенную роль в драме войны. Обычно это обман, успех которого зависит менее от того, как он задуман и исполнен, чем от степени способности противника оценить истинное положение дел. Иногда это использование тех сил, которые по своему характеру или положению не могут быть привлечены прямо к участию в главных операциях. Расширение таких диверсий употреблением для них отрядов войск, которые могли бы усилить армии на главном театре войны, надо считать ошибкой, возрастающей всегда в большей пропорции, чем численность упомянутых отрядов.
 
      Наступательные операции этого характера были, таким образом, запретным плодом для Великобритании. Употребление для них небольших отрядов было бы непрактичным, а больших она не могла послать на неприятельскую территорию. Для того чтобы нанести Франции решительный удар, надо было вызвать ее из ее портов и заставить принять сражение, а это могло быть достигнуто только угрозой ее жизненно-важным внешним интересам. Таких интересов, однако, у Франции практически не было: торговые обороты ее коммерческого флота составляли менее чем одну треть полного торгового оборота страны, и с началом войны суда его поспешили укрыться в свои порты. Вест-Индские колонии, правда, составляли для нее большую ценность, особенно Гаити, но анархия последних четырех лет уничтожила их благосостояние. Оставалось только расстроить ее внешние сообщения, и этого надлежало достигнуть такими мерами, которые в то же время обеспечивали бы наилучшим образом оборону всех частей английских владений. Наилучшим способом для этого было бы занятие соответствующих позиций близ французских берегов и установление столь тесной блокады, сколько это позволяли международные законы и состояние моря. Самой целесообразной мерой была бы блокада ее берегов, подобная той, какая была установлена Соединенными Штатами у берегов Конфедерации; но здесь условия были иные. Климат побережья Юга значительно умереннее, самые сильные штормы дуют вдоль берега, тогда как в Бискайской бухте они дуют прямо на берег; и кроме того там можно было почти везде найти хорошую, а иногда даже и защищенную якорную стоянку, на какую, вообще говоря, нельзя было рассчитывать у берегов Франции. Наконец, хотя пар, без сомнения, помогает силам обеих воюющих сторон, блокируемым и блокирующим, последние выиграли в нем все-таки больше, чем первые: пар позволяет им держаться у неприятельского берега непрерывно в течение такого долгого промежутка времени, какой невозможен для парусного судна. Обыкновенно паровое судно не бывает вынуждено отойти от берега в открытое море прежде, чем шторм достигнет большого напряжения, и не остается беспомощным, пока он дует.
 
      Приняв во внимание изложенные соображения, надо признать естественным, что британское правительство, кажется, и не мечтало о блокаде всего Французского побережья. Его меры против французской торговли ограничились вследствие этого захватом имущества, принадлежавшего французским подданным, а также и всех контрабандных товаров, предназначенных для ввоза во Францию, кому бы они ни принадлежали. Такие захваты были признаны Соединенными Штатами и Великобританией правом воюющих сторон, но последняя старалась теперь расширить по возможности понятие о контрабанде, с целью усиления давления на Францию. Она настаивала на том, чтобы в категорию контрабандных товаров были включены как материалы для судостроения, – утверждая, что раз коммерческие французские суда не в состоянии выходить в море, то следовательно, упомянутые материалы должны предназначаться для военного флота, так и продовольственные припасы. Нейтральные державы горячо оспаривали эти требования, но британский военный флот был достаточно силен, чтобы устранить все их возражения. Именно недостаток продовольствия заставил Брестский флот выйти в море в 1794 году и привел к первому большому морскому сражению в рассматриваемую войну.
 
      Нельзя, конечно, признать удовлетворительными ни образ действий, ни степень готовности к войне Великобритании. Ее эскадра, на которую была возложена защита входов в Канал и наблюдение за Брестом, вышла в море не ранее 14 июля, и то лишь в числе пятнадцати линейных кораблей. Французская эскадра такой же численности отплыла из Бреста шестью неделями ранее, 4 июня, и расположилась в Киберонской бухте, близ берега Вандеи, чтобы перехватить подкрепления, предназначенные для инсургентов этой провинции. Начальство над вышеупомянутой британской эскадрой было вверено лорду Хоу, офицеру, стяжавшему весьма высокую репутацию своею деятельностью и предприимчивостью в предшествовавших войнах, но теперь уже 68-летнему старцу. Возраст нисколько не умалил его мужества и вообще не ослабил его духовных сил, но время, видимо, усилило в нем ту склонность к известному формализму и прямолинейности образа действий, которая всегда была так свойственна ему. Неуклонное однообразие в маневрировании судов получило в его глазах значение цели, а не средства. Однако именно эти свойства, в соединении с превосходным знанием морской тактики, делали его как нельзя более способным к предстоявшей ему трудной и неблагодарной задаче – связать в стройное целое отдельные единицы флота, которые поступили под его команду большею частью неподготовленными к совместным действиям.
 
      Лорд Хоу, выполняя эту задачу, проникся в то же время решимостью, вполне гармонировавшей с его методичностью, как можно лучше сохранить свою эскадру. Для этого он посылал суда в море очень осторожно, главным образом для учебных занятий и маневрирования. Сохранение судов в хорошем состоянии имело в его глазах большее значение, чем занятие наилучшей стратегической позиции. Он упорно оспаривал целесообразность непрерывного крейсерства перед портами, утверждая, что аварии, какие неизбежно должны претерпевать суда в море от свежих зимних штормов, привели бы к ослаблению материальной силы британского флота, в то время как французская эскадра спокойно отстаивалась бы на якоре. Соображение это, хотя и веское и опирающееся на несомненные факты, не оправдывает выбора позиции, явно невыгодной по отношению к путям сообщения противника. В войне постоянно приходится делать выбор между затруднениями, и когда материальные вопросы сталкиваются с вопросами о надлежащей стратегической диспозиции, то первые должно подчинять последним. Надлежащее место британского флота, как указывал здравый смысл и как доказал опыт, было перед неприятельскими портами, или в порту, фланкирующем путь, которым неприятель должен был проходить. Для эскадры Канала такого порта не было, и, держась в Спитхэде, Хоу подвергал себя двойной опасности: во-первых, риску не получить своевременных сведений о выходе неприятеля из порта, а во-вторых, неизвестности относительно взятого противником направления. Правильное решение, которое британское правительство должно было бы принять, состояло в организации резервной эскадры, достаточной для того, чтобы можно было всегда заменить за счет нее корабли в блокирующих эскадрах, потерпевшие аварии при крейсерстве их в назначенном им районе. Опыт, приобретаемый корабельными командами в таких постоянных крейсерствах, более чем компенсировал бы материальные убытки вследствие повреждений кораблей. История учит, что хороший личный состав при плохих кораблях дает лучший результат, чем плохой при хороших кораблях. И французская революция постоянно повторяла этот урок, который, в наше время головокружительной погони за последними усовершенствованиями в материальной части флота, совсем изгладился из памяти.
 
      Невыгода для Великобритании отстаивания ее флота в портах Канала иллюстрируется особенно ярко, быть может, даже исключительно французской экспедицией в Ирландию в 1796 году. Существует мнение, что эта экспедиция высадила бы успешно войска на берег, если бы в состав ее входили паровые суда; но, может быть, правильнее сказать, что она никогда не была бы так близка к успеху, если бы британский флот крейсировал в районе, определявшемся стратегическими соображениями. Кроме того, привычка к рейдовой жизни существенно влияет на дух личного состава флота: она ухудшает его, тогда как морские плавания закаляют его; вообще привычка военной силы быть всегда наготове, как и привычка к покою, сказываются соответствующими результатами во всей ее деятельности. Эта истина ясно сознавалась великим военачальником лордом Сент-Винсентом и вместе с его верным стратегическим соображением побуждала его по возможности держать свой флот в море близ портов неприятеля. «Я не останусь здесь, – писал он из Лиссабона в 1796 году, – ни одной минутой дольше того, сколько необходимо для приведения эскадры в порядок, потому что, как вы понимаете, бездействие на Тахо должно сделать всех нас трусами». Без сомнения, любовь лорда Худа к отстаиванию на якоре в отечественных портах содействовали безнаказанности энергичных операций французских крейсеров при входах в Канал в 1793 и 1794 годах.
 
      Образ действий английского адмирала, вместе с печальным состоянием французского флота, был причиной того, что в 1793 году в Атлантическом океане не было выдающихся морских операций. Внутри Франции и на ее границах спасительная энергия жестокого революционного правительства упорно расчищала себе путь от возникавших затруднений. После неблагоразумного разделения в августе месяце британских и австрийских сил последним удалось взять Лекен, который сдался на капитуляцию 11 сентября, но на этом успех их и окончился. Карно был сделан членом Комитета общественной безопасности, возложившего на него специальную обязанность управлять военными делами страны. При подавляющем превосходстве своих сил он атаковал стоявших перед Дюнкерком британцев и снял его осаду 9 сентября. Затем, сосредоточив большие силы против австрийцев, осадивших Мобеж, он нанес им поражение 16 октября в сражении при Ватиньи и заставил их отступить. На северо-востоке как союзники, так и французы разошлись по зимним квартирам в начале ноября, но за революционными войсками остался престиж упорного сопротивления, которое с каждым днем становилось успешнее. И на восточной границе, также после продолжительной борьбы, год заключился для французов существенным успехом. Здесь прусские войска союзников отступили со всех своих передовых позиций к Майнцу, австрийцы же отошли на восточный берег Рейна. Союзники упрекали друг друга за несчастный для них исход кампании, а старый ветеран герцог Брауншвейгский, командовавший пруссаками, отказался от этой обязанности, предсказывая союзникам в своем письме по этому поводу дальнейшие бедствия. В то же время прусский король начал вести свою шаткую и бесстыдную политику, сделавшую его государство посмешищем Европы в течение последовавших за тем двенадцати лет. Он ясно выказал свое намерение выйти из коалиции, в образовании которой ему принадлежал такой деятельный почин. На испанских границах фортуна войны до некоторой степени отвернулась от французов, которые были вынуждены сосредоточить все силы, какие только могли, на осаду Тулона. Взятия последнего требовали как национальное достоинство, так и морские интересы республики в Средиземном море.
 
      Но самыми существенными результатами, достигнутыми в 1793 году, были восстановление внутреннего порядка и утверждение власти центрального правительства. Сопротивление вандейцев, долго имевшее успех вследствие ошибочных действий республиканских вождей и недостатка единства между ними, начало ослабевать при более дружных усилиях восстановленного Комитета общественной безопасности. После сражения при Шоле 16 октября инсургенты, разбитые наголову и пришедшие в отчаяние, решились оставить свое отечество, перейти Луару и отступить в Бретань. Они медленно прошли через эту провинцию, будучи вынуждены на пути принимать сражения, и 12 ноября достигли Гранвиля, где надеялись установить сообщение с Англией. Нападение их на упомянутый город окончилось неудачей, и так как ожидавшиеся ими корабли не пришли, то они пошли обратно в Вандею. Но им уже не суждено было возвратиться через Луару стройным отрядом, каким они оставили родину, и решительная битва 22 декабря при Савенэ, на северном берегу, довершила рассеяние их сил. Отдельные костры междоусобной войны в Вандее продолжали еще вспыхивать и в следующем году к северу от Луары, но они уже не разгорались снова в общее восстание и не сгруппировали кругом себя больших отрядов, сколько-нибудь серьезно угрожавших нации. Можно сказать даже, что они нанесли вред главным образом той провинции, которая раздувала их.
 
      Главный опорный пункт восстания на востоке – Лион пал 9 октября. Несмотря на недоброжелательство к центральному правительству населения южных и восточных областей Франции, правительственные комиссары были в состоянии без затруднений стянуть к городу отряд, достаточный для того, чтобы сначала отрезать ему сообщения с окрестной местностью, а затем и занять командовавшие над ним укрепления. Слабость сопротивления инсургентов, почти спокойно подчинившихся правительству в одном из главных центров мятежа, не давала надежды на какую-либо поддержку изнутри страны союзным силам, опиравшимся на Тулон. Капитуляция Лиона, освободив большое число людей для усиления республиканских войск, осадивших упомянутый порт, заставила союзников осознать, что надежда удержать его за собой мала. К концу ноября численность республиканских войск достигла свыше двадцати пяти тысяч, и 16 декабря форты на возвышенности, господствовавшей над якорной стоянкой флота, были взяты штурмом. Военный совет союзников решил, что для кораблей было бы опасно оставаться здесь, и что гарнизон не может держаться при нарушении сообщений с моря. Постановлено было очистить порт, и 19 декабря числа британцы и испанцы удалились в море. Прежде отплытия их была сделана попытка уничтожить адмиралтейство и все те французские корабли, которые нельзя было увести с собой. Однако опасность, угрожавшая с перешедших теперь в руки неприятеля позиций, была так велика, необходимость быстрого отплытия так настоятельна, и так много предстояло сделать в очень ограниченный промежуток времени, что предположение союзников было исполнено только в незначительной мере. Из двадцати семи стоявших тогда еще в Тулоне французских линейных кораблей девять были сожжены и три вышли вместе с отступившими эскадрами. Остальные пятнадцать составили впоследствии ядро могущественной силы, и большая часть их вошла в состав флота, который сопровождал Бонапарта в Египет и был там уничтожен Нельсоном в 1798 году.
 
      Потеря Тулона после тех радужных надежд, какие возбудила сначала сдача его, вызвала большой ропот в Англии. Невероятно, однако, чтобы удержание его, если оно даже и было возможно, имело бы благодетельные последствия для этой державы. Расход людей и денег – необходимый для того, чтобы владеть морским портом, окруженным неприятельской территорией и длинной линией командующих над ним высот, которые еще предстояло занять – далеко не вознаградился бы возможными результатами. Сообщение с ним, доступное лишь с моря, в конце концов опиралось бы только на Великобританию как на державу, наиболее способную обеспечить его и наиболее заинтересованную в этой морской позиции, а расстояние до нее между тем весьма значительно. Крайняя ненадежность расчета на местное недовольство, как на элемент, полезный для дела союзников в Тулоне, подтвердилась неудачей Лиона и быстрым усмирением инсургентов южных провинций силами незначительной армии, посланной против них Конвентом. Кроме того, в 1793 году в стране этой свирепствовал голод, так что, если бы союзные силы в Тулоне и были достаточны для того, чтобы перейти в наступление, успех был бы возможен лишь при наличии огромных запасов продовольствия в порту. (Нужда в съестных припасах была так велика, что французы одно время думали сами снять осаду порта по этой причине.) Короче говоря, обладание Тулоном не представляло выгод для британцев вследствие большого его удаления от их отечественных портов без преимуществ стратегического положения Гибралтара и без легкости его обороны. Кроме того, оккупация Тулона возбудила бы ревнивые чувства со стороны средиземноморских держав и внесла бы еще более несогласия в коалицию, и без того уже страдавшую от взаимной подозрительности ее членов.
 
      Из Тулона Худ удалился в Гиерскую бухту, лежащую лишь в нескольких милях к востоку от этого порта и обладающую хорошо защищенным рейдом, конец года застал его еще там. Лорд Хоу отвел флот Канала в порт в середине декабря и оставался там до следующего мая. Так закончилась деятельность враждебных сторон на море в 1793 году.
 
      Примечание. План Пиренейской войны был целесообразен не потому, что обстоятельства были благоприятны британцам, а потому, что там был «боевой» шанс добиться больших результатов, совершенно так же, как в Тулоне, где попытка, однако же, не увенчалась успехом. Один известный историк упомянутой войны настаивает на том, что в ней британцы совершили дело освобождения; и даже приняв во внимание и национальное пристрастие, которого нельзя не видеть у этого историка, все-таки можно признать, что он прав, уже вследствие дезорганизованного тогдашнего состояния Испании, терпевшей неудачи везде, где ей не помогало британское оружие. Ход войны в западной части полуострова, где были британцы, показывает убедительно, какими рамками стесняются военно-сухопутные предприятия государства, имеющего относительно маленькую армию при большом флоте. Веллингтон, высадившись в Португалии в апреле 1809 года – несмотря на свой военный гений и блестящие успехи, несмотря на благоприятное для него настроение населения полуострова и несмотря, наконец, на огромную растянутость и трудные условия линии сообщения французов – еще и в марте 1811 года не мог пробраться внутрь страны далее линии укреплений Торрес-Вельдас. Иначе говоря, он просто опирался лишь на Лиссабон, будучи не в состоянии держаться против французов в Испании. По внешности военное положение обеих сторон было тогда такое же, как и вначале. Причины, заставлявшие британцев продолжать войну, по своему характеру были те же, что и в 1809 году; но теперь шансы их на успех значительно увеличились в силу политических и экономических условий, а также чрезвычайной заботливости и предусмотрительности, благодаря которым британский военачальник сделал неприступной свою позицию под Лиссабоном. Несмотря на то, отступление французов и окончательное поражение их в Испании были следствием трудности их предприятия в военном отношении, а также несоразмерности политических комбинаций Наполеона, но не силы высадившейся в Португалии британской армии, которая, при всех превосходных качествах ее и ее вождя, значительно уступала в численности противнику. В конце концов именно Континентальная система императора, направленная против морского могущества Англии, и дала в руки этой армии те шансы, только при обладании которыми слабейшие силы могли с успехом предпринять наступательный образ действий. Не к умалению, но к еще высшей оценке заслуга великого англичанина должно послужить указание на то, что гений его помог ему предвидеть наступление благоприятного случая, хотя и в далеком еще будущем, и что он имел мужество выждать его.
 
      Поучительно провести замечательную параллель между вторжением британцев на полуостров, которое в конце концов увенчалось успехом, и проектировавшимся вторжением Наполеона в Англию, которое не осуществилось. В первом активными силами были господствовавший на океане флот и незначительная сухопутная сила; во втором – не имевшая соперников армия и весьма слабый, по своим плохим качествам, флот. В обоих случаях шансы были в значительнейшей мере против успеха, в обоих случаях предприятие всецело наступательного характера при посредстве слабейшей силы опиралось на стечение благоприятных случайностей, подготовка которых составила задачу наступавшей стороны, а предотвращение – задачу стороны оборонявшейся. Одинаковая продолжительность долгого ожидания в обоих случаях представляет случайное совпадение; но неустанная бдительность и постоянная готовность на искусно выбранной позиции обязательны для слабейшей силы, которая надеется выйти из оборонительного положения и нанесением противнику удара дать себя почувствовать на поле действий. Благоприятный случай не представился Наполеону потому, что британские военачальники никогда не спускали глаз с его флота, на который опирались его сложные комбинации, как свод на свой замковый камень. В противоположность этому случай представился Веллингтону потому, что император не сосредоточил в достаточной степени своего внимания на полуостров, утомленный неудачами там и представлявшимися ему затруднениями, и дружным усилиям искусного противника противопоставил разрозненные и не соответствовавшие задаче силы.

Глава IV. Вест-Индия в 1793–1810 годах

      В числе главных задач, намеченных британским правительством в рассматриваемой нами войне, было обеспечение господства в Ост– и Вест-Индии, особенно в последней, которая являлась одним из важнейших источников сырья и рынком для британской торговли. В настоящее время Вест-Индские острова, как и все позиции в Карибском море, имеют в основном военное значение, обусловливаемое не столько непосредственным участием их в морской торговле, сколько ролью угольных портов или укрепленных станций на проходящих мимо них торговых путях. Едва ли необходимо прибавлять, что, как бы ни была серьезна такая роль их теперь, она сделалась бы еще гораздо серьезнее в случае прорытия канала между океанами. Во время же Французской революции упомянутые острова имели чисто коммерческое, хотя и весьма большое значение, и участие их в торговле Великобритании измерялось четвертой долей всего ее ввоза и вывоза. Такую обширную торговлю с Вест-Индией держава эта забрала в свои руки, несмотря на то, что острова, самые большие и самые богатые, а также производившие самый лучший кофе и сахар, принадлежали не ей. Коммерческие способности британцев, превосходные качества их фабричных произведений, их огромный коммерческий флот и целесообразные торговые порядки делали торговые сношения с Великобританией выгодными для колонистов, даже хотя бы при этом и преступались законы их правительств. Британские свободные порты поглощали львиную долю оборота в торговле как с Вест-Индией, так и с поселениями Южного и Центрально-Американского побережья, известного под именем Испанского материка.
 
      В войне господство в данном районе моря принадлежит той из воюющих сторон, которая имеет там надлежащий перевес в военно-морской силе. Если враждебные флоты равносильны, то упомянутое господство обеспечивается за той или другою из сторон только путем морской битвы, после которой побежденный флот делается решительно слабее противника. Если оспариваемый район вод невелик по своим размерам и не разделен или разделен лишь незначительно промежуточными водами – как, например, входы в Канал – то уже одно преобладание над флотом противника решает вопрос о господстве в этом районе. Но если область спорных вод обширна, расстояние между главными пунктами ее велико, а пункты эти слабы, то контроль над ней сопряжен с такими же затруднениями, какие возникают при усилиях сохранить порядок на обширной и редконаселенной территории, как, например, это имело место до самого последнего времени по отношению к нашим западным землям. При таких обстоятельствах забота о безопасности путешественника обязывает правительство уничтожать гнезда беззакония и держать на соответствующих станциях силы, которые могли бы своими действиями обеспечить надежную безопасность во всех направлениях.
 
      В войне Французской революции скоро, хотя и не непосредственно после ее возникновения, сделалось очевидным, что британский флот может осилить противника везде, но он не может быть вездесущим. Карибское море представляло условия, особенно благоприятные для «хищников», как снабженных, так и не снабженных патентами, а между тем его коммерческое значение заставляло Англию сохранить за собой в возможно большей степени монополию пользования этим богатым источником доходов. Присутствие в названном море враждебных крейсеров не только наносило ей прямые убытки, которые измерялись действительными их захватами, но и, кроме того, причиняло ей большой косвенный вред, возбуждая в коммерсантах то чувство неуверенности в безопасности их собственности, которое всегда ведет к застою в торговом деле. Британское министерство должно было стремиться к совершенному изгнанию неприятельских крейсеров из Вест-Индии. Если это было неосуществимо, то весьма многое можно было бы сделать лишением их каких бы то ни было дружественных станций, на которых они могли бы чиниться, снабжаться продовольствием и оставлять свои призы, – короче говоря, захватом французских островов. Эта мера нанесла бы смертельный удар множеству небольших судов, которые, будучи в состоянии выходить в море только на несколько дней, безусловно нуждались в близкой базе. Она же сильно затруднила бы операции более крупных крейсеров, заставив последние уходить за продовольствием и для ремонта к берегам Соединенных Штатов, относившихся тогда с благосклонностью к французским крейсерам и их призам.
 
      Во французских колониях в течение четырех лет, предшествовавших войне, живо отражались политические и социальные волнения их метрополий, но только в Гаити такие волнения, охватив все классы общества, завершились восстанием рабов и низвержением центрального правительства. Этот остров был тогда единственной подходящей базой для операций французских крейсеров в западном направлении, и он был слишком велик для завоевания его при тех климатических условиях и тех силах, которыми Великобритания располагала. Но все-таки можно было занять многие из портов, господствовавших над главными торговыми путями, не встретив серьезного сопротивления. Захват этих портов, лишив неприятеля возможности пользоваться ими, в то же время обратил бы их в станции – убежища для британской торговли и сделал бы их центрами операций британских крейсеров. Беспорядок, доходивший часто до анархии, который господствовал во французской части острова, до некоторой степени упрощал задачу англичан. К несчастью для себя, Великобритания, введенная в заблуждение заявлениями французских плантаторов, видевших, что имущество их находится в опасности, увлеклась надеждою на легкое завоевание французской колонии или даже на простой переход последней в ее подданство. Следуя этой идее, она заняла несколько пунктов, перешедших в ее руки с такой легкостью, которая показала, как нетрудно было бы ей, при тогдашнем дезорганизованном состоянии острова, овладеть большей частью морских портов его. Тогда она задалась целью завоевания, а не обеспечения только господства на море, и поэтому выбор объектов операций был решен политическими или военными, а не морскими соображениями. Ожидавшаяся местная поддержка оказалась ничтожной, что и подтверждает сказанное нами в предшествующей главе, а к тому же еще желтая лихорадка опустошала ряды войск, осужденных на непосильные труды в стране с таким нездоровым климатом.
 
      Если бы британское правительство руководствовалось только соображениями об обеспечении господства на море, то для него было бы достаточно помнить, что Ямайка была главным центром британских интересов в Карибском море. Суда, идущие туда из Европы, войдя в это море мимо восточных, или Наветренных островов, спускались с попутным пассатом вдоль южного берега Гаити, где были две гавани – О-Кэйс и Жакмель, представлявшие прекрасные базы для приватиров, а суда, направлявшиеся из Вест-Индии в Европу, проходили через пролив Наветренный, между Кубой и Гаити, который фланкируется двумя портами – Тибурном с юга и Св. Николая с севера. Упомянутые четыре порта были, вследствие такого их положения, особенно опасны для британской торговли, пока ими владел неприятель, и наоборот – занятие их британцами было бы особенно выгодно для этой торговли. Правда, топографические условия местности, окружающей морской порт, который лежит в неприятельской стране, могут делать занятие его весьма рискованным, если только нельзя располагать для этой цели многочисленным гарнизоном. Пример представляет порт Св. Николая, над укреплениями которого господствовали окружающие его высоты. Тем не менее он оставался в руках британцев с 1793 года по 1798 год, и можно думать, что интересы последних значительно выиграли бы, если бы все вышеназванные порты были заняты сильными гарнизонами их. По меньшей мере, тогда этими портами не могли бы пользоваться французские крейсеры. Вместо того чтобы поступить так, британцы, побуждаемые ложно поставленной целью завоевания острова, двинули свои совершенно недостаточные для этого силы до самого восточного угла Гонаивского залива, а южный берег острова оставили в руках неприятеля. Было бы неуместно излагать здесь в деталях историю этих малозначительных военных операций и связанных с ними мятежей местного населения. Достаточно сказать, что в конце концов ход событий передал управление этим островом в руки негра Туссена, удерживавшего за собою власть до Амьенского мира, в 1802 году, и что заключенный с ним договор заставил британцев окончательно покинуть Гаити. Он объявил себя верным метрополии, но действовал как независимый правитель. Британцы по договору признали Гаити нейтральной территорией, а Туссен, со своей стороны, разрешил их судам, так же как и нейтральным, торговлю с ним. В ограждение последней, насколько от него это зависело, он в то же время запретил снаряжение приватиров из портов острова. При его твердом и мудром правлении благосостояние Гаити значительно увеличилось, хотя все-таки еще не достигло той степени, до какой доходило в прежнее время. Хотя завоевательные планы Великобритании и не удались, но ее действия открыли остров для торговых операций и повели к потере его для Франции, так как способствовали возвышению Туссена, способнейшего вождя своих соплеменников.
 
      Обладание Малыми Антильскими островами, простирающимися от Пуэрто-Рико в южном направлении до Тринидада и составляющими восточную границу Карибского моря, вследствие малой величины их, обусловливается господством на море в значительно большей степени, чем обладание Кубой или Гаити. Хотя одна только французская часть последнего острова вела торговлю гораздо большую, чем вся группа Малых Антил, но явные стратегические преимущества их положения давали им, с военной точки зрения, в вопросе о господстве в Вест-Индии большее значение, чем самому Гаити. Лежа в самой наветренной части Карибского моря по отношению к пассатам, дующим непрерывно от северо-востока к юго-западу, они во времена парусного флота, можно сказать, «были ближе к большим западным островам, чем последние к ним», если измерять расстояние потребным на прохождение его временем – этим важнейшим фактором в военных комбинациях. Вследствие названного направления и постоянства пассатов, острова эти находились на пути парусных судов, направлявшихся из Европы в какую бы то ни было часть Карибского моря, и тем облегчали захват грузов, отправленных сюда из метрополии.
 
      Значительно превосходивший своими размерами все другие острова рассматриваемой группы, Тринидад принадлежал в 1793 году Испании, бывшей в то время союзницей Великобритании. Близость его к Южно-Американскому континенту давала ему как распределительному центру особенные коммерческие преимущества, которыми, однако, непредприимчивые испанцы пользовались мало. Для роли военно-морской станции при упомянутом направлении пассата положение его было неблагоприятно.
 
      Два следующие по величине острова, самые плодородные из всех, Гваделупа и Мартиника, принадлежали Франции. Находясь в центре цепи и на ветре всех островов ее, кроме английского Барбадоса, они расположены весьма удобно для устройства на них стратегических станций, и выгоды их в этом отношении дополнялись еще сильной обороной главной гавани на Мартинике Форт-Рояля (ныне Фор-де-Франс) бывшего тогда, как и теперь, сильнейшей из всех военно-морских позиций в восточной части Карибского моря. Кроме того, Франция владела еще Сент-Люсией – островом, следующим к югу за Мартиникой, и Тобаго. Военное значение этих островов, вместе с существенным, хотя и меньшим коммерческим значением, и опыт прошлых войн, когда базировавшиеся на них приватиры нанесли британской торговле много вреда, побуждали Великобританию занять их. Большая часть других Малых Антильских островов уже принадлежала ей, и в ее руках была почти вся торговля Карибского архипелага.
 
      Одним из первых актов с английской стороны в рассматриваемой войне, предшествовавшим даже посылке судов в Средиземное море и увеличению флота Канала, было снаряжение эскадры из семи линейных кораблей в Вест-Индию. Там у нее были, кроме нескольких малых крейсеров, только два 50-пушечных корабля один на Ямайке, а другой на ветре от нее, на расстоянии тысячи миль. Ни один факт не указывает так убедительно на неготовность Англии к войне, как крайняя бедность ее морских сил в Карибском архипелаге в то время, когда в колониях Франции находились постоянно три или четыре линейных корабля. Вышеупомянутая британская эскадра отплыла по назначению под командованием адмирала Гарднера 24 марта 1793 года, и британское правительство сильно уповало на то, что Мартиника и Гваделупа, которые, узнав о низложении Людовика XVI, подняли сначала старый королевский флаг Франции, перейдут под покровительство Великобритании. Это упование не оправдалось, так как скоро оба острова снова присягнули республике. Гарднер осенью возвратился в Англию, оставив в Вест-Индии часть своей эскадры.
 
      Тогда решено было попытаться покорить французские острова силой. С этою целью сэр Джон Джервис, впоследствии граф Сент-Винсент, отплыл из Англии 26 ноября с незначительной эскадрой военных кораблей, на которых был семитысячный отряд солдат. Достигнув Барбадоса в январе 1794 года, экспедиция 5 февраля была уже перед Мартиникой и после ряда успешных операций заставила этот остров 22 марта сдаться на капитуляцию. Затем был высажен отряд солдат на Сент-Люсию, которая сдалась 4 апреля. 10-го числа того же месяца экспедиция стала на якорь близ Гваделупы, также сдавшейся 20 апреля вместе с соседними ей островами Святых, Мария-Таланте и Дезирад. Так как Тобаго, оказавший слабое сопротивление, был взят еще в апреле 1793 года, то теперь Великобритания владела всеми неприятельскими островами, за исключением маленького островка Сен-Мартэн, часть которого принадлежала Франции. После того значительный отряд действовавших так успешно войск был послан в порт Св. Николая для содействия операциям, предпринятым против Гаити. Ослабление этим британских сил на Наветренных островах, привело к бедственным для Великобритании последствиям, и тяжело отразилось на ее торговле и на населении островов. 3 июня, когда британские военачальники отплыли к Гаити, оставив на Гваделупе гарнизон, с берегов последней увидели отряд французских судов из двух фрегатов и транспортов, который вышел из Франции прежде, чем там сделалась известной потеря ее колоний. Десант с этих судов овладел половиной острова прежде, чем Джервис и Грей могли возвратиться к нему. В течение следующих шести месяцев шла непрерывная борьба, с переменным успехом; но в общем британцы постоянно уступали, и их ряды редели, опустошавшиеся желтой лихорадкой. Эта неумолимая болезнь не щадила также и вновь прибывших французов, но их поддерживали здесь туземные креолы, которые, в числе шести тысяч, были большей частью преданы республике. Их противник из своего отряда, первоначально семитысячного, а затем потерпевшего потери в боях и вследствие болезней, должен был выделить гарнизоны для только что занятых островов и послать еще подкрепления на Гаити. Этого уже самого по себе достаточно для перехода острова вновь в руки французов, но все-таки нельзя не отдать должного деятельности французских офицеров, и особенно представителя Конвента Виктора Хага, который сопровождал экспедицию. Этот человек, исполнявший в Рошфоре роль общественного обвинителя, увековеченную страшным именем Фукье Тенвиля, занимавшегося тем же самым в Париже, казалось, олицетворял собой лучшие и худшие свойства деятелей эпохи террора, судьбы которых он избежал лишь своевременным оставлением Франции. В своем донесении Конвенту он хвалился тем, что казнил тысячу двести роялистов на Гваделупе. Этот ужасный факт носит явные следы преувеличения, вообще заметного во французских описаниях рассматриваемой военной операции, которую и без таких прикрас можно было бы признать достаточно блестящей. Жестокость Хага бесспорна; но с нею он соединял энергию, смелость и ту непреклонную решимость, которая везде привела французские войска к успеху. Британцы должны были окончательно очистить остров от своих войск 10 декабря 1794 года.
 
      По получении известий об успехе Хага директория поспешила послать ему подкрепления. 6 января 1795 года несколько французских военных кораблей и транспортов достигли Гваделупы и высадили на нее, по одним известиям, полторы тысячи человек, а по другим – две тысячи пятьсот. Хаг тем временем организовал внушительную местную армию. Он воспользовался бывшими теперь в его распоряжении морскими и сухопутными силами с большою энергией. 19 июня он отнял у британцев остров Сент-Люсия. Затем ему удалось возбудить и поддерживать на Доминике, Сент-Винсенте и Гренаде войну между неграми, аборигенами и старыми французскими поселенцами, наделавшее Великобритании много хлопот. Французские крейсеры и приватиры, снова получив тогда безопасную базу операций, в большом числе бороздили Карибские воды и наносили большие убытки торговле противника. Такое бедственное для британцев положение дел, продолжавшееся в течение года, возникло оттого, что у них не было на Гваделупе достаточного числа людей для нанесения Хагу поражения, прежде чем он утвердился там. Британское правительство вынуждено было теперь послать в Вест-Индию большие силы для исправления, и то лишь отчасти, зла, которое могло быть всецело предотвращено своевременной посылкой туда значительно меньших сил.
 
      Бедственный результат союзной кампании 1794 года в Бельгии и Голландии, завершившейся завоеванием последней Францией, низложением Оранского Дома и соединением Голландии с Францией под знаменами республиканского правительства, освободил действовавшие на континенте войска Великобритании и в то же время открыл для ее нападений голландские колонии. Сэр Ральф Аберкромби, отличившийся в последних операциях, был назначен начальником в восточных водах Карибского моря, и для отправления туда был снаряжен шестнадцатитысячный отряд солдат под конвоем восьми линейных кораблей под командой адмирала Христиана.
 
      Экспедиция должна была отплыть в сентябре, чтобы вести кампанию в наиболее сухие и прохладные зимние месяцы. Обычные затруднения, являющиеся при сборах больших отрядов, особенно парусных судов, задержали ее до 15 ноября. Два дня спустя после ее отплытия в Канале разыгрался шторм, который достиг почти силы урагана, экспедиция потеряла при этом много судов и людей, а ее остатки вынуждены были возвратиться в Портсмут, только одному транспорту удалось дойти до Барбадоса. 3 декабря экспедиция снова вышла в море, но почти также несчастливо. Сражаясь с океаном в течение семи недель, Христиан и Аберкромби возвратились в Англию с частью своего каравана. Остальная часть добралась до Барбадоса, но врассыпную и не в полном составе, так как некоторые суда были захвачены крейсерами Хага. Однако сам Аберкромби наконец совершил благополучно переход через океан на фрегате и бросил якорь у упомянутого острова 17 марта 1796 года, а 21 апреля прибыл туда и адмирал с отрядом транспортов. Сейчас же сделано было нападение на Сент-Люсию, и 25 марта французский гарнизон ее сдался на капитуляцию. 11 июля Сент-Винсент, а несколько дней спустя и Гренада, бывшие скорее в руках инсургентов, чем противников англичан, также были покорены. Еще до прибытия адмирала Христиана, Аберкромби послал отряд в тысячу двести человек против голландских колоний на материке, Демарары, Эссекибо и Бербиса, которые сдались без сопротивления в апреле и мае и открыли доступ британской торговле.
 
      Теперь Великобритания вновь владела всеми восточными островами, за исключением Гваделупы. Сильная оборона последней, организованная! Хагом, и доставленные туда из Франции подкрепления указывали, что для завладения ею необходимы продолжительные операции. Между тем наступало уже нездоровое дождливое время года, когда еще господствуют и ураганы, так что все соображения заставили британцев отложить попытку до более здоровых месяцев – решение, которое вполне оправдалось большой смертностью от желтой лихорадки, свирепствовавшей в войсках, несмотря на данный им отдых и все заботы, какие только можно было оказывать им в перерыве кампании. Прежде чем операции могли возобновиться, Испания объявила войну Великобритании, и перспектива легкого захвата противником больших и наиболее ценных островов отвлекла внимание британцев от Гваделупы, которая в течение этой и последовавшей затем войны, до 1810 года, оставалась «колючим шипом» для британской торговли. Отбитие французами у британцев Гваделупы и последовавшие от этого для последних беды служат убедительным предостережением против неблагоразумия поручать мальчику работу взрослого человека. Необходимо помнить, что неверный расчет в рассматриваемом случае явился следствием пагубной ошибки Великобритании, состоявшей в том, что она возложила надежды на поддержку местным населением ее экспедиции, которая была недостаточно сильна для самостоятельного исполнения возложенной на нее задачи. Задавшись многими целями сразу, британское правительство легко поддалось уверениям горсти роялистов относительно политического настроения среди населения, принадлежавшего к самой пылкой и непостоянной по темпераменту расы, и той помощи, какую британцы будто бы должны были получить от него. Это было точным повторением того заблуждения, которое привело британцев к вторжению в южные колонии во время Американской войны за независимость, и, повторяем, корень ошибки заключался в том, что организованная сила, недостаточная сама по себе для достижения намеченной цели, рассчитывала на поддержку со стороны неорганизованной силы. Мы не будем отрицать, что иногда при таких условиях можно пытаться произвести диверсию, если только для нее не ослабляются силы, необходимые для совершения серьезных предприятий. На этом основании может быть и надо оправдать попытку вторжения французов в Ирландию в декабре 1796 года, которая хотя и представляет более широкое предприятие, чем экспедиция Джервиса и Грея в Вест-Индию, в существенных чертах сходна с нею. Она была сделана также в расчете на восстание местного населения в пользу недостаточно сильной экспедиции – т. е. в расчете на поддержку со стороны неорганизованных масс, не имевших военного опыта, но в такое время, когда течение дел везде было благоприятно для Франции. Кроме того, какие бы надежды ни возлагались на последствия возможной ее удачи, она по существу своему была диверсией. Непосредственной задачей ее было извлечение для Франции не прямых, а косвенных выгод – причинением затруднений Великобритании. Государство, безусловно уступавшее в морской силе своему главному противнику, не могло рассчитывать на прочное военное господство на большом острове с чуждым ему населением. Франция могла, однако, надеяться, что восстание в Ирландии, в связи с поражениями на континенте, принудит противника к невыгодному миру. Операции же, имевшие объектом Малые Антильские острова, напротив того, не были диверсией, а представляли самостоятельное значение с точки зрения британских интересов. Вследствие малых размеров названных островов завоевание их и удержание за собой было вполне осуществимо для сильнейшей морской державы. Такой исход дела облегчил бы защиту Ямайки и ее торговли, освободив флот ее от части представлявшейся ему работы, так же как и общее господство в западных водах Карибского моря. Гаити был слишком велик и населен для того, чтобы британцы могли рассчитывать на завоевание его, но значение его как базы для приватиров, вредивших их торговле, было бы парализовано противодействием со стороны более серьезной силы. Англичане могли бы располагать ею, если бы достаточный гарнизон их на Гваделупе устранил необходимость дальнейших операций против последней.
 
      Союз Испании и Голландии с Францией сильно увеличил затруднения Великобритании, открыв их порты французским приватирам. Прибрежные воды Кубы и Гаити кишели ими. В 1807 году считали, что на побережье этих островов базировалось от двухсот до трехсот приватиров, вследствие малых своих размеров бывших не в состоянии отходить далеко от них. Число это свидетельствует о том, как обширна была торговля Великобритании в этом море, хотя приватиры и не ограничивались охотой только на неприятеля, а беззаконно грабили и нейтральные суда. Тот же автор подтверждает ничтожность французской и испанской торговли здесь тем фактом, что с Ямайки были снаряжены не более как два или три британских приватира.
 
      В конце 1796 года генерал Аберкромби отлучался на короткое время в Европу. По возвращении же его в Вест-Индию была послана против Тринидада экспедиция из значительных морских и сухопутных сил, но она не встретила сопротивления, какое ожидалось от этого представлявшего серьезное значение для противника большого острова. Он сдался на капитуляцию на второй же день после открытия действий против него 18 февраля 1797 года, и с ним испанцы потеряли четыре линейных корабля. Отсюда Аберкромби двинулся в апреле против Пуэрто-Рико, но рекогносцировка берега обнаружила, что он обороняется слишком грозно, и британский отряд, потеряв двести человек, поспешно возвратился на суда. Так окончились колониальные экспедиции в Вест-Индию в эту первую войну. Великобритания позднее легко завладела голландскими колониями, Суринамом и Кюрасао в 1799 и 1800 годах. В 1801 году, когда Швеция и Дания были вовлечены во враждебные действия против нее, их Вест-Индские острова также перешли к ней без сопротивления; но уже дальнейших военных операций не было.
 
      Примечание. Так как в задачу автора не входит подробное изложение морской истории после Трафальгара, то полезно дать здесь краткий перечень последовавших событий в Вест-Индии. По Амьенскому миру в 1801 году Великобритания должна была возвратить прежним владельцам все свои завоевания в Вест-Индии, за исключением испанского Тринидада. Когда война вновь возгоралась в 1803 году, Великобритания без затруднений овладела островами Тобаго и Сент-Люсия и колониями Демерарой, Эссекибо и Бербисом, а также Суринамом в 1804 году. На этом она остановилась только до 1807 года, когда к ней перешли Кюрасао и датские острова, а за ними, в 1809 году, Мартиника, а в 1810 и Гваделупа. После того как Испания опять сделалась союзницей Великобритании в 1808 г., последняя не имела уже открытого противника в Карибском море; но практиковавшиеся долгое время беззакония и хищничества породили многочисленных пиратов, опустошавших Кубу, оградить которую от этого слабое испанское правительство было не в состоянии.

Глава V. Морская кампания в мае 1794 года и сражение 1 июня

      В 1793 году Франция, вследствие обложения ее границ союзными войсками и полного господства Великобритании на море, была совершенно отрезана от внешнего мира. Между тем внутренние беспорядки в ней и плохой урожай имели последствием скудную жатву, которая угрожала голодом, со всеми связанными с ним страданиями армии и народа и неизбежным усилением мятежей и волнений.
 
      Взоры правительства обратились поэтому за океан, на Соединенные Штаты. Представителей Франции там было поручено собрать и доставить оттуда во французские порты максимально возможный запас продовольствия. Было предположено отправить этот драгоценный груз большим морским караваном, под конвоем нескольких военных кораблей, и по приближении его к берегам Европы отвлечь от него внимание противника выходом Брестской и Рошфорской эскадр. Эти эскадры должны были в случае необходимости попытаться силой отбить у британцев обладание морем. Опыт не умерил еще пылкой самоуверенности республиканского правительства, основанной на многословном энтузиазме корабельных команд, и не научил его еще тому, что флот, с удалением из него подготовленных к своей профессии офицеров и упадком дисциплины среди нижних чинов, перестал быть той мощной силой, которая успешно состязалась с Великобританией в Американской войне за независимость. Те самые меры, которые более всего способствовали ослаблению его, представлялись в глазах революционеров той эпохи верным залогом победы.
 
      Предназначенная для конвойной службы эскадра из двух линейных кораблей и трех судов меньших размеров вышла из Бреста в Соединенные Штаты в декабре 1793 года под командой контр-адмирала ван Стабеля – офицера деятельного и способного. 12 февраля она стала на якорь в Чесапикской бухте, а 11 апреля вышла обратно во Францию, конвоируя караван из ста тридцати коммерческих судов. Из последних многие, нагруженные произведениями французских Вест-Индских островов, давно уже стояли на Хэмптонском рейде, не решаясь выйти оттуда без конвоя. Представляется замечательным тот факт, что британское правительство, имевшее достаточно точные сведения о планах французов, не попыталось захватить караван в порту, где он собрался перед отплытием к месту назначения. Если бы каравану удалось выйти беспрепятственно, обманув бдительность блокирующей эскадры, малочисленная и однородная последняя, могла бы легко обогнать нестройное сборище коммерческих судов и поджидать затем его у европейского порта. То обстоятельство, что такой массе упомянутых судов удалось избежать встречи с многочисленными неприятельскими крейсерами, поджидавшими их у французских берегов, служит яркой иллюстрацией ненадежности крейсерских операций и больших шансов на благополучное прибытие морского каравана к месту своего назначения в том случае, когда оно неизвестно противнику в точности.
 
      Французский посланник в Соединенных Штатах Жене сообщил своему правительству, что отправит в Европу часть каравана под прикрытием двух небольших военных судов при первой возможности. Полагая, что этот караван успеет отплыть из Америки прежде прибытия туда ван Стабеля, французское правительство снарядило для прикрытия его эскадру из пяти линейных кораблей и нескольких меньших судов, которая и вышла из Бреста под командой контр-адмирала Нильи 10 апреля. Ей предшествовал легкий отряд судов, назначение которого состояло в том, чтобы постараться встретить караван и предупредить, что Нильи будет ожидать его в ста милях к западу от Белль-Иля.
 
      Позднейшие известия изменили предположения, основанные на первых депешах Жене, и так как приближение лета облегчало британскому флоту возможность держаться в Бискайской бухте, вследствие чего увеличивались опасности, чрез которые предстояло пройти каравану, то французское правительство решило выслать в море все способные к плаванию суда, стоявшие в Бресте. 16 мая большой флот из двадцати пяти линейных кораблей, в числе которых были один 120-пушеч-ный и три 110-пушечных, вышел из этого порта под командой контр-адмирала Вилларе Жуаеза. Представитель Национального конвента, облеченный обязанностями, подобными тем, какие возлагались на представителей последнего в армиях на поле битвы, был на флагманском корабле «Монтань». Это великолепное судно, называвшееся во времена монархии «Этэ де Бургонь», теперь носило имя ужасной партии (Гора), стоявшей во главе Национального конвента. То были еще дни террора, и Робеспьеру оставалось жить еще два месяца после того, как флот отплыл из Бреста. Адмиралу было предписано крейсировать в районе, указанном уже ранее Нильи, с которым он должен был соединиться, и употребить все усилия к надежной охране ожидавшегося каравана. Вступить в бой с противником запрещалось, за исключением случая, когда это окажется необходимым для защиты каравана, этой последней цели должны были подчиняться все действия флота. В свободное до прихода каравана время флоту предписано было практиковаться в эскадренном маневрировании, так как представитель Конвента и адмирал имели слишком много оснований полагать, что командиры судов не искусны в нем.
 
      Тревога французского правительства за караван и затруднительное положение, в какое оно было бы поставлено в случае его захвата противником, служили для британских властей причинами сделать все возможное для успеха такого захвата. Флот Канала, называвшийся так потому, что в последнем расположены порты, на которые базировались его операции, возвратился из крейсерства предшествовавшего года в декабре и с тех пор оставался на якоре, занимаясь ремонтом и вообще приготовлениями к службе в следующем году. Командовавший им лорд Хоу, как сказано выше, был против того, чтобы держать сильные корабли в море зимой. По его системе флот должен был стоять на якоре в каком-либо удобном пункте на берегу Канала и полагаться на разведочную службу фрегатов. Последние, крейсируя перед французскими портами, должны были сообщать ему своевременные сведения о движениях неприятеля. Однако если бы ожидаемый французами в 1794 году караван отплыл из Америки не позже того, как предполагалось вначале, то он достиг бы французских портов раньше, чем британский флот вышел в море.
 
      2 мая флот Канала отплыл из Спитхэда в числе тридцати четырех линейных кораблей, сопровождаемый пятнадцатью фрегатами и военными судами меньших размеров. Под его прикрытием вышли также из портов сто сорок восемь коммерческих судов, из которых одни направлялись к Ньюфаундленду и в Вест-Индию, а другие – в Ост-Индию. Дойдя через два дня до мыса Лизард, лежащего близ юго-западной оконечности Англии и как раз к северу от Уэссана, в ста милях от него, Хоу отрядил восемь линейных кораблей для сопровождения каравана до параллели мыса Финистерре, на северо-западном берегу Испании. По выполнении этого поручения шесть кораблей под командованием адмирала Монтэгю должны были крейсировать между мысом Ортегаль и параллелью Белль-Иля для захвата ожидавшегося из Америки каравана. Приняв во внимание, что упомянутым шести кораблям с сопровождавшими их фрегатами пришлось «сторожить» полосу океана свыше двухсот миль шириной, а также те шансы, какие ночная тьма и туман могли дать французскому каравану на то, чтобы пройти к Белль-Илю незамеченным, легко видеть в рассматриваемом факте пример невыгоды ожидать отряд судов, точное назначение которого неизвестно – вместо того чтобы подстерегать его у точно известного порта его отплытия.
 
      Хоу с оставшимися у него двадцатью шестью кораблями направился прямо на Уэссан, сделал рекогносцировку Бреста и, удостоверившись, что главные силы флота стоят еще там, начал крейсировать в Бискайской бухте, в пределах вероятного пути ожидавшегося каравана. 19 мая он снова заглянул в Брест и увидел, что французы уже вышли оттуда. Вечером того же дня к нему присоединился посланный от Монтэгю фрегат с требованием подкреплений, так как контр-адмирал, узнав от захваченного французского судна, что эскадра Нильи крейсирует в море и что у ван Стабеля четыре линейных корабля, опасался, что ему придется встретиться с девятью линейными кораблями противника, бой с которыми был бы не по силам шести его кораблям. Так как фрегат, конечно, указал и место, где можно было найти Монтэгю, то Хоу, зная, что и главные силы французского флота вышли в море, немедленно направился на соединение со своим младшим флагманом. Однако, узнав от встречного судна, что Вилларе находится в той части залива, где не может встретиться с Монтэгю, он отказался от своего первоначального намерения и отправился в погоню за главным противником. Французский флот, согласно полученным англичанами сведениям, состоял из двадцати шести линейных судов, т. е. был численно равен флоту Хоу.
 
      Прошла, однако, неделя, прежде чем английский адмирал нашел французов. Утром 28 мая, при ветре SW, разведочные фрегаты дали знать сигналом, что на ветре виден иностранный флот. Это и был флот Вилларе, державший курс на NNO, почти фордевинд, в три колонны. В это время Хоу возвращался к востоку попутным ветром, пройдя перед тем почти на сто миль западнее места рандеву противника. Французский адмирал продолжал идти прежним курсом, пока не распознал британцев, и затем привел к ветру, намереваясь построить линию баталии на левом галсе, взяв курс W или немного южнее. Неопытность командиров, большинство которых не имели никакой профессиональной подготовки и никогда не командовали кораблями в эскадре, была причиной того, что маневр исполнялся чрезвычайно медленно и построение удалось плохо. Хоу, напротив, построился очень быстро в две колонны, приведя к ветру на левом галсе и поставив значительно на ветре главных своих сил летучий отряд из четырех быстроходных и поворотливых 74-пушечных кораблей. Таким образом, британский флот шел теперь тем же курсом, что и французский, под ветром или к северу от него, и в полдень главные силы противников разделялись дистанцией в девять или десять миль. Место этой первой встречи находилось около четырехсот миль к западу от острова Уэссана (и немного южнее его). Ветер был свежий при довольно; сильном волнении.
 
      Вилларе скоро увидел, что вследствие медленности построения, для облегчения которого многие из его кораблей должны были лечь в дрейф, вся его линия постепенно сдавалась под ветер и; сближалась с британцами. В его флоте четыре корабля были также отделены от главных сил и держались сзади них и на ветре; два из них были слегка повреждены. Чтобы сблизиться с ними и в то же время больше выйти на ветер, он решился повернуть на другой галс. Без десяти минут два часа пополудни французы начали поворот оверштаг последовательно, и около четверти четвертого были все на правом галсе, держа на OSO, по направлению к отделившимся кораблям. Между тем британская летучая эскадра, которой было дано приказание действовать независимо от главных сил и атаковать арьергард противника, усиленно; выбиралась на ветер, и вскоре после трех часов; один из ее кораблей уже мог открыть огонь по неприятелю как раз перед тем, как его арьергардные корабли его повернули на правый галс. Флот британцев также повернул оверштаг между тремя; и четырьмя часами и лег на тот же курс OSО, что и французы, но, будучи удален от них все-таки; еще более, чем на дистанцию пушечного выстрела, старался под всеми парусами догнать их.
 
      Корабли летучего отряда, действуя большей частью энергично и целесообразно, исполняли намерение Хоу беспокоить арьергард колонны противника. Как только атака началась, так один из французских 110-пушечных кораблей, «Революсьонер», стал последним в арьергарде, и на него обрушилась вся тяжесть боя, продолжавшегося в этот день до десяти часов вечера, так как на той широте в это время года бывает светло почти до этого часа. К четырем передовым кораблям британской эскадры скоро присоединились еще два, отделенные адмиралом от главных сил, так что «Революсьонер» должен был один отбиваться от полудюжины 74-пушечных кораблей. Нет необходимости приводить здесь схему этого боя. Читателю достаточно представить в своем воображении длинную колону кораблей, идущих к юго-востоку, арьергард которой подвергается неоднократным атакам со стороны сильнейшего неприятеля. «Революсьонер» сражался мужественно, и его долгое сопротивление противнику, нападавшему на него чрезвычайно обдуманно и искусно, служит яркой иллюстрацией преимущества одного большого корабля перед несколькими меньшими, хотя бы и имеющими над ним значительный перевес в своей соединенной силе. Нападения их в этом бою, по самой сущности дела, были не одновременными. Они напоминают одно из тех тщательно задуманных движений сухопутных сил, в которых несколько отдельных колонн намереваются нанести противнику удар в данном пункте, сосредоточившись в нем в данный момент, но в действительности приходят к этому пункту врозь, одна за другой, и терпят поражение по частям. Впрочем, в рассматриваемом примере результат для нападающих был несколько счастливее. С наступлением темноты Хоу отозвал все корабли летучей эскадры, за исключением двух – один уже ранее вышел из сферы боя – чтобы на ночь построить свою линию. Таким образом, «Революсьонер» продолжал бороться в жаркой схватке только с небольшим 74-пушечным кораблем «Одейшос», так как товарищ последнего не принимал в бою никакого участия. В 10 часов вечера, потеряв командира, шестьдесят два человека убитыми и восемьдесят шесть ранеными и лишившись снесенной ядром; бизань-мачты, «Революсьонер» прекратил бой. В это время им командовал четвертый лейтенант, так как старшие три были или убиты, или серьезно ранены. Под прикрытием темноты он спустился к северу и прошел сзади британского флота. Вскоре затем свалились и остальные его мачты. «Одейшос» был так поврежден, что ему только с большим трудом удалось отойти от французской линии, и он за всю ночь не мог соединиться со своими. На рассвете, увидав себя изолированным от них и вблизи нескольких неприятельских кораблей, он спустился на фордевинд и начал совсем уходить от своего флота. На следующий день оба противника прошли в виду друг друга, но не были в состоянии возобновить схватку, и каждый из них уже без дальнейших повреждений достиг своего порта.
 
      В течение короткой летней ночи оба флота продолжали идти параллельными курсами (29 мая, 1 фаза, ВВ, FF), на OSO, в кильватерных колоннах, расстояние между которыми было около трех миль, французы были южнее британцев. Последние, по-видимому, несколько выиграли по отношению к своему малоопытному противнику, так что около 6 часов вечера Хоу, постоянно стараясь выйти на ветер и тем приобрести возможность начать атаку, приказал своим кораблям повернуть оверштаг последовательно (а), ожидая, что на новом курсе авангард его пройдет мимо неприятельского арьергарда достаточно близко для того, чтобы обменяться с ним выстрелами. После упомянутой эволюции британцы легли в кильватерной же колонне на W (В'В'), тогда как французы все еще держали на OSO. Вилларе, увидев, что противник угрожает его арьергарду, повернул через фордевинд последовательно в три четверти восьмого часа (b), при чем авангардные корабли его легли сначала на WNW, параллельно линии своего прежнего курса, направившись к арьергарду своей колонны; дойдя до последнего, головной корабль опять привел к ветру (с), и другие корабли последовательно становились ему в кильватер. Эти два маневра привели враждебные флоты снова на параллельные курсы и на траверз друг друга, при этом французы были все еще на ветре у своего противника, но уже сильно проиграли в расстоянии, отделявшем их от британцев. Согласно ожиданию Хоу, его авангард и французский арьергард, при прохождении мимо друг друга контргалсами (1 фаза, d), обменялись несколькими выстрелами.
 
      В 10 часов французские передовые корабли спустились к британскому авангарду и открыли по нему огонь на дальней дистанции, тогда как центр и арьергард держались вне пушечного выстрела (29 мая, 2 фаза). Головной британский корабль «Цезарь» не ставил достаточно парусов, хотя адмирал неоднократно требовал сигналами их прибавки. Вследствие этого должны были убавить паруса и следовавшие за ним корабли, и именно поэтому флагманский корабль «Куин Шарлотт» упал под ветер, так как ему пришлось обстенить марсель, чтобы не выйти вперед. Около полудня между авангардами враждебных флотов завязалась оживленная канонада. Недовольный этой частной схваткой, которая, причиняя повреждения его кораблям, могла отнять у него возможность сблизиться с противником, Хоу в полдень сделал сигнал опять повернуть оверштаг последовательно и прорезать неприятельскую линию. «Цезарь», которому следовало начать маневр, совсем не ответил на сигнал, так что его пришлось репетовать. Незадолго до часа пополудни он повернул через фордевинд, вместо того чтобы повернуть оверштаг. Промежуточные между ним и адмиралом корабли также повернули на другой галс, но ни один из них, за исключением второго в строю, 98-пущечного корабля «Куин», не подошел близко к неприятельской линии прежде, чем поравнялся с самым арьергардом ее. Один, долгое время без всякой поддержки, прошел вдоль значительной части упомянутой линии, которая теперь восстановилась, так как центр и арьергард ее спустились для оказания поддержки авангарду (2 фаза, а). «Куин» не мог прорезать линию, сначала вследствие близости французских кораблей друг к другу, а затем вследствие повреждений, полученных им от их последовательных залпов. «Цезарь» шел таким полным ветром, как будто хотел противодействовать намерению Хоу, и другие авангардные корабли остались под ветром французской линии; ни один из них не прорезал ее. До сих пор, таким образом, британцы только расстроили свою линию, не достигнув цели, намеченной адмиралом Хоу. Он поэтому решился подать личный пример на своем корабле, повернул оверштаг (2 фаза, b) и, форсируя парусами, направился прямо на французскую линию. За ним последовали, держась близко возле него, его передний и задний мателоты. Подойдя близко к неприятельской линии почти за кормою флагманского корабля Вилларе, корабль «Куин Шарлотт», бывший десятым в своей колонне, спустился вдоль этой линии (3 фаза), пока не пришел на траверз шестого корабля с конца. Здесь, за его кормой, придержавшись круто к ветру, прорезал линию противника и вышел на ее ветер (3 фаза, а). Один из следовавших за ним кораблей прошел через второй от него промежуток (Ь), а другой – через ближайший к последнему (с), т. е. между третьим и вторым кораблями неприятельского арьергарда, считая с концевого. Два последних корабля этого арьергарда, 80-пушеч-ный «Индомитейбл» (I), и 74-пушечный «Тиранисид» (Т), не только далеко отстали, но и увалились под ветер относительно своей линии, так что легко могли быть настигнуты несколькими британскими кораблями, которые и начали постепенно окружать их.
 
      Таким образом арьергарду линии Вилларе третий раз угрожала опасность, и теперь еще более серьезная, чем раньше. Адмирал опять сделал сигнал повернуть последовательно через фордевинд. Авангард его тогда был значительно впереди остальной части флота, и головной корабль его был слишком поврежден для того, чтобы исполнить требовавшийся от него маневр, ни один из остальных кораблей не начинал последнего, и французский адмирал, подобно Хоу, вынужден был подать своему флоту пример. Его корабль «Монтань» (М) повернул через фордевинд (d) и прошел вдоль своей линии к двум окруженным противниками кораблям, держа сигнал, требовавший, чтобы остальные корабли стали ему в кильватер, не заботясь о сохранении порядка в линии (FT'). Этим движением Вилларе не только шел на выручку своим кораблям «Индомитейбл» и «Тираншид», но еще и угрожал английскому кораблю «Куин» (Q), который, вследствие полученных им повреждений, беспомощно сносился под ветер. Хоу, после того как вышел на ветер и повернул оверштаг (е), старался подойти к 110-пушечному кораблю «Террибл», несшему флаг адмирала, который командовал французским арьергардом и был сзади того места, где «Куин Шарлотт» прорезал линию, но пока последний корабль поворачивал на другой галс, «Террибл» (Те) прошел вперед и достиг центра колонны Вилларе прежде, чем Хоу успел схватиться с ним. По этой причине, а главным образом для выручки «Куин», британский адмирал должен был изменить свой курс, он сейчас же повернул через фордевинд (О, собрав около себя те корабли, какие успели подойти к нему, и направился к своему арьергарду, идя контргалсом с французской линией, но на ветре у нее.
 
      «Куин», хотя и сильно избитый, успел пройти за кормою двух угрожавших ему кораблей. Последние пострадали за несколько часов перед тем от огня британского арьергарда. Так же как и накануне в схватке с летучей эскадрой противника, повреждения, полученные ими тогда, без сомнения, способствовали тому, что они оказались в том опасном положении, какое теперь занимали. 74-пушечный «Левиафан» атаковал их с наветренной стороны, «Орион» (того же класса), с подветренной, к нему скоро подоспел на помощь 98-пушечный «Барфлей», который затем и заместил его. В британских источниках не указывается прямо на то, что еще и другие британские корабли принимали участие в этой схватки, но так как на следовавших за «Куин Шарлотт» были убитые и раненые, а корабли эти не могли обменяться выстрелами ни с какими другими, кроме как с «Индомитейбл» и «Тиранисид», то надо думать, что эти потери понесены ими также при атаке последних. Согласно французским описаниям, упомянутые два корабля эскадры Вилларе были «окружены» противниками, и адмирал доносил, что их сопротивление «должно обессмертить их командиров Дордлена и Ламеля. Они окончили бой 29 мая с уцелевшими только мачтами (без стенег и реев) и сильнейший из них, «Индомитейбл», был в таком состоянии, что Вилларе счел необходимым отправить его ночью в Брест, под конвоем другого корабля своего флота, силы которого таким образом постепенно уменьшались.
 
      На этот раз, однако, маневр французского адмирала, прекрасно задуманный и доблестно исполненный, спас от опасности его атакованные корабли. Корабль «Куин Шарлотт» и его мателоты, после первого поворота оверштаг, едва-едва подошли к французскому арьергарду. Так как последний продолжал лежать на прежнем курсе, то, конечно, для всех пятнадцати кораблей, шедших за британским адмиралом, было невозможно вступить с ним в бой одновременно. В действительности неисполнение авангардом требовавшейся от него эволюции вместе с отдаленностью от него арьергарда, усугубленное, вероятно, и рассеянием судов, которое всегда замечается в хвосте длинных колонн, повело к беспорядку в британской линии. «Когда корабли подошли, то сблизились так тесно, – писал лорд Хоу в своем журнале, – что доставили противнику возможность обстреливать их с большим результатом» (3 фаза, С, О). «Британская линия была совершенно расстроена», – говорит также и французский автор. Но и при нарушении строя британские корабли составляли опасную для неприятеля группу, будучи в состоянии все поддерживать друг друга. Кроме того, они имели на своей стороне престиж неоспоримого, хотя и частного успеха и были воодушевлены предвкушением победы, видя, что французский авангард едва ли успеет подойти своевременно к атакованным. Вилларе поэтому удовольствовался тем, что отозвал спасенные им корабли и поспешил отойти от неприятеля, взяв курс на NW.
 
      Полезно подвести итог результатов частных схваток за эти два дня. Он послужит важным фактором для обсуждения кампании в целом, которым мы скоро займемся. Когда утром 28 мая французская эскадра в количестве двадцати шести линейных кораблей построилась в линию, она была на ветре и на расстоянии от десяти до двенадцати миль от британской эскадры такой же численности. Вечером 29 мая, вследствие различных движений эскадры адмирала Хоу и того курса, на который вынужден лечь Вилларе – так как он действовал только оборонительно и должен был сообразоваться с инициативой противника – французская эскадра была уже под ветром у британской. Из того, что Хоу, бывший под ветром, в течение такого короткого времени добился боя, можно было с полным основанием ожидать, что он, заняв теперь наветренное положение, в общем гораздо более благоприятное, хотя и не без некоторых невыгод, сумеет принудить противника к решительному сражению, которое запрещалось французской политикой вообще, а в настоящем случае – в особенности. Кроме этой перемены в относительных положениях противников, надо принять во внимание, что и потери на стороне французов были значительнее, чем на стороне англичан. В первый день «Революсьонер», с одной стороны, и «Одейшос» – с другой вынуждены были покинуть свои эскадры; но надо заметить, что сила последнего корабля относилась к силе первого не более как два к трем. Сражением 29 мая во французской эскадре 80-пушечный «Индомплэтэ» был выведен из строя, и адмирал нашел необходимым отправить его в порт под конвоем 74-пушечного корабля и фрегата. 74-пу-шечный «Тиранисид», потерял все стеньги, и поэтому в течение следующих двух дней и в сражении 1 июня он шел на буксире других кораблей. Если Вилларе и имел какие-либо надежды уйти от преследования Хоу, то он должен был бы или отказаться от них, или покинуть этот поврежденный корабль. Кроме указанных повреждений у французов, корабль их «Монтагнэ» получил такие сильные повреждения в начале боя, что не мог повернуть на другой галс. Продолжая идти на запад в то время, как вся эскадра повернула на восток на помощь к «Индомитейбл» и «Тирансид», этот корабль отделился от своих и затем уже не был в состоянии вновь соединиться с ними. К этой убыли четырех кораблей, и еще одному поврежденному надо прибавить еще уход пришедшего из эскадры Нильи утром 29 мая, но немедленно затем отряженного для конвоирования корабля «Революсионер». С другой стороны, и британская эскадра отнюдь не избежала повреждений. Но утром 30-го, в ответ на вопросительный сигнал адмирала, все корабли ее заявили о полной готовности возобновить бой, за исключением «Цезаря», который, однако, потерпел совсем не больше всех. Впрочем, и этот корабль не оставил эскадры, и в сражении 1 июня был на своем месте.
 
      Заслуга действий Хоу за эти два дня не определяется, однако, только удачным исходом схваток с противником. В настойчивых, постоянно возобновлявшихся нападениях на одну и ту же и притом наиболее уязвимую часть французской эскадры он сосредоточивал значительную часть своих сил против относительно малочисленного противника. Результатом этого были такие сильные повреждения у нескольких французских кораблей, что они должны были оставить поле сражения. В то же самое время такие нападения Хоу заставляли французского адмирала или отказаться от поддержки атакованных кораблей, или шаг за шагом уступать противнику наветренное положение, которое тот в конце концов и отнял от него. Чисто тактическим искусством, вместе со своей доблестной личной распорядительностью, Хоу завоевал для своей эскадры численное превосходство для решительного сражения. Теперь он имел полное основание ожидать его, заняв наветренное положение. К несчастью, тактическое преимущество было скоро нейтрализовано стратегической ошибкой, лишившей эскадру Монтэгю возможности принять участие в бою.
 
      К концу дня сгустился туман, продолжавшийся, с короткими промежутками прояснения, в течение тридцати шести часов. В половине восьмого вечера центральная часть французской эскадры находилась на расстоянии от девяти до десяти миль от британского флагманского корабля, по направлению на NW от него. Оба флота шли весьма медленно, держа приблизительно на WN, при ветре от юго-запада. В течение большей части дня 30 мая ни одного из британских судов нельзя было видеть с флагманского корабля, но они, так же как и французские, держались вместе. В этот день благодаря стечению обстоятельств, которые нельзя не назвать весьма счастливыми для того состояния погоды, к Вилларе присоединился адмирал Нильи с оставшимися еще под его командой тремя кораблями, и еще 74-пушечный корабль, принадлежавший к эскадре Канкаля. Эти четыре свежих корабля как раз компенсировали убыль получивших повреждения, которые отделились от французского флота, достигшего теперь опять численности двадцати шести линейных кораблей против двадцати пяти кораблей британцев.
 
      Около десяти часов утра 31 мая туман на момент рассеялся, позволив лорду Хоу видеть все двадцать семь судов своей эскадры, считая в том числе и фрегаты; затем он опять сгустился часа на два и рассеялся уже окончательно вскоре после полудня. Французы тогда были на WNW от англичан, которые прибавили парусов и направились в погоню за противником. К шести часам вечера они уже подошли к нему на расстояние трех миль. Англичане не могли, однако, занять ту позицию, какой желал Хоу достаточно рано для того, чтобы завязать общий бой до наступления ночи. Британская эскадра поэтому снова привела к ветру и легла на W в ордере баталии. Французы шли тем же курсом в параллельной ей линии. В течение ночи оба флота несли все паруса, какие только мог выдержать рангоут. Утром французы благодаря лучшей парусности своих судов несколько удалились от противника, но все-таки недостаточно для того, чтобы избежать сражения. Поэтому Вилларе построился в сомкнутую линию и убавил паруса, что одновременно и облегчало возможность исправлять нарушения правильности строя, и позволяло команде посвятить свое внимание в сражении исключительно исполнению боевых обязанностей. Хоу, несший прежние паруса, получил таким образом возможность занять желаемую позицию прежде, чем спуститься на противника. Достигнув ее и выровняв линию, когда французский флот лег в дрейф в ожидании атаки, британский адмирал приказал своему флоту также лечь в дрейф и дал команде время позавтракать. В 8 час. 12 мин. он сигналом приказал снова наполнить паруса и медленно спустился на французов (1 июня, схема 1). Намерение его состояло в том, чтобы по всей линии каждый его корабль атаковал соответствующий корабль неприятеля, медленностью движения он воспользовался для перемены мест трехдечных кораблей с целью противопоставить их сильнейшим из французских. Мы знаем, что лорд Хоу, бывший почти педантом в маневрировании, несколько раз выравнивал свою линию во время приближения к неприятелю, и если не допустить, что при этом неизбежно происходили замедления в движении флота, то трудно было бы согласовать показанную в журналах кораблей скорость хода с временем, потраченным на сближение противников. Они имели впереди целый долгий летний день, а потому мелочную, по-видимому, заботливость английского адмирала нельзя считать вполне неуместной в рассматриваемой атаке. Она вызывалась не только желанием завязать бой одновременно по всей линии, но и опасением, чтобы вышедшие вперед корабли не подверглись сосредоточенным выстрелам неприятельской артиллерии, дым которых помешал бы отставшим кораблям занять своевременно надлежащие позиции.
 
      Затруднений со стороны дыма Хоу должен был особенно бояться потому, что план его, как он сообщен был флоту сигналом, предполагал не только атаку противника с ближайшего борта, но и прохождение в промежутки между его судами и продолжение боя с подветренной стороны. Этот план имел в виду выгоду продольного огня при прохождении через неприятельскую линию, а также преграждение отступления выведенным из строя неприятельским кораблям, так как поврежденные суда могли уходить только под ветер. Другое преимущество сражения с подветра состояло в том, что корабли при значительном крене в свежий ветер не всегда могли открывать подветренные порты нижних деков, в батареях которых помещались сильнейшие орудия; и следовательно, из двух сражавшихся кораблей подветренный, стрелявший с наветренного борта, мог пользоваться большим числом орудий сравнительно с одинаковым с ним противником. В сражении 1 июня ветер был слишком умеренный для того, чтобы помешать пользованию орудиями нижнего дека, но 29 мая корабль «Куин Шарлотт», обстреливавший противников с обоих бортов при прохождении через французскую линию, зачерпнул много воды через подветренные порты нижних деков. Однако для выполнения всего этого требовалось не только, чтобы промежутки между неприятельскими кораблями были достаточно широки, но также и то, чтобы атакующие ясно видели эти промежутки.
 
      Британские корабли, держа приблизительно на NW, правили каждый на соответствовавшего ему противника в неприятельской линии, приближаясь, следовательно, к ней не под прямым углом, так как она направлялась от О к W. В8 ч. 40 м. строй их был так выровнен, что лорд Хоу закрыл сигнальную книгу с чувством удовлетворения, полагая, что теперь дело адмирала сделано и что ему остается лишь показать пример доблести, всегда связанной с его именем. Надежда его оказалась, однако, преждевременной, так как странное поведение некоторых из командиров судов его эскадры заставило его опять открыть книгу и потребовать, чтобы они стали на свое место в строе. Вскоре после девяти часов французский авангард открыл огонь. Британский корабль «Цезарь», бывший левым фланговым в своей линии и поэтому противопоставленный головному кораблю линии неприятеля, вместо того чтобы держаться на своем месте в строе, привел к ветру и начал стрелять, когда находился еще в пятистах ярдах от противника, т. е. расстоянии, на котором стрельба не могла дать действительных результатов при тогдашнем состоянии артиллерии. Лорд Хоу, который не был хорошего мнения о командире названного корабля, но позволил ему занять выдающуюся позицию в строю только по просьбе командира «Куин Шарлотт», потрепал последнего по плечу и сказал: «Посмотрите, Куртис, как действует ваш приятель; кто же из нас прав теперь?»
 
      Остальные корабли продолжали идти прежним курсом; но скоро «Куин Шарлотт», чтобы занять намеченную позицию, должен был привестись немного к западу. Потому ли, что французы прошли немного вперед, или по какой-либо другой причине, но только упомянутый английский корабль отстал, и поэтому, держа теперь более параллельно линии неприятеля, проходил на расстоянии пушечного выстрела от третьего корабля сзади «Монтань», которого наметил ранее себе в противники. Этот корабль, «Венжер», открыл по нему огонь в половине десятого, но он, чтобы не получить повреждений ранее достижения своего места, прибавил парусов и прошел вперед. Передний мателот «Венжера», «Ашиль», также атаковал британского флагмана, отвечавшего в 9 час. 58 мин. сильным огнем, от которого «Ашиль» сильно пострадал. Кроме того, внимание последнего было скоро поглощено «Брансуиком», поддерживавшим корабль лорда Хоу с правого борта и старавшимся прорвать французскую линию впереди «Ашиль».
 
      Корабль «Куин Шарлотт» (С) продолжал держать курс на «Монтань» (М), командир которого, поняв очевидное намерение противника пройти за его кормою, обстенил паруса, чтобы сдаться к своему заднему мателоту. Последний («Жакобен») в то же время прибавил парусов, вероятно, для той же цели уменьшения промежутка между собой и флагманом, и таким образом названные корабли начали сближаться, угрожая друг другу столкновением. Тогда «Жакобену» ничего не оставалось более, как положить руль на борт и пройти затем на правую сторону, или под ветер «Монтань». В это время подошел британский флагман и, положив лево на борт, обрезал корму «Монтань» так близко, что французский флаг касался вант британского корабля. При этом пятьдесят бортовых орудий последнего одно за другим выпустили свои снаряды, которые, пролетев по направлению с кормы к ахтерштевню противника, сразу положили триста человек его экипажа, в том числе и командира. Так как «Жакобен» шел с правого борта «Монтань», где намеревался стать корабль лорда Хоу, то полагали, что адмиралу придется пройти теперь под ветер обоих противников. Но и среди сцены, полной смятения, привычный глаз доблестного моряка, направлявшего движения английского корабля, уловил момент, когда положение руля заставило «Жакобен» уклониться под ветер. Быстро воспользовавшись этим случаем, он переложил свой руль право на борт, и корабль «Куин Шарлотт», тяжело и медленно поднявшись к ветру, занял желаемое место, при этом его бом-утлегарь коснулся «Жакобена», так же как за несколько минут перед тем его борт касался флага «Монтань». Последний тогда не отвечал на эту смертоносную атаку, «Жакобен» же выпустил несколько снарядов, один из которых снес фор-стеньгу на «Куин Шарлотт», и затем, вместо того, чтобы подражать движениям своего противника, т. е. опять привести к ветру, чем тот был бы поставлен в два огня (между «Жакобен» и «Монтань»), малодушно спустился под ветер и вышел из сферы огня.
 
      В это время бой кипел вдоль всей линии. Дым, смятение и другие затруднения до некоторой степени нарушили проектировавшуюся одновременность атаки со стороны британских судов; но все-таки, за немногими исключениями, они все, от авангарда до арьергарда, открыли огонь почти сразу. Только шесть кораблей сейчас же прошли через неприятельскую линию, но очень многие из остальных принудили своих противников к бою на близкой дистанции, оставаясь на ветре у них. В этом первом настоящем сражении после многих лет мира обнаружилось неизбежно недостаточное искусство и еще более печальные недостатки многих офицеров, казавшихся до тех пор вполне надежными. Подробное описание действий каждого корабля скорее затемнило бы, чем уяснило дело. Для получения представления об общей картине сражения в некоторые характерные моменты его отсылаем читателя к диаграммам, в которых сделана также попытка изобразить относительные движения кораблей в обеих эскадрах, поскольку о них можно было судить из существующих описаний.
 
      Однако в этой грандиозной свалке случился эпизод столь выдающийся, столь кровавый и полный до сих пор такого драматического интереса, что его нельзя пройти молчанием. Пока будет писаться морская история, будет вспоминаться и бой между французским кораблем «Венжер дю Пепль» и британским – «Брансуик». Последний вступил в бой с правого борта «Куин Шарлотт» и поэтому должен был прорезать французскую линию за кормою «Жакобена», маневр которого, исполненный для поддержки «Монтань», этому благоприятствовал. Но когда «Брансуик» уже направился в увеличившийся промежуток между судами, «Ашиль» прибавил парусов и бросился на пересечку его курса. Потерпев неудачу, «Брансуик» снова попытался прорезать неприятельскую линию за кормой «Ашиля», но на этот раз ему помешал вовремя подоспевший «Венжер», и так как «Брансуик» настаивал на осуществлении своего намерения, то противники свалились так, что якоря британского корабля зацепились за ванты и русленя французского. Завязался смертельный бой, среди которого сцепившиеся корабли спустились под ветер и вышли из линии (В).
 
      Английские матросы, не будучи в состоянии открыть нижние порты с навалившего на противника борта, выбили полупортики. Так как «Венжер» уже стрелял с соответствующего борта ранее, то, вероятно, порты его были открыты. Соприкосновение между корпусами кораблей не позволяло употреблять в дело обыкновенные банники и прибойники с деревянными древками, а других у французов не было. Британцы же, снабженные специально для таких случаев бантиками и прибойниками с гибкими тросовыми рукоятками, могли стрелять из своих орудий беспрепятственно. При таких условиях бой в нижних деках продолжался с большой выгодой для британцев, так как французы по вышесказанной причине могли пользоваться лишь несколькими орудиями с кормы и с носа, где вследствие формы корабля расстояние между портами противников было больше. Но при такой невыгоде положения французов внизу, перевес в верхних деках был на их стороне. Здесь тяжелые каронады «Венжера», заряжавшиеся картечью, и превосходство ружейного огня, усиленного прислугой от бездействовавших орудий |нижних батарей, сломили сопротивление британцев и почти заставили их орудия замолчать. Командир «Брансуика» получил три раны, от одной из которых он впоследствии умер. Кроме него многие из офицеров и матросов были убиты или ранены. Это обстоятельство возбудило у командира «Венжера» мужественное желание абордировать противника, но только он приготовился исполнить это, как приближение двух британских кораблей вынудило его отозвать часть команды для стрельбы с противоположного борта.
 
      Между тем команда «Брансуика» продолжала непрерывный огонь, и, пользуясь качкой «Венжера», давала орудиям то большие углы возвышения, то большие углы снижения, так что одни снаряды пронизывали палубу, тогда как другие направлялись в подводную часть его. Бой продолжался так уже около часа, когда с «Брансуика» увидели, что с левого, свободного борта подходит «Ашиль», с одной только фок-мачтой. Угрожавшая ему этим опасность была, однако, быстро и успешно отражена: прежде чем новый противник занял намеченную позицию, прислуга шести орудий каждого из нижних деков «Брансуика» перешла на борт, с которого он приближался, и через несколько мгновений снаряды их сбили и последнюю мачту «Ашиль». Он поэтому уже и не принимал более участия в сражении и через несколько часов был взят британцами.
 
      В 12 час. 45 мин. «беспокойными» движениями обоих кораблей якоря «Брансуика» были оторваны, и бойцы разошлись после трехчасовой схватки. Ее характер, как видно из описания, был таков, что артиллерийский огонь нанес повреждения главным образом корпусам кораблей и поражал экипаж их, тогда как рангоут и такелаж пострадали лишь очень мало, в противоположность тому, как бывает обыкновенно в результате жаркого морского боя. При расхождении противников «Брансуик» выпустил несколько прощальных выстрелов в корму «Венжера», повредив ими руль и увеличив течь этого уже обреченного на гибель корабля. Немедленно затем на британском корабле свалилась за борт бизань-мачта. Упав и ранее значительно под ветер относительно своей линии и угрожаемый приближением французского адмирала, он лег курсом на север, поставив все паруса, какие только мог вынести его уцелевший рангоут, с целью попытаться дойти до ближайшего отечественного порта. Кроме повреждений в корпусе и рангоуте, полученных этим судном в вышеописанном долгом и отчаянном бое, на нем были сбиты со станков двадцать три орудия из семидесяти четырех, и из пятисот человек его экипажа выбыли из строя сорок четыре убитыми и сто четырнадцать ранеными.
 
      Вскоре после сбития мачт на корабле «Ашиль» к месту схватки «Венжера» с «Брансуиком» начал медленно подходить британский корабль «Рэмилис», которым командовал брат командира «Брансуика». Он подошел к сражавшимся лишь за несколько мгновений до их расхождения, и когда они удалились друг от друга настолько, что его снаряды не могли вредить английскому кораблю, он открыл огонь по «Венжеру», но продолжал его недолго и направился к «Ашиль», чтобы попытаться принудить его к сдаче. Его снаряды, однако, успели сбить на «Венжере» фок– и грот-мачты, бизань-мачта также свалилась за борт через полчаса после того. Этот несчастный французский корабль был теперь уже совершенно беспомощен. Тяжело раскачавшись при падении мачт, он черпал с обоих бортов через многочисленные пробоины и через открытые порты, полупортики которых были сбиты. Команда выбросила за борт орудия, выкачивала воду помпами, работала черпаками и ведрами, но тщетно! «Венжер» медленно, но неминуемо погружался. В половине второго опасность сделалась столь очевидной, что он дал сигнал бедствия, но другие корабли долгое время не обращали на них никакого внимания. К счастью, около шести часов вечера два британских корабля и тендер подошли близко и, узнав, в чем дело, послали к утопавшему на помощь все свои шлюпки, какие еще уцелели. Было уже слишком поздно, чтобы спасти всех переживших жаркий бой, но все-таки с корабля успели снять около четырехсот человек, остальные, между которыми большинство были тяжело ранены, исчезли вместе с кораблем под водою прежде, чем британские шлюпки высадили на свои суда спасенных. «Едва шлюпки отошли от корабля «Венжер дю Пепль», как взорам нашим представилось ужасное зрелище. Товарищи наши, оставшиеся на нем, простирая руки к небу, с жалобными криками умоляли о помощи, на которую уже не было надежды. Скоро затем корабль со всеми этими несчастными жертвами исчез под водой. Посреди ужаса, который объял всех нас при этой сцене, мы не могли не ощутить и чувства восхищения, смешанного с глубокой грустью: удаляясь от погружавшегося корабля, мы слышали, как некоторые из погибавших все еще молились о благоденствии нашего отечества; последним возгласом этих несчастных был "Да здравствует республика!" Они умерли с ним на устах». Какая трогательная картина встречи неизбежной смерти храбрыми воинами, сделавшими все, что позволили им их энергия и мужество, чтобы уйти от нее, и как непохожа она на мелодраматическую смесь бьющего на эффект многословия и самопожертвования, которая пришлась по вкусу Национальному конвенту и на которой была основана «Легенда о корабле "Венжер"». Из семисот двадцати трех человек его экипажа погибли триста пятьдесят шесть, из которых, по мнению оставшихся в живых, двести пятьдесят шесть человек были убиты или ранены в трех схватках.
 
      Еще задолго еще до того, как «Венжер» и «Брансуик» разошлись, судьба сражения была уже решена, и конечный бой между двумя флотоводцами завершен. Было как раз десять часов утра, когда британский флагманский корабль прошел под кормой «Монтань». В десять минут одиннадцатого французский флагман, многочисленные повреждения которого пали главным образом на корпус, прибавил парусов и ушел вперед. Британский адмирал не мог преследовать его, так как на «Куин Шарлотт» были сбиты и фор– и грот-стеньги. Многие из французских кораблей, шедших впереди «Монтани», уже оставили свои места в линии, у многих как впереди, так и позади флагмана, были сбиты мачты. Между половиной одиннадцатого и одиннадцатью часами дым расчистился настолько, что Вилларе мог видеть положение дел на поле сражения.
 
      Корабли со сбитыми мачтами не только теряют способность двигаться по желанию, а и сносятся под ветер не так скоро, как те, которые сохранили рангоут, но движутся вперед весьма медленно. Вследствие этого, по мере того как оба враждебные флота подвигались вперед, лишившиеся рангоута корабли отставали и приходились все более и более на ветре у сражавшихся. Таким образом британские и французские корабли смешались вместе. Из двенадцати, бывших в начале сражения впереди французского адмирала, семь скоро вышли из сферы боя, увалившись под ветер. Два из них, приведя к ветру на другом галсе, оказались затем сзади и на ветре обоих флотов, даже на ветре кораблей со сбитыми мачтами. Из пяти продолжавших бой один, потеряв грот– и бизань-мачты, упал под ветер, а остальные четыре потеряли все свои мачты. Из этих четырех три в конце концов попали в руки британцев. Из тринадцати кораблей, шедших сзади «Монтань», шесть также потеряли все мачты и на одном уцелела только фок-мачта. На остальных шести рангоут еще кое-как мог служить, и они – одни раньше, другие позже – ушли под ветер. Четыре из лишившихся мачт кораблей арьергарда, считая в том числе и «Венжер», были взяты британцами.
 
      Когда адмирал Вилларе Жуаез уяснил себе положение дел, каким мы его сейчас очертили, он направил «Монтань» также под ветер и потребовал сигналом, чтобы корабли, которые еще могли управляться, собрались вокруг него. Так составилась колонна из двенадцати кораблей, легшая на правый галс, опять на ост; головным ее был «Монтань», а концевым – «Террибл» под флагом второго флагмана, потерявший грот– и бизань-мачты и поэтому шедший на буксире у 74-пу-шечного корабля, избежавшего повреждений. Вилларе считал неблагоразумным, если даже не прямо невозможным, выбираться на ветер на помощь кораблям, потерявшим рангоут. Поэтому он решился расположиться под ветром у них в таком положении, чтобы ему можно было прикрывать те из них, которые будут в состоянии добраться до него, или которых его фрегатам удастся прибуксировать к нему. Таким именно образом «Сципион», «Жемапп» и «Масиус», совершенно лишившиеся способности управляться, снова соединились с адмиралом между двумя и четырьмя часами. Последний из названных кораблей фактически уже сдался противнику, но тот не смог завладеть им. Вилларе лежал в дрейфе в течение некоторого времени до тех пор, пока убедился, что уже бесполезно ожидать далее присоединения еще какого-либо из отделившихся кораблей, и тогда взял курс на NW.
 
      Лорд Хоу не был в состоянии следовать за сравнительно быстрыми движениями французского главнокомандующего. Однако в одиннадцать часов и он собрал вокруг себя сигналом тех, которые могли исполнить последний, и его корабль «Куин Шарлотт» с трудом повернул на другой галс. Затем вновь построившаяся британская кильватерная колонна легла на ост, что было необходимо не только для того, чтобы прикрыть потерявшие рангоут суда и обеспечить за собой призы сражения, а также и для того, чтобы выручить корабль «Куин», который был в критическом положении, так как ему угрожал Вилларе. Названный британский корабль, действовавший так смело и доблестно в авангарде 29 мая, 1 июня был поставлен в арьергард. Противник его, которого он атаковал, быстро спустился под ветер, и «Куин», преследовавший его с неослабной энергией, в конце боя оказался опять между британской и французской линиями. Он успел сбить совсем мачты своего неприятеля, но при этом сам потерял грот-мачту и получил серьезные повреждения во всем остальном рангоуте. Восемь кораблей колонны Вилларе стреляли по нему, когда проходили мимо, не сделав ему, однако, большого вреда, и приближение лорда Хоу освободило его.
 
      Факт, что некоторые из потерявших мачты французских кораблей не были взяты британцами, подвергался в то время суровой критике. Высказывалось также мнение, что лорд Хоу должен был возобновить атаку после того, как собрал около себя менее поврежденные корабли. Не может быть большого сомнения в том, что при большей быстроте и энергии действий британцев некоторым из поврежденных французских кораблей не удалось бы избежать захвата. Многие компетентные очевидцы думали так, и во флоте лорда! Хоу открыто высказывалось сильное недовольство. Что же касается того, что адмиралу следовало бы приказать возобновить атаку, то это более сомнительно. Некоторые из судовых командиров в его эскадре действовали вяло, по недостатку ли сообразительности или самообладания; корабли же лучших из них, естественно, занимали более ответственные позиции и, уже выдержав жаркий бой, были не в таком состоянии, чтобы с успехом продолжать сражение. Серьезную практическую причину прекращения последнего надо искать в физическом состоянии британского адмирала. Ему было шестьдесят восемь лет, и хотя его спокойный, свободный от мнительности темперамент и позволял ему легко выносить ответственность, он тем не менее сильно утомился в течение пяти дней, прошедших в погоне за неприятелем. С момента встречи с ним он позволял себе отдыхать только в кресле. «Когда ему было доложено, – говорит его флаг-офицер, – что французский флот обнаружил все признаки решимости воздержаться от дальнейшего боя, я наблюдал за ним на шканцах, куда он вышел посмотреть на неприятеля; лицо его выражало воодушевление, на которое я не считал его способным при его возрасте и после такого духовного и телесного утомления». Но возможно, что реакция наступила слишком скоро для того, чтобы бы пожать все плоды победы. «Он пошел в постель совершенно обессиленный после сражения 1 июня, – писал тот же офицер – Мы все собрались около него; я даже поддерживал его: он был так слаб, что при качке не мог держаться на ногах. "Зачем вы поддерживаете меня, как будто я ребенок?" – сказал он добродушно». Неудивительно при таких условиях, что он не мог сделать того, что был бы в состоянии сделать более молодой человек, а также, что он поддался влиянию начальника своего штаба, сэра Роджера Куртиса, офицера выдающегося и храброго, но, кажется, придававшего большее значение, чем адмирал, тем невыгодным условиям, при которых пришлось действовать британскому флоту.
 
      Много лет спустя адмирал Стопфорд, командовавший фрегатом в описанном сражении, сделал следующее сообщение, которое позволил напечатать: «Заметив, что «Марльборо» потерял мачты и окружен неприятельскими кораблями, я спустился к нему и взял его на буксир, вследствие чего оказался очень близко к «Куин Шарлотт», почему и воспользовался случаем явиться к адмиралу для получения приказаний. Холодная сдержанность, с какой я был принят лордом Хоу, и выраженное им желание, чтобы суда были приведены в состояние, позволяющее продолжать сражение, показывали, что таково было и его намерение. Для того чтобы снять с памяти лорда Хоу слышанное мной против него обвинение в том, что он будто бы не эксплуатировал своей победы, я думаю, следует сказать, что когда я стоял на юте флагманского корабля рядом с лордом Хоу, к нему поспешно подошел сэр Роджер Куртис и в явном волнении воскликнул: «Клянусь Богом, милорд, что если вы не соберете эскадры, то шансы обратятся против нас». Я должен сознаться, что не видел ничего оправдывавшего такое восклицание, за исключением того, что один французский корабль, проходивший в это время за кормой «Куин Шарлотт», выпустил в нее несколько снарядов. Адмирал и сэр Р. Куртис отошли от меня в сторону, и затем ничего более не было сделано для продолжения сражения».
 
      Ответственность главнокомандующего не умаляется в зависимости от советов, какие могут быть даны ему его подчиненным, каковы бы ни были репутация последнего и отношения между ними. Однако при той физической слабости, какой страдал тогда лорд Хоу, ему пришлось бы в дальнейшем ведении боя положиться всецело на Куртиса, поэтому, вероятно, надо считать правильным, что он не решился подвергать свой флот неоправданному риску, т. е. не поступил вопреки убеждению офицера, на которого пришлось бы возложить руководство операциями. Таким образом, сражение окончилось тем, что оба флагмана построили в линию еще способные управляться корабли и легли на восток. Вследствие этого три французских корабля спаслись от плена, британский корабль «Куин» избежал угрожавшей ему опасности и, наконец, семь французских кораблей, со сбитыми мачтами, были отрезаны британцами. В четверть второго часа общий огонь прекратился, хотя рассеянные суда еще выпускали изредка отдельные снаряды.
 
      Таковы были главные черты сражения 1 июня 1794 года, которое, как происходившее так далеко от всякого берега, не получило иного отличительного названия. Мы не считали полезным подробно излагать бесчисленные случаи, имевшие место в этом сражении; однако для профессионального читателя будет небезынтересно, не вдаваясь в детали, проследить за тактическим анализом хода сражения. Способ атаки, предпринятой лордом Хоу – корабль против корабля, – тождествен с тем, какой употреблялся во многих предшествовавших сражениях британскими адмиралами. Он находит оправдание только в том, что французы 28 и 29 мая показали свою низкую подготовку в морском деле и слабость своего артиллерийского огня. Британский адмирал был, вероятно, прав, заключив из событий названных дней, что неприятельские корабли были по всей линии, в отдельности, слабее тех, какие он мог противопоставить им. При таких условиях для нападающего позволительно пренебречь представляющейся для него возможностью сосредоточить силы на часть неприятельской линии. Весьма возможно, что Хоу мог бы достичь лучших результатов, прибегнув к такому сосредоточению, так как отсутствие тактической подготовки во французском флоте, которое он заметил, давало ему уверенность, что последний не сумеет выйти из невыгодного положения, если бы его удалось поставить в таковое в начале боя. С другой стороны, и командиры судов в его собственной эскадре не были еще достаточно искусны в маневрировании, а также и не были настолько испытаны, чтобы он мог положиться на них. Нет ничего невероятного поэтому, что попытка упомянутого сосредоточения привела бы к смятению и свалкам в британском флоте, тогда как при одиночных боях кораблей его с французскими лорд Хоу мог рассчитывать на превосходство своих офицеров и команд в морском и артиллерийском деле. Кроме того, предпринятый им способ наступления, хотя и трудный до некоторой степени в исполнении, совершенно прост по идее. В общем, взвесив все pro и contra, автор считает, что Хоу поступил благоразумно, решившись на ту простую атаку, какую он исполнил. Поучительно заметить, что результаты рассмотренной атаки, хотя и гораздо более решительные, чем в предшествовавших сражениях, где прибегали к тому же способу, по тщательном изучении оказываются аналогичными с результатами последних. Британский флот, спускаясь на неприятеля, равнялся по линии, параллельной французской, но держа по курсу (NW), косвенному к этим линиям. Исход такой атаки во всех предшествовавших сражениях был нерешительный: едва ли когда-либо хоть один из атакованных таким способом кораблей был взят в плен или потоплен. Но за исключением этого факта, во всех остальных чертах боя опыт прежних сражений подтвердился и на этот раз. Тот фланг нападающего, который в кильватерной колонне был авангардом, вступил в бой в общем быстро и в порядке, тогда как в арьергарде произошли беспорядок и замедление вследствие несовершенства в исполнении маневра. Эта неодновременность атаки была возмещена лишь чрезвычайными и блестящими усилиями трех кораблей арьергардной дивизии. Это предотвратило неудачу, но в то же время показало, как велика была бы она, если бы не эти усилия упомянутых кораблей. Распределение потерь и повреждений между различными частями британской колонны дает хорошую характеристику энергии их действий, хотя подобный подход, примененный для сравнения действий двух одиночных кораблей, в высшей степени ошибочен. Пример можно взять и из рассматриваемого сражения, в котором корабли, искусно занявшие выгодные позиции и энергично сражавшиеся, получили менее повреждений, чем те которые плохо управлялись и нанесли меньше вреда противнику. Но если результат боя рассматривается в среднем, как результат для многих кораблей, то частные причины ошибок в различных направлениях стремятся взаимно уничтожиться. Итак, рассчитав полное число выбывших из строя в британском флоте, найдем, что из каждых ста человек убитых и такого же числа раненых на всей эскадре на восемь авангардных кораблей приходится соответственно сорок три и сорок один; тогда как на восемь арьергардных – только семнадцать и двадцать два, т. е. менее половины сравнительно с потерей авангарда. Но это еще не характеризует всего дела, потому что четыре пятых всей потери арьергарда пали на три корабля, на остальные же пять пришлось только восемь человек убитыми и тридцать три ранеными, тогда как на восьми авангардных кораблях потери, хотя и различались в частностях, в общем распределились более равномерно. Вывод этот сам по себе мог бы служить доказательством того факта, что авангардные корабли спустились на противника в полном порядке, атаковали его энергично и тем взаимно поддерживали друг друга. Арьергард же нападал на неприятельскую линию, очевидно, не дружно, так как исключительные потери трех кораблей, хорошо исполнивших свой долг, указывают на недостаток поддержки со стороны остальных. Это также вполне подтверждается другими удостоверенными фактами.
 
      Если данный способ атаки сопровождается одинаковым результатом в различных сражениях, то последний не может приписываться всецело ошибкам командиров кораблей. Исключениями из общего правила в сражении 1 июня были не те арьергардные корабли, которые не смогли принять надлежащего участия в бою, а те, которые сумели сделать это. Причину обычного результата рассматриваемого способа атаки надо видеть, кажется, в том, что авангардный корабль служит здесь как бы штырем, около которого вращается вся линия строя, и по мере удаления от этого штыря нарушения правильности маневра случаются легче и чаще. Произошедшие нарушения нарастают и распространяются до тех пор, пока наконец не приведут к общему беспорядку. При наступлении же последнего успех или неуспех действий каждого корабля зависит от инициативы его командира более, чем от его положения относительно линии строя. Тогда начинает сказываться разница в свойствах людей, действия которых связывались требованиями строя, пока он не был еще нарушен. Короткие линии от этого будут страдать менее, чем длинные, откуда следует, что в длинных линиях нужны кроме головного корабля еще и другие «опорные точки» для сохранения порядка в маневрах. 1 июня такой опорной точкой послужил флагманский корабль «Куин Шарлотт», благодаря настойчивости и примеру адмирала. Корабли, бывшие справа от него, действовали лучше, чем шедшие непосредственно слева, которые равнялись по авангардному кораблю. Так как современные корабли по характеру своему и современного оружия, вероятно, заставят предпочесть строй фронта другим боевым строям, то для морских офицеров интересно подумать о мерах, какими можно было бы предупредить то нарушение порядка в исполнении маневра, какое легко ожидать в частях строя, удаленных от корабля, руководящего атакой или другими движениями эскадры.
 
      Французская эскадра ожидая атаки со стороны Хоу, открывала ему возможность организации какой угодно комбинации, но при принятом им способе атаки бремя сопротивления легло скорее на командиров отдельных французских кораблей, чем на адмирала. Раз корабль энергично атакован противником, работа командира его делается несложной, хотя и тяжелой. Едва ли был пример, чтобы французский офицер в таком положении не исполнил мужественно своего долга. Однако превосходство британцев в артиллерийском деле в большинстве одерживало верх над сопротивлением противника. Последний тогда спускался и уходил под ветер, если только его мачты не были сбиты, или если нападающий, прорезав линию, не преграждал ему отступления. Так седьмой в линии «Масиус» был атакован английским кораблем «Дефенс» с подветра, поэтому попытался уклониться от боя, пройдя на ветре следующего английского корабля, «Марльборо», но навалился на него всем бортом, потеряв при этом все мачты. Сознание превосходства огня британской корабельной артиллерии вместе с предвзятой идеей держаться в сомкнутой линии, по-видимому, руководило действиями французских кораблей с начала сражения. Правда, сомкнутость линии в высшей степени серьезна и существенна для взаимной поддержки кораблей ее, но забота о ней совсем не должна преобладать над всеми другими соображениями, особенно когда сражение, как неизбежно случилось в рассматриваемом примере, уже обратилось в свалку (melee). Французские командиры, плохо разбираясь в эскадренном бое, ухватились за простейшую идею, которая и заставляла каждого из них стараться следовать «по пятам» за своим передним мателотом. Таким образом, когда головной корабль «Конвенсьон», хотя и атакованный не энергично, спустился на фордевинд и вышел из линии, то за ним последовал и «Гэспэрин», хотя и сражавшийся до тех пор весьма энергично. Следующие пять кораблей мужественно выдерживали жаркий бой. Восьмой корабль после короткой схватки с противником спустился под ветер, и за ним последовали еще три корабля, до одиннадцатого включительно. Таким образом мы доходим до двенадцатого корабля, или почти до центра французской линии. Из шести кораблей, следовавших за ним, т. е. до семнадцатого включительно, четыре были взяты британцами после отчаянного сопротивления. Из двух, избежавших плена, один был флагманский корабль «Монтань», действия которого мы уже описывали, а другой – задний его мателот «Жакобен». Восемнадцатый, девятнадцатый и двадцатый, кажется, получили мало повреждений, но все-таки ушли под ветер – независимо ли, или следуя друг за другом, это не выяснено достоверно. Остальные шесть подверглись жестокому нападению трех кораблей из неприятельского арьергарда, и четыре были приведены в такое состояние, что должны были бы попасть в руки неприятеля. Причем все – а не два только из них, как это случилось в действительности – если бы и остальная часть британской дивизии исполнила свой долг как следует.
 
      Французские офицеры, не подготовленные к эскадренному бою ни учебной практикой, ни опытом, не сумели сделать в сражении всего, что могли бы сделать. Но, кажется, только о двух из них можно сказать, что они явно поступали так, как не должны были поступать. Первую ошибку сделал командир головного корабля, для оставления которым своего поста в авангарде не видно какой-либо основательной причины. Вторая и гораздо более серьезная ошибка была сделана командиром корабля «Жакобен». Прибавка им парусов для того, чтобы приблизиться к флагманскому кораблю, когда намерение «Куин Шарлотт» пройти в промежуток между ними сделалось очевидным, была совершенно правильной. Уклонение под ветер, когда ему угрожало столкновение с «Монтань», было, вероятно, единственным средством избежать его. Будучи, таким образом, вынужденным спуститься под ветер своей линии, он все-таки сохранял еще возможность атаковать с правого борта британский корабль в то время, как последний был, или должен бы быть, атакованным с другого борта кораблем «Монтань». Вместо того чтобы воспользоваться этой возможностью, капитан Гассэн спустился и удалился под ветер. Эта серьезная ошибка была особенно достойна порицания для переднего или заднего мателота старшего флагмана. Их места в строю были особенно почетными, занимались сильными кораблями, избиравшимися со специальной целью поддерживать начальника и усиливать часть строя, в которой он находился. Для капитана Гассэна лично могло быть много извинений, но для такого поведения корабля нет, по-видимому, никаких извинений, так как он пострадал в бою очень мало. Разрыв в линии, образованный выходом из нее «Жакобена», был уничтожен следовавшими за ним кораблями, и это движение их вперед, передавшись до конца линии, и было отчасти причиной того, почему арьергардные британские корабли не атаковали соответствовавшие им во французском строю.
 
      Уместно теперь уделить некоторое внимание рассмотрению со стратегической точки зрения общего хода и результатов этой короткой морской кампании, которая продолжалась всего лишь четыре недели – с 16 мая, когда Вилларе отплыл из Бреста, до 11 июня, когда он снова стал на якорь у самого входа в этот порт. Для того чтобы составить правильное мнение, надлежит обсудить цели каждой стороны, силы, которыми они располагали, и принятые ими меры.
 
      Целью французов было обеспечение безопасности каравана из Америки. Для этой цели они выслали в море два отряда: один – из пяти линейных кораблей, под начальством Нильи, другой – из двадцати пяти, под начальством Вилларе. Они должны были соединиться между собой, и тот важный пункт, в котором их соединение предполагалось, был известен их адмиралам и неизвестен британцам. К этому можно еще прибавить, что инструкции, данные французским правительством своим адмиралам, побуждали последних по возможности избегать решительного сражения.
 
      Британцы преследовали двоякую цель: перехватить ожидавшийся французами караван и принудить французский флот к бою. Эти задачи в действительности были во взаимной зависимости, и могли также – при условии, что эта зависимость понята неясно – побудить к разделению силы. Сражение с противником было задачей бесспорно более важной, и так без сомнения смотрел на нее и Хоу. Обычной британской морской политикой было уничтожить организованную силу неприятеля на воде. В распоряжении Хоу были, включая и эскадру Монтэгю, тридцать два линейных корабля. Он не знал ни места предполагавшегося соединения французских флотов, ни точного пути следования во Францию каравана, но о том и другом он мог составить приблизительное понятие.
 
      С 4 мая, когда эскадра Монтэгю впервые отделилась от Хоу, до 19 мая, последний думал, что французский флот стоит в Бресте. 19-го числа его разведчики произвели рекогносцировку порта во второй раз, и он узнал тогда, что неприятель ушел оттуда. Вечером в тот же день к нему присоединился фрегат от Монтэгю, требовавшего подкреплений. Боясь, что его подчиненный может встретиться с силами Вилларе, значительно превосходившими его, Хоу на следующее утро пошел на соединение с ним под всеми парусами. 21 мая он встретил и задержал несколько голландских судов, которые уже обыскивал и Вилларе 19-го числа. Из вахтенных журналов этих судов он достоверно узнал, где находился и какой курс держал неприятель за два дня перед тем. Заключив отсюда, что Вилларе не может встретиться с Монтэгю, который был значительно южнее, Хоу перестал заботиться о последнем и употребил все усилия на поиски противника. Это решение подлежит критике, потому что Монтэгю имел приказание, в случае, если ему не удастся найти французский караван, окончить крейсерство 20 числа и соединиться с адмиралом близ Уэссана. Если только он сообразовался с этими инструкциями, то не должен был находиться очень далеко от главных сил.
 
      Монтэгю, однако, счел возможным продолжить свое крейсерство на несколько дней, в течение которых захватил несколько голландских призов, обысканных Вилларе и избежавших встречи с Хоу 21 мая. От них он впервые узнал, что французы вышли из Бреста и что Хоу пошел в погоню за ними. Вместо того чтобы сделать какую-либо попытку присоединиться к своему старшему флагману или продолжать преследовать общие цели крейсерства, он с 24 на 25 мая спустился по направлению к Англии и стал на якорь в Плимуте 30-го числа. Британский морской историк Джемс говорит, что это было сделано в духе данных ему инструкций. Но было бы более убедительным, если бы названный автор привел «букву инструкций», которая допускала такое толкование и указал бы, оправдывало ли состояние кораблей Монтэгю уход с поля сражения такой сильной эскадры и в такой решительный момент. Его поступок, каковы бы ни были основания для него, по-видимому, не встретил одобрения со стороны правительства, и ему было сейчас же дано приказание выйти немедленно в море в сопровождении всех готовых к плаванию линейных кораблей, стоявших в Плимуте. За день до его ухода из Плимута, 3 июня, прибыл туда «Одейшос», с первыми вестями о столкновении между собой враждебных флотов 28 мая, в котором он и был выведен из строя. Монтэгю вышел из порта 4 июня с девятью кораблями и 8-го числа достиг назначенной ему лордом Хоу точки рандеву близ Уэссана, куда его направили также и последние инструкции от Адмиралтейства.
 
      Из изложенных фактов видно, что ни Хоу, ни Монтэгю не приписывали надлежащего значения сосредоточению сил британского флота. Немедленную погоню Хоу за Вилларе можно было бы еще оправдать необходимостью догнать последнего прежде соединения его с Нильи. Но Хоу не знал точки рандеву французских адмиралов, и так как Вилларе вышел из Бреста за три дня до того, как британский адмирал узнал об этом, то было маловероятно, чтобы удалось предупредить упомянутое соединение. Действительно, один из кораблей Нильи присоединился к эскадре Вилларе прежде, чем Хоу встретился с ней, другой, – 29 мая, а остальные – 30-го, нейтрализовав таким образом преимущества положения, приобретенные британским адмиралом искусными тактическими усилиями 28 и 29 мая. Если бы, однако, к нему подошли шесть кораблей Монтэгю, то весь перевес в силе над противником, завоеванный им в схватках двух предшествовавших дней, был бы сохранен. Трудно преувеличить влияние, какое оказали бы эти корабли на результат сражения 1 июня, даже если бы они служили лишь резервом. К этим соображениям надо прибавить еще, что Хоу рисковал упустить и караван, и неприятельский флот, крейсируя в их поисках, вместо того чтобы просто оставаться близ того места, где они должны были проходить, и стянуть туда все бывшие в его распоряжении силы. Полная возможность этого доказывается следующими фактами его погони за противником. «27-го, в 9 часов утра, лорд Хоу, выбравшись на несколько миль к северу от параллели, на которой имел основание полагать флот Вилларе, спустился на ост правым галсом». Он шел этим курсом при попутном и, по-видимому, свежем ветре в течение двадцати одного часа, когда впервые был усмотрен французский флот по румбу SSO. Хотя точных данных мы и не имеем, но из вышеизложенного есть основание заключить, что Хоу удалился более, чем на сто миль к западу от места рандеву французов, которого Вилларе достиг за неделю перед тем. Если бы тем временем подошел туда ожидавшийся караван, что вполне могло случиться, то Вилларе отплыл бы сейчас же в Брест. Нет ничего невероятного, что тогда британский адмирал упустил бы и неприятельский флот, и упомянутый караван.
 
      Рассматриваемый теперь нами вопрос – чисто стратегический. Несомненно, что французский флот, если бы ему не помешали, встретил бы караван. Таким образом, после того как он вышел из Бреста, два объекта британцев сливались, в сущности, в один, и для них уже не оставалось никакой причины держаться двумя разъединенными эскадрами. Куда именно предполагал прибыть караван – в точности не было известно, но Брест и Рошфор были крайними пунктами той береговой линии, к которой он должен был подойти. Движение такого большого отряда судов, связанных необходимостью держаться соединенно, неизбежно отличается медленностью. Французам было бы настолько же неизвестно место соединения британских эскадр, насколько последним было неизвестно место рандеву, назначенное для встречи французских эскадр. Британцы имели основание рассчитывать на то, что, разослав свои отдельные быстроходные корабли значительно к западу от вышеупомянутой береговой линии, они будут своевременно предупреждены ими о том, где надо; искать преследуемую добычу. Что для такого образа действий не представлялось затруднений, никто не будет оспаривать. Кроме того, было бы надежнее и, с военной точки зрения, основательнее сосредоточить таким образом силы из тридцати двух британских кораблей на надлежаще избранной позиции и при соответствующих разведчиках, чем бросаться то туда, то сюда в поисках неприятеля. Замечателен и поучителен факт, что с начала до конца рассматриваемой кампании ни одно из британских судов не видело ожидавшегося каравана. Коммерческие и военные корабли, принадлежавшие различным отрядам, задерживались ими в Бискайской бухте, и некоторые не один раз, но корабли, шедшие из Америки, были как будто скрыты от них шапкой-невидимкой.
 
      Стратегическая цель французского адмирала после того, как он имел несчастье быть найденным британским флотом, состояла в том, чтобы отвлечь его от места рандеву, назначенного каравану. Как данные Вилларе инструкции, так и тактическое состояние его флота не позволяли ему сделать попытку достичь этого вызовом противника к бою. При первой встрече с британцами французы были на ветре и к югу от них. Если бы они были к северу и также на ветре, то положение их было бы превосходно, потому что тогда отступлением к NW они могли бы прямо отвлечь противника от опасного для каравана места, так как последний приближался от WSW. При том же, как сложились обстоятельства, Вилларе не мог двигаться к N, не напросившись на сражение, которого должен был избегать. Если бы он потерпел поражение на месте встречи с Хоу, то победоносный флот остался бы в слишком близком соседстве с караваном. Поэтому французский адмирал остался на ветре и взял курс W, который, медленно расходясь с курсом каравана, позволил бы, при достаточно долгом следовании им, отвлечь британцев так далеко, чтобы они не могли увидеть упомянутый караван. Однако эта медленность расхождения, без сомнения, помогла ему примириться с потерей наветренного положения 29-го числа, и он, как только оказался к северу от противника, направился на NW и шел так оба следующие дня. Результат был чрезвычайно успешен. Позднейшие французские писатели утверждают, что 30 мая караван прошел через то место, где 29-го состоялась схватка между судами враждебных флотов. Если это так, то должно быть, его скрыл густой туман, который тогда стоял большую часть суток, так как флоты еще не успели отойти далеко.
 
      Нельзя не восхищаться глубоко теми умными и энергичными мерами, которыми Хоу, после двухдневных стараний 28 и 29 мая, выбрался на ветер относительно своего противника, нанеся ему в то же время тяжелый урон. Как бы ни судить о его тактике 1 июня, нельзя отрицать, что тактические маневры адмирала в предшествовавшие два дня были задуманы хорошо и исполнены им энергично и доблестно. Но стратегическая ошибка, или неудача, вследствие которой отряд Монтэгю не был при Хоу, нейтрализовала приобретенное последним тактическое преимущество. Правильная же стратегия французов, которая обеспечила частям их флота взаимную поддержку, восстановила равновесие в сил. Таким образом опять подтвердилось правило, что стратегическая ошибка более серьезна и имеет более глубокие последствия, чем ошибка тактическая.
 
      Каждый из враждебных флотов, после того как они разошлись, поспешил возможно скорее дойти до своего порта. Лорд Хоу до утра 3 июня приводил в безопасное состояние возможными починками взятые им призы и свои поврежденные корабли и достиг Портсмута 13 июня. Вилларе Жуаез направился в Брест. Утром 9 июня он встретился с эскадрой Монтэгю немного южнее Уэссана. Состояние французского флота, обремененного поврежденными кораблями, представляло бы хороший случай для атаки его со стороны быстроходного флота, но два из британских кораблей могли идти лишь чрезвычайно медленно, и адмирал не осмелился приблизиться к противнику, имевшему значительный перевес в силе. Вилларе преследовал британцев, но опасаясь, чтобы при том состоянии, в каком были его суда, его не отнесло под ветер от порта, скоро отказался от погони. 11 июня весь его флот стал на якорь на Бертомском рейде, у Бреста. Монтэгю 10-го ушел в Англию, чем и закончилась эта кампания со стороны британцев. Ночью 12 июня с французских судов увидели многочисленные огни в Ра-де-Сейн – южном проходе, ведущем в Брест. Это и были огни давно ожидавшегося каравана. Адмирал ван Стабель, боясь встретить враждебный флот у более безопасного прохода, которым чаще пользуются, взял курс на Пенмаркс – скалистую возвышенность в тридцати милях к югу от порта, а затем направился в порт через Ра-де-Сейн. В тот самый день, как ван Стабель увидел землю, Монтэгю стал на якорь в Плимуте. Два дня спустя, 14 июня, караван и остатки эскадры Вилларе вошли в Брест. Так окончилось крейсерство, хотя и ознаменовавшееся большим поражением французского военного флота, но все-таки достигшее главной цели, для которой было предпринято.

Глава VI. 1794 год в Атлантическом океане и на континенте

      Пока британские корабли, участвовавшие в сражении 1 июня, ремонтировались, 22-го числа того же месяца адмирал Корнуолис отплыл во главе дивизии Монтэгю в крейсерство на запад, из которого возвратился 2 июля. За этим кратковременным исключением как Канал, так и Бискайская бухта оставались без охраны со стороны британцев до 3 сентября, когда Хоу снова вышел в море с тридцатью четырьмя линейными кораблями (из них пять португальских) и после сопровождавшегося штормами крейсерства возвратился в Торбей 21-го числа. Здесь флот оставался до 8 ноября, когда пришедший туда 74-пушечный корабль «Кэнэда» сообщил, что крейсировавший вместе с ним корабль таких же размеров «Александр» захвачен в двухстах милях к западу от Уэссана французским отрядом из пяти линейных кораблей, от которых самому ему удалось уйти благодаря своему лучшему ходу. Британский флот сейчас же вышел в море, но, конечно, не нашел французских кораблей, которые безнаказанно крейсировали, пока он отстаивался в порту. 29 ноября Хоу опять стал на якорь в Спитхэде, лежащем так далеко к востоку от Бреста, что трудно было надеяться помешать оттуда операциям неприятеля, опиравшимся на этот последний порт. Там он оставался до 14 февраля следующего года. Защита торговли была возложена на эскадры из фрегатов, молодые и предприимчивые командиры которых оказали большую услугу делу захватом и рассеянием французских эскадр подобного характера.
 
      Комитет общественной безопасности решился воспользоваться случаем, который давали ему настойчивые заботы британского адмирала о сбережении своего флота. В то время у Франции в Бресте и других портах, на воде и еще в постройке было сорок четыре линейных корабля. В Средиземном море после тулонского поражения было только пятнадцать кораблей и Комитета решил послать туда шесть кораблей вокруг Испании. Вилларе Жуаезу было приказано конвоировать эту эскадру во время перехода ее по Бискайской бухте всем Брестским флотом из тридцати пяти кораблей, а затем крейсировать в течение двух недель, стараясь действовать против британских коммерческих судов. Но Брестский порт был еще по-прежнему беден припасами. Из-за господства неприятеля на Канале корабли, шедшие из Балтики, могли попадать в Брест, только обойдя Британские острова с севера и подвергаясь, по входе в Атлантический океан, риску попасть в руки британских крейсеров. Поэтому встретились большие затруднения для исправления повреждений, полученных французскими судами в сражении с флотом лорда Хоу, точно так же как и для вооружения и снабжения всем необходимым новых судов. По получении в Бресте вышеупомянутого приказания Комитету были сделаны горячие возражения и представлены данные о том, что суда совершенно непригодны к зимнему крейсерству. Некоторые из кораблей, назначенных в плавание, были стары и расшатаны. Многие поврежденные в сражении мачты не могли быть заменены новыми, такелаж был в плохом состоянии, команда недостаточно обучена своему делу. Недостаток провизии был так велик, что только те корабли, которые предназначались к уходу в Тулон, получили ее на несколько месяцев, остальные же – не более как на четыре недели.
 
      Робеспьер пал за несколько месяцев перед тем, и царство террора теперь окончилось, но Комитет все еще не привык принимать возражения и по ограниченности своих сведений в морском деле не нашел никакого основания для отмены раз отданного приказания. 24 декабря 1794 года флот начал выходить из Бреста и при этом один из самых больших кораблей, 110-пушечный, потерпел крушение, наткнувшись на камень у входа в бухту. Остальные тридцать четыре корабля благополучно вышли из гавани 29-го числа и стали на якорь на внешнем рейде, откуда вышли в море 30-го числа. Ночью 1 января 1795 года задул жестокий шторм, сопровождавшийся сильным волнением. Два 80-пушечных корабля и один 74-пушечный затонули, причем экипаж их был спасен с трудом. Два еще более сильных, 110-пу-шечных, корабля имели семь футов воды в трюме и погибли бы, если бы шторм продолжался сутками дольше. Другой 74-пушечный корабль должен был выброситься на берег, чтобы спасти людей. При этих бедствиях, постигших суда флота, явилась необходимость перегрузить часть продовольствия с Тулонской эскадры на другие корабли – предприятие отчаянное, но вызванное необходимостью спасти экипажи последних от голода. 2 февраля большая часть уцелевших кораблей, в том числе и ту донские, снова возвратились в Брест, другие же рассеялись по различным портам, в какие позволило им укрыться состояние моря. Это зимнее крейсерство стоило республике пяти линейных кораблей. Призами же его был один британский корвет и семьдесят коммерческих судов.
 
      Счастливая звезда, или, скорее, ветры помогали Великобритании, но ее собственные усилия были здесь ни при чем. Флот Канала вышел в море не ранее как 14 февраля, т. е. через две недели после того, как французский возвратился в Брест. Что бы ни говорили о нецелесообразности подвергать сильные корабли опасным случайностям зимней погоды, кажется ясным, что противоположная система предоставляет неприятелю свободу действий. В данном случае было мало надежды на то, чтобы главнокомандующий в Торбее узнал о движении французского флота вовремя, для того чтобы отправиться за ним в погоню. Сам Хоу понял это. Из инструкций, данных им сэру Джеймсу Сомарецу 15 января, видно, что это безнаказанное крейсерство французов заставило его ненадолго подумать о том, что следовало бы наблюдать за Брестом с близкой к нему станции. Это крейсерство престарелого адмирала было последним плаванием его во главе флота. Хотя вследствие явного нежелания испытывать новых людей, правительство и настояло на том, чтобы он сохранил за собой номинально главное начальство над этим флотом, в дальнейшем он оставался сам в своем штабе на берегу. Теперь ему шел уже семидесятый год, и он страдал многими недугами. Командование флотом Канала на море было вверено человеку, бывшему лишь немного его моложе, лорду Бридпорту. Он происходил из морской семьи Худов, но его карьера не говорит о том, чтобы он обладал способностями, отличавшими столь многих членов этой фамилии. Непосредственно перед тем общее недовольство ходом дел во флоте повело за собою перемену в Адмиралтействе, где с 1788 года председательствовал старший брат Питта, граф Чатам. Его сменил в декабре 1794 года граф Спенсер – человек более энергичный и деятельный, остававшийся первым лордом до падения министерства Питта в 1801 году.
 
      Новый глава, однако, не сделал никакой существенной перемены в системе действий британского флота в таком направлении, чтобы стратегическими диспозициями его помешать осуществлению морских планов неприятеля. Большая деятельность флота выразилась тем, что в море постоянно крейсировала небольшая эскадра из шести линейных кораблей, держась вдали от берегов к западу, и что большой флот Канала оставался в море в течение летних месяцев более продолжительное время. Попытки установить строгую блокаду Бреста сделано не было, и Бридпорт был не тем человеком, чтобы побудить правительство к мерам, осуществленным впоследствии столь энергично и успешно лордом Сент-Винсентом. Этой ошибочной политике немало содействовала система телеграфов, принятая в 1795 году, при посредстве которой было установлено быстрое телеграфное сообщение от станции к станции между Лондоном и Портсмутом. Это важное новшество, к несчастью, еще усилило наклонность Адмиралтейства держать флот Канала близ последнего пункта. Это делалось несмотря на очевидную, но не понятую тогда стратегическую невыгоду этой станции, обусловленную тем фактом, что господствующие ветры дуют здесь с запада. Администрации казалось значительно более безопасным держать командующего морскими силами, так сказать, под рукой, чтобы он мог быстро получать от нее приказания, чем, положиться затем на усмотрение опытного и компетентного морского офицера и разрешить ему поступать сообразно с обстоятельствами. Вышеуказанная система Адмиралтейства чуть не привела к бедственным результатам, когда французы сделали попытку вторгнуться в Ирландию, и они осуществили бы ее, если бы стихии опять не вмешались в дело как бы с тем, чтобы возместить бездействие британского флота. Ослер говорит в своей биографии лорда Эксмута, мысль которого он, вероятно, и передает: «Если бы лорд Бридпорт (в 1796 году) стоял в Фальмуте с неограниченными полномочиями, и сэру Эдуарду Пелью разрешено было сообщаться прямо с ним, то он мог бы выйти оттуда рано утром 21 декабря и нашел бы неприятеля в бухте Бантри, откуда, может быть, ни один корабль не ушел бы от него. Следует, однако, помнить, что так как назначение французской экспедиции было неизвестно до последнего момента, то Адмиралтейство имело полное основание решить, что лорд Бридпорт получит окончательные инструкции прямо от него и поэтому хотело держать флот в Спитхэде (Портсмут) для удобства быстрого сообщения». Но почему же? Каким же образом могло Адмиралтейство в Лондоне судить лучше, чем хороший адмирал в море?
 
      В течение 1794 года, подходившего тогда уже к концу, революция во Франции быстро опустошала ряды сынов ее. После падения жирондистов в июне 1793 года террор продолжал свой безжалостный путь, уничтожая в течение некоторого времени все усилия тех, что решались поднимать голос за умеренность и сострадание. Королева была обезглавлена 16 октября, а за ее казнью последовала, 31-го числа того же месяца, и казнь жирондистов, которые не «унизились» до попытки бежать от своих обвинителей. Затем возникли и быстро разрослись несогласия среди членов восторжествовавшей партии якобинцев, результатом которых были осуждение и смерть гебертистов, с одной стороны, и Дантона и друзей его – с другой. Власть все более и более переходила в руки членов Комитета общественной безопасности, олицетворявшегося Робеспьером и его сторонниками Сен-Жюстом и Кутоном, которые управляли пассивно исполнявшим их желания Конвентом, а через него и Францией. На короткий трехмесячный срок Робеспьер сделался теперь владыкой страны, но он сам был увлечен тем потоком, ярости которого так много содействовал. Трудность и шаткость положения заставили его умножить те предосторожности, которые он считал необходимыми для обеспечения своего авторитета и своей безопасности. Его холодная безжалостная натура не знала иных средств, столь же надежных в его глазах, как смерть. 10 июня он добился, единственно своей властью, без вмешательства Комитета общественной безопасности изменения порядка действий Революционного трибунала и отмены некоторых ограничений, стеснявших его бесконтрольную власть. В течение четырнадцати месяцев, предшествовавших этому декрету, трибуналом были приговорены к смерти 1256 человек; в течение же только шести недель, протекших затем до падения Робеспьера, была совершена 1361 казнь. Такое крайнее развитие жестокости предвещало близкое ее истощение; никакое общество не могло бы выдержать такого неприятеля; самый жестокий и кровожадный, так же как и самый кроткий, одинаково чувствовали, что жизнь их висит на волоске. Наконец, возникла энергичная оппозиция против диктатора, как в Комитете общественной безопасности, так и в законодательном собрании. Борьба между престижем власти Робеспьера и долгим успехом с одной стороны, и разнообразными страстями – страхом и жаждой мести, воодушевлявших его противников – с другой стороны, нашли крайнее выражение в жестокой сцене, происходившей в Конвенте 27 июля. В течение нескольких часов исход представлялся неопределенным, но в конце концов были вотированы арест Робеспьера с главными его сторонниками и следствие над ними. На следующий день Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон, вместе с некоторыми другими, игравшими менее значительную роль, умерли на гильотине.
 
      В форме правления никакой непосредственной перемены после того не произошло. Обновленный Комитет общественной безопасности продолжал отправлять те же исполнительные функции, которые номинально были возложены на Конвент, и импульс, который он сообщил французским солдатам и вообще всей армии, продолжал увлекать их неудержимо вперед. Но дикая сила народного движения достигла уже своего апогея в течении трехмесячного неограниченного владычества Робеспьера, с именем которого она навсегда связана. Хотя внешние проявления этой силы еще продолжались некоторое время без ослабления, но внутреннее напряжение уже падало. Лихорадочные симптомы силы уже скоро должны были смениться слабостью. Ей предстояло, разлившись от сердца организма по всем членам его и угрожая стране таким образом социальным разложением, подготовить путь для установления абсолютной власти.
 
      Поступательное движение французской армии на северо-восток все еще продолжалось. 1794 год открылся успешной для союзников осадой Ландреси и сдачей этого города 30 апреля. Французы начали свою кампанию согласно плану, на проведении которого, во всех его военных комбинациях, особенно настаивал Карно. Он предусматривал одновременную атаку обоих флангов союзников, с сосредоточением против каждой оконечности их линии силы, значительно превосходившие неприятеля. Так как Журдан, командовавший правым крылом французов, угрожал главному укрепленному лагерю союзников в Шарлеруа, то против него стянулись большие силы последних. Задача Пишегрю, на левом крыле, оказалась более легкой. Пять раз переходил Журдан через Самбру для штурма Шарлеруа и четыре раза должен был отступать, но наконец на пятый раз, прежде чем к союзникам подошло достаточное подкрепление, крепость сдалась на капитуляцию. Когда гарнизон еще выходил из нее, то уже слышны были выстрелы пушек шедшего к нему на выручку отряда. На следующий день, 26 июня 1794 года, Журдан дал и выиграл сражение при Флерюсе, после которого австрийцы отступили к Нивели – близ будущего поля битвы при Ватерлоо. Оба крыла союзников продолжали отступать: Остенде и Ньюпорт, порты на Немецком море, облегчающие сообщение с Англией, один за другим сдались, и доступ к Брюсселю сделался открытым. 10 июля Пишегрю вошел в Брюссель и соединился с Журданом. 15-го союзники потеряли Ландреси – этот первый и последний приз кампании. В тот же самый день французы энергично атаковали центр союзной линии, где левый фланг англо-голландцев соприкасался с правым флангом австрийцев. Первые, теснимые шаг за шагом, отступили, а тогда и австрийцы, увидев, что их фланг остался неприкрытым, сделали то же самое. С этого времени союзники отступали по расходящимся направлениям: англо-голландцы на северо-восток к Голландии, австрийцы на восток к Кобленцу, повторив, таким образом, пагубную ошибку, которая свела к нулю результаты наступательной кампании 1793 года.
 
      Комитет общественной безопасности, подчиняясь взрыву народного патриотизма, настаивал на продолжении наступательных операций французских войск до тех пор, пока не будут отбиты у союзников города, взятые ими в прошлом году. 11 августа открыл свои ворота Лекен, 27-го – Валансьен и 30-го – Конде.
 
      Осадные корпуса соединились теперь с полевыми войсками, и наступление продолжалось. Пишегрю последовал за британцами и голландцами в Голландию. Журдан, рядом фланговых атак, угрожавших сообщениям австрийцев, заставлял последних переходить с одной позиции на другую, пока наконец 5 октября они не отступили снова на восточный берег Рейна, так как французы заняли Кобленц и Бонн на западном берегу. Пишегрю давал противнику меньше открытых сражений, чем Журдан и действовал осадами; но и его движение было также успешно. В середине октября его армия достигла Рейна, разделяющегося в Голландии на два рукава, Вааль и Лек, между которыми и расположился неприятель. Месяц спустя последний отступил за Лек, французские же войска были задержаны на некоторое время ледоставом на реках, но зима отличалась необыкновенной суровостью, и в начале января сообщение по льду уже установилось. 17 января 1795 года принц Оранский выехал из Голландии в Англию, а 20-го Пишегрю вошел в Амстердам. Провинции и города объявили себя на стороне Франции и допустили у себя учреждение временного республиканского правительства. В то же время продолжалось с неослабной настойчивостью преследование британских войск, пока они не достигли германской территории, откуда возвратились в апреле в Англию.
 
      Занятие французами Бельгии и Голландии затрагивало интересы европейских держав во всех отношениях. Оно угрожало Великобритании на Немецком море, где фланг ее прежде был усилен союзом с Голландией, и вынудило ее сейчас же ослабить флот Канала отделением от него отряда из пяти линейных кораблей для действий против голландских эскадр. Так как голландские купцы принадлежали к числу крупных ростовщиков Европы, то для французов открылся широкий кредит, в котором они так нуждались. Приобретенные ими таким образом источники денежных средств были тем же ударом отняты у союзников. С тех пор Великобритания должна была одна выносить финансовое бремя войны. Но с другой стороны, республиканские комиссары высасывали из Голландии ее жизненные соки, как пиявки, и в то же время источникам ее богатства – торговле и колониям – сильно угрожала британская морская сила. Английский флот начал против нее враждебные действия немедленно вслед за переменой политических отношений. 9 февраля британское правительство сделало распоряжение останавливать все голландские суда в море, предписав оставлять неприкосновенным лишь то нейтральное имущество, которое было погружено на них, пока Голландия была еще в союзе с Великобританией. Сейчас же были приняты меры для захвата богатых голландских колоний во всех частях света, и прежде чем закончился 1795 год, в руки Великобритании перешли мыс Доброй Надежды, Малакка, все голландские владения на континенте Индии и большая часть Цейлона; весь этот остров был покорен в 1796 году. Кроме того, британцами были захвачены и другие колонии на Дальнем Востоке, а также и в Вест-Индии. Голландский флот оставался в портах в бездействии до 1797 года, если не считать незначительной экспедиции, которой удалось выйти из Текселя в феврале 1796 года, с целью попытаться отбить у британцев мыс Доброй Надежды. Не будучи в состоянии пройти Английским каналом, на котором господствовал противник, экспедиция эта обошла Британские острова с севера и дошла беспрепятственно до Салданьской бухты, близ упомянутого мыса. Узнав о ее прибытии, британский адмирал, стоявший там со своей эскадрой, немедленно отплыл для встречи с экспедицией, над которой имел значительный перевес в силе, и сейчас же принудил ее к сдаче.
 
      Успех, увенчавший знамена французов в Бельгии и Голландии в течение 1794 года, сопровождал также и менее видные операции их на Рейне и на юге. В конце года австрийцы и пруссаки покинули западный берег Рейна, за исключением Люксембурга и чрезвычайно важной крепости Майнц. Люксембург был тесно обложен французскими войсками и капитулировал в июне 1795 года. В Пиренеях испанцы были оттеснены за границы и ранней осенью расположились в сильно, укрепленном полевом лагере у Фигераса. 17 и 20 ноября французы атаковали эту позицию и в последний день выбили неприятеля из окружавших лагерь укреплений, заставив его отступить. Десятитысячный гарнизон Фигераса капитулировал неделю спустя, и французы обложили Розас, который продержался два месяца. Сопротивление Испании было уже совершенно сломлено, и дальнейшие события в этой части театра войны не имеют серьезного значения.
 
      На итальянской границе год открылся существенными успехами французов, которые овладели важными горными альпийскими проходами. Но дальнейшее движение их здесь было остановлено в мае временными неудачами на Рейне, заставившими их отозвать туда войска из альпийской армии. Поэтому в течение остальной части года относительное положение воюющих сторон оставалось здесь без перемен.
 
      Серьезные политические результаты французских военных успехов в кампании 1794 года были доказаны и заключены мирными договорами с Пруссией, Испанией и Голландией, подписанными в 1795 году. Договор с последней державой был не только миром, но также и союзом – наступательным и оборонительным. Главные его условия состояли в том, что Соединенные Провинции должны были снарядить двенадцать линейных кораблей с фрегатами для крейсерства в Немецком море и Балтике, и обязались допустить французский гарнизон в важный морской порт Флиссинген. Этот договор был подписан 15 мая 1795 года. Прусский договор был заключен 5 апреля. Им уступались Франции прусские владения на левом берегу Рейна, и позднейшим соглашением устанавливалась нейтральная зона в Северной Германии под поручительством Пруссии. Договор с Испанией был подписан в Базеле 22 июля. Согласно ему испанские владения в Европе оставались неприкосновенными, но испанская часть Гаити перешла к Франции.
 
      С другой стороны, Великобритания в течение того же года упрочила узы, соединявшие ее с верными еще ей союзниками. Так, в мае состоялось соглашение с германским императором, согласно которому последний должен был выставить не менее двухсот тысяч человек для предстоящей кампании, в вознаграждение за что Великобритания обязалась выплатить ему большую денежную субсидию. За этим соглашением последовал договор об оборонительном союзе, обязывавшем названные державы не заключать сепаратного мира.
 
      С Россией также заключен был оборонительный союз, и царица послала двенадцать линейных кораблей в Немецкое море для совместного крейсерства с британским флотом.

Глава VII. 1795 год в Атлантическом океане и на континенте

      Для Франции 1795 год был годом реакции и расслабления. Волна народного возбуждения, после падения королевской власти все время катившаяся вперед, увеличиваясь в силе и объеме и подчиняя себе волю и честолюбие отдельных лиц, достигла в июле 1794 года своей наибольшей высоты и – разбилась. Подобно тому, как бывает с морским прибоем, часть накопленной энергии была при этом израсходована на порывистое стремление вперед. Оно хотя и отличалось своей особенной силой, но не захватывало уже столь глубокого слоя населения, как прежде. Затем последовало обратное движение. Получившиеся таким образом противоположные явления произвели сумятицу и смещение различных направлений в обществе, но чисто республиканское движение достигло при этом наибольшей высоты, которой только ему суждено было достигнуть. Оно взволновало Францию до самого ее основания и вынесло на поверхность много таких сокровищ, которые при иных обстоятельствах остались бы навсегда скрытыми. В продолжение последовавших затем смут и застоя сокровища эти, разметанные по берегу, оставались лежать там в ожидании искусной руки, которая соединила бы их воедино и поставила бы каждое из них на подобающее ему место во славу Франции.
 
      Реакция, последовавшая за смертью Робеспьера, выразилась в разнообразных формах, но везде она была направлена к тому, чтобы ослабить внутреннюю силу правительства и отнять от него имевшиеся до тех пор в его распоряжении средства. Сострадательное настроение, явившееся реакцией на кровавую тиранию Робеспьера, соединилось с чувством мести к лицам, которые стояли или хотя бы только считались стоявшими в близком отношении к его политике. Это побудило многих подвергшихся раньше изгнанию вернуться во Францию с требованиями об отмщении. Такой разлад в чувствах, проявлявшийся как в Конвенте, так и среди народа, как в провинции, так же как и в Париже, расшатал единомыслие, составлявшее после падения жирондистов и во время господства якобинцев силу правительства. В то же время были отменены те меры, при посредстве которых революционное правительство удовлетворяло свои огромные насущные потребности. Закон максимальных цен, установивший обязательные для торговцев предельные цены на предметы первой необходимости, был отменен. Бумажные деньги, обесцененные уже и раньше, быстро упали еще ниже после того, как торговцы получили возможность назначать произвольные цены на предметы общего потребления. Правительство, вынужденное принимать ассигнации при уплате ему налогов по их номинальной цене, пыталось выйти из затруднения путем усиленных выпусков бумажных денег, но этим оно только ускорило их падение. В то же время с уничтожением реквизиционных сборов натурой сделалось затруднительным обеспечивать снабжение. Повсюду проявлялось отсутствие доверия, и весьма часто стало практиковаться наложение ареста на имущество. Спекуляция между тем не знала никакого удержу, и правительство, отказавшись от применения с прежней строгостью системы устрашения, этого наиболее действенного (пока оно не сделается невыносимым) из средств заставить себе повиноваться, почувствовало, что оно впадает в бессилие. Эти мероприятия были полностью осуществлены не раньше конца 1794 года, и их вредные последствия не обнаружились поэтому немедленно же в армиях. Нужды последних к тому же отчасти удовлетворялись новыми союзниками в Голландии, к которым весьма свободно обращались с различными требованиями Буасси д'Англа в речи, произнесенной в Конвенте 30 января 1795 года, заявил, что армии покажут при случае Европе, что Франция не только не была истощена тремя годами войны, но, напротив, только еще увеличила за это время свои средства. Однако уже в том же году обнаружилась вся вздорность этого хвастовства, и только военному гению Бонапарта удалось привести континентальную Европу к ногам Франции.
 
      Внутренняя история Франции за этот год может быть резюмирована весьма кратко. По отношению к наиболее пострадавшим при якобинском режиме слоям населения, правительство придерживалось примирительной политики, но начавшаяся против якобинской партии реакция ознаменовалась многими крайностями. Тогда как на севере и западе страны вандейцы и шуаны приняли предложенную им Конвентом амнистию, на юге и востоке реакционное движение завершилось террором, в котором погибли при публичных избиениях или же при тайных убийствах несколько тысяч человек. Многие из них были совсем даже не якобинцами, а лишь горячими республиканцами. В Париже якобинцы, хотя и ослабленные потерей многих своих предводителей, пали не сразу, так как бедность народа и недостаток съестных припасов благоприятствовали успеху их агитаторской деятельности в этом огромном центре. 1 апреля и 20 мая в залы Конвента ворвались толпы мужчин, женщин и детей, требуя хлеба и конституции 1793 года. При последнем из этих случаев один из членов Конвента, пытавшийся заслонить собой председателя собрания, был застрелен, после чего большая часть депутатов скрылась из залы. Оставшиеся, принадлежавшие в большинстве к числу старых монтаньяров, вотировали несколько предложений, имевших своей целью успокоение народа. Однако на следующий же день народные толпы были вытеснены национальной гвардией, и реакция снова вступила на свой старый путь. Депутаты, оставшиеся 20 мая в собрании и вотировавшие упомянутые выше предложения, были преданы суду, всех же членов комитетов, управлявших во время террора, за исключением лишь Карно и еще одного, велено было арестовать.
 
      В следующем месяце, июне, Конвенту был представлен проект новой конституции, который и был принят им 22 августа. Проектом этим предусматривалось учреждение Исполнительной Директории в составе пяти членов и законодательного собрания из двух палат. Верхняя должна была называться советом старейшин, а нижняя – советом пятисот. В дополнение к этому проекту Конвент постановил декретом, что две трети членов нового законодательного собрания должны быть выбраны из наличного состава Конвента. В сентябре конституция эта была представлена вместе с декретом на рассмотрение страны. Провинции приняли и то и другое, тогда как Париж отверг декрет, причем протест этот выразился 4 октября в восстании секций, представлявшем собою движение буржуазии и реакционеров. Оно было направлено против Конвента, которому пришлось в этом случае обратиться за поддержкою к партии, отождествлявшейся с якобинцами. Общая защита здания законодательного собрания и членов последнего была вверена Баррасу, который, в свою очередь, поручил командование военными частями генералу Бонапарту. Благодаря искусным распоряжениям последнего атака секций была на всех пунктах отбита. 26 октября последовал роспуск Национального конвента, просуществовавшего всего три года и один месяц, а 27-го начались уже заседания нового законодательного собрания, причем верхней палатой его сразу же были произведены выборы членов Исполнительной Директории. В числе пяти избранных лиц находился Карно.
 
      На море 1795 год не ознаменовался никакими особенно крупными или хотя бы только выдающимися событиями. 22 февраля снова вышли в море, под начальством адмирала Ренодена, шесть кораблей, которые были назначены идти в Тулон и которым пришлось уже раньше вернуться вместе с остальными судами Брестского флота. Сильно задержавшись в Атлантическом океане из-за дувших там сильных западных ветров, корабли эти тем не менее благополучно прибыли в начале апреля к месту своего назначения, не встретив на пути ни одного неприятельского судна. Флот Канала ушел обратно в Спитхэд, после того как Хоу узнал о возвращении в свой порт Брестского флота из его злополучного январского крейсерства. Что же касается Средиземноморского английского флота, которым тогда командовал адмирал Готам, то в то время как Реноден подходил к Тулону, флот этот стоял на якоре на одном из корсиканских рейдов. Число французских судов дошло теперь в Средиземном море до двадцати, тогда как у англичан было там всего лишь тринадцать судов. Нельсон писал: «Никто из нас не может понять, чем руководствовались новые лорды Адмиралтейства, пропуская сюда такой отряд».
 
      Небольшие отряды флота Канала продолжали и при новом составе Адмиралтейства свои крейсерства к западу и в Бискайской бухте. Главная часть флота вышла в море в составе четырнадцати линейных кораблей под начальством лорда Бридпорта только 12 июня. Десять дней спустя этот флот встретился в восьмидесяти милях южнее Бреста под французским берегом с флотом Вилла-ре, состоявшим из двадцати кораблей. Эта встреча явилась следствием целого ряда инцидентов, заслуживающих того, чтобы на них остановиться. Снабжение флота в Бресте и Лорьяне, как и значительная часть местных торговых перевозок, совершалось тогда не по внутренним путям страны, а при на небольших каботажных судах. Отряд из трех линейных кораблей был назначен конвоировать большой караван таких судов, шедший из Бордо. 8 июня они повстречались с английским отрядом, крейсировавшим в Бискайской бухте и состоявшим из пяти кораблей под командованием Корнуолиса. Англичанам удалось захватить восемь судов из состава каравана, прежде чем он смог укрыться под берегом. Когда известие об этом достигло Бреста, Вилларе дано было приказание взять все девять кораблей, готовых к выходу в море, и присоединиться с ними к находящимся в море. Соединение это состоялось, и 16 июня двенадцать французских кораблей встретились с теми же пятью английскими, которые после временного отсутствия вернулись на место своего крейсерства. Началась погоня, и так как два английских корабля были очень плохими ходоками, то можно было с уверенностью ожидать, что или они будут взяты в плен, или же остальная часть отряда придет к ним на помощь, что при неравенстве сил должно бы было окончиться захватом всего отряда. Английский адмирал действовал с чрезвычайной твердостью и хладнокровием, но при таком неравенстве сил и преимуществ в ходе на стороне противника никакое мужество и никакая распорядительность не были бы в состоянии предотвратить беды. Однако вялость действий и плохая стрельба французов спасли их врагов. В результате обстрела, продолжавшегося с 9 часов утра и до 6 часов вечера 17 июня, на одном английском судне оказалось всего тринадцать человек раненых. После этого Вилларе прекратил погоню.
 
      Пять дней спустя появился флот Бридпорта, и французы, будучи слабее, направились к своему берегу, намереваясь стать на якорь под островом Груа и принять там бой. Погоня продолжалась при слабом ветре весь день и ночь, и на рассвете 23 июня наиболее быстроходные английские корабли находились не более, чем в трех милях расстояния от наиболее медленных французских кораблей. Последние в 6 часов утра открыли огонь. Несмотря на все свои сигналы, Вилларе не удалось ни выстроить правильно своего флота, ни заставить несомненно храбрых, но плохо знакомых с делом командиров быстрейших судов занять такие места, с которых они могли бы оказывать поддержку судам менее быстроходным. Беспорядочный бой продолжался до 8V2 часов и закончился захватом трех французских судов, последнее из которых спустило свой флаг всего в какой-нибудь миле расстояния от острова Груз. После этого Бридпорт отозвал свои суда назад. Французские писатели полагают – и в этом, по-видимому, согласны с ними и английские критики, – что если бы Бридпорт энергично вел свое преследование, то он захватил бы и остальные суда неприятеля, если бы только они, спасаясь от этой участи, не выбросились на берег. Как бы то ни было, но Вилларе была предоставлена возможность дойти без всякой помехи до Лорьяна, хотя ему и пришлось выжидать для этого прилива. Такова была крайняя осторожность, характеризовавшая первоначальные морские операции англичан и сохранявшаяся до тех пор, пока Джервис и Нельсон не воодушевили флота такой же непреклонной духовной энергией, какой Бонапарт вдохновлял войска на суше. Тем, для кого Сент-Винсент и Нил (Абукир), Алхесирас и Копенгаген стали историческими фактами, кажется странным, что девять кораблей, имевших весьма большое значение, были столь легко упущены четырнадцатью. Они забывают при этом, как велико влияние традиции на умы и что только гении могут прокладывать новые пути, на которые затем жадно устремляются другие люди. Об отношении Адмиралтейства к действиям Бридпорта можно судить на основании того факта, что он сохранял начальствование над флотом до апреля 1800 года. Что касается судов, укрывшихся в Лорьяне, то им пришлось оставаться там до зимы, когда они, группами по два или по три, вернулись в Брест.
 
      Поражение у острова Груа и несколько подобных же небольших неудач в Средиземном море, сопровождались слишком явными, чтобы не обратить на них внимания, признаками того, что ни офицеры, ни нижние чины французского флота не отвечают своему назначению. Это побудило правительство отказаться от всяких дальнейших попыток оспаривать у англичан господство на море. Принятие этого решения содействовала также и крайняя скудость продовольственных и иных запасов. Так как Английский Канал и леса Корсики находились в руках Великобритании, то обычные источники снабжения сделались недоступными. Кроме того, дело снабжения флота, отнюдь не бывшего излюбленным национальным учреждением, было затруднено обесцениванием ассигнаций. Между тем в распоряжении морской администрации имелись только они. В конце 1795 года тысяча двести франков ассигнациями едва равнялись двадцати франкам золотом. Признав неизбежность подчиненного положения Франции на море, Комитет общественной безопасности решился держать большие флоты в портах в виде угрозы неприятелю и высылать в море только небольшие отряды для поживы за счет торговли противника и для взимания контрибуции с его колоний.
 
      Начиная с конца 1795 года эта программа действий сделалась преобладающей и в конце концов была принята даже Наполеоном, после нескольких попыток осуществить на море так прекрасно удававшееся ему на суше применение больших масс. Неохота, с которой его высокий ум примирился с этой системой малой войны, является свидетельством того, что на море, как и на суше, крупные результаты могут быть достигнуты только применением больших масс. Это подтверждается также и тем, что военные действия эскадр и отрядов французского флота, подкрепленных к тому же еще целой массой крейсеров, снаряженных казной и частными лицами и предназначавшихся для уничтожения торговли неприятеля, не дали никакого практического результата и не оказали ровно никакого влияния на исход войны. С другой стороны, указанием на надлежащий образ действий слабейшей стороны, является то обстоятельство, что Наполеон остановился на применении его флота в качестве средства для причинения неприятелю беспокойства и для диверсий.
 
      Занять на многих пунктах угрожающее положение, придать значение этой угрозе частыми и энергичными вылазками, вызвать таким образом раздробление сил неприятеля и получить через это возможность атаковать его отряды, имея на своей стороне численное превосходство – такова должна быть в общих чертах программа действий слабейшего флота. Но для того, чтобы этот путь мог повести к действительно ценным практическим результатам – чтобы слабейший мог (как это было в некоторых замечательных кампаниях Бонапарта) сделаться в конце концов сильнейшим – в некоторых надлежащим образом избранных пунктах морской границы должны быть сосредоточены сильные отряды судов, которые могли бы при случае послужить средством для нанесения неприятелю крупного вреда уничтожением одной или нескольких из открытых для нападения частей его флота. При отсутствии такой центральной силы простое раздробление флота является бесцельным. Относительная слабость, перешедшая известную границу, становится уже бессилием, и все истребители торговли, каких только может нарисовать воображение, не в состоянии восстановить равновесие в пользу государства, безнадежно беднейшего линейными кораблями.
 
      Военные действия на суше, подобно действиям на море, отличались в 1795 году своею вялостью, и достигнутые дипломатические успехи были обусловлены еще операциями 1794 года. В начале года Пишегрю был назначен на Верхний Рейн, в Голландии же его заменил Моро. Между армиями этих двух главнокомандующих находилась Самбро-Маасская армия, которой все еще командовал Журдан и которая была сосредоточена на левом берегу Рейна, между Дюссельдорфом и Кобленцом. В случае совокупных операций всех трех армий главное начальство над ними должен был принять Пишегрю. Снятие «узды», надетой террором, обнаружилось в этих северных армиях большим числом дезертирств, появившихся в течение необычайно суровой зимы того года. В Итальянской армии дело обстояло еще хуже. Ужасные лишения, претерпевавшиеся здесь солдатами и сделавшиеся известными год спустя из знаменитого воззвания Бонапарта при вступлении его в командование, причинили в ней еще большую убыль. В конце января из этой армии был выделен и отправлен в Тулон семнадцатитысячный отряд, предназначенный для участия в замышлявшейся высадке на Корсику. Экспедиции этой не суждено было состояться, но ужас перенесенных страданий был так велик, что даже самые испытанные солдаты покидали свои знамена, и из двух отличных дивизий не осталось при возвращении их к армии полных десяти тысяч человек. При таких условиях военные операции не могли не отличаться своею медленностью. Чтобы сообщить им толчок, которого не могло уже больше дать расслабленное центральное правительство, нужен был гений Бонапарта. В силу закона, предписывавшего периодическую смену членов Комитета общественной безопасности, 4 марта 1795 года был удален к тому же от руководства военными действиями великий Карно. Уже упомянутое выше падение Люксембурга было достигнуто только медленным путем осады. Французские армии оставались на своих местах до сентября, т. е. Почти до окончания удобного для операций времени года. Затем Журдан и Пишегрю получили предписания произвести со своих весьма далеких друг от друга позиций совместное вторжение, причем соединение их армий должно было последовать уже на неприятельской земле. Журдан переправился через Рейн, дошел в южном направлении до Майна и обложил Майнц; австрийцы отступили перед ним. Что касается Пишегрю, то его успехи заключались в капитуляции Маннгейма, отворившего свои ворота без единого выстрела, под одной лишь угрозой бомбардировки. В развитии этого успеха Пишегрю не проявил, однако, никакой энергии и своими растянутыми и плохо согласованными маршами дал возможность австрийскому генералу Клерфе стянуть свои силы к позиции между Майном и Маннгеймом. Таким образом, последний отрезал французских военачальников друг от друга. Новое военное управление, по недостатку ли способностей или же потому, что оно разделяло с правительством его все возраставшую слабость, не позаботилось о своевременной заготовке различных запасов для войск, сосредоточенных в дикой и уже истощенной местности. Клерфе произвел энергичное наступление на терпевшую бедствия и лишения армию Журдана и принудил ее переправиться обратно за Рейн. Оставив здесь обсервационный корпус и сдерживая Пишегрю, он сам переправился через реку под Майнцем. Здесь Клерфе произвел энергичную атаку линий, которыми неприятель в прошлом году оцепил город. Осадные войска были оттеснены по разным направлениям, австрийцы же с постоянно прибывавшими к ним подкреплениями заняли местность, лежащую к западу от реки, отрезав таким образом Журдана от Пишегрю.
 
      Как раз в это самое время происходил роспуск Национального конвента, и бразды правления переходили в руки Директории, одним из пяти членов которой был избран Карно. Живо сознавая всю важность удержания за Францией Маннгейма, он послал Журдану настойчивое предписание двинуться на юг для оказания поддержки своему сотоварищу. Выбор средств для приведения в исполнение этого приказания предоставлялся его собственному усмотрению. Однако было уже слишком поздно. Слабость и невежественность предшествовавшего правительства были причиной ограниченности в средствах и сравнительной малочисленности французской армии. Ей было совершенно не под силу тягаться с массами австрийцев, занимавших притом лучшие стратегические позиции. Мангейм, сдача которого французам состоялась 20 сентября, снова перешел 22 ноября в руки австрийцев, которые тотчас же подкрепили войска, действовавшие на западном берегу против Пишегрю. Клерфе тем временем отбросил еще дальше назад армию Журдана. Этим успехом завершились его блестящие операции того года. При испортившейся донельзя погоде в армии обнаружилась большая заболеваемость, и 19 декабря Клерфе предложил перемирие, на которое Журдан согласился чрезвычайно охотно. Австрийцы, находившиеся в начале года к востоку от Рейна, удержали за собой западный берег, где позиции их далеко заходили вперед, опираясь на Майнц и Маннгейм, эти два чрезвычайно важные опорные пункта для всех операций, производящихся на том или другом берегу реки.
 
      Перерыв военных действий продолжался до 30 мая 1796 года, когда французы после требуемого условиями перемирия предуведомления снова переправились через реку и возобновили враждебные действия. Однако, несмотря на то, что новые операции сопровождались крупными военными событиями, центр происходящего передвинулся уже с северо-востока на итальянскую границу республики. Там он оставался, прикованный успехами Бонапарта, до тех пор, пока заключенный в Кампо-Формио мир не разрушил коалиции держав против Франции. Начиналась необычайная по своему блеску карьера, сделавшаяся с тех пор и остававшаяся до самого своего завершения главною нитью французской истории, нитью, к которой должны быть относимы все другие события и следуя за которой легче всего понять их взаимоотношения. Таким образом мы дошли до того периода, когда повествование о морских событиях естественно обращается к Средиземному морю. Итальянские кампании Бонапарта оказали глубокое влияние на политические и морские условия в Средиземном море. На нем же Бонапарт вступил на судно, отправляясь в ту необыкновенную экспедицию, которая осуждена многими как химерическая, но которая тем не менее так резко запечатлена особенностями его гения. Тут он столкнулся впервые с морской силой Великобритании, которой было суждено погубить его карьеру, и с тем великим моряком, в котором эта морская сила нашла своего высшего выразителя.
 
      «В течение 1795 года, – говорит выдающийся военный историк этих войн, – Франция после двенадцатимесячного периода побед дошла до того, что потеряла почти все свои завоевания. Угрожаемая опасной внутренней реакцией, она только с трудом могла высвободиться из затруднений и исправить недостатки своих учреждений. На следующий год мы найдем ее на еще более широкой арене, куда направил ее великий вождь, долго державший в своих руках ее судьбу, вознес ее на верх славы своими победами и затем низверг ее в бездну своим пренебрежением к справедливости и умеренности».

Глава VIII. Средиземное море и Италия – От эвакуации Тулона в 1793 г. до удаления британцев из этого моря в 1796 г., и битва при мысе Сент-Винсент в феврале 1797 г. – Австрия вынуждена заключить мир

      После эвакуации Тулона 19 декабря 1793 года лорд Худ отвел свой флот на Гиерский рейд – якорная стоянка, образуемая группой островов того же имени, в нескольких милях к востоку от Тулона. Здесь он оставался в течение большей части января, занятый пополнением продовольственных запасов на своих кораблях и обдумывая, что теперь следовало бы предпринять для обеспечения британских интересов в Средиземном море.
 
      Для флота, как и для армии, существенно иметь всегда под рукой базу, которую можно было бы использовать для возмещения расхода ограниченных корабельных запасов, а также для починки кораблей. Пути сообщения между базой и флотом должны быть таковы, чтобы их можно было весьма легко оборонять без стеснения свободы движений, необходимых для достижения целей войны. Другими словами, такая база должна быть близ театра операций и, если возможно, расположена так, чтобы флот прямо или косвенно заслонял ее от неприятеля. Близость эта имела еще большее значение в дни парусного флота, когда движения судов зависели от ветра. Тогда корабль не только требовал больше времени на переход от поля битвы до базы, и возвращение, но расходовал больше припасов и потому мог меньше времени оставаться на боевой арене.
 
      Тулон служил такой базой, хотя вследствие того, что он открыт нападению с суши, оборона его требовала затраты чрезвычайных усилий. Но теперь Тулон был потерян британцами, и этим их надежная база и безопасное убежище для транспортов и поврежденных кораблей отодвинулась к самому входу в Средиземное море, т. е. к Гибралтару.
 
      Хотя овладение сильной позицией, которая сама по себе могла бы служить базой, могло определить характер дальнейших операций, логически было необходимо сперва наметить операции, и тогда ими был бы решен и выбор базы. В Средиземном море, как и везде в то время, политика Великобритании состояла в том, чтобы обеспечить господство на море и поддерживать континентальные державы в их сухопутной войне с Францией. Делалось это главным образом деньгами, но иногда и содействием через посредство морских операций. Чтобы поддерживать сухопутную войну, британские дипломаты заботились об объединении военных усилий возможно большего числа незначительных независимых государств, на которые делилась Италия, стараясь побудить их к единству действий и внушить им сознание безопасности решительного шага против Франции. В таком сознании упомянутые государства могли укрепиться, только видя на своей стороне могущественную силу, какой показал себя британский флот. Ни традиции, ни характер их правителей не допускали сильной связи между ними на правах взаимного равенства. Ни одно из них не занимало такого господствующего положения, чтобы служить ядром для сбора остальных вокруг себя. Единственным возможным центром была Великобритания, представительствовавшая среди них силой своего флота. Если же нельзя было добиться согласованного образа действий от итальянских государств, как испытала это Великобритания, то в ее интересах было побудить их к дружескому нейтралитету по отношению к ней и ее союзникам и удержать их от неприязненных мер, к которым могли бы принудить их требования Франции и страх перед французской армией. Дружественные порты по всему берегу имели существенное значение для безопасности ее мореходства и успехов торговли. Наконец, следует прибавить, что характер берега между Генуей и Ниццей, расположенного между французской и австрийской армиями, особенно благоприятствовал морским операциям против сухопутных армий. Морские Альпы и Апеннины, спускаясь близко к морю, оставляют только узкую и длинную линию сообщений вдоль берега, по которой и шла очень плохая дорога, во многих местах открытая для обстрела с моря. Это вело к тому, что снабжение продовольственными и боевыми припасами армий, пользовавшихся упомянутой дорогой, зависело главным образом от каботажных судов. Плавания последних могли сильно затрудняться враждебными действиями военных судов, хотя последние, во времена парусного флота, и не могли совсем прекратить их.
 
      Корсика, при тогдашнем возмущении населения ее, под предводительством Паоли, против Франции, казалось, представляла именно такую стратегическую позицию, какую Худ искал. Она была близка и расположена центрально по отношению к вероятным операциям на суше: бухта Сан-Фиоренцо, как равноудаленная (около ста миль) от Ниццы и Генуи, сделалась главной якорной стоянкой флота. Ливорно находится только в шестидесяти милях от мыса Корсо на северной оконечности острова. Между тем это один из самых крупных портов для британской торговли в Средиземном море и морской порт Тосканы, над которой Великобритания старалась приобрести влияние. Все товары из Великобритании в северную Италию должны были направляться по путям, близким к Корсике, и подвергались бы захвату со стороны Франции, если бы морские порты оставались в руках последней. Кроме того, кругом острова преобладают штили, облегчающие операции для гребных судов и парализующие усилия парусного флота. Корсика как остров находилась в зависимости от той из участвовавших в войне держав, которая владела морем. Ее размеры и гористая поверхность и делали трудным завоевание, но среди населения заметна была готовность принять покровительство Великобритании, как единственное средство освободиться от французских войск, которые все еще занимали морские порты Сан-Фиоренцо, Бастию и Кальви.
 
      Сэр Джильберт Эллиот, который был гражданским комиссаром Великобритании в Тулоне в течение последнего месяца оккупации его, оставил Гиерскую бухту в начале января для совещания с Паоли, проектировавшим присоединение острова к британской короне. Энтузиазм, с каким приняло его население, и уверения вождя корсиканцев убедили его, что последние искренно желали осуществления упомянутого присоединения. Вследствие его представлений Худ 24 января отплыл со всем флотом от Гиерских островов с намерением идти в бухту Сен-Фиоренцо. Но так как погода стояла очень бурная, а трехдечные корабли, которых в эскадре было несколько, были плохо приспособлены для борьбы с ней, то адмирал вынужден был укрыться с ними в Портоферрайо, на Эльбе, и послать в Сен-Фиоренцо только отряд судов. Они прибыли туда 7 февраля, и их экипажи принимали весьма деятельное участие в действиях на суше. Французы очистили город и укрепления 19-го числа того же месяца, отступив на Бастию. Адмирал начал настаивать тогда на атаке этого порта, но генерал высказал мнение, что он не располагает для этого достаточным числом солдат. Нельсон, блокировавший этот порт в течение некоторого времени, энергично защищал возможность операции. После острых пререканий между двумя военачальниками, Худ решился предпринять осаду порта с моря при содействии десанта из служивших на кораблях морских солдат. Высадка началась 3 апреля, но город держался до 21 мая, когда капитулировал. Затем был взят и Кальви, операция против которого началась 19 июня и закончилась принуждением его к сдаче 10 августа. Весь остров, таким образом, был очищен от французских войск, чем он был обязан почти всецело английскому флоту, хотя и в операциях под Сен-Фиоренцо и Кальви принимала участие и армия. Осада Бастии была следствием решимости Худа и горячей поддержки его Нельсоном. Так как тогда 3500 человек регулярного войска сдались отряду из 1400 матросов и морских солдат, то мнение сэра Джильберта Эллиота о том, что «блокада порта была главным средством к покорению его», едва ли может оспариваться. При осаде Кальви Нельсон потерял свой правый глаз.
 
      В промежуток времени между осадами Бастии и Кальви на Корсике было созвано Генеральное собрание, и 19 июня 1794 года островная корона была предложена королю Великобритании. При успешном исходе военных операций этот политический акт довершил овладение островом. Но, говоря словами Эллиота, право на обладание Корсикой опиралось на господствующую над противником силу, и только ей одной и могло быть обеспечено, а об этой-то силе британское правительство и не сумело позаботиться. Любовь народа к Паоли и тревоги, пережитые им вместе со своим вождем, были причиной того, что корсиканцы горячо желали присоединения к Англии и приняли упомянутый акт с выражениями пылкого восторга. Но когда же сознание безопасности сменило чувство опасения за судьбу острова, то за проявлениями скороспелой любви друг к другу двух наций, столь радикально разнящихся по темпераменту и учреждениям, последовали симптомы, присущие непрочным связям. Тем не менее при энергии и достаточно сильных гарнизонах благо британской оккупации могло бы сделаться для населения очевидным. Недовольство ею могло бы уступить место соображениям о собственных выгодах, и Великобритания удержала бы остров за собой. Британское правительство действовало, однако, медленно. Эллиот настаивал на том, чтобы ему были даны полномочия на исполнительные функции сейчас же после того, как состоялся «Акт о соединении». Вместо того Паоли был оставлен на своем прежнем посту еще четыре месяца, в течение которых разгоралась та естественная ревность его к иностранцу, предназначенному ему в преемники, примеры которой не раз встречались в истории. Это чувство, питавшееся им с корсиканской страстностью, сообщилось и его последователям. Злополучный раскол уже завоевал место среди населения, когда после четырехмесячного ожидания Эллиот получил полномочия как вице-король острова. Паоли оставался затем на Корсике еще целый год и до своего отъезда оттуда причинял большие затруднения вице-королю и был опорой партизан Франции, число которых сделалось значительным.
 
      В течение 1794 года более важные операции на границах Бельгии и Германии, так же как и в Испании, заставляли Итальянскую и Альпийскую армии Франции оставаться в бездействии после некоторых первоначальных удачных операций, отдавших в их руки главные горные проходы и выдвинувших береговую линию их войск до Вадо, на границах генуэзской территории. В начале 1795 года восемнадцатитысячный отряд был отправлен в Тулон с целью высадки его затем на Корсику. У французов в упомянутом порту стояли пятнадцать линейных кораблей, но было очевидно, что ни адмирал, ни офицеры не обладали тактическим искусством, необходимым для управления флотом в случае встречи с противником почти равной силы. Пример такого столкновения, при условии, что этот флот стеснен большим отрядом транспортов, представляли действия Конфланса в 1759 году, когда на него возложено было прикрытие флотилии, предназначавшейся для вторжения французов в Англию. Вообще говоря, в смешанных военно-морских экспедициях армия и флот должны следовать на место назначения вместе, но неоспоримо, что транспорты доставляют при этом большие затруднения. Если флот не может с успехом выдержать столкновение с противником без них, то бой при сопровождении транспортов равносилен самоубийству. В рассматриваемом случае небезосновательно было принятое французами решение, отправить Тулонский флот в одиночку. 2 марта 1795 года адмирал Мартэн вышел в море с пятнадцатью линейными кораблями, семью фрегатами и пятью судами меньших размеров. Несмотря на эту почтенную численность флота, боевая сила его была слаба. Из двенадцати тысяч офицеров и матросов на линейных кораблях семь тысяч пятьсот человек никогда раньше не были в море. Мартэн доносил, что если не считать офицеров и унтер-офицеров, то настоящими матросами у него остаются только две тысячи семьсот человек.
 
      Худ отлучился в Англию в предшествовавшем ноябре, предполагая возвратиться, и британской эскадрой командовал адмирал Годам. Последний крейсировал близ Тулона в течение трех недель среди зимы, вследствие получения им сведений о предполагавшемся выходе французов из этого порта. Выдержав весьма бурную погоду, не утихавшую почти все время, он возвратился в бухту Сен-Фиоренцо 10 января. По-видимому, 22-го числа того же месяца он снова вышел оттуда для прикрытия ожидавшегося из Англии каравана, оставив в порту 74-пушечный корабль «Бервик», который по беспечности его офицеров потерял мачты, стоя на якоре. После еще более трудного крейсерства, флот вошел в Ливорно 25 февраля. «Бервик» тогда все еще оставался в Сен-Фиоренцо, и такая медленность работ на нем должна быть приписана только скудости средств, какими он располагал. Заход флота в Ливорно был, вероятно, необходим как для пополнения припасов, так и для напоминания нерешительной Тоскане о могуществе Великобритании. 7 марта французский флот пришел на вид мыса Корсо и почти сейчас же увидел и «Бервик», который только накануне успел оставить Сен-Фиоренцо для следования в Ливорно. Так как он все еще не исправил своих повреждений, то французские корабли легко догнали его и в полдень принудили к сдаче. Случай с кораблем «Бервик» послужил яркой иллюстрацией того, как велики могут быть последствия небрежности отдельных лиц, а также и неблагоразумия оставлять слабые отряды без прикрытия их, прямо или косвенно, главными силами.
 
      На следующий день Годам узнал, что неприятель уже в море, и на другое утро с рассветом вышел в погоню за ним. 11-го числа оба флота увидели друг друга, причем французы были значительно южнее британцев, вне пушечного выстрела и на ветре у них. В таком положении относительно друг друга противники оставались весь день 12 марта. В ночь на 13-е французский 74-пушеч-ный корабль потерял стеньгу и отделился от своих, число которых уменьшилось, таким образом, до четырнадцати. На следующее утро 80-пушеч-ный корабль «Ка-Ира» наскочил на своего переднего мателота, потеряв при этом свои фор– и грот-стеньги, и сделался источником тревоги и опасности, каким всегда является для своей эскадры потерпевшее аварию судно. Когда он вышел из линии, один британский фрегат подошел к нему близко со стороны заваленного упавшим рангоутом борта и обстреливал его в течение некоторого времени с сравнительной безнаказанностью. За ним сделал почти то же и Нельсон на «Агамемноне», который следовал близко сзади траверза противника, пока несколько французских кораблей не спустились на выручку последнему.
 
      В течение ночи 120-пушечный корабль «Санскюлотез», самое сильное судно во французском флоте, увалился под ветер и к утру скрылся из виду от остальных. «Ка-Ира» был взят на буксир 74-пушечным кораблем «Цензур», и на рассвете эти два судна были в некотором удалении на северо-восток от своего флота. Оба флота были к тому времени сильно рассеяны вследствие переменчивости ветра, установившегося, однако, затем от норд-веста, к выгоде британцев. Тогда те из их кораблей, которые были ближе других к отдалившимся французским, принудили последних к бою. Во время этой частной схватки другие корабли обоих флотов старались подойти к сражавшимся, причем французы для прикрытия «Ка-Ира» и «Цензура», намеревались пройти между ними и британцами, но по какому-то недоразумению это не было выполнено. Проходя медленно мимо друг друга контр-галсами, враждебные авангарды обменивались жарким артиллерийским огнем, от которого британские корабли, вследствие недостаточной взаимной поддержки, пострадали более, чем французские, особенно плохо пришлось двум из них. Но так как французы все-таки позволили британцам отрезать «Ка-Ира» и «Цензур», то последние были принуждены к сдаче после доблестного сопротивления, в котором потеряли четыреста человек и некоторые мачты. Так как оба флота продолжали идти затем противоположными курсами, то скоро разошлись и скрылись из виду друг друга.
 
      Вследствие переменчивости ветра, а также плохих мореходных качеств британских трехдечных кораблей это сражение малопоучительно в тактическом отношении, тем более что оба адмирала, как весьма посредственные флотоводцы, не имели данных для преодоления встретившихся им затруднений. Большое число аварий во флоте Мартэна и отделение от него в такой момент сильнейшего корабля «Санскюлотез» свидетельствуют о плохих свойствах французских командиров и оправдывают высказывавшееся мнение, что Годам обязан своим успехом скорее инициативе превосходных офицеров, бывших под его командой, чем собственным способностям. Нельсон писал: «Я явился на корабль адмирала Годама, как только наш авангард ослабил огонь и «Ка-Ира» и «Цензур» спустили флаги, чтобы посоветовать ему оставить наши два поврежденных корабля, оба приза и четыре фрегата и преследовать неприятеля. Но он, смотря на дело значительно хладнокровнее, чем я, сказал: «Мы должны быть удовлетворены, мы сделали очень хорошее дело». Адмирал Гудал поддерживал меня, я убедил его написать Годаму, но это не привело ни к чему. Этому дню суждено было быть таким, какой никогда еще не был занесен в летописи Англии». «Адмирал Годам, – говорит Шевалье, – выказал большую осмотрительность. Он, вероятно, не понял импровизированных флотов республики. Для того чтобы сражаться, необходимы корабли в исправном состоянии, способные матросы, искусные артиллерийские комендоры и офицеры, привычные к порядку, военным диспозициям и эскадренным маневрам. Ничего этого мы не имели». «Неприятель, – писал Нельсон о том же самом флоте несколько месяцев спустя, – не имеет ни матросов ни офицеров». Непосредственным следствием описанного поражения французов было то, что они отказались от предположенной экспедиции против Корсики.
 
      После сражения шторм заставил британцев укрыться в Специю и был причиною крушения 74-пушечного корабля их «Илластриес», который вследствие полученных им в бою повреждений не мог более удержаться далеко от берега. Этот случай, вместе с захватом французами «Бервика», уравновесил потери противников. Французская эскадра стала на якорь в Гиерской бухте, где к ней присоединился «Санскюлотез», и 24 марта возвратилась в Тулон. Прибытие туда из Бреста адмирала Ренодена 4 апреля подняло численность ее до девятнадцати или двадцати линейных кораблей, против которых противник мог выставить теперь только тринадцать своих и два неаполитанских. Но хотя британцы испытывали весьма большой недостаток материалов для вооружения и починок своих судов в должной степени, превосходство организации, дисциплины и надлежащей профессиональной подготовки офицеров давали им достаточное основание не испытывать особенной тревоги. В мае в Тулоне возгорелся мятеж якобинцев. Правительство приказало Мартэну воспользоваться присоединением к нему Ренодена, давшим ему перевес в силе над неприятелем, и опять выйти в море для встречи с последним, пока еще не поздно. Чернь подняла крик, утверждая, что как только флот выйдет из порта, так противники революции вернутся в город и перережут патриотов. Матросы, за исключением принадлежавших к брестской эскадре, оставили свои суда под предлогом освобождения своей страны от опасности и приняли участие во всех уличных демонстрациях. Ими была отправлена сухопутная экспедиция против Марселя. Но центральное правительство сделалось сильнее, или скорее анархия сделалась более слабой, и после жалкой схватки с войсками тулонцы отступили в свой город и усмирились. Большое число матросов, однако, дезертировало со службы, и необходимость замещения их задержала отправление флота, который окончательно вышел в море 7 июня в составе семнадцати линейных кораблей. Благоприятное время было, однако, уже упущено, так как британцы получили, наконец, значительное подкрепление.
 
      После некоторых починок в Специи, Годам отвел свой флот в Сен-Фиоренцо, прибыв туда 30 марта. 17 апреля он отплыл опять на Менорку, где надеялся найти подкрепления и столь необходимый для флота караван. Но вследствие упорных западных ветров он скорее отдалился от места назначения, чем приблизился к нему. Лавируя до 27-го, он неожиданно и в высшей степени удачно встретился с отрядом продовольственных судов, шедших из Гибралтара. С ними адмирал сейчас же взял курс на Ливорно, куда и пришел на следующий день. Если бы французы в своих собственных портах окончили все необходимые исправления на кораблях так же скоро, как сделали это британцы в чужеземном порту, и вышли в море, как только Реноден соединился с Мартэном, то они перехватили бы караван, имевший весьма серьезное для противника значение, если бы даже и не принудили последнего к бою. Корреспонденция Нельсона, тогда все еще только командира корабля, свидетельствует постоянно, его своеобразным живым слогом, о критическом состоянии кампании в тот момент.
 
      8 мая Годам отплыл опять на Менорку и продолжал крейсировать близ острова до 14 июня, когда к нему присоединился контр-адмирал Роберт Манн, шедший из Англии во главе эскадры из девяти линейных кораблей. Это сразу дало британцам численный и качественный перевес над противником. В ожидании каравана Годам оставался на этой станции до его прибытия 22-го числа, когда вместе с ним и всем флотом отплыл в Сен-Фиоренцо, став в этой бухте на якорь 29 июня. 4 июля адмирал послал Нельсона на его корабле в сопровождении нескольких мелких судов к Генуэзскому берегу для содействия сухопутным операциям австрийцев против французов. Этот отряд встретился с флотом Мартэна и был вынужден возвратиться в Сен-Фиоренцо, преследуемый противником, по словам Нельсона, по пятам, пока не показался стоявший на якоре британский флот. Последний снялся с якоря как только мог скоро, но догнал французов лишь у Гиерских островов, где и произошла незначительная схватка, окончившаяся пленением французского 74-пушечного корабля «Алькайд», который сейчас после сдачи загорелся и взлетел на воздух. Это маленькое дело было последним, в котором адмирал Годам непосредственно участвовал. Худ был окончательно отрешен от должности начальника Средиземноморского флота, прежде чем успел отплыть из Англии для возвращения на свой пост, а Годам, утомленный бременем, нести которое чувствовал себя не в силах и показал неспособным, просил и о своей смене и спустил флаг 1 ноября 1795 года. До времени упомянутой сейчас морской схватки близ Гиерских островов оперировавшие в Италии армии обеих сторон сделали не много. Французы, значительно уступавшие в силах союзникам и терпевшие большие лишения, вынуждены были расположиться в длинной оборонительной линии, передовым пунктом которой на морском берегу был Вадо. Австрийцы навязали сардинцам свой план кампании, который состоял в том, чтобы ударить на правое крыло французов у Вадо и затем оттеснить их вдоль Корниша, при одновременной атаке сардинцами левого крыла через горные Апеннинские проходы. Британский флот должен был содействовать этой операции с моря, – расчет на это сильно содействовал выбору австрийцами изложенного плана. С занятием Вадо и Ривьеры к востоку от них прибрежная торговля между итальянскими портами и южной Францией была бы остановлена. Это имело бы весьма серьезные последствия для республики, так как в южных департаментах был запасен хлеб только на три месяца, в расчете на то, что остальная часть будет доставлена из Берберии и Италии через Тоскану. В случае же занятия бухты Вадо британским флотом, продовольствие для населения Прованса, Тулонского флота и Итальянской армии французов должно было бы подвозиться с севера Франции по очень дурным дорогам. Кроме того, надо заметить еще, что бухта Вадо была лучшим якорным местом между Ниццей и Генуей. Австрийский генерал Девинс начал движение 13 июня, пройдя через генуэзскую территорию, вопреки протесту нейтрального правительства. Французы сопротивлялись упорно, но неравенство сил было слишком велико, и к концу июня они отступили на линию от Боргетто (на берегу моря) к Ормее, покинув Вадо и промежуточные береговые города. Девинс обратился теперь к Годаму за поддержкой с моря, и, как мы выше видели, британский адмирал отрядил для этой цели Нельсона. Но встреча последнего с французским флотом отсрочила прибытие его к Ривьере на несколько дней, что и послужило Девинсу предлогом приостановить движение. Свободное время он употребил на укрепление своей позиции и на улучшение дорог у себя в тылу.
 
      17 июля Нельсон прибыл в Геную, взял на фрегат британского посланника в этой республике и вышел затем в Вадо, где и стал на якорь 21-го числа. Здесь он немедленно вступил в переговоры с Девинсом, который высказал, что, по его мнению, австрийцы не могут идти дальше, пока французы не будут вынуждены отступать за недостатком продовольствия, подвоз к ним которого может быть отрезан только надлежащими действиями флота. Нельсон объяснил посланнику, что так как продовольственные припасы перевозятся на нейтральных судах, то нельзя помешать доставке их французам. Он имеет строгие инструкции от Адмиралтейства не прибегать ни к каким нелегальным мерам по отношению к упомянутым судам, и в случае ареста какого-нибудь из них сообщать о нем подробные сведения в Англию и ожидать оттуда распоряжений о том, что делать дальше. Так как грузы, захват которых интересует австрийцев, подвержены порче, то задержка их на корабле была бы мерой незаконной. Подобная непоследовательность центрального правительства, весьма рельефно характеризующая его действия в военном отношении, приводила в крайнее негодование Нельсона, который по своему темпераменту был всегда склонен «рубить узлы», мешавшие достижению намеченной цели. Но так как он был ответственен (под угрозой денежного штрафа) и не был человеком богатым, то не мог пренебречь данными ему инструкциями на свой страх и риск. Британские посланники в Генуе и Сардинии уговаривали его исполнить желания Девинса, и тогда Нельсон отдал приказание своим фрегатам захватывать всякое судно, к какой бы нации оно ни принадлежало, если только оно шло во Францию или в порты, расположенные по берегу, вдоль которого развернулась линия французских войск. В то же самое время австрийский военачальник выслал в море мелкие крейсера и – как положительно утверждает Жомини – облагал денежной пеней все прибрежные суда, какие они захватывали, заставляя их платить за пропуск и конфискуя их грузы. Однако и усиленная бдительность не могла совсем остановить торговлю, какая велась при посредстве самых мелких судов, пользовавшихся короткой ночью для своих рейсов вдоль самого берега. Распоряжения Нельсона – хотя они и повели к некоторым серьезным результатам в виде захвата больших судов, шедших из Тосканы и Алжира, – не могли помешать доставке неприятелю провианта на генуэзских каботажных судах. Трудность дела усиливалась еще тем фактом, что многие порты в тылу французских позиций принадлежали Генуе, и через них было организовано снабжение жителей ее жизненными припасами. Оставаться глухим к крикам генуэзцев о тягости лишений и помешать выгрузке на их берега упомянутых припасов, хотя бы они на самом деле предназначались для французов, было невозможно.
 
      Эти соображения должны были бы заставить Девинса смотреть на действия флота, кооперативные с его армией, как на усилия летучего отряда, способного затруднить для неприятеля пользование путями сообщения, но не уничтожить их. Они также должны были побудить его действовать, полагаясь лишь на свои силы, самостоятельно, энергично и не теряя времени, пока французская армия была численно слабее его и пока позиции ее еще не были укреплены слишком сильно. Вместо этого он пользовался сардинцами и британцами не как союзниками, а как сторонами, на которые можно было свалить свою вину за бездействие, как будто было необходимо, чтобы они предприняли что-нибудь для обеспечения ему возможности перейти в наступление. Так прошла зима, в течение которой французы деятельно укрепляли свои позиции и, когда был заключен мир с Испанией, перебросили свою Пиренейскую армию на помощь действовавшей в Италии. Нельсон был поглощен проектами посадки на суда корпуса австрийцев, который, по его мнению, должен был захватить и занять береговую позицию в тылу французов. Девинс только смеялся над этим планом, о котором Жомини говорит лишь со сдержанным одобрением и который при достаточно серьезных силах потребовало бы разделения австрийской армии. Нельсон, правда, гарантировал австрийцам отступление на свои суда в случае необходимости, но Девинс, естественно, предпочел менее рискованный образ действий. Британский командир, относившийся сначала с большим уважением к способностям австрийского военачальника, писал 17 сентября, что с некоторых пор ему кажется, будто «генерал решился не идти дальше своей теперешней позиции и думает свалить неудачу своего предприятия против Ниццы на неоказание ему содействия со стороны британского флота и сардинской армии». Какова бы ни была цель Девинса, но он действительно не двигался с места и спокойно ожидал атаки со стороны французов. В начале ноября болезнь заставила его сложить с себя командование армией. 23-го числа того же месяца неприятель, под командованием генерала Шере, энергично напал на центр союзной позиции, где сардинцы соприкасались с австрийцами. Этот пункт был всегда слаб и после короткой схватки сдался. Первоначальное намерение Шере состояло в том, чтобы после прорыва через центр ударить по сардинцам, как сделал год спустя Бонапарт. Однако выпадение чрезвычайно глубокого снега заставило его решиться на обходное движение вправо, попытаться оттеснить австрийцев к берегу и, если возможно, преградить им путь отступления к востоку. Эта попытка не вполне удалась, но все-таки чрезвычайная опасность, угрожавшая союзникам, заставила их покинуть всю линию укреплений и поспешно отступить с потерей семи тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, а также и своих складов в Лоано, Вадо и Савоне. Это дело, бывшее блестящей и решительной победой, известно под именем битвы при Лоано. Около 1 декабря австрийцы перешли назад через Апеннины и опять заняли те позиции, с которых выступили в предшествовавшем июне.
 
      Рассмотрение плана сухопутной кампании и его исполнения едва ли входит в задачу нашего труда. Движение коалиционных армий, войска и операционные линии которых разделены горными цепями, даже такой высоты, как Апеннины, происходит в условиях не обещающих взаимную поддержку и вероятный успех. К этому неблагоприятному обстоятельству следует прибавить еще невыгоду длинного и узкого пути, по которому должны были следовать все австрийские обозы и который после дальнейшего движения войск сделался бы еще более трудным и длинным. С другой стороны, австрийцы очень рассчитывали на помощь со стороны британского флота, в интересах которого и была предпринята оккупация береговой линии. Ради последней они удерживали за собой бухту Вадо – лучшее якорное место между Ниццей и Генуей, и их присутствие здесь сдерживало Генуэзскую республику, действия которой в значительной мере определялись сравнительными силами воюющих сторон. Спрашивается теперь, сделал ли британский флот при таких обстоятельствах все, что мог сделать для обеспечения успеха общего дела?
 
      Ответ едва ли может быть утвердительным. Нельсон, правда, действовал с энергией, которая никогда не покидала его. Его корреспонденция свидетельствуют о том, что он не считал, что данные в его распоряжение силы соответствовали возложенной на них задаче. Но не мог ли он в таком случае увеличить их? Британский флот имел незначительный численный перевес над французским флотом в Тулоне и значительно превосходил его по качеству своих офицеров и матросов. Он, несомненно, был отягощен многочисленными задачами, такими сложными интересами, уменье разграничить которые служит веским свидетельством способностей военачальника. Наблюдение за Тулонским флотом французов, содействие операциям австрийцев, защита торговли, защита Корсики, политические соображения, требования влияния на мелкие итальянские государства – все эти заботы были возложены на британского адмирала. Из них самой серьезной была первая. Но все другие интересы Британии и ее союзников были бы лучше удовлетворены надлежащим содействием операциям австрийцев – победой на поле действий, – чем рассеянием сил для прочих целей. Решительный успех коалиции определил бы политику каждого из западных средиземноморских государств и закрыл бы все порты их для французских крейсеров.
 
      Коротко говоря, здесь дело явно требовало наступательного образа действий, а не сохранения оборонительного положения в течение всей кампании. Нельсон высказывает мнение, что флот мог бы прервать сообщения французов только в том случае, если бы он заходил в порты и уничтожал там мелкие суда прибрежного плавания. Последние скрывались от преследования во время перехода вдоль берега от одного якорного места до другого. Только захватом в их гнездах можно было отрезать им крылья. «Несколько дней назад, – пишет он, – я тщательно обследовал берег между Монако и Боргетто. Хотя мне удалось захватить только одно судно, нагруженное пшеницей, но зато я загнал все другие в бухту Аляссио, где они укрылись под защитой таких сильных батарей, что на попытку уничтожить их можно было бы отважиться, лишь имея в своем распоряжении не менее трех линейных кораблей. Число всех судов в этих местах доходит до сотни, причем большая часть нагружена хлебом и другими припасами для Франции». В этих строках указывается стратегическое направление, какое следовало бы дать британскому флоту после организации наблюдения за Тулоном. Нельсон писал пять лет спустя лорду Кейту: «Вы поймете меня, когда я скажу что британский флот мог бы предотвратить вторжение в Италию. Если бы наш друг Годам держал свой флот у того берега, то – я утверждаю это, и вы согласитесь со мною – никакая армия из Франции не могла бы снабжаться тогда ни боевыми припасами ни продовольствием. Даже подкрепления не могли бы подходить к ней тогда». Раз флот был не на высоте своей задачи, то осуждалась на неудачный исход и вся союзная кампания, план которой не отвечал здравым военным требованиям. Но адмирал Годам, как сказал Нельсон, «не понимал предприятия, совершенно удовлетворенный, что месяц за месяцем проходил без потерь с нашей стороны». В распоряжении Нельсона не было ни одного линейного корабля, кроме «Агамемнона», которым командовал он сам, и ко времени решительной битвы при Лоано от него была отозвана за исключением двух судов, вся его малая эскадра. В результате французские канонерки безнаказанно беспокоили левый фланг австрийцев. Сам он в этот критический момент должен был оставаться по требованию имперского посланника с «Агамемноном» в Генуе, для того, чтобы помешать экипажу стоявшего тогда в порте французского фрегата захватить, при ожидавшейся поддержке со стороны французских партизан, Вольтри. Вольтри был важным пунктом на линии отступления австрийцев, где горсть решительных людей могла бы задержать их до прибытия преследовавшей армии. Ему одному было приписано поэтому спасение нескольких тысяч имперских солдат, среди которых находился и сам главнокомандующий. До вышеупомянутой битвы Генуэзская республика почти открыто допускала на своей территории французские интриги и вооруженные предприятия такого характера, как, например, проектировавшийся захват Вольтри. Она не осмеливалась бы поступать так, если бы у берегов ее находился сильный британский флот, действовавший под командой такого начальника, как Нельсон, потому что тогда все шансы на окончательный успех были бы на стороне союзников. Короче говоря, эта кампания британского флота прибавляет еще один урок к многочисленным урокам истории о значении присутствия достаточной силы в решительном пункте и возможности действовать наступательно. Можно прибавить еще, что Годам мог бы отделить большее число кораблей в отряде Нельсона, если бы не упустил два раза случая разбить Тулонский флот.
 
      В то время как Нельсон помогал австрийцам, поскольку позволяли бывшие в его распоряжении силы, британский флот обыкновенно крейсировал близ Тулона, возвращаясь время от времени в Сен-Фиоренцо или Ливорно для ремонта и пополнения припасов. Во второй половине 1795 года Директория, как припомнят читатели, решила отказаться от того, чтобы ее флоты состязались с флотами противников, и перейти к крейсерской войне, направленной против наиболее уязвимых колоний неприятеля, а также и против его морской торговли. Было приказано снарядить в Тулоне две эскадры – в общей сложности из семи линейных кораблей и восьми судов меньших размеров, – что, за недостатком матросов, было исполнено лишь с трудом. После июльского сражения близ Иерских островов почти все матросы эскадры Мартэна дезертировали, недовольные скудной пищей, плохой одеждой и постоянными бедствиями, которые были их уделом. Наконец, однако, собралось достаточно людей для комплектования судов, и 14 сентября шесть линейных кораблей и три фрегата вышли в море под командой капитана Ришери. Не ясно из дошедших до нас сведений, был ли в это время британский флот в море или в Сен-Фиоренцо, но во всяком случае он заходил в этот порт, и Годам узнал о выходе французов из Тулона не ранее как 22 сентября. Однако только 5 октября этот медлительный военачальник послал в погоню за ними адмирала Манна во главе эскадры из шести линейных кораблей, но та не могла уже догнать далеко ушедшего к тому времени противника. Французы прошли через Гибралтарский пролив в начале октября, направившись к британским владениям в Северной Америке. 7-го числа того же месяца на расстоянии пятидесяти миль к западу от Гибралтара, они встретились с британским караваном из тридцати одного коммерческого судна, шедшим из Леванта под конвоем трех 74-пушечных кораблей. Ришери удалось взять один из них и все коммерческие суда, за исключением одного. Эту драгоценную добычу он решился отвести в Кадис, где и стал на якорь 13-го числа. Здесь он вскоре был застигнут Манном, который и помешал ему выйти оттуда для исполнения его первоначальной миссии. Около того же времени несколько французских фрегатов захватили в атлантическом океане восемнадцать судов из ямайского каравана. Другой отряд, из одного линейного корабля и шести судов меньших размеров, крейсировал у Леванта, захватив множество призов, он беспрепятственно возвратился в Тулон. Командир его, капитан Гангом, хотя и не совершивший никаких серьезных подвигов, известен тем, что в течение своей морской карьеры чрезвычайно удачно ускользал от неприятеля. Это он командовал флотилией, на которой Бонапарт прокрался незамеченным мимо всех британских крейсеров при возвращении из Египта во Францию в 1799 году.
 
      Описанные результаты, совпавшие так близко с решением французского правительства вести крейсерскую войну, утвердили его в убеждении о целесообразности последней, к которой французы всегда были очень склонны. Оно надеялось при посредстве ее, говоря словами Конвента, «довести Англию до позорного банкротства». В действительности же оно достигло лишь деморализации своего военного флота, утраты обладания морем и расстройства своей собственной внешней торговли. В конце концов это привело к континентальной системе Наполеона и падению империи.
 
      Битва при Лоано, решившая кампанию 1795 года, еще более замечательна, как совпавшая по времени с появлением на театре военных действий двух самых замечательных личностей в войне Французской революции. Через неделю после упомянутой битвы адмирал сэр Джон Джервис, более известный под его позднейшим титулом графа Сент-Винсента, прибыл в Сен-Фиоренцо как заместитель Худа в Средиземном море. Зимой Наполеон Бонапарт был избран Директорией для смены Шере в командовании Итальянской армией Франции.
 
      Карьера и характер юного республиканского генерала слишком хорошо известны и слишком часто описывались, чтобы на них уместно было останавливаться в настоящем труде, тем более что они стоят в стороне от непосредственной темы автора. Личность же престарелого адмирала, железные руки которого создали британский флот и обратили последний в превосходное орудие, с которым Нельсон стяжал свои триумфы, напротив, знакома немногим за исключением изучающих военно-морскую историю. Сэр Джон Джервис родился в 1734 году, и до того времени, когда, уже на шестьдесят втором году жизни, принял командование Средиземноморским флотом, не имел случая отличиться в глазах людей, чуждых той корпорации, к которой принадлежал. Но для членов этой корпорации он уже давно был замечательным человеком. Принадлежа к семейству бедному, хотя и хорошей фамилии, он под давлением нужды с ранней юности приучил себя к той суровой дисциплине и тому неуклонному подчинению долгу, каких впоследствии так строго требовал от других. Строгий и непреклонный в своих официальных отношениях, устойчивый как скала в преследовании раз принятого решения, неумолимый почти до безжалостности в наказаниях за неповиновение служебным требованиям, столь распространенное тогда в британском флоте, он в то же время имел врожденный лоск человека хорошего общества, и его обращение с людьми было вежливо, а когда обстоятельства требовали, даже изысканно. Много путешествуя, не только морем, но также и сушей, читая много и серьезно в ту эпоху, когда подобные привычки между моряками встречались реже, чем теперь, он был сведущ во многих вопросах и не относящихся прямо к его профессии. В последней же он был великим мастером. Его корабль был образцовым в британском флоте во время Американской войны за независимость, и его репутация привлекала на службу под его начальством молодых людей из лучших фамилий Англии, когда им удавалось добиться этого. Между тем никто не поддавался его ходатайствам менее, чем лица высокого положения в тот век, когда непотизм был так распространен. Чтобы снискать его покровительство, надо было иметь прежде всего личные заслуги; уже затем он обращал внимание на родственные отношения, и то лишь в том смысле, что, например, из двух одинаково достойных кандидатов отдавал предпочтение тому, в семье которого отец или брат положили свою жизнь в морской службе – но при этом следует сказать, что достойнейший уже самым отсутствием связей получал право на его заступничество.
 
      Однако при всех таких высоких качествах и даже будучи способен к нежной привязанности, которая могла заставить его долго и глубоко оплакивать потерю испытанного друга, Джервис управлял подчиненными скорее страхом, чем любовью. Невозможно осуждать меры, крайняя суровость которых оправдывалась, если не настоятельно требовалась, опасным взрывом мятежей 1797 года. Невозможно удержаться от восхищения, не без примеси почтительного страха, перед величественной фигурой начальника, который оставался непоколебимым в своих требованиях, несмотря на едва сдерживавшееся недовольство вокруг себя, угрозу восстания снизу в виду неприятельского берега, и который – зная, что во всех других эскадрах команда отняла корабли от своих офицеров – решил, что в его Средиземноморской эскадре этого не должно быть. Но, впрочем, восхищение несколько умеряется сознанием, что для этого не знавшего сострадания человека такое положение не было вполне неприятно: подавляя сопротивление, он чувствовал себя в своей стихии. Один командир, который с большим личным мужеством усмирил бунт на своем корабле, вырвав собственными руками зачинщиков из рук их последователей, ходатайствовал в пользу одного из осужденных на основании того, что он прежде заслужил хорошую репутацию. Джервис возразил: «Я рад этому, до сих пор мы вешали негодяев, теперь же матросы узнают, что никакая хорошая репутация де искупит преступности мятежника». В делах меньшей важности он также был склонен преувеличивать требования так же, как и наказание за уклонение от них. «Там, где я взял бы перочинный ножик, – сказал Нельсон, – лорд Сент-Винсент берет кинжал».
 
      Трудно ожидать, чтобы человек таких свойств, хотя и обладавший решимостью и высокими профессиональными талантами, был наделен огнем гения. Лорду Сент-Винсенту, хотя он и не был чужд великодушия, недоставало тех симпатичных качеств Нельсона, которые возбуждали такую любовь к нему со стороны его подчиненных и делали его таким выдающимся начальником. Свободный от порывистого темперамента и от слабостей своего великого преемника, на карьере которого эти недостатки оставили свои следы, Джервис был чужд и того вдохновения, которое в трудные моменты высоко поднимало Нельсона над средним уровнем человечества и клали на его действия печать гения. Но после Нельсона Джервис, хотя и человек другого порядка, все-таки стоит первым среди британских военачальников. Вместо вдохновения он обладал холодной, здравой и глубокой профессиональной логикой, вместо пыла – упорной, настойчивой решимостью добиться успеха. Эти качества, в соединении с отсутствием страха ответственности, обнаруженным также и Нельсоном, завоевали ему место в первых рядах начальников, как на суше, так и на море. В одном генеральном сражении, которое судьба ниспослала ему – в Сент-Винсентской битве – он полностью обнаружил в высокой степени упомянутые стороны своего характера. Если мы примем в расчет огромное превосходство сил противника, обдуманно атакованных тогда британцами, тактику адмирала на поле битвы и его верную оценку критического положения, в котором находилась тогда Великобритания, то придем к заключению, что образ действий сэра Джона Джервиса в этом случае должен сделать Сент-Винсентскую битву знаменитейшим из самых блестящих морских сражений всех веков.
 
      С этими мощными элементами своей натуры Джервис соединял еще способность глубокого, заботливого внимания к деталям дисциплины, порядка и экономии, без которого одна только строгость сделалась бы бесцельной и привела бы лишь к плохим результатам. Он был счастлив тем, что нашел среди командиров судов Средиземноморской эскадры такое необыкновенно большое число людей, обладавших полным знанием морского дела, энергией и способностями, во всем цвете еще молодого возраста, и ожидавших только искусной руки для надлежащего сочетания и направления их качеств. С таким главой и с такими подчиненными британский Средиземноморский флот скоро сделался образцом материальной и моральной силы, до высоты которого едва ли поднимался какой-либо другой флот в парусную эпоху мореплавания. Таким считал его и Нельсон. Сам старый адмирал оплакивал его память несколько лет спустя, когда командовал флотом Канала, и сетовал на «старых баб в маске молодых людей», как характеризовал он своих новых подчиненных на вверенной ему тогда эскадре. Как администратор в звании первого лорда, Джервис доходил в своей экономии до скупости, и его знакомство с мошенничествами, процветавшими в портах в ту эпоху, заставило его предпринять против них настоящий крестовый поход. Этот демарш был и вполне понятен и необходим, но весьма несвоевремен. Поход этот поэтому оставил пятно неудачи на административной деятельности знаменитого адмирала, которая, однако, была следствием не его неспособности как исполнителя, а непонимания политических веяний того времени. Поглощенный реформой и желая вследствие этого спокойного течения дел, он видел только мир, тогда как темные тучи войны уже сгущались на горизонте. Поэтому британский флот, сильно пострадавший от первой войны, не был готов к той, которая последовала за ней в 1803 году.
 
      Прибытие Джервиса в Средиземное море было слишком поздним для того, чтобы предотвратить угрожавшее зло. Для Великобритании было особенным несчастьем, что «междуцарствие» между двумя такими способными начальниками, как Худ и Джервис, совпало с решимостью французского правительства померяться силами с ее Средиземноморским флотом и что случаи разбить противника были упущены таким медлительным и осторожным адмиралом, каким был Годам. Нельсон писал: «Спросить, как нужен был нам лорд Худ 13 июля, было то же самое, что спросить, хотите ли вы уничтожить весь французский флот, или же не хотите никакого сражения»? Принимая это мнение «в освещении» последующих подвигов Нельсона, позволительно думать, что если бы и не удалось уничтожить весь флот французов, то можно было бы захватить так много кораблей его, чтобы предотвратить выход в море эскадры Ришери и вызванное им отделение эскадры адмирала Манна. Пленение при этом французских матросов сильно затруднило бы операции флотилии, которая доставляла из Тулона Итальянской армии Франции боевые припасы, артиллерию и продовольствие. Легкие пушки на горных лафетах могли перевозиться по Корнишу, но при открытии операций Бонапарта все тяжелые пушки и артиллерийское снаряжение всякого рода приходилось перевозить морем из Ниццы в Савону. Необходимость снаряжения этой флотилии вызвала разоружение флота – обстоятельство, имевшее меньшее значение потому, что тогда французы уже приняли решение вести крейсерскую войну. Таким образом французская морская сила, через упомянутую флотилию, приняла весьма заметное участие в обеспечении сообщений Бонапарта. Как уже было указано, парусные корабли не могли совсем остановить плавания мелких судов вдоль опасных для навигации берегов, на которых еще были поставлены батареи для прикрытия этих судов.
 
      После битвы при Лоано Нельсон, который был освобожден на время от оккупации Генуэзского залива, ушел в Ливорно для ремонта своего корабля, бывшего тогда в кампании уже десять лет. Только 19 января 1796 года он присоединился к Джервису, который, по прибытии в Средиземное море, большую часть времени оставался в Сен-Фиоренцо, работая над организацией своего флота. Новый адмирал оказал ему такое же доверие, как и его предшественники, и сейчас же послал его на прежнюю его станцию с летучим отрядом, чтобы помешать высадке хотя бы и самого малочисленного десанта в Италию. Преобладающей идеей, можно сказать, почти мечтою Нельсона была высадка с кораблей отряда в тылу неприятеля. Как мы видели, он старался склонить на такую попытку Девинса, обещая ему поддержку со стороны своей эскадры. Дошедшие до него известия о том, что во французских портах снаряжаются плоскодонные боты и канонерки, указывали, по его мнению, более всего на то, что это делается для перевозки войск в Тоскану, в тыл австрийцев, в то время, как главная французская армия оперировала перед их фронтом. Подобно Бонапарту, Нельсон знал, какие ресурсы представляют для нуждающегося неприятеля долины Пьемонта, Ломбардии и Тосканы. Он называл их золотым рудником, но он не знал, как слабы были французские моряки в своем деле. Нельсон не понимал, как невероятно было, чтобы Бонапарт решился на такую попытку, которая лишила бы его войска взаимной поддержки и поставила бы их вне его личного контроля. Конечно, никаких указаний на подобное намерение Бонапарта нельзя найти в его корреспонденции или в данных ему Директориею инструкциях. Напротив, он сильно возражал против излюбленного проекта Комитета общественной безопасности в начале 1795 года о высадке экспедиции в папское государство, если только не будет обеспечено обладание морем.
 
      Если бы австрийцы опять подошли к морю и заняли Вадо, то Джервис, без сомнения, поддержал бы их и причинил бы французам весьма значительные затруднения. Нельсон высказал несомненную уверенность в этом отношении. Бонапарт, однако, не дал ему такого случая. Оставив Париж 14 марта 1796 года, молодой генерал достиг Ниццы 27-го числа того же месяца. 5 апреля он перенес свою главную квартиру в Албенгу, а 9-го – в Савону. 10-го числа генерал Болье, новый начальник австрийцев, начал двигать левое крыло своей армии Ла-Рошетским проходом, а правое – Монтенотским. Соединение их должно было состояться в Савоне. Быстрый, как молния, ударил Бонапарт на противника там, где левое крыло австрийцев соприкасалось с правым – сардинцев. Удары на центр союзников следовали один за другим, и после шестидневного боя их армии были окончательно разделены. Гоня перед собой сардинцев в неослабном преследовании, Бонапарт 28-го числа согласился на перемирие, по которому три из главных крепостей Пьемонта перешли в его владение, и в Париж были посланы уполномоченные для переговоров о мире. Последний был заключен и подписан 15 мая. Сардиния вышла из коалиции, сдала графство Савойское и Ниццу и подчинилась другим условиям, благоприятным для Франции, – главным образом по отношению к пограничным линиям, проведенным через хребты гор, где господствовавшие над местностью позиции были переданы республике. Таким образом ворота Италии были взяты и Австрия, лишившаяся союзников на суше и отрезанная от моря, оказалась одна лицом к лицу с Бонапартом.
 
      Французы стояли теперь в Пьемонте перед Ломбардией. Болье, ожидая наступления на Милан по северному берегу По, отступил, перейдя через эту реку с целью загородить противнику переправу через нее. На случай, если бы последняя все-таки удалась французам, он предполагал защищать Милан отступлением сначала на Сезию, а потом на Тичино – притоки По. Но не таков был Бонапарт, чтобы атаковать противника с фронта и заставить его отступать по естественному пути отступления, ведущему к его базе. Тщательно взвесив военные и политические условия полуострова, он остановился на долине реки Адидже, которой, по его мнению, можно было овладеть при всяких обстоятельствах. Адидже вытекает из Тирольских гор к югу, вдоль восточного берега озера Гарда, затем поворачивает к востоку и впадает в Адриатическое море между По и Венецией. Овладев ею, французская армия прикрывала бы всю долину По, держала бы в своих руках ресурсы как ее, так и мелких государств, расположенных к югу от этой реки, стала бы между Австрией и южной Италией и изолировала бы Мантую – сильную крепость противника. Обманув, поэтому, Болье ложными систематическими фронтальными атаками, каких тот и ожидал от него, Бонапарт тайно двинул свои главные силы вдоль южного берега По. 7 мая авангард достиг Пьяченцы и немедленно переправился через реку на лодках. 9-го был уже построен мост, хотя река достигает здесь 1500 футов ширины при очень быстром течении. Таким образом намеченные генералом Болье позиции на Сезии и Тичино были обойдены, и австрийцы по необходимости отступили на Адду. 10 мая, как раз через месяц после того, как Болье начал свои наступательные движения, Лодийский мост через Адду был взят, и австрийцы опять отступили к Минчио, истоку озера Гарда, оставив Милан без прикрытия. 15-го числа Бонапарт вошел в Милан с триумфом. Здесь он дал войскам отдых в течение десяти дней и, выйдя оттуда, должен был опять возвратиться, для того чтобы наказать возмутившееся население. 30 мая французы перешли Минчо, так как австрийцы отступили на север к Тиролю, вдоль восточного берега Гардского озера.
 
      Это отступление предоставило Мантую самой себе. 3 июня главная квартира Бонапарта была в Вероне – сильно укрепленном пункте, который, защищая Адидже, обеспечивал для Бонапарта обладание обоими берегами реки и который имел еще другое стратегическое значение, вследствие топографического своего положения. Многочисленные горные отроги, идущие от Тирольских гор к югу вдоль Гардского озера, спускаются и переходят в равнину у Вероны, которая расположена у подножия образуемых ими долин. По сторонам этого пука отрогов лежат долины Адиджская и Брентская, со стороны которых можно было ожидать атаки австрийцев. Верона, таким образом, была центральным пунктом по отношению к каким бы то ни было наступательным движениям противника и сделалась поэтому также опорной точкой стратегии Бонапарта. 4 июня войска его обложили Мантую. Достигнув теперь первой цели своих операций, Бонапарт временно перешел от наступательных операций к оборонительным, остановил движение вперед своих сил и занялся обеспечением за собой течения Адиджи и скорейшего успеха осады Манту и.
 
      Теперь оставалось только реализовать политические выгоды, приобретенные его удивительными успехами. Герцог Пармский присоединился к конвенции 9 мая, а 17-го последовал его примеру герцог Моденскии. 5 июня неаполитанское правительство, пробужденное от своей мечты о безопасности королевства, подписало перемирие, отозвав свои войска из коалиционной армии, а корабли – из британского флота – опрометчивая измена общему делу, столь же плохо обдуманная, сколько и трусливая. Как раз в это время французский военачальник писал: «Я вижу только одно средство не быть разбитым осенью – это устроить дела так, чтобы нам не пришлось двигаться в южную Италию. Так как папа еще держался, то Бонапарт, воспользовавшись временем, которое необходимо было австрийцам для приготовления к новому походу, двинул в папские государства корпус Ожеро, сопровождая его лично. 19-го он достиг Болоньи, а 24-го папа подписал перемирие. Вместе с этим было признано безопасным и своевременным послать в Тоскану дивизию из корпуса, занимавшего Пьемонт. Эта дивизия вошла в Ливорно 28 июня, и вопреки нейтралитету Тосканы заняла порт. Этим она уничтожила сосредоточенные здесь громадные торговые и морские британские интересы и приобрела для французов надежную базу для предположенных Бонапартом операций против Корсики.
 
      Неудача попытки австрийцев подвинуться к берегу Средиземного моря и последовавшее затем их отступление очевидно положили конец прямым кооперациям между ними и британским флотом. Джервис был вынужден поэтому ограничиться наблюдением за тулонскими кораблями. Эта его операция отличалась таким же характером и такой же системой, какие впоследствии он сообщил блокаде Бреста и вообще всех неприятельских портов. В течение более шести месяцев (от начала апреля до середины октября) крейсировал он с пятнадцатью линейными кораблями близ порта. Самые большие корабли держались при этом дальше от берега, но все-таки достаточно близко для того, чтобы поддерживать летучий отряд из трех 74-пушечных кораблей, который держался как раз на границе дальности огня батарей, около двух миль от входа. Благодаря неустанной бдительности и предусмотрительности, корабли его, неся эту трудную службу, снабжались провизией, водой и даже ремонтировались на месте, не входя в порт. Нельсон, как и в предшествовавшем году, был деятельно занят в Генуэзском заливе, затрудняя противнику прибрежные сообщения; однажды ему даже посчастливилось захватить неприятельский караван с пушками и саперными инструментами для осады Мантуи. В Адриатическом море несколько фрегатов и флотилия мелких судов были заняты защитой австрийских сообщений через Триест. Адмирал Манн с семью линейными кораблями оставался все еще у Кадиса, на станции, назначенной ему Годамом для наблюдения за эскадрой Ришери. Независимо от этих чисто военных операций корабли несли еще конвойную службу, сопровождая торговые суда во всех их рейсах, прикрывая транспортные суда и вообще поддерживая безопасность плаваний невооруженных британских судов, торговых ли, или правительственных транспортов, которые должны были доставлять продовольствие флоту, а также и Гибралтару из Берберии. Такой службой были заняты от тридцати до сорока фрегатов и мелких судов, и это число их оказалось еще недостаточным для удовлетворения различных требований, возникших вследствие широкого распространения британской торговли и деятельности французских крейсеров. Быстрые успехи Бонапарта и широкая волна его завоеваний существенно повредили британскому флоту; и вопрос о снабжении его сделался весьма серьезным при условии, что для него закрылись порты Тосканы, неаполитанских и папских владений. Усиливавшиеся симптомы недовольства сделали удержание Корсики во власти Англии сомнительным, раз французы заняли Ливорно, а генуэзцы мирились с их интригами из страха перед армиями Бонапарта. Уже 20 мая, сейчас же по вступлении в Милан, Бонапарт послал в Геную агентов для агитирования в пользу восстания на острове, а в июле он начал собирать в Ливорно отряд корсиканских беглецов, во главе которого поставил генерала Джентили, также туземца. Угрожающее положение дел и подчинение Тосканы нарушению французами ее нейтралитета заставили вице-короля Корсики решиться на захват Эльбы, хотя островок этот и принадлежал Тоскане. Нельсон 10 июля появился с незначительной эскадрой перед Портоферрайо, который и сдался немедленно на его категорическое требование. Вследствие весьма малых размеров Эльба более поддавалась морскому контролю, чем Корсика, и для обеспечения покорности со стороны населения ее требовался меньший гарнизон. В случае утраты Англией Корсики Эльба, таким образом, все-таки оставалась бы за ней и обеспечивала бы для британцев базу на Средиземном море до тех пор, пока флоты ее сохраняли преобладание над флотами неприятеля.
 
      Относительно этого преобладания, однако, являлось некоторое сомнение. Поведение Испании, далеко не искреннее, когда она была союзницей, сделалось холодным, когда она присоединилась к нейтральным государствам, и теперь быстро переходило во враждебное. Дряхлое королевство это имело флот свыше пятидесяти линейных кораблей. Хотя дисциплина в нем и его боевые свойства были на самом низком уровне, уже одна только численность его могла оказаться не под силу для блестящего флота Джервиса, состоявшего только из двадцати двух кораблей. Из них семь оставались все еще под Кадисом на расстоянии тысячи миль от главной эскадры, крейсировавшей близ Тулона. Предвидя приближение опасности Джервис около того времени, когда была взята Эльба, послал Манну приказание соединиться с ним, и согласно этому блокада Кадиса была снята. Это случилось как раз вовремя, потому что 19 августа Испания, побуждаемая успехами Бонапарта и вступлением французов в Германию – где разделенные армии Журдана и Моро не были тогда еще разбиты эрцгерцогом Карлом – подписала договор об оборонительно-наступательном союзе с республикой. Как только отряд Манна ушел от Кадиса, Ришери, потребовав, чтобы испанский флот конвоировал его в начале плавания, 4 августа вышел оттуда в сопровождении двадцати испанских линейных кораблей. Последние прошли с ним триста миль к западу и затем возвратились в порт. Ришери же последовал дальше к британским владениям Северной Америки – т. е. для исполнения миссии, данной ему почти десять месяцев назад, в течение которых он был уже произведен в контр-адмиралы. Крейсерство его было успешно: он сильно повредил рыбным промыслам британцев у Ньюфаундленда, захватил и сжег сто британских коммерческих судов и возвратился в Брест вовремя, для того чтобы принять участие в неудачной экспедиции против Ирландии, которая вышла из Франции в декабре того же года.
 
      Адмирал Манн, храбрый и хороший офицер, в этой кампании обнаружил плохую логику. По-видимому, говоря словами Наполеона, «II s'etait fait та tableau» по отношению к военно-морскому положению дел; и для человека такого склада ума губернатор Гибралтара О'Нара, пессимист по характеру, был, вероятно, плохим советчиком. Спеша соединиться со старшим флагманом, Манн забыл о затруднениях, какие испытывал флот его в деле снабжения кораблей продовольственными припасами, и вышел из Гибралтара, не погрузив последние. Джервис вследствие этого был вынужден сейчас же отправить его назад, с приказанием возвратиться по возможности скоро. На пути туда он 1 октября встретился с испанским флотом из девятнадцати линейных кораблей под командованием адмирала Лангара. Британской эскадре удалось уйти от преследования, потеряв два коммерческих судна, бывших под ее конвоем. По прибытии в Гибралтар он созвал совет командиров и, ввиду согласия их с его мнением, отплыл в Англию, что было прямо противоположно приказаниям и Джервиса, и Адмиралтейства. Действия его конечно не были одобрены. После этого он уже не появляется в списках действовавших на море адмиралов, но если вспомнить, что со времени расстрела Бинга за ошибочную логику до рассматриваемой эпохи прошло лишь сорок лет, то придется признать, что люди сделались более сострадательными.
 
      Отделение Манна уменьшило силы Джервиса на одну треть в то время, когда положение дел становилось с каждым днем все более критическим. Оно не только сделало гораздо более затруднительным удержание британцами за собой господства на Средиземном море, но и лишило адмирала питавшейся им надежды нанести решительный удар испанскому флоту, какой он, впрочем, и нанес ему, но лишь четыре месяца спустя, и не здесь, а у мыса Сент-Винсент. К флоту Лангара, после встречи его с Манном, присоединились семь кораблей из Картахены, и с такими увеличенными силами он появился 20 октября в расстоянии около пятидесяти миль от бухты Сен-Фиоренцо. Джервис только что возвратился тогда из своего крейсерства близ Тулона, получив 25 сентября приказание перевезти войска с Корсики – операция, которая обещала быть затруднительной из-за отсутствия транспортов. 26 октября Лангара вошел в Тулон, где новые союзники собрали теперь тридцать восемь линейных кораблей.
 
      В течение летних месяцев Нельсон блокировал Ливорно после занятия его французами. Эта мера, вместе с захватом Эльбы, кажется, и послужила существенным препятствием для переправы на Корсику сколько-нибудь значительного отряда французских партизан. Для той же цели 18 сентября был захвачен им небольшой остров Капри – генуэзская колония, представлявшая удобное убежище для мелких судов. Но 29 сентября Нельсон получил приказания от Джервиса, возлагавшие на него персонально действия в Бастии при эвакуации Корсики. Как только решение британцев сделалось известным, так недовольство населения на Корсике разгоралось в настоящее возмущение. Джентили, найдя теперь море свободным, высадился на остров 19 октября и преследовал британские войска до самого берега посадка последних на суда совершилась беспрепятственно только под прикрытием корабельных орудий. В тот же день Нельсон взял остальную их часть и перевез их вместе с вице-королем на Эльбу, которую все еще намеревался отстаивать. Джервис держался в Сен-Фиоренцо до последнего возможного момента – хотя еще за две недели до выхода оттуда у него все было уже приготовлено к отплытию – в надежде, что подоспеет Манн, и из опасения, чтобы он не пришел после ухода флота. 2 ноября провизии на кораблях оставалось уже так мало, что дальнейшее промедление сделалось немыслимым, и адмирал снялся с якоря. После двухнедельного беспокойного плавания он достиг Гибралтара 1 декабря 1796 года. На пути он получил инструкции, отменявшие эвакуацию Корсики, если она еще не состоялась, и предписывавшие в противном случае удержание за собою хотя бы Эльбы.
 
      Политика, в силу которой Великобритания решилась отозвать свои силы из Средиземного моря, имела доводы и за, и против. Причины колебаний британского правительства очевидны. Его первоначальные приказания прекратить все операции и очистить Корсику и Эльбу были отданы 31 августа. Генералы Журдан и Моро были тогда в самом сердце Германии, и так как эрцгерцог тогда только что начал свой блестящий контрмарш, которым оттеснил сначала первого, а потом и второго обратно к Рейну, то последствия его никоим образом нельзя было предвидеть. Последние из вестей, дошедших к тому времени до Англии из Италии, говорили о новых успехах Бонапарта при Лонато и Кастильоне и о новом отступлении австрийцев. Приказания же, отданные в отмену первых и помеченные 21-м числом октября, были вызваны влиянием успеха эрцгерцога и счастливого уклонения Вурмзера от встречи с Бонапартом, а главное – вступлением его в Мантую, вследствие чего, несмотря на повторявшиеся поражения австрийцев на поле битвы, гарнизон крепости был значительно усилен, и утомительная осада ее должна была начаться снова. Пока Мантуя держалась, Бонапарт не мог двигаться вперед, и австрийцы собирали теперь новую армию в Тироле. Британское правительство также не сумело понять огромного превосходства своего Средиземноморского флота и упорного характера его начальника. «Адмирал, – писал Эллиот на месте действий, – тверд как скала. Теперь у него четырнадцать линейных кораблей против тридцати или, может быть, сорока неприятельских. Если Манн присоединится к нему, то он, конечно, атакует противника, и все (командиры) уверены в победе». Можно с достаточным основанием сказать теперь, что если бы Манн послушался данных ему приказаний – а только крайние причины могут оправдать непослушание – то Сент-Винсентская битва состоялась бы в Средиземном море, и сильно повлияла бы на политику итальянских государств. После такой победы люди, подобные Джервису и Эллиоту, могли бы быть освобождены от ожидания дальнейших инструкций от правительства. «Изгнание англичан, – писал Бонапарт, – чрезвычайно важно для успеха наших военных операций в Италии. Мы должны предложить более суровые условия Неаполю. Оно имеет величайшее моральное влияние на итальянцев, обеспечивает нам пути сообщения и заставляет Неаполь дрожать даже за Сицилию».
 
      По мнению автора, сэр Джильберт Эллиот высказывает верное заключение в следующих словах, которые показывают и большую дальновидность, и здравую политическую логику: «Я всегда думал, что в борьбе между Французской республикой и остальной Европой чрезвычайно важно, чтобы Италия, вся ли, или частью, не была присоединена к Франции ни в качестве ее владения, ни в качестве зависящей от нее республики. Я считал пребывание в Средиземном море британского флота, имеющего перевес над флотом противника, существенным средством для обеспечения Италии и Европы от такого несчастья. Предвидения Эллиота были оправданы потом Наполеоном. Непосредственным последствием эвакуации был мирный договор, подписанный 10 октября, т. е. как только весть о ней распространилась. В 1796 году кончались уже три года пребывания упомянутого флота в Средиземном море, и за это время дело присоединения Корсики к Англии мало подвинулось вперед. В этот момент было нужно не удаление с поля сражения, а проявление силы путем успешной битвы. И самые близорукие глаза могли сосчитать число кораблей, на которое союзный флот превосходил британский, действительное же превосходство последнего, т. е. преобладание его в силе, могли доказать только сражения. Если бы это было сделано, то острова и отдаленные окраины полуострова набрались бы смелости, и сражение в Лионском заливе имело бы такие же широкие последствия, какие породила Абукирская битва. Ко времени эвакуации тремя важнейшими факторами в военном положении были: осада Манту и, австрийская армия в Тироле и, наконец, но не на последнем месте, британский флот в Средиземном море. Он поддерживал Неаполь, а Неаполь или, скорее, юг Италии составлял одну из самых серьезных и тревожных забот Бонапарта. Наконец, можно сказать, что значение Корсики для флота доказано предпочтением, какое отдавал Нельсон Маддаленской бухте – в проливе, отделяющем Корсику от Сардинии – перед Мальтой как станции для британского флота, наблюдающего за Тулоном.
 
      Немедленно по приходу в Гибралтар Джервис получил приказание идти со своим флотом в Лиссабон, вследствие обнаруженного союзными, испанским и французским, правительствами намерения сделать нападение на Португалию. При этом зона, в которой он мог действовать самостоятельно, была ограничена с севера параллелью мыса Финистерре. Перед отплытием он послал Нельсона в Средиземное море с двумя фрегатами для снятия гарнизона и своза припасов с Эльбы, об очищении которой опять были получены приказания. 16 января он отплыл в Лиссабон, прибыв туда 21-го; но за это время несчастья одно за другим обрушились на его флот. 10-го в Гибралтаре в сильный шторм, три линейных корабля были сорваны с якорей. Один совершенно разбился у марокканского берега, другой ударился так сильно о скалу, что его пришлось послать для ремонта в Англию. Вскоре после того третий сел на мель в Танжерской бухте и, хотя и исправил повреждения, не заходя в порт, был все-таки негоден для службы в предстоявшем тогда сражении. Четвертый при входе в Тэжу под проводкой лоцмана наскочил на мель и разбился. Наконец, при выходе из реки 18 января 98-пушечный корабль сел на мель и вышел из строя. Все это сократило эскадру Джервиса, с которой он вышел в море на поиски неприятеля, до десяти линейных кораблей. И самый серьезный его помощник – Нельсон был также почти потерян для него после того интересного события, когда отвага и решительность будущего героя Абукира главным образом содействовали достигнутому успеху.
 
      Выйдя из Гибралтара 15 декабря, Нельсон выдержал жестокий бой с двумя испанскими фрегатами, который составил бы видную страницу в биографии обыкновенного морского офицера, но который затерялся среди его других подвигов. Призы его были немедленно затем отбиты сильной испанской эскадрой, но его корабли ушли от последней. 26-го числа он прибыл в Портоферрайо и оставался там месяц. Здесь к нему присоединился Эллиот, бывший вице-король Корсики, остававшийся до тех пор после эвакуации острова в Неаполе. Генерал де Бург, командовавший гарнизоном, отказался покинуть свой пост без специальных распоряжений правительства, и потому Нельсон, имевший инструкции только от Джервиса, ограничился тем, что погрузил на корабли лишь морские припасы. Затем со всеми военными судами он отплыл с Эльбы 29 января 1797 года. 9 февраля он достиг Гибралтара и оттуда, узнав, что испанский флот прошел обратно через пролив, поспешил на соединение с адмиралом. Сейчас же по выходу из Гибралтара он подвергся преследованию нескольких испанских кораблей, но удачно ушел от них и 13-го числа встретился с Джервисом. В 6 часов вечера он ступил на палубу своего корабля «Кэптен», на мачте которого развевался его брейд-вымпел в сражении следующего дня.
 
      Встреча между испанским и британским флотами, которую нам предстоит теперь описать, была результатом следующих движений. К концу 1796 года Директория, ободренная успехами Бонапарта и испанским союзом, прельщенная обещаниями недовольных ирландцев, решилась на экспедицию в Ирландию. Так как первая переправа войск и последующие сообщения их должны были опираться на превосходство силы на море, то из Тулона в Брест были отправлены пять линейных кораблей. Эта эскадра под начальством адмирала Вильнева отплыла из Тулона 1 декабря в сопровождении испанского флота из двадцати шести испанских кораблей, которые с октября месяца оставались в Тулоне. 6-го Л ангара ушел в Картахену, предоставив Вильнева самому себе. 10-го французы прошли через Гибралтар совсем на виду у британского флота, идя на фордевинд при очень свежем восточном ветре, который тогда причинил столько повреждений эскадре Джервиса и помешал ему преследовать противника. Они, однако, не дошли до Бреста достаточно вовремя для участия в экспедиции. Испанцы оставались в Картахене почти два месяца, и за это время командование ими было вверено адмиралу Кордове. Наконец, вследствие настоятельного давления со стороны Директории, они отплыли в Кадис 1 февраля, в числе двадцати семи линейных кораблей, пройдя Гибралтарский пролив при сильном восточном ветре, согнавшем их далеко к западу.
 
      Сэр Джон Джервис, после того как оставил Лиссабон 18 января 1797 года, конвоировал к западу несколько португальских коммерческих кораблей, направлявшихся в Бразилию, и затем выбирался лавировкой назад к своей станции близ Сент-Винсента. 6 февраля к нему присоединилось подкрепление из пяти линейных кораблей, которые были отправлены из Англии, как только тревога ее за Ирландию миновала. Имея теперь под своей командой уже пятнадцать линейных кораблей, он крейсировал близ упомянутого мыса, зная, что должен встретить здесь какую-либо эскадру, идущую в Кадис или из Средиземного моря, или из Атлантического океана. В 5 часов утра 14 февраля присоединился к адмиралу фрегат «Нигер», который в течение нескольких дней выслеживал испанский флот, с известием, что последний находится, вероятно, не далее как на дистанции десяти или двенадцати миль к юго-западу. Ветер, с силою дувший в течение нескольких дней от юго-востока, перешел в течении ночи к WS, дав испанцам возможность взять на Кадис, после упомянутой лавировки за прошлую неделю. Это обстоятельство, которое при других условиях могло бы быть счастливым, привело большое, плохо укомплектованное офицерами и плохо управлявшееся «сборище» кораблей к весьма печальной встрече с таким искусным, смелым и столь превосходно обученным противником, каким была сравнительно малочисленная и удобоуправляемая эскадра Джервиса. На рассвете, около 6 час. 30 мин. утра, с британских судов усмотрели в неясном очертании на горизонте, в направлении SWS, флот испанцев, шедший па пересечку их курса. Расстояние до него, не указанное в точности, было, вероятно, не менее пятнадцати или двадцати миль. Британский флот лежал бейдевинд, правым галсом, на курс между S и SW; тогда как испанцы, направлявшиеся в Кадис, правили на OSO. Курсы противников пересекались таким образом почти под прямым углом. В этот момент сближавшиеся бойцы представляли резкий контраст по их боевой готовности. Британцы, построившиеся ночью в две колонны, – одна из семи, другая из восьми кораблей – заслужили похвалу своего требовательного начальника «за превосходный сомкнутый строй». Испанцы, напротив, спеша войти в порт и смущенные переменой ветра за ночь, вследствие непривычки к плаваниям, разбились на два отряда. Передний из них, так как все суда их шли почти на фордевинд, был далеко под ветром. Он состоял из шести кораблей и опередил другой, состоявший из двадцати одного корабля, не менее чем на восемь миль. Даже и после того, как показался британский флот, испанцы в течение некоторого времени не делали никакой попытки поправить это пагубное разделение сил. Это пренебрежение было следствием отчасти их беспечности и плохого знания своей профессии, а отчасти и неверных сведений о неприятеле, численность эскадры которого они, согласно показаниям нейтральных судов, считали только в девять линейных кораблей.
 
      Так как было пасмурно и по временам сгущался туман, то прошло некоторое время, прежде чем постепенно сближавшиеся противники могли отчетливо видеть друг друга. В 9 часов утра с марса флагманского корабля Джервиса можно было сосчитать число и различить ранги испанских кораблей, так что, вероятно, они находились тогда на расстоянии от двенадцати до пятнадцати миль от британских. В половине десятого Джервис послал три корабля вперед, а через несколько минут, на поддержку им, еще три. Благодаря такому маневру эти шесть кораблей получили возможность вести атаку. Около десяти часов туман рассеялся, и для противников раскрылось относительное их положение. Британцы, все еще в две колонны, правили в промежуток между двумя отрядами испанцев. Шесть подветренных кораблей последних поняли свое ошибочное положение и привели теперь к ветру на левый галс, взяв на NNW, в надежде соединиться таким образом с главным наветренным отрядом, который все еще держал на Кадис. Тогда Джервис сделал сигнал построиться в одну колонну, в боевой ордер баталии, и прорезать неприятельскую линию. Скоро сделалось очевидным, что подветренные испанские корабли не могут помешать этому маневру противника. В течение некоторого времени они не знали, на что решиться и спустились на SO; но скоро затем пять из них опять легли на NW, с явным намерением прорвать линию неприятеля, если нельзя было пройти впереди ее. Шестой продолжал идти на SO и скрылся из виду.
 
      Наветренный испанский отряд также увидел теперь, что весь он не может соединиться с отделившимися кораблями. Он отделил вперед три корабля, которым и удалось пересечь курс противника. Остальные же привели к ветру во все возраставшем беспорядке и легли на курс, почти параллельный, но противоположный курсу британцев, проходя мимо авангарда их на дальности пушечного выстрела. В половине двенадцатого «Каллоден», шедший в голове колонны Джервиса, пришел на траверз передовых кораблей этого отряда противника и открыл по ним огонь. Сэр Джон Джервис увидел теперь, что за ним обеспечено положение, какое является всегда весьма желательным для главнокомандующих. Его эскадра в удобоуправляемом боевом строю, расположилась между двумя частями силы противника, будучи в состоянии в течение значительного времени действовать против одной из них без вмешательства со стороны другой.
 
      Представлялся вопрос, следовало ли ему, со своими пятнадцатью кораблями, атаковать восемнадцать наветренных кораблей противника или же восемь подветренных. Верная профессиональная логика заставила его быстро решиться атаковать больший отряд, потому что меньший, будучи под ветром, должен был затратить больше времени для прихода на помощь к наветренному отряду, чем затратил бы этот последний, если бы был вынужден противоположным решением Джервиса спуститься на выручку к подветренному. Решение это в принципе было тождественно с тем, которое определило тактику Нельсона в Абукирской битве. Итак, Джервис поднял сигнал повернуть оверштаг последовательно для преследования наветренных кораблей испанцев. Трубридж, предвидя приказание, уже поднял заранее ответный флаг – свернутый согласно морскому обычаю так, что достаточно было легкого движения руки державшего фалы, чтобы развернуть его в надлежащий момент. Как только сигнал адмирала был поднят, паруса покатившегося к ветру «Каллодена» уже заполоскали. «Посмотрите на Трубриджа, – воскликнул в восторге Джервис, – он управляет своим кораблем, как будто бы взоры всей Англии были обращены на него! И дай Бог, чтобы она видела это»! Как только арьергард испанцев прошел мимо, как «Каллоден» уже следовал за ним. Один за другим британские корабли становились ему в кильватер, причем те, которые еще держались на прежнем курсе, приходились между двумя испанскими отрядами. Испанский вице-адмирал, командовавший подветренным отрядом, на своем 100-пушечном корабле направился к флагманскому кораблю Джервиса «Виктори», седьмому от головного британской линии, как бы намереваясь прорезать ее перед его носом. Но так как «Виктори» шел очень быстро, то он во избежание столкновения вынужден был спуститься как раз у его борта. При этом он подставил себя продольным выстрелам противника, которые и заставили его удалиться из сферы боя вместе с другими кораблями его отряда. «Виктори», обстенивший на момент марсель для более точного прицеливания из орудий, опять наполнил его и затем повернул через фордевинд в кильватер «Каллодену»; за ним последовали и остальные корабли британской колонны.
 
      Теперь уже был почти час дня. К этому времени от начала боя, во-первых, была прорезана линия испанских судов, отрезан авангард ее и большая часть центра от арьергарда, и во-вторых, противники обменялись канонадой при прохождении параллельными курсами – причем главный отряд испанцев шел полным ветром, а британцы – в бейдевинд. Военно-морская история изобилует примерами таких схваток и называет их обыкновенно нерешительными. Джервис, участвовавший ранее в такой схватке, рассчитывал на решительный бой, когда приказал «Каллодену» (С) повернуть оверштаг и начать преследование противника. Но погоня за уходящим по его курсу обыкновенно бывает продолжительна. К тому же испанские суда были хорошими ходоками. Нужно было время на то, чтобы Трубридж и его сотоварищи догнали их. И так как каждый из кораблей британской линии, для поворота оверштаг, должен был последовательно дойти до общего пункта, от которого испанцы непрерывно удалялись, то арьергард Джервиса по необходимости отстал. Что так было в действительности, доказывается соответственными потерями. Поэтому высказывалось мнение, что адмиралу следовало бы повернуть оверштаг всем флотом вдруг или по крайней мере – всем арьергардом, чтобы подойти к неприятельскому авангарду уже всей линией. Мысль эта сначала подкупает, но грешит тем, что при ее осуществлении совершенно игнорировалась бы опасность со стороны подветренного испанского отряда, который сдерживался кораблями британского арьергарда. Может показаться, что восемь кораблей упомянутого отряда не стоили внимания, как будто совсем не принимавшие участия в сражении, но на деле в план Джервиса необходимо входила забота о преграждении им возможности прийти на помощь наветренному отряду. Адмирал Паркер, командовавший авангардом, выразительно говорит об усилиях подветренного отряда испанцев помешать ему и о соответствующих действиях британского арьергарда. Таким образом, один за другим британские корабли изменяли курс с SW на NNO, преследуя главный испанский отряд, который постепенно подходил к арьергарду первоначальной линии противника. Около одного часа дня этот отряд, увидев, что путь для него на SO открыт, спустился на OSO, надеясь пройти сзади британцев и таким образом соединиться с подветренным отрядом. К счастью для Джервиса Нельсон был на третьем корабле, считая от концевого. Вполне усвоив цель своего начальника, он не дожидаясь приказаний, немедленно вышел из линии и направил свой корабль «Кэптен» на пересечку курса передних кораблей противника (N). В этом своевременном, но в высшей степени смелом движении, которое чрезвычайно ярко иллюстрирует огромную разницу между отчаянным и бесстрашным поступком, Нельсон прошел впереди испанского отряда, обрезав нос его пяти большим кораблям, и затем, на своем 74-пушечном корабль атаковал «Сантиссима Тринидад», 130-пушечный – самый большой из кораблей того времени.
 
      Неприятель, явно озадаченный этим поступком необыкновенной дерзости и владея собой не более чем стадо испуганных баранов, привел опять всем отрядом к NNO, возвратившись к тому образу действий, который нельзя назвать иначе, как бегством.
 
      Однако быстрая перемена курса задержала испанцев, что дало возможность передовым британским кораблям подойти в ним. Трубридж на «Каллодене» оказался скоро как раз за кормой корабля Нельсона, который любил его больше, чем всех других британских офицеров. За ним следовали еще три других корабля, держась настолько близко друг к другу, насколько это не мешало свободе действий их орудий. Испанцы, шедшие и раньше в беспорядке, теперь скучились в смущении, по два и по три вместе, мешая друг другу стрелять и представляя для противника цель, по которой трудно было промахнуться. Эта заключительная сцена сражения разыгрывалась кругом арьергардных кораблей главного испанского отряда и неизбежно обратилась в свалку, так как каждый британский командир действовал по своему усмотрению и в зависимости от условий, в которых находился его корабль. Как и ближайшему соседу Нельсона, весьма выдающаяся роль выпала на долю Колингвуда, корабль которого «Эксцелент», замыкал британский арьергард (Е). Избегнув, вероятно в силу обстоятельств, серьезных повреждений в рангоуте, он был совершенно послушен воле своего командира и дал последнему возможность показать искусство и мужество, которым отличался в такой высокой степени. Проходя вдоль арьергарда неприятеля, Колингвуд заставил его 74-пу-шечный корабль спустить флаг. Вслед за тем, увидел, что корабль Нельсона лежит на правом галсе, в беспомощном состоянии, на дистанции пистолетного выстрела от 80-пущечного противника «Сан-Николас»; «фор-стеньга и штурвал были сбиты, не осталось ни парусов, ни вант, ни снасти». При этом пять неприятельских кораблей обстреливали его. Поставив все паруса, Колингвуд поспешил ему на помощь, пройдя между «Кэптеном» и его ближайшим противником, обрезав последнего на расстоянии десяти футов и выпустив по нему один из тех залпов, относительно которых он обыкновенно уверял свою привычную команду, что если они сумеют сделать три таких в пять минут, то никакое судно не сможет сопротивляться им. «Сан-Николас» – намеренно ли, или потому, что рулевой на нем был убит – рыскнул под ветер и при этом навалил на борт 112-пушечного корабля «Сан-Жозеф», тогда как «Эксцелент», продолжая свой путь, очистил место для Нельсона. Последний, видя, что его «Кэптен» бессилен продолжать маневры, положил руль право на борт, отчего корабль его бросился к ветру, навалил на «Сан-Николас» и сцепился с ним. Тогда Нельсон, команда которого стояла уже наготове на палубе, бросился во главе ее на испанский корабль, согнал экипаж его вниз и заставил сдаться. «Сан-Жозеф», который также сцепился с «Сан-Николас» с другого борта, открыл теперь по британцам ружейный огонь; но коммодор, поставив сперва часовых у выходных люков «Сан-Николас», чтобы матросы его не могли опять выйти на палубу, вызвал со своего корабля подкрепление, с которым абордировал трехдечный «Сан-Жозеф» и заставил его также сдаться. На шканцах, окруженный своими людьми, все еще разгоряченными боем, он принял шпаги от испанских офицеров.
 
      Такой драматический конец выдающейся роли, сыгранной Нельсоном, и быстрота его предшествовавших действий, которыми, приняв на себя огромную ответственность, он спас успех дня, сделали его самой видной фигурой в Сент-Винсентской битве или, как некоторые называют ее, в битве в день Св. Валентина. Это блестящее проявление его гения ничего не отнимает от заслуг главнокомандующего, подобно тому, как не умалил славы самого Нельсона тот факт, что командира авангарда в Абукирской битве осенила мгновенно счастливая мысль обойти французскую линию. Одному Джервису принадлежит честь нападения на противника при таких неравных шансах, также как и рациональный и увенчавшийся успехом план, исполнением которого он надеялся вырвать победу от сильнейшего врага. Правда, он был счастлив тем, что у него был такой помощник, такой надежный человек на надлежащем месте и в такой критический момент, но вся ответственность и, повторяем, весь первоначальный план действий принадлежат ему, и никто не может отнять их у него. Ему также прежде всего флот был обязан удивительной боевой готовностью, которая снимает с его предприятия упрек в опрометчивости, оставляя, однако, за ним право на хвалу за отвагу. Следующий факт еще более усиливает славу храброго адмирала. Когда утренний рассвет раскрыл перед ним оба флота, то слышали, как он сказал: «Победа весьма существенна для Англии в этот момент». Честь тому начальнику, который может подняться выше своих личных тревог и своей личной ответственности, в заботах о нуждах своего отечества, и который для поддержки престижа не рисковать своей репутацией.
 
      Уже четыре испанских корабля были взяты британцами, и кроме того, на громадном «Сантиссима Тринидад» была сбита фок– или бизань-мачта; некоторые говорили даже, что и он спустил флаг. Подветренный неприятельский отряд приближался, и многие корабли из наветренного еще оставались неповрежденными. Джервис поэтому около четырех часов пополудни построил свой флот в линию на правом галсе, расположив ее между неприятелем и взятыми призами. Так окончилось сражение. Полагали, что дальнейшее преследование флота, так отчаянно разбитого, увеличило бы триумф британцев, но Джервис был не таким человеком, чтобы рисковать уже надежно обеспеченным серьезным успехом для дальнейших сомнительных приобретений. Существенная для Великобритании победа была завоевана; ничтожество испанского флота было разоблачено, и он не мог более считаться фактором в политическом положении. По мнению автора настоящего труда, Джервис был прав, не подвергая этого великого и несомненного результата дня Св. Валентина тем случайностям, шансы на которые не могут быть исключены из военных операций.
 
      Из многочисленных наград, пожалованных правительством за описанную битву, упомянем о следующих: адмирал был возведен в пэры в звании графа Сент-Винсентского, а Нельсон получил выдающееся тогда звание кавалера ордена Бани. 20 февраля он был произведен в контр-адмиралы. Командиры судов получили медали, а старший лейтенант с каждого корабля был произведен в следующий чин.
 
      Джервис верно заметил, что Великобритании нужна была тогда существенная победа, и никогда последняя не была так своевременна в смысле политических последствий, как Сент-Винсентская. Глубокий мрак господствовал во всей стране, и во всех частях горизонта сгустились уже темные, тучи, когда 3 марта курьер с депешами прибыл в Адмиралтейство. С тех пор как Бонапарт овладел долиной реки Адижа и отрезал Мантую, австрийцы уже три раза пытались выбить его из занятых им позиций превосходными силами и освободить город, и все три раза они были отбиты с тяжелым уроном. Недавно были получены известия, что Мантуя капитулировала, обеспечив Бонапарту свободу к наступательным действиям и дальнейшему движению вперед, чем он скоро и воспользовался. Британский флот вынужден был покинуть Корсику и Средиземное море. Мирные переговоры, начатые с республикой, окончились тем, что британскому послу было решительно приказано оставить Францию в сорок восемь часов. Хотя правительство и не ожидало благоприятного исхода упомянутых переговоров, тем не менее факт этот произвел на население удручающее впечатление. Консоли упали до 51, т. е. ниже самого плохого курса их в дни Американской войны за независимость. Французская экспедиция против Ирландии, правда, не удалась, но в ее поражении флот Канала принимал такое малое участие, что страна должна была приписать его прямому вмешательству Божественного провидения, а не сил своего флота, что она предпочла бы. Это испытанное оружие национальной обороны казалось парализованным во всех частях. Наконец среди многих еще более угнетавших народ обстоятельств 26 февраля Английским Банком по распоряжению правительства были остановлены платежи звонкой монетой. Огромные субсидии, уплачивавшиеся континентальным государствам и требования металлических денег для удовлетворения нужд флота во всех частях света были главными причинами оскудения, о близости которого директора банка часто предупреждали правительство в течение двух лет. К этим причинам обеднения правительственных касс присоединилась в то время еще одна, правда, временная по своему характеру и возникшая в значительной мере от потери доверия в боевую силу отечественного флота, а именно – опасность вторжения французов. Народ начал требовать звонкую монету и припрятывать ее на черный день. Таково было положение дел, когда посланный Джервисом командир одного из кораблей его выехал из Фальмута, где он высадился с доставившего его туда фрегата, в Лондон, держа пока втайне свои добрые вести. Упомянутый фрегат пошел затем в Плимут с вице-королем Корсики, возвращавшимся со своей свитой из утраченного Англией владения. Когда они прибыли в этот город 5 марта, то туда уже дошла весть о прекращении кассовых платежей, и когда они сообщили о великом подвиге отечественного флота у мыса Сент-Винсента, то народ сначала отказывался верить, что счастье опять повернулось к Англии лицом. Все ждали услышать о соединении французского флота с испанским и об угрожавшем будто бы вторжении неприятеля. Так велика была финансовая паника, что пятнадцать гиней, требовавшихся для оплаты расходов на путешествие Эллиота в Лондон, с трудом были собраны между правительственными чиновниками.
 
      Поворот в настроении правительства был очень велик, о чем свидетельствовала и щедрая раздача наград. Испанский флот до тех пор был пугалом – хотя и призрачным, но все-таки очень большим. Теперь же завеса, скрывавшая его гнилость, была сорвана, и в то же самое время перед нацией, боявшейся, что у нее нет хороших флотоводцев, ярко обрисовались величественные и блестящие фигуры Джервиса и Нельсона. Тщетно старалась оппозиция, действуя в чисто мятежном духе, отвратить взоры граждан от блестящих подвигов воинов на несостоятельность, обнаруженную правительством, которое противопоставило пятнадцать своих кораблей двадцати семи кораблям противника. Думающие люди понимали, что администрация не могла нести ответственность ни за возвращение в Англию перед рождественскими праздниками эскадры Манна, никем на это не уполномоченного, ни за необыкновенное стечение несчастных случайностей, вследствие которых пять или даже более кораблей Средиземноморского флота были в короткое время выведены из строя. Они видели также, что никакое популярное правительство не решилось бы заместить корабли Манна до тех пор, пока не решена была положенная тогда на весы судьба Ирландии. Но большая часть людей, стоявших в оппозиции, не давала себе труда думать. Для них было достаточно, что пятнадцать британских кораблей врезались во флот из двадцати семи неприятельских, овладели четырьмя сильнейшими из них, увели их и нанесли серьезные поражения остальным; с них было довольно узнать, что команда 74-пушечного британского корабля, предводительствуемая человеком, которого до тех пор еще мало кто знал из людей, не принадлежавших к личному составу флота, взяла в рукопашном бою сначала 80-пу-шечный испанский корабль, а затем другой – 112-пушечный. С такими людьми во главе флота и с Питтом у кормила правления они благодарили Бога и набрались мужества. Философствование часто бесполезно; но все-таки нельзя не сказать, что трудно представить себе, как перенесла бы Великобритания угрожавший ей тогда кризис народных мятежей, в апогее своих других затруднений, если бы она не освобождена была от страха перед испанским флотом и если бы ей не дана была надежда на лучших начальников морских сил. Основательность этой надежды подтвердилась фактами. Сент-Винсентской битвой начался ряд побед и подвигов, которые повергли в незаслуженное забвение великие деяния, совершенные флотом в предшествовавшие годы.
 
      После упомянутой сейчас битвы испанский флот ушел в Кадис, а Джервис возвратился в Лиссабон для приведения в порядок своих кораблей. 31 марта, получив подкрепления, он вышел из Лиссабона с эскадрой в двадцать один линейный корабль и крейсировал в течение шести недель близ Кадиса, где стояли двадцать шесть испанских кораблей того же класса. Затем эскадра его заняла позиции на якоре для долгой блокады этого города и оставалась там, с небольшим перерывом, два года – до мая 1799 года, когда успешный выход из Бреста адмирала Брюи заставил ее снять блокаду, чем испанцам была дана возможность выйти из Кадиса. Эта утомительная стоянка настороже перед неприятельским портом небогата событиями, интересными в военном отношении. Однако бремя тревог и забот адмирала утяжелялось еще тем мятежным настроением среди корабельных команд, которое господствовало в течение всего рассматриваемого периода и восторжествовало временно во флотах Канала и Северного моря, но было подавлено Джервисом, благодаря его неослабной бдительности, на которую немногие, кроме него, были способны. Это брожение, неоднократно вспыхивавшее и каждый раз гасившееся его неутомимой энергией, постоянно возобновлялось свежими кораблями, присылавшимися из Англии, под командой офицеров, уступавших в выдержке командирам кораблей его эскадры и укомплектованными матросами, еще не познавшими на своем опыте той непреклонной воли, которую они старались сломить. Наказания следовали за наказаниями, но ни разу не упало мужество старого адмирала и ни разу не была поколеблена его решимость. Матросу и офицеру одинаково дано было почувствовать, что пока его флаг развевался, его власть должна была господствовать. При такой поддержке офицеры оказывались чуждыми той слабости, которая слишком часто проявлялась ими в отечественных портах. Вероятно также, что сильное ядро поддержки существовало и среди самих команд, сражавшихся под Сент-Винсентом, благодаря чувствам их восторженного уважения к своему флагману, Нельсону, Колингвуду, Трубриджу, Сомарецу и другим, которые там отличились.
 
      Пока вышеописанные нами события происходили на море, от эвакуации Корсики до Сент-Винсентской битвы, Бонапарт в Италии все еще удерживал свои войска по течению реки Адидже и продолжал блокаду Мантуи. Его положение было по существу оборонительным. Энергия и проницательность, с какими он перешел в наступление в момент, когда неприятель спустился с Тироля для нападения на него, и блестящий характер его побед затемняют для большинства тот факт, что в действительности он долго вынужден был ограничиваться обороной, сохраняя, вопреки различным препятствиям, уже сделанные ранее завоевания и не мог предпринять ничего до тех пор, пока не пала Мантуя. Лавры его под Кастильоне, Арколе, Риволи скрывают эту критическую черту его положения и являвшееся следствием последнего серьезное значение британского присутствия флота в Средиземном море. Флот Англии ободрял действия Неаполитанского королевства и папу, настроенных явно враждебно по отношению к Франции. Ничто уступавшее энергии и гению Бонапарта не могло бы успешно бороться с таким положением, и его письма выдают опасение, что содействие противникам со стороны упомянутого флота не сделало этих опасностей в тылу его армии слишком большими даже для него. Когда Мантуя сдалась на капитуляцию 2 февраля, Бонапарт обратился сначала против папы, которого обвинил в нарушении перемирия, заключенного в предшествовавшем июне. Его Святейшество сейчас же покорился и 19 февраля подписал мир, отказавшись от своих прав на северные провинции – Болонью, Феррару и Романью – и уступил Франции до конца войны Анкону – хороший порт в Адриатическом море.
 
      10 марта, приняв все меры, какие считал необходимыми для обеспечения своего тыла, Бонапарт двинулся на австрийцев. Против него был послан эрцгерцог Карл, весьма высокие военные дарования которого раскрылись для Европы в течение кампании 1796 года на Дунае. Было уже слишком поздно сопротивляться французскому полководцу на равнинах Италии или даже на итальянском склоне гор. Французы переправились через Тальяменто 16 марта, пробились через ведущие оттуда проходы к реке Изонцо, и затем перешли через последнюю в восточные Альпы. 23-го был занят Триест. Эрцгерцог постоянно отступал, лишь оспаривая у противника трудные позиции. Он решился не принимать боя до тех пор, пока французы не будут завлечены в глубь Германии, стягивая тем временем свои силы. Мудрость этого решения была засвидетельствована одобрением самого Бонапарта. «Если бы неприятель сделал глупость, – писал он Директории, – ожидать меня, то я разбил бы его, но если он будет продолжать отступление, соединится с частью своих сил, стоящих теперь за Рейном, и возьмет верх надо мной, то тогда мое отступление будет затруднительно, и потеря Итальянской армии может повести за собой и потерю республики. Мы не должны закрывать глаза на тот факт, что хотя наше военное положение и было до сих пор блестящее, наше дело не обстоит так, чтобы мы могли только предписывать условия». Италия в его тылу также была неспокойна. Однако моральное впечатление этого беспрепятственного движения через Каринтийские горы принудило Австрию принять предписанные ему условия, и 18 апреля был подписан предварительный договор в Леобене, в шестидесяти милях от Вены. Этот договор – хотя формальное заключение мира и состоялось не ранее как через шесть месяцев после того – все-таки на время обеспечил окончание враждебных действий между Австрией и Францией, продолжавшихся уже пять лет, – с апреля 1792 года по апрель 1797 года.
 
      Предварительный Леобенский договор, устанавливая, как уже сказано, прекращение враждебных действий между республикой и императором, распространял это требование и на все государства Германской империи, так же как и на частные владения самого императора. Австрия окончательно уступила Франции Нидерланды (Бельгию) и «признала границы Франции, определенные законами Французской республики». В этой фразе заключался тот камень, о который разбились переговоры с Великобританией. Республика со своей стороны гарантировала императору при заключении окончательного мира «справедливое и приличное вознаграждение» за утраченные им провинции.
 
      «Приличное вознаграждение», на которое так таинственно намекалось, определялось в секретных предварительных соглашениях, состоявшихся в то же самое время. Оно было осуществлено отнятием от Венецианской республики – к серьезному недовольству которой Бонапарт имел основания, – всех ее владений на материке Италии, так же как Истрии и Далмации на восточном берегу Адриатического моря. Отнятые от нее провинции были разделены следующим образом: Австрия получила все те, которые лежали к востоку от Ольо и к северу от По, с Истрией и Далмацией. Страна между Ольо и Аддой, прежде принадлежавшая Венеции, вошла в состав новой независимой республики, в которую были включены также все австрийские владения к западу от Ольо, завоеванные Францией в последнюю кампанию. Эта республика получила название Цизальпинской. Таким образом, исконные «владельцы» Адриатики были развенчаны и поставлены на край пропасти, в которую пять месяцев спустя, при заключении окончательного мира, корсиканский завоеватель стремительно сбросил их. За ними были на время сохранены их древний город и Ионические острова. Кроме того, им переданы были – также во временное владение – легатства Болонья, Феррара и Романья.
 
      Таковы в кратких чертах были главные условия Леобенского перемирия. Великий и знаменательный смысл его скрыт между его строками. Бонапарт дипломатическим путем достиг великой цели, которую преследовал в планах своей кампании: он разделил своих врагов. «Французская республика, – писал он, – соглашаясь на условия Леобенского перемирия, столь выгодные для его величества, имела своей главной целью заключение сепаратного мира с его величеством, чтобы получить возможность обратить все силы против Англии и принудить и ее к быстрому заключению мира». Он один составил и подписал предварительный договор, и вышеприведенная цитата выражает в кратких словах и политику, и стратегию его жизни. Самая существенная сторона Леобенского перемирия заключается в том, что здесь Австрия, как и Сардиния за год перед тем, договаривалась с Францией одна, без союзников. Великобритания же, к чести своей, отказалась поступить так в 1796 году и отказывалась и потом, до тех пор, пока ее союзник был ей верен. Конечно, существует большая разница между положением государства, в сердце владений которого вторгнулся победоносный неприятель, и положением островной державы. В этом надо видеть в значительной мере оправдание Австрии, даже если признать, как это и придется при беспристрастном историческом обзоре событий, что она не умела правильно оценить чрезвычайную рискованность положения Бонапарта. Но самое это оправдание подтверждает ту важную истину, что внушительный образ действий, которого держалась Великобритания в течение этой ужасной борьбы, опирался абсолютно и всецело на ее господство на море – на морскую силу.
 
      Примечание. Нам остается теперь только ознакомиться с тем, каким образом действовал лорд Сент-Винсент, когда во флоте проявились случаи неповиновения властям и другие преступления этого рода. Мы приведем здесь замечательный пример – замечательный не потому, чтобы он был первым проявлением мятежа или последней вспышкой его, а потому, что он произвел величайшую сенсацию во флоте, как сопровождавшийся крайне тяжелыми обстоятельствами – усилением наказания, которое, по мнению лорда Сент-Винсента, имело спасительные последствия.
 
      Едва прибыл сэр Роберт Куртис, как адмирал получил предписание отдать под суд мятежников с трех кораблей: «Марльборо», «Лайон», «Центавр». Мы остановимся лишь на том, что касается первого корабля.
 
      Когда эскадра прибыла на место, и еще до назначения суда, этому кораблю, который, как знал адмирал, отличался особенной распущенностью команды среди других, стоявших ранее в Спитхэде, приказано было стать на якорь в середине между линиями флота и в недалеком расстоянии от других судов. На нем вспыхнул сильный бунт в Бирхэвене и затем снова во время перехода, который был погашен офицерами, и главным образом первым лейтенантом. Предметом бунта было намерение спасти жизнь одного матроса, который был приговорен к лишению ее за серьезное преступление. Немедленно состоялся суд над главными бунтовщиками, и как только приговор был постановлен, так адмирал приказал привести его в исполнение на следующее же утро «и только при посредстве команды корабля «Марльборо», без обычного в таких случаях присутствия во время наказания шлюпочных гребцов с других кораблей» – такого порядка лорд Сент-Винсент неизменно держался при экзекуции бунтовщиков. По принятии необходимых по этому делу приказаний, командир корабля «Марльборо», капитан Эллисон, решился напомнить адмиралу, что именно решимость не позволить, чтобы товарищи понесли какое-либо серьезное наказание, и была причиной бунта матросов его корабля, вследствие чего он полагает, что последние никогда не допустят повешения виновного.
 
      Лорд Сент-Винсент, принимавший командира на шканцах своего корабля «Видь де Пари» – перед офицерами и командой, прислушивавшимися с затаенным дыханием к тому, что происходило – внимательно слушал говорившего, держа свою шляпу высоко над головой – как он делал это всегда при обращении к нему по службе, был ли то равный с ним в чине или простой матрос – и когда тот замолчал, после некоторой паузы ответил:
 
      «Что хотите вы сказать мне, капитан Эллисон – что вы не можете командовать кораблем Его Величества «Марльборо»? Если в этом дело, сэр, то я немедленно пошлю на него того, который может».
 
      Командир тогда настаивал на том, что во всяком случае шлюпочные гребцы с других кораблей эскадры могли бы присутствовать при совершении наказания, так как это согласно с установившимся обычаем, и что их можно было бы заставить поднять приговоренного к ноку реи, потому что в самом деле трудно рассчитывать, что команда корабля «Марльборо» сделает это.
 
      Лорд Сент-Винсент строго ответил: «Капитан Эллисон, вы старый офицер, сэр, служили долго, жестоко пострадали и даже потеряли руку в бою… Я поэтому был бы очень огорчен, если бы мне пришлось лишить вас возможности к дальнейшим повышениям в ваши почтенные годы. Виновный должен быть повешен в восемь часов завтрашнего утра, и своими товарищами по кораблю; никто с другого корабля эскадры не прикоснется к горденю. Теперь потрудитесь возвратиться на свой корабль, сэр; и на случай, если бы вы не оказались способным командовать им, способный офицер будет наготове для смены вас».
 
      Не проронив более ни слова, капитан Эллисон немедленно удалился. По прибытии на свой корабль он получил приказания вдвинуть и закрепить орудия, а с рассветом опустить полупортики. Затем приказом по эскадре был назначен на следующее утро, к семи часам, сбор у корабля «Принс» всех шлюпок; последние должны были быть вооружены карронадами со всеми боевыми припасами для двенадцати выстрелов на каждую; каждой шлюпкой должен был командовать лейтенант, в распоряжение которого, кроме шлюпочных гребцов, предписано было назначить опытного и надежного комендора, а также четырех человек из орудийной прислуги; командование всем отрядом вверялось капитану Кэмпбеллу с «Бленхейма». Данные ему письменные инструкции будут ясны из изложенного ниже. В представлении своем начальству об этом событии лорд Сент-Винсент писал: «Он должен был присутствовать при совершении казни, и если бы на «Марльборо» проявились какие-либо признаки возмущения, замечена была какая-либо попытка открыть порты, или какое-либо сопротивление повешению приговоренного, он должен был подойти к кораблю вплотную и открыть по нему огонь из карронад, и стрелять до тех пор, пока мятеж или сопротивление не прекратятся; и если бы оказалось безусловно необходимым, то он должен был бы даже потопить корабль на глазах всего флота».
 
      Согласно этому в семь часов следующего утра все шлюпки, вооруженные, как выше указано, проследовали от корабля «Принс» к «Бленхейму», а оттуда, по принятии капитаном Кэмпбеллом командования отрядом, – к «Марльборо». Продержавшись некоторое время на веслах у борта последнего, командир построил свой отряд в линию в расстоянии, меньшем чем на пистолетный выстрел, и приказал вынуть из карронад пробки и зарядить их.
 
      В семь с половиной часов, когда на всей эскадре команда и офицеры были вызваны наверх для того, чтобы быть свидетелями наказания, взоры всех обратились на сильно вооруженный баркас, отваливший от флагманского корабля, так как каждый знал, что на нем препровождался на место казни приговоренный в сопровождении караульного офицера. Критический момент приближался и должен был решить, действительно ли команда корабля «Марльборо» повесит одного из принадлежавших ее составу.
 
      Так как «Марльборо» находился посередине между двумя линиями эскадры, то баркас скоро пристал к его борту, и приговоренный был живо поднят на палубу и привязан к горденю. Прошло несколько ужасных минут в полном безмолвии, которое было наконец прервано эскадренными склянками, бившими восемь часов. В тот же момент с флагманского корабля раздался пушечный выстрел, и при громе его преступник был уже приподнят наверх, но затем, заметно для всех, он снова был приспущен. Волнение на всей эскадре достигло сильного напряжения! В самом деле, в этот ужасный момент, когда глаза каждого матроса на каждом корабле были устремлены на место казни, как будто шла решительная борьба между мятежом и властью; как будто суждено было, чтобы целый флот видел колеблющееся нежелание матросов корабля «Марльборо» повесить своего товарища, и чтобы вследствие того случайного факта, что они ненамеренно потравили гордень, меры, принятые для обеспечения повиновения, на момент показались недостаточными. Равновесие весов было, к несчастью, нарушено, но затем матросы ходом подняли несчастного к ноку реи… Закон был исполнен и, как сказал лорд Сент-Винсент в этот момент – быть может, один из важнейших в его жизни, – «дисциплина ограждена, сэр!»
 
      Когда приговор был таким образом исполнен и не проявилось никакого возмущения, то для того, чтобы еще раз для всех было очевидным, какая мощная сила готова была подавить всякое сопротивление власти, какое могло бы возникнуть на линейном корабле, капитан Кэмпбелл разорвал свою линию и, подойдя всем отрядом к борту «Марльборо», насколько позволила длина весел, снова построил шлюпки носом поперек корабля и оставался в таком положении до истечения времени, назначенного для того, чтобы тело висело. Затем тело было спущено вниз, зашито, как это принято обыкновенно, с ядром в койку покойного, и на одной из шлюпок корабля «Марльборо» отвезено на расстояние полмили от него и потоплено. После этого капитан Кэмпбелл отозвал свой отряд, и «Марльборо» по сигналу получил приказание занять свое место в линии.
 
      Описанная казнь была роковым ударом для мятежей в эскадре, стоявшей у Кадиса. Не то чтобы случаи серьезного неповиновения власти, изменнических заговоров и открытого сопротивления требованиям не имели более места – они случались часто и впоследствии, – но для того, чтобы быть мгновенно погашенными, Эскадра пополнялась многими кораблями, приходившими из Англии, и на некоторых из них команда почти открыто бунтовала, а от них зараза распространялась и на другие. И при каждом новом случае постановлялся и приводился в исполнение тот же ужасный приговор, причем во всех случаях неповиновения власти палачами бунтовщика были его же товарищи; но уже никогда более никто не сомневался в силе закона.

Глава IX. Средиземное море в 1797 и 1798 годах – Египетская экспедиция Бонапарта – Возвращение англичан в Средиземное море и Абукирская битва – Восстановление Великобританией господства на Средиземном море и образование второй коалиции

      Предварительный Леобенский мир прекратил вооруженную борьбу на суше и дал возможность Европе сосредоточить внимание на дипломатическом поле, к которому оно и приковывалось главным образом в течение следовавших затем двенадцати месяцев. В то самое время, как Бонапарт подписывал статьи этого мира, Моро и Гош, командовавшие обеими французскими армиями на Рейне, перешли через реку с целью ведения кампании в пределах Германии. 22 апреля в главные квартиры этих генералов прибыли курьеры с известием о прекращении военных действий и немедленно остановили их наступление. Война продолжалась только на море между Великобританией и союзными с Францией державами.
 
      Самоуверенность Директории возрастала по мере побед Бонапарта и внушила ей в сношениях с иностранными правительствами тон, который последние сочли надменным, если не дерзким. Уступая политическим соображениям, опиравшимся на общественное мнение, Питт послал во Францию в октябре 1796 года опытного дипломата, лорда Мальмсбери, для переговоров о мире. Условия, предлагавшиеся Великобританией, заключались, в сущности, в том, чтобы обе стороны отказались от сделанных во время войны завоеваний. Если бы Франция возвратила Австрии Нидерланды и Ломбардию, то Великобритания, не потерявшая ничего своего, обязывалась возвратить Франции ее владения в Ост– и Вест-Индиях, точно так же, как и в заливе Св. Лаврентия, сохранив, однако, относительно рыбных промыслов «статус кво». Что же касается колоний, отнятых у Голландии, то их предполагалось возвратить последней в случае восстановления правительства штатгальтера. Если бы республика, учрежденная при помощи французского оружия, не согласилась пойти на это, то и Великобритания и Австрия, расторгнуть союз с которой она отказывалась, настаивали на каком-нибудь другом вознаграждении за ущерб, наносившийся таким образом их политическому положению в Европе. При принятии этих условий за основу, британское правительство изъявляло желание вступить в переговоры об общем мире, настаивая на допущении к участию в них России и Португалии, а также и императора. Французское правительство возразило, что Великобритания не имеет полномочия говорить за своих союзников. Кроме того, заявило, что уступка территории, присоединенной к Франции эдиктами Конвента, как это имеет место по отношению к Нидерландам, была бы несогласна с органическим законам республики. Последнему доводу британское правительство не придавало значения; никакие переговоры о прекращении войны не могли состояться, если результаты, выгодные для одной из сторон, исключались из обсуждения под предлогом неприкосновенности ее постановлений. В рассматриваемом случае Франция и Великобритания были обе сторонами, сделавшими завоевания; главнейшие же союзники каждой из них являлись потерпевшими. Великобритания предложила, чтобы Франция вместе с ней отказалась от своих завоеваний в пользу союзников. Республика не соглашалась, ссылаясь на то, что захваченные ею земли вошли в состав национальной территории и как таковые не могут быть отчуждены от нее. Сверх того, недовольная проволочками в переговорах, являвшихся следствием частых обращений Мальмсбери к своему правительству за инструкциями, Директория 20 декабря приказала ему оставить Париж в течение сорока восьми часов – промежутка времени, не вполне законного.
 
      Подобное же дерзкое отношение к себе со стороны Франции испытывали и Соединенные Штаты. Американское правительство, после того как возгорелась война на море, имело частые столкновения с обеими воюющими сторонами по многим причинам: из-за обхождения английских и французских крейсеров с американскими судами, покрытия неприятельских грузов нейтральным флагом, из-за трактата Джея, заключенного в 1794 году о торговле и мореплавании, который Франция считала слишком благоприятным для Великобритании, и, наконец, из-за отношения Соединенных Штатов к французским приватирам, которым сначала было разрешено, а потом запрещено продавать призы в американских портах. Затруднения эти происходили, в сущности, потому, что так как у Соединенных Штатов практически не было военного флота, то ни та ни другая из воюющих сторон не чувствовали себя вынужденными относиться с уважением к их правам. Для Великобритании, однако, дружественные отношения с ними были важны вследствие торговых интересов, а Франция, не имея коммерческих судов, находила выгоды в пользовании судами американцев для транспортных целей, а их портами – как базами для своих крейсеров, откуда последние могли тревожить британскую торговлю. Великобритания ограничила первые из этих выгод для Франции, настаивая на том, что по международному праву неприятельские грузы под нейтральным флагом могут быть захвачены. Соединенные Штаты согласились на это и сверх того, в интересах мира и нейтралитета, уклонились на будущее время от покровительства французскому приватирству. Это положило начало взаимным неудовольствиям между Французской республикой и Соединенными Штатами и повело в результате к отозванию из Америки французского посольства в ноябре 1796 года. В то же самое время и президент Вашингтон, недовольный действиями Монро, посланника в Париже, отозвал его оттуда. Когда Монро оставлял свой пост 30 декабря, то президент Директории произнес речь, весьма лестную для него лично, но обидную для правительства Соединенных Штатов. Он показал, как верно заметил позднее президент Адаме, «желание поселить разлад между народом Соединенных Штатов и их правительством, посеяв таким образом раздор, пагубный для нашего мира». Та же теория о несогласии интересов правителей с интересами народов, которую Французская республика положила в основу взятой ею на себя миссии насильственного искоренения исконного деспотизма, была таким образом беспристрастно применена и к свободному американскому народу, управлявшемуся избранным и всеми любимым согражданином Вашингтоном. Нового посланника Соединенных Штатов Пинкнея Директория отказалась принять. Не признававшийся официально, он все-таки оставался в Париже около месяца, но в утро получения известия о победе при Риволи Директория приказала ему оставить Францию.
 
      Вследствие не совсем обычного стечения обстоятельств, в то время, как республика таким образом ссорилась с двумя главнейшими морскими государствами, на императорском престоле в России произошла перемена. Держава эта, хотя и не морская в тесном значении этого слова, все-таки благодаря своему преобладанию в Балтике находилась в условиях, благоприятных для того, чтобы влиять на мировые морские интересы. Императрица Екатерина II умерла 18 ноября 1796 года, когда была уже почти готова подписать соглашение с Лондонским и Венским дворами о том, чтобы, отказавшись от своего несколько пассивного, неприязненного отношения к Франции, послать шестидесятитысячную армию в помощь Австрии. Преемник ее, Павел I, не дал этому делу дальнейшего хода и держался хладнокровного, выжидательного образа действия, пока Бонапарт взятием Мальты, а Директория – своей угрозой объявить войну в случае установления торговых сношений между Российской империей и Великобританией не вызвали этого правителя, обладавшего не вполне нормальным темпераментом, на открытые военные действия. Но это произошло годом позже.
 
      Упомянутые события конца 1796 года совпали во времени с заключением Французской республикой тесных союзов с Испанией и Голландией и формальных мирных договоров с Итальянскими государствами. Этими союзами и договорами, в совокупности с Леобенским миром, определились внешние отношения Франции к остальной Европе в апреле 1797 года. В то же время внутренние дела ее приняли тревожный оборот. Подошло время к выборам новых членов обеих законодательных палат для замены одной трети прежнего их состава, и в результате оказалось, что все еще под влиянием воспоминания о терроре реакционеры были избраны вновь в таком числе, что составили большинство в обеих палатах, особенно же в нижней. Последняя сразу показала свой характер, избрав большинством голосов в председатели генерала Пишегрю, открыто враждовавшего с Директорией. За этим знаменательным актом последовал целый ряд мероприятий, рассчитанных на то, чтобы создать затруднение для исполнительной власти и ослабить ее деятельность. В течение летних месяцев разлад между законодательной властью и Директорией проявлялся все резче и резче, но реакционеры не сумели вовремя понять знамение той эпохи. Они допустили до того, что – вследствие интриг роялистов и собственных неблагоразумных поступков – стали казаться противниками республиканского правительства, что возбудило опасения Гоша, командовавшего армией на Самбре и Мозеле. Сверх того они прямо поставили на обсуждение вопрос о действиях Бонапарта по I отношению к Венеции, чем вызвали более личную и страстную вражду к себе со стороны блестящего завоевателя Италии. Таким образом, законодательное собрание создало себе оппозицию в лице двух военачальников, которые стояли выше всех других в общественном мнении, возлагавшем на них надежду в вопросе о безопасности Франции, и которые, каждый сообразно своему характеру, воодушевили своими стремлениями вверенные им войска и подготовили их к перевороту. Мятежные речи и тосты стали постоянно раздаваться среди армий, которым республика была дорога скорее по имени, чем по существу дела, и которых легко было заставить думать, что обе палаты замышляют восстановление монархической власти.
 
      Большинство членов Директории, наполовину веря тому же самому, и в раздражении на оппозицию, серьезно мешавшую управлению страной, готовы были на насильственные меры. Однако двое из них не разделяли этой готовности, и в том числе Карно, виновник первых побед республики, отбывавший теперь свою очередь в должности президента Директории. Втайне от него трое заговорщиков обдумали свой план действий и обратились к Бонапарту с просьбой прислать им Ожеро, наиболее преданного революции из всех находившихся в Италии генералов, для того чтобы он руководил войсками при насильственных мерах, какие могли оказаться необходимыми. По прибытии своем в Париж Ожеро, несмотря на противодействие со стороны Карно, был назначен начальником стоявшей там военной дивизии. Срок президентства Карно истек 24 августа, и после него вступил на эту должность один из заговорщиков. В ночь на 3 сентября Ожеро окружил Тюильрийский замок и сад двенадцатью тысячами солдат с сорока орудиями и выгнал находившихся там членов законодательного собрания вместе с их гвардией. Директория же приказала своей гвардии арестовать Карно и Бартелеми, не принимавших участия в заговоре. Первый, однако, спасся бегством в Швейцарию, но второй был схвачен. Состоявшееся на следующий день собрание тех членов обеих палат, которые не были арестованы, вынесло резолюцию, объявившую недействительность последних выборов по отношению к некоторым лицам и изгнание в Кайенну двух членов Директории и пятидесяти трех представителей нации. После такой очистки законодательного собрания между ним и исполнительною властью установилась гармония. Вслед за тем была издана прокламация к армии и департаментам, в которой объявлялось, что в отечестве посеяны смуты контрреволюцией и что патриотизм и другие социальные и общественные добродетели нашли себе приют в войсках. «В этом, – говорит один республиканский историк, – была; к несчастью, своя доля правды. Средний класс поддался реакции или инертности; чернь принимала теперь уже лишь очень малое участие в политических движениях, и активная демократия едва ли существовала вне армий. Но если последние могут защищать дело свободы, то они не в состоянии ввести ее в жизнь и поддерживать ее, когда гражданское общество от нее отвернулось. Только что состоявшаяся с согласия военного элемента революция вела теперь к другой революции, которая должна была совершиться солдатами и для солдат». 18 фруктидора 1797 года являлось логическим предвестником 18 брюмера 1799 года, когда Бонапарт захватил в свои руки бразды правления. Борьба между Директорией и законодательным собранием поставила всю Европу в выжидательное положение, так как исход ее должен был глубоко повлиять на направление предпринятых переговоров. Император, сожалея о своей поспешности при подписании Леобенского мира, воздерживался от заключения окончательного трактата, стараясь добиться допущения к участию в нем также и Великобритании. Бонапарт с негодованием отказал, так как это расстроило бы его главную цель, состоявшую в ведении именно сепаратных переговоров с Австрией. Питт, больше прежнего желавший мира, снова послал во Францию Мальмсбери. Директория заставила его долго прождать в Лилле – месте сбора уполномоченных во время борьбы ее с собраниями. Она заявила несколько требований, на удовлетворение которых было весьма мало вероятия, и сильно затягивала переговоры, что терпеливо переносилось британским министерством, теперь уже действительно желавшим благоприятного их окончания. Через неделю после переворота первые французские уполномоченные были отозваны, и вместо них посланы другие, которые немедленно по своем прибытии запросили британского посланника, имеет ли он «полномочия на возвращение Франции и ее союзникам всех владений, перешедших с самого начала войны в руки англичан». Ответ требовался в течение того же дня. Мальмсбери холодно отвечал, что он не может и не должен вести переговоры на каком-либо другом основании, кроме принципа взаимного возвращения завоеваний. Тогда ему было передано приказание Директории возвратиться к своему правительству в 24-часовой срок и попытаться получить согласие на требовавшиеся Францией уступки. Этим, разумеется, был положен конец переговорам, и война возобновилась, чтобы продолжаться затем еще четыре года.
 
      В течение этих богатых событиями месяцев в уме Бонапарта, теперь уже самого влиятельного человека во Франции, благодаря его умению действовать на воображение людей, созревали тесно связанные с вопросом о господстве на морях проекты относительно будущего направления тех мощных усилий, на которые Франция показала себя способной. 5 апреля под его руководством был заключен договор с королем Сардинии об оборонительном и наступательном союзе, подлежавший еще ратификации со стороны Директории. К этому договору присовокуплялась секретная статья, по которой король уступал Франции остров Сардинию, при условии вознаграждения его за это владениями на материке. Вскоре после этого, однако, случились события, открывшие его прозорливому гению еще более выгодную комбинацию. Во время его вторжения в Каринтию в тылу его армии восстало против французов население всех венецианских владений на Итальянском материке, умертвив несколько сот попавших в его руки солдат. Это дало Бонапарту предлог к захвату упомянутых владений, согласно секретным статьям Леобенского мира, и в то же время вызвало у него зловещее предсказание, что венецианское правительство, запертое на своем маленьком острове, будет недолговечно. 2 мая, возвратившись уже в Италию, Бонапарт издал прокламацию, в которой излагались многие причины его неудовольствия возмущениями, разжигавшимися у него в тылу, и ставивший в опасное положение армию, углубившуюся в Штирийские ущелья. Он приказал французскому посланнику оставить Венецию, всем венецианским агентам выехать из Ломбардии и венецианских владений, а французскому генералу обходиться с войсками этой республики, как с неприятельскими, и сорвать венецианское знамя на всем материке.
 
      За этим объявлением войны 16 мая последовало отречение древней венецианской олигархии от власти в пользу временного правительства, которое потребовало присутствия в городе французского отряда для поддержания порядка в течение переходного периода. На это Бонапарт согласился, послав туда пять тысяч человек и цинично заметив в своем донесении Директории, что таким образом окажется возможным избежать негодующих нареканий, без которых нельзя было бы обойтись в случае приведения в исполнение секретных соглашений с Австрией, и в то же время успокоить Европу, так как «очевидно, что оккупация эта только временная и состоялась по просьбе самих венецианцев». Десять дней спустя Бонапарт послал генерала Джентили, отозванного с Корсики на Корфу, с отрядом из двух тысяч человек, приказав ему обеспечить за собой обладание как островами, так и стоявшей там венецианской эскадрой. Он рекомендовал действовать всегда так, чтобы казалось, что он действует в интересах венецианских уполномоченных, которые должны сопровождать его. «Если островитяне склонны к независимости, – писал он, – льстите им и говорите о Греции, Афинах и Спарте». Венецианскому правительству он писал, что экспедиция послана для оказания помощи его уполномоченным, а Директории, в тот же день, – что Корфу должен непременно принадлежать французам. «Остров Мальта, – прибавил он, – имеет для нас крайне важное значение… Отчего бы нашему флоту не захватить его, прежде чем войти в Атлантический океан? Этот островок для нас бесценен. Секретные статьи договора с королем Сардинии выговаривают для нас право занятия небольших островов Сен-Пьетро. Теперь как раз время укрепить их». Средиземноморский великобританский флот стоял перед Кадисом, а в эскадре Канала бунты были в полном разгаре.
 
      Четыре месяца спустя Бонапарт снова пишет: «Владея Сен-Пьетро, Корфу и Мальтой, мы будем хозяевами всего Средиземного моря». «Острова Корфу, Занте и Кефалния имеют для нас большее значения, чем вся Италия. Если бы нам пришлось выбирать, то лучше было бы возвратить Италию императору и удержать за собой эти острова… Турецкая империя разрушается с каждым днем. Обладание этими островами даст нам возможность или поддержать ее, или захватить свою долю от нее. Недалеко то время, когда мы убедимся, что для того чтобы действительно уничтожить Англию, нам надо овладеть Египтом. Обширная Оттоманская империя, которая приближается к гибели с каждым днем, налагает на нас обязанность принять меры к охране нашей торговли в Леванте». «Если при заключении мира нам придется согласиться на уступку мыса Доброй Надежды Англии, то нам следует захватить Египет. Эта страна никогда не принадлежала европейской державе; теперь она не принадлежит и Турции. Мы могли бы отправиться отсюда с двадцатью пятью тысячами человек, под конвоем десяти линейных кораблей, и овладеть ею. Я желал бы, чтобы вы, гражданин министр, навели справки о том, какое впечатление произвела бы на Порту наша экспедиция в Египет». «Занятие нами Корфу и островов поведет к сношениям с пашами Албании. Они расположены к французам. Тщетно было бы старание поддержать Турецкую империю; мы еще увидим ее падение. Корфу и Занте дадут нам господство в Адриатическом море и в Леванте». Из этих выдержек, которых можно было бы привести еще много, виден генезис великой Египетской экспедиции, к которой Бонапарт возвращается беспрестанно со свойственной ему настойчивостью в преследовании своих планов. Пока он был занят таким образом – с одной стороны, ободряя Венецию надеждой на продолжение национального существования, а с другой – договариваясь с Австрией о ее уничтожении и о разделе этой добычи, из которой Франция должна была получить Ионические острова и венецианский военный флот, – пока Мальмсбери вел переговоры в Лилле, а Директория ожесточенно боролась с собраниями, в Англию следовал на корабле, страдая от ран, тот, кому суждено было расстроить блестящие мечты Бонапарта о подвигах на Востоке и разбить французский флот. Этот флот был самым существенным звеном, которое одно только могло бы связать между собою эти разрозненные морские владения и служило единственным основанием для всей задуманной Бонапартом организации господства на Средиземном море. В течение томительных дней блокады Кадиса лорд Сент-Винсент, понимая, насколько бессодержательное однообразие такой службы способствует возникновению мятежей, изобретательно пользовался всяким случаем занять матросов военными действиями. С этой целью он главным образом и бомбардировал Кадис; с этою же целью он послал Нельсона с отдельным отрядом овладеть городом Санта-Крус на Канарских островах внезапным и энергичным нападением, надеясь, что ему удастся при этом захватить там галеон с богатым грузом, предназначавшимся для испанского правительства. Атака состоялась в ночь на 24 июля со всей энергией, какой и надо было ожидать от Нельсона, но, однако же, при весьма неблагоприятных обстоятельствах. В результате англичане были отбиты с жестоким уроном. Адмирал получил рану, вследствие которой должен был подвергнуться ампутации правой руки. После этого ему пришлось отправиться в Англию, где он и оставался в течение своего медленного и тяжелого выздоровления. В следующем апреле месяце он опять вышел в море для присоединения к Средиземноморскому флоту, прибыв туда как раз вовремя, чтобы принять команду над эскадрой, посланной в погоню за Бонапартом.
 
      Когда внутренние смуты, ослаблявшие внешнюю деятельность французского правительства, прекратились вышеописанным переворотом 4 сентября, Бонапарт быстро привел к концу переговоры с Австрией. 17 октября 1797 года он, как единственный представитель Франции, подписал Кампоформийский договор, который в общих чертах согласовался с предварительными условиями Леобенского мира, хотя не без некоторых серьезных изменений. Притворство по отношению к Венеции было отброшено в сторону, и древнее государство совершенно исчезло из списка европейских держав. Город и его владения на материке вплоть до Адидже отошли к Цизальпинской республике, которая была наделена также и папскими легатствами, приписанными на короткое время к Венеции. Принадлежавшие последней земли и острова восточной части Адриатики были разделены на две части течением Дрины. Все, что к северу от него, перешло к Австрии, а остальная часть – к Франции, которая таким образом получила во владение то, что так горячо желал Бонапарт, а именно Корфу и соседние с ним острова вместе с венецианскими факториями на противолежащем берегу Балканского полуострова. Уступка Нидерландов Франции была утверждена. Для умиротворения Германской империи и перераспределения ее земель было решено созвать конгресс в Раштадте, так как Бонапарт настаивал на своем желании вести переговоры с императором только относительно его собственных владений, независимо от вопросов об остальных частях империи. По секретным статьям соглашения обе великие державы согласились поддерживать требования и интересы друг друга на конгрессе, на котором Франция желала удержать за собою часть Рейна, а Австрия – вознаградить себя на счет каких-либо мелких государств Германии за потери, понесенные ей по договору.
 
      Выдающимися чертами этого договора, таким образом, были: уступка Французской республике Бельгии; уничтожение Венеции; учреждение Цизальпинской республики в качестве могущественного государства, поставленного в зависимость от Франции; усиление последней как средиземноморской державы приобретением Ионических островов; и наконец, обеспечение ей свободы действий против Великобритании, не имевшей теперь ни одного сильного союзника во всей Европе. Бонапарт оправдывал свои действия перед критиками всеми изложенными результатами их для Франции, но особенное значение придавал последнему из них. «Если Цизальпинская республика имеет лучшую военную границу в Европе, если Франция приобретает Майнц и Рейн, если она в Леванте владеет превосходно укрепленным островом Корфу и другими островами, то чего же более вам желать? Не разбрасывания же сил для того, чтобы Англия могла продолжать отнимать владения от нас, от Испании, от Голландии; не дальнейшей же отсрочки восстановления нашей торговли и нашего флота?.. Наше правительство должно или уничтожить английскую монархию, или дождаться собственного низвержения подкупами и интригами этих деятельных островитян. Настоящий момент дает нам возможность вести выгодную игру. Сосредоточим же всю нашу деятельность на флоте и уничтожим Англию. Раз это сделано – вся Европа у наших ног». Бонапарт таким образом указывал на то, что театр войны следует перенести на море. Директория немедленно утвердила Кампоформийский договор и назначила Бонапарта одним из трех уполномоченных на Раштадтский конгресс. Генерал оставался еще один месяц в Италии, организуя новое государство и распределяя части своей армии, как того требовали интересы Франции, отделив в то же время около тридцати тысяч человек для армии, которую предполагал направить против Англии. 17 ноября Бонапарт оставил Милан и 25 прибыл в Раштадт. Там он оставался, однако, только одну неделю и затем, по-видимому по вызову Директории, отправился в Париж, куда и прибыл 5 декабря. Он был открыто объявлен командующим армией, предназначавшейся для действий против Англии. В продолжение двух следующих месяцев в его письмах нет признаков, чтобы его занимала какая-либо другая цель: его предписания своим подчиненным, и в особенности Бертье, знаменитому начальнику его штаба в Итальянской армии, изобилуют распоряжениями и инструкциями относительно передвижения войск оттуда к Английскому Каналу. Особенно выразительным свидетельством такого его намерения служит приказание адмиралу Брюэсу, командовавшему французским отрядом на Корфу, идти в Брест – приказания, вследствие которого упомянутый отряд не мог бы участвовать в Египетской экспедиции. Нельзя, однако, придавать слишком много значения таким фактам, когда дело идет о человеке, которому так свойственна была хитрость, и первый намек на перемену целей имеет скорее вид снятия им маски, чем пробуждения от прежних мечтаний. «Какие бы усилия мы ни делали, – писал он Директории 23 февраля 1798 года, – нам все-таки и через много лет не удастся приобрести господство на морях. Высадка же десанта в Англии, без обеспечения обладания морем, была бы операцией самой смелой и самой трудной из всех когда-либо предпринимавшихся». Это совершенно верно, но не ново. Не очень трудно приподнять и завесу, за которой Бонапарт скрывал намерение переменить образ действий. 7 февраля 1798 года он писал военному министру, что собирается посетить побережье Канала близ Дюнкерка, послав в то же время Клебера и Дезе в Гавр и Брест. Из Дюнкерка он 12-го числа отправляет инженеров осмотреть Булонь, Этампль, Амблетез и Кале – порты, которые он пять лет спустя в своих более серьезных проектах вторжения в Англию предполагал сделать базами этой операции. В то же время два других инженера были посланы в Голландию просить об оказании помощи разного рода. На следующий же день, 13 февраля, он посылает приказание в Тулон от имени Директории не только остановить предписанную им ранее отправку кораблей в Брест, но и разослать посыльные суда по всем направлениям для того, чтобы отозвать в Тулон все военные корабли, крейсировавшие в Средиземном море. Возвратившись в Париж, Бонапарт послал правительству письмо, с изложением всего, что следовало бы сделать к апрелю, чтобы осуществление попытки экспедиции в Англию могло быть когда-либо возможным. Это письмо заключает длинный ряд таких требований, исполнить которые мог бы только разве он сам, отдавшись при том всей душой этому делу. В заключение он говорит, что существуют только три способа нанести поражение Англии: во-первых – прямое вторжение в ее пределы; во-вторых – нападение на Ганновер и Гамбург – континентальные центры ее торговли, и, наконец, в-третьих – экспедиция в Левант.
 
      5 марта Бонапарт представил правительству другую записку, содержащую разъяснение приготовлений, необходимых для экспедиции с целью завоевания Египта и Мальты. В тот же день Директория издала ряд декретов, утверждавших комиссию по организации береговой обороны Средиземного моря, под прикрытием которой должны были совершаться упомянутые приготовления; при этом указывались и неотложные меры.
 
      Судам, стоявшим в Тулоне, предписывалось приготовиться к выходу в море 4 апреля. Адмиралу Брюэсу, не имевшему возможности идти в Брест за недостатком провизии, 12 февраля было приказано отправиться в Тулон. Он прибыл туда со своей эскадрой 2 апреля и был назначен начальником морской части экспедиции, состоявшей из тринадцати линейных кораблей с несколькими судами меньших размеров. Все приготовления совершались с величайшей энергией, но все-таки сильно запоздали вследствие крайнего недостатка морских припасов, провизии и денег. Еще большее затруднение представлялось в нехватке матросов. Выгоды службы на приватирах привлекли почти всех матросов республики, и большое число их попало в британские тюрьмы – печальный результат столь восхвалявшейся крейсерской войны. Истинная цель всей этой деятельности по-прежнему прикрывалась ложным предлогом вторжения в Англию, и сам Бонапарт, чтобы обмануть общественное мнение, оставался до последнего момента в Париже. По настойчивому требованию Директории испанский флот в Кадисе должен был сделать вид, что собирается скоро выйти в море с целью удержать корабли Сент-Винсента у этого порта и поддержать легко возникавшие опасения британцев, что Франция готовится к вторжению в Ирландию. Однако столь обширные мероприятия не могли не возбудить толков и подозрений. Действительные намерения Директории держались в столь непроницаемом секрете, что после того, как экспедиция уже отплыла из Тулона, командир этого порта писал морскому министру: «Я знаю о назначении эскадры не более чем знал бы, если бы она не принадлежала республике». Невозможно было скрыть очевидный факт, что Марсель, Генуя, Чивитавеккья и Корсика деятельно и поспешно готовились к большой морской экспедиции, каково бы ни было ее назначение. Ясно было поэтому, что Франция готова была на время подставить себя на море под удары Великобритании, и правительство последней решило не упускать такого случая.
 
      В течение 1797 года ни одна британская эскадра и – за редким исключением одного или двух отдельных крейсеров – даже ни одно британское военное судно в отдельности не входили в Средиземное море. Стоянка почти всех испанских кораблей в Кадисе и большинства французских – в Бресте, как казалось, с целью вторжения в Ирландию или Англию, вызывала сосредоточение британского флота перед этими двумя портами. Это было или непосредственно, как, например, это осуществлялось эскадрой Сент-Винсента перед Кадисом, или, как это было сделано по отношению к эскадре Канала и что менее достигало цели, распределением отдельных отрядов судов не под Брестом, а на различных станциях, в надежде, что они в случае необходимости успеют вовремя собраться к упомянутому порту. Великобритания после ухода Сент-Винсента из Средиземного моря находилась в положении державы, борющейся за свое существование – так, по крайней мере, считала она сама – и вынужденной ограничить район своих действий вследствие уменьшения сил от постепенного перехода ее союзников к ее врагам. Вдобавок голландский флот в Текселе занял угрожавшее по отношению к ней положение, что вызывало необходимость держать сильную эскадру в Северном море. Наконец, ко всем затруднениям в этот несчастный для нее год прибавились еще бунты во флоте, доходившие до больших размеров. Хотя они и успокаивались то мирным путем, то суровыми мерами и силой, но то настроение команды, тот дух, который был причиной их, продолжали существовать. При таких обстоятельствах Бонапарт в 1797 году не встретил препятствия к выполнению своих планов о господстве на Средиземном море, к обеспечению за собой которого он приготовлялся вдобавок в такой тайне, что намерения его не были раскрыты неприятелем. Адмирал Брюэс ушел из Тулона в Адриатическое море, оставался там в течение нескольких месяцев и затем спокойно возвратился назад. Все менее серьезные крейсерства, а также и другие передвижения французских судов совершались беспрепятственно. Значение Корфу для выполнения планов Бонапарта до самого конца года не было разгадано британцами; намерение овладеть Мальтой, серьезно преследовавшееся адмиралом Брюэсом по внушению Бонапарта, также не было обнаружено. Толки об армии, предназначавшейся для действий против Англии, в связи с позициями, занимавшимися союзными флотами, удерживали британцев все на тех же станциях. К концу 1797 года некоторые обстоятельства, однако, облегчили положение Англии. В октябре адмирал Дункан нанес у Текселя такое решительное и полное поражение голландскому флоту, что на долгое время лишил его возможности принимать участие в военных действиях. Из пятнадцати сражавшихся с его эскадрой кораблей девять были им взяты. Если в Англии не знали печального состояния стоявшего в Бресте французского флота так точно, как оно известно было Бонапарту, то все-таки его слабость была наконец достаточно понята. В течение лета и зимы 1797 года Францией не было сделано никаких попыток к возобновлению экспедиции в Ирландию, а когда с наступлением весны 1798 года суда эскадры Канала получили возможность держаться в море соединенно, то британское правительство сочло вполне безопасным отделить часть сил ее в Средиземное море.
 
      Сэр Горацио Нельсон отплыл из Англии 10 апреля и присоединился к стоявшему у Кадиса британскому флоту 30-го. Лорд Сент-Винсент радостно приветствовал его и немедленно послал с тремя линейными кораблями в Средиземное море наблюдать за грозными военными приготовлениями французов и, если возможно, узнать об их назначении. Нельсон отплыл для исполнения этого поручения 9 мая, накануне того дня, как Бонапарт уехал из Парижа. Задержанный по не зависевшим от него причинам в Гибралтаре, он подошел к Тулону только 17-го числа и захватил французский корвет, только что вышедший из порта; от него он получил подробные сведения о морских силах неприятеля, но о назначении их не узнал ничего. В ночь на 20-е число при сильном шторме корабль его потерял мачты и с трудом избежал постановки на мель. С большими усилиями он был отбуксирован к островам Сан-Пьетро, у южной оконечности Сардинии, где 23-го числа стал на якорь. 19-го Бонапарт отплыл с Марсельской и Тулонской дивизиями экспедиции. На пути к нему должны были присоединиться отряды из Генуи, Корсики и Чивитавеккьи; в общей сложности с ним была армия численностью от тридцати до тридцати пяти тысяч человек.
 
      В тот самый день, как Нельсон расстался с Сент-Винсентом, 2 мая, Адмиралтейство писало последнему, что чрезвычайно важно послать двенадцать линейных кораблей в Средиземное море для противодействия военным приготовлениям французов, и что для замены этих судов посланы уже восемь кораблей из Англии. Частное письмо от первого лорда Адмиралтейства, посланное с этой же почтой, уполномочивало Сент-Винсента в случае необходимости располагать для этой цели всеми своими силами. Но при этом выражалась надежда, что достаточно будет и одного отряда. В последнем случае, при предоставлении адмиралу окончательного выбора командира, все-таки указывалось на Нельсона, как на человека, во всех отношениях отвечавшего требованиям предстоявшей задачи, хотя и бывшего моложе по службе двух других подначальных Джервису адмиралов. Последний пришел к тому же решению еще ранее. С получением же письма он немедленно отделил девять кораблей, составлявших прибрежную блокирующую эскадру, и приготовил их к отплытию сейчас же по прибытии ожидавшегося подкрепления. Соединение этого подкрепления с главной дивизией флота Сент-Винсента состоялось 24 мая вне вида порта, и ночью капитан Трубридж отплыл с упомянутой прибрежной эскадрой, причем места кораблей ее были заняты другими, одинаковой с ними окраски, чтобы в Кадисе не могло возникнуть подозрения о происшедшей замене. 7 июня Трубридж присоединился к Нельсону, и так как по пути в состав его эскадры вошли еще два корабля, то силы Нельсона возросли теперь уже до тринадцати 74-пушечных кораблей и одного 50-пушечного. Однако по весьма странной и печальной случайности фрегаты, бывшие сначала с Нельсоном, разошлись с ним в ту ночь, когда корабль его потерял мачты, и затем так и не нашли его. Трубридж привел с собой только один небольшой бриг, а так как разброс линейных кораблей нельзя было допустить, то недостаток разведочных судов серьезно вредил Нельсону во время последовавшей затем почти восьминедельной долгой и утомительной погони за неприятелем.
 
      По выходе из Тулона Бонапарт направился Генуэзским заливом, где в ночь на 20 мая вытерпел тот же шторм, в котором корабль Нельсона потерял мачты. На следующий день к нему присоединился отряд из Генуи. Корсиканский отряд встретился с ним у южной оконечности Корсики, в то время как он держал курс на юг вдоль восточного берега этого острова и Сардинии. Отряд из Чивитавеккьи не показывался. Здесь французы в первый раз услыхали, что Нельсон находится в Средиземном море с тремя кораблями и ожидает еще десять. Бонапарт затем продолжал следовать к Мальте, которой достиг 9 июня; там он нашел отряд из Чивитавеккьи и таким образом собрал под своей командой все свои силы. Острову немедленно было предложено сдаться, и 12-го числа он, после слабых попыток сопротивления, должен был принять это предложение и сдаться на капитуляцию. 13-го французская экспедиция с ее караваном в числе четырехсот судов вошла в порт Ла-Валетта. Здесь Бонапарт оставался сколько было необходимо для того, чтобы временно обеспечить за собой вновь приобретенный остров. Затем, оставив там гарнизон из четырех тысяч человек и известив Директорию, что туда необходимо послать по меньшей мере еще четырехтысячный отряд с обильными припасами всего необходимого, 19 июня отплыл для следования уже прямо в Египет.
 
      Эскадра Нельсона после соединения его с Трубриждем штилела в течение нескольких дней; затем с возможной поспешностью обошла северную оконечность Корсики и оттуда направилась к югу между Италией и островами. Только 14 июня близ Чивитавеккьи Нельсон получил правдоподобное известие о том, что десять дней назад французов видели у SW оконечности Сицилии и что тогда они шли на восток. До сих пор об их назначении не было известно ничего достоверного, а у Нельсона не было легких судов для разведочной службы. Сент-Винсент, передавая в своих инструкциях взгляды правительства, говорил, что неприятель «по-видимому, имеет целью атаковать Неаполь или Сицилию, или высадить войска где-либо в Испании для вторжения в Португалию, или же пройти через Гибралтар для следования в Ирландию». Все это показывает трудность преследования неприятеля в море и необходимость стеречь его с надлежащими силами близ порта, из которого он должен выйти для своих операций. По какой-то ошибке – конечно, впрочем, не Нельсона или Сент-Винсента – британская эскадра опоздала на целые две недели войти в Средиземное море. Она опоздала бы еще более, если бы средства французских портов позволяли удовлетворить настоятельным требованиям Бонапарта об ускорении снаряжения экспедиции; но шпоры мало полезны для истощенной лошади.
 
      Однако курс на восток, при свежем NW ветре, указывал на то, что ни Испания, ни Атлантический океан не были местом назначения французской экспедиции, и Нельсон сразу решил, что она направилась к Мальте, с целью сделать этот остров базой операций против Сицилии. «Будь я, – говорил он, – флагманом флота, сопровождающего армию, предназначенную для вторжения в Сицилию, я бы сказал генералу: если можете, то завладейте Мальтой; это обеспечит не только безопасность флота и транспортов, но и ваше отступление, если бы оно оказалось необходимым. Мальта лежит на прямом пути в Сицилию». Остановившись на короткое время для сообщения с Неаполем, Нельсон 17 июня услыхал, что французы высадились на Мальте, и поспешил туда, но уже близ Мессины получил известие о ее сдаче. Это было 20-го числа, на другой день после отплытия оттуда Бонапарта в Египет; 22-го числа, на параллели мыса Пассаро – юго-восточной оконечности Сицилии, Нельсон встретил одно судно, сообщившее ему об этом отплытии и высказавшее мнение, что цель последнего – вторжение в Сицилию. Еще в Неаполе между тем ему говорили, что французы не имеют намерения напасть на какую-либо часть Неаполитанского королевства. Оставаясь в полной неизвестности и не имея фрегатов для разведок, он, взвесив все обстоятельства, заключил, что местом назначения неприятеля был Египет, и, воспользовавшись попутным ветром, под всеми парусами направился в Александрию. 28-го он пришел на вид этого порта и послал шлюпку на берег; там его уверили, что никаких французских судов поблизости не видели.
 
      Такая неудача, преследовавшая человека, одаренного столь громадной энергией и сообразительностью, была следствием, во-первых, того, что в эскадре Нельсона не было мелких разведочных судов, а во-вторых, хитрости Бонапарта, хотя несложной, но на море совершенно достаточной, а именно – избрания им такого пути, который не прямо вел его к цели. Эта хитрость, однако, в тесном море и при многочисленности каравана Бонапарта и его конвоя не увенчалась бы успехом, если бы только британский адмирал имел в своем распоряжении «глаза флота» – т. е. тех собирателей сведений, которые играют столь существенную роль как в морской, так и в сухопутной войнах. Оставив Мальту, Бонапарт взял курс сначала на Кандию. После недельного спокойного плавания он был у южного берега этого острова, а 27 июня к нему присоединился фрегат, сообщивший, что Нельсон с четырнадцатью кораблями был десять дней назад у Неаполя. В этот момент британский адмирал уже перегнал Бонапарта, 25-го числа враждебные флоты находились на расстоянии около шестидесяти миль друг от друга, идя почти параллельными курсами, причем французы были как раз к северу от англичан. Когда Бонапарт узнал, что противник находится поблизости и следует за ним по пятам, он снова изменил курс с таким расчетом, чтобы подойти к берегу на расстоянии семидесяти миль к западу от Александрии, и в то же время послал фрегат прямо в этот порт для разведок. 29 июня, в тот день, когда Нельсон отплыл из Александрии, летучий отряд Бонапарта известил сигналом, что видна земля, и затем весь французский флот последовал вдоль берега, идя так до 1 июля, когда стал на якорь близ порта. Решив не давать неприятелю ни одного шанса помешать осуществлению своих целей, Бонапарт высадил свою армию на берег в тот же вечер.
 
      Если во время этой знаменитой погони Нельсон и сделал серьезную ошибку, то именно по своем прибыли в Александрию. После тщательного обсуждения всех данных он пришел к заключению – верному, как показало дело, что французы направлялись в Египет, и вполне понял, насколько это угрожает британскому владычеству в Индии. Зная время отплытия французов с Мальты, а также и то, что с ними идет многочисленный отряд транспортов, он, казалось бы, не должен был так скоро отказаться от проверки упомянутого заключения. Было бы логичнее, если бы он выждал некоторое время у порта, чтобы убедиться в том, не перегнала ли его однородная эскадра нестройный караван неприятеля. Нельсон, обманувшись в своих ожиданиях, по-видимому, понимал свой промах, предпринял активный поиск французов по всей восточной части Средиземного моря. «Его деятельный и беспокойный характер, – писал сэр Эдвард Берри, бывший в качестве командира флагманского судна каждый день свидетелем его настроения, – не позволял ему оставаться ни минуту на одном месте, поэтому он и направил эскадру к северу. Единственной его мыслью теперь было возвратиться к западу, уклонившись на этот раз севернее того пути, которым пришел в Александрию, чтобы увеличить шансы на получение сведений от встречных судов. Согласно этому, эскадра его шла к северу, пока не открылся берег Малой Азии, и затем, повернув назад, лавировала по направлению к южному побережью Кандии, причем до прохождения этого острова не встретила ни одного судна. 19 июля, прибыв в Сиракузы, Нельсон написал британскому посланнику в Неаполе, что, сделав круг в шестьсот лиг с величайшей поспешностью, он все-таки остается в таком же неведении относительно местонахождения противника, как и четыре недели назад. Затем, налившись водой, которая была уже на исходе, он 24-го числа снова отплыл в Александрию, так как убедился по крайней мере в том, что Бонапарт не на Корфу и не к западу от него. 1 августа показались городские минареты, а вскоре затем и весь порт, с французским флагом на его стенах и полный судов, среди которых, к горькому разочарованию Нельсона, не было ни одного большого военного судна. Но в час пополудни один из кораблей его эскадры дал сигнал, что в двенадцати или тринадцати милях к востоку от Александрии, в Абукирской бухте, стоят на якоре несколько линейных кораблей. Нельсон, столь же быстро решившись на атаку, как Бонапарт на высадку войск на берег, не дал более шансов переменчивой судьбе, столь долго не благоприятствовавшей ему, опять обмануть его и при свежем ветре немедленно устремился к противнику.
 
      Ни по характеру якорного места, ни по диспозиции своей французский флот не был подготовлен к принятию атаки, столь внезапно и неожиданно обрушившейся на него. Через два дня после того, как армия высадилась на берег, главнокомандующий отдал адмиралу Брюэсу точное и настоятельное приказание немедленно сделать промер в старом порту Александрии и, если окажется возможным, ввести туда корабли. В противном же случае и если Абукирская бухта позволяет защищаться на якоре против нападения сильнейшего неприятеля, адмиралу разрешалась стоянка в этой последней. Если же, наконец, и она не отвечает требованиям безопасности, то ему предписывалось идти с большими судами на Корфу. Последний, точно так же как и другие Ионические острова, входил в район, на который распространялось командование Бонапарта, так как по декрету от 12 апреля он был назначен главнокомандующим Восточной армией. В значительно более позднем письме, до получения которого Брюэсу не суждено было дожить, Бонапарт пишет, что необходимо уберечь флот от серьезных повреждений до окончательного устройства дел в Египте, чтобы воспрепятствовать всякой помехе со стороны Порты.
 
      Хотя верноподданство ей мамелюков и было только номинальным, все же возможно, что султан примет близко к сердцу вторжение французов в их владения. Действия Порты немедленно после того, как разгром французского флота сделался ей известным, показывают всю справедливость такой предусмотрительности. Брюэс приказал сделать необходимый промер Александрийской бухты, и донесение о результатах его, полученное им 18 июля, за две недели до сражения, оказалось благоприятным: при хорошей погоде линейные корабли можно было ввести в порт. Но адмирал был человеком больным и по природе нерешительного характера. Не будучи в состоянии сделать выбор между представившимися ему затруднениями, он колебался и бездействовал, успокаивая себя убеждением, что англичане не вернутся. Бонапарт думал так же. «Все действия англичан, – писал он 30 июля, – указывают на то, что они уступают нам в численности и удовольствуются блокадой Мальты и пресечением подвоза к ней припасов». Однако великий солдат, несмотря на свою всегдашнюю склонность искушать судьбу до последних пределов, не нашел в этом своем мнении достаточных причин к тому, чтобы подвергаться совершенно ненужному риску, и, не колеблясь, настаивал, чтобы флот или вошел в Александрийский порт, или ушел на Корфу. Брюэс же отвел свои суда в Абукирскую бухту 8 июля и там остался. Он имел инструкции от своего начальника, но тот, находясь далеко от него и поглощенный заботами о своих береговых операциях, не мог внушить нерешительному подчиненному своей энергии. На эскадре все работы велись вяло. Уверенность, что британский флот не возвратится, усыпляла французских моряков. Беспечность, отсутствие дисциплины и неповиновение властям среди офицеров и матросов служили предметами постоянных жалоб и тревог. В таком самообмане и, можно сказать, сонливом состоянии французы теряли те драгоценные дни, которые Нельсон проводил в неустанном движении в своих поисках неприятеля и в неусыпной работе мысли, сопровождавшейся «лихорадочным возбуждением», едва позволявшем ему есть и пить.
 
      Абукирская бухта в западной части которой французский флот стоял на якоре и где произошла знаменитая битва, представляет собой открытый рейд, простирающийся от Абукирского мыса в пятнадцати милях к востоку от Александрии до устья Розеттского рукава Нила. Расстояние между крайними пунктами бухты достигает восемнадцати миль. В западной части, где стояли французы, береговая линия, отступая к югу на некотором расстоянии от Абукирского мыса, заворачивает затем на юго-восток и продолжает тянуться в этом направлении, образуя длинную, узкую косу, за которой лежит мелководное озеро Мадие. К северо-востоку от Абукирского мыса простирается ряд банок и рифов, выступающих из воды на расстоянии двух с половиной миль в виде островка, в то время называвшимся также Абукиром, но с тех пор известного под названием острова Нельсона. За ним опять идет отмель еще на протяжении одной мили с четвертью. За этой четырехмильной преградой находится стоянка, прекрасно защищенная от господствующего летом северо-западного ветра; но так как даже на расстоянии трех миль от берега глубина бухты только четыре сажени, то французской эскадре пришлось расположиться немного мористее. Крайний к северо-востоку ее корабль, который при господствующем ветре приходился наветренным и в авангарде, бросил якорь на расстоянии полторы мили к SO от острова Абукир на глубине пяти сажень. Для большого судна глубина эта невелика, но все-таки кажется, что его можно было поставить ближе к отмели. Как авангардный корабль колонны, он был на наиболее открытом фланге линии баталии, лагом к морю. Его поэтому следовало бы поставить настолько близко к отмели, чтобы он не имел места развернуться, и затем положить якоря с носа и кормы; тогда противник не мог бы обойти фланг линии, как он в действительности сделал. Упомянутая предосторожность была тем более необходима, что те несколько орудий, которые Брюэс установил на острове, были настолько слабы, что и по дальности выстрела, и по весу снарядов оказывались совершенно неподходящими для предполагавшегося усиления ими обороны фланга при отделявшем их от фланга расстоянии. В смысле защиты это были просто игрушки, настолько же ничтожные, насколько и остальные меры, принятые французами. По-видимому, фрегаты можно было поместить вдоль отмели более впереди, где снаряды с линейных кораблей противника не могли бы доставать их и откуда они могли бы поддерживать фланговый корабль. От последнего линия баталии шла к юго-востоку, до восьмого корабля в строю включительно, и затем поворачивала немного к берегу, образуя с прежним направлением выдающийся в море, но очень тупой угол. Расстояние между кораблями было около ста шестидесяти ярдов, откуда, приняв во внимание среднюю длину кораблей, можно заключить, что вся линия баталии от головного до концевого корабля простиралась в длину почти на одну милю и три четверти, В случае ожидания атаки предполагалось протянуть между кораблями перлини, чтобы неприятель не мог прорезать линию, а также завезти шпринги на канаты якорей, на которых стояли корабли. Вследствие быстроты его атаки эти предосторожности не были приняты. Перед появлением Нельсона шлюпки были посланы за водой и многие из них не возвратились.
 
      Для профессионального читателя поучительно будет сравнить диспозицию адмирала Брюэса в Абукирской бухте с диспозицией лорда Худа в 1782 году у острова Сент-Кристофера при ожидании им на якоре нападения со стороны значительно сильнейшего неприятеля. Сравнение это настолько же интересно в историческом отношении, насколько и поучительно, так как говорят, что Нельсон построил свой план, обдумывавшийся им в течение долгой погони за неприятелем, по образцу плана нападения Худа на французский флот. Последний под начальством адмирала де Грасса, стоя на якоре, занимал позицию, с которой Худ согнал его, чтобы затем стать на его место. Параллель совершенно полная, так как ни у острова Сент-Кристофер, ни при Абукире стоящий на якоре флот не мог получить существенной помощи от береговых батарей.
 
      Безусловно важными для такой диспозиции, как и для всякого ордера баталии, на суше ли, или на море, являются условия: 1) чтобы линию нельзя было прорезать; 2) чтобы фланги не могли быть обойдены. Худ поставил одно из фланговых судов так близко к берегу, что неприятель не мог обойти его, и сомкнул промежутки между судами; Брюэс же расположил тот же фланг (в обоих случаях головной корабль был и наветренным) так, что его можно было обойти, и между судами оставил большие расстояния. Фланг подветренных кораблей у Брюэса был также слабее, чем у Худа. Худ построил восемь упомянутых кораблей под прямым углом к остальной части флота, так что весь бортовой огонь их вполне защищал эту часть от продольного огня противника; Брюэс же просто согнул немного свою линию, с намерением приблизить арьергард к отмели. Не будучи при таких условиях в состоянии стрелять под прямым углом к главной линии баталии, арьергард не мог способствовать ее усилению, вместе с тем, не будучи придвинут достаточно близко к отмели, он мог быть поставлен в два огня, в случае, если бы неприятель атаковал главным образом его. Это было тем более странно, что Брюэс ожидал, что англичане направят свои силы на арьергард. «Я просил, – писал он, – две мортиры, для того чтобы поместить их на той отмели, которая ограждает головную часть моей линии; но я должен гораздо меньше опасаться за эту часть, чем за арьергард, на котором неприятель, вероятно, сосредоточит свои усилия». Нельсон, однако, – руководствовался ли он примером Худа вследствие того изучения истории тактики, которым он был известен, или же лишь вдохновленный своим гением – вполне предугадывал, что если застанет французскую эскадру в том строю, в каком и застал ее действительно, то ее авангард и центр будут в его руках… И он ясно передал это соображение командирам своих кораблей. Поэтому, когда неприятель показался, Нельсону оставалось только сделать сигнал, что «намеревается атаковать авангард и центр согласно уже ранее развитому плану», и предоставить своим подчиненным подробности исполнения.
 
      Вечером накануне знаменательного дня 1 августа, когда британский флот предполагал прибыть в Александрию, «Александр» и «Свифтшур» были посланы вперед для разведки.
 
      Вследствие этого поручения, явившегося необходимым из-за отсутствия в эскадре фрегатов, упомянутые корабли, когда главные силы увидели в час пополудни французский флот, находились значительно под ветром и могли вступить в бой только через два часа после его начала. Как только неприятель был усмотрен, британский флот привел в крутой бейдевинд, взяв приблизительно на NO, с тем чтобы обогнуть с наветренной стороны остров Абукир и отмель; в то же время адмирал дал сигнал приготовиться к бою и становиться на якорь, отдавая его с кормы. Подойдя к отмели, где лот показывал одиннадцать сажень глубины, Нельсон окликнул капитана Худа, командовавшего кораблем «Зеелос», и спросил его, находятся ли они, по его мнению, достаточно далеко к востоку, чтобы пройти ее. Надо заметить, что единственная имевшаяся на эскадре карта была грубым кроком, взятым с одного захваченного коммерческого судна, и никто на кораблях Нельсона не был знаком с фарватером. Худ отвечал, что он спустится и будет на ходу все время делать промер, так что другие суда, держась мористее его, будут в безопасности. Таким образом флот подвигался к месту битвы, причем один из кораблей, «Голиаф», шел впереди «Зеелоса», но на левом его крамболе. Адмирал пропустил вперед себя несколько судов, пока не оказался шестым в строю, чтобы быть достаточно уверенным в том, что его судно не станет на мель, – что нельзя не признать вполне основательным. Капитан Фолей с «Голиафа», все продолжая идти впереди других, прошел перед носом головного корабля «Герье» французской колонны, в промежуток между ним и отмелью, оставленный свободным по непредусмотрительности Брюэса, и намеревался атаковать упомянутый корабль. Якорь у него отдался не сразу, так что он стал только сзади левой раковины второго корабля «Конкеран»; Худ же, следуя непосредственно за ним, бросил якорь против левого крамбола «Герье». Эти два английских корабля начали бой почти перед самым закатом солнца; французы открыли огонь десятью минутами ранее. Через пять минут, как раз когда солнце тонуло за горизонтом, фок-мачта с «Герье» полетела за борт. «Столь благоприятное начало атаки было приветствовано троекратным «ура» на английской эскадре». Следующий корабль, «Орион» описал значительно большую циркуляцию, обойдя оба передовых корабля между ними и берегом, и стал на якорь против левого борта пятого французского корабля, тогда как «Тезеус», следовавший за ним, стал на траверз третьего, пройдя между кораблями «Голиаф» и «Зеелос» и их противниками. «Одейшос», пятый из приближавшихся британских кораблей, избрал новый курс. Направившись между «Герье» и «Конкеран», он стал на крамболе последнего, уже атакованного с раковины кораблем «Голиаф». Все эти пять британских кораблей стали на якорь со стороны левого, т. е. обращенного к берегу борта французов.
 
      Флагманский корабль Нельсона «Вэнгард», следовавший за ними, бросил якорь против правого борта третьего из неприятельских судов, «Спартиан», оказавшегося таким образом между ним и «Тезеус». «Минотавр» спустя пять минут занял позицию с правого борта четвертого, до сих пор не имевшего противника, а «Дефенс» атаковал, также с правого борта, пятый корабль, уже атакованный с противоположного борта «Орионом». Таким образом, пять французских 74-пушечных кораблей должны были принять жаркий бой с восемью британскими, того же размера, через полчаса после первого их выстрела и спустя только пять часов после того момента, как Брюэс впервые узнал, что неприятель подходит.
 
      Этот весьма храбрый, но в высшей степени несчастный человек был внезапно выведен из беспечной уверенности в безопасности и поставлен лицом к лицу с чрезвычайно критическими обстоятельствами. Когда ему донесли, что с моря идет эскадра Нельсона, многие матросы с его кораблей были со шлюпками у берега для наливки пресной воды на расстоянии трех или более миль от якорного места. Они были, конечно, сейчас же отозваны, но далеко не все успели возвратиться. Брюэс все еще лелеял надежду – с которой он в самом деле и не мог бы расстаться, не впав в отчаяние, – что неприятель не решится подвергать себя с надвигавшейся ночью опасностям незнакомого фарватера, и не мог догадаться о его намерении, пока английские корабли, пройдя остров Абукир, не вошли в бухту. Поспешно созванный тогда Брюэсом совет из старейших на эскадре офицеров повторил уже раньше состоявшееся решение принять бой – раз уже принять его было необходимо – на якоре. Французский адмирал, по-видимому, даже и после этого колебался, так как приказал поднять на место брам-реи, что не могло иметь иного значения, кроме того, что он собирался сняться с якоря. Он рассчитывал еще, что ночь даст ему время сделать приготовления, которыми так долго пренебрегал. Он плохо знал человека, которого, впрочем, тогда и сама Англия лишь едва знала. Не теряя ни минуты, без страха перед неизвестностью, но в то же время со всеми предосторожностями опытного моряка, Нельсон шел прямо к цели, давно уже мысленно освоившись и с трудностями плавания, и с возможными случайностями и с риском ночного сражения. Французы поспешно готовились к бою и, будучи убеждены в том, что неприятель не посмеет зайти по внутреннюю сторону их линии, загромоздили батареи левых бортов множеством предметов корабельного обихода, удаление которых составляет одну из необходимых мер при приготовлении судна к бою.
 
      В течение получаса Брюэс оставался беспомощным и безнадежным, хотя и бесстрашным зрителем подавляющей атаки, совершенно им не ожидавшейся и направленной именно против наиболее обеспеченной, по его мнению, от нападения части его эскадры.
 
      Вскоре он был освобожден от этой томительной агонии пассивного ожидания представившимся ему случаем действовать. «Беллерофон» и «Маджестик», оба 74-пушечных корабля, стали на якорь снаружи линии и на траверзе, первый – 120-пушечного флагманского корабля «Ориан», а второй – стоявшего за ним 80-пушечного корабля «Тоннант». Тьма только что сгустилась над водою, когда прибытие этих двух кораблей закончило первую сцену трагедии. Британские суда, сражавшиеся до тех пор под своими белыми флагами, как легче различаемыми ночью, подняли теперь еще каждый по четыре фонаря, расположенных в горизонтальном направлении, для распознавания друг друга.
 
      Между тем славного собрата Нельсона по оружию, Трубриджа, постигла грустная неудача: его корабль «Каллоден» отстал немного от эскадры, когда последняя огибала отмель и, правя уже самостоятельно, наскочил на ее наружную оконечность в три четверти седьмого часа. Там он и оставался, несмотря на все усилия его доблестнейшего командира, до двух часов следующего утра, когда битва уже прекратилась. Однако он послужил как бы бакеном для двух остальных кораблей, «Александр» и «Свифтшур», которым приходилось проходить это опасное место в темноте. Эти два корабля, вместе с 50-пушечным кораблем «Линдер», прибыв после восьми часов, в критический момент битвы, явились резервом там, где британцам приходилось плохо.
 
      «Беллерофон» и «Маджестик» уступали своим противникам, в особенности первый, которому пришлось иметь дело с кораблем двойной сравнительно с ним силы, тем более что он стал совсем на его траверзе, так что подвергался огню всех его бортовых орудий; поэтому «Беллерофон» скоро был почти совершенно разбит. В течение трех четвертей часа у него были сбиты грот и бизань-мачты, а еще через полчаса, не будучи в состоянии выносить долее убыль людей и поражение корпуса и рангоута, он обрубил канат и вышел из сферы огня. Сейчас же вслед за тем у него упала и фок-мачта; потеряв уже сорок девять человек убитыми и сто сорок восемь ранеными из экипажа в шестьсот пятьдесят человек, он беспомощно дрейфовал вдоль неприятельской линии, получая последовательно залпы французского арьергарда. В это время подошел «Свифтшур», и его капитан Галлоуэль, увидев судно без флага и огней, прежде чем открыть по нему огонь, окликнул его. Убедившись, что это был английский корабль «Беллерофон», он немедленно отдал якорь, став против правого крамбола «Ориан». Сейчас же после этого подошел «Александр» и отдал якорь против левой раковины трехдечного корабля. «Линдер», с приличной своим силам осторожностью, стал против левого крамбола «Франклена», стоявшего непосредственно впереди «Ориан», и, заняв таким образом сравнительно безнаказанное положение, громил продольными выстрелами оба французских корабля. Центр французской эскадры сделался теперь в свою очередь жертвою сосредоточения неприятельского огня, подобно тому, как в начале битвы такою же жертвой был авангард, и здесь-то именно и произошла ужаснейшая катастрофа.
 
      Около десяти часов вечера заметили, что французский флагманский корабль загорелся, – от причины, которую никогда не удалось узнать в точности. Британские орудия, наведенные на объятую пламенем часть корабля, парализовали все усилия потушить пожар, и огонь быстро распространялся. Судьба пощадила столько же храброго, сколько и несчастного Брюэса от мучительного созерцания этого последнего бедствия: в половине девятого у него, уже дважды раненного, пушечным ядром оторвало левую ногу у бедра. Он не позволил снести себя вниз и спокойно и с достоинством скончался на палубе за несколько минут до начала пожара.
 
      В десять часов «Ориан» взлетел на воздух. Пять кораблей из находившихся впереди него уже сдались, а перед полночью спустил флаг и 80-пушечный корабль «Франклен».
 
      На шести французских кораблях флаг еще развевался, но они сдались далеко назад – потому ли, что канаты их были перебиты снарядами, или потому, что они нашли это необходимым, чтобы не пострадать от взрыва «Ориан». Три из арьергардных кораблей, считая с концевого, принимали лишь незначительное участие в сражении; из других же «Тоннант» потерял все свои мачты, а «Эрье» и «Меркюр» получили значительные повреждения.
 
      Первоначальная атака тринадцати британских кораблей (считая в том числе и 50-пушечный «Линдер») сосредоточивалась только на первых восьми кораблях французской линии, до корабля «Тоннант» включительно. Когда эти корабли были один за другим разбиты, британцы спустились ниже и вступили в бой с арьергардом противника; но тогда силы их атаки, разумеется, уже ослабли от понесенных ими самими потерь, не говоря уже об утомлении экипажа от усиленной работы и возбуждения предшествовавших часов. Тем не менее, когда «Меркюр» спустил флаг, то оказалось, что он потерял сто пять человек убитыми и сто сорок восемь ранеными, и из всех его орудий только шесть остались пригодными к дальнейшей службе. О» потерях «Эрье» не говорится, но у него было до девяти футов воды в трюме.
 
      На следующее утро эти суда были атакованы несколькими наименее пострадавшими британскими кораблями, и в результате «Тоннант», «Меркюр», «Эрье» и «Тимолеон», из которых последний был крайним в арьергарде, т. е. фланговым в первоначальном строю, выбросились на берег. Первые три из только что названных кораблей впоследствии спустили флаги, а четвертый был сожжен своими офицерами. Два других французских корабля, «Гийом Тепль» и «Женье», спаслись бегством. Первый нес флаг контр-адмирала Вильнева, командовавшего в этой битве арьергардом, а впоследствии главнокомандующего союзными флотами при достопамятном поражении их под Трафальгаром. В рассматриваемой теперь битве его бездействие резко осуждалось и в его время, и потом. В общем, позднейшие французские профессиональные писатели высказывают мнение, что его мужество, хотя и бесспорное, было скорее пассивным, чем активным, и что в Абукирской битве ему предоставлялась и диспозицией, и временем полная возможность ввести в бой и арьергардные суда, чем он совершенно по своей вине не сумел воспользоваться. Бонапарт же, напротив, писал Вильневу вскоре после сражения, что «если ему и можно поставить что-либо в вину, так это то, что он не снялся с якоря, как только «Ориан» взлетел на воздух, так как уже за три часа до этого линия Брюэса была прорвана, и корабли его терпели поражение, окруженные неприятелем».
 
      Такова была, в главных чертах, знаменитая Абукирская битва, в которой британцы одержали победу, наиболее полную из когда-либо одержанных на море и одну из самых решительных – по крайней мере по непосредственным ее последствиям. Во время этой битвы французы потеряли одиннадцать из тринадцати линейных кораблей, три тысячи пятьсот человек убитыми, ранеными и утонувшими; между убитыми был главнокомандующий и три командира, а между ранеными – один контр-адмирал и шесть командиров. Потери англичан состояли из двухсот восемнадцати человек убитыми, в том числе одного командира, и шестисот семидесяти восьми человек ранеными, в числе которых был сам адмирал, пораженный тяжелым осколком рангоута в голову. Рана эта, которую он вначале считал смертельной, на время лишила его возможности исполнять свои обязанности и в течение нескольких дней серьезно мешала ему действовать. «Я думаю, – писал он спустя четыре недели, – что если бы Господу не было угодно сделать так, чтобы я был ранен, то ни одна неприятельская шлюпка не спаслась бы».
 
      Исключительные обстоятельства, при которых атака была предпринята британцами, замечательное искусство, так же, как и доблестное поведение всех командиров и вполне научный характер тактических комбинаций, – все это вместе, в совокупности с решительным результатом битвы, дает особый блеск победе Нельсона. Лорд Хоу, один из наиболее компетентных судей в этом деле, сказал капитану Берри, что Абукирская битва «стоит вне сравнения выше всякой другой и выделяется особенно потому, что в ней каждый командир отличился». Высказывались разноречивые мнения о том, насколько в данном случае следует приписать адмиралу честь того смелого маневра, которым головной корабль, пройдя перед авангардом французской линии, показал следовавшим за ним товарищам самый действенный путь для постановки неприятеля между двух огней. Автор настоящего труда не имеет намерения углубляться в этот вопрос и ограничивается лишь указанием на тот пропуск, который сделал сэр Гаррис Николе – тщательный и трудолюбивый издатель писем Нельсона, не пришедший, однако, по всестороннем обсуждении вопроса к какому-либо решению. Приводится один случай, когда, рассуждая о различных способах, которыми можно атаковать неприятеля, Сомарец рассердил Нельсона, сказав, что «ему пришлось видеть вредные последствия постановки неприятеля между двух огней, в особенности во время ночного сражения». Сомарец расходился с адмиралом во взглядах на план атаки, полагая, что «для захвата одного французского корабля никогда не требуется два английских, и что повреждения, которые последние неизбежно причинят при этом друг другу, могут сделать их неспособными сражаться с неприятельскими судами, еще не поврежденными до того в бою». Замечание Сомареца, хотя и не совсем безосновательное, было правильно оставлено адмиралом без внимания. Впрочем, едва ли оно могло быть высказано, если бы Нельсон, в свою очередь, не высказывал определенных соображений об атаке противника в два огня постановкой своих кораблей с каждого борта, так как ни в каком другом положении для английских кораблей не могло быть серьезного риска вредить друг другу.
 
      Вполне гармонирует с хорошо известным характером Нельсона тот факт, что после обсуждения всех возможных положений и убедившись в совершенном понимании его целей командирами кораблей его эскадры, он с полным и благородным доверием предоставил им в последовавшей затем битве действовать, в ее деталях, самостоятельно. В рассматриваемом случае было бы бессмыслицей, если бы он строго предписал заранее, что должен был делать капитан Фолей. Только тот, кто, находясь на палубе «Голиафа», следил ежеминутно за результатами промера и мог правильно судить о том, что следует предпринять в тот или другой момент. То, что Нельсон решился таким образом довериться другому лицу, делает ему не меньшую честь, чем быстрая решимость перед наступлением ночи и в неизвестных ему водах атаковать сильного сравнительно с ним неприятеля при естественном предположении, что последний расположил свои суда в тщательно обдуманном строю. Впрочем, строго говоря, и начало постановки неприятеля между двух огней – маневр, который надо отличать от обхода авангардной части неприятельской линии – было положено самим Нельсоном; его корабль первый стал на якорь со стороны, противоположной той, которую заняли пять его предшественников. Он вполне мог последовать за ними, руководствуясь теми же соображениями, которые обусловили образ действий капитана Фолей. Вместо этого он обдуманно стал на якорь с правого борта французского судна, уже атакованного с другого борта кораблем «Тезеус», указывая этим вполне ясно, чего он ожидает от следовавших за ним кораблей. Первые два французских корабля были уже так энергично атакованы и так сильно разбиты, что на них можно было не останавливаться. Поэтому признание заслуги капитана Фолея в его решительности – весьма высокого порядка с военной точки зрения – не вырывает ни одного листка из лавров Нельсона.
 
      Американский романист и морской историк Фенимор Купер в предисловии к своему сочинению «Два адмирала», приписывает всю тактическую комбинацию судовым командирам, основываясь на свидетельстве, высказанном капитаном корабля «Александр» Бэл ем, говорившем об этом коммодору флота Соединенных Штатов Моррису, от которого в свою очередь узнал об этом автор. Таким образом, составилось предание, совершенно достойное уважения и передаваемое через людей интеллигентных и безусловно правдивых. Но если сопоставить его с тем, что в те времена писал капитан Берри, флаг-капитан Нельсона – человек, имевший полную возможность хорошо знать факты, то нельзя не сомневаться в том, что где-нибудь в ряду этих свидетельств было недоразумение. Что капитан Фолей сразу сообразил, каким образом ему действовать, вполне вероятно; но допущение, что все командиры, как бы по взаимному соглашению, внезапно вдохновились решимостью выполнить комбинацию, о которой ранее не упоминалось при них, было бы равносильно допущению чуда. Этот факт можно объяснить удовлетворительно только тем, что Нельсон согласно сообщению Берри, постоянно обсуждал свои планы с судовыми командирами и разъяснял их.
 
      «Смелость и искусство адмирала Нельсона доходили до высот, – говорит капитан Шевалье, – которые трудно было бы превзойти». Образ действий Нельсона, писал Наполеон, «был отчаянным, и его поэтому нельзя рекомендовать как образец; но в нем он, так же как и команды английских кораблей, обнаружил искусство и энергию, каких только можно достигнуть». Выраженное таким образом мнение Наполеона допускает двоякое толкование. Но нельзя не сказать, что осуждение, если только допустить его, было бы странным со стороны человека, совершившего отчаянное наступление на Леобен в 1797 году, растянувшего под Маренго свою линию до того, что она перервалась, и рискнувшего в 1798 году Средиземноморским флотом и Итальянской армией в Египетской экспедиции, едва ли имея хотя бы один шанс в свою пользу, за исключением суеверного упования на судьбу, которая и не изменила ему. В Абукирской же битве, при том, как распорядился своими силами Брюэс, шансы были на стороне британского адмирала.
 
      Высказывалось мнение, что если бы артиллерийское дело во французском флоте было поставлено лучше, то результатом атаки англичан в Абукирской бухте было бы их собственное поражение. Совершенно то же говорили впоследствии и по поводу Трафальгарской битвы. Оставляя в стороне то соображение, что ко времени Абукирской битвы британские моряки уже по опыту узнали степень действенности французской артиллерии, – на что Нельсон и мог рассчитывать, – следует заметить, что правильность вышеупомянутого мнения зависит еще от того, каковы были при атаке сила ветра и его направление по отношению к курсу нападавших кораблей, когда они приближались к противнику. Атака при весьма слабом ветре, когда нападающий долго остается под неприятельским огнем, или при ветре свежем и порывистом, в крутой бейдевинд, когда рангоут испытывает сильнейшее напряжение, совершенно отличается от атаки в полный бакштаг, при ветре свежем и ровном, как это и имело место в Абукирской бухте. Нельзя говорить о вероятности того или другого факта, когда имеется слишком мало прецедентов, на которые можно было бы опереться в своих соображениях. Но имеется много примеров сражении, в которых нападавшие корабли спускались на противника, бывшего на ходу, и едва ли хоть в одном из них имел место случай таких серьезных повреждений в рангоуте этих кораблей, которые помешали бы им дойти до неприятельской линии. В Абукирской бухте потеря британскими кораблями после того, как они уже стали на якорь, каких-либо частей рангоута, имела бы мало значения. Вместе с этим кажется вероятным, что если бы французская артиллерия и была значительно лучше, чем она была на самом деле, то британские корабли все-таки заняли бы намеченные ими позиции, а раз это было бы сделано, то уже самые тактические достоинства последних обеспечили бы им победу, хотя и более дорогой ценой. Если же диспозиция Брюэса была бы более искусной, например вроде диспозиции Худа при Сент-Киттсе, и если бы французская артиллерия была очень хороша, то смело можно сказать, что тогда британскому адмиралу пришлось бы действовать в своей атаке с большей осмотрительностью. Утверждение, что различные обстоятельства дадут и различные результаты, относится к категории пророчеств, с которыми никто не спорит. Если в каком-либо боевом столкновении все данные у обеих враждебных сторон одинаковы – например, адмиралы, командиры, команды кораблей и самые корабли, а также равносильно и тактика их действий, то нельзя ожидать никакого результата этого столкновения. Когда же хотя бы в одном из перечисленных факторов какая-либо из враждебных эскадр имеет перевес, – в основных ли элементах или по сложившимся обстоятельствам, – то результат и будет пропорционален этому перевесу. Когда перевес значителен, то значителен и результат, и наоборот. В Абукирской битве перевес в боевых качествах адмиралов, командиров, офицеров и матросов, в артиллерии и в тактических комбинациях противников был сильно не в пользу французов, и потому результатом ее явилось полное их поражение.
 
      В течение месяца, проведенного Брюэсом в беспечном спокойствии, Бонапарт упорно шел вперед к намеченной цели – к завоеванию Египта. 21 июля произошла битва близ пирамид; на следующий день сдался Каир, и 25-го числа главнокомандующий вступил в город. Пробыв там несколько дней для того, чтобы дать отдых своим войскам и обезопасить свое положение, Бонапарт 7 августа снова двинулся дальше для завершения завоевания Нижнего Египта и оставил в Каире Дезье, поручив ему охрану этого города и сформирование отряда, предназначенного для покорения верхнего Нила. Около 12 августа мамелюки, все еще не положившие оружия, были отброшены от дельты Нила к Суэцкому перешейку, откуда удалились в Сирию. Здесь, на границах пустыни, Бонапарт получил от Клебера известие о поражении французского флота в Абукирской бухте. Узнав об этом ужасном несчастье, он выказал то самообладание, на которое всегда был способен в критические моменты. Войска пришли в отчаяние. «Мы оказались, – говорили они, – покинутыми в варварской стране, без сообщения со своей родиной, без надежды на возвращение». «Да, и это обязывает нас к великим деяниям, – возразил их генерал. – Моря, которыми мы не владеем, отделяют нас от родины, но никакие моря не лежат между нами и Африкой и Азией. Мы обоснуем здесь империю».
 
      Магическое влияние Бонапарта на солдат, большинство которых одерживало с ним победы в Италии, восстановило их мужество, и французская беспечность снова одержала верх над унынием. Тем не менее удар попал в цель и отразился в четырех частях света. Мамелюки, Ибрагим-бей в Сирии и Мурад-бей в Верхнем Египте, подавленные нанесенными им поражениями, готовились уже вести с Францией переговоры о мире; по получении же известий о победе Нельсона они снова взялись за оружие. Порта, раздраженная вторжением французов в Египет, но все еще колебавшаяся, несмотря на давление, оказывавшееся на нее посланниками Великобритании и России, ободрилась, как только узнала, что французский флот более не существует. Бонапарт был прав, предупреждая Брюэса о том, что сохранение его кораблей необходимо для удержания Турции от неприязненных действий. Султан и его египетские и сирийские паши отвергли теперь сделанные французами предложения. 2 сентября всем иностранным посланникам в Константинополе был разослан меморандум, в котором выражалось удивление Порты по поводу высадки Бонапарта и объявлялось, что в Египет посланы значительные силы для воспрепятствования дальнейшему его движению. 11-го числа этого месяца Французской республике была формально объявлена война.
 
      В течение всего 1798 года положение дел на континенте Европы принимало все более и более угрожающий характер. Военно-политическая пропаганда революции породила заменившую ее теперь агрессивную внешнюю политику, которой победы Бонапарта придавали все возраставшую энергию. Эта политика задалась явной, чтобы не сказать открыто объявленной, целью окружить Францию небольшими зависимыми от нее республиками с правительственной организацией по образцу французской, но при условии, чтобы местные власти были подчинены центральному правительству. Соединенные Провинции, сделавшись республикой, сохранили свое прежнее федеральное устройство, но в январе 1798 года там под влиянием агитации со стороны французской Директории произошла революция, вследствие которой пропала независимость Провинций, унаследованная от прошлых веков. Цизальпинская республика и Генуя получили подобную же организацию «из рук» Бонапарта. Во многих кантонах Швейцарии проявлялось недовольство и происходили беспорядки, вследствие неравных политических условий, в которые были поставлены жители. Директория воспользовалась этим для вмешательства под тем предлогом, что Франция заинтересована и во внутреннем спокойствии соседней страны, и в судьбе отдельных лиц, недовольство которых должна принять за доказательство испытываемого ими притеснения. Французские войска вступили в Швейцарию в январе 1798 года. Бернский кантон пытался отстоять оружием свои привилегии, но был легко покорен. Собравшийся в Аррау конвент, члены которого были утверждены Директорией, установил для Швейцарии централизованную конституцию взамен прежней политической организации, обеспечивавшей независимость каждого кантона. Через несколько месяцев после этого, в августе 1798 года, последовало заключение оборонительного и наступательного союза между Французской и Гельветической республиками.
 
      Вмешательство Франции в дела Швейцарии имело еще и другую цель, кроме желания приобрести политическое преобладание в правительственных учреждениях соседей. Доходы Директории все еще далеко не могли покрыть ее расходы, а деньги были настоятельно нужны для предстоявшей тогда экспедиции Бонапарта. В Бернском казначействе было найдено и присвоено французами семнадцать миллионов франков; к ним присоединены были еще восемнадцать миллионов, добытых посредством реквизиций. И другие кантоны были «ограблены» пропорционально тому, что могли дать. В то же самое время и та же причина послужила основанием к оккупации Рима, для чего был подыскан более подходящий предлог. В папских государствах, как и в других местах по всей Европе, французские агенты тайно агитировали в пользу революционного движения. 28 декабря 1797 года партия приверженцев этого движения восстала в Риме, и между нею и папскими войсками произошло столкновение близ здания французского посольства. Живший тогда там генерал Дюфо был убит при попытке успокоить сражавшихся. Французский посол немедленно покинул город, и Директория, отказавшись принять какие-либо объяснения, приказала Бертье, заместителю Бонапарта в Италии, двинуться к Риму. 10 февраля он вступил в город, признал существование Римской республики, провозглашенной под его влиянием, и принудил папу удалиться в Тоскану. Именно благодаря этой оккупации часть войск, предназначенных для Египетской экспедиции, и была посажена на суда в Чивитавеккье, как пункте наиболее удобном.
 
      Ни Неаполитанское королевство, ни Австрия не решились действовать открыто в пользу папы, но оба эти государства были крайне недовольны поступком Франции. Никогда, даже под предводительством Бонапарта, не подходили французские войска так близко к королевству Обеих Сицилии, значение которого для общего дела континентальных государств вследствие его географического положения ясно сознавалось Европой. Но если Неаполь, с одной стороны, благодаря местонахождению своему на краю полуострова, представлял серьезную опасность для фланга и тыла французов при их военных операциях в верхней Италии, то, с другой стороны, это самое положение, не позволявшее ему получать поддержку, иначе как только с моря, было источником его слабости, так как он попадал при этом в зависимость от союзников. Это особенно чувствовалось в феврале 1798 года, когда британский флот после годового отсутствия все еще ничем не заявлял о намерении возвратиться в Средиземное море, а суда, сопровождавшие Бонапарта в Египет, еще находились в Тулоне. Последние, вне всякого сомнения, были бы посланы действовать против Неаполя, если бы он вступился за Рим. Бурбонское королевство поэтому затаило свою досаду, но при этом сошлось ближе с Австрией, которая, вдобавок к обиде, нанесенной папе, имела еще и собственные причины недовольства вследствие занятия французами Швейцарии и перемен, произведенных агрессивными действиями республиканского правительства в политическом состоянии континентальных государств. Действия Директории в продолжение европейского мира 1797 и 1798 годов можно поставить в параллель с теми действиями Бонапарта через четыре года после того, благодаря которым положение вещей, созданное Амьенским миром, уже не могло продолжаться. С меньшими ловкостью и энергией ею велась такая же коварная, предательская и настойчивая агрессивная политика под видом самозащиты и уступки народным требованиям, которая усиливала могущество Франции за счет других государств. Как раз в это время в Вене случился инцидент, чуть не вызвавший войны и едва не остановивший Египетскую экспедицию. Когда Бонапарт в апреле 1797 года вступил в Германию, венская молодежь целыми массами предлагала свои услуги для защиты отечества. Годовщина этого события в апреле 1798 года была ознаменована публичной демонстрацией, в ответ на которую французский посланник поднял трехцветный флаг. Разъяренные этим вызовом толпы народа ворвались в посольство и разгромили его. Возбуждение с обеих сторон достигло при этом таких размеров, что приготовившимся к отплытию французским войскам в Тулоне и других портах было приказано остановить посадку на суда, и сам Бонапарт был в качестве уполномоченного отправлен в Раштадт. Император представил успокоительные объяснения, и инцидент окончился благополучно. Тем не менее, как говорит французский историк, «отношения между Австрией и Францией начали ухудшаться».
 
      Россия в это время была выведена из своего выжидательного положения, продолжавшегося со смерти Екатерины II, такой же политикой, которая привела Соединенные Штаты к псевдовойне с Францией в 1798 году. Декретом французского законодательного собрания был признан законным захват всякого нейтрального судна, на котором находится не только британский груз, но даже и какие бы то ни было товары британского происхождения, хотя бы они и принадлежали нейтральным государствам. Этот декрет применялся специально и к Балтийскому морю. 12 января 1798 года была издана декларация, которая гласила, что «если какому-либо судну с английскими товарами, какой бы нации оно ни принадлежало, будет позволено пройти через Зунд, то это будет считаться за формальное объявление войны французской державе». Хотя такое извещение и было направлено непосредственно против Швеции и Дании, как государств, владевших берегами Зунд а, но оно все-таки возбудило неудовольствие как со стороны нейтральных государств, так и со стороны русского царя. 15 мая последний приказал двадцати двум линейным кораблям и двумстам пятидесяти галерам отправиться в Зунд для защиты торговли вообще от притеснений Директории.
 
      Раз раздраженный, Павел I по своему необузданному характеру легко впадал в крайности; на этот же раз еще подлило масла в огонь взятие Мальты. Когда Бонапарт овладел этим островом, то нашел там только что подписанный договор с обязательством царя уплатить четыреста тысяч рублей Ордену, к которому он до конца дней своих сохранил странное влечение. В виде меры предосторожности французский генерал объявил, что всякий грек на Мальте или Ионических островах, поддерживающий сношение с Россией, будет расстрелян, а греческие суда под русским флагом – потоплены. Вследствие этого проживавшие в России члены Ордена заявили в августе энергичный протест против захвата острова, обратившись к царю за помощью, которую он горячо обещал им. Затем он вошел в дружеские сношения с Великобританией и предложил Австрии помощь войсками. Император сначала отвечал, что ничего не может быть сделано без Пруссии, и три правительства стали тогда добиваться, чтобы и это королевство приняло участие в новой коалиции. 19 мая – в тот самый день, заметим мы, когда Бонапарт отплыл из Тулона – Австрия и Неаполитанское королевство подписали оборонительный союз. Раштадтские переговоры, поскольку они касались Австрии, были прерваны 6 июля, хотя те, которые относились к империи, тянулись еще долго. Императорский посол Кобенцель немедленно отправился в Берлин, где и вступил в дружественные сношения с уполномоченными от Британии и России. 10 августа обоими императорами была подписана конвенция, по которой русский царь обязался послать тридцатитысячное войско в Галицию для поддержки австрийской армии. Великобритания, как и всегда, была готова помочь общему делу, враждебному Франции, кораблями и деньгами. Когда Пруссия отказалась присоединиться к этой конвенции, то русский посол, уезжая, сказал: «Мы будем воевать с Францией с вами, без вас или против вас».
 
      На государства, столь раздраженные против Франции, но все еще сдерживавшиеся престижем успехов французского оружия и взаимным недоверием, всегда неразлучным с коалицией, известие об Абукирской битве произвело действие, подобное падению горящей головни на трут. Французский флот был не только побежден, но и уничтожен. Средиземное море от Гибралтарского пролива до Леванта было теперь во власти британского флота, который с полным уничтожением сил неприятеля освобождался от необходимости сосредоточивать свои корабли в том или другом пункте, а мог рассеять их всюду, где присутствие их могло быть полезным для Великобритании. Величайший из военачальников Франции и тридцать тысяч ее отборного войска с большим числом самых блестящих офицеров оказались безнадежно отрезанными от своей страны.
 
      После победы Нельсон, понимая ее громадное значение, принял меры к тому, чтобы распространить известия о ней так быстро, как мог это сделать при скудном числе имевшихся в его распоряжении мелких судов. «Линдер» отправился 5 августа с первыми донесениями к лорду Сент-Винсенту, стоявшему со своим флотом близ Кадиса, но 18-го числа был захвачен 74-пушечным кораблем «Женье» – одним из двух, спасшихся из Абукирской бухты. Предвидя возможность такой случайности, Нельсон 13-го числа послал еще бриг «Матинь» в Неаполь, куда тот и прибыл 4 сентября, доставив таким образом в Европу первые известия о триумфе британцев, а также обращенную к британскому посланнику просьбу Нельсона оповестить о событии все другие державы. На следующий день командир брига «Матинь» отправился в Англию, избрав путь через Вену, и 2 сентября 1798 года, ровно через два месяца после битвы, прибыл в Лондон с первыми донесениями о ней.
 
      Понимая также значение событий в Египте для влияния англичан в Индии, Нельсон послал 10 августа лейтенанта сухим путем через Александретту и Алеппо в Бомбей. Этот офицер повез к губернатору бумаги с извещением как о высадке в Египет экспедиции Бонапарта с указанием численного состава ее, так и о постигшем ее роковом ударе. Вести эти прибыли как нельзя более вовремя. Французы усердно интриговали при туземных дворах, а Типу Саиб, сын и преемник Гайдера Али, султана Майсурского, их прежнего союзника в дни Сюффреня, открыто показал себя сторонником отцовской политики. Отступать для Типу было уже слишком поздно, и он в скором времени должен был начать войну, окончившуюся, однако, в апреле 1799 года его смертью при штурме Серингапатама и падением его королевства. Но на другие туземные государства поразительная катастрофа при Абукире произвела должное впечатление, и операциям англичан против Типу не мешали никакие беспорядки в других местностях.
 
      «Последствия этой битвы, – говорит один из наиболее выдающихся французских морских писателей, – были неисчислимы. Наш флот не мог оправиться от ужасного удара, нанесенного его значению и могуществу. Это была битва, которая на два года отдала Средиземное море в руки англичан и вызвала туда русские эскадры, которая отрезала нашу армию от отечества, оставив ее посреди враждебного и неспокойного населения, и дала Порте решимость восстать против нас. Эта битва сделала Индию недосягаемой для наших предприятий, и после нее Франция была на волосок от гибели, так как эта битва вновь возбудила едва окончившуюся войну с Австрией и привела Суворова и русско-австрийские войска к самым нашим границам». Великобритания – морская держава, столь часто и несправедливо обвинявшаяся в нерешительности действий против Франции и в том, что она будто бы требовала поддержки континентальных держав, должна была первая приступить к делу. Задолго еще до известия об Абукирской битве, даже ранее, чем она состоялась, и ранее, чем был заключен союз между Австрией и Россией, Сент-Винсенту были посланы приказания отделить от сил Нельсона небольшой отряд для поддержки Неаполя в надежде забросить здесь искру, из которой можно будет раздуть большой пожар. Эти приказания дошли до Нельсона «под чрезвычайным секретом» 15 августа. Он только что перед этим отправил в Гибралтар семь кораблей английского флота и шесть, отнятых у французов, под общим начальством сэра Джемса Сомареца. Теперь он сжег остальные три приза и, вверив блокаду Александрии отряду капитана Худа, состоявшему из трех линейных кораблей, с другими тремя отплыл 19-го числа в Неаполь. Вследствие плачевного состояния его кораблей на этот переход потребовалось более месяца, но 22 сентября Нельсон наконец стал на якорь в заливе, куда весть о его подвиге дошла еще раньше его.
 
      По пути Нельсон получил уведомление о том, что в Средиземное море вошла португальская эскадра под начальством маркиза Низа в целью содействовать его операциям. По его просьбе эта эскадра, появившаяся перед Александрией 29 августа, но отказавшаяся оставаться там, приняла на себя блокаду Мальты до тех пор, пока английские корабли, починившись, не будут в состоянии сами это исполнить. Местное население острова восстало против французов 26 августа и оттеснило их в крепость Ла-Валетта. Маркиз Низа расположил свои суда у этого порта около 20 сентября, а 24 появился сэр Джемс Сомарец со своим отрядом и призами. На следующий день оба они послали генералу Вобуа предложение сдаться, на что, разумеется получили отказ. Сомарец отправился далее в Гибралтар, но перед уходом роздал жителям тысячу двести ружей с боевыми припасами, что существенно облегчило их успешные, в конце концов, старания лишить неприятеля возможности пользоваться ресурсами острова. Нельсон отсылал туда британские корабли по мере их готовности и сам присоединился к блокирующим силам 24 октября, но только на несколько дней, так как присутствие его в Неаполе было необходимо. Снова сделанные гарнизону формальные предложения о сдаче опять были отвергнуты. С этого времени до последовавшей, наконец, сдачи в сентябре 1800 года французы выдерживали строгую блокаду и с суши и с моря.
 
      В октябре этого года лорд Сент-Винсент поселился на берегу в Гибралтаре как вследствие плохого состояния здоровья, так и потому, что, находясь на этой важной английской станции Средиземного моря, занимавшей центральное положение между Англией и главной ареной тогдашних операций флота, он мог своевременно получать известия о ходе операции и руководить ими. В особенности же он мог ускорить под своим бдительным личным надзором те работы по исправлению и снабжению кораблей, от которых главным образом зависит боевая действительность флота. Кадиская дивизия, состоявшая обыкновенно из пятнадцати линейных кораблей, занимала свою прежнюю станцию, наблюдая за испанцами под начальством лорда Кейта – одного из лучших и наиболее деятельных морских офицеров в период времени от Сент-Винсента до Нельсона, который был моложе его. В Средиземном море всеми бывшими в кампании судами командовал Нельсон, под непосредственным начальством Сент-Винсента. На него были специально возложены блокада Египта и Мальты и содействие австрийским и неаполитанским войскам в ожидавшейся тогда вскоре войне. Нельсон должен был также, насколько для него представлялось возможным, способствовать операциям соединенного русско-турецкого флота, собравшегося в Дарданеллах в сентябре 1798 года для поддержания дела коалиции в Леванте. Этот флот вошел в Средиземное море в октябре, но вместо того чтобы блокировать Александрию и защищать сирийское побережье, он предпринял захват Ионических островов, которыми, за исключением Корфу, и завладел 10 октября. Корфу же, служивший цитаделью этой группы островов, был атакован 20-го числа. Нельсон относился к такому направлению русско-турецких операций с неодобрением и недоверием. «Порте следовало бы знать, – писал он, – о той великой опасности, которая грозит ей в будущем, если она позволит русским утвердиться в Корфу». «Я надеялся, что часть соединенной русско-турецкой эскадры пойдет в Египет; Корфу же имеет второстепенное значение… Я имел долгое совещание с Келимом-эфенди по вопросу о вероятном образе действий русского правительства по отношению к слишком доверчивым (я этого опасаюсь) и прямодушным туркам… Следовало бы послать сильный отряд в Египет на смену моего дорогого друга капитана Худа, но для России более по душе пришелся Корфу». В это самое время турецкие войска под начальством их же пашей добрым расположением которых Бонапарт хвастался, отняли от Франции прежнюю венецианскую территорию на материке, приобретенную ею по Кампоформийскому договору.
 
      Таким образом, воздушные замки Бонапарта на Востоке разрушались вследствие уничтожения в Абукирской бухте того основания, на которое они опирались. Мальта голодала, Ионические острова переходили в руки врагов Франции, а Египет оказался отрезанным от нее с утратою ее господства на море. В это же время союзники, французы и испанцы, лишились и другой важной опоры для морской силы: 16 ноября остров Менорка с его драгоценным портом Порт-Маон сдался британской экспедиции, состоявшей из сухопутных и морских сил, беспрепятственно снаряженной и отправленной Сент-Винсентом из Гибралтара.
 
      1798 год закончился в разгаре изложенных операций в Средиземном море. В начале этого года Франция имела безусловное преобладание в этом окруженном со всех сторон сушей море, в котором едва ли появлялось хоть одно враждебное ей судно, за исключением разве тайных приватиров. В конце же года в его водах, кишевших уже неприятельскими эскадрами, оставалось всего два годных к бою французских корабля, уцелевших от роковой Абукирской битвы. Из них один был совершенно заперт в Мальте, откуда ему так никогда и не удалось уйти, а другой дошел до Тулона, но затем погиб при тщетной попытке доставить подкрепления осажденному острову.

Глава X. Средиземное море в 1799–1801 годах – Сирийская экспедиция Бонапарта и осада Акры – Прорыв французского флота из Бреста и вторжение его затем в Средиземное море – Возвращение Бонапарта во Францию – Французы теряют Мальту и Египет

      Бонапарт, после уничтожения его флота, отдался с новой энергией делу покорения и политического устройства Египта, что теперь приобрело еще большее значение для его целей. В его первоначальных планах восточного предприятия долина Нила должна была играть двоякую роль. Она, во-первых, должна была перейти в постоянное владение Франции в качестве величайшей из ее колоний, – величайшей не только по естественным богатствам, допускавшим, по мнению современников, неисчерпаемую эксплуатацию, но и по географическому положению, благодаря которому она в руках державы, обеспечившей господство в водах Средиземного моря, представляла в военном и коммерческом отношениях связующее звено между Востоком и Западом. Для Франции, лишенной своих владений в Ост– и Вест-Индиях и потерявшей теперь свои наиболее богатые колонии, Египет должен был послужить громадным возмещением, превышавшем ее потери. Но достижение этой первой цели, хотя и имевшей оправдание уже в самой себе, являлось только необходимою ступенью к еще более блестящему, если не более полезному для Франции, делу уничтожения британского владычества в Индии и к созданию там вассального государства Франции. «Таким образом Египет, с одной стороны, заменил бы Сан-Доминго и Антильские острова, а с другой – явился бы шагом к завоеванию Индии».
 
      Судя по успехам горсти англичан в империи Моголов, приведенная Бонапартом в Египет армия была более чем способна подчинить себе эту страну и далеко во все стороны распространить покорность французскому оружию. Подобно основателям Британской Индийской монархии, французскому генералу пришлось стать лицом к лицу не только с военными учреждениями, несравненно слабейшими и менее между собой связанными, чем европейские, но и с таким гражданским обществом, – если только здесь уместно это выражение, – которое не имело элементов взаимного доверия, а потому и способности дружного сопротивления. Престиж успеха, сознание, что всякому сборищу туземцев, какое могло ополчиться на него для защиты своей страны, он мог противопоставить стройные отряды, послушные его воле и превосходящие врага по численности и дисциплине, были достаточны для обеспечения Бонапарту того превосходства, какое всегда будут иметь сосредоточенные силы над разбросанными и организованные – над неорганизованными. В военном деле два плюс два не составляют четырех, если только между единицами этих слагаемых нет полной гармонии. К несчастью, в самый момент наиболее блестящего проявления гения Бонапарта и доблести его войск, одна часть сил, состоявших под его командой, потерпела поражение, которое было полным и произвело на заинтересованные стороны большее впечатление, чем его собственные победы, и в котором, наконец, победитель обладал отнюдь не большей материальной силой, чем побежденный. Туземцы, не имевшие возможности рассчитывать на помощь со стороны людей своего племени, теперь увидели надежду на получение ее извне. В этом им не пришлось разочароваться. Наступление Бонапарта в самый момент его победоносного успеха было остановлено опять английским флотоводцем.
 
      Осень и начало зимы 1798 года прошли для французов в завоеваниях и опустошениях Верхнего Египта под предводительством Дезе, вышедшего для этой цели из Каира 25 августа, а также в усилиях устроить дела на нижнем Ниле, чтобы обеспечить себе спокойствие и доходы на время отсутствия главнокомандующего. Восстание в Каире в октябре, вызванное частью недовольством предполагавшимися преобразованиями в политическом и административном устройствах, а частью слухами о том, что Порта объявила войну Франции, дало Бонапарту случай выказать при подавлении мятежей всю железную силу своих объятий, а впоследствии проявить ту смесь непреклонной суровости к немногим с политической снисходительностью ко многим, которая так хорошо достигала цели – остановить возобновление беспорядков.
 
      В ноябре, когда стало прохладнее, был послан для занятия Суэца отряд в тысячу пятьсот человек, а к концу декабря сам Бонапарт посетил и обследовал перешеек, через который лежал путь к осуществлению его более широких планов. Во время этой отлучки из Египта он через перехваченного курьера узнал, что сирийский паша Джеззар 2 января 1799 года занял важный оазис Эль-Ариш в Суэцской пустыне и приводит форт его в оборонительное состояние. Бонапарт сразу понял, что наступило время привести в исполнение проект о нашествии на Сирию, хотя бы ценой разрыва с Турцией, которого ранее он так желал избежать.
 
      Следует ясно представить себе полную изолированность французов в Египте вследствие потери ими обладания морем, чтобы понять все трудности, при которых приходилось действовать Бонапарту, принужденному постоянно применяться к ходу событий. Отделенный от Палестины пустыней в двести миль шириной и еще более широкой полосой голых песков от всякой обитаемой земли на западе, Египет по справедливости называется в письмах Наполеона великим оазисом, окруженным со всех сторон пустыней и морем. Слабость французского военного флота, бессилие его обеспечить безопасность плавания французских невооруженных судов в Средиземном море проявились рельефно в той тревоге, которая охватила должностных лиц в Тулоне и Париже, когда они узнали о появлении в тех водах Нельсона после отплытия Бонапарта. Неустанная деятельность британского адмирала и частое появление его судов в различных пунктах умножили в воображении французских властей действительное число неприятельских крейсеров в Средиземном море. Караван из двадцати шести больших кораблей, до окончания нагрузки которых экспедиция не могла дождаться, стоял затем в Тулоне еще все лето в полной готовности к отплытию, но никто не решался предписать последнее. Бонапарт в течение своего перехода в Египет время от времени посылал настоятельные просьбы о скорейшей отправке этих кораблей, но эти корабли так и не дошли до него.
 
      Если французское правительство так боялось морской силы противника до дня Абукирской битвы, то легко себе представить, как велико было влияние скорбных известий о ней. Однако не только моральный эффект уничтожения французского флота, а и материальные последствия этого факта позволили британским крейсерам рассеяться по разным пунктам, вследствие чего для французских судов бесконечно возросла опасность быть захваченными. Окруженный со всех сторон пустынями и морем, главнокомандующий в Египте не видел ни на них, ни за ними ничего, кроме явных и, быть может, еще скрытых врагов. Сверх этого, оставаясь в полном неведении относительно политического положения, занятого большинством держав, точно так же как и относительно европейских событий, он не мог знать, к каким дурным последствиям могли повести его действия, предпринимавшиеся им на основании неточных сведений. Затруднительность его положения ясно высказывается в письме от 17 декабря 1798 года: «Мы все еще не имеем известий из Франции; ни один курьер не прибыл к нам с 6 июля, факт беспримерный, даже в сообщениях с колониями». Упоминаемый в этом письме курьер прибыл к Бонапарту 9 сентября, выехав из Франции в июле; но судно, на котором он следовал, вынуждено было выброситься на берег, чтобы уйти от английских крейсеров, и при этом спасено было одно только письмо от Директории. Следующие известия пришли 5 февраля, когда одному рагузскому судну, зафрахтованному двумя французскими гражданами, удалось войти в Александрию. «Известия, – сказал о них Бонапарт, – достаточно противоречивые, но зато первые, какие я получил с 6 июля». Тогда он впервые узнал, что Турция объявила войну Франции. Войска его в это время находились в пустыне на пути в Сирию, и сам он собирался следовать за ними.
 
      До этого времени Бонапарт надеялся склонить Порту к нейтралитету под предлогом, что он враждует лишь с мамелюками вследствие убыточных для французской торговли их действий. 11 декабря он послал в Константинополь Бошана, недавно назначенного консулом в Маскат, снабдив его соответствующими инструкциями, как на случай, если бы война была объявлена, так и на случай, если бы дело обошлось без нее. В это время Бонапарт думал, что Талейран окажется в качестве французского посла в Константинополе. Известия, полученные через рагузское судно, осветили ему истинные отношения между Францией и Турцией. Впрочем, и прежде дошедшие до него беспокойные слухи, отвечавшие его конечной цели идти на Индию через Сирию, уже до того заставили его решиться действовать так, как того требовало военное положение. Он узнал, что войска собирались в Сирии и на острове Родос и догадался, что ему угрожает двойное нападение – со стороны Суэцской пустыни и со стороны Средиземного моря. Верный своей здравой и неизменной политике, Бонапарт решил воспользоваться своей центральной позицией для того, чтобы нанести удар сперва одному из своих противников, а затем и другому, а не выжидать пассивно, пока одновременные нападения на него принудят его разделить свои силы. Во время суровой зимней погоды, предстоявшей еще в течение недель шести или даже двух месяцев, высадка на египетский берег считалась невозможной.
 
      На этот период времени, а вероятно, даже и дольше, Бонапарт со стороны моря мог считать себя в безопасности. Он хотел воспользоваться им для вторжения в Сирию, с тем чтобы прогнать оттуда неприятеля, разбив его армию, и захватить его порты. Этим путем он рассчитывал закрыть доступ к Александрии британским крейсерам, которые получали оттуда продовольственные припасы, и устранить возможность нападения на французские войска впоследствии со стороны пустыни. Бонапарт рассчитывал также и на моральное воздействие своих успехов в Сирии на переговоры Франции с Портой, которые, по его соображениям, велись тогда.
 
      Первой существенной задачей кампании было овладение Эль-Аришем, только что занятым войсками Джезара. Против него выступил 5 февраля 1799 года генерал Ренье со своей дивизией. Турки были им разбиты и прогнаны из оазиса, а форт осажден. 15 февраля прибыл сам Бонапарт, а 20-го гарнизон форта сдался на капитуляцию. Так как к тому времени уже собрался назначенный в экспедицию корпус численностью в тринадцать тысяч человек, то 22-го началось выступление из Эль-Ариша. 25-го числа взята была Газа. 3 марта армия расположилась перед Яффой, а 7 город был взят штурмом. Таким образом, один порт, хотя и весьма незначительный, был обеспечен за французами Бонапартом. На следующий день туда вошел пришедший из Акры караван турецких судов прибрежного плавания с провизией и боевыми припасами. Французы немедленно овладели этой желанной добычей и отправили ее обратно в Хайфу – небольшой порт, лежащий в семи милях к югу от Акры, – для снабжения войск по прибытии их туда. 12 марта армия возобновила поход в Акру, до которой оставалось около шестидесяти миль. 17 числа, в пять часов пополудни, отдельный отряд вошел в Хайфу и занял ее для того, чтобы обеспечить безопасную стоянку для флотилии, медленно следовавшей за войсками вдоль берега. Из Хайфы Бонапарт мог видеть Акрский рейд и два английских линейных корабля, «Тайгер» и «Тезеус», стоявших там под начальством сэра Сиднея Смита, командира первого из них, являвшегося здесь, следовательно, представителем морской силы Великобритании – силы, которой суждено было снова расстроить планы великого французского полководца. Сэр Сидней Смит, которому теперь выпала почетная задача встретить и остановить величайшего военачальника новых времен, был человеком, составившим себе довольно странную и исключительную репутацию. По тем источникам, какими мог пользоваться автор, нелегко получить ясное представление о его свойствах. Его не любили ни Сент-Винсент, ни Нельсон, и неприязненные их чувства к нему, хотя и усилившиеся вследствие тех обстоятельств, при которых он прибыл в Средиземное море, по-видимому, основывались на том, что им ранее было о нем известно. Первый лорд Адмиралтейства, назначая его на эту должность, почувствовал себя обязанным обратиться к графу Сент-Винсенту чуть ли не с извинениями. «Я хорошо знаю, – писал он, – что вследствие некоторых обстоятельств в жизни этого офицера против него может возникнуть предубеждение, но на основании долгого личного знакомства с ним, я думаю, могу уверить вас смело в том, что с бесспорной храбростью и предприимчивостью он соединяет еще много хороших качеств, которые не могут быть достаточно оценены людьми, менее с ним знакомыми. Я не сомневаюсь, что вы найдете в нем весьма полезного исполнителя какого бы то ни было рискованного или трудного поручения и что он будет точно следовать вашему руководительству, что, конечно, и обязан делать». В заключение граф Спенсер описывает настоящий характер сэра Смита настолько, насколько его можно было определить при слабом освещении известных о нем фактов или, скорее, в фальшивом свете преувеличенных, а иногда и искаженных сведений. Смит был смел и предприимчив до донкихотства, и в этом смысле мог быть весьма полезным человеком. Если первый лорд Адмиралтейства был далек от сомнений с этой точки зрения, то он должен был иметь серьезные сомнения, – хотя и не сознавался в них, – относительно того, в какой мере будет Сидней Смит следовать указаниям Сент-Винсента и вообще кого бы то ни было из своих начальников не на глазах у них. Самомнение, далеко не оправдывавшееся фактами; самоуверенность такого характера, который не внушает доверия другим; безмерное возвеличение своего значения и своих заслуг, проглядывавшее в манере держать себя и в речах, – вот, по-видимому, те черты характера сэра Сиднея Смита, вследствие которых он не заслужил уважения своих современников до тех пор, пока столь же искусные, сколько и доблестные действия его под Акрой не показали, что он обладал качествами более высокого порядка, чем те, какие присущи только странствовавшему рыцарю. Но и здесь даже представление о поведении его было извращено, с одной стороны, неодобрительным отзывом о нем Бонапарта, а с другой стороны – впечатлением, какое его блестящая энергия и храбрость произвели на его соотечественников, приписавших ему, в увлечении, и всю организацию обороны крепости. На самом же деле, вверив техническую часть этой обороны опытному инженеру, он показал мудрость и скромность, оцененные по достоинству лишь немногими из современников. Около этого времени Смит получил уже несколько строгих выговоров, которые, как исходившие от таких выдающихся начальников, как Сент-Винсент и Нельсон, не могли быть оставленными им без внимания и, вероятно, возымели на него отрезвляющее действие.
 
      Вот обстоятельства, при которых Смит прибыл в Средиземное море: пробыв почти два года в качестве военнопленного в Париже, он спасся оттуда благодаря хитрости французского роялиста Фелиппо, приблизительно за неделю до отъезда Бонапарта из столицы в Тулон. Факты, сопровождавшие его освобождение, сами по себе довольно драматичны и в связи со всеми его приключениями наделали шуму за границей. Смит сделался весьма выдающимся лицом в глазах правительства и в общественном мнении среды, не причастной к флоту. В октябре 1798 года его назначили командиром корабля «Тайгер», с приказанием следовать в Гибралтар и вступить под начальство Сент-Винсента. В то же время он был назначен полномочным посланником в Порту для разделения этого звания вместе со своим младшим братом, Спенсером Смитом, бывшим уже ранее послом в Константинополе. Создание ему такого дипломатического положения вызывалось желанием, чтобы он мог направлять действия сил русских и турок в Леванте и в том случае, если бы военачальники их были старше его в чине. Эта несколько сложная комбинация, предполагавшая со стороны турок и русских податливость, какой не выказал бы ни один британский офицер, еще более запутывалась инструкциями, данными, по-видимому, без взаимного соглашения министерством иностранных дел самому Смиту, а Адмиралтейством – Сент-Винсенту. Последний ясно понял, что имелось в виду подчинить Смита только ему, да и то лишь формально, но никак не Нельсону, хотя в зону порученных последнему Операций входила и предполагаемая арена действий Смита – Левант. Такое заключение Сент-Винсента, выведенное из содержания письма Адмиралтейского, подтвердилось еще извлечением из инструкций министерства иностранных дел, сообщенным Нельсону Смитом. Это извлечение гласило, что «данные ему (Смиту) инструкции позволяют ему распорядиться по усмотрению всяким британским судном, какое он найдет в этих водах (в Леванте), если только по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам не случится, что на каком-нибудь из них окажется офицер старше его в чине».
 
      Нельсон был, разумеется, серьезно обижен. В сферу его полномочий, в которой он стяжал столь блестящий успех и чувствовал себя вполне на месте, вторгся человек, хотя и обладавший несомненным мужеством, но как офицер пользовавшийся посредственной репутацией, и притом вторгся с правом действовать независимо и даже, по-видимому, с полномочиями распоряжаться его кораблями. Нельсон оскорбился не только за себя, но и за Трубриджа, который был старше Смита и, как полагал Нельсон, выполнил бы задачу лучше этого избранника правительства. Последнее, однако, скоро поняв истинное положение дел, постаралось объяснить, что наделение дипломатическим званием одного из морских офицеров признано было необходимым для сохранения в руках Великобритании управления союзными операциями – по существу морского характера. Смиту же было отдано предпочтение перед офицерами, старшими его по службе, потому что он приходился родственником посланнику в Константинополе, который в случае назначения ему в товарищи вместо Смита другого лица мог бы принять это за осуждение его прошлого образа действий. Тем временем Сент-Винсент, негодуя на манеру Смита держать себя, послал ему строжайшее приказание вступить под начальство Нельсона. Таким образом, в качестве судового командира с одной стороны и полномочного посланника в Турции – с другой Смит прошел в Средиземное море, где превосходно выполнял первую из этих обязанностей и действовал иногда с весьма сомнительным благоразумием во второй, отнюдь не давая себе труда сообразоваться со взглядами или указаниями своих морских начальников.
 
      Согласно приказаниям лорда Сент-Винсента Нельсон в январе послал Трубриджа с несколькими бомбардирскими судами в Александрию для бомбардирования стоявших в этом порту коммерческих судов; по выполнении этого поручения Трубридж должен был передать сэру Сиднею Смиту блокаду Александрии и защиту Турецкой империи с моря, в чем Нельсон с этой поры умыл себе руки. Бомбардирование совершалось в течение нескольких дней в феврале месяце, сопровождаясь, однако, незначительным вредом для города; 3-го марта прибыл сэр Сидней, заходивший предварительно в Константинополь, и вступил в командование эскадрой. Трубридж сдал ему 74-пушечный корабль «Тезеус», командир которого был моложе Смита, и еще три меньших судна, а сам 7-го числа отплыл, чтобы присоединиться затем к Нельсону. Это было в тот день, когда французы штурмовали Яффу, и в тот же самый вечер на «Тайгер» прибыл курьер с донесением об этом. Смит немедленно послал в Акру «Тезеус» и на нем Фелиппо – того французского офицера, который помог ему бежать из Парижа и сопровождал его на Восток.
 
      Фелиппо, бывший ровесником Бонапарту и его товарищем по Бриеннской школе, покинул Францию вместе с роялистами в 1792 году и возвратился туда после падения Робеспьера. В силу своего происхождения Фелиппо, естественно, примкнул к реакционной партии; после же ее падения в сентябре 1797 года его легко удалось убедить оказать сэру Сиднею помощь в побеге из Парижа. Прибыв вместе с ним в Англию, он получил чин полковника. Мудрая и искусная оборона Акры обязана главным образом этому способному инженеру. Никогда великие результаты не висели на более тонком волоске, чем под упомянутой крепостью. Технические познания Фелиппо, горячая поддержка, оказанная ему Смитом и британскими офицерами и матросами, неутомимая энергия и блестящее мужество последних, наконец, господство англичан на море – все содействовало успеху. Между тем этот успех был так близок к краю пропасти, что – как это можно утверждать с уверенностью – отсутствие какого-либо из перечисленных факторов повело бы к полнейшей неудаче для англичан и потере крепости. А падение ее было бы крайне существенно для Бонапарта, и его деятельный, дальновидный ум давно уже решил, что следует попытаться овладеть ею при помощи французской эскадры, если бы англичане ушли из Леванта. «Если какие-нибудь события принудят нас покинуть Египетское побережье, – писал Нельсон 17 декабря 1798 года, – то Сен-Жан-д'Акр будет атакована с моря. Предо мною лежит теперь письмо Бонапарта об этом». Акра, как лучший порт и лучшая крепость на побережье, служила ключом к Палестине. К Сирийской экспедиции она имела такое же отношение, какое имел впоследствии Лиссабон к Пиренейской войне. Если бы Бонапарт пошел дальше, не взяв ее предварительно, то фланг и тыл его оставались бы открытыми для атаки с моря. С другой стороны, он имел полное основание полагать, что в случае падения крепости население страны восстало бы в его пользу. «Если я буду иметь успех, – говорил он в последние дни осады, когда надежда еще не покинула его, – я найду в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек. Я подниму и вооружу всю Сирию, столь мучимую зверством Джезара, о падении которого, как это легко видеть, население молится при каждом нашем штурме. Я пойду на Дамаск и Алеппо. По мере движения вперед я увеличу свою армию принятием в нее всех недовольных. Я дойду до Константинополя с вооруженными полчищами. Я низвергну Турецкую империю. Я осную на Востоке новую великую монархию, которая увековечит мое имя в потомстве».
 
      Не мечты ли это? Ибрагим-паша, выступив из Египта в 1831 году, взял Акру в 1832-м и двинулся потом в самое сердце Малой Азии, которую скоро затем битва при Конье повергла к ногам его… Почему же этого не мог сделать Бонапарт? Дамаск уже предложил ему свои ключи, а народ ждал свержения пашей.
 
      10 марта сэр Сидней Смит сам прекратил блокаду Александрии, и 15-го числа его корабль «Тайгер» бросил якорь у Акры. Там он нашел, что Фелиппо, при помощи экипажа корабля «Тезеус», сделал уже многое для приведения устаревших укреплений в состояние, более подходящее для сопротивления предстоявшим осадным операциям. Так как он послал затем «Тезеус» крейсировать вдоль побережья до Яффы, то ему одному выпало на долю нанести самый тяжелый и как нельзя более своевременный удар проектам Бонапарта. Несколько легких судов прибрежного плавания отплыли с осадными принадлежностями из Дамьетского (восточного) рукава Нила, для блокирования которого у британцев недоставало судов. 18-го числа утром, когда они уже приближались к Акре под конвоем небольшого корвета, британцы увидели их. «Тайгер» немедленно снялся с якоря в погоню за ними и захватил весь караван, за исключением двух судов и конвоира. Орудие, предназначенное французами для действий против стен крепости, было свезено на берег и послужило потом для ее защиты. Захваченные же суда, по комплектовании их английской командой, с этих пор затрудняли осадные работы, фланкируя обе стены, против которых неприятель вел атаки, и обстреливая траншеи продольным огнем. Французам, потерявшим вследствие этой неудачи все свои осадные орудия, пришлось для пробития бреши в стене довольствоваться одними полевыми пушками до 25 апреля, когда около полудюжины тяжелых орудий были доставлены из Яффы. Этот период времени был прямо спасительным для осажденных и пагубным для осаждающих, так как в течение его искусство Фелиппо и неутомимая деятельность всех работавших под его руководством обеспечили крепости возможность противодействовать атакам, которые в начале осады непременно заставили бы ее сдаться.
 
      Было бы неуместным в настоящем труде вдаваться в детальное описание осады, незначительной самой по себе, но важной по тому влиянию, какое оказал ее исход на ход событий. Критическим фактором был захват британцами осадных принадлежностей и вследствие этого драгоценный для них выигрыш времени. Правда, контр-адмиралу Перре было послано приказание прибыть с его маленьким отрядом из трех фрегатов и двух корветов в Яффу как можно скорее и выгрузить там орудия, но Александрия была тогда уже блокирована, и выйти из нее под огнем орудий противника при узости фарватера было очень трудно. 5 апреля, однако, блокирующим силам пришлось уйти на Кипр налиться водой, и 8-го числа Перре вышел из порта. 15-го он выгрузил в Яффе шесть корабельных орудий и боевые припасы в таком количестве, что отряд его остался всего с пятнадцатью снарядами. Затем он получил приказание крейсировать к западу от Акры и прервать сообщение турок с Кандией и Родосом. Когда он уже возвращался после исполнения этого поручения, «Тезеус» усмотрел его и сейчас же поспешил за ним. Случайный взрыв, происшедший на палубе этого корабля, принудил его прекратить погоню; но Перре, видя, что ему угрожает опасность попасть в плен и нуждаясь в воде и припасах, решил идти во Францию, что ему и разрешалось по инструкциям в крайнем случае. 17 июня на расстоянии всего лишь шестидесяти миль от Тулона он был застигнут британским флотом, который и овладел всеми пятью французскими судами.
 
      4 мая, – когда осажденные и осаждавшие уже более шести недель подводили мины и контр-мины и подошли друг к другу уже на дальность полета камня, брошенного рукой, так что между ними ежедневно происходили схватки, – в стенах была пробита достаточная, по мнению Бонапарта, брешь, и мина для разрушения контр-эскарпа была окончена, а потому он назначил на 5-е число генеральный штурм.
 
      Однако инженеры осажденного города контр-минировались так искусно, что к рассвету уничтожили неприятельскую мину, прежде чем были открыты. Вследствие этого штурм был отложен до 9 мая. 7-го числа к вечеру на западном горизонте моря показалось от тридцати до сорока парусных судов. На них следовали давно ожидавшиеся турецкие подкрепления с Родоса. Их начальник, однако же, решился подойти близко лишь после упорных настояний сэра Сиднея Смита, воспользовавшегося своими полномочиями в качестве британского посланника. Бонапарт, видя, что времени терять более нельзя, приказал начать атаку немедленно. Был почти штиль, и потому могло пройти еще двадцать четыре часа, пока подкрепления не подоспеют к осажденному городу. Атака сопровождалась сильным огнем с обеих сторон, а утром британские моряки увидели французский флаг на наружном выступе одной из башен. Этим отметилась высшая степень успеха, достигнутого Бонапартом в Сирийской экспедиции.
 
      8 мая штурм был возобновлен. Пока французские колонны шли на приступ, турецкие суда, вследствие маловетрия, все еще не могли подойти достаточно близко к берегу. Солдат перевозили с них до далеко еще отстоявшего от судов места высадки. Тогда-то сэр Сидней Смит, видя, что несколько критических минут могут решить исход утомительной борьбы, посадил свою команду на гребные суда и, быстро перевезя ее на берег, повел вооруженных пиками британских матросов на помощь осажденным, в надежде удержать французов от прорыва через брешь до прибытия турецких войск. Французы овладели первой оборонительной линией – старыми городскими укреплениями, но за ней они увидели перед собой вторую, устроенную инженером Фелиппо, теперь уже умершим, из соединения между собою домов и стен, окружавших сад сераля. Бой продолжался целый день с переменным успехом в разных местах, но с наступлением темноты осаждающие, утомленные двадцати четырех часовой борьбой, отступили, и Акра была спасена. 20-го осада была снята, и в ночь на 21-е французы удалились. 25 мая они пришли в Яффу, а 29-го – в Газу. Оба эти города были эвакуированы, и армия, возобновив свой поход, на следующий день вступила в пустыню. 2 июня она расположилась лагерем в оазисе Эль-Ариш. Укрепления форта были усилены прибавлением артиллерии, гарнизон был увеличен и снабжен продовольственными припасами на шесть месяцев. Взятие этого оазиса было существенным результатом Сирийской экспедиции. Подобно Акре, он представлял собою аванпост, которым необходимо должен был овладеть завоеватель для обеспечения возможности идти дальше.
 
      7-го числа, после девятидневного перехода в пустыне под палящими лучами июньского солнца, армия снова вступила в Египет. Со времени своего ухода оттуда она потеряла тысячу пятьсот человек убитыми или умершими от болезней и более двух тысяч человек ранеными.
 
      Репутация сэра Сиднея Смита в потомстве опирается на оборону Акры, при которой он выказал столь же солидные, сколько и блестящие способности. Бонапарт, который никогда не мог забыть удар, нанесенный его тщеславным мечтам, и побороть в себе раздражение, причиненное шестьюдесятью днями напрасных усилий перед неожиданным и с виду пустым препятствием, ожесточенно старался дискредитировать человека, ставшего ему поперек дороги. «Смит – человек ненормальный, – говорил он, – желающий составить себе карьеру и стремящийся постоянно быть на глазах у всего света. Он способен на всякую глупость, и с именем его никогда не следует связывать какое-либо серьезное дело. Сэр Сидней Смит слишком много занимался деталями береговой обороны, в которой ничего не понимал и где был мало полезен; но он пренебрегал зато своим прямым делом на море, которое понимал и в котором все было к его услугам». Это обвинение подкреплялось незначительным по существу указанием на то, что будто бы адмирал Перре свез на берег, в расстоянии семи миль от стоянки кораблей Смита и незаметно для них, шесть больших орудий и значительное количество боевых припасов и провизии.
 
      Что в характере Смита проявлялись большие странности и склонность к тщеславию – это кажется несомненным; поэтому его и не любили во флоте. Но под Акрой он, по-видимому, показал и скромность, и здравый смысл в соединении с энергией и мужеством. По всей справедливости следует помнить, что в этом деле он был полномочным и всецело ответственным начальником и что в результате получился выдающийся успех. По обстоятельствам дела ему приходилось проводить так же много времени на берегу, как и на корабле. К Фелиппо, а после его смерти к заместившему его полковнику Дугласу он, по-видимому, относился с доверием и уважением, как того требовали их профессиональные познания, и бесспорно благородно засвидетельствовал их заслуги в деле обороны, так же как и других причастных к ней лиц. Когда начались равноденственные штормы, он оставался на своем корабле, будучи вынужденным выйти тогда в море, а этот факт Бонапарт злословно приписал его желанию умыть себе руки, если бы без него Акра пала. Смит – все равно, где бы он ни был в это время, на море ли или на суше – не заслужил бы одобрения Бонапарта. Здравый смысл, подчинявшийся большей опытности; возвышенная сила духа, позволявшая нести тяжесть ответственности и в то же время поддерживать мужество слабых; широкая затрата средств и сил; непреклонная решимость бороться до конца и геройская находчивость в самый критический момент последнего штурма… Все эти блестящие качества следует по справедливости признать за сэром Сиднеем Смитом в деле обороны Акры. Он получил заслуженные похвалы не только от толпы и правительства, но и от самого Нельсона. Подвиги его под Акрой заставили забыть те его преувеличенные донесения о почти совершенном будто бы уничтожении французского флота во время эвакуации Тулона, которые запятнали его имя обвинением во лжи. Но каковы бы ни были личные заслуги сэра Сиднея Смита в этой достопамятной обороне, не может быть никакого сомнения в том, что весь успех сопротивления, оказанного французам храбрыми, но недисциплинированными турками, следует приписать присутствию британских кораблей и искусной помощи со стороны британских офицеров и морских солдат, защищавших укрепления.
 
      В течение последних дней осады Акры и последовавшего затем отступления Бонапарта со своей потерпевшей неудачу армией по пескам пустыни обратно в Египет, государства, примыкавшие к западной части Средиземного моря, были сильно взволнованы выходом французского флота из Бреста. На этот в высшей степени замечательный эпизод, не имевший, впрочем, серьезных результатов, авторами сочинений по общей истории обращено мало внимания, но для изучающего морскую войну он является чрезвычайно поучительным. Можно сказать, что никогда французскому флоту, если бы он только был на высоте своего положения, не представлялось лучшего случая действовать, чем на этот раз, когда силы неприятеля были так разбросаны. Даже неумение французов воспользоваться обстоятельствами не лишает рассматриваемого эпизода его значения в смысле иллюстрации выгоды для слабейшего флота сосредоточить значительные силы в одном порту, когда неприятель – хотя и сильнейший по полному составу своих сил, – по роду борьбы принужден разбросать последние. Выгода эта сказывается особенно тогда., когда порт сосредоточения занимает центральное положение по отношению к позициям противника, но она отнюдь не исчезает и тогда, когда такой порт, как, например, Брест в рассматриваемом случае, находится на одной из окраин театра войны. Наполеон, когда был консулом и императором, постоянно держался политики вызывать разброс сил британского флота, добиваясь этого посредством угрожавших Великобритании военных приготовлений в далеко отстоявших друг от друга пунктах его обширных владений. Совершенно к такой же цели стремилось и британское правительство, хотя и не так настойчиво, принуждая Францию путем морских демонстраций против различных частей ее морского побережья разделять свои силы. Император, однако, как великий мастер военного дела и притом обладавший искусством пускать как можно больше дыма при наименьшем расходе топлива, был в этой обманчивой игре слишком сильным противником для военного и «многоголового» учреждения, управлявшего делами Великобритании.
 
      Хотя в 1799 году флот Канала состоял из пятидесяти одного линейного корабля, из которых сорок два при последовавшей затем тревоге очень скоро вышли в море, в эскадру лорда Бридпорта вошло только шестнадцать из них. 17 апреля он вступил в командование силами, находившимися у Бреста, сменив младшего флагмана, который крейсировал в продолжение зимы с восемью или девятью кораблями. 25-го числа Бридпорт подошел к порту и увидел там восемнадцать линейных кораблей, готовых к выходу в море. Так как ветер был свежий и от норд-оста, то английский адмирал отошел в море и выбрал себе позицию на расстоянии двенадцати миль к WSW от острова Уэссана. Выход таким образом очистился, и французский флот при попутном ветре в числе двадцати пяти линейных кораблей и десяти судов меньших размеров вышел в эту ночь из Бреста под командой морского министра адмирала Брюи. Адмирал Брюи был признан самым подходящим лицом для выполнения этой, по-видимому, конфиденциальной миссии, как вследствие его близких официальных отношений к правительству, так и по его профессиональным способностям и деятельности.
 
      Брюи, путь которого лежал на юг, пользуясь попутным ветром, прошел через южный проход, известный под именем прохода Ра, на расстоянии тридцати или более миль от того пункта, где Бридпорт расположил свой флот. Корабли английского адмирала вследствие этого не заметили французов, хотя и имели серьезное основание ожидать с их стороны движения. Однако в 9 часов утра 26-го числа крейсировавший под берегом английский фрегат заметил неприятеля, как раз когда последние суда его уже проходили через проход, и поспешил к своему флоту. В полдень фрегат потерял французов из виду, а через час после передачи сигнала от одного судна к другому Бридпорт узнал, что неприятель вышел из Бреста. Он немедленно поставил паруса и пошел туда. Удостоверившись на другой день, что полученное им известие верно, он поспешил в Ирландию для защиты ее от возможного, по его мнению, нападения, послав в то же время предупреждение о случившемся факте Кейту, Кадису и Сент-Винсенту в Гибралтар, а также приказания по портам Канала о присоединении к нему у мыса Клир стоявших там судов. Население всего южного берега Англии взволновалось; правительство же, знавшее, как сильно разбросаны суда его в Средиземном море, встревожилось вдвойне. 6 мая пять линейных кораблей отплыли из Плимута для присоединения к Сент-Винсенту. Остальная же часть судов флота Канала поспешила, как только могла, к Бридпорту, который, несмотря на полученные им от коммерческих судов сведения о том, что французский флот, выйдя из Бреста, направился на юг, не хотел верить тому, что Ирландии не угрожает опасность. В этом заблуждении его еще более утвердила незатейливая и избитая хитрость: небольшое французское судно с фальшивыми депешами в Ирландию намеренно попалось ему в плен. 12 мая в Плимуте оставался всего один линейный корабль, и то задержанный большим числом больных среди его команды – случай, едва ли имевший место когда либо ранее. Несмотря на такое большое сосредоточение сил под его командой, Бридпорт только 1 июня отделил на юг шестнадцать линейных кораблей, из которых двенадцать прошли в Средиземное море.
 
      3 мая утром к эскадре адмирала Кейта у Кадиса присоединился британский фрегат, ушедший накануне от погони за ним флота адмирала Брюи, который потерял его из виду только в 4 часа пополудни. На следующее утро этот флот, состоявший из двадцати четырех кораблей, был усмотрен англичанами, которые, в числе пятнадцати кораблей, были под ветром у своего противника. Свежий ветер, задувший с прошлого дня от норд-веста, быстро перешел в шторм; благодаря этому британцы оставались в безопасности, несмотря на то, что находились между девятнадцатью испанскими кораблями со стороны Кадиса и двадцатью четырьмя французскими – с моря. Кроме того, этот шторм помешал первой попытке двух союзных флотов к соединению, так как французы не могли войти в порт, не выдержав предварительно боя с британцами. «Лорд Кейт, – писал Сент-Винсент, – показал большое мужество и искусство в весьма критическом положении, при сильном шторме, дувшем прямо на берег, в виду сильнейшего неприятеля, угрожавшего ему с наветренной стороны, и в соседстве с двадцатью двумя линейными кораблями, стоявшими в Кадисе и готовыми воспользоваться всяким бедствием, какое могло постичь его». Брюи, хорошо знавший, что командиры судов его эскадры, долго остававшихся безвыходно в портах вследствие излюбленной политики правительства, не были способны к эскадренному маневрированию даже и в хорошую погоду, не решался атаковать противника у подветренного берега при таком ветре, справиться с которым могли только опытные моряки.
 
      Артиллерийское дело, по-видимому, было также в плохом состоянии. «Я приведу только один факт для того, чтобы дать понятие о степени действенности нашей артиллерии. Когда адмирал Брюи вводил в Брест французскую и испанскую эскадры при тихой погоде, то по одному алжирскому корсару было сделано по меньшей мере девятьсот выстрелов – без малейшего, однако, вреда для него. Не думаю, чтобы когда-либо в бою такого рода было сделано столько бесполезных выстрелов». Он поэтому снова отошел к SO, решившись не терять больше времени, а немедленно войти в Средиземное море… И на другой день лорд Сент-Винсент с Гибралтарской скалы через густой туман, нависший над проливом, увидел много больших судов, шедших в шторм по ветру, которые, согласно полученным им накануне депешам, он должен был признать за французские.
 
      Для ясного понимания затруднительного положения и тревоги британского главнокомандующего, а также для оценки значения появления Брюи с многочисленным сильным флотом в описываемое утро в районе, вверенном ведению графа, читатель должен представить себе расположение британских кораблей, вызванное соображениями, которые совершенно не предусматривали такого случая. Пятнадцать кораблей у Кадиса и один у Тетуана, на марокканском берегу пролива, где кадисские суда обыкновенно наливались водой, – вот единственные силы, которыми в данный момент Сент-Винсент мог располагать. С отозванием их оттуда испанские суда были бы «освобождены». У острова Менорка, снабженного все еще недостаточным гарнизоном, находился в изолированном положении отряд коммодора Дукворта из четырех кораблей. Эскадра, действовавшая в центральной части Средиземного моря под начальством Нельсона, была разделена на несколько отрядов, которые, хотя и не были очень разбросаны, все-таки могли быть застигнутыми врасплох каждый в отдельности при неудачном для них стечении обстоятельств. Тру бридж с четырьмя судами блокировал Неаполь, находившийся в то время в руках французов, и вместе с этим помогал местному населению, руководимому кардиналом Руффо, оказывать сопротивление вторгнувшимся в страну иностранцам. Сам Нельсон с одним кораблем находился в Палермо, где малодушное правительство и народ кричали, что если он покинет их, то остров погибнет. Капитан Болл с тремя линейными кораблями блокировал Мальту, единственная надежда на покорение которой опиралась на совершенное изолирование ее от поддержки извне. Далеко в восточной части Средиземного моря, где не было ни одного дружественного британцам порта, сэр Сидней Смит с двумя своими судами, не подозревавший о возможной опасности с моря, в это время уже приводил к концу организацию обороны Акры.
 
      Каждый из этих британских отрядов мог подвергнуться нападению со стороны французского флота, столь превосходившего их по силе и столь неожиданно приведенного в это море адмиралом Брюи. Мало того, появление этого флота угрожало сделать тщетными усилия упомянутых отрядов выполнить возложенные на них серьезные задачи. Британцы могли ожидать, что на кораблях многочисленного флота Брюи были и многочисленные войска, что представлялось совершенно вероятным, как согласное с обычным характером французских морских экспедиций. Никакое искусство не могло бы спасти отряда Трубриджа от поражения в борьбе со столь неравными силами; а с этим поражением прекратилось бы и сопротивление Неаполя. Только бегством могли бы спастись суда, стоявшие под Мальтой, и Сент-Винсент уже представлял себе, как будет снята блокада этого острова, а его гарнизон снабжен подкреплением и продовольствием, подобно тому, как это на его памяти бывало с Гибралтаром, со времени знаменитой осады которого не прошло и двадцати лет. Малочисленная эскадра Дакворта не могла бы помешать высадке армии на Менорку, которая опять перешла бы в руки Испании; в последнем случае британский коммодор мог бы считать себя еще счастливым, если бы ему удалось хотя бы вывести свои суда из порта, выход из которого отличается трудностью. При этом следовало принять во внимание, что Испания имела также в Картахене и на острове Майорка значительное число солдат, которых под прикрытием французского флота можно было бы быстро переправить на Менорку.
 
      Британский адмирал немедленно решил пожертвовать всеми частными целями для достижения одной общей, а именно – сосредоточения своего флота таким образом, чтобы воспрепятствовать соединению французов и испанцев. До сих пор этому успешно мешала крейсировавшая у Кадиса эскадра Кейта, несмотря на то, что она уступала в численности каждому из противников в отдельности. Он немедленно разослал депеши ко всем своим помощникам; но те же западные ветры, которые несли корабли Брюи к месту назначения, не позволили ни одному судну и ни одной шлюпке, посланным Сент-Винсентом, добраться до Кейта. Последний, однако, все-таки получил известие от своего начальника благодаря «предупредительности» испанских властей, между которыми и англичанами происходил постоянный обмен любезностями. Испанское правительство выдало адмиралу Коффину, назначенному на административный пост в Галифаксе, пропускной лист для свободного проезда через Испанию в Лиссабон. Коффин, сумев достать на пути шлюпку, отправил ее к Кейту с бумагами, вследствие чего тот и прибыл в Гибралтар 10 мая. Нельсона граф извещал в своем письме, что, по его мнению, неприятель имеет назначением Мальту и Александрию и что испанцы, которых он вынужден выпустить из Кадиса, вероятно, спустятся на Менорку. 12 мая, накануне получения Нельсоном этого письма, один бриг, пришедший прямо из Атлантического океана без остановки в Гибралтаре, уведомил его, что французы вышли из Бреста, взяв затем на юг. В силу этого Нельсон отозвал все свои линейные корабли от Неаполя и Мальты, оставив у каждого из этих постов только по одному, и назначил им рандеву у Порт-Маона, где сам собирался соединиться с Даквортом. Когда пришло письмо Сент-Винсента, то Нельсон, оставив на каждой станции лишь фрегаты, приказал всем кораблям спешить на соединение с ним у острова Маритимо, в надежде застигнуть французов между Сицилией и африканским берегом. Он послал также и к Дакворту просьбу прийти к нему на помощь, но коммодор отклонил исполнение ее до сношений по этому предмету с главнокомандующим, от которого получил приказание быть готовым присоединиться к главным силам, когда последние покажутся близ его станции.
 
      Положение Сент-Винсента было поистине крайне затруднительным и тяжелым. Если бы французы и испанцы соединились, то он «имел бы на шее» сорок четыре неприятельских корабля, не будучи в состоянии противопоставить им более тридцати своих. Это даже в том случае, если бы он пожертвовал для этого всеми другими целями до получения подкрепления от флота Канала, недостатку бдительности которого он едва ли не правильно приписывал создавшиеся критические обстоятельства. Потеря Менорки и Сицилии, освобождение Мальты, уже почти попавшей в его руки, утверждение французов в Неаполе, усиление Бонапарта в Египте до предотвращения возможности победить его прямым ли нападением или изолированием от сообщения с Европой, – таковы были, по-видимому, вероятные последствия прорыва Брюи в Средиземное море. К этим явным опасностям присоединялась еще одна, очень хорошо известная Сент-Винсенту из секретных официальных источников. Испанский двор постоянно опасался народного восстания, могущего послужить для французов предлогом к вторжению на Пиренейский полуостров, – не для того, чтобы, как это было впоследствии в 1808 году, навязать иностранца-короля не желавшей его нации, а для того, чтобы произвести перемену в системе правления, которую угнетенное население, хотя при нормальном течении дел и лояльное, вероятно, встретило бы с радостью. В марте Сент-Винсент получил от испанского министра-президента письмо с просьбой о командировании британского фрегата для перевозки денег из испанских колоний в Гибралтар, чтобы доставить их затем оттуда в Испанию. Обращение с подобной просьбой к неприятелю мотивировалось тем, что недостаток звонкой монеты, ведущий к задержке государственных платежей, в особенности же выдачи жалованья солдатам, неизбежно вызовет революцию. Сент-Винсент советовал своему правительству согласиться на эту просьбу из опасения, что в случае беспорядков в Испании и она, и Португалия попадут под влияние Франции.
 
      К счастью, среди сталкивавшихся разнообразных интересов путь, указываемый военной мудростью, был совершенно ясен для человека, понимавшего принципы войны. Сент-Винсента могли и должны были тревожить различные опасения, но они не могли отнять у него сознание того, что следовало делать. Прежде всего надо было сосредоточить весь свой флот в одном пункте и в то же время воспрепятствовать соединению между собой союзных флотов. Упомянутый пункт сосредоточения следовало избрать так, чтобы силы британцев, если бы им удалось собраться туда до падения Менорки, могли прикрывать последнюю. Что же касалось Сицилии и Мальты, а также всех других пунктов к востоку от них, имеющих значение в ходе войны, то в деле защиты там британских интересов Сент-Винсент должен был положиться на выдающиеся способности Нельсона и его «семью братьев». 12-го числа после двухдневных спешных приготовлений британский флот отплыл из Гибралтара. 20 мая он достиг Менорки и нашел ее еще в безопасности; там к нему присоединился отряд Дакворта, увеличивший численность флота до двадцати линейных кораблей. Сент-Винсент получил при этом известие, что 12-го числа французов видели к северу от Менорки направлявшимися, по-видимому, в Тулон. Предварительно послав Нельсону сообщение об этом, он пошел в погоню за французами; но затем, узнав, что испанцы после ухода Кейта вышли из Кадиса, – как он и ожидал этого, – решил крейсировать вдоль испанского побережья у мыса Сан-Себастьян. Семнадцать испанских кораблей действительно пришли 20-го числа в Картахену; но во время перехода из Кадиса, одиннадцать из них потеряли свой рангоут, частью или совсем. Это обстоятельство послужило достаточным извинением для того, чтобы не идти на соединение с французами, которого, кстати сказать, испанское правительство не особенно желало.
 
      30 мая Сент-Винсент услыхал, что французы снова отплыли из Тулона с неизвестной ему, однако, целью. Так как они могли последовать по пути экспедиции Бонапарта, – т. е., пройдя к востоку от Корсики, напасть на Сицилию и Мальту, – то он послал Дакворта с четырьмя кораблями к Нельсону в Палермо. Спустя же четыре часа после их отплытия к Сент-Винсенту присоединился первый отряд из Английского Канала, состоявший из пяти линейных кораблей и, вероятно, ожидавшийся им по каким-либо сведениям, полученным до отделения отряда Дакворта. Имея теперь в своей эскадре уже двадцать один корабль, он направился сначала на юго-запад, к Барселоне, а затем на северо-восток, к Тулону. 2 июня, находясь всего в семидесяти милях от этого порта, он почувствовал себя настолько нездоровым, что сдал командование Кейту, а сам отплыл в Порт-Маон.
 
      Кейт продолжал держать к северо-востоку. 5 июня к нему присоединился небольшой крейсер, который накануне видел французский флот в бухте Вадо. Брюи прибыл в Тулон 14 мая и снова отплыл оттуда 26-го во главе эскадры из двадцати двух кораблей; остальные остались в порту для починок. Он направился на восток, имея на своих кораблях различные припасы и небольшое число рекрутов для Итальянской армии. 4 июня он стал на якорь в бухте Вадо. Отделенный им отряд выгрузил припасы в Генуе, и кажется, что при этом Брюи успел повидаться с генералом Моро, командовавшим тогда Итальянской армией. 6 числа он пошел обратно, держась близко к берегам Пьемонта и Прованса, чтобы избежать встречи с британцами. Он прошел опять в виду Тулона с целью получить сведения о противнике и оттуда поспешил прямо к Картахене, где стал на якорь 22 июня, добившись таким образом соединения с испанским флотом, что не удалось ему перед Кадисом.
 
      В тот самый день, как Брюи повернул назад, лорд Кейт, также прошедший вдоль французского берега между Канном и Ниццей, идя на восток, уже дошел до Монако. В это время ветер переменился на восточный, и Кейт писал Нельсону: «Прошлой ночью, вскоре после того как я отправил «Телеграф» (судно, с которого видели французов в бухте Вадо), ветер сильно засвежел от оста, т. е. сделался попутным для неприятеля, если только он направился к вам (по восточную сторону Корсики), и лишил меня возможности следовать за ним. Это поистине несчастье, так как если полученные мною известия верны, то я не сомневаюсь в том, что успел бы догнать Брюи, прежде чем он отошел от берегов Италии… Но беззащитное состояние Менорки без поддержки флота и значительность сил, готовящихся (в Картахене) атаковать ее, в связи с тем что я уже и так превысил свои полномочия, вынуждают меня отказаться от погони и возвратиться к этому острову для его защиты. Однако же я отправил к вам «Беллерофон» и «Пауэрфул» (74-пушечные корабли) и надеюсь, что они придут вовремя, так как уверен, что французы в этот момент находятся не далее как в расстоянии тридцати лиг отсюда».
 
      Кейт, находясь вблизи от берега при восточном ветре, мог идти только левым галсом, и он, по-видимому, все еще цеплялся за надежду, что ветер переменится и позволит ему догнать Брюи, так как 8-го числа был шестьюдесятью милями южнее Монако, и следовательно, не на пути к Менорке. Там он получил от Сент-Винсента – хотя и отказавшегося от непосредственного командования флотом, но все-таки еще оставшегося начальником средиземноморских сил британцев, – спешное приказание занять позицию близ бухты Розас. Это распоряжение сделано было, очевидно, с целью воспрепятствовать соединению союзных флотов, хотя Сент-Винсент и не мог знать о намерении Брюи повернуть назад. Кейт не послушался этого приказания, но, кажется, под его влиянием окончательно отказался от надежды догнать французов, потому что сейчас же отправился к Менорке, куда и прибыл 12-го числа. Если бы Кейт исполнил приказание Сент-Винсента, то едва ли бы мог не встретиться с Брюи, так как в момент получения им письма оба флота находились не далее как в шестидесяти милях друг от друга, и оба прошли бы в виду мыса Сан-Себастьян, по которому обыкновенно суда, идущие из Тулона в Картахену, определяют свое место.
 
      Кейт оставался на Менорке всего несколько дней, в течение которых Сент-Винсент передал ему командование как станцией в этих водах, так и флотом. 15 июня он снова отплыл в Тулон, но британцы уже совершенно потеряли следы французов с тех пор, как видели их в бухте Вадо 5-го числа этого месяца. Время с 15 июня и до 6 июля они провели в том, что крейсировали наудачу между Меноркой, Тулоном и Генуей. 6 июля Кейт снова вернулся на Менорку и там нашел двенадцать линейных кораблей, отряженных Бридпортом 1 июня из Ирландии и, по-видимому, пришедших в Порт-Маон около 17-го числа этого месяца. И часу не прошло после его прибытия на остров, как было получено известие, что французы вошли в Картахену. Кораблям, сопровождавшим Кейта в его последнем трехнедельном крейсерстве, надо было налиться водой. Кейт 10 июля он уже вышел через Гибралтарский пролив во главе многочисленной эскадры из тридцати одного линейного корабля в заведомо продолжительную погоню за союзниками, направившимися, как было ему известно, на запад.
 
      Союзники, однако, были уже далеко впереди. Брюи, знавший истинное настроение испанцев и уведомленный тайно о том, что в случае атаки на них рассчитывать нельзя, поторопил их выйти из Картахены после недельного промедления, в силу строжайших приказаний, вынужденных у испанского правительства в Мадриде настойчивостью французского посланника. 29 июня он отплыл в сопровождении шестнадцати испанских линейных кораблей. 7 июля, как раз когда Кейт прибыл на Менорку после бесполезного крейсерства близ Тулона, союзники прошли Гибралтар. По интересному совпадению обстоятельств, граф Сент-Винсент, видевший, как Брюи входил в пролив из Атлантики, теперь прибыл в Гибралтар на фрегате еще вовремя для того, чтобы слышать, как корабли Брюи стреляли из орудий при выходе из Средиземного моря обратно в Атлантический океан. Союзники вошли в Кадис 11 июля, на другой день после того, как Кейт отплыл в погоню за ними с Менорки. 21 июля, все еще в числе сорока кораблей, они отплыли из Кадиса, а 30-го Кейт со своей эскадрой из тридцати одного судна прошел через пролив после краткой остановки в Гибралтаре. Британцы сильно торопились и, несмотря на то, что союзники имели перед ними большое преимущество во времени, подошли к Бресту только сутками позже их, а именно 11 августа. Затем лорд Кейт ушел в Торбей. Вести о соединении французского и испанского флотов и о выходе их из Средиземного моря в Атлантический океан получены были в Англии уже раньше и снова вызвали те опасения о возможности вторжения союзников на территорию островного королевства, которые постоянно тревожили население последнего в эту эпоху. Прибытие сильной эскадры Кейта восстановило спокойствие. Но несмотря на то, что в совокупности с флотом Канала в Торбее теперь собралось уже пятьдесят шесть линейных кораблей, прошло некоторое время, прежде чем правительство решилось расстаться хотя бы с одним из них, ввиду присутствия в Бресте столь же многочисленного противника. Кейт не возвращался в Средиземное море до декабря месяца, и без него главное начальство там было вверено Нельсону.
 
      Истинная цель описанного крейсерства французов, которое вследствие плохой подготовки к своему делу офицеров и матросов было предприятием столько же рискованным по замыслу, сколько и бесплодным по результатам, не выяснена в точности и до сих пор. Это, вероятно, следует приписать тому факту, что Директория и сама-то неясно представляла себе, что мог сделать ее флот, а также и тому, что Брюи, вследствие близкого знакомства со взглядами правительства, имел почти неограниченные полномочия. Можно однако думать, что первой целью французов, как по значению, так и в порядке действий, было соединение с испанцами в Кадисе, но этому воспрепятствовали эскадра Кейта и недоверие Брюи к искусству французских судовых командиров. Затем Брюи мог бы воспользоваться открывавшейся вследствие разброски Средиземноморских сил Англии благоприятной возможностью для наступательных действий, но он пренебрег ею ради того, чтобы идти в Тулон, куда направился, по-видимому, без колебаний. «Брестской эскадре предстояла игра у Мальты и Сицилии с такой выгодной для нее ставкой, – писал Сент-Винсент первому лорду Адмиралтейства, – что я дрожал за участь наших кораблей там и за последний из этих островов. Ваши соображения о том, что операции ее сосредоточатся на Генуэзском побережье, оказались более верными». Фактически это было так, но с военной точки зрения замечания Сент-Винсента были достаточно обоснованы, и действия французов можно объяснить только их недоверием к своему флоту или же традиционной политикой, которой следовали все правительства Франции, – республиканское, королевское и императорское – в силу которой возможность попытки уничтожения неприятельских кораблей приносилась в жертву «конечным целям». Невероятным кажется предположение, чтобы в задачу Брюи входила выручка Бонапарта в Египте или доставка туда подкреплений, хотя Сент-Винсент и Нельсон допускали его, и последний сообразовался с ним в своих действиях. Впрочем, Тьер находит, что крейсерство Брюи нельзя объяснить какими-либо другими задачами, но однако не подтверждает этого фактически. Директория не особенно благоволила к этому генералу и не спешила отправлять к нему войска или сколько-нибудь значительные припасы. Уничтожение же разбросанных отрядов Нельсона, а также вполне возможное снабжение блокированной Мальты всем необходимым представляли цель, весьма достойную риска, на достижение которой притом можно было рассчитывать с большой вероятностью. Заслуживает внимания факт, что Нельсон впервые узнал о приближении Брюи 12 мая, когда был в Палермо, а 14-го числа французский адмирал уже вошел в Тулон. Между тем расстояние от Гибралтара до Тулона всего на сто пятьдесят миль менее, чем от Гибралтара до Палермо. Нельсон не мог бы успеть вовремя собрать свои корабли для того, чтобы противопоставить противнику их соединенную силу; да даже если бы он и мог сделать это, то все-таки под его флагом не собралось бы более десяти или двенадцати кораблей против двадцати четырех неприятельских. В конце концов предприятие Брюи, хотя и смелое по замыслу и энергичное по выполнению, имело только тот результат, что вместе с возвращением во Францию Брестской эскадры пришли туда и шестнадцать испанских кораблей как бы в залог продления союза с Испанией, становившегося шатким под влиянием неудачных для Директории событий 1799 года. Весьма возможно, что в достижении этого и состояла главная цель Директории. Если это так, то плавание Брюи имело скорее политический, чем военный характер, и в таком случае все это крейсерство, – которое могло бы иметь результатом противопоставление сосредоточенных сил силам разбросанным, – остается для нас только внушительным примером того, что могло быть сделано, но сделано не было. «Вы, – писал Нельсон Сент-Винсенту спустя четыре года, – знаете, что Брюи мог сделать, если бы он только исполнил свой долг». «Крейсерство адмирала Брюи, – говорит капитан Шевалье, – было хорошо задумано, но не удалось, как вследствие слабости наших союзников, так и вследствие неопытности наших офицеров и команд… Единственным результатом этой кампании было то, что испанскую эскадру привели в Брест в залог очень шаткого в то время союза. Нельзя иметь никаких иллюзий относительно степени производительности действий нашего флота у побережья Италии. Отряд фрегатов сделал бы столько же».
 
      Образ действий британских адмиралов в Средиземном море, поставленных не по своей вине в столь невыгодное положение, стоит обсуждения. Разброс сил британцев, вполне целесообразный и отвечавший наличным условиям до прибытия эскадры адмирала Брюи, потребовал после этого прибытия замены его сосредоточением сил и, следовательно, оставления британскими кораблями некоторых позиций. Первым шагом Сент-Винсента было приказать Нельсону сосредоточить свои силы в соседстве с Сицилией; сам же он в то же время отозвал от Кадиса эскадру Кейта для соединения ее с кораблями Дакворта у Менорки. По исполнении этого силы британцев сгруппировались бы в две эскадры: одна, из двадцати линейных кораблей, – на западе у Менорки, а другая, из пятнадцати или шестнадцати кораблей – у западной оконечности Сицилии, в расстоянии четырехсот миль от первой, с целью закрыть проход к Мальте и Александрии. Меньшая из этих эскадр, по-видимому, подвергалась большей опасности; но независимо от того, что она значительно превосходила французскую эскадру по своей боевой силе, следует помнить еще, что Сент-Винсент сейчас же по прибытии на Менорку узнал, что встреча с французами не грозит Нельсону непосредственно, так как те уже прошли мимо него и направились в Тулон. Поэтому, крейсируя близ мыса Сан-Себастьян для предупреждения соединения французов с испанцами, Сент-Винсент не терял ни на минуту связи с Меноркой, отстоявшей только на сто миль от него. В то же время он был сам не дальше от Нельсона, чем французы в Тулоне, пошли ли бы они оттуда по западную или по восточную сторону Корсики – безразлично. Находясь всего в ста двадцати милях от Тулона и в таком положении, что попутный для французов ветер был бы в то же время попутным и для его разведчиков, Сент-Винсент мог надеяться догнать противника, если недостаточно вовремя для того, чтобы спасти Нельсона, то во всяком случае достаточно своевременно для того, чтобы застигнуть французов, пока они не успели бы еще оправиться после сражения настолько, чтобы выдержать затем бой и с ним. Несомненно, он рассуждал так же, как впоследствии Нельсон в своем письме к министерству перед Трафальгарской битвой: «Я совсем не боюсь предсказать, что если бы восемнадцать кораблей Кальдера столкнулись в настоящей схватке с двадцатью семью или двадцатью восемью кораблями противника после того, как последний основательно разбил наш флот, то в этом году он уже не мог бы более вредить нам». За исключением Мальты, которая не могла бы и в течение одного только месяца прокормить двадцатитысячный экипаж французских кораблей, да которая и в остальных отношениях лишена была всяких ресурсов, французам некуда было бы укрыться, и таким образом флот их погиб бы для республики. Если бы Сент-Винсент крейсировал близ Картахены, где стояла испанская эскадра, то такая позиция его была бы выгоднее для успеха задержки там этой эскадры; но при этом он не прикрывал бы ни Менорки, ни Нельсона от атаки французов, так как и эскадра последнего, и упомянутый остров были ближе к Тулону, чем к Картахене. Кроме того, так как Картахена на триста миль дальше от Тулона, чем мыс Сан-Себастьян, то британским разведочным судам пришлось бы пройти все это лишнее расстояние до встречи со своим адмиралом у Картахены, который здесь был бы дальше, чем в случае крейсерства у упомянутого мыса, от пунктов, где сосредоточивались его главные интересы. Как только Сент-Винсент узнал, что французы пошли на восток от Тулона, он, не стесняясь уже никакими соображениями относительно испанцев, послал Нельсону подкрепление из четырех кораблей, увеличив таким образом численность его эскадры до шестнадцати британских против двадцати четырех французских, нападения которых опасался.
 
      Именно в течение недели, последовавшей за посылкой упомянутого отряда к Нельсону, Сент-Винсент покинул флот, а Кейт сделал то ошибочное движение, которое подверглось столь строгому осуждению. Автор настоящего труда, по сопоставлении всех имевшихся в его распоряжении источников, полагает, что Кейт сделал этот шаг совершенно независимо от специальных приказаний Сент-Винсента, согласно которым будто бы поступал. Он действовал отчасти на основании общих приказаний, полученных им до передачи ему графом командования, а отчасти согласно собственным взглядам на обстановку. Последние, по-видимому, не сходились со взглядами Сент-Винсента, старавшегося всего более о том, чтобы разбить неприятельский флот; у Кейта же преобладало опасение потерять Менорку. Это-то опасение и побудило его уклониться от исполнения приказания крейсировать близ бухты Розас, точно так же, как заставило его немного позднее в двух случаях приказать Нельсону отрядить для ее защиты часть своих кораблей, что последний отказался исполнить – с сомнительным, однако, правом на это. Положение Менорки в рассматриваемом случае весьма наглядно иллюстрирует затруднительное положение флота в том случае, когда безопасность порта, имеющего серьезное значение, опирается всецело на него. Здесь поражение французского флота и защита Менорки являлись двумя, по-видимому, различными целями, одну из которых преследовал Сент-Винсент, а другую – его помощник. Первый видел наилучшую для острова защиту в поражении неприятельского флота, Кейт же подчинял последнюю цель первой. Со взглядом Сент-Винсента согласовались также и простые, но определенные воззрения Нельсона на морскую стратегию: «Я нахожу, что лучшей защитой владений его Сицилийского величества была бы постановка моей эскадры лицом к лицу с французской». Кейт, с другой стороны, в письме, написанном немного позднее, почти патетически высказывает свои затруднения, являвшиеся следствием его менее правильного стратегического взгляда. «Чрезвычайно досадно, что я не могу найти нигде этих бродяг и что я так связан в своих движениях этим беззащитным островом». Целесообразно, чтобы каждый порт был в состоянии держаться против неприятеля совершенно не зависимо от флота большее или меньшее время, смотря по степени его значения. Тогда флот будет иметь возможность развить всю свою силу и воспользоваться своей подвижностью без всяких соображений о нуждах порта; пока последний в безопасности, он может уйти куда угодно. Флот составляет лучшую береговую оборону не потому, что он исключает безусловно необходимость укреплений, а потому, что поражение неприятельского флота надежнее всех других способов обороны.
 
      После тщетной погони за адмиралом Брюи, лорд Кейт привел свой флот в Торбей 17 августа. 18-го числа того же месяца граф Сент-Винсент сошел на берег в Портсмуте, формально оставив, таким образом, пост главнокомандующего Средиземноморскими силами, который он занимал в течение трех лет и девяти месяцев. Через четыре дня после этого, 22 августа 1799 года, Бонапарт тайно сел на фрегат в Александрии для возвращения во Францию.
 
      После Сирийской кампании французская армия снова вошла в Каир 14 июня. 11 июля сэр Сидней Смит с двумя кораблями стал на якорь в Абукирской бухте в сопровождении турецкого флота (или сопровождая его), состоявшего из тридцати линейных кораблей и сотни других судов – фрегатов и транспортов. На транспортах было, по одним сведениям, десять тысяч, а по другим – тридцать тысяч солдат. 15-го числа Бонапарт, находившийся в Каире, узнал, что атака с моря в течение благоприятного времени года, которой он опасался, состоялась. Он сейчас же приказал Дезе очистить Верхний Египет для обеспечения Каира и быстро стянул к Александрии отряды, расположенные в Нижнем Египте. Это сосредоточение войск было закончено 19-го числа, но к тому времени турки уже высадились на берег и штурмовали форт Абукир, который и пал 16-го числа. 25-го французы атаковали противника на Абукирском полуострове, и те же самые места, которые были свидетелями уничтожения эскадры Брюэса год назад, увидели теперь полное поражение магометанской армии. Все ее офицеры и солдаты, высадившиеся с кораблей, были или убиты, загнаны в море и утоплены, или взяты в плен. Между последними был также и турецкий главнокомандующий.
 
      После поражения Бонапарт и британский коммодор подняли флаги перемирия, в течение которого первый получил английские газеты до 10 июня. Из них он узнал о победоносных успехах второй коалиции и о поражениях французов в Германии и Италии. Тогда он поспешно принял решение возвратиться во Францию. Существуют различные мнения относительно того, было ли принято это решение внезапно, без предварительного обсуждения, как это утверждает это секретарь Бонапарта Бурьен, или же оно делается результатом долгих соображений, складывавшихся постепенно согласно с естественным ходом событий. Сам Наполеон в последние годы объяснял это решение полученными им от Фелиппо известиями в траншеях под Акрой, где сражавшиеся, разделенные всего несколькими ярдами друг от друга, часто беседовали между собой. Несомненно, однако, что мысль об этом давно уже заботила Бонапарта, потому что в письме к Директории еще 7 октября 1798 года он говорит о своем намерении возвратиться в Европу в случае некоторых весьма вероятных обстоятельств. То же самое повторил он и несколько месяцев спустя. В действительности его острая воинская проницательность, похожая на в высшей степени тонкое и чрезвычайно высоко культивированное вдохновение, позволила ему предвидеть несчастье, ожидавшее Францию, уже в то время, когда он узнал через рагузский корабль, что Неаполитанское королевство объявило войну и что все державы приступили к вооружению. В течение его собственной Итальянской кампании, даже после того, как британцы оставили Средиземное море, он был часто озабочен вопросом об опасностях со стороны Неаполя. Он и в Египте предвидел бедствия, которые должны были явиться результатом обхода французской армии, если при этом она потерпит неудачи в Верхней Италии. Бурьен передает рассказ, который живо иллюстрирует суеверную черту в характере великого полководца, так же как и предчувствие чего-то недоброго, не оставлявшее его в Сирийском походе. Во время осады Акры получено было известие, что речной бот, называвшийся «Италия» и служивший для нужд французской армии, был, после доблестной обороны, взорван своим экипажем, чтобы не попасться в плен арабам. Этот случай, в связи с названием бота, произвел сильное впечатление на Бонапарта. «Мой друг, – сказал он Бурьену, – Италия потеряна для Франции. Все кончено; мои предчувствия никогда не обманывают меня». Никакие доводы не могли поколебать этого его убеждения, основанного скорее на его инстинктивных соображениях, чем на незначительном и случайном совпадении. Вот почему, прочтя газеты Сиднея Смита, он воскликнул опять: «Мои предчувствия не обманули меня! Италия потеряна»!
 
      Адмирал Гантом получил приказание безотлагательно приготовить два фрегата, которые достались Франции при разделе венецианской добычи. Лица, которых Бонапарт избрал для сопровождения его в Европу, были тайно извещены об этом. После поражения турок под Абукиром Сидней Смит возобновил блокаду Александрии, но 9 августа ушел на Кипр, вероятно, за водой. Воспользовавшись этим случаем, Бонапарт отплыл и после утомительного перехода высадился в Фрежюсе 9 октября. Через месяц после того Директория была низвергнута, и верховная власть во Франции перешла в руки Бонапарта.
 
      Так окончилась Восточная экспедиция Бонапарта – по крайней мере, для ее великого организатора, – предприятие, которое часто называлось мечтой, носившей отпечатки эксцентричных черт гения его автора, а не его обычной тонкой рассудочности. Оно было мечтой, это правда, но что, собственно, считалось в нем самом достижимым? Намерение поднять и соединить народы Востока под предводительством одного человека не было бесплодной мечтой. Об этом свидетельствуют карьеры авантюристов, которые в различные века захватывали там верховную власть и которые, конечно, не были выше великого корсиканца ни по своему гению, ни по способности вести за собой людей. Об этом свидетельствуют также разнохарактерные полчища, собранные им под одним знаменем из представителей высокоорганизованных наций континентальной Европы для другой великой Восточной экспедиции, в которой он похоронил свое счастье. Египетское предприятие и все блестящие надежды окончательно разбились под Акрой, в походе против турок через Сирию. Там британский моряк, которому было обеспечено обладание морем, оказал поддержку гарнизону крепости и не допустил французов овладеть последней, а без этого овладения дальнейшее движение армии их было бы гибельно. Сорок лет спустя армия египетских туземцев – далеко, конечно, уступавших великолепным солдатам Французской революции, – под предводительством паши Ибрагима, которого никто не будет приравнивать к Наполеону, предприняла тот же поход, захватила Акру, и победоносно прошла в сердце Малой Азии. Однако британский флот опять вмешался в дело и заставил ее остановиться. Почему же случилось так, что морской капитан только с двумя линейными кораблями и несколькими мелкими судами абсолютно господствовал в водах крайнего востока Средиземного моря? Да потому, что за девять месяцев перед тем, в Абукирской битве, Нельсон уничтожил французский флот. Эта великолепная битва не только проявила военный гений британского адмирала, но и громко провозгласила существование силы, предназначенной всегда и во всех частях света обрезать крылья будущего императора. Восточное предприятие Бонапарта не удалось не вследствие ошибочных расчетов на то, что он считал достижимым на далеком Востоке, который так плохо понимают западные народы, а вследствие того, что он до конца своей карьеры никогда не мог правильно оценить условия морской войны. Его соображения не были ошибочными, когда он утверждал, что война на море управляется теми же принципами, как и война на суше. Но неумение понять обстоятельства, к которым должны были прилагаться эти принципы, неумение представить себе пределы возможного и невозможного для морской войны в ту эпоху, – вот что привело генерала Бонапарта, так же как и императора Наполеона, к роковым заблуждениям. Абукир и Трафальгар, сделавшиеся могилами великих замыслов, заявили о существовании одной и той же причины и сопровождались одинаковыми последствиями; в основании этих событий лежало неумение Наполеона понять, что корабли могли сделать и чего не могли, в зависимости от условий моря и подготовки моряков.
 
      Была, однако, одна радикальная ошибка и в конечной цели Египетской или Восточной экспедиции Бонапарта. И эта ошибка заключалась в его расчете воздействовать названной экспедицией на Великобританию. Можно назвать, вместе с Ланфрэ, плодами расстроенной фантазии широкие проекты завоеваний и господства на Востоке, которые бесспорно наполняли ум Бонапарта мечтами о подвигах, способных соперничать с подвигами Александра и римских легионов. Необыкновенное, может быть, даже чрезвычайное воображение было одним из необходимых условий удивительной карьеры Наполеона. Что оно могло вводить его в большие ошибки и в конце концов привело к падению, было, может быть, даже неизбежным. Без такого воображения или без такого высокого его напряжения Наполеон мог бы умереть в своем дворце в преклонных годах и оставить трон своему сыну, если не династии. Но зато тогда его деятельность не отразилась бы такими мощными следами на событиях его века и на последующей истории. Этому воображению обязаны его «восточные замыслы», к которым автор настоящего труда, рассматривая их в смысле самостоятельных военных предприятий, конечно не позволил себе приложить эпитета «фантастические». Но, рассматривая Восточную экспедицию как удар, направленный против Великобритании, в ней нельзя не признать роковой ошибки, явившейся следствием скорее неверных логических соображений, предрассудка той эпохи, чем необузданного полета фантазии.
 
      В вопросе об отношениях Индии к Великобритании Бонапарт вместе со всей современной ему Францией принимал следствие за причину. Для него, как и для Франции, обладание Индией и другими колониями было причиной благосостояния британцев, – так же как в позднейшее время, да и теперь, широкое распространение британской торговли казалось и кажется многим причиной богатства Великобритании и ее выдающегося положения среди других держав. Что доля истины есть в таком воззрении, этого никто не будет отрицать, но характер этой истины можно сравнить с утверждением, что повозка стоит впереди лошади, с принятием плода за дерево, цветка за растение. Такое заблуждение можно тем меньше извинить такой нации, как французская, потому что она имела в самой себе пример его опровержения. В самом деле, несмотря на то что она долгое время владела некоторыми из богатейших колоний в мире, Великобритания, при всех невыгодах своего положения, поглотила ее вест-индскую торговлю на территории этих колоний, точно так же, как и испанскую – во владениях испанцев. Великобритания в Вест-Индии не имела и десятой доли того, что имели Франция и Испания. Тем не менее она так высасывала богатство этих стран, что четвертая доля ее завидной торговли опиралась тогда на это богатство. Так было и в Ост-Индии. Великобритания высасывала богатство последней, благодаря энергии и коммерческому гению своего народа. Если бы мечты Бонапарта осуществились, и он действительно завладел бы Индией, Великобритания все-таки не была бы побеждена. Превосходная ветвь была бы оторвана от дерева и при падении своем увлекла бы на землю питавшиеся через нее плоды, но Наполеон не только преувеличивал количество этих плодов, а и не понимал жизнедеятельной силы корня, способности великого ствола отделять новые ветви. Если бы Бонапарт вырвал Индию из рук Англии и отдал бы ее Франции, то он затруднил бы британскую торговлю там, но не уничтожил бы ее. В ней, как в индийской смоковнице, появился бы новый отпрыск и достиг бы почвы в каком-нибудь новом месте, вопреки всем усилиям не допустить его к ней… Британская торговля «отказалась бы» умереть, как она отказалась сделать это позднее, сведя к нулю все усилия Континентальной системы Наполеона.
 
      Сила Великобритании, можно сказать, лежит в ее торговле только потому, что последняя есть внешнее проявление мудрости и силы британского народа, не стесняемого никаким контролем, кроме контроля со стороны правительства и учреждений, по существу гармоничных с ним. В пользовании этими благами – в своей независимости и в неограниченном стремлении к благосостоянию – британцы обеспечены своим могущественным флотом. И пока эта броневая защита не пробита над сердцем британского организма, над самими Британскими островами, до тех пор Великобритания, хотя и не неуязвима, но непобедима. В самом деле, она может быть ранена, но не убита. Непонимание этого и было ошибкой Бонапарта. Его попытка похода на Индию стратегически была превосходным планом, как нападение на фланге неприятеля, центр которого был тогда слишком силен для него. Но в смысле широкого развития самостоятельной военной политики – направления оружия с истинной государственной мудростью – эта попытка была ошибочна. Она имела целью конечности организма, оставляя сердце не тронутым. Та же самая ошибка проходила красной нитью через карьеру Бонапарта, потому что, при всем своем гении, он все-таки был, как верно сказал Тьер, сыном своего века. Так, в свои последние годы он был вовлечен в борьбу, в которой ранил пятку Великобритании, а она разбила ему голову. Тем не менее его ошибка, несмотря на то, что он, бесспорно, был гением, едва ли должна вызывать удивление. После всей истории его карьеры, его никогда не ослабевавшего враждебного отношения к Великобритании, его неутомимой энергии, постоянно направлявшейся к уничтожению этого главного своего врага, – и после его неудачи мы все еще находим людей, утверждающих о слабости Великобритании вследствие уязвимости ее торговли. Зависимость ее от торговли и явная непрочность колониальных связей предсказывают неизбежность для нее роковой слабости в час испытания, – так думал Наполеон; так думаем и мы. Но ведь коммерческий гений британского народа не уничтожен. Парализовать это можно, только взяв ее за горло; никакой удар по пяткам не приведет ни к чему. Только завладение морскими подходами к Британским островам поведет к уничтожению силы державы, а для этого нужно парализовать силу британского флота противопоставлением ему или более многочисленного, или более «искусного» флота.
 
      Вторжение флота Брюи в Средиземное море и его поспешное отступление оттуда, а также «воровское» возвращение Бонапарта в Европу были открытым признанием господства британского флота на этом море. Это предсказывало вероятное падение двух великих завоеваний французов – Египта и Мальты. Их спасение слишком близко касалось удержания Наполеоном своего личного авторитета и поддержки им веры в себя, чтобы допустить сомнение в том, что он хотел этого спасения и добился бы его, если бы мог. Его переписка наполнена рассуждениями по этому предмету и свидетельствует, что им были сделаны большие усилия, вероятно, настолько большие, насколько это было возможно при отчаянной борьбе с внешними врагами и внутренней неурядицей, в которую погружена была Франция. Все, однако, было бесплодно. Подробное повествование о потере Францией Египта и Мальты представило бы большой интерес как для военного, так и для непрофессионального читателя; но сущность его резюмируется в одном факте, которым предначертано было уже их падение: Франция потеряла всякую способность оспаривать обладание морем. С февраля 1799 года, когда небольшой фрегат вошел в Ла-Валетту, до января 1800 года ни одно судно французов не достигало этого порта. В последнем месяце посыльный бот вошел в Ла-Валетту с известием о возведении Бонапарта в звание Первого консула. Это событие, хотя уже и двухмесячной давности, еще не было известно гарнизону. 6 февраля адмирал Перре, служба которого в Египетской экспедиции и в Сирии так ценилась Бонапартом, отплыл из Тулона на 74-пушечном корабле, одном из тех, которые спаслись из Абукирской бухты, с тремя меньшими судами и одним большим транспортом. На этой эскадре были припасы и четырехтысячный отряд солдат для выручки Мальты. 18-го числа она встретилась с несколькими британскими кораблями, под непосредственным начальством Нельсона. Обменявшись с ними несколькими выстрелами, один из которых убил Перре, «Женье» и транспорты сдались силе, слишком превосходившей их для того, чтобы они могли сопротивляться. Остальные суда возвратились в Тулон.
 
      Все дальнейшие попытки снабдить остров припасами и войсками были неудачны. В течение двухлетней блокады, с сентября 1798 года по сентябрь 1800 года, только пяти судам удалось войти в порт. «Гийом Тепль», который оставался в Валетской гавани со времени Абукирской битвы, попытался выйти оттуда ночью 31 марта, с письмами к Бонапарту, извещавшими его, что остров не может держаться дольше июня месяца. Этот корабль был перехвачен британцами и сдался после блестящего боя, в котором были снесены все его мачты и более пятой части его экипажа были убиты и ранены. В числе судов, участвовавших в этом бою, был флагманский корабль Нельсона «Фудроян», но самого адмирала на нем не было. Мучимый разнообразными чувствами, анализировать которые здесь нет необходимости и было бы не совсем приятно для чтящих память адмирала, он просил после возвращения лорда Кейта об отзыве его из Средиземного моря и о даровании ему отдыха, на который, без сомнения, дала ему право его долгая и блистательная служба. Таким образом, ему не удалось довершить покорение Мальты, конечная судьба которой была решена его предшествующей победоносной карьерой. Остров продержался до 5 сентября 1800 года, Нельсон же еще 11 июля спустил свой флаг в Ливорно. В сопровождении Гамильтонов он последовал на родину через Триест и Вену, прибыв в Англию в ноябре месяце.
 
      История Египта длиннее и покорение его совершилось позже – также прямой силой, а не истощением французских войск. Армия, достаточно могущественная для того, чтобы удерживать за собой плодоносную долину Нила и пользоваться ее богатыми ресурсами, никогда не могла быть принуждена к сдаче голодом, подобно гарнизону порта на скалистом острове, блокированного с моря и окруженного мятежным населением. Несмотря на это, та же самая причина, какая предрешила потерю французами Мальты, привела к тому, что Египет сделался более чем бесполезным владением. Бонапарт, хотя и захвативший в свои руки бесконтрольное распоряжение всеми средствами Франции, встретил такие же огромные затруднения в получении вестей с театра своих завоеваний на Востоке, а также и в доставлении существенной помощи туда, какие встречал и в Египте в попытках установить сообщение с Францией. Неутомимые официальные старания и побуждения частной предприимчивости оказывались одинаково тщетными. В первую неделю 1800 года возвращение посыльного бота «Озирис», который успешно совершил плавание из Франции в Египет и обратно, дало правительству основание наградить его командира тремя тысячами долларов, а команду – двухмесячным жалованьем. Эта чрезвычайная награда достаточно свидетельствует о трудности подвига. Семь недель спустя, в октябре месяце 29-го числа, Бонапарт писал к Мену: «Мы не имеем никаких прямых известий от вас со времени прибытия «Озириса». Это письмо должно было быть вручено адмиралу Гантому, но прошло три месяца, прежде чем этому офицеру удалось, благодаря сильному шторму, прорвать блокаду Бреста. Правительство обращалось в Испанию, и агенты посылались по всему южному побережью Франции, а также на Корсику, в Геную, Ливорно, в Адриатику, в Таранто, – когда Италия, после битвы при Маренго, опять попала под власть Бонапарта, – все с целью добиться сообщения с Египтом и Мальтой. Многочисленные мелкие суда, как нейтральные, так и дружественные, посылались отовсюду в Египет, и если по счастливой случайности каким-нибудь из них и удалось достигнуть своего назначения, то существенного результата от этого не получилось. Большая часть из них только увеличила список пленных французов в Великобритании и еще более засвидетельствовала безусловность ее господства на море.
 
      Клебер, знаменитый генерал, на которого Бонапарт возложил снятое с себя бремя, в письме, попавшем в руки британцев, обратился к Директории со следующими словами: «Я знаю всю важность обладания Египтом. Я привык говорить в Европе, что эта страна должна дать Франции точку опоры, при посредстве которой она могла бы двигать по желанию торговлю всех частей земного шара; но для того чтобы сделать это успешно, нужен могущественный рычаг, и этот рычаг – военный флот. Наш флот прекратил свое существование, и с тех пор все переменилось. И мир с Портою, по моему мнению, является единственным средством, могущим дать нам способ прилично разделаться с предприятием, неспособным более обеспечить достижение цели, с которой оно было организовано». Другими словами, часть силы Франции, превосходные солдаты – ветераны были бесполезно заперты в Египте; не будучи в состоянии ни выйти оттуда, ни получить подкрепления, они были потеряны для страны. Так думал Нельсон, который часто заявлял, со свойственной ему заносчивостью, что ни один из них без его согласия не возвратится в Европу, и который дал сэру Сиднею Смиту самые положительные приказания ни под каким предлогом не давать ни одному французу пропускного листа на выезд из Египта. Так думал и Бонапарт, несмотря на те упреки, которыми он и рабски следовавшие за ним его сторонники считали приличным осыпать Клебера. За шесть недель до отплытия своего в Европу он писал Директории: «Нам нужно по крайней мере шесть тысяч человек для возмещения потерь, понесенных нами со времени высадки в Египте… С подкреплением в пятнадцать тысяч человек мы могли бы идти на Константинополь. В таком случае нам нужно было бы две тысячи кавалеристов, шесть тысяч рекрутов для пополнения здешних полков, пятьсот артиллеристов, пятьсот ремесленников (плотников, каменщиков и т. д.), пять полубригад в две тысячи человек каждая, двадцать тысяч мушкетов, сорок тысяч штыков и т. д. и т. п. Если вы не можете послать нам в помощь все это, то будет необходимо заключить мир, потому что до следующего июня мы должны ожидать выбытия из строя еще шести тысяч человек». Но как могла быть послана эта помощь, когда морские пути были так надежно заперты для французов?
 
      Бонапарт и Клебер, в сущности говоря, имели одинаковые взгляды на положение дел; но первый, как банкрот, был заинтересован в скрытии истины, тогда как второй не нуждался в этом. Клебер поэтому с радостью согласился на предложения, сделанные ему турками с одобрения сэра Сиднея Смита, все еще остававшегося в Леванте, согласно которым французам предоставлялась возможность очистить Египет от своих войск и возвратиться в отечество, причем турки должны были доставить необходимые для этого транспорта, кроме тех, которые стояли уже в Александрии. Соответствующая конвенция по этому соглашению была подписана в Эль-Арише 24 января 1800 года уполномоченными представителями Клебера с одной стороны и турецким главнокомандующим с другой. Таким образом, Египетская армия была бы возвращена Франции без всякого обязательства с ее стороны не выставлять ее сейчас же на поле битвы против союзников Великобритании и Турции. Сэр Сидней Смит не подписал договора, но из письма его от 8 марта 1800 года к Пуссьельгу, одному из уполномоченных Клебера, видно, что он в точности знал и одобрял условия соглашения, прямо противоречившие союзному договору между Турцией и Великобританией и содержавшие статью (одиннадцатую), которая обязывала его правительство дать французам возможность оставления Египта и обеспечить им безопасное возвращение во Францию… А последнее, как мы знаем, опиралось бы всецело на господство англичан на море и категорически не допускалось приказаниями, полученными Смитом от своих начальников.
 
      Между тем британское правительство дало лорду Кейту инструкции не позволить французам оставить Египет иначе, как военнопленными. 8 января, ранее чем за две недели до подписания конвенции, адмирал писал из Порт-Маона Смиту об этих указаниях правительства, которые были тождественны по духу с полученными Смитом ранее от Нельсона. При этом он препроводил ему и письмо для Клебера, «которое должно было быть передано по адресу, если бы обстоятельства того потребовали». Это письмо, написанное в тоне, не допускавшем возражений, вероятно, и вынудило Смита известить вежливо Клебера, что «он получил положительные приказания не соглашаться ни на какую капитуляцию французских войск, за исключением лишь условия, что они положат оружие, сдадутся военнопленными и передадут англичанам корабли и припасы в Александрии».
 
      Даже в этом случае им не разрешалось возвращение во Францию до обмена военнопленных. Адмирал прибавлял, что всякое судно с французскими войсками, имеющее пропускные листы «не от тех лиц, которые уполномочены выдавать их», будет принуждено британскими крейсерами возвратиться в Александрию. Смит, видя из упомянутого письма, что превысил свои полномочия, понял, что ему осталось только передать последнее Клеберу с соответствующими извинениями и выражением уверенности, что допущенное им соглашение будет скоро утверждено. В этом он не ошибся. Британский кабинет, узнав, что Клебер исполнил уже существенную часть своих обязательств, в уверенности, что Смит имел полномочия действовать от имени своего правительства, послал другие инструкции Кейту, поручая ему признать условия конвенции, хотя в то же время резко отрицая, чтобы Смит имел право допустить ее. Вследствие продолжительности времени, какое требовалось в ту эпоху для сношений, Клебер, еще до получения Кейтом этих новых инструкций, начал действовать в полном противоречии с конвенцией. Французская оккупация Египта, таким образом, затянулась. Клебера, погибшего от руки убийцы 14 июня 1800 года, заместил Мену – человек неспособный, а в марте 1801 года в Абукирской бухте высадилась британская армия под начальством Аберкромби. Последний был смертельно ранен 21-го числа в сражении под Александрией, но и его преемник был на высоте предстоявшей ему задачи, и в сентябре 1801 года, незадолго перед тем как были подписаны предварительные условия мира с Великобританией, последний из французов оставил Египет.
 
      Условия эвакуации на этот раз были те же самые, как и определявшиеся конвенцией в Эль-Арише, но обстоятельства с тех пор изменились весьма сильно. Битва при Маренго 14 июля 1800 года и Люневильский договор 9 февраля 1801 года восстановили мир на континенте, так что французские войска не могли уже теперь явиться подкреплением в рядах врагов Великобритании. Кроме того, как только сила Австрии была сломлена, Великобритания сама намеревалась заключить мир, к которому склонялась в то время и политика Бонапарта. Для нее было важно, чтобы оккупация Египта, хотя сама по себе и не имевшая значения, не была при переговорах одной из карт в руках противника. Никакие условия поэтому она не считала слишком легкими для французов, лишь бы они только обеспечивали немедленное оставление упомянутой страны французской армией.

Глава ХI. Атлантический океан в 1796–1801 годах – Блокады Бреста – Французские экспедиции против Ирландии

      В конце 1795 года после крайне неудачных частных столкновений Мартэна с Годамом – в Средиземном море и Вилларе Жуаеза с Бридпортом – в Бискайской бухте французской администрацией было, как уже известно, принято решение прекратить посылку в море больших эскадр и перейти к системе уничтожения неприятельской торговли при посредстве отдельных крейсеров или же небольших отрядов. Решение это оставалось в силе и в последующие годы и было также принято Бонапартом, когда в 1799 году Директория была заменена консульским правлением. Эта система действий вполне отвечала господствовавшему во Франции, как среди морских офицеров, так и среди неспециалистов, воззрению, в силу которого действия флота постоянно подчинялись другим военным соображениям, или «конечным целям», как обыкновенно говорилось в этом случае. Воззрение это не могло не найти себе отклика и не отразиться на взглядах великого полководца, управлявшего Францией в течение первых четырнадцати лет XIX столетия. Между тем оно сводилось фактически к отказу от всякой попытки господствовать на море. Поэтому каждый раз, когда предпринималась какая-нибудь экспедиция, требовавшая передвижения морем, неизбежно приходилось прибегать к различным более или менее удачно задуманным хитростям. Надежда на успех основывалась тут не на разумной уверенности, доставляемой господством на море или же искусным сгруппированием сил, а на сочетании случайностей. Последнее, хотя и могло в данном частном случае быть более или менее благоприятным, никогда нельзя было считать обеспечивающим степень уверенности, необходимую даже и в рискованных комбинациях военной игры. Таким образом, в свирепствовавшей тогда борьбе флот был формально отодвинут на задний план, и при стесненных обстоятельствах казначейства на военную материальную часть его – суда и их вооружение – перестали обращать должное внимание. Это привело к тому, что Франция продолжала сохранять зависимое по отношению к Англии положение и после того, как в 1797 и 1798 годах она благодаря смелости и искусству Бонапарта отделалась от своих континентальных врагов.
 
      Этим объясняется, почему за те шесть лет, о которых теперь идет речь и которые предшествовали заключению в 1802 году Амьенского мира, большие французские эскадры только три раза выходили в море, и каждый раз успешность их действий обусловливалась или отсутствием в тех местах британских эскадр, или же тем, что французам удавалось обмануть бдительность англичан. Здесь, как и при уничтожении торговли, главными факторами были скрытность действий и хитрость, а не сила. Два из этих трех предприятий, а именно Египетская экспедиция Бонапарта и прорыв Брюи из Бреста в 1799 году, были уже описаны раньше, когда речь шла о Средиземном море, на котором они главным образом – а первое и целиком – имели место. Третьим из этих предприятий была снаряженная под начальством Гоша экспедиция в Ирландию, для конвоирования которой были отправлены из Бреста в самом конце 1796 года семнадцать линейных кораблей и двадцать меньших судов.
 
      Согласно сказанному выше, в течение рассматриваемого периода времени операции в Атлантическом океане ограничивались, лишь за редким исключением, уничтожением торговли неприятеля, затруднением его морских сношений и, со стороны англичан, – более или менее бдительным наблюдением за происходившим во французских военных портах, наиболее важным из которых был Брест. Вследствие несходства морских условий двух главных противников был различен и характер их действий. Английская торговля охватывала все моря и имела сношения со всеми частями света, поэтому французским крейсерам можно было расходиться в разные стороны по хорошо известным торговым путям с основательной надеждой на захват призов в том случае, если бы только они сами не попали в руки неприятеля. Английские же крейсеры, с другой стороны, могли найти французские торговые суда только у побережий Франции, так как заграничная торговля последней, производившаяся на ее собственных судах, была уничтожена. Каботажная же торговля, производившаяся по большей части на судах от тридцати до ста тонн вместимостью, была сильно развита и в приморских провинциях в значительной степени заменяла собой перевозку товаров сухим путем. Нейтральные суда, при посредстве которых производилась еще остававшаяся в руках врагов Англии заграничная торговля и которые часто могли быть задержаны по причине сознательного или бессознательного нарушения ими международных постановлений, могли быть, конечно, встречены в наибольшем числе около берегов, к которым они направлялись. Наконец, французские приватиры были по большей части небольшие суда, которые предназначались лишь для кратковременного пребывания в море и которые должны были крейсировать в Канале или в смежных с ним водах, наиболее изобиловавших английскими судами. В виду всего этого, англичане для безопасности своих торговых судов дальнего плавания соединяли их в большие группы – караваны, отправлявшиеся под охраной нескольких военных кораблей. Рассеянные же английские крейсеры были гуще всего распределены в водах ближайших к метрополии – в Английском канале, между южным берегом Ирландии и Уэссаном, в Бискайской бухте и вдоль побережий Испании и Португалии. Здесь они постоянно были под рукой, чтобы мешать действиям неприятеля, направленным против торговли их страны, чтобы охранять и отбивать свои коммерческие суда и чтобы ограничивать каботажную торговлю противника и возможность для его коммерсантов производить под нейтральным флагом торговые операции, недоступные уже для своего флага. Соответственно с этим, летописи того времени переполнены не описаниями морских сражений, а заметками о захваченных и отнятых судах и караванах, прокрадывавшихся вдоль берегов Франции и подвергавшихся со стороны вездесущих неприятельских крейсеров погоне и преследованиям, заставлявшим их выбрасываться на берег. И такой ущерб терпела не одна лишь торговля. Снабжение военных портов даже французскими же продуктами производилось тогда главным образом при посредстве судов прибрежного плавания. Этим портам постоянно приходилось терпеть затруднения, доводившие их иногда до полной несостоятельности, от неутомимых в своем старании неприятельских судов, напоминающих своей деятельностью рассказы об испанских гверильясах в их предприятиях против обозов и коммуникационных линий французских армий в Пиренейскую войну.
 
      В течение первой, более продолжительной части этого периода наблюдение за неприятельскими портами, и особенно за большим и трудно поддававшимся надзору Брестским портом, не было ведено с той бдительностью и энергией, которых требует крупное военное предприятие и при которых мера эта только и может быть действительной, препятствуя выполнению планов энергичного противника. Некоторым оправданием такой вялости действий может, пожалуй, служить то обстоятельство, что английскому Адмиралтейству было известно состояние французского флота и намерения французского правительства; кроме того, такое отношение к делу оправдывалось еще и хорошо известными взглядами лорда Хоу, этого некогда столь деятельного офицера. Но даже и эти обстоятельства едва ли могут быть признаны чем-либо большим, чем только смягчающими обстоятельствами в пользу системы плохой по самому своему существу. Представлявшиеся затруднения были несомненно велики, и самая служба была чрезвычайно тягостна; кроме того, при самом даже тщательном наблюдении нельзя было, конечно, быть уверенным в совершенной невозможности для неприятеля выскользнуть из порта. Но в каких же человеческих делах, а тем более еще на войне, можно с полной достоверностью рассчитывать на ожидаемые результаты? Главной особенностью военной задачи, с которой теперь приходилось иметь дело Великобритании, было то, что неприятельские флоты по причине административных нужд были распределены между несколькими портами. Для того же, чтобы эти разбросанные отряды могли успешно действовать против её могучей морской силы, два из них или больше, должны были предварительно соединиться в значительную эскадру. Таким образом, главнейшая обязанность британского флота заключалась в том, чтобы препятствовать такому соединению, а это ничем другим не могло быть выполнено столь же успешно, как бдительным и настойчивым наблюдением за неприятельскими военными портами. При этом, конечно, нечего было обольщаться тщетной надеждой на то, что ни одному отряду ни в каком случае не удастся выскользнуть из порта, но можно было иметь основательную уверенность в том, что никогда не проскочит сразу столько судов, что они могли предпринять что-либо, представляющее серьезную угрозу для Англии. Из этих военных портов наиболее важным, как по занимаемому им положению, так и по имевшимся в нем всякого рода средствам, был Брест, в котором обыкновенно и стояла самая большая и сильная из тех частей, на который были подразделены неприятельские флоты. Наблюдение за ним и представляло поэтому чрезвычайную важность, и при самом серьезном за все время наполеоновских войн морском кризисе «блокирующий» флот, как его тогда неточно называли, неусыпностью своего наблюдения совершенно расстроил один из самых грандиозных планов Наполеона. Этому флоту и адмиралу Корнуолису в значительной степени принадлежит заслуга того, что широкие планы, которые должны были увенчаться вторжением в Англию ста пятидесяти тысяч солдат, дравшихся уже под Аустерлицем и Йеной, завершились поражением при Трафальгаре. Во всяком случае, можно утверждать, что если бы в 1805 году практиковалась еще система, связанная с именами Хоу и Бридпорта и одобрявшаяся Адмиралтейством до тех пор, пока не принял командование суровый граф Сент-Винсент, французскому флоту удалось бы, вероятно, занять свое место в обширном стратегическом плане Наполеона.
 
      Этот далеко идущий план, настолько грандиозный по сопряженному с ним риску и по своим последствиям, что многие сомневались даже и всегда будут сомневаться в серьезности намерения Наполеона осуществить его, был только крайним примером тех опасностей, которым подвергалась Великобритания и защита против которых и составляла задачу ее флотов. С истинно гениальной проницательностью план этот был направлен прямо в сердце страны. За исключением нескольких случайных замечаний императора, к словам которого никогда нельзя было иметь безусловного доверия, мало оснований сомневаться, что он действительно готов был идти на огромный риск ради выполнения предприятия столь ясно запечатленного, как в общем плане, так и в частностях, характерными особенностями его ума и темперамента. Но широко раскинувшиеся владения Англии представляли и помимо самих Британских островов много удобных пунктов для ударов неприятеля. И английский флот должен был охранять не только сердце страны, но и ее окраины, которым всем, по мере их значения и сообразно с их средствами самообороны, грозила опасность, коль скоро неприятельская эскадра свободно разгуливала по морю. Но каким же образом следовало выполнить эту задачу? Распределением флота между угрожаемыми пунктами и установлением оборонительной линии непосредственно перед защищаемой местностью? Но не так следует понимать то совершенно верное положение, что первая оборонительная линия Англии – это ее флот. Как и во всех военных кампаниях, операционный фронт сильного флота должен быть выдвинут вперед настолько, насколько только это совместимо с возможностью взаимной поддержки для различных отрядов и с надежностью сообщений с базой. Военная сила, располагающая свою боевую линию близ неприятельских позиций, не только удаляет этим от треволнений войны великие национальные интересы, но еще и обеспечивает себе пользование местностью, лежащей сзади операционного фронта, в данном случае – морем.
 
      Британским эскадрам, имевшим, если не по численности, то по духу, перевес над неприятелем, следовало держаться перед враждебными портами и по возможности ближе к ним. Таким образом им предоставлялась наибольшая возможность не только расстраивать широкие планы, грозившие бедствием их стране, но еще и охранять по мере сил, хотя и не столь же крупные, но все же важные интересы, а равно и оказывать покровительство национальной торговле. Английский флот, роль которого – как в конце концов и роль самой Британской империи – была чисто оборонительной, всегда мог, если бы представился удобный случай, перейти в наступление. «Тулонской эскадре будут предоставлены все удобства к выходу в море, – писал Нельсон, – так как именно на море мы надеемся выполнить ожидания своего отечества», – надежда, которую ему довелось осуществить при Трафальгаре, где навсегда рухнули наиболее широкие замыслы Наполеона. Эта надежда Нельсона основывалась на строгом наблюдении за портом, и по его собственному заявлению, установление такого наблюдения при помощи постоянного крейсерства перед портом и составляло его задачу. Вызванный неисправным состоянием некоторых судов отказ от этого плана послужил главной причиной тех затруднений, которые преследовали его всю эту кампанию. Если бы какому-нибудь неприятельскому отряду и удалось выскользнуть – как это действительно было в Тулоне и еще при других случаях, – то такая чисто случайная неудача не могла бы расстроить общий план операций. Первая оборонительная линия была бы, правда, прорвана в одном пункте, но за ней оставались бы еще другие линии – укрепленные порты и за ними сухопутные войска, а в морских местностях, как, например, в Вест-Индии – отряд судов, для которого было более или менее возможным продержаться против неприятеля до прибытия подкреплений.
 
      В надлежащим образом согласованной системе обороны требуется, чтобы каждый пункт мог продержаться не неопределенное время, а лишь столько, сколько необходимо ему для получения поддержки от других частей. Из того обстоятельства, что военный флот составляет первую (как по порядку, так и по значению) оборонительную линию, никоим образом не следует, чтобы не существовало, или не должно было существовать, еще и других оборонительных линий. Это насильственное и дикое истолкование совершенно верного положения, утверждающего, что флот составляет наилучшую охрану морской границы, истолкование, значительная часть ответственности за которое падает на морских офицеров, тесно связано с той ошибочной стратегией, согласно которой флот, какова бы ни была его сила, должен быть приурочен к отечественным портам и распределен между ними. Флотами не упраздняются ни укрепления, ни армии, но разумная эксплуатация морских сил может избавить страну от того напряжения, которое является в то время, когда приходится прибегать к этим средствам, когда война не ведется уже вдали, а громит самые ворота страны, а между тем море, этот источник благосостояния, заперто для нее. Эту важную службу сослужили для Великобритании ее моряки во дни Наполеона, главным образом при помощи тех строгих блокад, образцы которых дал Сент-Винсент под Тулоном, и затем под Брестом, когда принял начальство над флотом Канала.
 
      Брестский порт в качестве важнейшего неприятельского военного порта, около которого должны были сосредоточиваться операции значительной части британского флота, должен быть рассмотрен с двух различных точек зрения: во-первых, со стороны его положения относительно английских операционных баз и открытых для нападения пунктов английской территории; во-вторых, в отношении его собственных ближайших окрестностей – насколько именно они способствовали операциям французского флота и какую диспозицию следовало принять английскому флоту, чтобы наиболее действительным образом помешать этим операциям. По своему характеру первый из этих вопросов есть вопрос стратегический, а второй – тактический.
 
      У оконечности полуострова, составляющего северо-западную окраину Франции, берег образует глубокую впадину, лежащую между двумя мысами, расположенными почти на одном и том же меридиане и носящими имена мыса Св. Матвея и мыса Ра. Расстояние между этими мысами, из которых мыс Св. Матвея более северный, равняется семнадцати милям. Из глубины впадины выступает полуостровок, разделяющий ее на две неравные бухты; из них южная известна под именем бухты Дуарнене, и северная – под именем Брестской бухты. Вход в первую имеет пять миль ширины и ничем не прегражден, так что здесь получается лишь слабая защита с моря, но тем не менее суда находят здесь якорную стоянку, хотя и беспокойную, но безопасную даже и при западных штормах. В меньшую по размерам Брестскую бухту ведет проход Жолет, длиной в три мили и шириной в одну. С таким подступом, да еще к тому же при благоприятном рельефе окружающей местности, здесь получается полная безопасность и обеспечивается возможность производства различных судовых работ при таком состоянии моря, которое делало бы их неосуществимыми на более открытой якорной стоянке в бухте Дуарнене. Расстояние между Жоле и мысом Св. Матвея равняется семи милям, и непосредственно перед первым расположены два открытых рейда – на севере Бертом и на юге Камаре, которыми часто пользовались французские суда перед окончательным отправлением в экспедицию или же для выжидания ветра.
 
      Если бы окрестности Брестского порта не представляли дальнейших гидрографических особенностей, то задача британского адмирала была бы сравнительно легка. Своеобразное же сочетание местных опасностей заставляло его, даже и при благоприятной погоде, держаться в значительном удалении от берега и в то же время благоприятствовало выходу французов. От обоих мысов, Св. Матвея и Ра, идут в море на протяжении пятнадцати миль сравнительно узкие мелководные полосы. Та из них, которая начинается у мыса Св. Матвея, направляется на WNW и заканчивается островом Уэссан; от мыса же Ра идет почти прямо на W, а именно к пункту, лежащему как раз на S от Уэссана и в двадцати двух милях расстояния от него, целая гряда рифов, мелей и низменных островов, известная под названием Шоссе-де-Сен. Между этими двумя длинными и низкими преградами находится главный подход к Бресту – Ируазский канал, длиной в пятнадцать миль и шириной от семнадцати до двадцати двух, т. е. почти вдвое шире Гибралтарского пролива. В канале этом не представлялось возможности держать отряд из крупных судов, особенно же из трехдечных кораблей, носивших девяносто и более пушек, которые составляли значительную часть флота Канала так как они отличались своею полною неспособностью ходить круто к ветру. При своих коротких и высоких корпусах и тяжелом рангоуте они сильно дрейфовали в свежий ветер и поэтому требовали под ветром большого простора, который также нужен был и для того, чтобы они могли лечь на фордевинд в случае, если бы ветер засвежел через меру. Пытаться держать эти грозные, но неуклюжие суда в Ируазском канале во время преобладающих в Бискайской бухте сильных западных штормов, не имея притом же никакого другого убежища, кроме подветренного неприятельского порта, – это значило бы добровольно напрашиваться на гибель.
 
      Для британского флота было поэтому весьма важным держаться, в случае особенно свежей погоды, в открытых водах Английского Канала. Остров Уэссан, облегчавший эту задачу и представляющий собой выдающийся и легко распознаваемый прибрежный пункт, сделался стратегическим центром, около которого совершались движения главной части английского флота и на который по необходимости должны были опираться все диспозиции, составленные в видах наблюдения за Брестом.
 
      При том превосходстве в силах, которое имел обыкновенно на своей стороне британский флот, но которое не было настолько велико, чтобы успешно бороться с опасностями, зависевшими от погоды и берегов, ветер был главным стратегическим фактором.
 
      Брест расположен западнее всех английских портов, лежащих на Канале, кроме одного лишь Фальмута, находящегося на меридиане Уэссана. Но Фальмут, хотя и имел горячих сторонников, не считался, однако, хорошим портом в общем мнении тогдашних моряков. Он был тесен для одновременной стоянки многих больших кораблей. К востоку от Фальмута можно было воспользоваться для якорной стоянки Плимутом, Торбеем и Спитхэдом, отстоявшими от Уэссана соответственно на 120, 135 и 210 миль (Фальмут же отстоит всего лишь на 100 миль), но за исключением Спитхэда они не давали защиты от всех ветров. Так, Плимут Соунд был в опасной степени открыт юго-западным ветрам, Торбей же, хотя и был безопасен при западных ветрах, но по временам представлял опасности и затруднения для выхода при юго-восточных штормах, которые, впрочем, составляли редкое исключение. Спитхэд же был безопасен и кроме того, как и Плимут Соунд, он служил рейдом большому военному порту. Однако его отдаленность (сто миль к О за Торбеем), а равно и то, что в течение трех четвертей всего времени здесь господствовали западные ветры, препятствовали его выбору для стоянки парусных судов, и особенно эскадр, предназначавшихся для наблюдения за Брестом. Хорошее парусное судно, лавируя при прямо противном ветре, подвигается к месту своего назначения лишь на треть проходимого им в действительности расстояния.
 
      При таком ветре порт, отстоящий на сто миль, становится на самом деле как бы отстоящим на триста; эскадры же следуют по назначению еще медленнее. Ко всему этому в Спитхэде присоединялось еще одно затруднение, которое на первый взгляд кажется совершенно ничтожным, но в действительности было столь непреодолимым, что перед ним приходилось признать свое бессилие. Именно при восточном ветре, благоприятном для следования вниз по Каналу, трехдечные корабли не могли выбраться с места якорной стоянки к рейду Св. Елены (внешний рейд всего в трех милях расстояния), откуда они уже могли бы идти далее с попутным ветром.
 
      Вся теория блокады Бреста основывалась на том факте, что при тех западных ветрах, которые принуждали англичан искать убежища в порту, для французского флота был невозможен выход в море, и на уверенности, что при старании английскому флоту удастся при первом же восточном ветре подоспеть на свою станцию вовремя, чтобы помешать уходу неприятеля. Это предположение основывалось на большей быстроте движений англичан и стояло в зависимости от удаления этой станции от их порта-убежища. На этом основании Спитхэд чрезвычайно не подходил к роли служить местом рандеву для английского флота, но тем не менее он-то и был избран для этой цели как Хоу, так и Бридпортом во время их семилетнего последовательного начальствования. Адмиралами этими было еще введено в обыкновение держать в течение зимних месяцев главную часть флота в порту. Ответственность за все это падала в конце концов на Адмиралтейство, но даже и после тех прекрасных уроков, которые были получены в Ирландскую экспедицию и при прорыве Брюи, для перехода к более рациональной и действенной системе потребовалось появление адмирала с таким умом и характером, какими обладал Сент-Винсент. Это простое, но существенное отличие его программы действий от программы действий его предшественников было выражено в словах, обращенных им к своему младшему флагману при съезде с адмиральского корабля, на что он был вынужден наступлением суровой зимы, тяжелой для его преклонного возраста. «Вы, – сказал он, – ни под каким предлогом не должны разрешать каким бы то ни было судам уходить в Спитхэд, если не получите от Адмиралтейства или от меня особого приказания». Все его другие распоряжения, направленные к ускорению работ по ремонту кораблей и к продлению срока их пребывания на станции, составляют лишь отдельные примеры тех же самых его стараний сберечь время и держать флот сосредоточенным в возможно большей массе в имеющем решающее значение пункте.
 
      После того как Хоу окончательно оставил пост начальника эскадры, Бридпорт разместил свою главную квартиру в Спитхэде, куда обыкновенно собиралась главная часть флота на время зимы и ранней весны. Сам главный начальник жил, вероятно, на берегу, так как в апреле 1796 года он был назначен главным командиром порта. Отряды в семь или восемь линейных кораблей, т. е. приблизительно четвертая часть флота, назначались зимою в двух– или трехмесячное крейсерство к западу от Уэссана, в «узкостях», и после смены возвращались в Спитхэд. Таким образом выполнялась, в сущности, программа Хоу – обходиться на месте возможно меньшим числом кораблей, полагаясь притом для преследования неприятеля в случае получения известий об его уходе на суда, содержавшиеся в полной готовности в порту. Таков же был и общий план действий во время французской экспедиции против Ирландии зимою 1796–1797 годов.
 
      Недовольство, принявшее в Ирландии, и особенно на протестантском севере ее, широкие размеры, было хорошо известно Директории, с которой ирландские агенты еще в апреле 1796 года вошли в сношения через посредство французского посланника в Гамбурге. Кроме того, в начале года с подобной же миссией прибыл в Париж из Соединенных Штатов известный Вольф Тон. Их старания нашли себе поддержку в могущественном влиянии генерала Гоша, проявившего уже раньше свои первоклассные военные способности на других поприщах и в настоящее время, после умиротворения Вандеи и Бретани, находившегося во главе армии, расположенной в тех краях. Все обстоятельства, казалось, благоприятствовали успеху дела. Победоносные действия Бонапарта в Италии были тогда в самом разгаре, а что касается поражений, понесенных в Германии от эрцгерцога Карла Журданом и Моро, то они были нейтрализованы, по крайней мере на время зимы, необходимостью воспользоваться войсками эрцгерцога для пополнения австрийских армий, действовавших в Италии. Испания объявила Великобритании войну, и можно было надеяться на совместное участие ее флота с французским в задуманной экспедиции. Однако же вялость ее действий и битва у мыса Сент-Винсент разрушили впоследствии эти надежды. Миссия лорда Мальмсбери указывает, по-видимому, на потерю в Англии уверенности в себе, хотя британское правительство и продолжало держать себя гордо. Английский флот, хотя и действовавший успешно по захвату неприятельских владений во всех частях света, не мог, вследствие удаления с моря французского флота, одерживать те блестящие победы, которыми восстанавливается бодрость национального духа. Сент-Винсент, Кампердаун и Абукир были еще впереди.
 
      Ввиду всего этого задуманная раньше экспедиция была окончательно решена. Она открыто основывалась на содействии недовольного населения, причем, однако, Гош не собирался положиться на него в выполнении наиболее серьезной части дела. На суда должно было быть посажено не менее двадцати тысяч солдат, и так как генерал сознавал, что с достижением Ирландии затруднения отнюдь не кончаются, что британский флот, если бы даже самой экспедиции и удалось благополучно миновать его, составит серьезную помеху для последующего снабжения ее необходимым, то он настаивал на таком количестве запасов и таком числе кораблей, которое только можно было найти в Бресте. Для увеличения наличных морских сил в этом порту были приняты соответствующие меры. Пять кораблей были высланы туда под начальством адмирала Вильнева из Тулона, ожидалась также эскадра Ришери из Северной Америки, и, кроме того, обратились еще и за содействием испанцев. Однако же эти старания причинили только замедление и в результате усилили экспедицию лишь двумя кораблями Ришери, так как остальные его суда оказались настолько потрепанными, что не могли сразу же отправиться в море. Что же касается Вильнева, то он не подоспел вовремя, а испанцы остались в Средиземном море.
 
      В распоряжении правительства не было достаточного числа матросов, что было вызвано главным образом их нерасположением к службе в военном флоте и большей привлекательностью приватирской деятельности. Это вело еще и к тому, что многие из избравших приватирство попадали в руки неприятеля, и страна таким образом лишалась их услуг. Соответственно с недостатком в матросах ограничивалось также и число судов, которые могли быть снаряжены. Равным образом сильно не хватало и хороших вахтенных начальников. Но кроме этих обстоятельств, были и прямые выгоды уменьшить насколько возможно число судов, входящих в состав экспедиции. Она должна была уклоняться от боя и совершить быстрый переход в наиболее бурное время года, причем еще было крайне важно, чтобы суда держались соединенно и одновременно прибыли к месту своего назначения. Ввиду этого было решено сажать на военные суда по стольку солдат, по скольку могло их там поместиться. Так, на каждый линейный корабль было посажено до шестисот человек, что вместе с командой давало до тысячи трехсот душ. На фрегаты же было назначено приблизительно по двести пятьдесят человек. Хотя в этом частном случае доводы за перевозку войск на военных судах и перевешивали доводы против нее, но вообще как на пути, так и в бою управление судами, переполненными бесполезными и обыкновенно страдающими морской болезнью людьми, представляет серьезные затруднения.
 
      Никогда стихии и ошибки неприятеля не благоприятствовали большой экспедиции, сопряженной с огромным риском и снаряженной на одном из самых бурных морей, в большей степени, чем они благоприятствовали в начале этой экспедиции. В течение почти шести недель, предшествовавших ее выступлению, дули восточные ветры, во время же перехода морем, совершенного среди зимы, стояла прекрасная погода с попутными ветрами. Это продолжалось неизменно до тех пор, пока большая часть флота не достигла берегов Ирландии. На пути не было встречено ни одного неприятельского судна, которое могло бы воспользоваться тем обстоятельством, что французские корабли были переполнены людьми и поэтому стеснены в своих действиях. Подобно Египетской экспедиции Бонапарта – хотя, правда, и по другим причинам, – корабли Гоша прибыли к месту своего назначения, не будучи замеченными неприятелем достаточно сильным, чтобы повредить им. Неудачи этой попытки, никогда не пользовавшейся симпатией высших морских сфер, следует отнести к расслабленному состоянию французского флота, к упадку его материальной части, недостатку в матросах, исчезновению подготовленных офицеров и вызванному всем этим нерасположению начальников предпринять экспедицию. Гош, бывший главнокомандующим всех соединенных сил, на своем горьком опыте узнал те затруднения, какие могут причинить неумелые или недоброжелательные подчиненные, особенно в той сфере, с которой сам главнокомандующий не вполне знаком. Вил ларе Жуаез, назначенный было начальником флота и прекрасно знавший его недостатки, был против предприятия, которому, как имелись основания предположить, с первого же раза придется иметь дело и с неприятелем, и с чрезвычайно неблагоприятной погодой. Он, наоборот, желал быть посланным в Индию с сильной эскадрой из восьми линейных кораблей, и желание это разделялось также и морским министром Трюге. Этот план представлял ту выгоду, что если бы отряду удалось избежать на первых же порах встречи с неприятелем, то на продолжительном переходе, при господстве благоприятной погоды, появлялась возможность обучить судовые команды, и, кроме того, в индийских водах французы имели бы тогда перевес в силах над противником. Чтобы согласовать этот проект с задуманной экспедицией, Трюге предложил послать суда в Индию уже после их возвращения из Ирландии. Однако Вилларе, служивший в различных портах то время, пока министр находился в Париже, и близко знакомый с плохим состоянием как личного, так и судового состава флота, мало надеялся на то, чтобы французские суда могли еще по возвращении принять участие в осуществлении этого плана.
 
      Едва скрывавшиеся предубеждения адмирала и общая апатия морских офицеров вселили в Гоша подозрения относительно преданности Вилларе делу экспедиции, и по его настойчивым представлениям начальником флота был назначен Морар де Галль, который, как и Вилларе, пятнадцать лет назад был одним из храбрейших судовых командиров великого Сюффреня. Новый адмирал, не имевший, в противоположность своему предшественнику, собственного контрпроекта, взялся за дело с беспрекословной преданностью военного человека, но коренные недостатки организации, испорченной годами небрежного отношения и господства ошибочных взглядов, не могли быть побеждены человеком уже преклонных лет в короткие дни поспешных приготовлений. Каким стал французский флот вследствие потери своих вождей и шаткости законодательства, таким он и отправился в экспедицию против Ирландии. «Охрани меня Бог от всяких действий с таким флотом! – писал Гош. – Что за странная смесь! Огромное тело, части которого не имеют между собой связи и не подходят друг к другу; собрание всевозможных противоречий, отсутствие дисциплины, организованное в военную силу. Прибавьте еще к этому надменное невежество и безумное тщеславие – и вы получите полную картину дела. Бедный Морар де Галль! Он уже постарел на двадцать лет; как мне жаль его!»
 
      Административные затруднения, порожденные недостатком средств, а также опоздание Ришери и Вильнева, затянули отправку экспедиции. Назначенный сперва на раннюю осень, а затем на 1 ноября, уход ее мог состояться в действительности не раньше средины декабря. 5 ноября Ришери с пятью линейными кораблями прибыл на якорную стоянку у Иль-д'Экс, откуда его суда, ослабленные долгим крейсерством, могли выйти для дальнейшего следования в Брест не раньше 8-го числа следующего месяца. 11 декабря они прибыли в порт, и здесь оказалось, что только два из них пригодны для плавания в Ирландию. Ожидание этих-то двух судов причинило задержку, имевшую существенное влияние на исход всего предприятия.
 
      15 декабря все суда экспедиции, за исключением двух кораблей Ришери, снялись с якоря и, пройдя через Жолет, снова стали к вечеру на якорь на рейдах Бертом и Камаре в готовности следовать по назначению. Ветер продолжал быть самым благоприятным и дул от О. Следуя осторожной, но малодейственной системе, принятой Бридпортом и его помощниками, англичане не имели тогда около Бреста ни одного линейного корабля. Из их судов тут находились только два или три фрегата, которые Морар де Галль и отогнал при помощи высланного им небольшого отряда, в надежде лишить этим неприятеля возможности иметь точные известия о его движениях. Сэр Эдуард Пелью, старший из командиров этих фрегатов, послал один из них, «Феб», к адмиралу Кольпойсу, начальнику крейсировавшей эскадры флота Бридпорта. Эта эскадра, ввиду делавшихся в Бресте приготовлений, была усилена вдвое против обычного для зимнего времени состава и включала в себе пятнадцать линейных кораблей. Вопреки разумному правилу лорда Сент-Винсента: «при восточных ветрах держаться подальше на ветре у Уэссана», рандеву Кольпойса находилось приблизительно в восьми лигах к западу от острова, куда и направился посланный фрегат. Между тем эскадра, состоявшая по большей части из трехдечных кораблей, выйдя из-под прикрытия берега, увалилась еще дальше под ветер и находилась уже почти в пятидесяти милях от Уэссана, и «Феб» удалось найти ее не раньше 19 декабря, т. е. через трое уже суток после окончательного отплытия французов.
 
      Пелью, один из наиболее энергичных фрегатских командиров того времени, отошел лишь на небольшое расстояние от своих преследователей и на следующий день, 16 декабря, снова направился к якорной стоянке французов со своим фрегатом, носившим весьма подходящее имя – «Индефатигебл», и еще другим – «Революсьонер». В полдень они снова пришли на вид неприятеля, и бдительность Пелью вскоре была вознаграждена, так как он увидел, что французы вступают под паруса. Оба корабля Ришери, «Пегас» и «Революсьон», прошли Жолет около полудня, и в третьем часу короткого зимнего дня все суда экспедиции стали одновременно сниматься с якоря. Отправив «Революсьонер» к адмиралу, Пелью остался сам на месте, чтобы видеть, куда направится неприятель. Так как французам было чрезвычайно важно уклониться от встречи с англичанами и достигнуть Ирландии без ослабления своих сил вследствие захвата судов неприятелем или же их рассеяния, главная задача Морар де Галля состояла в том, чтобы избежать эскадры Кольпойса, которая, по имевшимся сведениям, находилась в направлении Уэссана: ее неоднократно видели с острова, а также и с судов Ришери при входе их в Брест. Если бы уход экспедиции состоялся не на глазах неприятеля, то неизвестность, в которой остался бы он относительно ее назначения, обеспечила бы благоприятное обстоятельство для дальнейшего ее следования. Ввиду этого французский адмирал решился воспользоваться неоценимой для военного порта выгодой, представляемой Брестом, – обладанием двойным входом. Между мысом Ра и Шоссе-де-Сен находится фарватер, называемый проходу Ра. Проход этот узок (в одном месте ширина его не достигает и трех миль) и изобилует опасностями, особенно страшными в ночное время, когда и нужно было воспользоваться им, чтобы оставить неприятеля в неизвестности о своем дальнейшем следовании; впрочем, при попутном ветре и с хорошими лоцманами пройти им все же было возможно. Поэтому, Морар де Галль отдал своему флоту приказание после съемки с якоря взять курс в проход Ра и сообщил командирам, что по выходе оттуда он намерен пройти сто миль к западу. Приняв меры к тому, чтобы флот держался соединенно, адмирал снабдил еще, кроме того, каждого из командиров запечатанным пакетом, который мог быть вскрыт лишь в случае отделения судна от флота и содержал в себе необходимые инструкции. Можно упомянуть кстати, что инструкциями этими назначалась, как место для высадки, якорная стоянка у мыса Мизен Хэд, находящегося на южном берегу Ирландии, близ входа в бухту Бэнтри. Здесь отделившиеся суда должны были крейсировать в течение пяти суток, ожидая дальнейших распоряжений.
 
      В три часа весь флот был уже под парусами; солнце между тем быстро клонилось к закату, и погода была пасмурная с порывистым ветром. По неопытности офицеров, суда не могли держать строй и шли в беспорядке к опасному проходу, достигнуть которого засветло они не могли, так как вход в него находился в пятнадцати милях от оставленной ими якорной стоянки. Адмиралы, за исключением Ришери, перешли со своих флагманских линейных кораблей на фрегаты, причем оба главных начальника, Гош и Морар де Галль, избрали для себя фрегат «Фратерните». С наступлением темноты ветер зашел к югу, угрожая сделаться противным, а тогда следование судов проходом Ра стало бы невозможным. Сознавая опасность и принимая во внимание, что Кольпойса не было в виду, адмирал отменил сигналом свое прежнее приказание и велел флоту повернуть через фордевинд и пройти Ируазским каналом. В общем беспорядке и при увеличивающейся темноте сигнал этот не был понят, и его исполнили только адмиральское судно и с полдюжины других, и в том числе лишь один линейный корабль; все же остальные суда продолжали идти к проходу Ра. Таким образом, в самый момент выступления оба главных начальника были отделены от вверенных им частей. Чтобы подтвердить свое приказание, устно или посредством сигнала, Морар послал корвета, но это не принесло никакой пользы: его не поняли. Замешательство увеличилось еще тем, что Пелью, присоединившись к головным судам, шел вместе с ними Ируазским каналом и, пуская ракеты, сжигая фальшфейера и стреляя из пушек, совершенно расстраивал все попытки французского адмирала передать при помощи этих сигнальных средств свои приказания флоту. Среди этой сумятицы 74-пушечный корабль «Ситизан» наскочил на камень, находящийся у начала прохода, и погиб, при чем своими пушечными выстрелами и сигналами о бедствии содействовал еще большему усиленно замешательства. В половине девятого часа вечера суда, с которыми шел «Индерфатигебл», обогнули внешнюю оконечность Шоссе-де-Сен и направились к югу с очевидным намерением присоединиться к остальным судам экспедиции. Видя это, Пелью взял курс на Фальмут, куда и прибыл 20 декабря. Если бы этот порт служил тогда местом сбора для флота Канала, или хотя бы для его сильного отряда, то было бы еще время принять соответствующие меры, так как французы пришли в бухту Бэнтри не раньше 22-го числа, ветер же дул от О, и расстояние равнялось всего двумстам пятидесяти милям.
 
      Утро 17 декабря застало силы французов разделенными на три потерявшие друг друга из виду части. При обоих главных начальниках находились один линейный корабль и три фрегата. Второй по старшинству флагман, контр-адмирал Буве, имел при себе восемь линейных кораблей и девять других судов. Согласно полученным приказаниям, он в течение двух последующих суток, 17 и 18 декабря, продолжал идти на W. 19-го числа, вскрыв пакет с инструкциями и придя на меридиан мыса Мизен Хэд, он изменил курс на N. В тот же день к нему присоединилась третья часть экспедиции, и таким образом, под его начальством собралось пятнадцать линейных кораблей и, за тремя маловажными исключениями, все другие суда, кроме бывших с Гошем и Мораром. Груши, непосредственно следовавший по старшинству за Гошем, находился вместе с Буве. Таким образом при адмирале были, в сущности, все силы экспедиции. Недоставало, к несчастью, только души ее – молодого, доблестного и талантливого Гоша, этого серьезного соперника возраставшей славы Бонапарта, надеявшегося Ирландской экспедицией восстановить блеск своей звезды, которая начала уже меркнуть перед звездой его конкурента.
 
      За все время перехода Буве восточный ветер лишь весьма ненадолго сменился ветром юго-западным и, несмотря на весьма густые по временам туманы, все суда, бывшие с Буве 19-го числа – т. е. тридцать пять из числа сорока трех, входивших в состав экспедиции, – находились уже рано утром 21 декабря в полном сборе в виду Ирландского берега. «Великолепная погода, – писал пылкий, неугомонный ирландец Вольф Тон, находившийся на одном из этих судов, – ветер благоприятен, и нечего было бы больше и желать, если бы только наши отсутствующие товарищи были с нами. В настоящий момент мы, идя под немногими лишь парусами, находимся самое большее что в трех лигах от берега, так что я могу различать полосы снега на горах. Что, если генерал не соединится с нами? Если мы, исполняя полученные инструкции, будем крейсировать здесь в течение пяти суток, то англичане нападут на нас, и все будет кончено. Девять часов (пополудни). Мы теперь находимся в назначенном месте сбора; до двенадцати часов (полдня) шли по направлению к берегу и были в это время так близко к нему, что можно было перебросить туда сухарь. В полдень повернули оверштаг и пошли в море, начав таким образом по всем правилам свое пятидневное крейсерство… Мы подошли к бухте Бэнтри, и никогда во всю свою жизнь я не был так взбешен, как в то время, когда мы повернули назад. Продолжаем делать короткие галсы; ветер – противный».
 
      Ветер сделался теперь противным не потому, что он изменил свое направление, а лишь вследствие того, что вершина бухты Бэнтри лежит на ONO от входа в нее. Ветер, благоприятствовавший выходу из Бреста и совершению самого перехода, делался почти прямо противным на последней его части, не превышавшей своей длиной тридцати миль. К несчастью еще, за время плавания к северу по меридиану бухты Бэнтри ветер незаметно отнес флот к западу, так что первым показавшимся в виду береговым пунктом был не Мизен Хэд, лежащий по восточную сторону входа, а остров Дерсей, лежащий по западную его сторону. Если бы суда подошли к берегу в том месте, на которое рассчитывали, то, обогнув вплотную Мизен Хэд, они могли бы попасть в пункт, лежащий по крайней мере на двенадцать миль дальше в глубину бухты, чем остров Дерсей, и стать там на якорь. Теперь, когда судьба перестала баловать экспедицию благоприятными ветрами, явственно стала сказываться ее слабость. Судовые команды, составленные большей частью из непривычных к морю людей с добавлением лишь весьма незначительного числа опытных матросов и стесняемые к тому же на каждом шагу наводнявшими суда массами солдат, не могли управляться со снастями и парусами со сколько-нибудь значительной быстротой. Между тем особенной быстроты действий требовала непрерывная на протяжении тридцати миль лавировка в узкой бухте против свежего противного ветра, когда имело значение даже ничтожное расстояние и, будучи потеряно, оно должно было наверстываться прохождением втрое или вчетверо большего пути, когда требовалось весьма быстро брать рифы у парусов или же поднимать, ставить и убирать их, когда, наконец, каждые полчаса производились перемены в стоявших парусах. Такая лавировка была бы едва под силу наилучшему и хорошо управляемому отдельному судну и служила бы ему прекрасной рекомендацией даже без помех со стороны других судов. Для целого же флота, составленного из тридцати пяти судов, укомплектованных и вооруженных подобно судам Буве, и притом вынужденных беспрестанно давать друг другу дорогу при взаимных пересечках курса, добраться до вершины бухты Бэнтри оказалось невозможным. Между тем они нашли бы там защиту от восточных ветров, свирепствовавших на море непрерывно в течение всей следующей недели.
 
      Всю ночь 21 декабря и весь день 22-го флот продолжал идти лавировкой, к ночи же адмирал с восемью линейными кораблями и семью другими судами стал на якорь у острова Бир, находясь все еще в двенадцати милях от вершины бухты. Остальные двадцать судов остались позади, под парусами. 23-го числа целый день дул крепкий восточный ветер, и ничего не было сделано. 24 декабря погода стихла, и было решено предпринять высадку, хотя другие суда и не подошли, так как они (все двадцать) были отнесены ветром в море. Стоявшие у острова суда снялись с якоря, но идти вперед не могли. «Мы сделали, я думаю, триста галсов, – писал огорченный Вольф Тон, – и не подвинулись по прямому направлению и на сто ярдов». С заходом солнца эскадра снова стала на якорь, и за ночь ветер усилился до степени шторма и дул, не ослабевая, весь день 25 декабря, так что сообщение с берегом на шлюпках установить было невозможно. Между тем сдрейфовало несколько судов и лопнуло несколько якорных канатов. Вскоре после того как смерклось, сдал якорь на флагманском корабль Буве, и «Иммортолите» по дрейфовало к острову Вир. После того как и второй якорь не мог задержать судно, адмирал обрубил оба каната и пошел в море, приказав сигналом и остальным судам сделать то же. На те из них, мимо которых проходил «Иммортолите», приказание это было передано устно. В числе последних был и тот корабль, на котором находился Вольф Тон. Этот корабль, однако же, продолжал оставаться на месте до 27 декабря, когда, наконец, ветер стал стихать, и командир, оставшийся теперь старшим на рейде, созвал военный совет. Ввиду того, что в бухте оставалось всего лишь четыре тысячи солдат и не было ни орудий, ни боевых, ни съестных припасов, необходимых для десанта, этим советом было решено отказаться от высадки. Так как ветер стал переходить к SW, грозя обратиться в шторм, то эта малая эскадра, состав которой сократился до шести линейных кораблей и четырех меньших судов, поспешила уйти в Брест, куда и прибыла 12 января. Контр-адмирал Буве намного опередил их, так как вернулся в Брест еще 1-го числа. К 14 января, т. е. через четыре недели и один день со времени выступления экспедиции, тридцать пять судов из ее состава после различных приключений, которые нет необходимости излагать здесь, вернулись в целости, хотя и далеко не в невредимости, во французские порты. Пять судов (и в том числе «Ситизан»), потерпевшие крушения в самую же ночь отправления, погибли или были уничтожены своими же офицерами, и шесть судов были захвачены англичанами.
 
      Остается еще дать отчет об одном судне, судьба которого послужила драматическим завершением всего предприятия, начавшегося крушением одного линейного корабля и окончившегося еще более печальной гибелью другого. Этот корабль, носивший славное революционное имя «Друа де л'Омм», упорно держался у Ирландского берега вплоть до 5 января, когда, наконец, оставшись одиноким и лишившись всякой надежды, направился обратно в Брест. 13 числа он встретился с двумя английскими фрегатами, одним из которых был «Индефатигебл» Пелью. Оба неприятельские судна стали сближаться с французским кораблем, у которого между тем как раз перед наступлением темноты снесло фор– и грот-стеньги. Дул крепкий западный ветер, и командир «Друа де л'Омм», опасаясь встречи с более сильными и многочисленными неприятельскими судами, решился держать прямо к берегу Франции. В половине шестого подошел «Индефатигебл», сохранивший свою полную способность движения под парусами, и начался бой. Час спустя приблизился на расстояние пушечного выстрела и его спутник, «Амазон». Бой длился в течение всей долгой ночи с немногими лишь перерывами, делавшимися по произволу оставшихся невредимыми английских фрегатов. Что же касается «Друа де л'Омм», то его и без того затруднительное положение усилилось еще падением бизань-мачты, что произошло в половине одиннадцатого. Волнение было настолько сильно, и суда так заливало волной, что команде фрегатов приходилось работать по пояс в воде, тогда как корабль не был в состоянии стрелять из орудий нижней батареи. На «Индефатигебл» – который один только уцелел из участников этого боя – оказалось впоследствии в трюме четыре фута воды. 14-го числа, в половине пятого утра, внезапно открылся берег, который внимательно высматривался с судов. Оба английских фрегата находились тогда несколько впереди «Дройтс де Хомме», на его крамболах. Они привели к ветру, каждый по свою сторону от неприятеля, и легли один на N и другой на S. Как оказалось впоследствии, все три судна находились в открытой бухте Одиерн, образуемой низменным берегом Бретани в тридцати пяти милях к югу от Бреста, между мысом Ра и скалами Пенмарк. После напряженных усилий и сделав два поворота через фордевинд, «Индефатигебл» обогнул наконец эти скалы на расстоянии трех четвертей мили. Когда он уже днем проходил мимо них, «Друа де л'Омм» лежал на боку в глубине бухты, и по нем ходили буруны. «Амазон», положение которого оставляло слишком мало времени для того, чтобы тут с успехом могло быть применено искусное управление, также стал на мель в двух милях к северу. Но тут, однако, и кончается сходство. Хорошо обученная и дисциплинированная английская команда благополучно добралась до берега. Злополучный французский корабль, переполненный людьми, по большей части совершенно непривычными к морю, имел еще вдобавок несчастье стать на мель, лежащую вдали от берега. Для него наступили трое суток ужасных лишений, без пищи и питья. Только 17-го числа шторм настолько стих, что сделалось возможным подать помощь с берега; последний из потерпевших крушение и оставшихся в живых был снят с судна лишь 18 января. Из тысячи трехсот человек, находившихся на корабле при начале сражения, двести шестьдесят были убиты и ранены и двести семнадцать погибли при крушении.
 
      Экспедиционному флоту, разъединившемуся в ночь отплытия, удалось затем, как уже известно, снова соединиться почти до полного своего состава и достигнуть таким образом Ирландии, причем, однако же, в числе немногих отсутствовавших судов оказалось самое важное – фрегат «Фратерните», на котором находились оба главные начальника; это замечательное совпадение возбуждает весьма понятное любопытство относительно того, что делалось с фрегатом в течение этих критических дней. 17 числа вместе с «Фратерните» находились еще два фрегата и один линейный корабль – «Нестор». 20 числа оба фрегата исчезли, и остался налицо один лишь «Нестор». Последующее сличение вахтенных журналов показало, что если бы не туман, застилавший тогда море, то «Фратерните» был бы в виду главной части экспедиции, направлявшейся под начальством Буве на север, к Мизен Хэду. В эту ночь отделился и «Нестор». 24 декабря, когда «Фратерните» продолжал держать курс в бухту Бэнтри, куда уже прибыли к этому времени главные силы экспедиции, показалось судно, похожее на линейный корабль. Не получив ответа на сделанные этому неизвестному судну сигналы, «Фратерните» пошел от него на W и, заметив, что его догоняют, был принужден выбросить за борт несколько орудий. В продолжение ночи «Фратерните» ушел, однако же, от своего преследователя и снова взял затем курс в бухту Бэнтри; но теперь ему в лоб дул уже тот самый восточный шторм, который согнал Буве с его якорной стоянки. 29 декабря Гош и Морар встретились с первыми судами экспедиции, которых видели еще тогда, когда расставались с «Нестором»; но невесела была эта встреча. Одно из судов, «Сцевола», тонуло, тогда как другое, «Революсьон», само весьма сильно поврежденное при столкновении, происшедшем в бухте Бэнтри, спасало его команду. Принимая во внимание опасное положение «Революсион», на котором было теперь две тысячи двести человек при запасе провизии всего лишь на восемь суток, и узнав о разъединении судов в бухте Бэнтри, Гош и Морар решили вернуться. 13 января оба судна уже прибыли в Рошфор. Неизвестно, удалось ли бы Гошу, с его воинственным пылом, с огромным престижем его славы и с глубоким личным интересом в успехе экспедиции, побороть те материальные препятствия, перед которыми спасовала не подкрепленная вдохновением энергия Буве, но следует признать поразительным фактом то, что из числа многих судов не удалось добраться до Ирландского берега почти только одному и именно тому, на котором находились оба главных начальника.
 
      Из предшествующего изложения видно, что вопрос о том, состоится или нет высадка французов, зависел всецело от того, будут ли они в состоянии или нет пройти тридцать миль, отделяющие вход в бухту Бэнтри от ее вершины. Как ни оценивать их шансы на успех в деле завоевания или же освобождения Ирландии, – что представляется чисто умозрительным вопросом, зависевшим от многих условий скорее политического или экономического, нежели военного характера, – нельзя все же сомневаться в том, что им удалось совершить переправу морем и почти достигнуть пункта своего назначения, не только не встретив помехи со стороны британского флота, но даже и не увидев его. 21 декабря главная часть экспедиции находилась уже у входа в бухту Бэнтри, тогда как Кольпойс, начальник флота, наблюдавший, или, вернее сказать, назначенный для наблюдения за Брестом, только 22-го числа узнал о состоявшемся отправлении экспедиции, оставаясь, однако, еще в неизвестности относительно принятого ею направления. Благодаря усердию и предусмотрительности Пелью, Бридпорт получил это известие в Портсмуте в тот же день, как и Кольпойс или, может быть, и накануне. Прибытие неприятеля к берегу Ирландии стало известным в Лондоне не раньше 31 декабря, причем флот Бридпорта не тронулся до этого времени с места. Только непрерывная непогода, сопровождавшаяся противным ветром, воспрепятствовала высадке, которую при более благоприятных обстоятельствах, не колеблясь, произвел бы и Буве. Если бы неприятель и не потерпел от этого никакого другого ущерба, то во всяком случае он потерял бы Корк, находящийся всего в сорока пяти милях оттуда. «Мы намерены идти на Корк с такой быстротой, как будто бы в нас вселился сам дьявол», – писал в своем дневнике Вольф Тон. Насколько тяжел был бы этот удар для англичан, можно судить по тому факту, что в этом пункте находилось различных запасов на сумму полутора миллиона фунтов стерлингов, и, между прочим, тут хранилась провизия, заготовленная на следующий год для флота. Ирландия была в то время богатым источником для снабжения флота.
 
      Такое упущение со стороны британского флота, имевшего за собой значительное превосходство в силе, едва ли можно не признать постыдным, и как тогда, так и теперь оно требует исследования породивших его причин. Шум, поднявшийся в то время при общей панике и разочаровании, давно уже прекратился, но самый случай все же представляет богатое поле для исследования того, насколько диспозиция флота Канала соответствовала здравому пониманию основных начал военного искусства.
 
      Всякому, кто даст себе труд подумать об этом, станет очевидным, что для флота, имеющего своей задачей расстраивать замыслы неприятельского флота, нельзя найти другого более подходящего места, чем непосредственно перед портом, из которого должна выйти наиболее сильная неприятельская часть. Коль скоро неприятель уйдет, и место назначения его останется неизвестным, то выбор положения, которое следует при этом занять, становится уже делом предположений и догадок. Их можно, пожалуй, отнести к проницательности, в случае, если они оправдаются, но все же они не могут оправдать первоначальной ошибки в диспозиции, если только ее можно было избегнуть. Было бы утомительным приводить новые примеры, но можно сослаться на два из них, описанные в этом сочинении, а именно на положение Бридпорта после прорыва Брюи в 1799 году и на положение Нельсона после прорыва Вильнева в 1805 году. В последнем, однако же, случае адмирал не только имел уважительные основания не крейсировать перед Тулоном, но даже прямо обязан был не делать этого.
 
      Подобного рода затруднение представилось и в конце 1796 года. Как правительству, так и адмиралу, начальствовавшему над флотом Канала, было известно о шедших в Бресте приготовлениях к большой экспедиции, в которой, как можно было опасаться, могли принять участие и испанцы. Относительно непосредственного объекта подготовлявшихся враждебных действий существовало некоторое разногласие: по слухам, усердно распространявшимся французским правительством, то могла быть Португалия – союзница Великобритании, или Гибралтар – ее аванпост, или же Ирландия – подвластная ей страна. Достоверно же было известно лишь одно – что наиболее несомненная и самая крупная из составных частей экспедиции находилась в Бресте. Туда стягивались войска и там же производилась погрузка на суда оружия в количестве, значительно превышавшем потребность в нем экспедиционных частей, что указывало на ожидание содействия со стороны жителей местности, избранной для высадки.
 
      Условия эти вызывали, очевидно, необходимость в принятии следующих трех мер: 1) перед Брестом следовало содержать морскую силу, превосходившую наличную силу неприятеля; 2) так как в виду опасности, грозившей со стороны сильных западных штормов, тяжелые корабли должны были держаться в открытых водах Канала, то перед портом следовало иметь передовую эскадру, сформированную из более легких судов, и настолько сильную, чтобы она могла удержать свое место в случае выхода неприятеля и затем не терять его из виду при его дальнейшем движении; 3) так как в Ирландии опасности подвергались несравненно более важные интересы, чем в каком-либо ином месте, то правительство и должно было поручить ее особенной охране адмирала в случае потери им из виду неприятельского флота. Первая из этих мер отвечает главному стратегическому требованию, осуществлению которого должны были способствовать остальные мероприятия стратегического характера. Вторая мера – тактическая по своей сущности – относится к распределению сил на месте, выбранном по стратегическим соображениям. Наконец, третья мера указывает альтернативу – вторую оборонительную линию, к которой должен был бы отступить флот в случае, если бы первая была прорвана.
 
      Флот Кольпойса, в пятнадцать вымпелов, не был, конечно, сильнее французского флота. Он мог считаться достаточным для того, чтобы расстроить экспедицию в случае встречи с ней, но он не был в состоянии нанести ей решительного удара, которого между тем настоятельно требовали политика и интересы Великобритании. Кроме того, ни одна воинская часть не представляет собой безжизненного тела, которое, будучи поставлено на место, остается неизменным в течение целого ряда лет. Она походит на живой организм, нуждающийся в ежедневном питании, подверженный непрерывному изнашиванию и требующий столь же непрерывного возмещения потерь. Если помещение перед Брестом надлежащей силы отвечало главному стратегическому требованию, то содержание ее там вызывало целый ряд второстепенных стратегических мероприятий, известных в военно-сухопутном искусстве под общим термином: «установление коммуникационной линии». С судами происходят несчастные случаи, они изнашиваются и терпят аварии, на них расходуется вода и провизия, команды их подвержены убыли от болезней и, кроме того, нуждаются в отдыхе, доставляемом периодическими посещениями порта. Коммуникационная линия, о которой идет речь, не подвергалась опасности со стороны французов, но она могла пострадать из-за недостатка предусмотрительности и от своей чрезмерной длины, и она действительно страдала от обеих этих причин. Возобновление такого отряда, какой был у Кольпойса, могло происходить двояким образом: он или мог быть целиком сменен равночисленным отрядом и затем уйти домой, или же постоянно пополняться свежими судами, причем старые суда уходили бы на отдых в арьергард. Едва ли нужно говорить, что последний способ гораздо предпочтительнее, так как при нем поддерживается непрерывность в деятельности и управлении, нарушаемая при первом способе. Сверх того, по первой системе в порту предполагается присутствие эскадры, равносильной с крейсирующей, т. е. резерв одинаковый с действующей частью. Такое нелепое соотношение находится в противоречии с основными началами военного искусства и требует разделения наличной силы на две части, предназначающиеся даже не для взаимной поддержки, а лишь для смены друг друга.
 
      Флот, выполняющий обязанность, подобную той, какую нес под Брестом английский флот, должен быть настолько многочисленен, насколько допускают это средства страны, и кроме того, он должен быть снабжен резервом, рассчитанным таким образом, чтобы путем непрерывных смен предотвращалось всякое ослабление судов передовой линии, могущее произойти от изнашивания материальной части или же от израсходования припасов. Расположение этого резерва составляет, очевидно, дело чрезвычайной важности. Он должен находиться возможно ближе к главным силам и притом при парусных судах должен быть помещен благоприятно в отношении к господствующим ветрам, ибо противный ветер не только влечет за собой потерю времени, но часто может повести еще и к упущению удобного случая. Так именно и было здесь: свежий восточный ветер, благоприятный для перехода из Портсмута в Ирландию, был бесполезен для судов Бридпорта, так как они не могли справиться с трехмильным расстоянием, отделяющим Спитхэд от Св. Елены. Близость адмиралтейства не составляет также решающего условия при выборе места для резерва, хотя и можно принять, что адмиралтейства должны быть располагаемы сообразно с вероятными театрами военных действий. Адмиралтейство является, наоборот, последним местом, куда можно послать судно из действующей части. Морские офицеры знали тогда, как знают и теперь, что в адмиралтействах суда обращаются в своего рода инвалидов, пользующие которых доктора, подобно некоторым лицам других профессий, ради увеличения своей практики, поддерживают болезненное состояние своих пациентов. Хороший резерв – это одно, а судно, требующее исправления портовыми средствами, – совершенно другое, и не следует содействовать смешению этих разнородных предметов расположением резерва в самом адмиралтействе или же близ него. Собственно говоря, резерв должен представлять собой лишь ту часть действующей силы, которая для пользы дела находится в данное время на отдыхе, сохраняя свою полную готовность.
 
      Нескольких фактов достаточно, чтобы показать, насколько слабо было сознание этих принципов среди тогдашнего английского правительства и у адмирала, командовавшего флотом Канала. Резерв этого флота находился в двухстах милях расстояния – на Спитхэдском рейде, и был одинаков по силе с эскадрой, державшейся перед Брестом. «Правительство сочло наиболее благоразумным, – заявил его официальный защитник в палате общин, – разделить флот на две отдельные эскадры. Одна из них находилась у Бреста – для наблюдения за неприятелем и для воспрепятствования выходу оттуда экспедиции, другая же оставалась в Англии, готовая сменить в случае надобности Брестскую эскадру или же преследовать неприятеля, если бы ему удалось уйти». Об уходе французов Кольпойс узнал 22 декабря. Его распоряжения в связи с этим не отвечали действительному положению дел; находясь в неизвестности о направлении, принятом неприятелем, он решил сперва остаться на месте – решение самое благоприятное для французов, которые сделали большой обход, чтобы избежать именно этого пункта. Вскоре адмирал, действуя как человек, блуждающий в потемках, переменил свое первоначальное решение и остановился на том, чтобы идти к находящемуся близ Фальмута мысу Лизард, где он мог получить дальнейшие известия. Здесь, при входе в Канал, он нашел несколько судов, терпевших нужду в самом необходимом, но помочь им не мог, так как погода не позволила ему пополнить их снабжение запасами других судов. Обстоятельство это оспаривалось Адмиралтейством, допускавшим, впрочем, что на некоторых из этих судов не было достаточно обильного запаса воды. При правильно организованном резерве на нескольких судах, стоящих на очереди к смене, мог ощутиться недостаток, но в данном случае этим страдало, очевидно, непропорционально большое их число. В объяснении того, что суда с израсходованными запасами находились еще в море, приводилось то обстоятельство, что для смены их была назначена эскадра Куртиса, состоявшая из семи судов и по различным причинам задержанная в порту. Как бы то ни было, но финал вышел не блестящий: Кольпойс, этот бравый офицер, действовавший при господстве плохой системы, положил руля на ветер и пошел в Спитхэд, куда и прибыл 31 декабря, т. е. через неделю с лишком после того, как французы пришли в бухту Бэнтри.
 
      В то время как младший флагман терпел от не отвечавших положению дел распоряжений правительства и своего непосредственного начальника, этот последний, не торопясь, готовился сменить его перед Брестом. 21 или 22 декабря он был встревожен известием об отплытии французов и отвечал, что будет готов через четверо суток, – поистине хорошее состояние резерва в то время, когда Британским островам грозило неприятельское нашествие! 25-го числа он снялся с якоря и сразу же показал, насколько Спитхэд был пригоден для стоянки в нем резерва. Только восьми судам удалось дойти до Св. Елены в тот же день, остальные же были задержаны ветром, внезапно перешедшим к SO, причем «он, хотя и был благоприятен для выхода адмирала в море, но зато дул прямо в лоб судам, подходившим к нему из Спитхэда». Выйти в море только с восемью судами признавалось неблагоразумным, и Бридпорт остался поджидать остальные суда, что задержало его у Св. Елены (Портсмут) до 3 января 1797 года, т. е. до кануна того дня, когда последние французы ушли из бухты Бэнтри; наконец он отплыл во главе четырнадцати линейных кораблей, т. е. с силой, одинаковой с только что вернувшейся эскадрой Кольпойса. Недостаточная сила в имеющем решающее значение пункте, содержащаяся не надлежащим образом и опирающаяся на резерв, хотя и равносильный с ней, но не содержащийся в готовности и неудачно расположенный, – таковы были бросающиеся в глаза погрешности стратегического плана англичан.
 
      Столь же очевидны и тактические ошибки. Главная часть эскадры держалась настолько мористо, что не пользовалась никаким прикрытием от восточных штормов. В ее составе находилось несколько трехдечных кораблей с плохими мореходными качествами, имевшими огромный дрейф при неблагоприятном ветре. В результате и получилось, что в критический момент Кольпойс, вместо того чтобы по правилу Сент-Винсента «быть при восточном ветре поблизости от Уэссана», оказался в сорока с лишком милях к западу от него, «лавируя против свежего OSO», а на другой день был снесен южным ветром к северу. При таких условиях всякие сторожевые суда в Ируазском канале были почти одной пустой формальностью.
 
      Во всяком случае, сторожевой отряд должен быть настолько силен, чтобы ему не приходилось отступать перед противником столь незначительным, что отделение его от сил неприятеля не ослабляет их. Но какое же значение могли в таком случае иметь три или четыре фрегата, которые французы могли и должны были отогнать при помощи полдюжины своих фрегатов, подкрепленных парой линейных кораблей? Чтобы надлежащим образом наблюдать за Брестом, был необходим сильный отряд, составленный из линейных кораблей средней величины, судов легко управляемых и ходивших круто в ветру, и которым, кроме того, не было бы надобности уступать свое место иначе как с бою. Такой большой отряд требует, впрочем, чтобы и главная сила находилась под рукой, готовая оказать ему поддержку. Все здесь тесно связано между собой: передовой отряд должен держаться поблизости от неприятеля – иначе ему нельзя будет наблюдать за ним; он должен быть достаточно силен – иначе он не будет в состоянии сохранять свой пост; главная сила должна также находиться вблизи – иначе сторожевой отряд окажется в рискованном положении.
 
      При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в том, что добросовестному английскому летописцу Джемсу приходилось заносить в свою хронику, что «в продолжение тех трех или четырех недель, пока французские суда бороздили по всем направлениям Ирландский и Английский каналы, ни одному из обоих британских флотов (Бридпорта и Кольпойса), назначенных для наблюдения за ними, не удалось захватить ни единого судна»; и что «главные потери от захвата судов, понесенные неприятелем, были результатом энергичной деятельности одного 64-пушечного корабля и четырех или пяти фрегатов, стоявших 29 декабря на Коркском рейде». Тем не менее Бридпорт, успокоившись на том, что французы ушли обратно в Брест, вернулся в Спитхэд – и все опять пошло по-старому. Министерство весьма настойчиво доказывало в парламенте, что оно сделало с своей стороны все, чего только можно было от него ожидать, а первый лорд Адмиралтейства пошел даже еще дальше, заявив, что назначение следствия было бы сочтено за незаслуженное порицание.
 
      В этом вялом и неумелом ведении войны можно совершенно правильно видеть выражение той же распущенности, которая, при всей основательности жалоб моряков, сказалась в упадке дисциплины во флоте Канала. Вскоре этот упадок проявился и открыто: со стороны нижних чинов – в бунтах 1797 года, и со стороны офицеров, несколько позднее, при назначении Сент-Винсента – в явном непочтении к старшим по службе. То и другое показывает слабость главного начальника этого флота, так как хотя на правительстве и лежит ответственность за назначение самого начальника, но поддержание дисциплины во вверенной ему части и принятие удобовыполнимых и целесообразных мер для достижения целей войны зависят уже от начальника, особенно в такой специальной профессии, какой была в то время морская служба. На него более чем на кого-либо другого должна падать ответственность за неудачу, так как он знает или должен знать лучше, чем правительство, что можно сделать при посредстве флота, в каком состоянии находится на нем дисциплина и насколько он сам в состоянии выполнить одно и поддержать другую. Правительство же может действовать лишь через его посредство. Если же, не сменяя начальника, оно игнорирует его или действует помимо него, то результат оказывается не лучшим. Со своей стороны и начальник должен платить за оказываемое ему широкое доверие и искреннюю поддержку неусыпным старанием или же – отказаться от должности.
 
      Приятно и вместе с тем поучительно обратиться к системе, которой держался граф Сент-Винсент. После своего возвращения в августе 1799 года из Средиземного моря он был назначен на место Бридпорта, когда тот отказался от командования в апреле следующего года. Рассказывают, что после того как стало известным предстоявшее назначение Сент-Винсента, один из судовых командиров предложил за столом прежнего начальника тост за то, чтобы «дисциплина Средиземного моря никогда не вводилась во флоте Канала». Если верно, как это утверждают, что адмирал (лорд Бридпорт, нужно думать) пропустил это пожелание без всякого замечания со своей стороны, то этот простой случай показывает лучше всяких слов, как низко пало собственное достоинство и власть адмирала. Едва ли нужно говорить, что Сент-Винсент отнесся к этому настроению с такой же непреклонной твердостью, какую он проявил и во время своего прежнего командования.
 
      В настоящее время, однако же, нас интересует не дисциплина, введенная Сент-Винсентом, а его распоряжения относительно содержания блокады Бреста и участия в ней флота Канала. Содержимая перед Брестом морская сила была значительно увеличена и никогда за это время не состояла меньше чем из двадцати четырех линейных кораблей. Вначале Сент-Винсент держал там даже тридцать кораблей, но потом получил приказание Адмиралтейства уменьшить это количество. Точка рандеву, или центральный пункт, вокруг которого должна была ходить главная часть эскадры, и где, если позволяли обстоятельства, всегда можно было найти ее, было перенесено из пункта, лежавшего в восьми лигах к W от Уэссана, «весьма близко к Уэссану при восточном ветре». Каким образом понимал это распоряжение сам начальник флота, видно из инструкций, данных им младшему флагману при временной передаче ему командования. «Предлагаю вам наистрожайшим образом никогда не отходить при восточном ветре далее шести или восьми лиг от Уэссана, а при западном ветре – подходить к рифам так часто, как только позволит погода. Когда же ветер благоприятствует выходу французов из Бреста, то следует с началом прилива приблизиться настолько, чтобы быть в виду передового отряда». В другом письме к нему же он пишет: «При восточном ветре руководящее правило для эскадры состоит в том, чтобы сделать поворот через фордевинд… ночью так, чтобы на рассвете быть лигах в двух от Уэссана». В течение лета и ранней осени, т. е. пока сам Сент-Винсент находился при эскадре, этой практики держались настолько строго, что из ста двадцати одних суток был только один день, когда главные силы не сообщались сигналами с передовым отрядом, державшимся между Уэссаном и Брестом. В этот день перерыв сношений произошел лишь по случаю тумана.
 
      Поддержание судов в полной и постоянной готовности или, другими словами, установление движения на коммуникационной линии составляло предмет непрестанной заботы и попечения Сент-Винсента. Как это видно если не из прямого на то указания, то, по крайней мере, из общего смысла его переписки, суда отправлялись на отдых и на ремонт не большими группами, а лишь поодиночке или же, самое большее, по нескольку судов. «Я изо всех сил стараюсь, – писал он, – предусмотреть в своих распоряжениях всякое уклонение от обязанностей или же небрежное к ним отношение. Семь восьмых из числа судовых командиров эскадры пускают в ход всевозможные уловки, чтобы только попасть на зиму в порт». Все офицеры эскадры, особенно те из них, которые наблюдали за работами по исправлению судов и их снабжению, должны были постоянно следить за тем, чтобы суда не теряли времени и возвращались в эскадру с возможно полными запасами. Время пребывания «в Плимут Соунд или бухте Каусэнд отнюдь не должно превышать шести суток, если только не приходится менять мачты, если же приходится – то не больше десяти суток». «Приношу тысячу благодарностей, – писал он контр-адмиралу Уитшеду, – за ваши заботы по отправке судов, которые пришлось послать в бухту Каусэнд. Без такого сильного содействия я при всем своем старании был бы лишен возможности исполнить желания Кабинета». С этой целью им было отдано приказание, вызвавшее, кстати сказать, весьма сильное неудовольствие, чтобы никто из офицеров, начиная с судового командира, не ночевал вне судна и не удалялся больше трех миль от берега.
 
      По своему обыкновению, согласовавшемуся также с практикой Сюффреня и Нельсона, Сент-Винсент старался постоянно обеспечить судам автономность и до последнего момента держать их подальше от адмиралтейств, на назначенной станции. «При надвигающейся в настоящее время с севера Европы грозе, – писал он в январе 1801 года, – и необходимости вооружать в королевских портах все годные к плаванию суда, никакие судовые работы на вверенной мне эскадре, которые могут производиться на месте настоящей стоянки, не должны выполняться в Плимуте или Портсмуте». Вопросу о ветре и расстоянии Сент-Винсент придавал большое значение. Торбей и бухта Каусэнд – якорная стоянка в Плимут Соунде – сделались обычными местами для починки судов. Передавая начальство над эскадрой, державшейся перед Брестом, своему младшему флагману, Сент-Винсент приказывал: «Ни в каком случае не пускать судов в Спитхэд без особого на то распоряжения Адмиралтейства или же моего». Когда наконец состояние здоровья заставило его отказаться от непосредственного командования эскадрой, то он, как и раньше в Гибралтаре, во время службы в Средиземном море, избрал для своего пребывания пункт, имевший наиболее важное значение для поддержания готовности своей эскадры. Он поселился близ Торбея, в доме, из которого было видно место якорной стоянки, так что он мог лично наблюдать за работами по исправлению и за своевременной отсылкой назад судов, приходивших туда для починок и отдыха. Одним словом, когда он не был уже в состоянии находиться при главных силах своего флота, он посвятил себя надзору за его резервом и снабжением.
 
      Сосредоточение флота перед Брестом, содержание его в возможно большей исправности и готовности к делу путем непрерывного снабжения при посредстве транспортов всем необходимым, постоянной заменой требующих ремонта судов свежими и, наконец, выбор места рандеву, обеспечивающего контроль над неприятелем, – таковы были стратегические меры, принятые и строго проводимые на практике Сент-Винсентом. Что же касается диспозиции судов перед портом, рассчитанной на то; чтобы воспрепятствовать прорыву неприятеля, составлявшему главную цель стремлений французских моряков, или же заставить его принять бой в случае выхода, то это относится уже скорее к области тактики. Диспозиция эта может быть передана почти собственными словами Сент-Винсента. «Отряд из пяти линейных кораблей постоянно стоит, при восточном ветре, на якоре между Блэк Рок и банкой Поркьюет. Ближе к берегу, между этими судами и проходом Гуле, крейсирует эскадра фрегатов и тендеров, постоянно, днем и ночью. Мористее же, между Рошес Нориес и Уэссаном, крейсируют три линейных корабля, предназначенные для поддержки пяти кораблей, стоящих на якоре». На страже постоянно находилось, таким образом, восемь линейных кораблей – сила настолько значительная, что ее нельзя было отогнать, не вступая в общий бой, составлявший главный предмет желаний англичан. Эти корабли были расположены таким образом, что если не внутренние, то по крайней мере внешние из них ежедневно могли переговариваться сигналами с главными силами флота. Этим обеспечивалась взаимная поддержка всех частей. «Без этого, – писал Сент-Винсент, – суда, получившие это важное назначение, не могут чувствовать уверенности, необходимой им для того, чтобы удерживать свой пост, – ошибка, часто повторявшаяся до принятия мной командования».
 
      Из замечаний Сент-Винсента, отчасти уже приведенных и выше, видна та чисто морская заботливость, с которой он как военачальник изучал местность. «Удержание своего места никогда раньше не достигалось мной столь легко и с таким малым риском, как у Уэссана при восточном ветре, что зависело от продолжительности и силы прилива»; к этому он прибавляет в другом месте: «При сильном приливе вы найдете днем хорошее убежище между Уэссаном и Блэк Рок». Блокада Бреста завершалась постановкой нескольких отрядов (состоявших в совокупности из двух-четырех линейных кораблей и многочисленных фрегатов) к югу от прохода Ра и оттуда – к Киберонской бухте. Отряды эти составляли сторожевую цепь, имевшую назначением перехватывать всякие суда и особенно каботажные, при посредстве которых совершалось снабжение порта. Кроме того, начиная от устья Луары и до мыса Финистер вдоль всего побережья Бискайской бухты были расставлены другие крейсеры, командиры которых призывались подходить к берегу и «обшаривать» его. Многочисленные мелкие суда, захваченные этими крейсерами во время экспедиций, предпринятых ими с целью «вырезок», обыкновенно оказывались с грузом, предназначавшимся для Брестского флота. Таким образом, неприятель, терпя недостаток в самом необходимом, неизбежно должен был прийти в скором времени в состояние полного бессилия, если только для прорыва блокады он не решился бы выйти из порта и принять бой. Так как в результате прошлогоднего крейсерства Брюи в Бресте находилось в 1800 году сорок восемь французских и испанских линейных кораблей, то указанный выше финал вскоре действительно наступил, как это подтверждается многочисленными французскими же свидетельствами.
 
      Принятие этих мер, непосредственно последовавшее за назначением Сент-Винсента, и неуклонное применение их ясно показывают ту неизбежную зависимость, в которой находилось правительство от начальника флота Канала, а также и то, что оно не было само в состоянии выработать или ввести в действие единственную систему, при которой возможно было успешное выполнение столь необходимой, но вместе с тем и рискованной задачи. Только опытный моряк, и притом с чрезвычайно сильным характером, мог задумать и осуществить план, требующий столько энергии и сопряженный с такой огромной ответственностью. Для выполнения предначертаний Сент-Винсента трудно было потом найти другого человека его закала, и к тому же правительство было еще связано традициями, требовавшими известного соответствия между чином и назначением. Обычай этот имел такую силу, что даже сам Сент-Винсент уступил ему в 1801 году, высказав сожаление, что Нельсон, в котором он вполне уверен, «не имеет достаточно крупного чина, чтобы принять начальствование» над чрезвычайно важной экспедицией в Копенгаген. Эта экспедиция была поручена поэтому сэру Гайд Паркеру, к которому он не мог питать такого доверия, так как никогда раньше не было случая испытать его. Позднее, уже в бытность свою первым лордом Адмиралтейства, граф Сент-Винсент был настолько счастлив, что нашел в адмирале Корнуолисе человека, который – каковы бы ни были его интеллектуальные свойства – обладал твердостью и настойчивостью своего предшественника. «Надлежащий чин» весьма легко, однако же, приносил с собой и бремя годов с его спутником – физической слабостью, сопровождавшейся у менее крупных людей упадком энергии и желанием уклониться от ответственности. Физическое изнеможение заставило даже и самого Сент-Винсента перебраться на зиму на берег. Его предшественнику, лорду Бридпорту, было далеко за семьдесят, а его непосредственный преемник, сэр Гайд Паркер, заявил намерение «не подвергаться риску, оставаясь с целым флотом перед Брестом в такое время года (зимой), когда дуют крепкие ветры от W или WSW». Само это решение, может быть, и вполне благоразумное, но открытое признание в нем Гайд Паркера, сопоставленное с мнением о последнем Нельсона, свидетельствует о том, что хотя он и был бравым и хорошим офицером, но не годился для порученного ему серьезного дела.
 
      Лорд Сент-Винсент, хотя и вполне удовлетворенный принятыми мерами, без сомнения, нисколько не обольщался при этом несбыточной надеждой на невозможность каких-либо отступлений от них. Напротив, в самом же начале своего командования, и притом еще в сравнительно благоприятное время года – в мае – ему пришлось выдержать грозный ураган, который заставил его флот поспешно бежать в Торбей и «возрадовал сердца» недовольных приверженцев старой системы. Он отлично сознавал, что по временам его флот будет отгоняться ветром с избранной им станции и что во время его отсутствия неприятелю может представиться возможность (хотя на это и было мало вероятия) уйти из порта в полном своем составе или же частью. Для такого случая он предлагал правительству снабдить начальника прибрежной эскадры соответствующими инструкциями, помещенными в запечатанный пакет, который мог быть вскрыт только в случае ухода неприятеля. В 1796 году оппозиция с полным основанием вменила правительству в серьезную вину то, что оно не озаботилось снабдить подобными специальными инструкциями Кольпойса. Предоставлять местному начальнику широкую свободу действий совершенно правильно и благоразумно, так как подробные инструкции могут скорее связать, чем направить его, но человек в положении Кольпойса, недоумевающий относительно истинных намерений неприятеля, знающий только о прорыве первой оборонительной линии, но не представляющий себе, где последует нападение на вторую, должен быть поставлен в известность, какие именно из угрожаемых интересов правительство признает за наиболее важные. Решение этого вопроса принадлежит скорее государственному человеку, чем моряку. В 1796 году не только было совершенно ясно, что Ирландия представляет наиболее уязвимый пункт, но у правительства имелись еще почти достоверные сведения об избрании ее неприятелем объектом своих действий.
 
      В 1800 году, как и в 1799-м, когда Брюи ускользнул из Бреста, обстоятельства были уже несколько иные. Недовольство ирландцев, или, по крайней мере, отсутствие преданности с их стороны составляло теперь не более надежную опору для неприятеля, чем сломанная тростинка. С другой стороны, в Средиземном море французы приобрели в Египте и на Мальте позиции, особенно дорогие Первому консулу. Эти драгоценные владения находились в крайне затруднительном положении, и попытка помочь им была более вероятна, чем новое нападение на Ирландию. Поэтому Сент-Винсент, заметив в письме к тогдашнему главе Адмиралтейства, что «положение, которое я занимаю в этот критический момент, обязывает представлять на благоусмотрение вашего лордства всякую идею, могущую служить на благо общества», предложил снабдить начальника передового отряда сэра Джемса Сомареца специальными инструкциями, чтобы «в том случае, если соединенные флоты вышли бы до моего возвращения на точку рандеву, он с восемью линейными кораблями, находящимися между мной и проходом Жолет, направился бы к Кадису, так как я и без его восьми кораблей буду иметь в своем распоряжении достаточную силу, чтобы защитить Англию и Ирландию». Инструкциями этими завершался весь план; точные, но не подробные, они намечали защиту второй оборонительной линии на случай, если бы меры, принятые для охраны первой, оказались неуспешными.
 
      Распоряжения Сент-Винсента остались образцом, с которым согласовались последующие мероприятия по наблюдению за Брестом. Из начальника флота Канала он сделался в феврале 1801 года первым лордом Адмиралтейства. Занимая этот пост, он, конечно, проводил свои собственные идеи и, как уже было указано выше, нашел в Корнуолисе самого подходящего человека для их осуществления. В мае 1804 года кабинет, в состав которого он входил, подал в отставку. Хотя как администратор Сент-Винсент и подвергся со многих сторон серьезным порицаниям и, вероятно, потерял свою репутацию, но его выдающиеся военные способности никогда не подвергались сомнению, а его система блокады Бреста была настолько разумна в основе и так твердо установлена, что не могла потерпеть больших изменений. В течение тех тяжелых месяцев, когда в 1803–1805 годах Великобритания и Франция были в единоборстве друг против друга, не столько действуя, сколько напряженно наблюдая, флот Канала неослабно караулил главный французский порт. Заслуженно известная погоня Нельсона за Вильневом не имела бы никакого значения без оставшейся менее известной настойчивости Корнуолиса, которая, составляя препятствие прорыву Гантома, была одним из наиболее сильных факторов, расстроивших планы Наполеона. Где бы ни была разыграна великая морская битва, обессмертившая имя Трафальгара, но во всяком случае без наблюдения за Брестом, веденного по плану Сент-Винсента, кампания приняла бы другой характер.
 
      Результат этой строгой блокады и постоянных набегов на французские побережья, начиная от Дюнкерка на Северном море и до испанской границы, состоял в прекращении деятельности Бреста как военного порта, производившего постройку и вооружение судов, и в лишении шансов на успех у всякой комбинации, рассчитанной на содействие Брестского флота. Этот результат несколько затемнился в истории, так как неудачные попытки прорыва не получили известности, тогда как всякий случайный успех, разглашаемый направо и налево, производил впечатление, совершенно не соответствовавшее его действительному значению. Так, например, когда в январе 1801 года Гантом, пользуясь тем, что блокировавший флот был отогнан с своего места жестоким штормом с NO, вышел из Бреста с семью линейными кораблями, то самый факт выхода обратил на себя большее внимание, чем то обстоятельство, что для его выполнения понадобилось воспользоваться такой погодой, при которой шесть из семи кораблей получили такие тяжелые повреждения, что и вместо Египта направились в Тулон. В современных периодических изданиях встречаются по временам упоминания о выходе из порта отрядов, которые, однако, тотчас же возвращались на место своей якорной стоянки. Труд живо рисует в нескольких сжатых фразах неусыпность наблюдения и бедность средств порта в 1800 и 1801 годах.
 
      Отчасти по этой причине, но еще более на основании опасности, представляемой для Англии присутствием враждебного флота на Шельде, Наполеон, военная проницательность которого обманывала его только при встрече с техническими морскими трудностями, решил пренебречь Брестом и сосредоточить свои усилия по созданию флота главным образом в Антверпене. В последующие годы эта склонность приобрела, может быть, даже отчасти характер пристрастия, обнаруживаемого родителями по отношению к своим детям, и сам Наполеон заявил, что в 1814 году, когда счастье от него начало отворачиваться, был момент, когда он принял бы условия союзников, если бы только мог заставить себя отказаться от Антверпена. При близости эльзасских, лотарингских и бургундских лесов, возможности получать лен и пеньку из стран, расположенных по Рейну и его притокам, а железо, медь и каменный уголь – из рудников Люксембурга, Намюра и Льежа, Антверпен обладал еще тем преимуществом, что мог получать все эти необходимые для флота материалы по многочисленным речным путям, которым не могли угрожать англичане. Предстояло, конечно, преодолеть много трудностей – вырыть доки, построить суда, набрать и обучить команды, словом, создать из ничего целый флот; но по стратегическому положению с Антверпеном, лежащим против устья Темзы и на фланге путей сообщения Великобритании с Балтийским морем, не мог действительно равняться никакой другой порт во владениях Наполеона. Экспедиция против Ирландии, расстроенная стихиями в 1796 году, никогда уже более серьезно не возобновлялась, хотя и оставалась мечтой Гоша до самого конца его краткой жизни. После его перевода из Океанской армии в Самбро-Маасскую карьере его был положен конец Леобенским перемирием, избавившим Бонапарта от опасного положения, в которое он попал своим походом в Каринтию. Чувствуя себя таким образом принесенным в жертву замыслам соперника, Гош со всей силой личного интереса хлопотал об осуществлении экспедиции в Ирландию, подготовлявшейся летом 1797 года под надзором Директории в Текселе, откуда она должна была отправиться в составе пятнадцати тысяч человек под конвоем голландского флота. Здесь опять целых два месяца Вольф Тон «надрывал свое сердце», напрасно ожидая отплытия флота. Хотя ввиду бунтов в британском флоте и прекращения враждебных действий на материке время казалось наиболее благоприятным, для перехода через бар требовалось известное сочетание ветра и прилива, которое, однако же, не наступало. В октябре голландские военные суда, в числе которых находилось шестнадцать небольших линейных кораблей, вышли отдельно в море и 11-го числа встретились с флотом адмирала Дункана, хотя и состоявшим из одинакового числа кораблей, но имевшим на своей стороне значительный перевес в бортовом огне. Англичане, находившиеся на ветре, спустились и атаковали голландцев, прорезая, где возможно, их строй, чтобы преградить путь отступления к берегу, находившемуся меньше чем в десяти милях расстояния. Сражение, называемое Кампердаунским по имени деревни, находившейся на близлежащем берегу, велось с тем ожесточением, которое всегда отличало столкновения англичан с голландцами. Оно закончилось поражением последних, оставивших в руках неприятеля девять линейных кораблей и несколько фрегатов. Этим и кончилась Тексельская экспедиция. За несколько недель перед тем, а именно 18 сентября, умер Гош, и вместе с ним исчезла наиболее сильная личность, заинтересованная в деле снаряжения экспедиции в Ирландию, и наиболее способный человек для руководства ею.
 
      В следующем, 1798 году в Ирландии вспыхнуло открытое восстание, и Директория решила поддержать его войсками и оружием. Однако снаряжение Египетской экспедиции Бонапарта поглотило все силы морского министерства, а кроме того, не было уже другого Гоша, который мог бы дать предприятию стройную организацию, необходимую для достижения более или менее полного успеха. 6 августа из Рошфора вышел небольшой отряд, состоявший лишь из четырех фрегатов с тысячью двумястами солдатами на них, состоявшими под командой генерала Гумберта, который участвовал в экспедиции 1796 года и потерпел крушение на «Друа де л'Омм». Незамеченный неприятелем, отряд этот высадил 21-го числа десант и благополучно возвратился во Францию. Участь же этого небольшого десантного корпуса, не поддержанного регулярными войсками, еще раз показала, как неблагоразумно полагаться на содействие инсургентов: 8 сентября Гумберт был вынужден сдаться неприятелю с большей частью своих сил.
 
      Неделю спустя, и прежде чем известие о сдаче Гумберта достигло Франции, из Бреста вышли, под начальством коммодора Бомпара, линейный корабль, носивший весьма подходящее имя – «Гош», и восемь фрегатов; на них была посажена другая дивизия в составе трех тысяч человек. Хотя отряд этот, пройдя проходом Ра, и не попался на глаза судам Бридпорта (если только они были поблизости), но 17 сентября, т. е. на другой же день после отплытия, он встретился с тремя британскими фрегатами. Удостоверившись в том, что французы действительно идут в море, один из фрегатов отправился с этим известием в Англию, тогда как два других остались следить за неприятелем, при первом же удобном случае послав в Ирландию весть о приближающейся опасности. 4 октября шторм разъединил неприятелей, и французский командир поспешил к месту своего назначения – бухте Лох-Суили у северной оконечности Ирландии. Весть о его приближении достигла Плимута еще 23 сентября, и когда Бомпар подошел к порту, то нашел свой путь прегражденным тремя английскими линейными кораблями и пятью фрегатами, поспешно посланными к месту восстания. 12 октября произошло сражение, причем неблагоприятное для французов неравенство в численности было еще усилено тем, что незадолго до боя «Гош» потерял несколько наиболее важных рангоутных частей. Из состава французского отряда «Гош» и три фрегата были принуждены сдаться в тот же день, и еще три фрегата были перехвачены английскими судами позднее, так что из всей экспедиции вернулись во Францию только два судна. Пылкий и злополучный ирландец Вольф Тон находился на «Гоше» и был ранен в сражении. Посаженный в тюрьму, он вскоре после того покончил жизнь самоубийством. В самый день захвата «Гоша» из Рошфора вышел третий французский отряд. Ему удалось достигнуть Ирландии, но, узнав об участи эскадры Бомпара, он отплыл обратно во Францию, не произведя высадки десанта. Это была последняя из экспедиций против Ирландии, отправленных из французских портов. Появление новых интересов и новых правителей и быстрый рост морского могущества Англии направили силы Республики в другую сторону.

Том II. 1802-1812

Глава XII. События на континенте 1798–1800 гг. – Расстройство Франции при Директории – Война Второй коалиции – Учреждение консульства – Бонапарт побеждает Австрию – Вооруженный нейтралитет 1800 г. – Люневильский мир с Австрией

      Пока Бонапарт совершал переход через Сирийскую пустыню и томился под осажденной им Акрой, над Францией разразилась давно уже собиравшаяся гроза – война со Второй коалицией. Ей предшествовало преждевременное открытие враждебных действий со стороны Королевства Обеих Сицилии, вызванное возбуждением, последовавшим за Абукирской битвой и поддержанное Нельсоном, который, хотя подвергался и сам посторонним влияниям, но все же в значительной степени ответствен за этот акт двора названного государства. Вопреки совету Австрии – подождать, 22 ноября 1798 года Франции было послано предложение очистить Папские области и Мальту. К Риму была двинута пятидесятитысячная неаполитанская армия, и кроме того, пятитысячный отряд, который предназначался для того чтобы затруднять неприятелю его ожидавшееся отступление, был перевезен в Ливорно на судах Нельсона. Ливорно немедленно сдался, но на юге кампания окончилась полной неудачей.
 
      События были в общем благоприятны французам, но Шерер выказал при этом нерешительность и промедлил с развитием достигнутых успехов. После недельного маневрирования обе армии сошлись 5 апреля близ Маньяно, и в результате продолжительного и кровопролитного боя французы вынуждены были отступить. 6-го числа, т. е. в тот самый день, когда Журдан перешел обратно за Рейн, Шерер также переправился назад через Минчо. Хотя австрийцы и не преследовали французов, но Шерер все же не считал себя здесь в безопасности и, оставив гарнизоны в отдельных постах этой линии, отступил 12 апреля за Адду. При этом он послал предписание Макдональду, сменившему Шампионне в Неаполе, приготовиться эвакуировать королевство и привести в Северную Италию свой тридцатитысячный отряд, в помощи которого ощущалась теперь такая крайняя надобность.
 
      Так как после сражения под Штокахом Журдан отказался от командования, то начальство над обеими армиями, Германской и Швейцарской, сосредоточилось теперь в руках Массены. Его стратегический фронт, начинавшийся у Энгадина, огибавший истоки Инна и доходивший затем по течению Рейна до Дюссельдорфа, отличался своею длиной, но наличные боевые силы были невелики и состояли всего лишь из ста тысяч человек, две трети которых находились в Швейцарии. При том положении, которое занимает Швейцария, выдвинувшаяся к востоку от границ Франции и примыкающая одним своим флангом к германским равнинам и другим – к итальянским, с многочисленными проходами с обеих сторон, задача обороны представляет большие трудности. С обоих флангов и с фронта Массене угрожал неприятель, совокупные силы которого значительно превышали его собственные силы. Теснимый на Рейне как выше, так и ниже Боденского озера, он был вынужден отступить к укреплениям, возведенным им около Цюриха, отказавшись от непосильной задачи – помешать соединению надвигавшихся с обеих сторон неприятельских сил. 4 июня австрийцы атаковали его линии, и хотя атака их и была отбита, но тем не менее Массена был вынужден очистить через двое суток свою позицию и отступил к Альбисским горам, находившимся в тылу его расположения, в расстоянии всего лишь нескольких миль.
 
      В течение тех двух месяцев, пока длилась борьба Массены с противостоявшим ему неприятелем, дела французов в Италии принимали все худший и худший оборот. После победы под Маньяно, а именно 24 апреля, к австрийцам прибыло подкрепление – двадцатитысячный русский корпус под командой фельдмаршала Суворова, принявшего затем главное начальство над союзными армиями. 26-го числа Шерер передал командование Моро, но хотя последний и был весьма талантливым офицером, его назначение состоялось настолько поздно, что уже нельзя было предотвратить всех надвигавшихся бедствий. 27 апреля союзники форсировали переправу через Адду, а 29-го числа вступили уже в Милан. Французы отступили на Тичино, уничтожив при этом мосты на реке По и приняв надлежащие меры для обеспечения своих сообщений с Генуей. Остановившись здесь лишь на самое короткое время, они продолжали затем свое отступление уже двумя колоннами, одна из которых направилась на Турин, а другая – на Алессандрию. К последнему пункту Моро стягивал большую часть своих сил – около двадцати тысяч человек, послав притом Макдональду настойчивое предписание ускорить движение к северу Неаполитанской армии. Новые позиции были заняты 7 мая, австро-русские же войска, задержанные неимением мостов, могли переправиться через По не раньше 5-го числа этого месяца. Восстание, вспыхнувшее по всей стране, показывало, что, несмотря на изъявленную раньше населением покорность и на образование новых республик, на стороне Франции не было искренней симпатии, и Моро, оставив в Алессандрии гарнизон, отступил 18 мая к Апеннинам. 6 июня его силы были распределены кордонами между наиболее важными пунктами этого горного хребта, начиная от Понтремоли, расположенного выше Специи, и до Лоано, куда благополучно перевалили через горы все его обозы. В то же время Моро свиделся с адмиралом Брюи, флот которого двумя сутками раньше стал на якорь в бухте Вадо.
 
      Пока описанные выше события происходили в Верхней Италии, Макдональд, повинуясь полученным приказаниям, эвакуировал Неаполь, что как раз совпало с тем временем (7 мая), когда Моро занимал свои позиции на Апеннинах и Бонапарт последний раз безуспешно штурмовал Акру. Оставив гарнизон в главных укрепленных пунктах королевства, Макдональд поспешил на север и 25 мая вступил во Флоренцию. Находясь в ней, он хотя и был еще весьма далек от соединения с Моро, но все же мог уже впервые вступить с ним в надежные сношения при посредстве курьера. Было два пути, которыми мог воспользоваться Макдональд: во-первых, он мог идти вдоль морского берега, при чем однако артиллерия не была бы в состояние следовать за ним; или же – пересечь Апеннины и на равнине, лежащей к югу от По, вступить на лучшую дорогу, которая через Модену и Парму привела бы его к соединению с Итальянской армией под стенами Тортоны. Этот последний путь и был избран. Неаполитанская армия, после чрезмерно затянувшегося отдыха, выступила 9 июня снова в поход. Все шло хорошо до 17-го числа, когда, миновав Модену и Парму и обратив в бегство попавшиеся на пути отряды союзников, Макдональд достиг Треббии. Здесь, однако, он встретился с Суворовым и после трехдневного отчаянного боя был принужден отступить и по прежней дороге вернуться на свои старые позиции по ту сторону гор. В тот же самый день сдалась союзникам Туринская цитадель. Пройдя некоторое расстояние за Макдональдом, Суворов прекратил преследование и повернул навстречу Моро, которого затем также заставил отступить на прежние позиции. Эта злосчастная попытка произвести соединение в пределах неприятельских линий стоила французам пятнадцати тысяч человек. Для Неаполитанской армии было теперь необходимо во что бы то ни стало пройти в Геную Корнишской дорогой, что ей действительно и удалось исполнить, вследствие бездействия неприятеля, которое, по словам Жомини, не зависело от Суворова, но было вызвано распоряжениями из Вены. К середине июля обе французские армии соединились уже под начальством Моро. Вызванное необходимостью очищение французскими войсками Неаполя имело своим последствием то, что страна сразу же попала во власть народных ополчений, за исключением лишь нескольких укреплений, снабженных французскими гарнизонами, которые, впрочем, под давлением английского флота, были вынуждены сдаться к 1 августа.
 
      Это яркое практическое подтверждение верности взглядов Бонапарта относительно той опасности, которую французы навлекли на себя в Верхней Италии попыткой занять Неаполь, сопровождалось еще дальнейшими несчастиями. 21 июля сдалась на капитуляцию Алессандрийская цитадель, а 30 французы потеряли Мантую, причинившую в 1796 году столько замедлениям тревог Бонапарту. Этот последний успех был куплен, однако же, несколько дорогой ценой, так как германский император категорически запретил Суворову всякое дальнейшее наступление до тех пор, пока не будет взята Мантуя. Между тем Моро и Макдональду был таким образом дан удобный случай произвести соединение и реорганизовать армию последнего, приведенную делом под Треббией и последующим поспешным отступлением в такое расстройство, что месячного срока было ей недостаточно для того, чтобы вполне оправиться. Задержка эта была бы еще благоприятнее для французов, если бы Мантуя держалась до последней возможности, но она капитулировала на несколько дней раньше крайнего срока. Суворов благодаря этому мог, без ведома неприятеля, вытребовать к себе на помощь осаждавшие эту крепость корпуса.
 
      Пока все это происходило, Моро был сменен Жубером, одним из наиболее блестящих молодых генералов, сражавшихся под начальством Бонапарта в Италии. Новый начальник, прибыв 2 августа в свою главную квартиру, сразу же решил перейти в наступление, к чему его побуждало желание освободить Мантую, а также и трудность снабжения армии в бесплодной горной местности. С уничтожением прибрежного генуэзского судоходства он лишился бывших до тех пор в его распоряжении перевозочных средств. 10 августа французы двинулись вперед и 14-го заняли позицию под Нови. Здесь Жубер убедился – хотя и слишком поздно – в том, что армия Суворова была гораздо сильнее, чем он ожидал, и что слухи о падении Манту и, которым раньше он отказывался верить, имели основание. Решено было отступить, но русский фельдмаршал на следующее же утро произвел атаку. После жестокого боя, который французы, пользуясь своей сильной позицией выдерживали до самой ночи, они принуждены были наконец оставить поле сражения; в руки русских попало при этом тридцать семь пушек. Французы понесли в этот день большой урон: четыре генерала были взяты в плен, а сам Жубер был убит еще задолго до наступления вечера. По соглашению генералов временное командование армией снова принял Моро, остававшийся на некоторое времени при главной квартире для ознакомления нового главнокомандующего со всеми подробностями дела. Немедленно же после этого сражения Суворов послал отряд войск в бывшие Папские области, и отряд этот, действуя совместно с неаполитанскими роялистами и английским флотом, принудил французов эвакуировать 27 сентября 1799 года новую Римскую республику.
 
      В тот самый момент, когда успех увенчал действия союзников, правительствами их были сделаны новые распоряжения, внушенные, по-видимому, Австрией, которая желала путем удаления Суворова взять в свои руки полный контроль над Италией. Произведенное в такой критический момент, это изменение военного плана положило конец совершавшемуся до тех пор триумфальному шествию вперед, и, дав время Бонапарту прибыть на место и принять участие в действиях, обратило победу в поражение. В силу нового распоряжения Суворов должен был перейти через Альпы в Швейцарию и здесь во главе армии, состоявшей по большей части из русских, вести кампанию против Массены. Прежнему же главнокомандующему в Швейцарии, эрцгерцогу Карлу, предписано было с большей частью австрийских войск идти на нижний Рейн, откуда он должен был поддерживать своими операциями готовое начаться вторжение в Голландию.
 
      13 августа – в тот самый день, когда Брюи вошел с испанским флотом в Брест и за два дня до сражения под Нови – из Англии была отправлена против Голландии военная экспедиция, в состав которой входило семнадцать тысяч русских и тридцать тысяч англичан. Вследствие замедления из-за слабого ветра и затем из-за сильного волнения на море высадка десанта могла состояться не раньше 27-го числа. 31 августа эрцгерцог с тридцатью шестью тысячами австрийцев выступил в поход на нижний Рейн, оставив генералов Готце и Корсакова продолжать до прибытия Суворова наступление на Массену. 11 сентября, немедленно лее после сдачи Тортоны, начался и северный поход Суворова.
 
      В то самое время, когда эрцгерцог вступил в свое новое командование, французская армия, оперировавшая на нижнем Рейне, переправившись через него под Мангеймом, обложила Филиппсбург и приступила к его бомбардированию. Действия эти казались настолько серьезными, что эрцгерцог направился туда со значительной частью своих сил, заметно уменьшив таким образом одно из затруднений, представлявшихся Массене в осуществлении задуманного им наступления. Узнав в то же время о состоявшемся уходе Суворова из Италии, Массена произвел 25 сентября на своем левом крыле атаку, направленную главным образом против русских, стоявших под Цюрихом. Атака была поддержана наступлением правого крыла его длинного фронта на австрийскую позицию, расположенную к востоку от Цюрихского озера, на его притоке – Линте. Обе эти операции были вполне успешны и дали решительные результаты: неприятель и тут и там был оттеснен назад и принужден переправиться через реку, выше и ниже озера. Суворов, после весьма трудных маршей и жестоких стычек с неприятелем, достиг своего первого сборного пункта у Муттена через двое суток после того, как было проиграно Цюрихское сражение; но корпуса, которые должны были там встретиться с ним, опасаясь, что неприятель отрежет им путь отступления, не стали его дожидаться. Старый фельдмаршал с большим трудом пробился тогда через горы в Иланц и тут наконец собрал свои измученные и рассеянные силы 9 октября, т. е. в тот самый день, когда Бонапарт высадился в Фрежюсе после своего возвращения из Египта. К этому времени Швейцария была уже окончательно очищена как русскими, так и австрийцами и река Рейн составляла выше и ниже Боденского озера демаркационную линию между воюющими сторонами.
 
      Англо-русская экспедиция против Голландии дала не лучшие результаты. Союзники высадились на полуостров, образуемый Зюйдер-Зе и Северным морем, и вначале имели успех, но, действуя крайне осторожно и медленно, они дали голландцам время организовать местную оборону и получить подкрепления. Остатки голландского флота были взяты в плен и отведены в Англию, но вместе с тем герцог Йоркский, главнокомандующий сухопутных сил союзников, был вынужден подписать 18 октября конвенцию, которой им предоставлялась возможность беспрепятственно отправиться обратно к 1 декабря.
 
      В течение остальных трех месяцев 1799 года состоялось еще несколько столкновений как в Германии, так и в Италии, причем в последней французы потерпели ряд неудач, завершившихся 4 декабря капитуляцией единственного остававшегося еще у них в Пьемонте укрепления – Кони и последовавшим за тем отступлением их армии в Генуэзскую ривьеру. Так как Корфу и Ионические острова были еще в предшествовавшем марте взяты союзным русско-турецким флотом, а Анкона сдалась 10 ноября, то ко времени падения Директории у Франции не оставалось уже в Италии и на Адриатическом море ничего из завоеваний Бонапарта. Храбрые солдаты Итальянской армии, изнуренные голодом и всевозможными лишениями, не получая жалованья и не имея ни пищи, ни одежды и обуви, ни даже хворосту, чтобы развести костры и погреться около них в суровые зимние ночи, проведенные ими на горных склонах Апеннин, дезертировали целыми толпами и пробирались затем внутрь страны. В результате этого в некоторых полках остались налицо одни лишь офицеры и унтер-офицеры. Переносимые войсками нужды и лишения породили еще к тому же среди них эпидемию, от которой люди гибли сотнями. Шампионне, удрученный своими неудачами и зрелищем окружавших его бедствий, занемог и умер. На его место Бонапарт, бывший в то время уже Первым консулом, назначил Массену.
 
      В Германии не произошло никаких решительных операций, но Суворов, вследствие несогласия во взглядах с эрцгерцогом, отказался от дальнейшей совместной деятельности и, сославшись на безусловную необходимость в отдыхе для его солдат, изнуренных лишениями, которые они претерпели в Швейцарии, повел их в конце октября на зимние квартиры в Баварию. Этим и закончилось участие русских во Второй коалиции. Царь, думавший при начале войны о восстановлении прав свергнутых монархов и их тронов, остался недоволен как Австрией, стремившейся к господству в Италии, так равно и Великобританией. Двенадцать месяцев спустя он стоял уже во главе Лиги северных государств, направленной против предъявляемых на море притязаний великой морской державы, и, очарованный военным гением и тонкой лестью знаменитого полководца, был уже вполне дружественно к нему расположен.
 
      В этот бедственный год, в течение которого Франция потеряла всю Италию, за исключением лишь узкой прибрежной полосы около Генуи, и едва была в силах ценой отчаянной борьбы, длившейся целые месяцы, удержать за собою свои владения в Швейцарии, Германии и Голландии, внутреннее состояние страны было весьма плачевно. Революционное правительство, действуя через посредство Комитета общественной безопасности и пуская в ход данные ему чрезвычайные полномочия, было еще в состоянии более или менее успешно удовлетворять насущные потребности, хотя при этом оно и подготовляло постоянно все новые затруднения ко дню окончательного расчета. Директория же, не облеченная подобной властью, унаследовала все эти затруднения – и день расчета наступил. Выше уже было показано, каким образом дух реакции, последовавшей за «кровавым правлением», распространялся все больше и больше, пока, наконец, в 1797 году он настолько уже охватил политический состав обоих советов, что обусловил даже серьезное столкновение между ними и исполнительной властью. Это нарушение правильного действия правительственного механизма было устранено, и гармония была восстановлена насильственными мерами, принятыми в сентябре 1797 года. При этом два члена Директории и несколько депутатов законодательного собрания были силой удалены со своих мест. Однако партии, к которым принадлежали исключенные депутаты, представлявшие собой два совершенно различные оттенка политических взглядов, не перестали существовать. В 1798 году, при годовых выборах, производимых для замещения одной трети членов законодательного собрания, они снова избрали столько представителей, что советы могли вторично стать в оппозицию к Директории. Однако в этом году решение избирателей было расстроено системой двойных выборов. Заседавшие советы, принадлежавшие к одной политической партии с Директорией, опротестовали эти выборы, позаботившись вместе с тем о том, чтобы в новом составе собрания большинство было тех же взглядов, как и прежде. В мае 1799 года повторилось, однако, то же самое обстоятельство – факт, заслуживающий особенного внимания, так как он свидетельствует о существовавшей в стране оппозиции правительству.
 
      Эта оппозиция была вызвана такой причиной, какая лишь в редких случаях не лишает правительство его популярности: Директория не имела на своей стороне успеха. По окончании войны ей пришлось производить уплату по векселям, выданным в общей надежде на лучшее будущее, и она не была в состоянии сделать это. Хотя на материке и был уже заключен мир, но все же еще оставалось столько спорных и щекотливых вопросов, что приходилось по-прежнему содержать большие армии. Расходы государства росли, а между тем обедневшее население громко жаловалось на тягость налогов, взимаемых на их покрытие. Сумма поступлений постоянно оказывалась меньше суммы издержек, а меры, проектируемые министрами для устранения этого зла, встречали резкое порицание. Непопулярность правительства, порожденная era вялым образом действий, способствовала в свою очередь увеличению слабости, присущей самой форме правления – нестройной и многоголовой. Обусловленное немощью головы, бессилие проникло во все части административного механизма до самых крайних его звеньев.
 
      Беспорядок и анархия, господствовавшая внутри Франции, дошли до предела, за которым начинается уже общественное разложение. По всей стране, но особенно на юго-западе, свирепствовали разбои, производившиеся в весьма крупных размерах и имевшие отчасти политический, а отчасти обычный грабежный характер. Беспрестанно получались известия об остановленных дилижансах и почтовых повозках, о разграбленных казначействах и об убитых республиканских чиновниках. Беспорядки и грабежи распространились и в войске, составляя здесь естественное последствие скудости довольствия, к тому же еще неаккуратно выдававшегося, и системы контрибуций, почти безнаказанно применявшейся в поле начальниками армии. Сделанная было правительством попытка ограничить это злоупотребление и установить над ним свой контроль встретила сильный отпор одинаково как со стороны лучших, так и со стороны худших генералов. Одни считали, что подобная мера набрасывала бы некоторую тень на их честь и подрывала бы их авторитет, тогда как другие видели в этом лишение их привычной, хотя и незаконной добычи. Два генерала, пользовавшиеся незапятнанной репутацией, Жубер и Шампионне, дошли даже на этом пункте до открытого разлада с Директорией. Жубер отказался от командования Итальянской армией, и Бернадот по той же самой причине не согласился заменить его. Шампионне прямо заставил комиссара Директории выехать из Неаполитанского королевства, но за этот поступок он был отрешен от командования и предан суду.
 
      Вследствие слабости администрации и недостаточности доходов правительство вынуждено было прибегать к крайним мерам и к производству расходов за счет будущих поступлений. Были введены усиленные и более обременительные для населения налоги, но так как результаты их еще заставляли себя ждать, то правительству приходилось делать закупки в долг. При этом, конечно, ввиду отдаленности и неверности платежа, цены назначались непомерно высокие, а товар поставлялся худого качества и в ненадлежащем количестве. От этого приходилось много терпеть всем лицам, состоявшим на государственной службе, и особенно солдатам, хотя им-то и нужно было бы уделять предпочтительное внимание. Бедственное состояние легко вело их к тому, что они вместе со своими офицерами оказывались в явно враждебных отношениях с администрацией. Заключаемые на указанных условиях подряды только отсрочивали «черный день» ценой увеличивавшейся задолженности государства и возраставшей недобросовестности в среде подрядчиков и имевших с ними дело должностных лиц. Таким образом, затруднения и внутренний беспорядок все усиливались, не сопровождаясь притом какими-либо соответственными внешними проявлениями энергии правительства. Последствия такого положения дел живо чувствовались всеми обывателями, за исключением только немногих лиц, ловкость или испорченность которых позволяла им богатеть в то время и по мере того, как общество погружалось в пучину бедствий. Кредиторы государства, и особенно владельцы облигаций, с трудом могли добиться уплаты хотя бы части следуемой им суммы. Среди общего недоверия и замешательства как отдельные лица, так и целые общины копили деньги и хлеб, побуждаясь к этому опасностями перевозки и страхом перед угрожавшим голодом. Этот застой во внутренних оборотах сопровождался еще полным прекращением морской торговли, обусловленным гнетом британского флота и неблагоразумным декретом 29 нивоза (19 января 1798 года). Обе эти причины способствовали тому, чтобы убить всякую энергию среди населения, чтобы развить в нем леность и нищету и вызвать в результате крайней его нужды те проявления грубой силы, с которыми не могли уже потом совладать органы исполнительной власти.
 
      Когда к этим внутренним бедствиям прибавились еще только что описанные военные неудачи – поднялся громкий и всеобщий ропот. Все партии сплотились тогда в общую оппозицию членам Директории, которые в 1799 году уже не решились повторить приемы, обеспечивавшие два последние года большинство в Законодательном собрании. 18 июня новым советам удалось произвести изменение в составе Директории, причем она была еще больше обессилена личной слабостью своих новых членов. Они поспешили отменить многие из распоряжений своих предшественников, но никакая перемена программы действий не могла уже восстановить утраченного престижа. Следствием этих мер явилась только дальнейшая утрата своего значения той частью правительственного механизма, которая в подобный критический момент и в таком расшатанном обществе должна была приобрести господство над остальными и спасти государство не словом, а делом.
 
      Такое положение дел застал Бонапарт по возвращении своем из Египта. Государственный переворот 18. брюмера (9 ноября 1799 года) дал ему в руки неограниченную власть, которой он и стал тотчас же пользоваться с мудростью и энергией, редко изменявшими ему в раннюю пору его жизни. Управление государством было преобразовано на новых началах, причем крайне ограничилось местное самоуправление, но зато было усилено значение центральной исполнительной власти, воля которой стала чувствоваться по всей стране до последних ее закоулков. Стеснительные меры, принятые прежним правительством, были отменены, и их место заняла система «ублаготворения», рассчитанная на то, чтобы побудить все классы французского населения к поддержке нового правления. В северо-западной части страны – в Вандее, Бретани и Нормандии – восстание, подавленное раньше Гошем, снова подняло свою голову против Директории. Бонапарт обещал даровать инсургентам известные льготы, в случае добровольного изъявления ими покорности, но в то же время показал свою твердую решимость во что бы то ни стало восстановить порядок. Быстрое сосредоточение в восставших округах шестидесяти тысяч солдат показало его намерение употребить с этою целью настолько большую силу, чтобы к наступлению весны она могла уже, покончив со своей задачей, выступить в поле для борьбы с внешними врагами. Еще не истек и февраль месяц, как восстание было подавлено, и на этот раз – уже окончательно. Были также немедленно приняты меры для упорядочения финансов государства и для исправления военных неудач последнего года. Главнокомандующими двух важнейших армий – Рейнской и Итальянской – были назначены соответственно Моро и Массена – лучшие полководцы республики после самого Бонапарта. Денежные суммы, ссуженные парижскими банкирами, были обращены на удовлетворение наиболее настоятельных нужд бедствовавших войск.
 
      Одновременно с этими мерами, долженствовавшими вывести Францию из состояния бессилия, в котором она тогда находилась, Первый консул «сделал ход», рассчитанный на то, чтобы выиграть потребное время, или же, в случае неудачи, – склонить на дело помощи государству все классы его населения. Вопреки обычной дипломатической рутине он обратился к королю Великобритании и к германскому императору с собственноручными письмами, в которых изъявлял свое сожаление по поводу тогдашней войны и выражал желание, чтобы были начаты переговоры о мире. Ответы обоих монархов были получены обычным путем – через посредство надлежащих министерств. Австрия учтиво извещала, что не может входить в переговоры отдельно от своих союзников и что, так как война ведется с единственной целью предохранить Европу от всеобщего беспорядка, который мог бы возникнуть вследствие неустойчивости и агрессивного характера французских послереволюционных правительств, то прочный мир не может быть заключен без какой-либо гарантии относительно перемены политики. Но ничего подобного Австрия не усматривает в действиях новой администрации, которая и сама-то стала у власти лишь путем насильственного устранения своих предшественников. На той же самой, в сущности, почве стояла и Великобритания. Мир не имел бы ни малейшего значения, если бы был ненадежен, и, пока во Франции продолжает господствовать прежняя система, единственный действительный способ защиты может заключаться, как показал опыт, только в непрерывных и открытых враждебных действиях. Насильственную замену одной группы правителей другой Англия не может признать за перемену правительственной системы. Отклоняя от себя всякую претензию на то, чтобы указывать Франции, какова должна быть в ней форма правления, британское министерство тем не менее прямо заявило, что лучшим ручательством за прочность перемены политики было бы восстановление Бурбонов. Это, по-видимому, неполитичное указание обеспечило (на что оно, вероятно, и было рассчитано) продолжение войны до тех пор, пока не будут получены вполне ожидавшиеся выгоды положения. Хотя обстоятельства уже и в то время были чрезвычайно благоприятны для союзников, но кроме того были еще все основания ожидать оккупации Египта и Мальты и дальнейших решительных успехов в Италии. А все это были бы крупные козыри в предстоявшей дипломатической игре мирных переговоров. При взгляде, которого держалось тогдашнее английское министерство – что надежный мир мог основываться только на истощении неприятеля, но отнюдь не на его умеренности и добросовестности – было бы верхом безумия давать ему время оправиться или же отдавать себя в распоряжение «шатания мыслей» и охлаждения к делу, которые наверно проявились бы в английском народе, если бы были начаты мирные переговоры.
 
      Но не одни эти военные и моральные соображения влияли на решение правительства. Несмотря на страшную тягость собственно английских военных издержек и щедрых субсидий, выплачиваемых союзникам, производительные силы страны возросли весьма значительно. Благодаря своему флоту, обеспечивавшему сохранение мира в ее пределах, Великобритания стала в то время товарным складом Европы. Полный коммерческий и морской упадок Голландии и Франции, этих двух главных ее соперников в торговой и мануфактурной деятельности, передал в ее руки эти источники их благосостояния, и она, подготовленная огромными успехами, сделанными в течение десятилетнего мира, была вполне в состоянии утилизировать их. Захватив заграничные владения своих соперников и уничтожив превосходную французскую колонию на Гаити, она господствовала теперь в главных странах, из которых получались необходимые для европейцев тропические продукты. Рынки ее прежних конкурентов были монополизированы ею подобным же образом, как и распределение их продуктов. Ревниво удерживая за английским коммерческим судоходством свою собственную торговлю и торговлю завоеванных колоний, она в то же время ради пополнения огромной убыли, производимой среди матросов коммерческого флота вербовкой в военный, ослабила строгость знаменитых «Навигационных законов» (Navigation Lows): она допустила комплектование английских торговых судов иноземцами и участие иностранных флагов в торговом движении, закрытом для них в мирное время. Но предоставляя таким образом нейтральным странам участие в своем избыточном торговом движении, быстрый рост которого не позволял удовлетворять его потребности средствами собственного коммерческого флота, Англия в то же время строго отрицала право этих стран участвовать подобным же образом в торговле ее противников. Эти суровые ограничения, которые она благодаря своему бесконтрольному владычеству на море могла проводить и на практике, получили себе поддержку в самоубийственных эдиктах французского правительства, взыскивавшего с тех же злосчастных нейтральных стран за обиду, снесенную ими, вследствие их слабости, от «владычицы морей». Таким образом они были насильственно удалены от берегов Франции, причем терялась столь существенная для французского ввоза и вывоза конкуренция. В ту пору открытых военных действий никакой другой флаг не был столь же безопасен от обид, как британский, так как ни один не был охраняем сильным военным флотом. Нейтральные страны искали у него защиты против грабежей французов, и над судоходством всего мира царила теперь эта единственная великая сила, потребности которой еще не вынуждали ее наложить на порабощенных непосильное для них ярмо.
 
      К этому контролю над торговым мореходством и над значительной частью мирового сельскохозяйственного производства присоединялось еще все возраставшее поглощение европейской мануфактурной промышленности, обусловленное тем параличным состоянием, в которое привела мирную деятельность континентальных народов продолжительная война. Таким образом, в великой системе обращения и обмена товаров все операции более и более тяготели к Англии. По своей безопасности, доступности и близости к материку, на котором сосредоточивалась большая часть потребителей, заинтересованных в морской торговле, она являлась естественным складочным и распределительным центром. Сделавшись главным посредником по торговым делам цивилизованного мира и по снабжению его всем необходимым, Англия быстро стала приумножать свой капитал. Этот капитал, скапливаясь в умелых руках, постоянно обращался на дальнейшее развитие, путем расширения производства и перевозочных средств, способности страны удовлетворять непрерывно возраставшим требованиям по обе стороны Атлантического океана. Обороты по заграничной торговле, считая как вывоз, так и ввоз, составлявшие в 1792 году, т. е. в последний год мира, 44 500 000 фунтов стерлингов, поднялись в 1797 году до 50 000 000 фунтов стерлингов и в 1800 году – до 73 700 000 фунтов стерлингов. Поощряемое этими очевидными доказательствами возраставшего богатства, министерство было в состоянии настолько увеличить доходы государства, что и за вычетом огромных военных издержек они далеко оставляли за собой не только доходы прежних лет, но, по словам Питта, «и самые смелые ожидания». «Если мы сравним, – продолжал он, – этот год войны с предшествовавшими годами мира, то увидим в доходах государства и в размерах торговли зрелище в одно и то же время загадочное, необъяснимое и поразительное. Мы довели свою внешнюю и внутреннюю торговлю до таких широких размеров, каких она никогда не имела прежде, и можем считать настоящий год за самый удачный из всех, какие выпадали на долю страны».
 
      Располагая такими средствами для оказания поддержки армиям союзников и имея уверенность в обладании господством на море, беспримерном даже в истории Великобритании, министерство с надеждой ожидало наступления года, в котором должны были возобновиться и довершиться успехи 1799 года. Но оно не принимало в расчет Бонапарта, как и он, в свою очередь, строил новые планы, не отводя в них места Нельсону.
 
      Россия не участвовала уже больше в коалиции, тогда как Германия выставила в поле или же разместила по важным в стратегическом отношении пунктам свыше двухсот пятидесяти тысяч своих солдат, руководительство которыми находилось теперь в руках Австрии и которые получали субсидии от Великобритании. Из числа этих войск 125-тысячный отряд, состоявший под командой Меласа находился в Италии; остальные же силы, во главе с генералом Краем, стояли в Германии, занимая там угол, образуемый Рейном под Базелем после того, как, выйдя в западном направлении из Боденского озера, он круто поворачивает на последнем своем плесе к северу. План кампании состоял в том, чтобы, придерживаясь оборонительного образа действий в Германии, занять противостоявшие там союзникам неприятельские силы и в то же время, перейдя в энергичное наступление в Италии, окончательно изгнать французов из этой страны. По достижении этого результата предполагалось вторгнуться во Францию с юга и, может быть, обложить при поддержке английского флота Тулон.
 
      Когда Бонапарт вступил во власть, у Франции оставалось всего лишь двести пятьдесят тысяч солдат, из числа которых при начале кампании 1800 года в поле, против австрийцев, находилось только сто шестьдесят пять тысяч. Было навербовано сто тысяч новобранцев, но чтобы обратить их в настоящих солдат, нужно было время даже и при выгодном условии обладания кадрами «стариков». Равным образом и для обмундирования и снабжения всем необходимым как старослужащих, так и новобранцев, опять-таки требовалось и время, и усиленные заботы. Операционный план Бонапарта состоял в том, чтобы, перейдя в Германии в наступление, взять во фланг позицию австрийцев и оттеснить их с Рейна к северу – к верховьям Дуная. Для выполнения этой важной операции армия Моро была доукомплектована до состава, соответствовавшего силам противостоявшего ей неприятеля. Массене же было предписано сохранять в Италии строго оборонительное положение, стянув к Генуе те тридцать пять или сорок тысяч солдат, которыми он только и располагал. Все время, пока он оставался бы с такими силами на этой позиции, австрийцам едва ли было бы возможно, оставив его у себя в тылу, вторгнуться во Францию по узкой прибрежной дороге. По достижении ожидавшихся в Германии успешных результатов предполагалось выделить из состава действовавшей там армии, которой предстояло тогда занять наблюдательное положение, двадцатитысячный отряд. Пройдя через Швейцарию, отряд этот должен был вступить Сен-Готардским проходом в Италию и соединиться там с сорокатысячным корпусом, предводимым самим Первым консулом, перевалившим через Альпы Сен-Бернарским проходом. Соединенной шестидесятитысячной армии предстояло затем быстрым движением зайти в тыл австрийцам и тем вынудить их на вооруженную защиту их коммуникационных линий через Ломбардию, причем французы, сражаясь под начальством первого полководца эпохи, могли надеяться одержать над своим менее искусным противником победы подобные тем, которыми ознаменовались знаменитые кампании 1796 и 1797 годов.
 
      План действий Бонапарта основывался, таким образом, на оккупации Швейцарии, которая, служа как бы огромным барьером между силами австрийцев, расположенными в Германии и Италии, давала ему возможность прикрываться течением Рейна в части его между Боденским озером и Базелем и вместе с тем безопасно и с соблюдением тайны пользоваться горными проходами, ведущими в равнины Ломбардии и Пьемонта. Эта выгода положения усиливалась еще строжайшей тайной, в которою Бонапарт с неподражаемым искусством сумел облечь даже само существование сорокатысячной «резервной» армии, долженствовавшей действовать под его начальством. Приказы о сформировании этой армии получали самую широкую огласку; главной ее квартирой был избран Дижон, куда и был послан для вступления в командование один из наиболее доверенных сподвижников Бонапарта. Отставным воинским чинам было предложено вступать в ряды этой армии, и были в действительности сделаны кое-какие военные запасы и собраны рекруты и офицеры. На том, однако же, приготовления эти и остановились или по крайней мере продолжались далее уже столь несоразмерно вяло сравнительно с крайне хвастливыми заявлениями французских журналов, что неприятельские шпионы были этим совершенно сбиты с толку. Резервная армия у спела сделаться притчею всей Европы, пока ее отдельные составные части собирались в различных пунктах чрезвычайно искусно, по обыкновению, выбранных Бонапартом в расчете на возможность произвести быстрое сосредоточение, когда представится в этом надобность. Для обеспечения полной тайны вся переписка с этими отрядами велась помимо военного министерства самим Первым консулом.
 
      Кампания была открыта австрийскими войсками, действовавшими в Италии, а именно Мелас со своей семидесятитысячной армией атаковал по линии Апеннин Массену, который вследствие продовольственных затруднений был вынужден растянуть свои силы между Генуей и Ниццей. 5 апреля эта по необходимости тонкая линия была прорвана австрийцами, и после упорного сопротивления, длившегося несколько дней, чему благоприятствовал гористый характер местности, Массена был отброшен к Генуе. Левое же крыло его армии, находившееся под начальством Сюше, вынуждено было отступить по направлению к Ницце и заняло позицию на реке Вар. 18-апреля Массена со своими восемнадцатью тысячами человек был окончательно заперт в Генуе, и ввиду скудости продовольственных запасов освобождение его стало делом чрезвычайной важности.
 
      25 апреля Моро начал свои движения, которые хотя и отличались некоторой сложностью, но все же привели к тому, что 1-мая вся его армия благополучно переправилась через Рейн. Восьмидесятитысячное французское войско расположилось затем по направлению от запада к востоку между Базелем и Боденским озером, угрожая левому флангу неприятеля, фронт которого тянулся по меридиану. Французы сохраняли при этом и готовность атаковать как пути отступления австрийцев, так равно и их огромные депо, необходимость защиты которых затрудняла все их движения. 3 мая австрийцы потерпели поражение под Энгеном и лишились склада в Штоке, захваченного французами. 5-го числа они снова были разбиты под Мосскирхом и 9-го – под Биберахом, потеряв притом еще новые большие склады. После этого генерал Край отступил к Ульму, на Дунае, и первая часть плана Бонапарта была таким образом осуществлена, хотя, правда, и не согласно с его предначертаниями, которые были настолько проникнуты духом авантюризма, что не могли удовлетворять Моро. Кроме того, достигнутые результаты не отвечали ожиданиям Бонапарта. Во всяком случае, общий стратегический итог был тот, что неприятель лишился на время свободы движения в Германии, и Моро был в состоянии послать в Италию отряд, который был нужен для совместных действий с Бонапартом. Отряд этот выступил в поход 13 мая и на пути был усилен частями, присоединившимися к нему в Швейцарии и доведшими его численность до 15–20 тысяч штыков.
 
      6 мая Первый консул, откладывавший свой отъезд до последней возможности из-за желания держать в заблуждении главнокомандующего австрийскими силами в Италии, выехал наконец из Парижа. 15-го числа начался переход через Сен-Бернар, а 20-го вся армия была уже по другую сторону гор. 26 мая французские войска вступили в равнины Пьемонта, и Бонапарт повернул на восток, желая осуществить свою главную задачу – пересечь коммуникационные линии неприятеля и лишить его всякой надежды возвратить их без боя. 1 июня он уже вступил в Милан.
 
      Между тем армия Массены, претерпевая страшный голод, продолжала «отсиживаться» в Генуе, чем значительно увеличивала затруднительность положения австрийцев, державших двадцатипятитысячный корпус под Ниццей и тридцатитысячный – под Генуей. Сверх того с начала кампании из рядов их убыло уже до двадцати тысяч человек. Me лас, не желая упустить добычу, ждал так долго, что не успел вовремя сосредоточить свои силы. Когда же наконец он отдал необходимые приказания, Массена вступил в переговоры об эвакуации Генуи. Начальник австрийского корпуса, чтобы не потерять такого приза, промедлил с исполнением полученного предписания до тех пор, пока дело не решилось окончательно. 5 июня Генуя сдалась, и осаждавшие ее войска, оставив в городе гарнизон, пошли на соединение с главнокомандующим, стягивавшим свои силы к Алессандрии. Бонапарт между тем с половиной своей армии переправился на южный берег По, и 14 июня произошла битва под Маренго. Из опасения, чтобы неприятель не ускользнул, Первый консул слишком разбросал свои силы, и дело приняло сначала столь благоприятный для австрийцев оборот, что Me лас, которому в то время было уже семьдесят шесть лет, вполне уверенный в победе, уехал в два часа пополудни с поля сражения, чтобы отдохнуть. Однако час спустя своевременное прибытие генерала Дезе наклонило чашу весов в другую сторону, и Бонапарт вышел из дела победителем, преграждая неприятелю путь отступления. На другой день Me лас подписал конвенцию, обязавшись в ней очистить всю Северную Италию вплоть до Минчио, за который австрийцы должны были отступить. Все укрепления были при этом переданы Франции, и в числе их только что занятая австрийцами Генуя. В ожидании ответа императора на условия мира, посланные ему Первым консулом, военные действия в Италии были приостановлены, причем обе армии обязались не посылать отрядов в Германию. 2 июля Бонапарт с триумфом вернулся в Париж после своего менее чем двухмесячного отсутствия.
 
      Между тем Моро, узнав о благополучном переходе через Сен-Бернар, снова перешел в наступление. Двинувшись к востоку, он с частью своих сил переправился 19 июня ниже Ульма через Дунай и стал угрожать сообщениям Края с Богемией. В частной стычке, происшедшей в тот же день, французы отстояли занятую ими позицию и взяли в плен пять тысяч австрийцев. На следующую ночь Край эвакуировал Ульм и быстро отступил по северной дороге, избежав таким образом встречи с французами. Моро, не будучи в состоянии пересечь неприятелю путь, двинулся было вслед за ним, но вскоре отказался от преследования, не сулившего особенно благоприятных результатов. Он все еще оставался в неизвестности относительно битвы под Маренго, тогда так австрийцы имели уже о ней известия и, умалчивая о победе французов, сообщили ему о состоявшейся в Италии приостановке военных действий и предлагали сделать то же и в Германии. Догадываясь, что за этим предложением скрываются благоприятные для Франции события, Моро не пошел на соглашение, но, напротив, решился немедленно же обеспечить за своей победоносной армией наиболее благоприятные условия, при которых затем уже можно было бы вступить и в переговоры. Тесно обложив частью своих сил важные придунайские крепости Ульм и Ингольштадт, он с остальными силами переправился через реку и вступил в Баварию. 28 июня он занял Мюнхен, близ которого были затем подписаны 15 июля условия перемирия, весьма сходные с заключенными ровно месяц назад Бонапартом в Италии. Обе враждебные армии отступали за назначенные линии и обязывались не возобновлять военных действий без предуведомления об этом за двенадцать дней. Во все время этого перемирия осажденным австрийским крепостям предоставлялось получать каждые две недели провиант в количестве, соответствовавшем их потреблению, так что в случае возобновления операций они находились бы в том же положении, в каком застали их мирные условия. Две большие французские армии стояли таким образом лагерем на плодородных равнинах Италии и Германии – в мирных областях, лежавших за пределами Франции, которая благодаря этому была избавлена от большей части расходов, вызываемых их содержанием.
 
      Эта короткая и блестящая кампания, представлявшая собой непрерывный ряд успехов французского оружия, должна была расположить к миру обоих участников коалиции. Однако ни один из них не был еще доведен до такого состояния, чтобы вступить в переговоры отдельно от своего союзника. В тот самый день, когда известие о Маренго достигло Вены, но раньше последних неудач в Германии, Австрия возобновила свой договор с Великобританией, по которому обе державы обязывались не вступать в сепаратные переговоры. С другой стороны, Первый консул был решительно против совместных обсуждений условий, так как его постоянной политикой как в кабинете, так и на поле битвы было разделение противников. Для Австрии было весьма важно выиграть время, и потому она отправила в Париж своего посланника, которому поручено было обменяться взглядами с французским правительством, не принимая, однако же, никаких решений. Император также высказался в пользу замирения, а 9 августа и английский посланник в Вене сообщил тамошнему двору о готовности своего правительства войти в переговоры об общем мире.
 
      Тогда началась «словесная война», в которой Бонапарт показал себя таким же тонким дельцом, каким он был искусным воином. Австрия, если не дать ей слишком много времени, чтобы оправиться, была в его власти, но зато Великобритания имела над ним подобное же преимущество в своем господстве на море, составлявшем сильное препятствие к осуществлению страстно лелеемого им плана – восстановления колониальных владений. Остров Гаити оставался тогда лишь в номинальной зависимости от Франции; Мартиника, эта жемчужина Антиллов, была в руках Англии; Мальта и Египет – трофеи бонапартовских предприятий – «отходили» хотя и медленно, но верно. Ради них и ему нужно было выиграть время, так как представлялась большая надежда сделать вскоре такой ход, который должен был если не совершенно обернуть, то по крайней мере серьезно изменить условия игры, привлеча к совместному действию против Великобритании Россию и балтийские флоты. В этой поддержке и возможности довести Австрию до крайности и заключались единственные его шансы на то, чтобы сдержать великую соперницу Франции, так как, почти полный владыка на материке, он не мог с берега распространить свою власть за пределы дальности пушечного выстрела. За весь этот период его корреспонденция изобилует инструкциями о снаряжении флотов, выходе их в море, о выручке Мальты и Египта, о захвате Сардинии посредством экспедиции из Корсики, и Маона – при помощи эскадры, высланной из Бреста. Но с иссякшей морской силой Франции все это не повело ни к чему. Равно оказался бесплодным и его план о крейсерской войне в широких размерах, направленной в различных морях против морской торговли Англии. «Я с прискорбием вижу, – писал он к морскому министру, – что снаряжение флота было принесено в жертву снаряжению большего числа мелких судов». Но ничего другого и нельзя было сделать. Его лучшие адмиралы не были в состоянии вооружать корабли, когда все средства для этого были отрезаны вездесущими крейсерами неприятеля. «Нам никогда не взять Маона, – писал он к испанскому двору в полном разгаре своих триумфов после Маренго, – поэтому объявите войну Португалии и захватите ее провинции, чтобы при начале переговоров о мире вам иметь по возможности полные руки эквивалентов».
 
      Император Павел, присоединяясь ко Второй коалиции, был крайне возбужден против французской революции и полон решимости восстановить государей, потерявших свои троны. Неудачи, выпавшие на долю его войск в 1799 году, и особенно бедствия Суворова, в которых он не без основания винил Австрию, глубоко его огорчили. Неприятно также ему было убедиться в том, что его союзники воодушевлены не столько стремлением помочь несчастным князьям, сколько желанием ослабить Францию, системе которой они приписывали бедствия Европы. Разочарование сменилось вскоре в его неуравновешенном уме охлаждением, которое затем быстро перешло и во враждебное отношение. Этой смене настроений способствовало еще возникновение старого спора между Великобританией и прибалтийскими державами о правах нейтральных сторон, который послужил также предлогом и для разрыва с «владычицей морей». Дания приняла в 1799 году систему конвоирования своих коммерческих судов военными и настаивала на том, что заявления начальника конвоя относительно того, что судовые грузы не содержат ничего запрещенного международными постановлениями, должно быть достаточным, чтобы освободить караван от применения к нему права воюющих производить осмотры. Английские же государственные деятели не допускали, чтобы какое-либо правило, принятое нейтральной стороной, могло обратить в ничто признанное право воюющих. К этому они побуждались еще и коренным различием в определениях военной контрабанды, принятых датчанами и англичанами. Так как датские морские офицеры получили инструкции противиться осмотру их караванов, то произошло два вооруженных столкновения: одно в декабре 1799 года и другое в июле 1800 года. В последнем из них обе стороны потеряли по несколько человек убитыми и один датский фрегат был захвачен англичанами и отведен в Дауне. Ввиду угрожающего положения дел британское министерство немедленно же приняло меры для улаживания вопроса. В Копенгаген был отправлен посол, и для поддержки его требований было назначено девять линейных кораблей и несколько бомбардирских судов в качестве сопровождения. 29 августа, спустя месяц спустя после, схватки, было подписано соглашение, которым обсуждение общего вопроса об осмотре конвоируемых судов откладывалось до будущего времени, а Дания впредь до заключения особого на этот предмет договора отказывалась от назначения конвоев. Что касается захваченного датского фрегата, то он немедленно был освобожден.
 
      Следует заметить, что это столкновение произошло в самый разгар переговоров между Австрией и Францией, право участия в которых требовала себе и Великобритания. Весь щекотливый вопрос о правах нейтральных и воюющих сторон был таким образом поднят в момент, наиболее неудобный для союзников и наиболее благоприятный для Бонапарта. Увенчанный победой на материке, Первый консул видел, что каждая из нейтральных коммерческих стран готова содействовать ему в борьбе с положениями, признаваемыми Англией существенно важными для ее безопасности. Ему предстояло поддержать это настроение и соединить разрозненные силы в одно мощное целое, перед которым «владычица морей» должна была бы поневоле отступить и смириться. Здесь как бы сам собою представлялся случай осуществить то, что впоследствии сделалось главной мечтой его жизни, а в конце концов повело и к его гибели – поднять весь материк против Британских островов, или, как он выражался, «покорить море сушей». Внешние условия, отчасти возникшие еще до появления его у власти и отчасти созданные его мудрой политикой в течение нескольких предшествовавших месяцев, особенно благоприятствовали в этот момент образованию подобной лиги: дело о датском конвое давало, хороший повод, а обессиление союзника Великобритании – Австрии – удобный случай. Бонапарт не придавал должного значения жизнеспособности и крепости государства, составлявшего средоточие обширной коммерческой системы, и при оценке морской силы он упускал из виду, что простая масса судов не имеет еще того значения, которое он умел сообщать массам людей. Он никогда не понимал вполне тех морских задач, с которыми время от времени ему приходилось иметь дело, но в этот критический период он выказал необычайное искусство, организовав против своего главного врага оппозицию, для которой «тело» доставила Пруссия, а «живую душу» вдохнул своей пылкостью император Павел.
 
      Начиная с 1795 года Пруссия оградила себя тем же строгим нейтралитетом, который соблюдали и другие северогерманские государства. При этой системе все время, пока велась на море война, торговля большей части материка направлялась через эти государства – по большим германским рекам, Эмсу, Везеру и Эльбе и через города Гамбург и Бремен. Общая вместимость судов, приходивших в порты Северной Германии из одной лишь Великобритании, поднялась с 120 000 тонн, какою она была в 1792 году, до 389000 тонн в 1800 году, и львиная часть этого движения приходилась на долю Пруссии. Эти выгоды нейтральной территории желательно было еще дополнить полной свободой судоходства под нейтральным флагом. Хотя Великобритания и сильно стесняла его, но доля оборотов, совершавшихся через ее посредство, была настолько велика и море в такой полной мере находилось во власти ее флота, что благоразумие подсказывало соглашаться с ее притязаниями даже и в том случае, когда нельзя было признать их основательность. Так было особенно в то время, когда Россия при Екатерине II и в начале царствования ее сына скрыто или явно поддерживала Великобританию и когда Австрия, хотя и серьезно побитая в поле, все еще сохраняла всю свою силу. Более слабые морские страны, Швеция, Дания и Северо-Американские Соединенные Штаты, руководились подобными же мотивами. Хотя они и стонали от британских требований, но расширение их торговли перевешивало их потери, и покорность приносила меньше вреда, чем принесло бы вооруженное сопротивление. Сама Россия, хотя она и не была морской страной в строгом смысле слова, в крупных размерах производила предметы, транспортировавшиеся главным образом на английских судах и имевшие главный сбыт в Англию же. Таким образом материальные интересы России, и особенно ее влиятельного дворянства, требовали сохранения мира с Великобританией, но самодержавный монарх мог, по крайней мере временно, не считаться с этим фактом. При своем страстном, порывистом характере император Павел вполне мог в увлечении пренебречь всеми благоразумными соображениями и употребить колоссальную силу своей империи на поддержку других государств, которые он был в состоянии заставить действовать заодно с собой.
 
      Таковы были те разнородные элементы, которые Бонапарту предстояло слить в одно мощное целое. С одной стороны, тут были сильные, хотя и не отличавшиеся дальновидностью, торговые интересы, представители которых для сохранения крупных выгод в настоящем были более склонны покориться требованиям Великобритании, чем оказать им отпор. Интересы эти представлялись развившимся в нейтральных прибалтийских государствах транспортным делом, расширившими свои обороты торговлей Пруссией и Северной Германии, которые в силу своей нейтральности в морской войне сделались главным путем для сообщения материка с внешним миром, и производством России, доставлявшим доход ее крупным землевладельцам и пользовавшимся для доставки своих продуктов на рынок исключительно морем. Взаимно связанные тесными отношениями, порождаемыми между государствами торговлей, и своею зависимостью от капитала и коммерческой системы Великобритании, эти интересы обеспечивали народное благосостояние и не могли быть легкомысленно упускаемы из виду никаким правителем. С другой стороны стояло достоинство нейтральных флагов и их непреходящие интересы – неизменно противные интересам воюющих – амбиции Пруссии и ее ревность по отношению к Австрии, и наконец рыцарственный, наполовину ненормальный Павел, со всей горечью задетого личного чувства желавший теперь выместить обиды на своих недавних союзниках.
 
      Бонапарт уже раньше пустил в ход свои маневры как против царя, так и против нейтральных держав. Внимательно следя за политическим горизонтом с самого своего вступления во власть, он не упускал из виду ни одного случая усилить затруднения Великобритании. Его безошибочный инстинкт стратега уже давно признал в ней ключ к военному положению, долженствовавшему, согласно с его целью, выдвинуть Францию на первое место не только на материке Европы, но и во всем свете. Каким бы ни был Бонапарт мудрым государственным человеком и как бы ясно ни сознавал силу нравственных и политических мотивов, все же его идеалом было в сущности насильственное господство, опиравшееся на более могущественные армии и флоты. Сообразно с этим в каждой политической проблеме он видел как бы военную кампанию, в которой предстояло передвигать и соединять силы, с тем чтобы сосредоточить их против важнейших пунктов неприятельской позиции. Великобритания была в полном смысле слова морской державой – и в коммерческом, и в военном отношениях. Против нее Бонапарт имел в виду воздвигнуть такой союз, который уничтожил бы и ее торговлю, и ее военный флот. Что соединенные Франция и Испания были не в силах нанести вред ни тому ни другому, было ясно доказано неоднократными их поражениями и неудачей, направленной против торговли Англии крейсерской деятельности, неустанно поддерживавшейся в течение семи лет войны. Торговая деятельность Великобритании не только не ослабела и не пришла в упадок, но, напротив, еще велась повсюду с удвоенной энергией, и английский флаг гордо развевался на всех морях". Существовал один уголок, в котором до сих пор ее никто еще не тревожил, кроме разве голландского флота, враждебная деятельность которого была, впрочем, сейчас же и прекращена. В Балтийском и Северном морях находилось наиболее уязвимое место британской торговли, за исключением только самих Британских островов и омывающих их вод. Там в значительной степени сосредоточивалось ее судоходство, там же находился рынок для сбыта колониальных продуктов, переполнявших ее склады. Там же, наконец, под защитой своего закрытого, труднодоступного моря были сгруппированы три флота, укомплектованные бравыми, закаленными в бурных плаваниях моряками. Они в совокупности были в состоянии преодолеть силу, которой уже и без того приходилось напрягаться для поддержания своего господства в Средиземном море, для блокады неприятельских военных портов и для охраны торговых судов, толпившихся на всех главных океанских путях.
 
      Закрыть север Европы для английской торговли и противопоставить балтийские флоты британскому сделалось с тех пор «idee fix» Бонапарта. Чтобы задобрить Данию, он освободил несколько датских судов, задержанных Директорией за то, что они подчинились осмотру английских крейсеров. Так как сразу не было заметно, насколько сильно император Павел охладел уже к своим бывшим союзникам, то Бонапарт стал сперва ухаживать за главным из северогерманских нейтральных государств – Пруссией, во власти которой было прекратить английскую торговлю не только через собственно прусскую территорию, но и через Гамбург. Пруссия стремилась занять первенствующее положение в Европе. Те пять лет, которые Австрия, Франция и Великобритания потратили на разорительную войну, она употребила на то, чтобы упрочить свою силу и расширить свои средства. Она была теперь не прочь принять на себя роль посредницы и ждала того времени, когда обессилевшие воюющие государства, склонившись перед ее восстановленной мощью, подпадут под ее влияние и уступят ее требованиям, устрашенные простой демонстрацией прусской силы. Предложения и льстивые фразы Первого консула были благосклонно приняты, но путь, намеченный для себя Пруссией, должен был вести к выгодам без всякого риска: она желала получить много, но не хотела рисковать ничем. Это выжидание удобного случая представлялось опасной игрой с таким человеком, который в течение последовавших двенадцати лет держал в своих руках судьбы Европы. Отсюда возникла та неопределенная, эгоистичная и робкая политика, колебавшаяся при каждом дуновении опасности или надежды на выгоду и позорившая национальное имя, которой был положен конец под Йеной, а также и те унижения, которые пришлось вытерпеть стране в промежуток времени между этим поражением и свержением Наполеона. Подобный дух легко склоняется на сторону сильного союза и уступает ловко направленному внешнему импульсу.
 
      Доставить такой импульс и сделалось затем заботой Бонапарта. «Мы ничего не добьемся с Пруссией», – писал он к Талейрану 1 июня 1800 года, на пути к Маренго. Далее он прибавлял: «Если весть из Египта (по-видимому, о победе Клебера над турками) подтвердится, то важно будет иметь кого-нибудь в России. Оттоманская империя не может просуществовать долго, и если Павел обратит свои взоры в эту сторону, то наши интересы сделаются одинаковыми». Бонапарту ничего не стоило примирить этот взгляд с уверением, сделанным месяцем позже Турции, относительно того, что «не представляется основания тревожиться об Египте, который немедленно же будет возвращен, как только Порта восстановит свои прежние отношения с Францией». 4 июня он обращается к императору Павлу с общими лестными предложениями, сопровождаемыми знаками особого внимания. Император был вполне подготовлен к тому, чтобы очароваться комплиментами человека, к военной славе которого он был уже проникнут глубоким энтузиазмом. 4 июля предложения Бонапарта принимают уже определенную форму – сдать русским войскам Мальту, близкую потерю которой для французов он считал неизбежной. Предложение это было рассчитано не только на то, чтобы очаровать царя, который с удовольствием представлял себя главой и защитником древнего рыцарского ордена, но также и на то, чтобы посеять семя раздора между ним и Великобританией в случае, если бы последняя отказалась уступить свою добычу другу, покинувшему ее в минуту опасности. Письмо, набросанное Первым консулом, было составлено в выражениях, долженствовавших пробудить тщеславие его получателя. «Первый консул, желая дать доказательство питаемого им к Русскому Императору уважения и выделить его из числа других врагов республики, сражающихся ради низкой любви к наживе, предполагает в случае, если гарнизон Мальты будет вынужден голодом эвакуировать остров, передать его в руки царя, как гроссмейстера ордена. Хотя Первый консул уверен в том, что Мальта обеспечена продовольствием на несколько месяцев, он признает желательным, чтобы Его Величество уведомил его относительно тех условий, которые ему будет угодно поставить, и мер, которые он имеет в виду принять, чтобы, в случае надобности, войска его могли занять местность». Вслед за тем последовало вскоре освобождение от семи до восьми тысяч русских солдат, содержавшихся в плену во Франции, которых Бонапарт заново обмундировал и отпустил в Россию вместе с их знаменами и офицерами, сказав при этом, что, если император сочтет нужным, то он «может потребовать у англичан освобождения такого же числа пленных французов. Если же это не будет признано удобным, то Первый консул надеется, что Император примет освобождение своих солдат за знак особого уважения с его стороны к храбрым русским войскам».
 
      Непосредственно вслед за этим произошло в Канале столкновение между английскими и датскими крейсерами, и для поддержания посла в возникших по этому случаю переговорах британский флот вошел в Балтийское море. Император Павел воспользовался этим предлогом для того, чтобы наложить арест на английскую собственность в России, в виде гарантии за будущие действия Великобритании. За этим приказом, отданным 29 августа 1800 года, последовал 10 сентября другой, с извещением, что «различные политические обстоятельства заставляют Императора признать возможным разрыв дружественных отношений с Англией» и с распоряжением о сосредоточении русских войск. Набежавшее было облако исчезло на время, и секвестрация была 22 сентября снята, но падение Мальты, сдавшейся 5-го числа того же месяца, привело дело к решительному исходу. Царь охотно принял ловкие предложения Бонапарта и назначил уже генерала, который должен был ехать в Париж, вступить там в командование освобожденными пленниками и затем отправиться с ними на Мальту. О капитуляции острова Павел узнал в начале ноября, но уже раньше этого он категорически объявил публично о своем намерении восстановить против морских притязаний Англии Вооруженный нейтралитет 1780 года. Так как можно было сильно сомневаться в том, что Англия после таких мер против нее передаст остров, то отдано было приказание о вторичном наложении секвестра на английскую собственность. В силу этого приказа были задержаны триста судов, причем команды их были отправлены внутрь страны и опечатаны все склады, в которых находилась английская собственность. По заявлению царя, наложенное эмбарго могло быть снято не раньше как по признании тех прав, которые он имел на остров Мальту, как гроссмейстер ордена. Секвестрованное имущество должно было поступить в распоряжение особой императорской комиссии и быть обращено на уплату частных долгов англичан русским подданным.
 
      Дела приняли теперь такой оборот, что и Пруссия решилась, наконец, начать действовать. Между Великобританией и Россией образовалась широкая брешь, тогда как отношения царя и Первого консула сделались настолько дружественными, что соглашение между ними казалось обеспеченным. Перемирие, заключенное между Австрией и Францией, все еще продолжалось, так как до сих пор не было еще окончательно решено, должна ли Франция вести совместные переговоры с императором и Великобританией. Однако Бонапарт умел торговаться скупо и упорно. Он не соглашался ни вступить в совместные переговоры, ни отсрочить возобновление военных действий дольше 11 сентября иначе как на условии заключения на море столь же выгодного для Франции перемирия, сколь выгодным было, по его мнению, для Австрии перемирие, заключенное на суше. Он предлагал предоставить коммерческим судам полную свободу плавания, снять блокаду с Бреста, Кадиса, Тулона и Флиссингена и дозволить французским или нейтральным судам беспрепятственную доставку провизии на Мальту и в Александрию. В результате этого французским адмиралтействам открылась бы возможность получить морские припасы, в которых там чувствовалась крайняя необходимость, а Мальте и Египту – запастись в больших количествах предметами потребления, и таким образом быть в состоянии продержаться неопределенно долгое время. Однако Великобритания соглашалась только применить к Египту и Мальте буквально те же условия перемирия, которые были назначены для трех австрийских крепостей, осажденных французскими войсками. Крепостям этим было предоставлено получать каждые две недели необходимые припасы в количестве, соответствовавшем их потреблению, и английское министерство предлагало допустить то же и по отношению Мальты и Египта. Оно соглашалось также и на свободу судоходства, за исключением только права перевозки военных и морских припасов. Бонапарт отказался принять эти условия. Выгода, извлекаемая Австрией из перемирия, утверждал он, заключалась не только в удержании за собой крепостей, но и в том употреблении, которое она делала из полученной отсрочки. Между этими двумя крайними взглядами нельзя было найти никакого среднего пути. В самом деле, как ни были велики результаты победы под Маренго и отличавшегося большей методичностью наступления Моро в Германии, но все же материальное преимущество Великобритании над Францией далеко превосходило то, которое Франция имела над Австрией. Французы приобрели большие выгоды, но они не имели власти над коммуникационными линиями. Великобритания же отрезала не только Египет и Мальту, но и саму Францию от всякого плодотворного сношения с внешним миром. Переговоры о перемирии на море были прерваны 9 октября. Между тем Бонапарт, отказавшись дожидаться их исхода, уведомил о возобновлении враждебных действий между 5-м и 10-м числами сентября.
 
      Австрия, не будучи еще готова, была рада купить дальнейшую отсрочку ценой сдачи неприятелю осажденных им крепостей – Ульма, Ингольштадта и Филиппсбурга. Была поэтому заключена соответствующая конвенция, и возобновление войны было отсрочено еще на сорок пять суток, считая с 21 сентября.
 
      В этих обстоятельствах Пруссия усмотрела один из тех удобных случаев, которые в ловких руках Бонапарта столь часто вводили ее в ошибку. Ее присоединение к направленному против Великобритании концерну прибалтийских держав должно было ускорить падение ее германской соперницы и обеспечить ей поддержку Первого консула в приближавшемся возмещении территориальных потерь, понесенных германскими государствами. Если бы Пруссия не присоединилась, к Северной лиге, то борьба сосредоточивалась бы преимущественно на море, и ее исход, при дисциплине и храбрости британских моряков, едва ли бы мог подлежать сомнению. Одна только Пруссия, в силу своего географического положения, могла нанести английской торговле прямой и тяжелый удар закрытием привычных для нее путей сообщения с континентом. Ущерб, грозивший от этого Англии, настолько сильно превышал тот вред, который при случае мог быть причинен ей самой, что было менее рискованным вступить на этот путь, чем вооружить против себя царя и французское правительство. Дальнейшим мотивом служила политическая зависимость Ганновера от Великобритании, подававшая Пруссии столь часто показывавшуюся ей в перспективе Бонапартом надежду прочно присоединить к себе это германское владение английского короля. Вскоре представился ей случай проявить свои симпатии. В конце октября британский крейсер захватил прусское коммерческое судно, пытавшееся войти в Тексель с грузом морских припасов. Свежая погода принудила его отвести свой приз в Куксхафен – порт, расположенный при устье Эльбы и принадлежащий Гамбургу, через который направлялась значительная часть английской торговли с континентом. Пруссия потребовала у гамбургского сената освобождения захваченного судна и, получив отказ, сделала распоряжение о занятии порта двухтысячным отрядом своих войск. Тогда сенат выкупил приз и передал его Пруссии. Со стороны британского правительства также последовало распоряжение о возврате судна, что было чисто политической мерой, за которую министерство и подверглось порицанию со стороны Фокса. Как он правильно заметил, это было принципиальной уступкой, вызванной тем фактом, что Пруссия, обладавшая возможностью нанести Великобритании большой ущерб, была недоступна для английского флота.
 
      Можно оспаривать, было ли благоразумным поступаться принципом ради того, чтобы удержать от вступления в грозный северный союз нового сильного участника, но во всяком случае попытку эту постигла обычная судьба уступок, объясняемых слабостью. На представления британского посла был получен ответ, что оккупация, раз она предписана, должна состояться и что «нейтралитет Куксхафена, гарантированный таким образом королем, будет более безопасен от какого-либо нарушения». Аргументация эта ясно указывала на то положение, которое готовилась занять Пруссия. Ее влияние определило и образ действий Дании, которая, как утверждают, была против того, чтобы совершить шаг, угрожавший пресечением ее торговли и суливший ей вероятную участь сделаться первой жертвой мести Великобритании. 16 декабря Россией и Швецией был подписан в С.-Петербурге договор, возобновлявший Вооруженный нейтралитет 1780 года и привлекший к себе вскоре и Данию с Пруссией. Его главные статьи заключались в том, что нейтральные суда могли беспрепятственно принять на себя транспортное дело в прибрежных и колониальных торговых операциях воюющих государств, что неприятельский груз, шедший под нейтральным флагом, не подлежал захвату, и что для признания блокады необходимо, чтобы они опирались на расположенные перед портом отряды судов в составе, делающем рискованной всякую попытку входа. Военная контрабанда была определена таким образом, что морские припасы не вошли в объем этого понятия. Затем было подтверждено положение, что коммерческие суда, следующие под конвоем военных, не подлежат действию права воюющих производить осмотры. Каждым из этих положений оспаривалось одно из тех притязаний, от которых, по мнению Великобритании, зависела ее морская сила, а следовательно и ее место среди держав. Договорившиеся государства обязались, в случае надобности, отстаивать свои положения силой.
 
      Таким образом успешно создался этот союз северных держав против Великобритании – первый и самый добровольный из всех союзов, устроенных Бонапартом. По странному совпадению, напоминающему собой своевременность отправления Нельсона из Англии в 1798 году с целью задержать еще не определившуюся тогда французскую экспедицию против Египта, этот же самый Нельсон, предназначенный судьбой к тому, чтобы сразить эту коалицию, медленно ехал во время ее образования из наиболее тесно связанного с его именем и славой как до, так и после этого, Средиземного моря в Северное. Его как бы опять влекла какая-то таинственная сила, чтобы он был под рукой для оказания отечеству неведомых еще пока услуг, которые он только один и мог сделать. 11 июля, т. е. неделю спустя после того, как Бонапарт в первый раз обратился к царю с предложением Мальты, Нельсон выехал из Ливорно в Триест и Вену. Он проследовал через Гамбург в то самое время, когда там обсуждалось дело о прусском призе, и 6 ноября сошел на берег в Англии. Находя, что его здоровье вполне восстановилось сухопутной поездкой, он просил о немедленном назначении на службу и получил в командование отряд во флоте Канала, состоявшем под начальством лорда Сент-Винсента. Он присоединился к эскадре лишь 17 января 1801 года и поднял свой флаг на трехдечном корабле «Сан-Жозеф», захваченном им в сражении у мыса Сент-Винсент. Между Адмиралтейством и им было уже между тем решено, что в случае посылки флота в Балтийское море он будет назначен вторым флагманом к сэру Гайд Паркеру. Как раз в то время, когда он, накануне подъема своего флага на «Сан-Жозефе» представлялся Сент-Винсенту, было получено письмо от Паркера с извещением о состоявшемся новом назначении.
 
      Около этого времени Австрии был нанесен решительный удар, заставивший ее вступить в сепаратные переговоры и устранивший ее почти на пять лет с театра военных действий.
 
      Император отправил в Люневиль своего посланника, который был там встречен Иосифом Бонапартом как представителем Франции. Так как Австрия отказалась заключить мир отдельно от Великобритании, то 28 ноября были возобновлены военные действия. 3 декабря Моро одержал победу в битве под Гогенлинденом и затем двинулся на Вену. 25-го числа в Штейере, на расстоянии менее ста миль от австрийской столицы, было подписано перемирие. Менее блестящие, но все же решительные успехи сопровождали также действия французов в Италии и 16 января 1801 года завершились и там перемирием. Почти одновременно с этой последней новостью Первый консул получил от императора Павла письмо, свидетельствовавшее о его в высшей степени дружественном расположении к Франции, но полное ненависти к Англии, и извещавшее о его намерении назначить в Париж посла. Это преисполнило Бонапарта радостными надеждами, выражение которых показывает, какое важное значение придавал он морской силе. «Мир с Императором, – писал он к своему брату в Люневиль, – ничто против союза с царем, который будет господствовать над Англией и беречь для нас Египет». Он приказывал ему затянуть переговоры до прибытия ожидавшегося посла, чтобы таким образом условия с Германией могли быть постановлены по соглашению с Россией.
 
      На подобном же совместном действии он основывал и свои чрезмерные ожидания благоприятных результатов на море, ожидания, зависевшие от взгляда, с которым ему было так трудно расстаться, что одна группа кораблей была равносильна другой. Немедленно же был отправлен курьер в Испанию по делу о снаряжении военных экспедиций в Ирландию, Бразилию и Ост-Индию, в Карибское море – для отнятия французских и испанских островов и в Средиземное море – для отвоевания Менорки. «При тех затруднениях, которые предстоят Англии, угрожаемой в Архипелаге Россией и в северных морях – соединенными державами, ей будет невозможно держать долго в Средиземном море сильную эскадру».
 
      Так как русский посол не ехал, то Иосифу Бонапарту было предписано кончать дело, и 9 февраля австрийским посланником в Люневиле был, после упорных прений, подписан мирный договор. Его главные условия были: 1) Окончательные уступка Франции всех германских владений, расположенных к западу от Рейна, вследствие чего река эта на всем своем протяжении от Швейцарии до Голландии делалась французской границей. 2) Подтверждение сделанной по Кампоформийскому договору уступки Бельгии. 3) В Италии Австрии предоставлялся лишь восточный берег Адиджа; князья Австрийского дома, владения которых приходились по западную сторону реки, лишались своих территорий, и последние должны были отойти к Цизальпинской республике и к испанскому инфанту, водворенному в Тоскане с титулом короля Этрурии. Так как Цизальпинская республика и Этрурия зависели в своем политическом существовании от Франции, то последняя, в силу своего господства над их территорией, становилась между Австрией и Неаполем и заграждала англичанам доступ в Ливорно. 4) Одиннадцатой статьей договора была гарантирована независимость Голландской, Швейцарской, Цизальпинской и Лигурийской республик. По своему влиянию на ход дальнейших событий это было наиболее важным из условий. Оно придало известную определенность политическому положению континента, на которую и ссылалась Великобритания в договоре, заключенном ею с Францией несколько месяцев спустя. Действительное нарушение Бонапартом этого договора послужило впоследствии для Англии основанием и оправданием ее отказа выполнить свои обязательства по отношению к Мальте, что повело к возобновлению войны, а в конце концов и к падению Наполеона. 5) На Германскую империю было возложено обязательство возместить натурой в пределах ее собственной территории потери князей, лишившихся своих владений по западную сторону Рейна и в Италии. Этим путем Пруссия, принадлежавшая также к числу потерпевших, получила, благодаря влиянию Бонапарта, щедрую плату за поддержку, оказанную ею его политике на севере. Этот успех побудил ее держаться и впредь той же программы мелкого оппортунизма, пока, наконец, ненужная больше Франции, она не была грубо ею брошена, и хотя и дала отпор, но, стоя особняком, была быстро раздавлена.

Глава XIII. События 1801 года – Британская экспедиция в Балтийское море – Попытки Бонапарта оспаривать обладание морем – Его континентальная политика – Перемирие с Великобританией – Влияние морской силы на ход революции до этого времени

      Люневильский мир поставил Великобританию в положение изолированное и на некоторое время враждебное по отношению ко всей Европе. Министерство встретило критические обстоятельства с бодростью и твердостью, хотя, быть может, и полагаясь слишком много на дипломатию и слишком мало на военный гений великого моряка, который был в его распоряжении. На континенте ничего нельзя было сделать, так как всякая попытка сопротивления Франции разбивалась гением Бонапарта. Но надо было выиграть время для бывшей уже в пути экспедиции против Египта, имевшей целью принудить французов к его эвакуации. Можно было также расстроить и Северную лигу, если бы только Англии удалось обеспечить себе для переговоров с нею сколько-нибудь подходящие карты.
 
      Поэтому решено было вести с прибалтийскими державами переговоры «с оружием в руках», подобные тем, какие велись в предшествовавшем августе месяце с Данией. Для этой цели был собран в Ярмуте, на восточном берегу Англии, флот из восемнадцати линейных кораблей и тридцати пяти судов меньших размеров. Быстрота действий была существенно необходима для того, чтобы воспользоваться благоприятным состоянием льда, который, ломаясь в гаванях медленнее, чем в открытых водах, мог замедлить соединение враждебных флотов, а также и для того, чтобы дать прибалтийским державам возможно меньше времени на приготовления к военным действиям, приближение которых они едва ли предвидели. Все указывало на Нельсона – самого энергичного и смелого из британских адмиралов – как на главного начальника экспедиции. Предполагалось, что эскадре, численно уступавшей совокупности неприятельских сил, удастся атаковать каждую из составных частей последних прежде их соединения. Но то обстоятельство, что Нельсон был все еще одним из младших флагманов и, кроме того, не совсем правильный образ действий его в центральной части Средиземного моря (отчасти под влиянием леди Гамильтон, когда он поддавался воздействию своих политических воззрений даже в вопросах воинской дисциплины), вероятно, возбудили со стороны графа Спенсера, распоряжавшегося тогда в качестве Первого лорда Адмиралтейства назначениями офицеров, недоверие к способности его исполнить роль, которая требовала наряду с энергией известной деликатности и осторожности в оценке положения. Однако же вверение главного начальства в экспедиции, по каким бы то ни было основаниям, не Нельсону было во всяком случае ошибкой, которой не сделал бы Сент-Винсент, заместивший Спенсера через несколько недель после падения, министерства Питта. Положение дел не обещало мирного их разрешения, когда экспедиция проектировалась, и виды на будущее были еще хуже, когда она отплыла. Инструкции, данные сэру Гайд-Паркеру, позволяли Дании 48-часовую отсрочку на принятие предлагавшихся Британией условий и на отречение ее от обязательств по отношению к другим державам. После же принуждения ее к этому – мирным ли путем или оружием, – предписано было атаковать отряд русского флота в Ревеле, прежде чем начавший уже ломаться лед позволит ему соединиться с главной эскадрой в Кронштадте; таким же образом предположено было поступить затем и со Швецией. Такие инструкции оставляли на долю дипломатии меньшую роль и в то же время, по своей прямоте и прямолинейности, превосходно гармонировали с тем пылким темпераментом и тою способностью к быстроте военных действий, которые были так присущи Нельсону. Если бы не чрезвычайно своевременная для Великобритании смерть императора Павла, то она могла бы иметь основание сожалеть о том, что через слабые руки медлительного адмирала упустила благоприятный случай дать России суровое напоминание о своей морской силе.
 
      Флот отплыл из Ярму та 12 марта 1801 года; а, 19-го, несмотря на то, что суровый шторм и рассеял на время некоторые из его судов, почти в полном составе собрался у Скагена – северной оконечности Ютландии, при входе в Каттегат. Северо-восточный ветер был благоприятен для входа в Копенгаген, чем Нельсон, будь он начальником экспедиции, без сомнения и воспользовался бы, явившись туда с посланником на своем корабле. «Тогда во время переговоров, – сказал он, – Дания при каждом подъеме головы видела бы наш флаг». Паркер же отправил в столицу лишь фрегат с посланником, а сам оставался со всем флотом в море ожидать результата переговоров. 12-го числа он был в Гельсингере, где посланник присоединился к нему с известием, что Дания отвергла условия британцев.
 
      Это сводилось к принятию ею вызова, и главнокомандующему оставалось только приступить к враждебным действиям немедленно, так как ветер был благоприятен – обстоятельство, которое в каждый момент могло измениться. В этот день Нельсон отправил Паркеру письмо с чрезвычайно ясной характеристикой положения и с указанием на различные способы действий. «Следует атаковать противника, не теряя ни мгновения, – писал он, – нам никогда не придется выступить против его в таких хороших условиях, как в этот момент». Затем он намекал на то, о чем раньше, вероятно, говорил уже прямо, – что флот должен держаться близ Копенгагена, а не в Гельсингере, раз переговоры не удались. «Тогда вы сейчас могли бы начать атаку, и едва ли было бы сомнение в том, что датский флот был бы уничтожен, а столице пришлось бы так жарко, что датчане послушались бы доводов разума и вняли бы своим интересам». Так как, однако, ошибка, приведшая к такой большой потере времени, была уже сделана, то он старается убедить своего начальника по крайней мере не терять времени более. «Безопасность Англии, и уже во всяком случае ее честь, вверена Вам в большей степени, чем это выпадало на долю какого-либо британского офицера… Никогда отечество наше не полагалось так много на успех какой-либо эскадры, как полагается на нашу».
 
      Показав таким образом необходимость быстроты действий, Нельсон перешел затем к обсуждению плана операций. Копенгаген лежит на восточном берегу острова Зеландия, против берега Швеции, от которого отделен проливом, называемым Зундом. На западе остров отделен от других частей Дании Большим Бельтом. Так как плавание в последнем представляет значительно большие затруднения, то датчане приготовились встретить врага на берегу Зунда, и главным образом близ самого Копенгагена. На расстоянии полмили от берега впереди города простираются отмели, да и в самом Зунде на протяжении свыше мили тянется длинная мель, называемая Миддель-Грунд. Между этими двумя полосами мелкой воды проходит фарватер, называющийся Королевским, через который могли пройти глубокосидящие корабли, и от северной оконечности которого тянется глубокий глухой рукав, идущий к Копенгагену и образующий собственно гавань. Естественным пунктом для атаки представляется поэтому северная часть позиции. Здесь датчане и возвели сильные укрепления на сваях близ устья гавани, известные под названием батарей Трекронер. Нельсон, однако, указал на то, что не только эта передовая часть неприятельской линии чрезвычайно сильна, но что при этом и ветер, который был благоприятен для атаки ее, был бы противным для отступления; поврежденным кораблям не оставалось бы поэтому возможности к иному отступлению, как через Королевский фарватер. При этом им пришлось бы проходить сквозь строй линии блокшивов, которые датчане установили в качестве плавучих батарей вдоль внутреннего края этого фарватера, – для прикрытия фронта Копенгагена, – и которыми они таким образом были бы отделены от своего флота. Это затруднение, тактическое по своему характеру, не было единственным возражением против плана, который Нельсон осуждал, как уподобляющийся «хватанию быка за рога». Он заметил, что до тех пор, пока британский флот оставался в Зунде, не входя в Балтику, как для русских, так и для шведов – в случае если бы лед разошелся, – оставался открытым путь к соединению с датчанами. Вследствие этого он советовал, чтобы достаточно сильный отряд линейных кораблей меньших размеров прошел во внешней стороне Миддель-Грунда – вопреки трудностям навигации, которые не были, однако, непреодолимыми, и зашел бы в тыл города. Там эти корабли расположились бы между датчанами и их союзниками и были бы в состоянии атаковать слабейшую часть неприятельской линии. Он предлагал сам вести этот отряд.
 
      Все это письмо от 24 марта 1801 года имеет особенный интерес, так как оно показывает с редкой обстоятельностью, вызванной необходимостью в глазах Нельсона расшевелить и убедить своего начальника, ясное понимание его автором главных черт военного положения. Слава этого великого адмирала опирается менее на ведение им кампаний, чем на знаменитые победы, которые он одержал в столкновениях английских флотов с флотами неприятельскими. Однако даже в таком случае оценка его заслуг искажена упорством, с которым, вопреки совершенно очевидным фактам, критики его настаивали на том, что нельзя видеть в его действиях ничего, кроме отчаянной смелости: храбрость и пыл, но не мысль, – «сердце, а не голову».
 
      Во всей его переписке видны постоянные следы его мыслительной деятельности и неизменной точности его умозаключений в вопросах военного дела; но обыкновенно о его логике и принципах можно судить лишь по его действиям. В рассматриваемом же случае его воззрения и тот образ действий, которого он держался бы, если бы был хозяином положения, формулированы им самим. Можно только сожалеть, что моряки должны были потерять такую яркую иллюстрацию, какой он мог бы пояснить под Копенгагеном свои принципы и способы ведения морской войны. Он заключил свое письмо настоятельным советом, который достоин самого Наполеона и который, если бы был принят, привел бы к низвержению балтийской конфедерации с треском, слышным во всей Европе. «Предположим, что мы прошли бы через Бельты, при ветре (сначала западном). Не было ли бы тогда возможности направиться со всем флотом – или с отрядом из десяти двух– и трехдечных кораблей, при одном бомбардирском судне и двух брандерах – в Ревель для уничтожения там русской эскадры? Я не вижу большего риска в отделении такого отряда и в попытке затем добиться результата в Копенгагене с остальными судами. Мера может считаться смелой, но я того мнения, что самая смелая – в то же время и самая безопасная, а наше отечество требует самого энергичного напряжения сил при разумном направлении удара».
 
      Так как датчане были обречены на пассивную оборону, то этот совет нанести удар душе конфедерации обнаруживал чрезвычайно ясное понимание ключа положения, которое Нельсон сам характеризовал так: «Я смотрю на Северную лигу, как на дерево, в котором Павел составляет ствол, а шведы и датчане – ветви. Если мне удастся добраться до ствола и срубить его, то ветви отпадут сами собою; но я могу испортить ветви и все-таки не быть в состоянии срубить дерево, и при этом мои силы необходимо будут уже ослаблены в момент, когда понадобится наибольшее напряжение их». Этими словами Нельсон высказывал убеждение, что русский флот следовало атаковать прежде неизбежного ослабления сил английского флота сражением с датчанами. «Получить возможность вырезать русский флот, – говорит он опять, – было моею целью». Чего бы ни добивалась Дания, решившись принять атаку, она была по своим континентальным владениям связана с политикой России и Пруссии, каждая из которых могла бы одержать над ней верх нападением с суши. Она не осмеливалась пренебрегать их требованиями. Образ действий Дании и Пруссии зависел от царя, потому что последняя при своей колеблющейся политике сейчас же воспользовалась бы отложением царя от лиги как извинением и поводом для того, чтобы сделать самой то же. В Ревеле было двенадцать русских линейных кораблей – добрая половина Балтийского флота, уничтожение которой парализовало бы другую половину, как и всю морскую силу империи. Однако не было надежды убедить Паркера сделать такой шаг. «Наш флот никогда не действовал бы против России и Швеции, – писал впоследствии Нельсон, – хотя бы Копенгаген и был сожжен, потому что сэр Гайд-Паркер решился не оставлять в тылу враждебной Дании». Этот довод, основательность которого с технической стороны, при принятии во внимание всех обстоятельств, отнюдь не заслуживает упрека в недостатке педантичности, прекрасно иллюстрирует огромную разницу между хорошим и искусным офицером, каким был Паркер, и гением, для которого правила служат только руководством, а не стеснением в логике.
 
      Сэр Гайд-Паркер, хотя и не был способен стать на высоту тех огромных выгод своего положения, на которые указывал Нельсон, все-таки принял его совет относительно способа и направления главного удара атаки оборонительных сил Копенгагена. Нельсон просил десять линейных кораблей и несколько меньших судов для попытки уничтожить плавучие батареи, прикрывавшие фронт города. По выполнении этого бомбардирские суда могли уже поместиться так, чтобы обстреливать с результатом порт, арсеналы и город, в случае, если бы было оказано дальнейшее сопротивление.
 
      В течение ночей 30 и 31 марта производился промер фарватера. 1 апреля флот подошел к северной оконечности Миддель-Грунда, на расстояние около четырех миль от города; и в полдень того дня отряд Нельсона, которому Паркер дал двумя линейными кораблями более, чем тот просил, т. е. всего двенадцать кораблей, вступил под паруса, прошел через внешний фарватер и стал на якорь ко времени солнечного заката у юго-восточной оконечности мели, в двух милях от головы датской линии. Нельсон объявил о своем намерении начать атаку, как только позволит ветер, и ночь была проведена им в установке ордера баталии. Предприятие было опасно не по силе объекта атаки, но по чрезвычайным трудностям навигации. Лоцманами были большей частью помощники капитанов коммерческих судов, ведущих торговлю с Балтикой: их опытность в обращении с судами в триста или четыреста тонн водоизмещения не делала их способными к ответственной проводке огромных линейных кораблей. Они обнаружили большую нерешительность, и недостаточность знакомства их с фарватером содействовала главным авариям, имевшим место в тот день, так же как и сравнительной неполноте результатов победы.
 
      На следующее утро ветер сделался попутным, от SSO, и в восемь часов командиры британских судов были созваны на флагманский корабль для принятия окончательных инструкций. Датская линия, которую предстояло атаковать, тянулась в направлении от северо-востока к юго-западу более чем на милю. Она состояла из блокшивов и плавучих батарей числом от восемнадцати до двадцати, при 628 орудиях, из которых – так как сражение предстояло на якоре – только 375 были на бортах, обращенных к арене боя. Южный фланг, на который предстояло нападение, поддерживался отчасти береговыми укреплениями, но мелководье не позволило придвинуть к ним линию на такое расстояние, при котором защита ее огнем береговых батарей была бы достаточно действенной. Будучи, таким образом, явно слабее, чем северная оконечность линии, прикрывавшаяся батареей Трекронера и второй линией сильных кораблей, этот южный фланг был вполне обоснованно избран британцами за главный пункт атаки по тактическим причинам, независимо от указанного Нельсоном стратегического преимущества, которое состояло в том, что при таком плане действий британцы становились между непосредственным своим противником и его союзниками. В половине десятого часа был поднят сигнал сняться с якоря. Корабли скоро вступили под паруса, но трудности проводки их по фарватеру, несмотря на тщательные промеры, сделанные в течение ночи опытными командирами, скоро дали себя знать. «Агамемнон», 64-пушечный корабль, не был в состоянии выбраться на ветер оконечности Мидель-Грунда и должен был бросить якорь вне дальности пушечного выстрела. Он не принимал участия в сражении. «Беллона» и «Рассел», 74-пу-шечные, четвертый и пятый в строе, вошли на фарватер, но, держась слишком далеко к востоку, сели на мель у окраины Миддель-Грунда. Они были хотя и в сфере боя, но все-таки на слишком большом расстоянии от противника, чтобы их стрельба по нему, при тогдашнем состоянии артиллерии, была достаточно действительна. Следовавший за ними флагманский корабль Нельсона, а также и остальные прошли благополучно, но выход трех кораблей из линии значительно помешал намеченному протяжению ее к северу. Результатом было то, что северная часть британского строя подвергалась огню, совершенно непропорциональному ее силе. Отряд фрегатов с большой храбростью попытался занять место, назначенное для кораблей, что мог сделать только лишь отчасти и понес тяжелые потери в этой попытке.
 
      Сражение было в самом разгаре в половине двенадцатого часа. Тогда уже дело свелось к тому, чья артиллерия окажется более действенной и которая из сражавшихся сторон – более выносливой. В два часа пополудни значительная часть датской линии прекратила огонь, и флагманский корабль «Данеборг» был объят пламенем. В течение боя команды датских судов часто пополнялись новыми партиями с берега; в некоторых случаях, достигнув кораблей уже после того, как они спустили флаг, эти партии возобновляли бой или игнорируя факт сдачи, или просто по незнанию о нем. Береговые батареи также стреляли по шлюпкам, которые пытались овладеть судами, спустившими флаги. Нельсон воспользовался этим обстоятельством для того, чтобы привести дело к концу. Он написал письмо, адресованное «братьям англичан – датчанам», и послал его под флагом перемирия к наследному принцу, который был в городе. «Лорд Нельсон имеет приказания щадить Данию, как только она перестанет сопротивляться, но если со стороны ее стрельба будет продолжаться, то лорд Нельсон будет обязан предать огню все плавучие батареи, которые он взял, не имея возможности спасти храбрых датчан, защищавших их». Письмо было послано на берег с британским офицером, который служил раньше в русском флоте и говорил по-датски. Бой продолжался почти до трех часов пополудни, когда все суда, блокшифьги плавучие батареи к юго-востоку от Трекронера или спустили флаг, или были совсем расстреляны. Укрепления были все еще не повреждены, так же как и корабли, стоявшие к западу от них и прикрывавшие собственно гавань. Огонь их орудий был прекращен по требованию парламентера с флагом перемирия, который вез Нельсону ответ наследного принца. Последний спрашивал о точной цели первого письма. Нельсон принял возвышенный тон. Он уничтожил часть неприятельской линии, которую атаковал, но для него было теперь важно отвести на безопасную дистанцию свои обитые суда, а при дувшем тогда ветре это было возможно, только пройдя мимо батарей Трекронера. Если бы три корабля, которые стали на мель, были в линии, то позволительно думать, что названное укрепление было бы тогда настолько повреждено, что было бы практически безвредно, но до этого было далеко. Адмирал в своем втором письме политично игнорировал это обстоятельство. Он писал: «Цель лорда Нельсона, при посылке им на берег флага перемирия, состоит в человеколюбии; он поэтому соглашается, чтобы враждебные действия прекратились, пока лорд Нельсон не снимет своих пленников с призов; он соглашался при этом свести на берег всех раненых датчан и сжечь или вывести из сферы боя свои призы. Лорд Нельсон, свидетельствуя нижайшее почтение его королевскому высочеству, просит позволения сказать, что он всегда будет считать, что одержал величайшую из всех когда-либо одержанных им побед, если этот флаг перемирия послужит счастливым предвестником прочного и счастливого союза между всемилостивейшим правителем Великобритании и его величеством королем Дании». Написав это письмо, он отправил парламентера за окончательным решением к сэру Гайду-Паркеру, который находился на корабле «Лондон», стоявшем милях в четырех от Нельсона. Он предвидел, что долгий переход под веслами туда и обратно даст время передним кораблям, весьма сильно поврежденным, беспрепятственно пройти мели, Хотя курс "их при этом и лежал под выстрелами батарей Трекронера. Таким образом, подвергавшаяся неприятельскому огню часть британского флота была благополучно отведена с опасной позиции и присоединилась к Паркеру севернее Миддель-Грунда. Выгода, какой добился Нельсон, выиграв время благодаря своему присутствию духа и находчивости, видна из затруднении, сопровождавших удаление кораблей: три из них стали на мель, причем два не могли сняться в течение нескольких часов, оставаясь в расстоянии всего лишь одной мили от батарей, но под защитой флага перемирия.
 
      Результатом Копенгагенского сражения было «открытие» фронта города, порты и арсеналы которого могли подвергнуться вследствие этого бомбардированию, так как теперь было безопасно расположить бомбардирские суда на Королевском фарватере. Дании предстояло решить, должен ли ее страх перед могущественными союзниками и горячее сочувствие требованиям нейтральных сторон заставить ее претерпевать дальнейшие наказания, или же перенесенные уже страдания и все еще угрожающая опасность служат достаточным извинением для отложения ее от коалиции. С другой стороны, Нельсон, который был «головой и хребтом» британской силы на севере, ни до ни после сражения не придавал почти иного значения поведению Дании, кроме того, что оно удерживало Паркера от дальнейшего движения вперед. Теперь, как и раньше, его единственной мыслью было нападение на русский отряд, все еще запертый льдами в Ревеле. Переговоры были ведены им и окончились заключением перемирия на четырнадцать недель, после которого враждебные действия могли возобновиться не ранее как по предупреждении о них за четырнадцать дней. Это обеспечивало Паркеру на четыре месяца такую безопасность сообщений, какой он желал. Страх перед Россией долго удерживал датчан от этой уступки, настаивая на которой, Нельсон откровенно говорил, что она нужна ему для того, чтобы получить возможность действовать против русского флота и затем возвратиться к ним. Он требовал упомянутой уступки как непременного условия пощады города. Однако в течение переговоров наследный принц получил известие о смерти императора Павла, который был убит партией заговорщиков ночью 24 марта. Датское правительство скрыло эту весть, но с исчезновением души конфедерации исчезли самые сильные его опасения и дали ему смелость уступить требованиям Нельсона.
 
      Участие датчан в Вооруженном нейтралитете было устранено на время перемирия, но британские министры обнаружили так же мало понимания истинного положения дела, как и их главнокомандующий на Балтике. «После оценки всех обстоятельств, – писали они Нельсону, – его величество считает правильным одобрить перемирие». Нельсон естественно и справедливо негодовал на это нелепое непонимание истинного смысла результата его действий, относительно которых французский морской критик верно сказал, что «в глазах моряков они всегда будут лучшим патентом на его славу. Он один был способен на такую смелость и настойчивость; он один мог пойти на громадные трудности предприятия и одолеть их». Деятельность его под Копенгагеном, как ни блестяще проявились в ней его энергия, смелость и настойчивость, однако, далеко не исчерпывает его заслуг Балтийской кампании. Он поднял и вынес на своих плечах тяжелый балласт – бездеятельность своего начальника, он ясно читал смысл политического, так же как и военного положения дел, и ни на один момент не терял из виду ключа того и другого. Бомбардирование Копенгагена было, по его мнению, бесполезным актом вандализма, способного раздражить нацию, с которой следовало искать примирения, и уничтожить единственный шанс, каким владела Великобритания для сдерживания Дании. Позволительно думать, что он никогда не допустил бы и мысленно этого бомбардирования, если бы не необходимость воздействовать на своего вялого и слишком осторожного главнокомандующего. При наличных обстоятельствах он употребил эту угрозу, как единственное средство, которым мог вынудить Данию к перемирию и побудить Паркера идти дальше. Раз последнее было достигнуто, то перемирие разрубало узел военных затруднений; в этом состояла вся сущность дела, и перед этим результатом падало значение всех других обстоятельств. «Моей целью, – сказал он, – было достижение Ревеля прежде, чем таяние льда сделает Кронштадт свободным, чтобы успеть уничтожить эти двенадцать линейных кораблей». Справедливо мог написать Сент-Винсент: «Все действия Вашего лордства, с самого назначения Вашего до настоящего момента, составляют предмет нашего постоянного восхищения. Я не могу делать сравнений; все согласны, что есть только один Нельсон».
 
      Между тем, пока британский флот терял время при входе в Балтику, случились важные события, подвинувшие осуществление проектов Бонапарта на Севере и серьезно усложнившие положение Великобритании. Последняя не объявляла войны формально, но ее правительство не без основания смотрело на союз Дании, Швеции и Пруссии как на акт прямо враждебных действий, так как этот союз имел целью поддержку царя, который прежде всего добивался обеспечения своих притязаний на Мальту, для чего и захватил в виде залога триста британских коммерческих судов с их экипажами. В возмездие за посягательство на британское имущество, задержанное таким образом в России, а также и для того, чтобы вести переговоры при соответствующих условиях, британское правительство 14 января 1801 года приказало наложить эмбарго на русские, датские и шведские суда в британских портах и захватывать коммерческие суда этих держав в море. Из четырехсот пятидесяти шведских судов, бывших тогда за границей, двести были задержаны в британских гаванях или введены туда. Они, однако, отнюдь не считались призами, а просто задерживались насильно в ожидании исхода существовавших затруднений. На возражения Швеции и Дании, поддерживавшиеся и Пруссией, британское министерство отвечало 7 марта, что эмбарго не будет снято до тех пор, пока державы «будут входить в состав конфедерации, имеющей целью заставить его величество силою согласиться на новую систему морского права, несовместную с достоинством и независимостью его короны, а также правами и интересами его народа». Вследствие этого и входа в Зунд флота Паркера Пруссия в ответ закрыла 30 марта устья Эльбы, Везера и Эмса – другими словами, порты северной Германии – для британской торговли и овладела германскими провинциями, принадлежавшими королю Великобритании. В тот же самый день корпуса датских войск заняли Гамбург, чтобы более верно остановить торговые сношения с ним британцев.
 
      Замыслы Бонапарта, таким образом, вполне осуществились. Образовался не только морской союз против Великобритании, но состоялось также и закрытие ей доступа на один из самых главных ее рынков. Опасность, однако, далеко не была такой большой, какой казалась. С одной стороны, хотя неприятности, которым подвергалась нейтральная навигация, были неоспоримы, но они сторицей вознаградились для северных держав выгодами, извлеченными ими из предшествовавшей войны, когда эти державы не были во вражде с Великобританией; интересы их в сущности требовали мира с нею, хотя бы ценою уступок ее притязаниям. С другой стороны, более значительные из последних, как бы ни критиковали их с точки зрения естественного права, имели за собой давность обычая, а в вопросе о контрабанде рядом с доводами, осуждавшими включение морских припасов в категорию заповедных товаров, как того требовала Великобритания, на стороне этого требования был благовидный предлог. Дело в том, чхо Франция не имела тогда коммерческого флота, за исключением прибрежных судов, и следовательно, морские припасы, доставлявшиеся в ее порты, почти наверно предназначались для военных судов, и что отчасти изъятию этих припасов из категории заповедных обязана была Великобритания превосходством своей морской силы, которая одна только изо всех родов вооруженной силы успешно разбивала усилия Бонапарта. Коротко говоря, интересы северных государств требовали с их стороны уступки в спорном вопросе, тогда как интересы Великобритании побуждали ее настаивать на своем. Эта истина не только утверждалась министерством, но в главном поддерживалась и оппозицией. Поэтому для нарушения равновесия достаточно было бросить лишь небольшой груз на одну чашу или снять такой же с другой. Между тем коалиция должна была совершенно расстроиться или решительными морскими операциями со стороны Великобритании, или смертью царя Павла. Царь был единственным лицом, вложившим душу и сердце в эту северную распрю, потому что он один только был глух к голосу истинных интересов. Отсюда ясна вопиющая ошибка вверения ведения морской кампании кому-либо другому, кроме Нельсона. Время, спокойно расточавшееся Паркером на размышление и разговоры, было бы достаточно для его помощника на то, чтобы очистить Балтику от врагов, уничтожить русскую эскадру в Ревеле – подобно тому, как он уничтожил датскую оборонительную линию в Копенгагене – и убедить нейтральные державы в безнадежности борьбы. К счастью для Великобритании, русские предприниматели, заинтересованные в торговых сношениях с Великобританией и едва уступившие восемь лет спустя ограничениям в этих сношениях по требованию популярного Александра I, возмутились против мер правителя, ненормальность которого не подлежала более сомнению. Убийство императора Павла открыло путь к миру.
 
      Одной из первых мер нового царя было освобождение британских моряков, плененных его отцом. Распоряжение об этом было сделано 7 апреля. 12-го числа того же месяца британские корабли вошли в Балтику – к великому удивленно северных держав, которые думали, что большое углубление этих кораблей помешает этому. Трехдечные корабли должны были выгрузить свои орудия для того, чтобы пройти через некоторые отмели в десяти милях выше Копенгагена. После крейсерства, целью которого была попытка захватить шведский флот, бывший, по слухам, в море Паркер стал со своими кораблями на якорь в бухте Кюге – близ берега Зеландии, у входа в Балтику. Там он ожидал дальнейших инструкций от своего правительства, так как русский посланник в Копенгагене известил его, что новый царь не допустит войны. Нельсон совершенно не одобрял такого бездействия. Россия могла согласиться на условия Великобритании, но была бы большая вероятность, что она действительно сделает это, если бы британский флот стоял на Ревельском рейде. Кажется, так смотрело на дело и министерство. Оно получило известия о Копенгагенском сражении 15 апреля и около того же времени узнало о смерти Павла I. Этим последним фактом оно весьма целесообразно воспользовалось для перехода к примирительной политике. 17-го числа Паркером были получены приказания, отменявшие прежде данные ему инструкции. Если бы Александр снял эмбарго и освободил матросов, то всякие враждебные действия должны были прекратиться. В противном же случае предписывалось предложить России такое прекращение, если она пожелает вести переговоры, но под условием, чтобы до тех пор, пока корабли и матросы их не будут освобождены, ревелъский отряд не соединялся с кронштадтскими uvice resa. Такие инструкции предполагали местонахождение британского флота весьма далеко от бухты Кюге, лежащей далее четырехсот миль от Ревеля.
 
      Через четыре дня отданы были приказания о смене Паркера и о назначении на его место Нельсона. Принимая во внимание, что этот шаг был сделан всего неделю спустя после вестей о победе, его едва ли можно истолковать иначе как скрытое неодобрение образа действий Паркера. Одно выражение Нельсона наводит на такое толкование. «Те, которые желают следствия, плохие друзья сэра Гайда-Паркера, – писал он конфиденциальному корреспонденту. – Его друзья в эскадре желают, чтобы все о действиях последней было забыто, потому что мы все уважаем и любим сэра Гайда, но чем лучше относятся к нему друзья, тем более беспокоит их его бездеятельность. Кроме же нее в действительности нет никакого преступления». Приказания об упомянутой смене главнокомандующего были получены 5 мая. Первым сигналом Нельсона было поднять шлюпки и приготовиться к съемке с якоря. «Если бы сэр Гайд ушел, – писал он в полдень того же дня, – я был бы теперь под парусами». 7-го числа флот оставил бухту Кюге и 12-го появился близ Ревеля. Русский отряд, однако, уже отплыл оттуда тремя днями ранее и был теперь в безопасности под орудиями Кронштадта. Из Ревеля Нельсон послал весьма любезное письмо русскому министру иностранных дел, но получил в ответ известие, что «единственным доказательством лояльности его намерений, какое может признать царь, было бы немедленное удаление его флота; и что до тех пор переговоры не могут происходить». – «Я не думаю, чтобы он написал такое письмо, – сказал Нельсон, – если бы русский флот был в Ревеле». Но птица улетела, и он с вежливыми объяснениями удалился из порта. Однако он все еще оставался на Балтике, ожидая исхода переговоров, но Россия хотела мира, и 17 мая царь приказал освободить британские суда, на которые было наложено эмбарго. 4 июня Великобритания также освободила датские и шведские суда, задержанные в ее портах. Россия и Пруссия уже согласились 27 апреля, что враждебные меры против Англии должны быть прекращены, Гамбург и Ганновер эвакуированы, а свобода плавания по рекам восстановлена.
 
      17 июля была подписана в С.-Петербурге конвенция между Россией и Великобританией, устанавливавшая соглашение в спорных пунктах. Вопрос о Мальте был обойден молчанием. Что же касается вопроса о нейтральных судах, то Россия согласилась признать требование, чтобы нейтральный флаг не прикрывал неприятельского груза; и если она добилась формального допущения, чтобы предметы, вывозимые из неприятельских стран, которые сделались нейтральным имуществом, не подлежали захвату, то все-таки согласилась на весьма важное требование Великобритании, чтобы это условие не распространялось на колониальные произведения. Эти последние, кому бы они ни принадлежали, не могли перевозиться на нейтральных судах прямо из колоний в метрополию, если она была одной из воюющих сторон. Великобритания, с другой стороны, согласилась на признание за нейтральными сторонами права перевозить предметы прибрежной торговли воюющих сторон, а также и на то, чтобы морские припасы не были включены в категорию предметов военной контрабанды. Последняя уступка имела серьезное значение, первая, вероятно, не имела, потому что прибрежная торговля ведется обыкновенно при посредстве мелких судов, специально приспособленных к местным условиям, Что же касается осмотра коммерческих судов, идущих под конвоем военного корабля, то Россия согласилась на него в принципе, а Великобритания приняла способы, которые должны были сделать сам процесс осмотра менее оскорбительным. Приватиры в таком случай не имели права осмотра. Вопрос этот не имел большого значения, так как нейтральные коммерческие суда не легко подчиняются стеснениям и задержкам, сопряженным с плаваниями в караванах, под конвоем, и таким образом теряют главное преимущество – преимущество в скорости, которое они имеют над судами воюющих сторон. Если же нейтральная держава находит необходимость в конвое для своих коммерческих судов, то сам этот факт указывает на то, что отношения между ней и той или другой из воюющих сторон уже натянуты.
 
      Швеция и Дания по необходимости следовали образу действий России и согласились на все условия конвенции, заключенные между ней и Великобританией, Швеция – 23 октября 1801 года, а Дания – 30 марта следующего года. Запрещение транспортировать колониальные произведения в Европу имело значение для них, хотя и не имело значения для России. В то же самое время прибалтийские государства возобновили между собою обязательства, которые были исключены из их конвенции с Великобританией, относительно того, чтобы нейтральный флаг покрывал на корабле груз противника и чтобы военный конвой освобождал коммерческие суда от осмотра. Эти принципы были по существу дела изменениями, которые старались ввести в международное право, а не правами, основанными на давнем обычае. По этой причине Соединенные Штаты и прибалтийские державы, хотя и сочувствовавшие этому нововведению, были мало расположены пытаться принудить силой оружия Великобританию к отказу от ее санкционированных долгой практикой притязаний.
 
      Таким образом, обширная комбинация против Великобритании, которую Первый консул создал на севере, распалась без результата в том, что касалось его целей. В течение кратковременного существования Северной лиги он деятельно принимал в южной Европе, против Неаполя и Португалии, другие меры, имевшие целью еще больше изолировать и затруднить великую морскую державу и облегчить себе возможность переправить в Египет продовольственные припасы и подкрепления, в которых французская армия там так сильно нуждалась. «Посланник Республики, – писал он в феврале 1801 года, – заставит испанское министерство понять, что мы должны какою бы ни было ценою сделаться господами Средиземного моря… Франция будет иметь там пятнадцать линейных кораблей до равноденствия, и если еще Испания присоединит к ним пятнадцать своих, то англичане, – для которых скоро должны быть уже заперты порты Сицилии, Лиссабон и Неаполь, – не будут в состоянии держать в Средиземном море тридцать кораблей. А раз это так, то я не сомневаюсь, что они эвакуируют Маон, из-за невозможности оставаться в том море».
 
      Что касается закрытия портов, то Бонапарт с достаточным основанием рассчитывал достигнуть этого при посредстве своих армий; надежда же его на соединение тридцати испанских и французских кораблей была ошибочна, так как он строил ее на ожидавшемся содействии со стороны русского Черноморского флота и на том, что большое число британских судов должно держаться на Балтике и близ Бреста. После перемирия с Австрией корпус Мюрата был передвинут к Неаполю, и в самый день заключения Люневильского мира, 9 февраля, было подписано на тридцать дней перемирие с Обеими Сицилия-ми. За ним последовал 28 марта окончательный мирный договор. Неаполитанское королевство обязалось закрыть доступ в свои порты, в том числе и сицилийские, как военным, так и коммерческим судам Великобритании и Турции. Все же суда Франции и ее союзников, так же как и северных держав, получали в эти порты свободный доступ. Упомянутое королевство потерпело также некоторые территориальные потери; но самый существенный пункт договора сохранялся в секрете. Юго-запад Италии должен был быть занят 12-или 15-тысячным отрядом французов, содержание которого возлагалось на Неаполь и которому должны были быть сданы все приморские крепости к югу от реки Офанто и к востоку от Брадано, включая порты Таранто и Бриндизи. «Эта оккупация, – писал Бонапарт своему военному министру, – имеет целью лишь облегчить сообщения египетской армии с Францией». Неаполитанские порты сделались убежищем для французских эскадр, тогда как оккупационная армия была наготове сесть на суда. К несчастью для Франции, союзные турецкая и британская армии уже высадились в Египте и выиграли Александрийское сражение за неделю до подписания ее договора с Неаполем. Непосредственным результатом этого было разделение французских войск в Египте, так как одна часть их была оттеснена к Каиру, а другая была заперта в Александрии, тогда как флот адмирала Кейта крейсировал близ берега.
 
      Ни одной французской эскадре не удалось доставить в Египет столь желанные подкрепления, несмотря на многочисленные усилия Первого консула. Неудача была следствием двух причин: бедности французских портов и трудности для большего отряда судов прорваться мимо неприятеля соединенно, а для нескольких мелких отрядов – соединиться вместе, при бдительности британцев. Оба эти затруднения были созданы главным образом суровой и методической системой, введенной графом Сент-Винсентом, который, к счастью для Великобритании, принял команду над флотом Канала в то самое время, когда Бонапарт старался внушить французскому флоту более рациональный образ действий и вдохнуть в него большую энергию. В феврале 1800 года он предписал адмиралу Брюи отплыть из Бреста более чем с тридцатью французскими и испанскими линейными кораблями, отогнать блокировавшие порт британские суда, освободить Мальту, послать легкую эскадру в Египет и затем привести свой флот в Тулон, где его положение было бы благоприятным для контроля над Средиземным морем. Так как в исполнении этих инструкций произошло замедление вследствие недостатка припасов и недружелюбного отношения со стороны испанцев, то Бонапарт писал опять в конце марта: «Если до равноденствия британский флот не будет рассеян, то нам придется проститься с мыслью о доставлении подкреплений в Египет и о принуждении британцев к снятию блокады с Мальты – как ни важно было бы для нас успеть в этом». В течение зимних месяцев он неутомимо старался, о чем уже упоминалось, направить в Египет «непрерывный поток» мелких судов.
 
      После осеннего равноденствия Бонапарт опять приготовился к большой морской операции. Адмиралу Гантому было предписано отплыть из Бреста с семью линейными кораблями, на которых было, кроме специальных морских команд, еще четыре тысячи солдат и огромное количество боевых и продовольственных припасов. «Адмирал Гантом, – писал Бонапарт Мену, главнокомандующему в Египте, – доставит вашей армии помощь, которой до сих пор мы не имели возможности послать. Он вручит вам и это письмо». Последнее было помечено 29 октября 1800 года, но ему не было суждено дойти по назначению. Гантом не мог выйти из Бреста ранее как почти три месяца спустя, когда, 23 января 1801 года ужасный северо-восточный шторм отогнал от упомянутого порта британцев и тем дал ему возможность выйти в море. «Это было большим неблагоразумием, – говорит Тьер, – но что можно было сделать в присутствии неприятельского флота, который непрерывно блокировал Брест во всякую погоду и удалился только тогда, когда крейсерство сделалось невозможным. Оставалось или совсем не выходить из порта, или же сделать это в бурю, которая должна была отогнать британскую эскадру». Самые обстоятельства выхода Гантома, так же как и последующие испытания его, ярко иллюстрируют ужасные для Франции последствия блокады. Она не могла помешать случайным прорывам, но ставила почти непреодолимые препятствия соединению между собой отдельных отрядов французского флота и совершению каких бы то ни было больших военно-морских операций. Состояние погоды, избранное для выхода эскадры Гантома, имело последствием то, что эскадра была сейчас же рассеяна и претерпела значительные аварии. Суда ее не могли соединиться в полном составе ранее как через неделю. 9 февраля она прошла Гибралтар; но весть о ее прорыве уже дошла до крейсировавшего близ Кадиса британского адмирала Уоррена, который быстро последовал за ней, войдя в Гибралтар только сутками позже. 13 января Гантом захватил британский фрегат, от которого узнал, что Средиземноморская эскадра под начальством лорда Кейта конвоировала тогда пятнадцатитысячную армию британцев, предназначенную для операций в Египте. Он ожидал, что Уоррен также скоро последует за ним; аварии, которые потерпели его суда во время шторма, заставили его задуматься. Взвесив все обстоятельства, он решился оставить намерение идти в Египет и повернул в Тулон. Уоррен оставался крейсировать в Средиземном море, поджидая французского адмирала, который дважды затем пытался идти по назначению. В первый раз он был вынужден возвратиться вследствие столкновения между двумя его кораблями. Во второй – возникшие среди команды болезни заставили его отослать назад три корабля. Остальные четыре достигли африканского берега несколько западнее Александрии, где и предприняли высадку войск, но эскадра Кейта появилась на горизонте, и они, обрубив канаты, поспешно удалились, не достигнув своей цели.
 
      Такая же неудача постигла и попытку Бонапарта стянуть достаточные силы в Кадис, где испанцы были вынуждены уступить ему шесть линейных кораблей и где было еще кроме того несколько испанских судов. К ним он намеревался присоединить большой отряд из Рошфора, под начальством адмирала Брюи, который должен был командовать всеми силами после их соединения. Однако к сосредоточению кораблей в каком-либо пункте представлялись препятствия в виде британских эскадр, которые стояли перед портами, откуда французы должны были выйти и которые грозили погубить в конце концов великий план Бонапарта, если бы даже сначала французским судам и удалось как-нибудь миновать встречи с ними. Выгода центральной позиции ясно сказалась теперь. С другой стороны, там, где французам посчастливилось собрать большое число кораблей, как, например, в Бресте в 1801 году, недостаток морских припасов, явившийся следствием того же близкого наблюдения британцев за портом и захвата упомянутых припасов как предметов контрабанды, парализовал возможность снаряжения этих кораблей. Увидев, таким образом, что намеченные планы должны расстроиться в Бресте, Первый консул назначил местом сосредоточения сил сначала Рошфор. После следующего затем сбора их в Кадисе Брюи должен был держаться наготове для дальнейших операций. Если бы не удалось оказать помощь Египту прямо, то, может быть, удалось бы сделать это косвенно – нарушением сообщений британцев. «Каждый день, – писал Бонапарт, – сотня судов проходит через Гибралтар под слабым конвоем, для снабжения Мальты и английского флота». Если бы этот путь был фланкирован у Кадиса такой эскадрой, какой командовал Брюи, то понадобились бы большие усилия для его защиты. Но сосредоточение в Рошфоре не удалось, корабли из Бреста не могли попасть туда, да и рошфорским кораблям так и не удалось оставить место своей стоянки.
 
      Одновременно с описанной попыткой Бонапарт пытался увеличить силы в Кадисе еще другим путем. Три судна, отосланные назад Гантомом после второго его отплытия из Тулона, также получили приказание следовать туда под командой контр-адмирала Линуа. Последний успешно достиг Гибралтарского пролива, но там узнал, через захваченный им приз, что семь британских кораблей крейсируют близ места его назначения. Они были отделены от флота Канала с адмиралом Сомарецом во главе для замены Уоррена, когда Адмиралтейство узнало о деятельных приготовлениях в Кадисе и французских портах. Не решившись идти против столь превосходившего его по силам врага, Линуа вошел в Гибралтарскую бухту и стал на якорь у испанского берега, под защитой орудий Алжезираса. Известие об этом так быстро дошло до Сомареца, что б июля, т. е. всего через два дня после того, шесть британских кораблей уже огибали западный мыс бухты и были усмотрены с эскадры Линуа. Они сейчас же атаковали последнюю, но вследствие неблагоприятного для них ветра не могли занять надлежащих позиций, и притом еще оба фланга французской линии поддерживались береговыми батареями, на которых искусно действовали солдаты, высаженные с судов французской эскадры. Атака была отбита, и один британский 74-пушечный корабль, который стал на мель под огнем батареи, был вынужден спустить флаг, Сомарец отошел к Гибралтару и приступил к деятельным исправлениям повреждений на своих судах. Команды работали целые дни в полном составе, и даже ночи – повахтенно, чтобы обеспечить возможность отомстить за свое поражение. Линуа послал в Кадис за необходимой помощью, и 10-го числа пять испанских линейных кораблей и один французский пришли оттуда в Алжезирас и стали на якорь. 12-го числа они вышли в море с тремя кораблями Линуа, и в то же самое время Сомарец с шестью своими оставил Гибралтар. Союзники направились к Кадиеу, преследуемые британцами. В течение ночи их авангард принудил арьергард Линуа к бою, причем произошла ужасная сцена. Трехдечный испанский корабль загорелся и в смятении был принят одним испанским же кораблем того же класса за неприятельский. Оба корабля – 112-пушечные и одни из самых больших в мире – свалились между собой и погибли в разрушительном хаосе огня и воды. Французский корабль «Сен-Антуан» был взят в плен.
 
      Схватки Сомареца с Линуа имеют особенное значение вследствие отражения атаки и поражения британских судов в первой из них. Непрерывный успех говорит – или по крайней мере, по-видимому, говорит – сам за себя, но в рассматриваемом случае выгодные стороны занятия британской эскадрой позиции перед Кадисом, так сказать, просвечивают через неудачу на поле битвы. Следствием этого занятия было, во-первых, то, что отряд Линуа не мог соединиться с союзниками; во-вторых – что он был атакован отдельно от последних, причем суда его потерпели весьма сильные поражения; в-третьих – что при отступлении к Кадису три французских корабля не были в надлежащем для боя состоянии, хотя один из них, будучи вынужден сражаться, оказал отчаянное сопротивление и ушел от слабейшего корабля. Вследствие этого шести британским кораблям пришлось иметь дело только с шестью же противниками вместо девяти. Если и принять в соображение значительное превосходство воинских и профессиональных качеств британских офицеров и матросов сравнительно с испанскими, то остается все-таки очевидным, что выдающимся фактом в рассмотренных сейчас операциях было то, что британская эскадра принудила неприятеля принять бой поодиночке. Это она могла сделать потому, что держалась перед неприятельским портом между упомянутыми отрядами.
 
      Сомарец добился успеха при серьезных затруднениях, совсем загладив неудачу своей первой схватки. Тогда неблагоприятный ветер сильно увеличил невыгоду для его судов сражения под парусами с противником, который стоял уже на якоре, и для которого потеря рангоута в данный момент имела мало значения. Эти обстоятельства, вместе с фактом поддержки французов артиллерией береговых батарей и нескольких канонерских лодок, нейтрализовали тактически численное превосходство британцев. При всех этих данных, однако, бой в Алжезирасе делает чрезвычайную честь Линуа. Он был человеком не только выдающейся храбрости, но также и осторожным по самому своему темпераменту, делавшему его вполне способным воспользоваться всеми выгодами оборонительной позиции. Несмотря на его успех здесь, широкий результат склонил дело решительно в пользу его противников. «Дело сэра Джемса Сомареца, – писал лорд Сент-Винсент, – одело нас бархатом». Семь британских кораблей одолели девять кораблей неприятеля, имевших над ними явный перевес не только по численности, но и по индивидуальной силе большинства из них. Не только три из испанских кораблей были 90-пушечные и более и один – 80-пушечный, но и два корабля Линуа принадлежали к одному классу с последним, тогда как у Сомареца был только один такой. Различие между ним и 74-пушечным не исчерпывалось числом орудий, но состояло и в калибре их… При всем том главный интерес дела заключается не в самой победе, а в существенном результате ее, который, как это следует усвоить, был обеспечен не только превосходством действий британцев в бою, но также и стратегической их диспозицией. Как ни блестящ был подвиг Сомареца, который Нельсон, находившийся тогда в Англии, горячо восхвалял в палате лордов, мнение его биографа, что именно лишь вследствие его операции план Бонапарта потерпел поражение, надо считать преувеличением. «Было условлено, – говорит упомянутый биограф, – чтобы после соединения кадисские корабли проследовали в Лиссабон, разорили его и уничтожили стоявшие там на якоре британские коммерческие корабли; затем, получив подкрепления от Брестского флота, они должны были пройти через Гибралтарский пролив, взять курс прямо на Александрию и там высадить такой отряд войск, который был бы в состоянии снять осаду и затем прогнать англичан из Египта. Это конечно удалось бы, если бы эскадра Линуа не встретила эскадры сэра Джемса, что привело союзные флоты к полнейшему поражению и к необходимости отказаться от грандиозного плана». Эти строки можно было бы пропустить без внимания, как выражение безвредного усердия биографа, если бы они не вели к затемнению истинного урока, который следует извлечь из действий флота в рассматриваемый период, приписыванием одиночной схватке – хотя и блестящей самой по себе – результатов, явившихся следствием обширной, хорошо задуманной общей системы. Операции сэра Джемса Сомареца были только характерным выражением того, что совершалось тогда на водах повсюду от Балтики до Египта. При своем господстве на море, британские эскадры, осуществив свой план – наблюдать за портами неприятеля, держась близко у выходов из них, – заняли везде внутренние позиции, которые, как расположенные между враждебными отрядами, облегчали поражение последних по частям. Большей частью это преимущество позиции выражалось в преграждении неприятелю выхода из порта и в воспрепятствовании таким образом соединению отдельных его эскадр. На долю Сомареца выпал счастливый случай иллюстрировать примером, как та же самая система дала возможность стройному отряду судов с высоко дисциплинированными командами встретить неприятельские силы, имевшие весьма большой перевес над ним в численности, по частям – одну за другой, в быстрой последовательности – и нанесением в боевой схватке повреждений каждой из этих частей парализовать целое. Но если бы Сомарец совсем и не встретился с Линуа, то план Бонапарта для своего осуществления все-таки еще требовал соединения эскадр Рошфорской и Брестской, которое, как известно, не состоялось.
 
      Морскими комбинациями и овладением неаполитанскими портами Бонапарт старался удержать за Францией Египет и принудить Великобританию к миру. «Вопрос о морском мире, – писал он Гантому, – зависит теперь от английской экспедиции в Египет». Португалию, исконную соперницу Великобритании, Бонапарт избрал для других целей своей политики, – он рассчитывал добиться через нее таких карт, владея которыми можно было бы вырвать от главного врага завоевания, недосягаемые для морской силы Франции и ее союзников. «Сообщите нашему посланнику в Мадриде, – писал он Талей-рану 30 сентября 1800 года, – что испанские войска должны овладеть Португалией до 15 октября. Это представляется единственным средством, при котором мы можем иметь карты, равносильные Мальте, Маону и Тринидаду. Кроме того, опасность вторжения в Португалию наших войск живо почувствуется в Англии и будет сильно содействовать ее расположению к миру».
 
      Секретный договор об уступке Луизианы Франции в обмен на возвращение Тосканы испанскому инфанту, был подписан уже месяц назад, и Испания в то же самое время предприняла попытку побудить Португалию к разрыву с Великобританией. Ее подстрекательство осталось, однако, без результата, и потому Бонапарт весной опять потребовал более сильной меры, а именно – вооруженной оккупации маленького королевства, действуя все более и более настоятельно, так как становилось очевидным, что Египет ускользает из его рук. Испания в конце концов согласилась вторгнуться в Португалию и приняла предложение содействия со стороны французских войск. Первый консул намеревался занять по крайней мере три португальские провинции; но ловкое испанское правительство перехитрило его, неохотно подчиняясь его давлению и пользуясь уступчивостью его брата Люсьена, бывшего тогда французским посланником в Мадриде. Португалия не оказала серьезного сопротивления, и оба полуостровные правительства быстро пришли к соглашению, по которому слабейшее заперло свои порты для Великобритании, заплатило двадцать миллионов франков Франции и уступило небольшую территориальную полосу Испании.
 
      Бонапарт был сильно разгневан этим договором, ратифицированным прежде, чем он нашел случай вмешаться. Летом 1801 года его дипломатическая игра достигла момента, после которого дальнейшее промедление сделалось невозможным. Он видел, что потеря Египта была только вопросом времени, но пока французские войска еще держались там, в его руках была карта, слишком ценная для того, чтобы рисковать ею ради ничтожной выгоды стать твердой ногой в Португалии. «Англичане еще не господа Египта, – пишет он смело 23 июля французскому агенту в Лондоне, – мы имеем достоверные известия, что Александрия может продержаться еще год, а лорд Гаукесбэри знает, что Египет в Александрии». Однако четыре дня спустя он посылает Мюрату полную отчаяния записку: «Не может быть более вопроса об амбаркации войск в Таранто, посланных туда с единственной целью быть ближе к Египту», Затем он продолжает тоном, составляющим резкий контраст с его прежними ожиданиями: «Войска на берегу Адриатического моря имеют целью импонировать туркам и англичанам и служить материалом для вознаграждения последних эвакуацией этих провинций». Как Неаполь, так и Португалия были слишком в стороне от центрального театра военных операций, а также слишком тесно связаны с господством британцев на море для того, чтобы французы, при слабости своих морских сил, могли утвердиться там с какою-либо выгодой для себя, или даже сколько нибудь надежно. Эта истина получила обильные доказательства в позднейших событиях царствования Наполеона – бедственной оккупацией Португалии в 1807 году, поражениями Сульта и Массены в 1809 и 1811 годах и тем, что французы не могли даже сделать попытку к завоеванию Сицилии.
 
      Россия и Пруссия относились к Франции все менее и менее дружелюбно со времени смерти императора Павла. Даже условленная между ними эвакуация Ганновера, как ни расположены они были сделать удовольствие Великобритании, была отсрочена до тех пор, «пока не будет удостоверено, что известная держава не займет этой страны». Эта оговорка обнаруживала недоверие к Франции со стороны обеих держав. Последнее возникло потому, что каждая из них испытала уклонения и увертки Первого консула от исполнения обязательств, а также и нерасположение его считаться с их желаниями в его отношении к мелким государствам. Они подозревали, хотя еще не знали наверно, что уже были сделаны шаги, чтобы слить с Францией области, на независимости которых они настаивали. Россия и Пруссия действовали сообразно своим интересам, которые были существенно связаны с морской силой Великобритании и которым угрожал на континенте образ действий французского правителя. Бонапарт сознавал, что его попытка к дальнейшим приобретениям в Европе, которые потом должны были послужить предметами обмена на завоевания Великобритании за океаном, могла вызвать сопротивление со стороны этих великих держав, не истощенных еще подобно Австрии, и таким образом отсрочить на неопределенное время мир на море, существенный для оживления французского военного флота и для восстановления колониальной системы… А то и другое имело в то время в его глазах первостепенное значение. Таким образом, начав 1801 год без союзников и будучи вынуждена считаться с триумфальным шествием французских армий и грозной морской комбинацией, Великобритания своей морской силой рассеяла северную коалицию, завоевала дружбу великих держав, удержала господство на Средиземном море, принудила Египет к подчинению и заставила даже непобедимого Бонапарта пожелать скорого прекращения враждебных действий.
 
      Великой целью Первого консула было теперь принуждение Великобритании к принятию его условий, прежде чем весть об эвакуации Александрии могла дойти до нее. Переговоры подвигались медленно в течение почти шести месяцев. Первые успехи были сделаны 21 марта новым министерством, которое приняло бразды правления после отречения Питта. Так как обе державы были расположены к миру, то выгода естественно была на стороне человека, который, не будучи связан никаким товариществом по администрации, почти абсолютно правил страной. Министерство Аддингтона, стесняемое своей собственной внутренней слабостью и нетерпеливым желанием нации покончить скорее дело, по необходимости уступило железной воле того, кто никогда не бывал более тверд во внешней политике, чем в самые критические моменты. Он угрожал Великобритании оккупацией Ганновера; он пугал ее различными грандиозными планами, для чего посажены были на суда войска в Рошфоре, Бресте, Тулоне, Кадисе, и были готовы к тому же и в Голландии; он хвастался, что Александрия может продержаться еще год. Несмотря на то что условия были неоспоримо более выгодны для Франции, чем для Великобритании, правительство последней добилось одной уступки, а именно передачи в ее владение Тринидада, на которую Бонапарт сперва не соглашался. Его нетерпение заключить мир в действительности было так же велико, как и со стороны великобританского правительства, хотя и лучше скрывалось. Наконец он послал 17 сентября ультиматум и прибавил: «Если перемирие не будет подписано к 10 вандемьера (2 октября), то переговоры будут прекращены». «Вы оцените важность этого требования, – писал он конфиденциально французскому посланнику, – когда примете в соображение, что Мену, быть может, не будет в состоянии держаться в Александрии дольше 1 вандемьера, т. е. того времени, когда ветры благоприятны для выхода из Египта, и суда достигают Италии и Триеста в очень небольшое число дней. Таким образом, существенно заставить их (британцев) окончить дело до 10 вандемьера», т. е. прежде чем они узнают о падении Александрии. Вопрос об условиях, как он сказал раньше, зависел от положения дел в Египте. Посланнику, однако, рекомендовалось опираться на другой, более благовидный довод: «Отто может дать им понять, что вследствие сравнительной слабости нашей на море и нашего превосходства на суше кампания начинается для нас зимой, и поэтому я не желаю оставаться дольше в таком бездействии». Каковы бы ни были побуждения, влиявшие на британское министерство, очевидно, что и сам Бонапарт спешил с заключением мира. Предварительный договор был подписан в Лондоне 1 октября 1801 года. Условия его изложить не трудно. Из всех завоеваний Великобритания удержала только Цейлон в Ост-Индии и Тринидад в Вест-Индии. Насколько велика эта уступка, можно понять из перечисления главных ее завоеваний, возвращенных при этом их прежним владельцам. В числе их были: на Средиземном море – Эльба, Мальта, Менорка; в Вест-Индии – Тобаго, Сент-Люсия, Мартиника и обширные голландские владения в Гвиане; в Африке – мыс Доброй Надежды, и, наконец, в Индии – французские и голландские колонии на полуострове. Франция согласилась оставить за Португалией все ее владения, отозвать свои войска из Неаполитанского королевства и с римской территории, а также признать независимость Республики Семи островов. Под этим именем прежние венецианские острова, Корфу и другие, уступленные Франции по Кампоформийскому договору, после их завоевания в 1799 году флотами России и Турции, соединились в независимое государство под гарантией этих двух держав. Отказ Франции от них считался серьезным обеспечением для Турецкой империи. О капитуляции французских войск в Александрии не было еще известно в Англии, и предварительный договор установил только возвращение Египта Порте, владения которой должны были быть приведены к тому же составу, в каком были до войны. Мальту, возвращенную рыцарям Св. Иоанна, условлено было освободить от всякого влияния Франции и Британии и положение ее обеспечить гарантией со стороны третьей державы. Однако вследствие упадка Ордена, установление удовлетворительного политического положения этой важной морской станции, овладения которой тайно домогались обе стороны, было делом в высшей степени трудным. В окончательном договоре это положение старались обеспечить рядом сложных условий, занимавших третью часть всего текста, и окончательный отказ Великобритании эвакуировать остров до тех пор, Пока ей не будет дано удовлетворение за то, что она считала нарушением духа обязательств между ней и Францией, сделался спорным вопросом, который и привел к разрыву после кратковременного мира.
 
      Так как первая статья предварительного договора требовала, чтобы после его ратификации враждебные действия во всех частях света, на суше и на море прекратились, то на него как во Франции, так и в Великобритании смотрели как на равносильный окончательному миру. Его отсрочка давала только время уполномоченным обеих сторон установить детали запутанных соглашений, намеченных в предварительном договоре в широких чертах, без продления военных действий. Для Франции договор мог быть только желательным. Она приобретала много и не отказывалась ни от чего, что могла сохранить за собой без не стоивших игры и часто бесполезных усилий. В Великобритании общая радость по случаю мира омрачалась суровым, но, впрочем, основательным, осуждением его условий со стороны партии исключительно способных людей, вышедших главным образом из кабинета Питта, хотя их вождь и выразил этим условиям свое одобрение. Они указывали на факт явный и неоспоримый, что неравенство между материальными приобретениями Великобритании и Франции громадно, непропорционально их относительным положениям во время подписания договора и не согласовалось с «безопасностью», достижение которой было провозглашено объектом борьбы. Они утверждали без большого преувеличения, что статьи договора обеспечивали за Францией то, чем она завладела во время войны, тогда как Великобритания должна была уступить владения, принадлежавшие ей перед войной. Они предсказывали с фатальной верностью скорое возобновление враждебных действий при всех невыгодах, явившихся следствием потери по условиям мира важных позиций, отвоевание которых было бы нелегко. Министерство не могло отрицать это. На некоторые пункты критики могли быть сделаны возражения, но в главном защита министерства опиралась на то, что вследствие неудач их союзников не оставалось более никакой надежды на борьбу с могуществом Франции на континенте, и что Тринидад и Цейлон были весьма ценными приобретениями. Как острова, они могли легко контролироваться державой, обладавшей морем, и в то же время, вследствие их близости к материкам Южной Америки и Индии, они имели значение и как торговые базы, и по стратегическим причинам. Самый убедительный аргумент был приведен министром иностранных дел, который вел предварительные переговоры. В начале войны Великобритания имела 135 линейных кораблей и 133 фрегата; по окончании же войны у нее было 202 корабля и 277 фрегатов. Франция начала войну с 80 линейными кораблями и 66 фрегатами, а окончила ее с 39 и 35 судами названных классов соответственно. Как бы ни напрягал свои силы Первый консул, британцы – как верно заметил лорд Гаукесбэри – могли смело позволить ему еще много лет работать и все-таки затем желать морской войны.
 
      Материальные приобретения, подобные тем, от которых Великобритании пришлось отказаться, без сомнения, способствовали ее безопасности. Сдав прежним владельцам за морями так много, в то время как Франция удержала за собой обширные завоевания на континенте и приобрела там такое преобладающее влияние, Великобритания, которая имела столь большую «ставку» в семье европейских держав, без сомнения, подвергалась серьезному риску. Беспокойные споры, которые возникли вследствие этого, и кратковременность мира достаточно оправдывают сказанное. Тем не менее если бы людям было свойственно верно понимать значение своего времени, то англичане той эпохи не должны были чувствовать недовольство общими результатами войны. Долгий период был пройден успешно по пути к конечному трудному решению. В 1792 году дух распространения революции насилием овладел всей французской нацией. Как Наполеон метко заметил, «война во имя принципов составляла часть политического исповедания Франции в ту эпоху». «Монтаньяры и якобинцы, – говорит республиканский историк Генри Мартэн, беспощадный критик Бонапарта, – решились, подобно жирондистам, пропагандировать широко силою оружия принципы революции; и они надеялись, бросив вызов всем королям, поставить Францию в положение, когда невозможно отступить или остановиться». Развитию такого плана можно было помешать, только воздвигнув против него барьер физического вооруженного сопротивления. Он и был воздвигнут и поддерживался главным образом морской силой Великобритании, главным деятелем и «движущим духом»: прямо – через посредство военного флота, косвенно – субсидиями, извлекавшимися из ее торговли, а последняя почти удвоилась в течение этой трудной и продолжительной войны. В 1801 году наступательные стремления французской нации как единодушного организма угасли. Они еще теплились, но были теперь воплощены в одном человеке и поддерживались им одним, а в такой форме с ними было легче считаться, но в то же время они стали и более отталкивающими. Они сделались при этом также и менее опасными, потому что сила одного человека, каким бы гением он ни был, значительно менее весома, чем импульс великого народа.
 
      Британские государственные люди того времени не отдавали себе ясного отчета в этой сущности своих приобретений, хотя и понимали инстинктивно истинный характер борьбы, в которой принимали участие. Как это нередко бывает с инстинктивными соображениями, логика, которая приводила к ним, была во многом ошибочна, но формулирование Питтом целей Великобритании в одном слове «безопасность» было совершенно верно. Безопасность была ее ближайшей и необходимой целью – задачей, возложенной на нее обстоятельствами, сопровождавшими революционное движение, – безопасность не только ее одной, но и целой группы государств, в которой она была видным членом. Упомянутое движение угрожало анархией, воцарением того духа беззакония, при помощи которого французские вожди предполагали распространить насильно принципы и методы революции. В числе этих принципов и методов было столько же хороших, сколько и худых, но для здорового их развития требовались и время и свобода выбора, которые эти вожди в своем страстном увлечении не желали дать. «Безопасность, – сказал Питт в своем спиче по поводу перемирия, – была нашей великой целью. Были разные средства достигнуть ее с лучшими или худшими видами на успех, но и при различных изменениях политики, вызывавшихся переменой обстоятельств, мы преследовали ее всегда. Для того чтобы обеспечить себе ее, мы, конечно, должны были низвергнуть правительство, опиравшееся на революционные принципы.
 
      …Мы удовлетворены сознанием, что пережили приступ революционной лихорадки и видели неудачу усилий распространить ее принципы. Мы видели, как якобинизм лишился своего обаяния; мы видели, как он потерял знамя и предлог свободы; он оказался способным только разрушать, а не созидать, и поэтому необходимо должен был кончить военным деспотизмом».
 
      Таков был в действительности успех первой войны Великобритании в борьбе ее с Французской революцией. Но она была только стадией в развитии событий. Оставалось еще пережить другую войну, более продолжительную, более тяжелую, более жестокую – борьбу за господство, конца которой не Суждено было видеть главным вождям предшествовавшей борьбы.

Глава XIV. Очерк событий от подписания предварительного договора до нарушения Амьенского мира – Октябрь 1801 г. – май 1803 г

      Предварительный договор между Великобританией и Францией, подписанный 1 октября 1801 года, считался обеими сторонами, по крайней мере по-видимому, вполне устанавливавшим их относительные положения и приобретения. В общем его условия не были изменены окончательным договором, имевшим целью только регулировать детали, что до перемирия потребовало бы времени и продлило бы тяжелое состояние, сопряженное с войной. Однако надежда, что основа продолжительного мира наконец заложена, оказалась обманчивой. Ряд неприятных сюрпризов ожидал сначала одну сторону, а затем и другую, возбудив в Великобритании тревожные опасения и усилившие энергию тех, кто с самого начала смеялся над идеей о каком-либо продолжительном мире, если эта идея опиралась лишь на доверие к французскому правительству без материальных гарантий. Только эти гарантии, утверждали они, могли подавить агрессивность и заставить уважать права других со стороны такого человека, каким был Бонапарт. Тяжелы, должно быть, были невысказанные думы министерства, когда месяц за месяцем приносил с собой непрерывную цепь событий, которые подтверждали предсказания его оппонентов, доказывая тем, что оно было обмануто. Увеличение влияния силы Франции в Европе сделало необходимым содержание больших военных учреждений и обратило мир с начала до конца в вооруженное перемирие.
 
      Весть о сдаче Александрии, довершившей потерю Египта французами, дошла до Лондона через день после подписания предварительного договора. Полагали, что Бонапарт, уже подписывая его, знал об этом событии, которое существенно влияло на степень твердости почвы под его ногами при переговорах. Как бы то ни было, он, без сомнения, был уверен в неизбежности упомянутой сдачи и поэтому поспешил завершить дело так, чтобы Франции, а не Великобритании был приписан великодушный акт возвращения Порте ее владений. Скрыв факт от турецкого уполномоченного в Париже, французское правительство 9 октября подписало договор с ним, которым добровольно приняло на себя обязательство очистить от своих войск провинцию, уже не принадлежавшую ей более. В обмен на это Турция уступила Франции – своему недавнему врагу – коммерческие привилегии, равные тем, какими уже пользовалась Великобритания, единственно морской силе которой султан был обязан возвращением под свой скипетр Сирии и Египта. Эта сделка, заключенная без ведома британского министерства, не была обнародована до ратификации предварительных условий. В то же самое время сделался известным договор с Португалией, подписанный в Мадриде 29 сентября. По предварительному договору с Великобританией португальская территория должна была оставаться неприкосновенной, но по Мадридскому договору к Французской Гвиане была присоединена столь значительная часть Бразилии, что Франция приобрела контроль над северным рукавом Амазонки.
 
      Эти события явились сюрпризами, и притом неприятными, для британских министров. С другой стороны, существование секретного договора 21 марта 1801 года, по которому Испания уступала Франции колонию Луизиану, было известно им, хотя и не объявлено открыто при подписании мира. Несмотря на то что значение этого факта – за которым последовала уступка Франции также и испанской половины Сан-Доминго, – было понято министерством, последнее не сняло с него покрова тайны, которым Бонапарт был рад одеть его, чтобы остаться не разоблаченным. Посланник Соединенных Штатов в Лондоне достал и доставил своему правительству 20 ноября копию с упомянутого договора, который так близко касался его соотечественников. В Англии он сделался общеизвестным не ранее января 1802 года. Речи приверженцев оппозиции были полны мрачных пророчеств о колониальном расширении Франции, рисовали перспективу утверждения наследственного врага Великобритании у устья великой реки Северной Америки благодаря Испанскому трактату и у устья артерии южного материка – благодаря трактату Португальскому, и выражали опасение, что в то же время обширные и богатые колонии Испании, лежащие между двумя этими окраинами, подпадут под контроль Франции вследствие преобладания ее в странах Пиренейского полуострова. На поколение, которое все еще держалось убеждений XVIII столетия в вопросе о колониальном расширении, эти предсказания производили тяжелое впечатление, так как усиливались еще сознанием, что добрая четверть торговых операций, составлявших силу Великобритании, опиралась тогда на Карибскую область Америки, в которую вторглась Франция. Верный мудрому принципу – всегда соразмерять свои военные приготовления с обширностью имевшейся в виду цели, Бонапарт послал на Гаити для восстановления там долго спавшего авторитета метрополии экспедицию, масштаб которой возбудил чрезвычайную тревогу в Лондоне. 4 декабря 1801 года, только через десять недель после подписания перемирия и задолго до заключения окончательного договора, из Бреста отплыли на Гаити пятнадцать линейных кораблей и шесть фрегатов. За ними скоро последовали и другие отряды судов, так что вся сила экспедиции значительно превосходила двадцать линейных кораблей, на которых было свыше двадцати тысяч солдат. Число это отнюдь не было слишком велико для выполнения трудной задачи; наоборот, опыт показал даже, что оно далеко не отвечало требованиям при той убыли в людях, которая была следствием тяжелых климатических условий. Для Великобритании оно, однако, казалось чудовищным. Подозревая цели Бонапарта, эта держава отправила большой отряд судов для подкрепления Ямайской эскадры. Утомленные девятилетней войной и ожидая уже освобождения от службы, команды некоторых кораблей взбунтовались, и казнь нескольких несчастных была одним из первых результатов злополучной попытки Бонапарта восстановить колониальную систему Франции.
 
      Отношение Великобритании к этим отдаленным предприятиям имело характер скорее панического страха, чем обоснованных опасений. Она не приняла в соображение долгого периода, который должен пройти между моментами овладения островами и упрочения положения там французов, так же как и сравнительно безнадежной слабости Франции по отношению к той морской силе, на которую должно опираться обладание колониями. Англичане игнорировали очевидность огромных затруднений, предстоявших французам, и закрывали глаза на расшатанность испанской колониальной системы, тогда быстро приближавшейся к падению. Но если опасение, что близка опасность, – на презрительное отношение к которой давала право Великобритании вся история развития ее морского могущества, – было преувеличено, то не было вопроса в том, что каждый месяц раскрывал такие неожиданные и серьезные перемены в относительных положениях обеих держав, которые, если и не были скрыты Францией добровольно, то наверно не предвиделись британскими министрами. Были ли последние обмануты или просто позволили обойти себя – во всяком случае, с каждым днем становилось более ясным, что равновесие сил в Европе, в котором Великобритания была столь важным фактором, уже не было таким, как в те дни, когда она принесла такие тяжелые жертвы, отказавшись от сделанных ею морских завоеваний для обеспечения status quo на континенте.
 
      В то же самое время необъяснимо замедлилось дело уполномоченных, которые должны были установить в Амьене условия окончательного мира. Британский посланник оставил Лондон 1 ноября и после небольшой остановки в Париже прибыл в Амьен 1 декабря. Французский и голландский посланники прибыли туда вскоре после того, но испанский – не являлся, и под различными предлогами переговоры затягивались. Что это было противно желаниям британских министров, едва ли подлежит сомнению. Они уже принесли всевозможные жертвы, какие только могли. Кроме того, положение выборного правительства, свободно критикуемого народом, который нетерпеливо жаждет восстановления устойчивости в делах, и вынужденного на временные меры для того, чтобы государственный механизм не останавливался в период неопределенности, было слишком неприятно, чтобы можно было предположить вероломство с его стороны.
 
      В то время как проволочки в переговорах еще продолжались, случилось внезапное событие, значительно повлиявшее на равновесие сил. Цизальпинская республика, независимость которой была гарантирована Люневильским договором, приняла к концу 1801 года новую конституцию, составленную под «инспекцией» самого Бонапарта. Делегаты республики были призваны в Лион для совещания с Первым консулом о постоянной организации их государства. Там под его влиянием, как это утверждали, ему было предложено президентство, с функциями еще более обширными, чем те, какими он пользовался в качестве правителя Франции. Предложение было принято 26 января 1802 года, и таким образом власть над Цизальпинской республикой с ее четырехмиллионным населением была захвачена тем же человеком, который уже держал бразды правления во Французской республике. Несколько дней спустя название «Цизальпинская» было заменено на «Итальянскую» – перемена, которую объясняли как указание на притязания Бонапарта по отношению к остальным государствам Италии.
 
      Эти события в Лионе возбудили большую тревогу в Англии, и многие лица, прежде настроенные мирно, теперь пожелали возобновления войны. Тем не менее министры продолжали прилагать усилия к сохранению мира, вопреки проволочкам и уловкам, на которые горько сетовал их посланник лорд Корну о лис, но к началу марта, когда переговоры продолжались уже три месяца, их терпение начало истощаться. Было назначено в кампанию большое число кораблей, и начались обширные морские приготовления. В то же самое время был послан французскому правительству ультиматум, и Корнуолис получил приказание оставить Амьен, если в течение восьми дней этот ультиматум не будет принят. Первый консул имел на морях слишком много, чтобы рисковать разрывом, когда уже выиграл столько проволочкой переговоров и своей коварной дипломатией. Окончательный трактат был подписан 25 марта 1802 года. Статьи его не отличались существенно от статей предварительного договора, за исключением той, которая касалась Мальты. Граница Французской Гвианы, выговоренная от Португалии, была, правда, отодвинута от Амазонки, но никакого упоминания не было сделано о теперь уже гласной уступке Луизианы.
 
      Условия, касавшиеся острова Мальты и соседних с ним Гоццо и Комино, были изложены пространно и тщательно. Каждая из сторон поставила себе целью во что бы то ни стало воспрепятствовать другой занять позицию, столь важную для господства на Средиземном море и тем самым на путях к Египту и Индии. Иоаннитский орден восстанавливался при условии, чтобы впредь никто из граждан Великобритании или Франции не допускался в число его членов. Договор объявлял при этом независимость ордена и острова. Британские силы должны были очистить последний в течение трех месяцев после ратификации договора; это обусловливалось присутствием на месте великого магистра для принятия управления орденом, а также гарнизона из двух тысяч неаполитанских солдат, которых должен был послать неаполитанский король по предложению договаривавшихся держав. Гарнизон этот должен был оставаться на острове в течение года после восстановления власти великого магистра – или и дольше, если бы ордену не удалось к тому времени организовать отряд достаточной силы из местного населения. Неаполитанское королевство было, таким образом, избрано как бы стражем позиции, которой домогались упомянутые державы, потому что его слабость не могла возбудить их ревность. Независимость островов должна была гарантироваться Великобританией, Францией, Австрией, Испанией, Россией и Пруссией, так как и последние четыре державы были приглашены одобрить длинный ряд условий. Присутствие на острове великого магистра и гарантия четырех держав, согласие которых не было предварительно получено, были как бы составляющими частями договора. Невыполнением этих частей Великобритания оправдывала впоследствии проволочки, которые оставляли Мальту все еще залогом в ее руках, когда она требовала от Франции объяснений и вознаграждения за последующие действия, вредные, как она утверждала, для ее безопасности и оскорбительные для ее достоинства.
 
      Другой статьей договора Великобритания обязывалась очистить Портоферрайо, главный порт на Эльбе, который до того времени удерживала за собой силой оружия. Впоследствии выяснилось, что это было равносильным передаче острова Франции, которая добилась его уступки от Неаполитанского королевства и Тосканы, владевших Прежде им соединено, по конвенциям, сделавшимся известными впервые вскоре после подписания перемирия. Эльба по своему положению могла содействовать серьезному затруднению торговли Великобритании с Северной Италией, при стеснениях, связывавших британскую торговлю везде, где простиралось влияние Бонапарта. Самой важной стороной этого дела было впечатление, произведенное долгим хранением в тайне конвенций. Эти внезапные перемены придали вид иллюзии всем заключенным условиям и подорвали чувство доверия, важное для прочных отношений между государствами.
 
      Несмотря на тяжелое впечатление этих разоблачений, Амьенский договор был принят в Великобритании с чувством удовлетворения, хотя и без таких неумеренных демонстраций, которые сопровождали весть о перемирии. Во Франции общая радость была не менее глубока. «Думали, – пишет Тьер, – что был обеспечен истинный мир, мир на морях, – тот, который был необходимым и надежным условием мира на континенте». Нация повергала выражения своего энтузиазма к стопам Первого консула, военному и дипломатическому гению которого не без основания приписывала блестящие, так же как, по-видимому, и прочные результаты. Государственные люди могли роптать, что Франция потеряла свое колониальное владычество и не сумела удержать Египет и Мальту, тогда как Великобритания расширила и упрочила свое владычество в Индии, низвергнув маисурского султана, старого союзника Франции и самого грозного врага своего, на полуостров. Масса даже интеллигентных французских граждан не останавливала внимания на разрушении морской силы своего отечества, для которой эти бедственные события были лишь внешним выражением. Факты, совершившиеся на столь отдаленном театре войны и не имевшие непосредственно явного значения, были потеряны из виду в блеске ослепительных деяний Первого консула «на глазах нации». Взоры всех были очарованы блестящим рядом побед в Италии и Германии, расширением республики до ее естественных границ к Рейну и Альпам, восстановлением внутреннего порядка и гордым господством их правителя в советах на континенте. Ко всем этим результатам теперь прибавился еще свободный доступ к морю, вырванный той же самою мощной десницей – как простодушно верили тогда – из слабеющих рук великой морской державы. В экстренной сессии Законодательного собрания, созванного для того чтобы санкционировать договора и меры правительства, Амьенский трактат был представлен последним как венец деяний Первого консула. Этим трактатом воспользовались как поводом для яркого выражения общественной признательности герою событий: после некоторых колебаний был предложен на обсуждение нации вопрос, не следует ли сделать занимаемую им должность пожизненной. Большинство голосов дало утвердительное решение, и 3 августа 1802 года сенат формально вручил ему декрет, объявлявший, что «французский народ назначает, а сенат провозглашает Наполеона Бонапарта пожизненным консулом».
 
      Бонапарт не ждал этих восторженных выражений для продолжения своей беспокойной политической деятельности, которой суждено было скоро «уничтожить пергамент Амьенского трактата». Так как Великобритания упорно отказывалась признать новые государства, учрежденные им в Италии, то он заявил, что она потеряла впредь всякое право вмешиваться в их дела. От этого заявления он, кажется, был близок к тому, чтобы отрицать основательность ее притязаний на вмешательство в дела континента вообще. Его равнодушие к тому, в какой мере затрагивают события на континенте интересы Великобритании и как она отнесется к ним, усиливалось его убеждением, что «при существующем состоянии Европы Англия не может сколько-нибудь разумно начать войну одна против нас». Это мнение, открыто провозглашенное в более обидных выражениях впоследствии послужило искрой для воспламенения, в конце концов, великого пожара.
 
      Люневильский договор установил, что германские князья, которые потеряли, согласно ему, земли на западном берегу Рейна и в Италии, должны получить вознаграждение где-нибудь в Германской империи, и притом главным образом на счет церковных княжеств, так как там владение землями было только пожизненным, и потому передача их в те или иные руки была сопряжена с меньшими затруднениями. Различные осложнения, возникшие при распределении этих земель, а также и установившаяся между Пруссией и Австрией вражда, дали Бонапарту благовидный предлог к вмешательству в качестве посредника и руководителя в дело окончательного определения границ, которые уменьшили бы относительное влияние и престиж традиционного врага Франции – Австрии и возбудили бы восторженную преданность ему со стороны ее соперников. При этом Бонапарт искусно добился влиятельной поддержки России, молодой правитель которой с готовностью принял лестное предложение о соединенном вмешательстве, тем более что принцы, связанные родственными узами с его семейством, могли таким образом получить непропорциональную долю в делившейся добыче. Под искусным руководством Бонапарта приобретения Пруссии превзошли приобретения Австрии настолько, что содействовали исполнению его предсказания, что «Германской империи в действительности придется разделиться на две, так как дела ее будут сосредоточены в двух различных центрах». Добившись этого, он хвастался, что «дела Германии были устроены всецело к выгоде Франции и ее союзников». С мнением Великобритании не считались, и ее народ, хотя и молча, но с неудовольствием смотрел на ослабление своего союзника и на возвеличение государства, которое считал и не заслуживающим доверия, и враждебным. В то же самое время подлили масло – в огонь настоятельные требования Бонапарта об изгнании из Англии некоторых французских роялистов и об ограничении свободы британской прессы в нападках на него самого. Британское правительство отказалось исполнить эти требования.
 
      Возражения Бонапарта против прессы и его вмешательство в германские дела предшествовали провозглашению его пожизненным консулом. Вскоре затем последовало формальное присоединение к Франции Пьемонта и Эльбы по декрету 11 сентября 1802 года. Пьемонт был организован как французский военный департамента в апреле месяце 1801 года, и Бонапарт тогда уже конфиденциально сообщал некоторым, что эта мера должна считаться первым шагом к упомянутому присоединению. Значение этого события состояло в том, что положение, установленное лишь de facto и – как предполагали официально – временно, было санкционировано de jure и навсегда. Как таковое это дело было явным захватом, со стороны Франции, имевшим большое значение для континентальных держав, особенно же для Австрии, так как в случае военных действий против ее итальянских владений Пьемонт должен был служить операционной базой. Прилежащая Лигурийская республика (как называлась тогда генуэзская территория) была также организована как французский военный округ, и никто не мог ручаться за то, что с ней не поступят так же, как и с Пьемонтом. Это было бы в высшей степени убыточно для британской торговли и прибавило бы еще новый штрих в картине преобразований, происходящих перед глазами Европы. Дело не ограничивалось только одними материальными выгодами для Франции: так, никакого вознаграждения не было дано королю Сардинии за отнятие от него самого значительного его владения, и эта явная несправедливость была сочтена как Великобританией, так и Россией, которые горячо настаивали на приличном удовлетворении короля, выражением неуважения к себе. Некоторое время, однако, министерство не протестовало.
 
      Скоро нанесена была Великобритании новая обида, которая, если и не была сама по себе сильнее других, то переполнила чашу ее терпения. Небольшой кантон Валлис, в юго-западной Швейцарии, был весною 1802 года насильно отделен от конфедерации и провозглашен независимым, для того чтобы обеспечить за Францией симшюнский путь, идущий через него к Италии. Мера эта, как писал Бонапарт, «в соединении с исключительным правом Франции посылать свои армии этим путем, изменила систему войны, которую надлежит принять в Италии». Никаких явных дальнейших шагов для приобретения влияния на дела Швейцарии более сделано не было, но французский посланник получил инструкции поддерживать тайно партию, симпатизировавшую революции. В обращении Первого консула к Законодательному собранию 6 мая 1802 года появилось зловещее предсказание, что «советы французского правительства различным партиям в Швейцарии до сих пор оказывались напрасными. Тем не менее все еще не теряется надежда, что на голос благоразумия и умеренности обратят внимание и что державы, соседние с Гельвецией, не будут вынуждены вмешаться для подавления смут, продолжение которых угрожало бы их собственному спокойствию».
 
      В Швейцарии – может быть, более чем в какой-либо другой стране Европы – было осуществлено намерение, возвещенное Национальным конвентом в знаменитых декретах. 19 ноября и 15 декабря 1792 года: распространять силой перемены в правительственном строе стран, куда могли проникнуть французские армии. Правда, широкие перемены были сделаны уже в Бельгии, Голландии и Италии, но эти страны в то время, когда французские армии впервые вторглись в них, вели открытую войну с Францией. Вмешательство же в дела Швейцарии в 1798 году отнюдь не имело характера серьезной войны, так как в подвергнувшихся вторжению кантонах не было никаких средств к сопротивлению. Это было вооруженное вмешательство, предпринятое Директорией по настоянию Бонапарта с целью поддержки граждан иностранного государства, «желающего восстановить свою свободу». – «Как только был дан сигнал вступлением французской армии в 1798 году, так возникло быстро и широко распространившееся восстание». За этим восстанием последовало принятие сильно централизованной конституции, к которой страна не была подготовлена. С этого времени агитация сделалась непрерывной. Две партии боролись за преобладание: одна, известная под именем унитарианской, сочувствовала новому порядку, и симпатии ее были на стороне французской революции; другая – аристократическая, добивалась восстановления первоначальной конституции и искала покровительства и поддержки у старейших правительств Европы. Между этими двумя партиями была центральная, состоявшая из представителей более умеренных мнений.
 
      Обеспечив Валлис за Францией, Бонапарт, в августе 1802 года, отозвал французские войска, до тех пор остававшиеся в Швейцарии, – политическая мера, которая имела целью показать Европе, что он уважает независимость страны, гарантированную Люневильским миром. Обострение отношений между противными партиями скоро привело их к столкновениям, и номинальное правительство умеренных, добившееся власти экстраконституционными действиями, увидело, что на его стороне не было «ни горячих патриотов, которые желали бы абсолютного единения, ни мирных масс, достаточно расположенных к революции, но знавших ее только по ужасам войны и присутствию в стране иностранных войск». Аристократическая партия взяла верх и утвердилась в столице, откуда правительство было изгнано. Последнее обратилось к Бонапарту, прося его вмешательства. Сначала он отказал, но затем почти сейчас же решился действовать. «Я не сдам, – сказал он, – грозных альпийских бастионов пятнадцати сотням наемников, оплачиваемых Англией». В качестве специального посла был послан французский полковник, с прокламацией, помеченной 30 сентября 1802 года, предлагавшей олигархическому правительству сложить с себя власть и распустить все вооруженные силы. Для поддержки этого приказания были двинуты к границе тридцать тысяч французских солдат под начальством генерала Нея, которые скоро и вошли в страну. Перед этой реальной силой всякое сопротивление со стороны Швейцарии сейчас же прекратилось.
 
      Европа глубоко возмутилась, но из великих держав не возвысила голоса ни одна, кроме Великобритании. То, что для Бонапарта было шагом, необходимым для возвеличения Франции, даже хотя бы он и был явным нарушением Люневильского трактата, в глазах англичан – не только сторонников министерства, но и самых горячих деятелей оппозиции – было насильственным вмешательством «в законные усилия храброго и благородного народа восстановить свои древние законы и правительство и добиться вновь учреждения системы правления, оказавшейся на опыте не только благоприятной для обеспечения домашнего очага, но и совершенно отвечавшей требованиям спокойствия и безопасности других держав». Британский кабинет выразил нежелание верить, чтобы «могла быть еще какая-либо попытка стеснять эту независимую нацию в отстаивании своих несомненных прав».
 
      Вопреки провозглашенной в этих словах уверенности, министерство в тот же самый день, 10 октября, послало специального посла с приказаниями постараться добиться расположения народа и уверить его, что если он пожелает сопротивляться притязаниям Франции, то Великобритания окажет ему денежную помощь. Посол получил приказание тщательно воздерживаться от возбуждения сопротивления, если Швейцария не обнаружит единодушного к тому желания; в противном же случае он должен был всячески помочь ей запастись оружием и припасами. Ступив таким образом на путь, который едва ли мог не привести к враждебным действиям, британское министерство задумало затем удержать за собой некоторые свои завоевания в предшествовавшей войне, для возвращения которых их прежним владельцам согласно с трактатом сделала уже соответствующие распоряжения. С этой целью 17 октября были посланы в Вест-Индию, Голландскую Гвиану и на мыс Доброй Надежды депеши, отменявшие, до дальнейших инструкций, сдачу отнятых у Франции и Голландии колоний представителям этих держав.
 
      По получении протеста Великобритании Бонапарт разразился гневными словами, сопровождавшимися угрозами. 23 октября он продиктовал для французского посла в Лондоне Отто инструкции, которые даже Тьером названы поистине выходящими из ряда вон. «Он не сдаст Альпы пятнадцати сотням наемников, оплачиваемых Англией. Если британское министерство для поддержки своего влияния в парламенте намекнет только, что есть что-нибудь такое, чего Первый консул не сделал, потому что ему помешали, то он сейчас же сделает это». Он смеялся над опасностью для Франции морской войны и прямо сказал, что если она возникнет, то берега Европы, от Ганновера до Таранто, будут заняты французскими войсками и закрыты для британской торговли. «Лигурия, Ломбардия, Швейцария и Голландия будут обращены во французские провинции, и империя галлов будет восстановлена». Самой Великобритании он угрожал вторжением в нее стотысячного войска; и если для предотвращения опасности ей удастся возбудить другую континентальную войну, «то никто иной, как Англия принудит нас завоевать Европу. Первому консулу всего лишь 33 года. До сих пор он разрушал только второстепенные державы. Кто знает, сколько времени потребуется на то, чтобы радикально изменить карту Европы и восстановить Западную империю»? Посланнику было приказано сообщить британскому правительству, что политика Франции по отношению к Англии была «всецело Амьенским трактатом; ничем более, как Амьенским трактатом». Неделю спустя та же самая фраза была повторена на страницах официального журнала «Монитер», в статье, которая резко отрицала право Великобритании ссылаться на Люневильский трактат, потому что она отказалась признать установленные им новые государства. Отто благоразумно воздержался говорить языком депеши, но по необходимости сообщил требование своего правителя о точном соблюдении Амьенского трактата и его отказ считаться с чем-либо, что не предусмотрено в этом трактате. На это британский министр иностранных дел отвечал многозначительными словами: «То положение дел на континенте, какое было при подписании Амьенского трактата, и ничего, более, как-то положение»! Эти декларации «завязали мертвый узел», разрубить который могла только уступка с той или другой стороны.
 
      Несмотря на вышеприведенные ясные «формулы», оба правительства были до некоторой степени в неведении относительно размеров опасности. До британского министерства не дошло все то, что было сказано Бонапартом, а он не знал о распоряжениях этого министерства задержать сдачу французских и голландских колоний. Между тем оппозиция в Швейцарии потерпела неудачу, и британский агент был отозван оттуда. 15 ноября были посланы на мыс Доброй Надежды и в Вест-Индию новые инструкции, отменявшие упомянутые сейчас распоряжения, которые отправлены были месяц назад. Вопрос теперь был в том, успеет ли второе судно догнать первое. Когда 23 ноября собрался парламент, речь короля приняла оттенок некоторой тревоги и несколько гадательно намекала на необходимость внимательно следить за положением дел в Европе и позаботиться как о своей безопасности, так и о сохранении мира. Последовавшие затем дебаты также имели оттенок неопределенности. Министерство могло только сказать, что политика его преследует сохранение мира, но что ввиду недавних событий оно должно рекомендовать палате и стране быть настороже.
 
      Инцидент в Швейцарии был «поворотным пунктом» в отношениях обеих держав. Бдительность Первого консула до тех пор была убаюкана кажущимся спокойным примирением британского министерства с прежними его захватами и готовностью, с которой оно сдавало свои завоевания и продолжало исполнять условия договора. Действия же Великобритании по поводу этого инцидента не только рассердили, но и, так сказать, разбудили его. Пока все окончилось лишь словами; но подобно маленькой струйке, просачивание которой сквозь плотину говорит о существовании в ней трещины, этот эпизод говорил об опасности и был предостережением о том, что поток борьбы готов прорваться и излиться опустошительной рекой на Европу. Бонапарт начал внимательно всматриваться в существующее положение и увидел, что британские войска еще не оставили Египта, и не сдали Мальты ордену Св. Иоанна. По обоим этим предметам были сделаны соответствующие представления британскому правительству и настоятельное предложение поспешить с эвакуацией Мальты.
 
      Министерство так же живо сознавало серьезность положения, которую само усилило своими распоряжениями о задержке сдачи завоеваний, хотя еще и неизвестными Франции. Относительно оставления Египта в распоряжении Турции британское правительство не возражало и на требование французского посланника 30 ноября отвечало, что это не было сделано до сих пор лишь вследствие недоразумений со стороны британского главнокомандующего, которому теперь посланы ясные инструкции. Что же касается Мальты, то к этому вопросу оно относилось иначе. Намереваясь честно исполнить трактат, оно допустило неаполитанский гарнизон на остров, хотя и не в укрепления, и британские посланники при дворах великих держав уже раньше получили, указания просить их гарантировать независимость Ордена. Французское правительство не сделало таких указаний своим представителям. Что бы ни было тому причиной, как говорит Тьер, – небрежность ли Талейрана, или то, что Первый консул предпочитал избавить себя от сопротивления со стороны других держав в случае, если бы ему удалось захватить опять остров, – неприсоединение Франции к требованиям Великобритании заставило Россию и Пруссию отсрочить свой ответ британским посланникам. Совместная просьба Великобритании и Франции относительно упомянутых гарантий была представлена Пруссии не раньше как в сентябре, а царю – даже лишь 3 ноября. К этому времени произошел «швейцарский инцидент», имевший последствием уже описанное выше натянутое положение дел. В ответе своем, данном только 25-го числа того же месяца, царь, прежде выражения своего согласия, требовал таких изменений в политической организации острова, которые серьезно затрагивали цель договора, состоявшую* в том, чтобы независимость острова обеспечивалась как собственным его населением, так и гарантиями держав. В Амьене договаривавшиеся стороны условились, чтобы доступ в число членов Ордена был открыт для прирожденных мальтийцев и чтобы последние занимали по крайней мере половину числа правительственных должностей. В признании этих условий царь отказал, требуя, чтобы решение всех таких пунктов внутренней организации было предоставлено законному правительству Ордена, т. е. Ордену в прежнем его составе.
 
      Изложение британским министерством своих требований по отношению к Мальте было так ясно, что могло вполне оправдать отклонение обсуждения вопросов, поднятых Россией. Никакая другая уступка, сделанная по договору, не возбуждала более единодушных сетований со стороны англичан, весьма чувствительных ко всему, что влияло на их положение в Средиземном море или угрожало путям в Индию. В случае если бы мир, который был единственным делом, ставившимся министерству в заслугу, нарушился, последнее ничем не могло бы так обеспечить от крушения свои надежды и успокоить недовольный народ, как спасением этого приза, т. е. Мальты. Не было недостатка и в других серьезных возражениях против возвращения острова Ордену. Никто еще не был избран на должность великого магистра. Испания, явно под влиянием Бонапарта, приняла меры к уменьшению, насколько от нее зависело, доходов Ордена. Ввиду этих и других подобных обстоятельств указывалось, что эти доходы недостаточны для обеспечения обороны острова, а следовательно, и его независимости. Но, удерживая пока Мальту дипломатическими ухищрениями, министерство обратилось и к более серьезному основанию в своих спорах с Францией. Ее посол в этой стране был замещен посланником с большими полномочиями, лордом Уитвортом, которому дана была инструкция настаивать на праве вмешательства Великобритании в континентальные дела во всех случаях, когда, по его мнению, этого будут требовать ее интересы или же интересы Европы вообще. Он должен был указать также на различные захваты, сделанные Францией для усиления своего влияния, и сообщить ей, что эти перемены обстоятельств, случившиеся уже после заключения трактата, вынуждают Великобританию к требованию вознаграждений. Присоединение Пьемонта, отречение великого герцога Пармского в пользу Франции, вторжение в Швейцарию были особенно поставлены на вид, как факты, существенно изменившие вопрос о взаимных обязательствах. Было обращено также внимание на то, что хотя по конвенции, подписанной в августе 1801 года, французские войска должны были оставаться в Голландии лишь до заключения мира между Великобританией и Францией, они еще до сих пор не были отозваны. Посланнику было сделано предостережение не связывать своего правительства никаким решением от его имени, особенно же по отношению к Мальте.
 
      Министры, таким образом, все еще были в нерешительности: они «взобрались на ограду, но приготовились соскочить с нее назад» немедленно, как к тому представится надлежащий случай. К несчастью для интересов мира, ослепленный своей силой Бонапарт продолжал необдуманно возбуждать страсти, который потом не был уже в силах погасить. 30 января 1803 года был опубликован в «Монитере» знаменитый отчет, полковника Себастиани о его командировке в Левант. Себастиани был послан в предшествовавшем сентябре на фрегат для посещения Триполи, Египта, Сирии и Ионических островов, с целью ознакомления с политическим и военным состоянием этих стран. Его отчет был приторным по обилию лести повествованием о том почете, которым пользуется будто бы Первый консул со стороны восточных народов. Но после чрезвычайно подробного описания, не имевшего никакого отношения к делу военных приготовлений, отчет заключался неожиданным выводом, что «шеститысячное французское войско было бы достаточно для завоевания Египта»; Ионические острова, по данным отчета, были будто бы также готовы объявить себя на стороне Франции при первом удобном случае. Наконец, генерал Стюарт, командовавший британскими войсками в Александрии, был обвинен в посягательстве на жизнь Себастиани посылкой паше копии общей инструкции, изданной Бонапартом в бытность его в Египте.
 
      Ожесточение, которое должен был возбудить в Великобритании такой документ, было настолько очевидным, что его обнародование было приписано намеренному желанию вызвать морскую войну, под предлогом которой Первый консул мог бы без явного унижения отказаться от предприятия против Гаити. После первого и большого успеха французских войск в этой колонии в их рядах распространилась ужасная эпидемия желтой лихорадки. Воспользовавшись этим обстоятельством, негры опять восстали во всех областях и нанесли поражение ослабленным отрядам своих противников. 8 января «Монитер» возвестил о смерти Леклерка, главнокомандующего экспедицией, сопровождая это известие отчетами об опустошениях, произведенных эпидемией. Франции приходилось с грустью сознаться в очевидном факте, что нельзя было отвоевать колонию и вообще как-либо пользоваться ею, не пожертвовав таким числом людей, каким страна не располагала. Сама лихорадка была еще более достаточным извинением, чем британский военный флот, для отказа от попытки без унижения воинской чести. Проникнуть в истинные побуждения человека, столь коварного и беззастенчивого, каким был Бонапарт, представляется безнадежным. Нельзя также полагаться на сообщения его братьев, Люсьена и Жозефа, которые были единственными авторитетами в истолковании цели упомянутого обнародования отчета Себастиани. Нет причины искать другого основания к этому, кроме той же самой необузданной надменности, какая проявилась в его инструкциях на имя Отто 23 октября, и успеха, какого он на основании своего прежнего опыта научился ожидать от хвастливого выражения самонадеянности. Секретная посылка в Пруссию его конфиденциального помощника Дюрока, шесть недель спустя, ясно показывает, что результат обескуражил его и что он не желал войны, по крайней мере тогда. Дюроку было приказано представиться королю Пруссии лично и сказать, что если война разгорится, то французские войска займут Ганновер. Опасением со стороны этой державы Бонапарт хотел воспользоваться как рычагом для того, чтобы побудить ее содействовать его усилиям заставить Великобританию очистить Мальту.
 
      Бонапарт в действительности был менее заинтересован Западом, чем Востоком, многочисленное население, интересная история и баснословные богатства которого поражали его воображение значительно более чем ненаселенные пустыни Америки. Доступ к Востоку, как и к Западу, был возможен только водой и, таким образом, контролировался державой, которая владела морем. Но путь через Левант был короче, и поэтому на нем было легче избежать столкновения с неприятелем. Мальта, Таранто, Ионические острова, Морея были воротами на Восток. Овладение последними тремя станциями – в сущности более континентальными, чем морскими, – в его глазах не представляло затруднения; только одна первая могла быть завоевана и удержана надежно лишь морской силой. Поэтому Бонапарт и старался как можно скорее изгнать оттуда британцев. 27 января Талейран, «с большою торжественностью и по спешному приказанию Первого консула, потребовал, чтобы лорд Уитворт сообщил ему, «в чем состояли намерения его величества относительно эвакуации Мальты». На это лордом Уитвортом не было дано иного ответа, кроме обещания сообщить запрос своему правительству. 30-го числа был опубликован отчет Себастиани, плохо замаскированные угрозы которого британским интересам на Востоке могли, быть может, побудить слабое правительство постараться умилостивить Первого консула уступками.
 
      Расчет на это, если только он в самом деле был, не удался. Британское министерство возразило, что король, вопреки своему справедливому требованию о вознаграждении, отозвал бы свои силы с Мальты, если бы касавшиеся ее статьи договора были исполнены; но после отчета Себастиани он не сделает этого до тех пор, пока не будет дано существенное обеспечение в том, что французское правительство откажется от целей, разоблаченных упомянутым отчетом. С этого времени письма и личные переговоры быстро следовали друг за другом, и британское министерство постепенно делалось все тверже и тверже в своих требованиях относительно Мальты. 20 февраля Бонапарт бросил новый вызов британскому народу, глубоко взволновавший последний, хотя британское министерство не обратило на это никакого внимания. В своем послании в Законодательное собрание он объявил свою уверенность в континентальном мире, но относительно Великобритании сказал: «Две партии борются там за преобладание. Одна настояла на мире и желает сохранить его; другая поклялась в неумолимой ненависти к Франции… Но каков бы ни был успех интриги в Лондоне, она не втянет других держав в новые союзы, а между тем наше правительство может сказать со справедливой гордостью: одна Англия не в силах теперь состязаться с Францией».
 
      8 марта британское правительство сообщило парламенту, что вследствие военных приготовлений, идущих в портах Франции и Голландии, король признал целесообразным принятие добавочных мер предосторожности для обеспечения своих владений. Впрочем, эти приготовления не были таковы по размерам, чтобы свидетельствовать о предполагавшихся действиях Франции. Критики министерства основывали свои опасения на происходившем у мыса Доброй Надежды. Этот мыс был уже сдан голландским властям, когда туда дошли контр-приказания, отменявшие сдачу и британский судовой командир искусно овладел укреплениями вновь. Весть об этом достигла Лондона в начале марта, и британский народ считал предполагавшиеся вооружения предосторожностью на случай действий, к которым мог приступить Бонапарт, узнав об этом.
 
      С этого времени Великобритания, скорее чем Франция, действовала вызывающе. Не получив никакого объяснения на заявленные претензии, британское правительство предложило лорду Уитворту сообщить французскому правительству, что если оно будет продолжать уклоняться от переговоров о вознаграждении, которое обязано дать Англии за свои захваты на континенте, и об удовлетворении за оскорбление, нанесенное отчетом Себастиани, но все-таки будет требовать эвакуации Мальты, то дружественные отношения между двумя державами не могут продолжаться долее, и что он, Уитворт, вынужден будет оставить Париж по истечении определенного срока. В случае же, если бы французское правительство пожелало продолжать переговоры, Уитворту рекомендовалось потребовать от него уступки Мальты в вечное владение Великобритании и эвакуации Голландии и Швейцарии от французских войск; взамен этого Великобритания предлагала утвердить Эльбу за Францией и признать королевство Этрурию. Если бы было дано удовлетворение королю Сардинии отведением ему соответствующих владений в Италии, то Великобритания признала бы затем Итальянскую и Лигурийскую республики. Первый консул возразил, что готов скорее увидеть британцев на высотах Монмартра, чем обладателями Мальты. Несмотря на усилия Бонапарта уладить дело какими-либо компромиссами, британское министерство продолжало настаивать на занятии острова своими войсками по крайней мере на десять лет, и в конце концов его посланник потребовал свои паспорта и оставил Париж 12 мая. 16-го числа Великобритания объявила Франции войну. На следующий день адмирал Корнуолис отплыл из Плимута с десятью линейными кораблями и два дня спустя появился под Брестом, возобновив наблюдение за портом. В полдень 18-го числа Нельсон поднял флаг на корабле «Виктори» в Портсмуте, а 20-го отплыл в Средиземное море для принятия там главного начальства над морскими силами.
 
      Таким образом опять, после короткого перерыва, началась борьба между Великобританией и Францией – борьба, которой суждено было, в течение двенадцатилетнего пожара своего, втянуть в вихрь огня последовательно все державы Европы – от Португалии до России, от Турции до Швеции. На суше государство за государством склонялось перед великим солдатом, который управлял армиями Франции и вспомогательными легионами подчиненных стран, становившимися под его знамена. Победа за победой украшала его знамена; город за городом и провинция за провинцией входили в область его господства; побежденные один за другим вынуждались к миру… Но один только враг оставался всегда стойким, непокорным, презиравшим усилия сломить его: на океане не было ни мира ни перемирия, до того дня, когда великий солдат пал сам перед полчищами врагов.
 
      Дебаты в палате общин обнаружили в среде ее членов согласие, беспримерное в предшествовавшую войну. Разногласия во мнениях, конечно, были. Некоторые, очень, впрочем, немногие, думали, что враждебные действия даже и в то время еще можно было бы предотвратить, тогда как другие горячо и с упреком доказывали, что если бы первоначальным захватам Бонапарта было оказано своевременное сопротивление, то нация была бы спасена, если не от войны, то, по крайней мере, от унижения. Но если обе партии осуждали администрацию, одна – за поспешность и опрометчивость, а другая – за медлительность и малодушную уступчивость, то обе соглашались, что повод к войне был действительно дан. Как обыкновенно, возражение оппозиции приняло форму поправки к адресу, который, хотя и тщательно избегая выражения всякого одобрения министерству, все-таки «уверял его величество в нашей твердой решимости содействовать его величеству в обращении всех средств Соединенного королевства на энергичное ведение войны, в которую мы вовлечены». Оратор Грей – один из самых горячих противников предшествовавшей войны – постарался обратить внимание на то, что, хотя он и возражал против некоторых пунктов последних переговоров, он все-таки признавал необходимость оказать сопротивление духу захватов, обнаруженному Францией. Даже для этого весьма умеренного неодобрения министерства в этом серьезном кризисе насчиталось только 67 голосов против 398. Взвесив причины разномыслия, как они были высказаны различными ораторами, несомненно, приходится признать неосновательность уверений некоторых, что Великобритания боялась выйти на поединок с Францией. Торжественное решение не было принято опрометчиво или поспешно. Выставлялись на вид и обсуждались непомерное влияние Бонапарта, невозможность расчета на союзников, тяжесть предстоявшего бремени. Питт, который говорил тогда в первый раз после многих месяцев, хотя и вполне поддерживал решимость начать войну, но все-таки, в свойственных ему блестящих оборотах речи, предупреждал членов палаты о крайней трудности предстоявшей борьбы. «Говоря об их обещаниях, он высказывал полную уверенность, что и все джентльмены глубоко проникнуты таким же, как и он, сознанием огромного значения состязания, которое готовятся теперь начать, и что они считают эти обещания не формальными словами, вызванными пустой церемонией и обычаем, но торжественной и обдуманной клятвой от имени своего и нации, которую они представляли, зная и чувствуя в полной мере истинные трудности и опасности своего положения, и приготовившись встретить эти трудности и опасности с напряжением сил и какими угодно жертвами, которые потребуются беспримерными обстоятельствами этого времени для общественной безопасности… Предстоящие нам усилия не могут измеряться тем масштабом, какой был достаточен в былые времена, и даже не могут ограничиваться пределами тех, хотя и больших и до тех пор беспримерных усилий, какие пришлось развить в течение последней войны».
 
      В этой же самой речи Питт верно и ясно указал на два способа, которыми Франция могла пытаться покорить Великобританию. «Если они предаются какой-нибудь надежде на успех в предстоящей борьбе, то строят ее главным образом на предположении, что могут или сломить мужество и поколебать решимость страны, держа нас в постоянном опасении десанта на наши берега, или истощить наши средства и подорвать наш кредит последствиями разорительной и продолжительной борьбы». Бонапарт прибегнул к обоим способам в масштабе, пропорциональном его великому гению и его мощным ресурсам. Сейчас же были начаты приготовления для вторжения в Англию, столь обширные и столь законченные, что показывают не пустую только угрозу, а и твердо поставленную цель. В то же время он принял миры к закрытию для Великобритании доступа на континентальные рынки, так же как и к затруднению ее торговли обычными операциями морской войны. Трафальгар отметил момент, когда всякая мысль о вторжении была оставлена и заменена обширными комбинациями Континентальной системы, которая составляла сама по себе лишь расширение ранее принятых мер к изгнанию Великобритании с мировых рынков. Это огромное здание, рассчитанное на уничтожение ресурсов и подрыв кредита Великобритании и поддерживавшееся не прочной связью частей его, а ловким балансированием всегда бдительной политики, пересилило искусство и мощь самого строителя и раздавило его в своем "падении.

Глава XV. Тральфальгарская кампания до объявления войны Испанией – Приготовления к вторжению в Англию – Великая флотилия – Сухопутные и морские комбинации Наполеона и морская стратегия британцев – Причины Испанской войны

      Хотя Великобритания и Франция до последнего момента надеялись сохранить мир, приготовления к войне начали совершаться быстро уже с 8 марта – дня вышеприведенного сообщения короля парламенту. Непосредственно после этого сообщения были посланы курьеры в различные морские порты с полномочиями вербовать матросов для многочисленных кораблей, получивших приказание готовиться к кампании. Сообщаемые ниже некоторые подробности дают живое представление о том беззаконном процессе, который был известен под названием экстренного набора в эпоху, уже близкую к моменту его отмены. «Вчера в 7 часов вечера, – говорит „Плимутский вестник" 10 марта, – город был встревожен шествием нескольких партий королевских морских солдат, группами от 12 до 14 человек каждая, при оружии, в сопровождении как своих, так и морских офицеров. В такой тайне сохранялось все дело, что они не знали, куда их ведут, до тех пор, пока не подошли к ряду угольных барж у новой набережной и группам других судов в Катватере и Пуле. Как на этих судах, так и в питейных домах было забрано и отправлено на адмиральский корабль большое число лучших матросов. В других частях города и во всех складах и питейных домах в доке было завербовано несколько сот матросов, а также и людей береговых профессий. По утренним отчетам оказывается, что прошлой ночью было завербовано свыше четырехсот добрых молодцов. Одна партия вошла в доковый театр и очистила всю галерею, оставив только женщин». На дорогах, ведущих из города, были расставлены партии матросов и морских солдат, чтобы перехватывать беглецов. В Портсмуте угольные баржи так обеднели рабочими руками, что не могли выйти в море. Фрегаты и суда меньших размеров, рассеявшись по Каналу и другим морским подходам к королевству, останавливали все коммерческие суда и брали с них часть их команд. Целая флотилия рыболовных ботов, вышедшая на промысел близ Эддистона в числе сорока, была обыскана, и с каждого из них было снято по два матроса. Шесть направлявшихся в Ост-Индию судов, задержанных близ Плимута противным ветром, были абордированы вооруженными ботами, причем с них было снято триста матросов, не знавших до тех пор, что разрыв с Францией был близок.
 
      Бонапарт со своей стороны был не менее деятелен, хотя при этом старался сохранением в тайне своих действий предотвратить тревогу и отсрочить по возможности войну, которая для его целей была преждевременна. Были отданы приказания о скорейшем отправлении подкреплений в колонии, пока еще мир не нарушен. Ни одно из линейных судов и ни один из фрегатов не должны были сопровождать их туда, а те, которые были уже за границей, большей частью были отозваны оттуда. Войска были сосредоточены на берегах Голландии и Фландрии, плоскодонные суда, построенные в течение прошлой войны с целью вторжения в Англию, «без шума» собрались на Шельде и в портах Канала. Изучались планы действий, которыми можно было бы вредить британской торговле. 9 апреля приказано было начать вооружение берегов от Шельды к западу до Соммы, на протяжении ста двадцати миль, и берега эти сделались впоследствии, как образно выразился Мармон, «берегами железа и бронзы». Несколько дней спустя было приказано укрепить Эльбу и берега Франции, а также всех ее островов. Адъютанты Первого консула, разосланные на север, восток и запад для наблюдения за ходом приготовлений, постоянно отдавали ему отчет о них.
 
      Первому консулу предстояло еще справиться с одним чрезвычайно серьезным делом. Небольшие французские острова в Ост– и Вест-Индиях могли удерживаться в подчинении умеренным числом войск, которые могли также сопротивляться в течение значительного времени всякой попытке со стороны англичан к завоеванию вышеупомянутых островов, лишь бы такая попытка не приняла очень больших размеров. Не так обстояло дело на Гаити и в Луизиане. На первом французы, ряды которых поредели от лихорадки, были теперь заперты в нескольких морских портах, сообщения между которыми, как возможные только водой, в случае морской войны должны были бы прекратиться. Бонапарт, естественно, мог опасаться потери острова под давлением чернокожего населения внутри его и британцев извне. Луизиана до сих пор не была занята. Не говоря о том, что можно было извлечь из этой колонии в будущем, непосредственное значение для Франции этого владения, так недавно еще возвращенного ею, состояло в том, что оно было источником снабжения припасами Гаити, находившегося по отношению ко многим предметам существенной необходимости в зависимости от материка. С падением острова колония на этом материке делалась бесполезной. Уступка ее Испанией Франции возбудила сейчас же ревность, с которой население Соединенных Штатов смотрело на политическое вмешательство европейских держав в дела на Американском континенте, даже когда вопрос шел только о переходе колонии из рук одной державы в руки другой. При чрезвычайно трудных обстоятельствах революционного движения, когда необходимость помощи из-за границы была так велика, американцы все-таки постарались включить в союзный договор с Францией непременное условие, что она не завоюет для себя ни одного из владений Великобритании на материке; при этом, конечно, имелись в виду Канада и Флорида. Тревога их достигала сильного напряжения, когда, как в рассматриваемом случае, слабый владелец, каким было инертное Испанское государство, уступал место такому могущественному государству, как Франция.
 
      Опасения и раздражения американского народа возросли вместе со «сдержанностью», обнаруженной французским правительством в ответах на запросы американского посланника в Париже, который спрашивал неоднократно, но тщетно, об обеспечении навигации на Миссисипи. Возбуждение достигло апогея, когда в ноябре 1802 года было получено известие, что испанские власти в Новом Орлеане отказали американским гражданам в депозитном праве, выговоренном ими по договору с Испанией в 1795 году. Это было, естественно, приписано влиянию Бонапарта, и жители долины верхнего течения Миссисипи были готовы прибегнуть к оружию для отстаивания своих прав.
 
      Таково было угрожающее положение дел в Америке, когда война с Великобританией быстро надвигалась. Бонапарт не был человеком, готовым уступить перед одной только угрозой враждебных действий в отдаленных пустынях Луизианы, но ему было ясно, что в случае разрыва с Великобританией всякое французское владение на берегах Мексиканского залива неизбежно должно было перейти или к ней, или в руки американцев, если он возбудит вражду последних. В Вашингтоне тогда полагали, что Франция приобрела от Испании также и Флориду, в которой были военно-морские порты, существенно важные для обороны Луизианы. 12 апреля 1803 года прибыл в Париж Монро, посланный Джефферсоном в качестве чрезвычайного посла для переговоров, совместно с постоянным американским посланником во Франции, об уступке Флориды и Нового Орлеана Соединенным Штатам. Это вызывалось желанием последних обеспечить за собой Миссисипи вниз до ее устья, в качестве западной границы. Прибытие Монро было в высшей степени своевременным. Лорд Уитворт за пять дней перед тем сообщил британскому кабинету, что если только французское правительство не приготовилось дать требуемых объяснений, то дружественные отношения с ним не могут более продолжаться. В то же самое время в лондонских газетах началось обсуждение предположения об отправке пятидесятитысячного отряда для взятия Нового Орлеана. Три дня спустя, 10 апреля, Первый консул решился продать Луизиану; и Монро по прибытии оставалось только установить условия сделки, которая в сущности не составляла цели его миссии, но которая давала его стране обладание западным берегом Миссисипи по всему ее течение и обоими берегами от ее устья почти до Батон-Ружа на протяжении свыше двухсот миль. Договор, подписанный 30 апреля 1803 года, дал Соединенным Штатам «всю Луизиану, в тех границах, как владела ею Испания», всего за восемьдесят миллионов франков. Таким образом страх перед морской силой Великобритании был решающим фактором в деле передачи в руки Соединенных Штатов обширной страны, известной под именем Луизианы и простирающейся от Мексиканского залива к Канаде и от Миссисипи к Мексике, с плохо определенными границами в том и другом направлениях… Это приобретение поставило Штаты на тот путь расширения к западу, который привел их к берегам Тихого океана.
 
      Оставив позицию, которой не мог защищать, и обеспечив, поскольку от него зависело, французские владения за морем, Бонапарт мог теперь сосредоточить все свое внимание на тех планах «покорения» Британских островов, которые так давно зрели в его творческом уме.
 
      С самого начала было очевидным, что Великобритания, имеющая в трех королевствах только пятнадцать миллионов жителей, не могла сделать вторжение в континентальные владения Франции, с ее более чем двадцатипятимиллионным населением. Это было тем более так потому, что требования военного флота королевства, его огромного торгового мореходства, а также его фабричной и промышленной системы – обширной и сложной, а потому способной серьезно расстроиться в целом при всяком нарушении ее частей, – оставляли для пополнения британских армий незначительное число людей, по сравнению с тем, каким располагала Франция. В последней капитал и фабричная деятельность, торговля и судоходство исчезли, и потому почти весь низший класс населения обратился в земледельческое крестьянство, из среды которого конскрипция могла свободно удовлетворяться без существенного увеличения бедности страны или расстройства социальной системы.
 
      Эта кажущаяся неспособность Великобритании вредить Франции вызвала насмешливое замечание, что едва ли стоит стране начинать войну для того, чтобы показать, что она могла поставить себя в выгодное положение для обороны. Такая точка зрения была, однако, весьма поверхностной. Явным основанием для Великобритании начать войну была необходимость сопротивления захватам со стороны соседнего государства, на чем настаивало министерство и что признавала и энергичная оппозиция. Из таких захватов на континенте некоторые уже состоялись, и на время по крайней мере с ними приходилось мириться; но нельзя было помириться с ясно обнаружившимся намерением Франции делать их и в странах, где ее успех серьезно компрометировал бы колониальное господство Великобритании. Последняя объявлением войны восстановила свои права, как воюющая сторона, и сейчас же возобновила свое господство на море. Она «протянула руки своего владычества» ко всем пунктам длинной береговой линии противника и, следуя стратегии предшествовавшей войны, под управлением того ветерана-моряка, который внушил ей такую энергию, воспрепятствовала своему врагу осуществить какую бы то ни было большую операцию, способную потрясти ее всесветное господство или нанести серьезный вред какому-либо пункту ее владений. Британские эскадры, оцеплявшие французские берега и блокировавшие французские порты, составляли первую линию обороны, которая защищала британские интересы от Балтики до Египта, британские колонии в четырех частях земного шара и британские коммерческие суда, рассеянные в изобилии по всем морям.
 
      В этом состояло ее преимущество в войне, мотивом которой в сущности была оборона. В наступательных же операциях Великобритания внезапностью своих действий нанесла противнику удар, значение которого никто не понимал лучше чем Бонапарт. Что он имел целью в конце концов войну, это в высшей степени вероятно. Его инструкции Декану, генерал-капитану французской Ост-Индии, помеченные 15 января 1803 года, говорят о возможности войны около начала сентября 1804 года. Но как мало задорный отчет Себастиани указывал на желание немедленного разрыва, видно из секретного сообщения, которое Бонапарт послал Андреосси в Лондон в самый день оставления Уитвортом Парижа. Несмотря на свое хвастливое желание видеть Великобританию скорее на Монмартре, чем на Мальте, Первый консул тогда писал: «Скажите генералу Андреосси, чтобы он, по удостоверении, что прилагаемая нота сообщена английскому правительству, внушил последнему через гражданина Шиммельпенника, или какими-либо другими косвенными путями, что если Англия безусловно отклонит предложение передать Мальту одной из гарантирующих ее держав, то мы не будем противиться тому, чтобы Англия удержала за собою этот остров на десять лет, при условий передачи во владение Франции полуострова Отранто. Важно, чтобы, если нет шансов на успех этого предложения, английскому правительству не было сделано такого сообщения о нем, которое оставило бы какой-либо след', и чтобы мы здесь имели возможность отрицать, что наше правительство могло когда-либо допустить это предложение». Бонапарт понял ясно, что Великобритания, «схватив его за руку», низвергла французский флот прежде, чем он начал подниматься. «Мир, – сказал он, – необходим для восстановления флота, для снабжения наших портов, лишенных материала, и еще потому, что при нем открыта единственная арена для обучения наших эскадр, т. е. море». – «Корабли, колонии, торговля», нужду в которых он открыто признал впоследствии под Ульмом, были уничтожены одним и тем же ударом. Как расстроены были финансы Франции, как упал ее кредит, этого никто не знал лучше, чем он, который тогда, как и в течение всего своего правления, старался поднять цену ассигнаций неблаговидными правительственными ухищрениями; и самый главный из всех источников богатства, морская торговля, был уничтожен морской силой Великобритании, которая с того времени постоянно оцепляла тесным и все более суживавшимся кольцом берега Франции.
 
      Однако Бонапарт не мог представить себе вполне степени вреда, который причинял своей стране. Не признавая препятствий, он отказывался видеть, что сооружение флотилии для вторжения в Англию пожирало скудные запасы кораблестроительного материала, занимало все рабочие руки и таким образом останавливало рост действующего флота. Даже уже и по сооружении флотилия эта, вследствие требования постоянных исправлений и починок, отнимала мастеров у адмиралтейских мастерских. Не мог он также предвидеть, в какой широкой степени Великобритания, восстановлением закона 1756 года во всей его строгости и постоянным ответом на каждый нанесенный ей удар с суши еще более тяжелым ударом с моря, истощит средства Франции, поставив ее в положение осажденной крепости, которая в конце концов должна пасть. Неумолимые насмешки сыпались на Питта, предсказывавшего, что Французская революция, при своем наступательном военном характере, падет вследствие финансовых затруднений. Но на самом деле Питт, хотя и умалил время, потребовавшееся для истощения Франции, и не принял во внимание широкой системы хищений, которыми пополнялся недостаток правильного дохода страны, был истинным пророком. Республика уже поглотила огромный капитал; и когда завоевательный дух, который она всегда обнаруживала, достиг своей естественной кульминации в Бонапарте, постоянно возобновлявшаяся нужда в деньгах вызывала со стороны его одно насилие за другим, пока не привела его к падению. Франция была доведена до нищеты непосредственно морской войной, которая отрезала ее от торговых сношений с заморскими странами, и общим упадком всякого рода промышленной деятельности в Европе, в силу которого обеднели и потребители, изолированные от моря усилиями Бонапарта, видевшего в своей Континентальной системе единственное средство истощить Великобританию.
 
      В 1798 году, когда Кампоформийский мир поставил Францию одну лицом к лицу с Великобританией, естественно возник вопрос о вторжении в последнюю. Но Бонапарт легко убедил себя и Директорию, что попытка эта невозможна при такой морской силе, какую Франция могла тогда организовать. Он указал затем, что представляются два другие способа нанести серьезный вред неприятелю: один – занятием Ганновера и Гамбурга, через которые торговля Великобритании получает доступ на континент, другой – захватом Египта, как базы операций против Индии. Оба эти способа могут быть отнесены к категории фланговых атак. Так как первый, при тогдашнем состоянии континента, был неосуществим (Гамбург и Ганновер входили тогда в состав стран, державшихся Северо-Германского нейтралитета, под гарантией Пруссии, а Австрия была отнюдь не в таком униженном состоянии, как в 1803 г.), то решена была экспедиция в Египет. Каковы бы ни были личные мотивы, могущие тогда влиять на Бонапарта, это предприятие с военной точки зрения и при тогдашней военной обстановке на Средиземном море было задумано хорошо. Хотя в процессе его осуществления многое зависело от счастья, тем не менее значительная доля достигнутого успеха должна быть приписана предусмотрительности и соблюдению тайны при приготовлениях к нему, тогда как конечная неудача должна быть приписана морской силе Великобритании.
 
      В 1803 году Бонапарт был уже не простым генералом, зависевшим от слабого и ревниво относящегося к нему правительства, на содействие которого не мог с уверенностью рассчитывать, а абсолютным правителем, располагавшим всеми средствами Франции. Он решился поэтому ударить прямо на жизненный центр британской силы вторжением на территорию Британских островов. Самая величина опасности, сопряженная с переправой через Канал и оставлением последнего между собой и базой, не были лишены некоторого очарования для его авантюристичной натуры. Принимая на себя столь большой риск в попытке достижения такой великой цели, он не оставлял на долю случая ничего такого, о чем сам мог бы позаботиться. План вторжения отличался ясностью цели и мелочным вниманием к деталям, т. е. свойствами, присущими его кампаниям; масштаб приготовлений вполне соответствовал серьезности дела, что Бонапарт всегда соблюдал, когда возможность поступать так была в его руках.
 
      Для этих приготовлений, однако, вследствие обширности их, необходимо было время, но Первый консул был готов двинуться сразу на оба фланга британской позиции, поскольку к этому представлялась возможность для сухопутных сил. 26 мая корпус его войск под начальством генерала Мортье вошел в Ганновер, тогда как несколько дней спустя другой корпус, под начальством генерала Сен-Сира, прошел через Папские государства в Неаполитанское королевство и вновь овладел полуостровом Отранто с портами Таранто и Бриндизи. Из этих портов легко было угрожать Ионическим островам, Морее и Египту, а также, что отвечало требованиям тонкой стратегии Наполеона, поддерживать тревогу Нельсона за эти пункты и за Левант вообще. На возбуждении такой тревоги британского адмирала, оправдывавшейся на деле несомненными целями, которые преследовались неприятелем в восточных водах Средиземного моря, опиралась главная часть комбинаций Бонапарта против Великобритании.
 
      Ганновер, бывший тогда германским электоратом Георга III, граничил с Эльбой и Везером в нижней части их течения. Его занятием Франция обеспечила себе господство на двух великих реках и нанесла сильный вред торговле Великобритании, закрыв доступ к ним британским товарам. Этот акт осуждался как нарушение нейтралитета Германии. Бонапарт оправдывал его враждебным характером электора, как короля Великобритании; но никакого подобного аргумента нельзя было привести в оправдание занятия Куксхгафена, порта Гамбурга, который лежит на Эльбе вне пределов Ганновера. Тройная обида была нанесена Пруссии: ее претензия фигурировать в качестве стража Северо-Германского нейтралитета потерпела поражение; ее страстное желание господствовать в Ганновере было оставлено без внимания; ее торговля пострадала в высшей степени чувствительно. На закрытие доступа своим товарам к упомянутым рекам Великобритания отвечала блокадой устьев последних, не пропуская ни одного судна туда, куда не допускались ее суда. Торговые операции Гамбурга и Бремена были таким образом остановлены; и так как эти города были «маклерами», которые получали и распределяли фабричные произведения Пруссии, то удар почувствовался во всем королевстве. Нужда среди рабочих так распространилась, что король должен был прийти к ним на помощь, и многие состоятельные люди потеряли половину своих доходов. Кроме приобретения выгод положения, Наполеон извлек из занятия Ганновера и Неаполитанского королевства еще ту пользу для себя, что наложил на эти нейтральные государства бремя содержания расположившихся в них на квартирах войск – около тридцати тысяч человек в Ганновере и половины этого числа в Неаполитанском королевстве. Голландии, которой, как союзнице Франции, Великобритания также объявила войну, пришлось содержать еще несколько большие силы. Такими средствами Бонапарт облегчал свои финансы на счет нейтральных или подчиненных ему стран, но не приобретал, конечно, за это большей любви с их стороны.
 
      Для вторжения в Великобританию надо было прежде всего стянуть к избранному пункту большие армии, требовавшиеся для обеспечения успеха, и весьма большое число судов, необходимых для их переправы. Другие корпуса, которые имели назначением содействовать главному движению диверсиями в различных направлениях, могли быть посажены на суда в отдаленных портах и отплыть независимо от главных сил. Последние должны были двинуться в путь всей массой и высадиться одновременно в данном пункте побережья Англии. Для этой главной операции Бонапарт предназначал сто тридцать тысяч человек, из которых сто тысяч должны были составить первую линию и сесть на суда в один и тот же час из четырех различных портов, расположенных по берегу Канала на протяжении двадцати миль. Остальные тридцать тысяч составляли резерв и должны были отплыть вскоре после первых.
 
      Обыкновенные мореходные суда той эпохи были неприменимы для переправы на них через Канал такой многочисленной армии в один прием: не было необходимого их числа, а на берегу Канала не было французского порта, в котором они могли бы собраться и оставаться в безопасности. Даже если бы и были устранены эти затруднения, и войска были бы посажены на суда одновременно, то уже сам процесс отправления в путь был бы сопряжен с бесконечными задержками. Так, парусные суда не могли держаться вместе, и уже одни условия ветра, при котором они могли двигаться, повлекли бы рассеяние их и подвергли бы их нападению со стороны британского флота, который Бонапарт не мог бы противопоставить сколько-нибудь равного флота. Сам сбор такого большего числа беспомощных парусных транспортов выдал бы место, где должен был сосредоточиться французский военный флот, и куда поэтому враждебные корабли поспешили бы при первом указании на операцию. Наконец, такие транспорты должны были стать на якорь в некотором расстоянии от британского берега, и войска должны были бы переправиться с них на шлюпках – добавочная операция столько же затруднительная, сколько и опасная.
 
      Вследствие приведенных соображений переправу решено было совершить на судах, зависевших не только от парусного двигателя, но способных передвигаться и под веслами. Такие суда должны были иметь малые размеры и весьма малое углубление, которое позволило бы им укрыться в мелководных французских гаванях и подойти к английскому берегу настолько близко, чтобы войска могли высадиться прямо с них. Представлялось возможным, что таким судам удастся отправиться в путь одновременно в полном составе и перейти Канал незаметно для неприятеля под защитой тумана и штиля или даже прямо не боясь атаки неприятельских кораблей, так как те, в случае отсутствия ветра, вынуждены были бы оставаться беспомощными зрителями переправы. Именно на возможность такого положения дела старался Бонапарт обратить внимание британского правительства. Как занятие Таранто и движения войск в Италии имели целью обратить внимание Нельсона на Левант, так и шумное приготовление флотилии к переправе без поддержки со стороны флота имело целью скрыть намерения последнего прикрывать эту переправу. Сосредоточить внимание британских властей на флотилии, отвлечь их взоры от морских портов, в которых находились французские эскадры, и затем стянуть эти эскадры в Канал, обеспечив тем контроль над ним при посредстве большего флота, – вот та грандиозная комбинация, осуществлением которой Бонапарт надеялся совершить триумфальную переправу через Канал своей армии и завоевание Англии. Он лелеял однако этот план тайно, «на груди своей», и эта глубокая тайна только постепенно раскрывалась немногим людям, которым вверено было выполнение плана.
 
      Первой задачей была организация «флотилии и армии вторжения». Приготовления, столь обширные и поспешные, требовали напряжения всех средств Франции. Одновременная постройка тысячи и более плоскодонных лодок, каждая из которых должна была вместить от шестидесяти до ста солдат и, кроме того, еще от двух до четырех пушек, не могла быть осуществлена средствами какого-либо одного порта. Далеко внутри Франции, на берегах многочисленных потоков, бегущих в Канал и Бискайскую бухту, так же как и во всех даже незначительных прибрежных гаванях, были деятельно заняты огромные партии рабочих. От Северного моря и Голландии также потребовалась соответствующая лепта. В то же время были приняты меры к облегчению беспрепятственной переправы упомянутых лодок к пункту сосредоточения, которое было назначено в Булони, и удобному помещению их в гавани. Вследствие малого углубления они могли идти вдоль берега, держась близко к нему, а по своей конструкции могли быть вытащены на берег без вреда для себя. Поэтому путь следования их с места постройки в Булонь – обыкновенно партиями от тридцати до шестидесяти – и от порта до порта шел вдоль берега на расстоянии пушечного выстрела от него. Для их прикрытия устроены были, через небольшие расстояния, береговые батареи, под защиту которых они могли укрыться в случае нужды. Вдобавок к этому в каждом морском округе были около семисот канонерок и транспортов. 'В трех портах должны были сесть на суда шестьдесят две тысячи солдат, и в каждом из четырех портов предполагалось погрузить на суда соответствующую часть полевой артиллерии, боевых и других припасов. Приготовлены были для переправы также около шести тысяч лошадей; но большая часть кавалеристов взяла только седла и уздечки, надеясь найти лошадей в неприятельской стране. В портах Северного моря – Кале, Дюнкерке и Остенде – собралась флотилия из четырехсот судов, двадцать семь тысяч солдат и две тысячи пятьсот лошадей. Этот отряд составлял резерв, который должен был следовать за главными силами, – близко, но отдельно от них. В конце концов он также подошел к Булонскому берегу, и его суда после жаркой схватки с британскими крейсерами присоединились к судам главной флотилии в четырех портах Канала.
 
      Чтобы управляться такой массой людей на поле битвы, нужна способность, которую могут приобрести лишь немногие генералы после целых годов опыта. Переход через широкую реку с армией таких размеров, на виду у бдительного и равносильного неприятеля, составляет сложную операцию. Переправа же армии через морской канал около сорока миль шириной – таково расстояние, отделяющее Булонь и соседние с ним порты от намеченного места высадки между Дувром и Гастингсом, – пред лицом врага, господство которого на море было большей частью неоспоримо, составляет предприятие столь смелое, что многие и ныне сомневаются, действительно ли Наполеон думал совершить его. Надежду на успех он основывал на превосходной организации и выучке армии и флотилии, которые долгой и целесообразной практикой должны были подготовиться к отплытию немедленно после наступления благоприятного момента. Такой момент он надеялся обеспечить большой морской комбинацией, таившейся в его уме. Эта комбинация, изменявшаяся и расширявшаяся с течением месяцев, но остававшаяся по существу все той же самой, была зародышем, из которого выросли сложные и полные захватывающего интереса события, изложенные в этой и следующей главах, – события, затемненные для большинства ослепительным сиянием Трафальгара.
 
      Когда предшествующие строки – результат твердых убеждений автора по рассматриваемому вопросу – были уже написаны, он встретил вновь выражения сомнений относительно цели Наполеона, основанные на словах, которые были сказаны последним Меттерниху в 1810 году, так же как и на мнениях лиц, бывших в более или менее близких сношениях с императором. Что касается случая, сообщенного Меттернихом, то достаточно лишь заметить, что отнюдь нельзя полагаться на какие бы то ни было уверения Наполеона, если только они не подтверждены дальнейшими обстоятельствами. Что позиция в Булони была избрана хорошо для обращения оружия против Австрии в любой момент, это совершенно верно, но также верно и то, что если бы удалось избежать сопротивления со стороны британского флота, она была одинаково благоприятна и для вторжения в Англию. Не указывает ли это только на то, что великий вождь и здесь, как делал это всегда в течение своей карьеры, победил стратегическое затруднение, возникшее из существования двух опасностей в различных направлениях, тем, что занял центральную позицию, откуда был готов обратить свои силы против одной из них прежде, чем надвинется другая?
 
      Вот соображения, имеющие для автора неоспоримую силу:
 
      1) Наполеон предпринял и совершил экспедицию в Египет, почти одинаково трудную; 2) он видел, что если не рискнет быть уничтоженным со своей армией при переправе через Канал, то Великобритания в конце концов одолеет его при посредстве своей морской силы, и что поэтому, как ни велика опасность поражения в одном случае, она все-таки меньше, чем в противоположном, случае, – аргумент, который автор развивает далее. 3) Как ни трудно проникнуть в истинные намерения столь утонченно хитрого человека, каким был Наполеон, автор, вместе с Тьером и Ланфре, держится мнения, что после прочтения переписки Наполеона за эти тридцать месяцев нельзя не прийти к убеждению, что обман, каким пришлось бы признать ее при предположении отсутствия намерения совершить вторжение, был невозможен даже для него. Можно также заметить, что мемуары Мармона и Нея, командовавших корпусами армии вторжения, не обнаруживают никакого сомнения в серьезности плана, о котором первый говорит вполне утвердительно; равным образом и жизнеописание маршала Даву, другого корпусного командира, не говорит ни о каком подобном сомнении и с его стороны.)
 
      Между тем этот период ожидания с мая 1803 года до августа 1805 года, когда сложная сеть военно-морских и сухопутных движений начала уже распутываться, был замечательной и удивительной паузой в мировой истории. На высотах к северу от Булони и вдоль узкой береговой полосы от Этапля до Вимре был расположен лагерь ста тридцати тысяч самых блестящих солдат всех времен, солдат, которые сражались в Германии, Италии и Египте, солдат, которым предстояло тогда еще одержать победы над Австрией под Ульмом и Аустерлицем, над Пруссией под Ауэрштэдтом и Йеной, отстоять свои позиции, хотя и едва-едва, под Эйлау против русской армии и разгромить также и последнюю несколько месяцев спустя на кровавом поле Фридланда. Становясь с каждым днем бодрее на здоровом морском воздухе и под влиянием деятельной жизни, веденной ими, они могли в один прекрасный день, подготовленные упражнениями в различных маневрах, которые должны были приучить их к посадке на суда и высадке с них в быстроте и порядке, увидеть белые утесы, окаймляющие ту страну, которая до тех пор одна только смеялась над их силой. Далеко от них, Корнуолис близ Бреста, Колингвуд близ Рошфора, Пелью близ Ферррля сражались со свирепыми штормами Бискайской бухты при той ужасной и упорной бдительности, которая достигла высшего напряжения в годы, предшествовавшие Трафальгару. Именно об этом напряжении Колингвуд писал, что адмиралы, чтобы выдержать его, должны быть сделаны из железа, но к такой бдительности обязывала их опасность, угрожавшая их отечеству. Еще дальше – по-видимому, лишенный всякой связи с ареной кипучей деятельности под Булонью, Нельсон перед Тулоном проводил последние два года своей славной, но страдальческой жизни, борясь со свирепыми северо-западными ветрами Лионского залива и допытываясь постоянно с лихорадочной тревогой, был ли действительным объектом Наполеона опять Египет, или на этот раз им была действительно Великобритания. Как скучны, утомительны и однообразны были эти месяцы неустанной бдительности и ожидания больших кораблей перед французскими портами! Бесцельными они казались, без сомнения, многим, но они спасли Англию. Мир никогда не видел более внушительного доказательства влияния морской силы на историю. Эти испытанные в штормах корабли, которых великая армия так и не увидела, стояли между ней и завоеванием ею мира. Так как эти корабли занимали внутренние позиции перед и между главными портами и отрядами французского флота, то последние могли соединиться только при совокупности благоприятных уклонений от встречи с неприятелем, причем неудача одного отряда сводила бы к нулю всякие результаты, достигнутые другими. При условии, что различные британские эскадры были связаны цепью сравнительно мелких судов, один только случай мог помочь осуществлению великой комбинации Бонапарта, которая опиралась на тайное сосредоточение нескольких отрядов в пункте, находившемся практически в пределах неприятельских линий. Таким образом британские эскадры, расположенные перед Брестом, Рошфором и Тулоном, стратегически находились в Дуврском проливе, преграждая путь армии вторжения.
 
      Сам пролив, конечно, не оставался и без специальной защиты. Как он, так и подходы к нему, в широком смысле слова, от Текселя до островов Канала, сторожились многочисленными фрегатами и судами меньших размеров – в общем числе от ста до ста пятидесяти. Они не только внимательно наблюдали за всем, что происходило в неприятельских портах, и старались помешать движениям плоскодонных лодок, но также поддерживали связь и сообщение между отрядами линейных кораблей. Из последних пять близ Текселя сторожили голландский флот, тогда как другие стояли на якоре близ тех пунктов английского побережья, избрание которых неприятелем для высадки было вероятно. Лорд Сент-Винсент, идеи которого в области морской стратегии были ясны и здравы, хотя он и не употреблял технических терминов этой науки для их выражения, разгадал истинную цель предприятия Бонапарта, т. е. сосредоточение перед Булонью кораблей из Атлантики и Средиземного моря. Лучшее средство помешать этому состояло в занятии выгодных стратегических позиций, а выгоднейшая из них находилась, без сомнения, перед неприятельскими портами. В истории блокад не было такой операции, которую можно было бы поставить выше заграждения адмиралом Корнуолисом французскому флоту выхода из Бреста, зимой и летом, в промежуток времени между объявлением войны и Трафальгарской битвой. Его блокада возбудила не только восхищение, но и удивление современников. Однако на случай, если бы французы вышли из Бреста, Корну о лису, – как сообщил спикеру палаты первый министр Англии, – назначено было рандеву близ Лизарда (прямо на север от Бреста) так, чтобы он мог или идти оттуда в Ирландию, или следовать за французами вверх по Каналу, если бы они приняли это направление. Если же бы французы направились к Даунсу, то пять линейных кораблей, стоявших в Спитхэде, должны были также следовать за ними, и тогда лорд Кейт (в Даунсе) имел бы, в придачу к своим шести кораблям и шести блокшивам, в своем распоряжении также и эскадру Северного моря. Таким образом было предусмотрено, чтобы в случае опасности внешние отряды постепенно стягивались к стратегическому центру, пока там не составится эскадра из двадцати пяти – тридцати сильных, хорошо дисциплинированных линейных кораблей, достаточная для того, чтобы считаться со всякими случайностями.
 
      Таким образом, ни Адмиралтейство, ни британские морские офицеры, не разделяли тревоги населения относительно опасности со стороны флотилии. «Наша первая оборона, – писал Нельсон в 1801 году, – возле неприятельских портов; и при тех предосторожностях, которые приняло Адмиралтейство, снарядив столь почтенную силу, какой я командую, я осмеливаюсь выразить вполне основательную надежду, что неприятель будет уничтожен, прежде чем отойдет на десять миль от своих берегов». – «Что касается возможности того, что неприятель будет в состоянии прорваться в узком Канале через нашу блокирующую и оборонительную эскадру, – сказал Пелью, – то при всей его осторожности и ловкости и каких-то тайных средствах, о которых подозревают многие достойные люди, я поистине, на основании всего виденного мною за время своего профессионального опыта, не очень склонен признать ее». Наполеон также понимал, что его канонерки не могли состязаться в море с сильными кораблями со сколько-нибудь основательной надеждой на успех. «В лагере был возбужден вопрос, – говорит Мармон, – относительно возможности сражения с военными кораблями плоскодонных судов, вооруженных 24– и 36-фунтовыми пушками, а также относительно того, может ли флотилия из нескольких тысяч таких судов атаковать эскадру кораблей. Старались убедить себя, что успех возможен… Но, несмотря на кажущуюся самоуверенность, с какой Бонапарт поддерживал такое воззрение, в действительности он никогда не разделял его ни на минуту». Он не мог разделять его, не отрешившись от всех военных принципов, которых держался раньше. Лорд Сент-Винсент поэтому упорно отказывался согласиться на организацию большой флотилии подобных судов для того, чтобы встретить врага на равных с ним условиях. «Наша великая надежда, – писал он, – опирается на бдительность и деятельность крейсеров в море, всякое уменьшение числа которых возложением на них обязанности охранять наши порты, бухты, и вообще побережье поведет, по моему разумению, к нашему поражению». Он знал также, что канонерки можно было комплектовать людьми только на счет уменьшения численности команд крейсеров – как это и было во французской флотилии, – потому что, как ни обширны были морские ресурсы Великобритании, они были уже обременены сверх меры огромными требованиями ее военного флота и коммерческого судоходства.
 
      Правда, существовал еще контингент морских милиционеров, составленный из людей, которых приучили к воде промыслы на берегах моря и реках Соединенного королевства; в прошлой войне они были освобождены от набора вследствие того, что приняли на себя обязательство обратить свои силы на оборону страны, когда ей будет грозить вторжение французов. Когда опасность последнего сделалась близкой в 1801 году, то даже и энергичные воззвания Нельсона, которому тогда вверена была организация обороны, не могли вызвать их к деятельности, хотя он и уверял их, что их служба настоятельно необходима сейчас же на судах береговой обороны. Из всего их числа – 2 600, в четырех округах, которым непосредственно грозила опасность, только 385 пожелали заняться: обучением или идти на суда. Остальные не могли оставить своих занятий, не потерпев убытков, и умоляли, чтобы их освободили от обязательства. Когда французы действительно были уже в море, направляясь к Англии, милиционеры заявили свою готовность войти в состав судовых команд. «Таким образом, – писал Нельсон, – мы должны положиться на наши суда, укомплектованные в последний момент этим (почти) насильственным способом». Поэтому в настоящей войне Сент-Винсент сопротивлялся организации вновь такого контингента защитников до тех пор, пока не был завершен набор команд для бывших уже в кампании судов, и даже и после этого уступил только под давлением кабинета. «Это была статья бюджета, – сказал он с грубоватым юмором, – полезная лишь для успокоения страхов старых баб внутри нашей страны и вне ее». Именно на прежней своей системе близкого наблюдения за неприятельскими портами он основывал свою надежду на сохранение господства в водах Канала, – господства, без отвоевания которого флотилия Бонапарта не осмелилась отойти от французского берега. «Это шлюпочное дело, – как сказал Нельсон, – может быть частью великого плана вторжения; но никогда оно не может быть самостоятельным». События не обманули их.
 
      В одной – однако весьма важной – частности Сент-Винсент серьезно подвергал опасности успех своей общей политики. Глубоко возмущенный взяточничеством, господствовавшим в портовых управлениях, и практиковавшимися в ту эпоху системами заключения контрактов, он, как только сделался главой Адмиралтейства, предпринял борьбу с этим злом, в которой выказал как прямоту взглядов, так и жесткость характера. Мир благоприятствовал намеченным графом реформам, и он поэтому как бы не хотел видеть признаков приближавшейся борьбы или отсрочить перемены, которые были желательными по существу, но должны были неизбежно привести к затруднениям и задержкам в деле непосредственной и спешной подготовки к войне. Вследствие этого во второй год рассматриваемой войны число линейных кораблей Великобритании в море было на десять менее, чем в соответствующий период предшествовавшей войны. «Многие опытные и полезные офицеры и большое число мастеровых были уволены из королевских адмиралтейств; обычных заготовлений леса и других важных морских припасов сделано не было; некоторые предметы, включая большое количество пеньки, были проданы частным лицам. Недостаток мастеровых и материалов, конечно, привел к застою в портовых работах. Новых кораблей нельзя было строить, а старых нельзя было починить. Многие суда начали кампанию, будучи поправленными кое-как, на скорую руку, так что едва-едва могли держаться в море». В этом пункте Сент-Винсент был уязвим для нападок на его управление со стороны Пита в марте 1804 года; но что касается главного пред-, мета критики Питта, а именно – отказа графа расходовать деньги и матросов на канонерки, то в этом последний был совершенно прав, и его взгляд на это дело был достоен и государственного человека, и воина, обладающего верными военными инстинктами. Нельзя также порицать его после опыта с морскими милиционерами, за то, что, он не разделял воодушевления Питта, когда тот говорил о «многочисленности храбрых и надежных старых людей, стремившихся против врага с ревностью и пылом юношей и клятвами в преданности королю», и т. д.
 
      Несвоевременные реформы Сент-Винсента сказались наиболее вредно на том самом театре действий британского флота – Средиземном море, – на который опиралась спроектированная Бонапартом комбинация. Из несоответственно малого числа наличных кораблей самые сильные и обладавшие лучшими морскими качествами были сосредоточены у берегов Канала и Бискайской бухты. «Я знаю, – сказал сэр Эдуард Пелью, говоря о своем личном опыте командования эскадрой из шести линейных кораблей под Ферролем, – и могу утверждать с уверенностью, что наш флот никогда не был лучше организован, что он никогда не был лучше снабжен всеми припасами, и наши матросы никогда не продовольствовались и не одевались лучше, чем теперь». Превосходное состояние кораблей было доказано не только упорством, с которым Пелью и его начальник Корнуолис держались на своих станциях, но и фактом, что они получили мало повреждений во время свирепых зимних штормов. Но в то же самое время Нельсон горько жаловался, что его корабли плохи, вооружены постыдно и не снабжены самыми необходимыми припасами; между тем Сент-Винсент писал ему: «Мы не можем послать вам больше ни кораблей, ни людей, но при ресурсах вашего ума вы обойдетесь и без тех и без других». «Браво, мой лорд!» – сказал Нельсон иронически. «Но я не полагаю, – писал он месяц спустя, – чтобы лорд Сент-Винсент держался в море с такими кораблями», – и затем, перечислив семь из десяти, бывших под его командою, он говорит, что «это конечно еще лучшие в нашей эскадре; на них лучшие командиры, и они лучше других укомплектованы. Тем не менее я желал бы видеть их в безопасности в Англии и предпочел бы, чтобы вместо них мне дали корабли с вдвое меньшим числом команды, потому что с одним транспортным судном в неделю невозможно содержать их в исправности».
 
      Такая слабость эскадры серьезно мешала близкому наблюдению за Тулоном при бурной погоде, какой отличается Лионский залив. Между тем по стратегическим условиям Средиземного моря ни на одной станции не было более важно, чем здесь, получить возможно скорее известия об отплытии неприятеля и постоянно знать его местонахождение. При условии, что Гибралтарский пролив, прорыв через который допускал избрание нескольких различных путей, удален от Египта на полторы тысячи миль, самый прозорливый адмирал мог бы быть введен в заблуждение относительно назначения французской эскадры, раз потеряв ее из виду. На этом затруднении неприятеля и построил Бонапарт свою комбинацию. Согласно первоначально намеченной цели, Тулонская эскадра должна была состоять из десяти линейных кораблей и в соответствующий момент выйти из порта с северо-западным ветром, взяв курс, который, на случай встречи с британскими разведчиками, указывал бы ее намерение идти на восток. Для того чтобы усилить убеждение неприятеля в вероятности этого курса, генералу Сен-Сиру было предписано воздвигнуть в Таранто батареи для защиты эскадры из десяти кораблей и приготовить полмиллиона порций; в то же время военный министр получил извещение, что предполагается чрезвычайная операция в этом направлении около 20 ноября. Одновременно с этим двадцать линейных кораблей с двадцатью тысячами солдат должны были приготовиться к отплытию из Бреста по первому приказанию для высадки десанта в Ирландии. Это имело целью заставить Корнуолиса держаться ближе к Бресту и подальше от входов в Канал. Тулонская эскадра, скрывшись от британцев, должна была направиться в Гибралтарский пролив, соединиться близ Кадиса или Лиссабона с эскадрой из Рошфора, после чего численность ее достигла бы пятнадцати или шестнадцати линейных кораблей, и затем, пройдя между островами Уэссан и Силли, прибыть в середине февраля к Булони, где Первый консул рассчитывал быть готовым к переправе со своей стотридцатитысячной армией.
 
      Для Тулонской эскадры, на которую опиралось все предприятие, Бонапарт избрал храбрейшего своего адмирала Латуш-Тревиля и назначил временем отплытия ее середину января 1804 года. Все французские власти заботливо держались в заблуждении, за исключением самого адмирала, морского министра и морского префекта в Тулоне – Гантома, который догадывался об истине. Данные последнему приказания, якобы конфиденциальные, но намеренно не скрывавшиеся от портовых чиновников, указывали на Мартинику как на место назначения эскадры, но предписывали ему сказать генералу, командующему войсками, что эскадра идет в Морею, с остановкой в Таранто. В то же время были посланы штабные офицеры для извещения Сен-Сира, что подкрепления, которые должны увеличить численность вверенного ему отряда до тридцати тысяч человек, идут не только из Тулона, но и из других портов, и что войска во всей Северной Италии начали уже стягиваться к берегу моря.
 
      Неудивительно, что Нельсон был введен в заблуждение таким тщательным планом обмана. До сих пор еще многие сомневаются в том, что Бонапарт серьезно думал вторгнуться в Англию, а моряки того времени слишком живо понимали опасности предприятия, чтобы не подозревать в нем обмана. При всех условиях задачи Египет и Гибралтарский пролив были одинаково вероятными ее решениями; при этом Египет был не единственным возможным объектом операции к востоку от Тулона. Сицилия и Сардиния, Ионические острова и Морея были предметами желаний Бонапарта, как станции, занятие которых способствовало бы обеспечению его господства на Средиземном море и приблизило бы его к Египту и Леванту – традиционным объектам притязаний Франции. Нельсон подозревал также существование секретного соглашения между Францией и Россией о разделе Турецкой империи. Это подозрение, оправдывавшееся прошлыми действиями Бонапарта, оправдалось и в будущем Тильзитскими соглашениями. Затруднения британского адмирала были поэтому просто следствиями неизбежной неизвестности, сопряженной с оборонительной ролью, принятой на себя поневоле в этой войне Великобританией. Он должен был позаботиться о мерах против разнообразных случайностей; и нам предстоит разобрать вопрос не о том, в какой степени он разгадал непроницаемые намерения Бонапарта, а о том, как приготовился он для встречи того или другого оборота дела.
 
      Позволим себе, однако, заметить, что великая заслуга стратегии Сент-Винсента состояла в том, что он довел до минимума зло, явившееся результатом единственного ошибочного шага адмирала. Для успеха плана французов было необходимо, чтобы удалось не одно какое-либо усилие осуществить его, а совокупность всех отдельных усилий. Сила стратегии британцев заключалась не в герметическом закрытии какого-нибудь одного порта, а в воспрепятствовании соединению в большую эскадру отдельных отрядов из всех портов. Для Бонапарта было существенно, не только чтобы его рассеянные эскадры прорвались, одна раньше другая позже, из порта в море, но чтобы они сделали это в течение промежутка времени, так рассчитанного, и путями, так избранными, чтобы обеспечить быстрое сосредоточение сил. Для воспрепятствования этому британцы обратились к испытанной и разумной мере – занятию внутренних позиций и внутренних путей. Выгоду этой меры Бонапарт понял и старался уничтожить ее принуждением противника к действиям на расходящихся операционных линиях. Он старался отвлечь силы его к Леванту на одном фланге, к Ирландии – на другом. Обе эти операции отдаляли врага от Булони.
 
      Но возвратимся к Нельсону. В течение первых шести месяцев своего командования он думал, что Тулонский флот имеет целью выйти из Средиземного моря. Вопреки хитростям Бонапарта и мнениям большей части своих друзей, Нельсон постоянно возвращался к этому убежденно до прорыва Вильнева. Он не мог, однако, на основании своих собственных догадок спорить с доходившими до него фактами. 12 декабря 1803 года он пишет: «Кто скажет, куда намереваются они идти? По моему мнению, конечно из Средиземного моря»(1). Затем, 16 января 1804 года: «Трудно сказать, какая страна составляет назначение Тулонского флота – Египет или Ирландия. Я скорее склонен думать, что последняя»(2). Неделю спустя, 23 января, обманы Бонапарта начинают иметь успех: «Только что полученное мной известие заставляет меня думать, что французский флот готовится выйти в море на восток, к Неаполю и Сицилии» (3). 10 февраля: «Тридцать тысяч французов готовы сесть на суда в Марселе и Ницце, и я должен думать, что феррольские корабли двинутся в Средиземное море. Цель Бонапарта – Египет» (4).
 
      При всех этих сомнениях Нельсон ясно видел, что для встречи противника в том или другом случае он никогда не должен терять из виду Тулонского флота. «Мои взоры постоянно устремлены на Тулон (5), говорит он: – я не буду терять из виду Тулонского флота» (6). – «В высшей степени важно, – пишет он своим сторожевым фрегатам, – чтобы эскадра неприятеля в Тулоне сторожилась чрезвычайно бдительно и чтобы меня известили об ее отплытии и избранном ею пути со всевозможной быстротой» (7). Но здесь состояние флота Сент-Винсента сказалось серьезно, и ему, а не Нельсону должны быть приписаны ошибки последней кампании. «Мой дряхлый флот! – пишет он. – Если я должен наблюдать за французами, то мне надо быть в море, а в море теперь должна быть плохая погода, а если корабли не годны выносить такую погоду, то они бесполезны» (8). «Я не знаю иного способа сторожить неприятеля, как только быть в море, – говорит он самому Сент-Винсенту, – и поэтому хорошие корабли необходимы». При таких условиях, при «ужасной погоде», зимой, когда в течение шести недель не насчитывается и четырех хороших дней, да и летом каждую неделю дуют сильные штормы, было невозможно держать расшатанные корабли так близко к Тулону, как Корну о лис держался со своими у Бреста. «Я принял за правило не сражаться с северо-западными ветрами. Выйдя на простор или закрепив все паруса, мы избегаем опасности только благодаря постоянной бдительности командиров», – писал Нельсон. Он не без основания претендовал на признание за ним таких же заслуг, как и за Корнуолисом, за то, что – с таким флотом, которому не высылалось ничего, – держался в море десять месяцев кряду, причем «ни на одном судне повреждения не исправлялись иначе как в море».
 
      Как было ни желательно, чтобы сами линейные корабли держались близ Тулона, было все-таки возможно, при узости Средиземного моря, обойтись без этого занятием центральной позиции и установлением наблюдения при посредстве многочисленных фрегатов. Этому мешал, однако, недостаток последних при эскадре. Между Маддаленскими островами, у северной оконечности Сардинии, была превосходная центральная якорная стоянка, хорошо защищенная, с восточным и западным выходами, через которые можно легко выйти в море при всяких ветрах. Здесь эскадра могла стоять в безопасности, готовая принять бой, недалеко от линии любого из путей, какой мог избрать неприятель, и в уверенности, что сторожевые суда знают, где найти ее. Поэтому туда, как к пункту, откуда легко было поспешить на пересечку курса французов, направился Нельсон в январе 1804 года, когда получил известие, что неприятель готовится к отплытию. При этом он писал: «Я терплю большую нужду во фрегатах и мелких судах в этот критический момент. Мне нужно их в десять раз более того числа, каким я располагаю, чтобы не упустить французов». В этих словах выражена забота, постоянно мучившая его в течение тех тревожных двух лет. Результат недавнего опыта годовых маневров европейских флотов показал, что подобная забота может представиться флотоводцам и ныне. При таких обстоятельствах все зависит от позиции, занятой главным отрядом, и от числа разведочных судов, какое он может выделить из своего состава. Таким судам надлежит держаться по два вместе, для того чтобы, когда одно направится к своему отряду с добытыми вестями, другое сохраняло связь с противником до встречи с каким-либо из остальных разведчиков, рассеянных по различным радиусам действий.
 
      Положение Нельсона в Средиземном море, характер его забот и состояние его кораблей мы описали здесь с некоторыми подробностями потому, что на Средиземноморских флотах противников сосредоточивается главный стратегический интерес проектированного Бонапартом вторжения в Англию и кампании, завершившейся в Трафальгаре. Лорд Сент-Винсент оставил свою должность вместе с министерством Аддингтона в мае 1804 года, и при энергичном правлении его преемника, который «бросил на ветер» его административную систему, состояние флота Нельсона до некоторой степени улучшилось. Перемена эта, впрочем, пришла уже слишком поздно для того, чтобы улучшить его в должной мере.
 
      Между тем случились различные события, стечение которых способствовало отсрочке исполнения проекта Бонапарта и продолжению тяжелой службы британского адмирала. Снаряжение самой Булонской флотилии не шло так успешно, как ожидали, но расход на него рабочих и материалов из французских портов был еще большей причиной задержки, так как замедлял снаряжение кораблей, предназначенных для прикрытия переправы. В декабре были готовы только семь линейных судов в Тулоне. Весной 1804 года внимание Первого консула было поглощено заговором роялистов, который вызвал арест Пишегрю и Моро, захват герцога Энгиенского на германской территории и казнь его в Венсенском замке в марте. Отношение к этому последнему событию России и Пруссии повело к дипломатическим осложнениям, еще более озаботившим Бонапарта, и попытка вторжения в Великобританию рядом задержек была отсрочена до лета 1804 года. 25 мая Наполеон, который принял титул императора 18-го числа того же месяца, пишет Латушу, что на берегу океана все приготовлено, что проект только отсрочен, но не оставлен, и спрашивает, будет ли он готов к июлю. 2 июля Наполеон пишет Латущу опять, предполагая, что отплытие последнего из Тулона состоится около 1 августа, чтобы он захватил в Кадис один французский линейный корабль, который укрылся там, затем шел в Рошфор, и потом следовал в Булонь согласно первоначальному плану через Канал или, в случае необходимости, обойдя Британские острова с севера. При всех переходах от порта до порта он должен был держаться подальше в море, чтобы неприятель не заметил его. «Пусть только, – прибавляет Наполеон, – мы сделаемся господами Канала на шесть часов, и тогда мы сделаемся господами всего света». 2 августа он откладывает попытку вторжения еще на несколько недель, потому что некоторые отряды флотилии еще не были на месте, а 20-го числа того же месяца Латуш-Тревиль умер.
 
      Эта потеря была серьезна, так как между французскими адмиралами той эпохи никто, кроме Брюи, не обнаружил таких качеств, которые свидетельствовали бы о способности к выполнению столь важной задачи. Но Брюи, как совершенно уже освоившегося с флотилией, нельзя было без вреда для дела заменить другим. К тому же и здоровье его было так плохо, что и он умер в следующем марте. Из двух других, которые, быть может, могли бы оказаться на высоте столь серьезной задачи, а именно Розили и Вильнева, Наполеон, после некоторого колебания и с большим недоверие ем, избрал последнего. «Все морские экспедиции, предпринятые с тех пор, как я стою во главе правительства, – сказал он, – всегда были неудачны, потому что адмиралы смотрят на дело неправильно и научились, я не знаю где, Тому, что воевать можно без риска». С этой простой и неоспоримой точки зрения нельзя было сделать более неудачного выбора, чем Вильнев. Будучи образованным, храбрым и искусным офицером, он в то же время видел недостатки французского флота с ясностью, которая абсолютно отняла у него способность рисковать. Хотя и готовый на полное самопожертвование, он был не в состоянии отдаться порученному ему делу, как такому, в котором жертвы могли повести к успеху.
 
      Сомневаясь в решимости Вильнева, Наполеон теперь изменил детали комбинации, дав Тулонскому флоту второстепенную роль – диверсии, вместо того чтобы оставить его при назначении прикрывать флотилию в главном центре стратегических действий. Брестский флот, пока Латуш-Тревиль был жив, предназначался для пассивной службы – удерживать Корнуолиса у французского берега. Теперь же ему дана была главная роль. Адмирал Гантом в 1801 году навлек на себя нарекания за то, что не доставил помощи в Египет но Наполеон все-таки чувствовал к нему пристрастие в силу личной с ним дружбы и знал его как способного офицера. Поэтому в новом плане Ирландская экспедиция играла главную роль, вместо прежней демонстративной. Для нее было предназначено восемнадцать тысяч солдат под начальством маршала Ожеро. Приняв их на суда, Гантом должен был отплыть с флотом из двадцати линейных кораблей, выйти далеко в Атлантический океан, чтобы сбить с толку неприятеля, и затем направиться к северной части Ирландии, как будто бы идя из Ньюфаундленда. По высадке солдат, на что ему назначалось только тридцать шесть часов, флот должен был отплыть в Дуврский пролив – или Английским каналом, или обойдя Шотландию с севера, смотря по тому, как позволит ветер. По приближении к месту назначения представлялась возможность двух альтернатив, выбор между которыми опять обусловливался ветром. Или Булонская армия должна была сейчас же переправиться в Англию, или двадцатипятитысячный корпус войск, собравшихся под начальством генерала Мармона в Голландии, должен был отплыть в Ирландию под конвоем Гантома. «Высадив только восемнадцать тысяч человек в Ирландии, – писал Наполеон, – мы подвергнемся большому риску, но если численность отряда будет доведена до сорока тысяч, или, хотя и по-прежнему останется восемнадцать тысяч, но при этом я сам буду в Англии, то успех войны обеспечен за нами».
 
      Тулонская и рошфорская эскадры должны были способствовать этим операциям сильной диверсией. Они должны были отплыть отдельно в Вест-Индию, первая – в числе двенадцати, а вторая – пяти линейных кораблей. По достижении Атлантики два из Тулонских кораблей должны были направиться к острову св. Елены, покорить его и затем крейсировать близ него в течение трех месяцев, стараясь действовать против британских торговых судов. Остальной отряд, с четырьмя тысячами солдат, должен был попытаться отнять Голландскую Гвиану и доставить подкрепления на Гаити. Рошфорская эскадра, которой недавно командовал Вильнев, а теперь Миссиесси, должна была захватить острова Сент-Люсия и Доминику, доставить подкрепления на Мартинику и Гваделупу и затем присоединиться к Вильневу. Вся соединенная сила, которая составилась бы таким образом, должна была возвратиться в Европу, пройти к Ферролю, освободить блокированные там пять кораблей и наконец стать на якорь в Рошфоре.
 
      «Атакованные таким образом одновременно в Азии, Африке и Америке, – писал Наполеон, – англичане, давно уже привыкшие не страдать от войны, будут после нанесения их торговле этих последовательных ударов приведены к сознанию очевидной слабости. Я думаю, что отплытие этих двадцати линейных кораблей обяжет их отрядить в погоню свыше тридцати своих». Вильнев должен был отплыть около 12 октября, а Миссиесси – до 1 ноября. Ирландская экспедиция должна была выждать отплытия других отрядов, но надеялись, что она во всяком случае выйдет до 23 ноября.
 
      Эта вторая комбинация была более обширна, более сложна и поэтому значительно более трудна, чем первая. Она интересна главным образом как указание на то, что император перешел от сравнительно простого плана, начертанного для Латуш-Тревиля, к грандиозному замыслу, который окончился в Трафальгаре и потребовал себе в жертву Вильнева. Ход событий, более могущественный, чем желания правителей, вмешался теперь в дело для того, чтобы опять изменить цель Наполеона и снова дать Тулонскому флоту центральную роль в великой драме. В декабре 1804 года состоялся формальный разрыв между Великобританией и Испанией.
 
      Испания с 1796 года была в оборонительном и наступательном союзе с Францией. По Сан-Ильдефонскому договору, подписанному тогда, она обязалась доставить, по первому требованию французского правительства, пятнадцать линейных кораблей для усиления французского флота, так же как и определенный отряд солдат. Голландия также вошла в подобный договор «навсегда» против Великобритании. Поэтому по открытии враждебных действий Бонапарт имел уже у себя на каждом фланге морскую державу, формально обязанную помогать ему, каково бы ни было ее желание в тот момент. В Голландии – стране небольшой – благодаря плоской поверхности ее территории легко было обеспечить господство при посредстве армии. Это государство было богато, правительство его отличалось твердостью, население – энергией, а его положение вполне соответствовало плану действий Наполеона против Великобритании. Ему было удобно, чтобы Батавская республика приняла участие в войне. Испания, напротив, по обширности своей территории и пересеченной поверхности, трудно поддавалась контролю вооруженной силы, как Наполеон впоследствии узнал это «собственными своими боками». Она была удалена от центра его влияния и от театра предполагавшихся операций, и при этом нельзя было ожидать действительной военной поддержки ни от ее правительства, слабого почти до разложения, ни от населения, недружелюбно и ревниво относившегося к иностранцам. От перенесенного величия у Испании осталось только серебро, притекавшее в ее казну из колоний.
 
      Бонапарт поэтому решил допустить нейтралитет Испании и отказаться от условленной помощи «натурой», заменив ее соответственной денежной суммой. Он определил последнюю в шесть миллионов франков в месяц, или около четырнадцати миллионов долларов ежегодно. Испания горячо протестовала против этой суммы, но Первый консул был неумолим. Он потребовал также, чтобы Испания прекратила всякий рекрутский набор, отозвала все силы из пограничных с Францией провинций, выдвинутые ею туда с сентября 1801 года, и реорганизовала свой флот. Далее он потребовал, чтобы пять линейных французских кораблей, стоявших тогда в Ферроль, где они укрылись от британского флота в июле 1803 года по возвращении из Гаити, были исправлены Испанией и снаряжены к выходу в море. «Испания, – сказал Бонапарт, – имеет три альтернативы: 1) объявить войну Англии; 2) уплатить назначенную Франции субсидию; 3) дождаться, что Франция объявит ей войну».
 
      Когда война началась, британский посланник в Мадриде получил приказание спросить Испанию, намеревается ли она снабдить Францию кораблями, обещанными по договору. В случае утвердительного ответа он должен был воздержаться от выражения какого-либо мнения, сказав только, что всякое отступление от этого договора в пользу Франции будет считаться Англией за объявление войны. Позднее, когда сделалось известным, что Испания подписала конвенцию, обязывавшую ее на уплату субсидии Франции, великобританское правительство решило, что этим ему дан основательный повод к войне, когда бы оно ни пожелало объявить ее, хотя на время и могло воздержаться от этого. «Вы отчетливо объясните, – говорилось в инструкциях посланнику от 24 ноября 1803 года, – что его величество может воздержаться от непосредственных действий вследствие такой меры только при условии, что последняя допущена лишь временно… и что его величество считает себя вправе смотреть на настойчивое продолжение этой системы доставления помощи Франции и впредь как на основательную причину войны, если обстоятельства того потребуют». «Я непременно обязан заявить, – писал британский посланник в своем донесении, – что такие уплаты составляют военную субсидию, помощь – самую действенную и наиболее приспособленную к нуждам и положению неприятеля, наиболее вредную для интересов подданных Его британского величества и наиболее опасную для его владений; наконец, более чем равносильную наступательным действиям какого бы то ни было рода». Неоднократные запросы посланника, требовавшего от испанского правительства официального сообщения о сделке, указания суммы субсидии, ее срока и других условий соглашения, оставались без ответа. Французский посланник решительно воспротивился сообщению Великобритании таких сведений.
 
      Поэтому сперва было сделано предостережение, что Великобритания ставит существенным условием своего воздержания от военных действий прекращение всяких работ по дальнейшему вооружению флота в испанских портах. Это было повторено в самых определенных и официальных выражениях, и притом как ультиматум несколько дней спустя, 18 февраля 1804 года. «Мне приказано объявить вам, что продолжение воздержания со стороны Англии абсолютно зависит от прекращения всяких морских вооружений, и мне строжайше запрещено продолжать здесь свое пребывание, если бы это условие было отвергнуто». Британское правительство ссылалось – и, бесспорно, основательно – на то, что так как Испания находится под столь очевидным влиянием Бонапарта, то вооружения в ее портах требуют от Великобритании такого же зоркого наблюдения за ними и так же обременительны для нее, как это было бы в случае действительного объявления войны. Другим поводом к жалобе со стороны Англии было то, что призы, захваченные французскими приватирами, присуждались последним путем установленного законом процесса и продавались в испанских портах. То же самое, без сомнения, было дозволено и Великобритании, но при строгой блокаде французских портов Франция извлекала из такого отношения Испании к «призовым делам» большую выгоду, тогда как на ее противника оно накладывало только добавочное бремя. Это вызывало необходимость «обшаривать» все побережье Испании, совершенно так, как будто бы уже война объявлена, для того чтобы перехватывать направлявшиеся во Францию призы. Раз присужденные, призовые грузы находили путь во французские порты на испанских судах прибрежного плавания. Независимо от трудности отождествления имущества, малые размеры этих судов делали захват их нецелесообразным, так как расходы по присуждению обыкновенно превышали стоимость приза.
 
      В марте 1804 года Испания запретила продажу призов в своих портах. Испанское правительство настаивало на том, что присуждение призов и продажа призовых товаров в портах Испании были просто актами узаконенной торговли, чуждыми всякой неприязненности по отношению к Великобритании. Американцы, которые помнят крейсерства «Алабамы» и ее товарищей, склонны думать, что как бы ни было корректно такое толкование, нейтралитет, благоприятный для крейсеров неприятеля, составляет законный повод к войне.
 
      Отношения между двумя державами продолжали быть чрезвычайно натянутыми в течение большей части 1804 года. Бонапарт настаивал на том, что испанские адмиралтейства в Ферроле и Кадисе должны исправлять французские суда, – что было действительно одним из условий конвенции, заключенной тайно от Великобритании 19 октября 1803 года, – и обязаны позволить морякам переправляться сухим путем от одного порта Испании до другого и из Франции через Испанию для комплектации судоходных команд. Он согласился, правда, на то, чтобы последние переправлялись небольшими партиями, от тридцати до сорока человек, но бдительность британских чиновников не могла быть этим обманута. Отношения между Францией и Испанией в то время были довольно метко охарактеризованы в письме Наполеона к королю, возвещавшем о принятии первым императорского достоинства. Наполеон назвал его там «союзником и конфедератом». В июне 1804 года адъютант императора посетил Ферроль для освидетельствования состояния кораблей и затем Мадрид, где должен был потребовать их комплектации. Британский посланник не мог добиться никакого объяснения этой миссии, которая, естественно, возбудила его внимание. Испания в действительности не пользовалась более свободой деятельности. 3 июля Наполеон приказал своему морскому министру послать в Ферроль людей, все еще необходимых для комплектации стоящих там кораблей. 19-го числа этого же месяца британский адмирал Кокрен, блокировавший тогда порт, поставил на вид губернатору Галисии, что такой образ действий испанского правительства имеет характер, враждебный по отношению к Великобритании. 3 сентября и затем опять 11-го Кокрен писал своему правительству, что испанские суда готовятся к выходу в море, что три корабля первого ранга ожидаются из Кадиса и что не остается никакого сомнения в том, что французские, испанские и голландские корабли, стоящие в порту, предназначены для совместных действий. Вследствие этого он нашел необходимым сосредоточить свои силы. Непосредственно по получении этого известия, британское министерство известило испанское правительство, что им посланы приказания своему адмиралу, крейсирующему близ Ферроля, не пускать туда и не выпускать оттуда ни одного испанского военного судна. Посланнику в Мадриде было приказано потребовать, чтобы вооружения были прекращены и приведены к тому же состоянию, в каком были перед войной. Он должен был также потребовать полного объяснения отношений, существовавших между Францией и Испанией. В случае неполучения удовлетворительных ответов ему было приказано оставить Мадрид.
 
      В то же самое время министерство сделало другой, более спорный шаг. Оно послало приказания Корнуолису, Кокрену, Нельсону и командирам судов, крейсировавших близ Кадиса, задерживать и препровождать в Англию все испанские суда, нагруженные серебром из колоний. Предполагалось задерживать эти суда в качестве залога до тех пор, пока не будут окончательно улажены отношения между Великобританией и Испанией. 5 октября четыре британских фрегата остановили близ Кадиса четыре испанских судна того же класса, но менее сильно вооруженные. Неравенство сил было, однако, недостаточным для того, чтобы послужить для испанского коммодора оправданием к сдаче без боя. Последний поэтому состоялся, и во время его один из испанских фрегатов взлетел на воздух. Другие три сдались и были отведены в Англию. Довольно интересно, что вести об этом деле не успели еще достичь Мадрида, когда британский представитель 10 ноября оставил город. Окончательные переговоры между ним и испанским правительством совершались при полном неведении об этом решительном событии, но так как он не мог добиться никакого объяснения соглашений между Францией и Испанией, то настоял на возвращении ему паспортов. 12 декабря 1804 года Испания объявила войну.
 
      Что Великобритания имела основательный повод к войне, едва ли можно отрицать. Теперь она в первый раз столкнулась с притязанием Наполеона на то, что не только интересы, но и священный долг всех морских государств обязывают их оказывать содействие его попытке «раздавить» ее. Этим принципом император оправдывал свою политику втянуть всех во враждебные действия и позднее провозгласил правило: «нет нейтральных сторон». Субсидия, уплачиваемая Испанией, по оценке в масштабе расходов Великобритании, окупала для Франции годовое содержание пятнадцати линейных кораблей и двухсоттысячной армии. Против дальнейшего расширения Наполеоном своего принципа, внезапным призванием к военным Действиям испанского флота, Великобритания могла иметь только одно обеспечение – настояние на оставлении этого флота невооруженным. Испанское правительство после обещания не вооружаться внезапно и без объяснения начало снаряжать суда в Ферроле – поступок, который в сопоставлении с прибытием сюда французских матросов через Испанию возбудил основательную тревогу британцев и оправдал приказание не впускать испанские суда в порт и не выпускать из порта стоящие там.
 
      Захват судов с испанской казной оправдать труднее, хотя злые толки о нем были несколько преувеличены вследствие вышеупомянутого трагического взрыва испанского фрегата. Лучшим извинением этого захвата был прежний опыт Великобритании: при упадке торговли Испании и ее бедности, ее колониальные сокровища были решающим фактором в переговорах. Пока эти сокровища были в море, Испания была уступчива; как только они достигали порта, так она делалась упорной. Великобритания намеревалась задержать их только в качестве залога, с тем чтобы возвратить их в случае мирного исхода – совершенно так, как это было со шведскими купеческими судами, на которые было наложено эмбарго в 1801 году, и которые затем были освобождены, когда Вооруженный нейтралитет распался. Испанский морской историк, хотя и осуждающий другие поступки Великобритании, говорит: «Одно только задержание нашего американского отряда со звонкой монетой, которая могла пойти на военные приготовления французов, может рассматриваться как мера целесообразная, так как Англия надеялась таким путем настоять на своих требованиях, и не вполне законная ввиду слабого удовлетворения, данного Англии нашим правительством»; и далее: «Взвесив беспристрастно все обстоятельства… мы увидим, что все обвинения Англии в захвате фрегатов могут свестись к упреку их в недостатке предусмотрительности по отношению к тому, какие силы следовало отрядить». Нельсон, который, конечно, не был против сильных мер, приказал командирам своих судов ослушаться инструкций, приписав их сначала личному почину Корнуолиса, «так как, – писал он последнему, – для меня ясно, что Испания не имеет желания воевать с Англией».

Глава XVI. Трафальгарская кампания (окончание) – Изменения в плане Наполеона – Движения флотов – Война с Австрией и Аустерлицкая битва – Трафальгарская битва – Существенная перемена в политике Наполеона, вынужденная результатом морской кампании

      За объявлением войны Испанией последовал ее новый союзный договор с Францией, подписанный в Париже 5 января 1805 года и ратифицированный 18-го числа того же месяца в Мадриде. Испания обязалась снарядить для Общего дела к 21 марта по крайней мере двадцать пять линейных кораблей и одиннадцать фрегатов, но военное управление всеми союзными силами было вверено Наполеону.
 
      Испания не могла сейчас же приступить к действиям на театре войны вследствие отсталости в деле вооружения своих военных сил, причиной которой были вышеупомянутые требования Великобритании. Поэтому император продолжал придерживаться на время своих прежних планов, формулированных 27 и 29 сентября. Когда они не удались, он построил огромную комбинацию, которая по смелости и грандиозности замысла могла соперничать с Маренгской и Аустерлицкой кампаниями и которая разрешилась в Трафальгаре.
 
      Поэтому события десяти последовавших затем месяцев имеют совершенно особенный интерес, как развитие единственной великой морской кампании, спроектированной этим величайшим военачальником новых времен. Равным образом со стороны его противников, на долю которых пришлась более трудная задача – оборона, были обнаружены дальновидность, способность к целесообразным комбинациям, быстрота и решительность, которые показали, что эти противники в своей стихии не были не недостойными соперниками великого императора. Более того, Наполеон должен был уступить им здесь, так как не мог вполне понять условий моря. Привыкнув своей предусмотрительностью и непреклонной волей попирать препятствия, он не хотел верить, чтобы трудности моря в борьбе с искусным противником не могли быть побеждены неискусными людьми, управлявшими вверенными им грандиозными машинами… Как метко сказал талантливый французский писатель: «Только одной вещи недоставало победителю под Аустерлицем – полного понимания трудностей морской службы».
 
      При паровых судах, может быть, это неравенство профессиональных знаний и опытности моряков враждебных сторон имело бы сравнительно столь небольшое значение, что воинское искусство Наполеона, в пользу которого было еще и преимущество инициативы, перетянуло бы чашу весов на его сторону. При парусных же судах этого не могло быть: изучая историю Трафальгара, должно помнить, что морское превосходство Великобритании состоит не в числе ее кораблей, а в знаниях, энергии и настойчивости ее адмиралов и моряков вообще. В столкновениях с противником численность ее эскадр была, в выгоднейших для нее случаях, такая же, как и у противника. В сущности, шла борьба между морскими комбинациями Наполеона и глубоким знанием своего дела со стороны британских офицеров, избегавших эксцентрических движений, на которые он неутомимо старался их вынудить.
 
      В декабре адмиралам Вильневу и Миссиесси были сообщены подробные инструкции для исполнения плана 29 сентября. Миссиесси, оставив Рошфор, должен был направиться между Азорскими и Канарскими островами, стараясь избежать встречи с британскими эскадрами, крейсировавшими у Бискайского берега Испании, идти прямо к Мартинике, взять британские острова Санта-Лючию и Доминику и по прибытии Вильнева вступить под его команду. В исполнение этих приказаний Миссиесси прорвался из Рошфора 11 января. На следующее утро он был усмотрен сторожевым судном, принадлежавшим к блокировавшей эскадре, но та по каким-то причинам была под ветром относительно своего поста, и французский адмирал беспрепятственно достиг Мартиники 20 февраля. 24-го числа этого месяца шесть британских линейных кораблей под начальством контр-адмирала Кокрена отплыли в погоню за Миссиесси со своей станции под Ферролем, где их место было занято равносильным отрядом, отделенным от эскадры, которая блокировала Брест.
 
      Вильнев имел приказание идти от Тулона прямо в Кайенну, отбить принадлежавшие прежде голландцам колонии в Гвиане, соединиться с Миссиесси, доставить подкрепления на Гаити и лечь на обратный курс в Европу не позже чем через шестьдесят дней после достижения Южной Америки. С соединенными таким образом эскадрами он должен был подойти к Ферролю, освободить блокированные там французские суда и привести весь свой флот – тогда уже в числе двадцати линейных кораблей, – в Рошфор. «Результатом вашего крейсерства – писал ему Наполеон, – будет обеспечение наших колоний против всякой атаки и отнятие у противника четырех голландских колоний на материке, так же как и других британских островов, какие окажутся под силу нашей эскадре». Шеститысячный отряд был посажен на суда эскадры для береговых операций. Оба, Вильнев и Миссиесси, получили строжайшее запрещение выделять для этой цели десант из судовых команд, и это решение великого императора достойно постоянной памяти и в наши дни.
 
      Вильнев был готов к отплытию в начале января, но ему прежде всего надо было усыпить бдительность Нельсона, который, как ему было известно, крейсировал во вверенном его командованию районе между Маддаленскими островами и мысом Сан-Себастьян на испанском берегу, держа под Тулоном сторожевые суда, всегда знавшие о местонахождении своего адмирала. Поэтому Вильнев нашел необходимым выждать ветра, достаточно сильного для того, чтобы можно было пройти в первую же ночь около ста миль. В течение двух недель ветер колебался между северо-восточным и юго-западным направлениями – т. е. был попутный для Вильнева, но слишком слабый – и только 17 января перешел к северо-западу с признаками приближавшегося шторма. На следующее утро Вильнев выслал отряд судов, поручив ему прогнать неприятельских разведчиков, и когда последние скрылись из виду, вышел с эскадрой в числе десяти линейных кораблей и семи фрегатов. Нельсон с одиннадцатью линейными кораблями был тогда на якоре в Маддаленской бухте.
 
      Следуя плану Наполеона – ввести в заблуждение британского адмирала, французская эскадра направилась к южной оконечности Сардинии, как будто бы целью ее был путь на восток. В течение ночи за ней следовали по пятам фрегаты неприятеля, которые отошли не далее, чем это было необходимо для избежания плена. В десять часов они были близко, и в два часа утра, удовлетворенные своими сведениями о курсе французов, оставили последних и поспешили к Нельсону; ветер тогда дул от норд-веста с силой настоящего шторма. Двенадцать часов спустя с флагманского судна. Нельсона был уже усмотрен их сигнал о том, что неприятель в море, а через два часа после того британская эскадра была уже на ходу. Будучи не в состоянии вылавировать через западный выход при таком шторме, она прошла с наступлением ночи через узкий восточный проход в линии кильватера, причем головным был корабль Нельсона, а другие правили по кормовым фонарям своих передних мателотов. По выходе из порта эскадра приняла к югу, и в течение ночи, беспокойной, при частых шквалах, держалась вдоль восточного берега Сардинии. Фрегат «Сихорс» был послан вперед в обход южной оконечности острова с поручением постараться снова увидеть неприятеля.
 
      Ночью ветер переменился на SSW и дул с большой силой весь день 21-го числа. Утром 22-го эскадра, все еще борясь с юго-западным штормом, была в пятидесяти милях к востоку от южной оконечности Сардинии. Здесь к ней вновь присоединился «Сихорс», который накануне видел французский фрегат, направлявшийся к Кальяри, но не видел главных сил противника. 26-го числа Нельсону удалось достигнуть Кальяри, где, к своему утешению, он не нашел французского флота. Там даже ничего не знали о его движениях, но в тот самый день фрегат «Феб», пришедший с запада, сообщил, что в Аяччо стоит на якоре 80-пушеч-ный французский корабль, почти без мачт. Британская эскадра направилась тогда к Палермо, куда и прибыла 28-го числа. Так как подходы с запада к Сардинии, Сицилии и Неаполю были хорошо защищены, то Нельсону пришлось допустить только одно из двух: или что французы, несмотря на южный шторм, успели пройти на восток между Сицилией и Африкой, или что они были вынуждены возвратиться назад вследствие понесенных от шторма аварий. Во втором случае он не имел уже возможности догнать их, в первом – он должен был следовать за ними. Поэтому, послав сторожевые суда на разведку в море и три фрегата для возобновления наблюдения за Тулоном, он изменил свой курс вдоль северного берега Сицилии и 30 января прошел через Мессинский пролив на пути в Египет.
 
      Вильнев действительно возвратился в Тулон. В первую ночь от его эскадры отделились 84-пушеч-ный корабль и три фрегата, причем первый, потеряв мачты, укрылся в Аяччо, что и было известно Нельсону. В течение следующих суток, когда ветер переменился на юго-западный, еще три линейных корабля Вильнева потерпели аварии. Будучи вынужден вследствие дувшего шторма держать на восток и зная, что два неприятельских фрегата выследили его курс, адмирал боялся, что ему придется встретиться с британской эскадрой при невыгодных условиях, и решил отступить.
 
      Таким образом преждевременно окончилось это первое движение морских сил, составлявшее часть наполеоновского плана вторжения в Англию. Рошфорская эскадра прорвалась из порта только затем, чтобы оказаться отрезанной без всякой возможности получить поддержку или отступить. Тулонский флот, вынужденный выжидать сильного ветра, для того чтобы уйти в море без столкновения с неприятелем, – а только при осуществлении этого условия могла состояться комбинация Наполеона, – вследствие неопытности французских моряков потерпел аварии именно потому, что дождался такого ветра. Если же он и продолжал бы свой путь, то почти неизбежно был бы снесен юго-западным штормом к тому самому месту между Сардинией и Сицилией, где искал его Нельсон и где его выслеживали сторожевые суда британцев. Ни Вильнев, ни Нельсон не сомневались в результате своей встречи.
 
      Другой фактор в этой комбинации – Брестская эскадра и отряд армии в двадцать тысяч человек были в готовности приступить к действиям, обусловливавшимся успешным прорывом двух других эскадр. «Я рассчитываю, – сказал Наполеон, – что отплытие двадцати кораблей из Рошфора и Тулона заставит неприятеля выслать за ними в погоню свои тридцать». Эта диверсия весьма существенно увеличила бы шансы на успех брестских сил. Одно время он говорил о посылке последних в Индию после предварительного усиления их французскими и испанскими судами из Ферроля. Но это была лишь мимолетная мысль, от которой его заставил отказаться здравый воинский инстинкт, как от движения, рассеивающего силы и ослабляющего средства для предполагаемого нападения на «сердце британского могущества». Три месяца спустя, начав бояться, что попытка такого нападения не удастся, он возвратился к мысли о военных действиях в Ост-Индии, высказав ее в выражениях, которые показывают, почему он сначала отказался от нее: «На случай, если бы по какой-либо причине наша экспедиция не увенчалась полным успехом, и мне не удалось бы достигнуть величайшей из всех целей, что разбило бы и все остальное, я думаю, нам следует приступить к операциям в Индии в сентябре». Индия поистине была в воображении Наполеона тем же, чем Египет был для Нельсона, – объектом, который оказывал влияние на его идеи и постоянно вводил его в заблуждение. Весьма метко выразился об этом один американский гражданин в письме к Питту в том же январе 1805 года: «Французы вообще полагают, что источники богатства британцев находятся в Индии и Китае. Они, мне кажется, совсем не понимают, что самыми обильными источниками являются земледелие, мануфактуры и спрос на их произведения за границей». Наполеон вполне разделял мнение французов, и оно весьма сильно влияло на его соображения в течение предстоявшей кампании. Возвращение Вильнева в Тулон и задержка его там, вызванная необходимостью исправить потерпевшие аварии суда и ожиданием подкреплений из Испании, совершенно изменили детали плана Наполеона. По существу, этот план оставался неизмененным от начала до конца; но большое число судов, которое он надеялся скоро сосредоточить под своей командой, пробудило его страстную любовь к большим массам и широким комбинациям. При этом на него повлияло и то, что теперь Вильнев не мог достигнуть Вест-Индии до наступления нездорового времени года.
 
      Мысль о задуманных завоеваниях в Америке, которая составляла такую важную часть его первого плана, была теперь оставлена, так же как и мысль об экспедиции в Ирландию эскадры Гантома. Сосредоточение морских сил в Вест-Индии, или вообще в каком-либо внешнем по отношению к Франции пункте, сделалось теперь его главной задачей. Прорыв из портов различных отрядов, прежде имевший назначением способствовать переправе флотилии лишь в качестве диверсии, должен был теперь сделаться прямым средством прикрыть эту флотилию путем сосредоточения упомянутых отрядов в Английском канале и перед Булонью. Операции должны были начаться в марте; настоятельные приказания были посланы в Испанию, с тем чтобы собравшиеся в различных портах ее корабли были готовы двинуться немедленно по получении распоряжений.
 
      Теперь необходимо ознакомиться с расположением эскадр в марте, когда открылась великая Трафальгарская кампания. На правом фланге, в Текселе, находились девять линейных кораблей с соответствующим числом легких судов и около восьмидесяти транспортов стояли там же, готовые принять корпус Мармона из двадцати пяти тысяч человек. Булонская флотилия была в сборе; несколько отрядов, ещё не присоединившихся к ней, находились так близко, что прибытие их с уверенностью ожидалось до прихода прикрывающей эскадры. Армия из ста тридцати тысяч солдат благодаря долгой, практике могла совершить посадку на суда в течение не более чем двух часов. Для того чтобы все боты вышли из портов, были необходимы два прилива, но так как весть о приближении эскадры предшествовала бы ее прибытию, то они имели бы возможность выйти из гаваней заблаговременно и держаться в открытом море под защитой батарей, готовые к отплытию. В Бресте стояла эскадра Гантома из двадцати одного линейного корабля. Рошфорская эскадра была теперь в Вест-Индии с Миссиесси. Еще два корабля оставались в самом Рошфоре и один в Лориане в полной готовности. В Ферроле находились пять французских и десять испанских кораблей; ожидали, что шесть или восемь из последних будут в состоянии отплыть в марте, Согласно договору к тому же времени должны были быть готовы двенадцать или пятнадцать линейных кораблей в Кадисе, но на деле оттуда могли двинуться только шесть. В Кадисе же стоял еще один французский корабль. В Картахене было шесть испанских судов, которые, однако, не принимали никакого участия в кампании. В Тулоне Вильнев должен был иметь одиннадцать кораблей. Все перечисленные суда были линейными кораблями. Полное число таковых при открытии кампании достигало, таким образом, шестидесяти семи; но, как легко заметить, они были рассеяны по отдельным отрядам, и их начальнику предстояло исполнить стратегическую задачу – соединить их пред лицом неприятеля, который владел путями сообщений между ними, и затем привести их к стратегическому центру.
 
      Как и в 1796 году, объявление войны Испанией в 1805 году чрезвычайно увеличило заботы и тревоги Великобритании. Лорд Мельвиль, сменивший Сент-Винсента в качестве первого лорда Адмиралтейства в мае 1804 года, сейчас же договорился с частными верфями о постройке нескольких линейных кораблей; но они не были еще готовы. Тогда обратились к довольно странному средству утилизировать износившиеся суда: двенадцать из них были в феврале 1805 года обшиты двухдюймовыми дубовыми досками и усилены добавочными креплениями. Говорят, что некоторые из них принимали участие в Трафальгарской битве.
 
      Диспозиция и сила британских отрядов менялась сообразно с движениями противника и ростом силы их флота. Лорд Кейт в Даунсе, с одиннадцатью малыми линейными кораблями, наблюдал за Текселем и Дуврским проливом. Эскадра Канала под начальством Корнуолиса «держала под замком» Брест; в начале года под командой этого адмирала было только одиннадцать линейных кораблей, а в следующем апреле – уже двадцать или двадцать четыре. Эта эскадра составляла центр большой британской морской линии. Близ Рошфора после прорыва Миссиесси не было никакой эскадры. Этот прорыв имел последствием только то, что в марте перешли в Вест-Индию пять французских и шесть британских кораблей. Близ Ферроля восемь британских кораблей сторожили пятнадцать союзных, стоявших в этом порту в октябре, когда Испания уже угрожала объявлением войны Великобритании, последней был послан отряд из шести судов для блокады Кадиса. Вверенный Нельсону район, простиравшийся прежде до мыса Финистерре, был теперь ограничен с запада Гибралтаром, а часть этого района от Кадиса до упомянутого мыса перешла к сэру Джону Орду, что было чрезвычайно неприятно для Нельсона так как отняло у него самый «благодарный» отдел района в пользу того, который не только был старше его, но и обладал репутацией его личного врага. Эскадра Нельсона, не считая корабля, остававшегося по политическим причинам всегда в Неаполе и потому бесполезного для него, состояла из двенадцати линейных кораблей; из них некоторые были, однако, в весьма плохом состоянии. Еще два корабля были на пути к соединению с ним, но примкнули к нему, только когда кампания уже началась. Можно прибавить еще, что в Индии было от восьми до десяти линейных кораблей, а в Вест-Индии – сначала четыре, но впоследствии к ним присоединились еще шесть судов Кокрена.
 
      2 марта Наполеон объявил подробные инструкции на предстоявшую кампанию для Вильнева и Гантома, которому вверял главное начальство над соединенными силами. Согласно этим инструкциям Гантом должен был выйти из Бреста при первой возможности со своей эскадрой из двадцати одного корабля, на которых, кроме судовых команд, было еще три тысячи шестьсот солдат. Он должен был идти сначала в Ферроль и уничтожить или отогнать блокирующую этот порт эскадру, чтобы дать возможность выйти оттуда и присоединиться к нему приготовившимся к плаванию французским и испанским судам, а затем следовать кратчайшим путем к Мартинике, где он должен был встретить Вильнева, а также, – как император надеялся – и Миссиесси. На случай если бы Вильнева еще не было там, Гантому предписывалось ожидать его в течение тридцати дней. Все три эскадры по соединении имели бы более сорока кораблей, и Гантому предписывалось идти с ними – избирая такие курсы, чтобы было мало вероятия встретить неприятеля – прямо в Булонь, где император ожидал его между 10 июня и 10 июля. Если бы, однако, в распоряжении Гантома и через тридцать дней после прихода его на Мартинику оказалось – за неприбытием ли Вильнева или по каким-либо другим причинам – менее двадцати пяти кораблей, то ему рекомендовалось идти в Ферроль, где император брал на себя заботу собрать подкрепления. Гантому предоставлялось, однако, и в этом случае право идти прямо в Булонь, раз он найдет это благоразумным.
 
      Вильневу теми же инструкциями предписывалось идти как можно скорее к Кадису, но не входить в порт, а выждать в море присоединения снаряженных в порту кораблей и затем следовать на Мартинику для ожидания там Гантома в течение сорока дней. Если бы последний не пришел и после этого срока, то Вильнев должен был пойти на Гаити, высадить там часть войск, оттуда отправиться к Канарским островам и крейсировать близ бухты Сант-Яго двадцать дней. Здесь предполагалось второе rendevouz, где Гантом мог соединиться с Вильневом, если бы был неожиданно задержан в Бресте. Император, подобно всем французским правителям, не желал, чтобы флот его рискнул вступить в бой с почти равными силами противника. Каков бы ни был результат боя, его комбинации пострадали бы от последнего. «Я предпочитаю, – сказал он, – rendevouz на Мартинике всякому другому; но я также предпочитаю встречу у Сант-Яго соединению перед Брестом, так как хочу избежать какого бы то ни было боя». Когда Гантом в самый критический момент, только за шесть дней до того, как ушел Вильнев, донес, что готов выйти из Бреста, так как близ порта находятся только пятнадцать британских линейных кораблей, в случае столкновения с которыми успех будет несомненно на его стороне, – Наполеон ответил: «Морская победа теперь не привела бы ни к чему. Преследуйте только одну цель – исполнить ваше назначение. Выйдите из порта без боя». Таким образом, ошибочному старому принципу преследования «конечных целей» был принесен в жертву единственный шанс на соединение отдельных отрядов, столь существенное для успеха дела. Около 1 апреля число британских судов под Брестом было увеличено до двадцати одного.
 
      Между тем Нельсон возвратился после своих бесплодных поисков противника у Александрии и 13 марта снова появился у Тулона. Оттуда он направился к мысу Сан-Себастьян, показавшись предварительно близ Барселоны, чтобы убедить противника, что придерживается берега Испании; он рассуждал при этом, что если французы поверят этому, то с большей готовностью снимутся с якоря для следования в Египет, который он все еще считал их Целью. Из сообщений с Александрией он узнал о расстроенном положении дел в этой стране со времени уничтожения власти мамелюков и возвращения ее туркам и донес, что французы могут легко овладеть ею, если только им удастся высадка туда. От мыса Сан-Себастьян эскадра пошла в залив Пальмас, на юге Сардинии, обладающий удобным рейдом, для пополнения припасов с недавно прибывших туда транспортов. Она стала там на якорь 26 марта, но была уже опять в море, когда в восемь часов утра 4 апреля в расстоянии двадцати миль к западу от упомянутого залива к ней подошел фрегат с известием о вторичном отплытии из Тулона французского флота. Фрегат потерял его из виду вечером 31 марта, в шестидесяти милях к югу от Тулона; упомянутый флот держал тогда на юг при северо-западном ветре. Другой фрегат, потеряв из виду противника в течение ночи, присоединился к адмиралу несколько часов спустя после первого. Потерь французской эскадры он мог объяснить только тем предположением, что в то время как он сам держал на SW при ветре от WNW, неприятель, вероятно, взял на юг или спустился к осту. Нельсон поэтому направил свою эскадру по середине между Сардинией и африканским берегом, рассеяв сторожевые суда вдоль линии между этими двумя пунктами. Таким образом он занял центральное положение для прикрытия всех пунктов восточнее Сардинии и обеспечил себе возможность получить немедленно известия о противнике, если бы тот сделал попытку пройти в каком-либо пункте занятой им линии.
 
      Вильнев действительно шел тем курсом, как донесли британские фрегаты, обманутый хитростью Нельсона, т. е. появлением его близ Барселоны. Полагая, что неприятель крейсирует у мыса Сан-Себастьян, Вильнев решил пройти по восточную сторону Балеарских островов. На следующий день, 1 апреля, нейтральное судно известило его, что видело британскую эскадру к югу от Сардинии. Так как ветер, к счастью для Вильнева, отошел к востоку, то он изменил свой курс так, чтобы выйти к северу от названных островов; и 6 апреля, когда Нельсон стерег его между Сардинией и Африкой, Вильнев появился близ Картахены. Испанский отряд, стоявший там, отказался присоединиться к нему за неимением соответствующих инструкций от своего правительства. Французская эскадра немедленно продолжила путь со свежим восточным ветром и прошла Гибралтар 8-го числа. 9-го она достигла Кадиса, прогнав оттуда эскадру Орда. Строго следуя данным ему приказаниям, Вильнев стал на якорь вне порта, и к нему сейчас же присоединились шесть испанских кораблей и один французский – «Эгле», 74-пушечный. Ночью этот союзный флот, из восемнадцати линейных кораблей, отплыл на Мартинику, где и стал на якорь 14 мая, после тридцати четырех дневного перехода. Несколько испанских кораблей отделились от него через день после отплытия, но вскрыв пакет с инструкциями, определявшими место рандеву, они направились туда и прибыли только двумя днями позже Вильнева.
 
      До сих пор французскому адмиралу сопутствовало исключительное счастье. Только благодаря случаю он узнал местонахождение Нельсона, тогда как последний был введен в заблуждение, по-видимому, вследствие плохой распорядительности столь тщательно размещенных им сторожевых судов. Нельсон не был склонен порицать своих подчиненных, но, видимо, сознавал, что на этот раз служба не была исполнена ими безупречно. Не ранее 16 апреля, когда Вильнев был уже в течение шести дней в пути после отплытия от Кадиса, Нельсон узнал от встречного судна, что за девять дней перед тем французский флот проходил близ мыса де Гата» на берегу Испании, держа на запад при восточном ветре, с очевидным намерением выйти в Атлантический океан. К этому стечению удачных для Вильнева обстоятельств прибавилось еще одно. В то время как он пользовался восточным ветром до выхода из Гибралтара, плаванье Нельсона за время от 4 до 19 апреля сопровождалось рядом сильных западных штормов. «В течение девяти дней мы подвинулись только на двести миль, – писал он. – Целый месяц не дул ветер, сколько-нибудь похожий на левантийский». Лишь 6 мая, после отчаянной более чем трехнедельной борьбы с противными ветрами, его эскадра стала на якорь в Гибралтарской бухте. Через пять дней он был на пути в Вест-Индию. Но в то время как прорыв французов из Тулона свидетельствовал о невозможности предотвратить выход из порта каждого отряда противника, события, происходившие в других местах, показали крайнюю трудность для французов совершить столь своевременно прорывы, чтобы осуществить великую комбинацию Наполеона. Пока Вильнев с восемнадцатью кораблями следовал так скоро, как только мог, в Вест-Индию» Миссиесси, с пятью другими, после весьма неудовлетворительного выполнения данного ему поручения – беспокоить неприятельские острова, торопился назад в Рошфор, где его ожидали приказания немедленно идти обратно. В то же самое время Гантом, с двадцатью одним кораблем, был безнадежно заперт в Бресте.
 
      Чтобы вернее отвлечь внимание противника от своих истинных целей, Наполеон избрал для своей поездки в Италию время, назначенное для отплытия своих эскадр. Оставив Париж 1 апреля и путешествуя не торопясь, он был в Алессандрии 1 мая, а в Милане – 10. Здесь он оставался целый месяц, и 26-го числа был коронован в качества короля бывшей Итальянской республики. Пребывание его в Италии продолжалось до июля. Вероятно, именно этому отсутствию его из Франции, время которого было столь тщательно определено им, мы обязаны той драгоценной, нарисованной им самим картиной надежд и опасений, в связи с морскими комбинациями, сменявшими одна другую в его неутомимом мозгу, расчетов и догадок – верных или ошибочных, но всегда остроумных. Эту картину дают почти ежедневные письма к морскому министру.
 
      Особенно заботила Наполеона задержка Гантома, который, будучи «герметически блокирован и парализован постоянными штилями», не мог выйти из порта, и вопрос о том, где Нельсон, который «исчез с его глаз и пропал без вести» гораздо более безнадежно, чем Вильнев с горизонта британцев. «Ради Бога, поторопите выходом Брестскую эскадру, чтобы она успела еще соединиться с Вильневом! Нельсон опять обманулся и ушел в Египет. Вильнев 10 апреля скрылся из виду. Пошлите ему известие, что Нельсон ищет его в Египте; все это я и сам сообщаю Гантому через курьера. Дай Бог, однако, чтобы последний не застал уже его в Бресте». 15 апреля Гантом попытался выйти. Британский флот был отогнан в море штормом 11-го числа, но 13-го возвратился вновь на свой пост. После полудня 14-го числа адмиралу Гарднеру, который на время сменил Корнуолиса, было доставлено известие, что французы снимаются с якоря. На следующий день они действительно вышли в море, но так как теперь у британцев было двадцать четыре корабля, против их двадцати одного, то они ограничились лишь демонстрацией и возвратились в порт.
 
      Так как приближение благоприятного для крейсерства времени года оставляло все менее и менее надежды на ослабление блокады, то Наполеон построил новую комбинацию. Два стоявшие в Рошфоре линейных корабля, тогда уже почти готовые, должны были отплыть оттуда под начальством контр-адмирала Магона для доставки новых инструкций Вильневу. Последнему предписывалось теперь ждать Гантома в течение тридцати пяти дней после прибытия Магона, и если бы Гантом не пришел и тогда, возвратиться прямо в Ферроль, отказавшись от rendevous в Сант-Яго. В Ферроле его ожидали пятнадцать французских и испанских кораблей, вместе с которыми и двумя кораблями Магона силы его достигли бы численности тридцати пяти кораблей. С ними он должен был подойти к Бресту для соединения с Гантомом, после чего все пятьдесят шесть линейных кораблей должны были сейчас же отплыть в Канал. Магон вышел с этими инструкциями из Рошфора в начале мая, а 4 июня доставил их Вильневу, – как раз вовремя для того, чтобы эскадра последнего приняла на обратном пути предписанное ими направление. Для облегчения упомянутого соединения французских эскадр у Бреста были воздвигнуты наскоро весьма сильные батареи, защищавшие якорную стоянку вне Жоле. Здесь в мае Гантом занял позицию, прикрывавшуюся ста пятьюдесятью орудиями этих батарей.
 
      Из вышеизложенного видно, что план императора, хотя и сохранивший свои существенные черты, претерпел теперь чрезвычайно важное изменение вследствие «строгости» блокады Бреста. Соединение эскадр все еще оставалось «замковым камнем» плана, но настойчивость, с какой противник держал под замком самую большую из них, заставила решиться на попытку сосредоточения большего числа кораблей в Бискайской бухте, где в изобилии крейсировали суда британского флота, – попытку, которая сначала была отвергнута им как обещавшая наименьший успех.
 
      Поэтому теперь, более чем когда-либо, для Наполеона сделалось желательным отвлечь из этих вод возможно большее число крейсеров противника. Эта цель постоянно занимала его мысль и «окрашивала его расчеты цветом его надежд». Вопреки статистике, он считал, как выше было сказано, что Ост-Индия представляет для британцев самый насущный интерес. Поэтому он старался возбудить их тревогу за судьбу этой страны и упорно продолжал думать, что всякий отряд, отплывший из Англии, направлялся туда. «Кокрен, – пишет он 13 апреля, – был перед Лиссабоном 4 марта. Он должен затем идти к Зеленому мысу, оттуда на Мадейру, и если ничего не узнает там о местонахождении наших эскадр, пройдет в Индию. Именно так поступил бы на его месте всякий адмирал, обладающий здравым смыслом». 10 мая, когда Кокрен оставался в Вест-Индии уже более месяца, Наполеон повторяет это мнение и в то же время делает предположение, что пятитысячный отряд войск, который отплыл из Англии 15 апреля со строжайше секретными инструкциями, направлялся к мысу Доброй Надежды. «Опасения, что эта экспедиция встретится с Вильневом, заставят их послать еще корабли в Индию». 31 мая Наполеон высказывает предположение, что восемь линейных кораблей, вышедших десять дней назад под начальством Колингвуда, следуют в Индию, и неделю спустя повторяет эту догадку с уверенностью: «Ответственность министров так велика, что они не могли послать его никуда, кроме Ост-Индии». 9 июня он пишет: «Все заставляет меня думать, что англичане послали пятнадцать кораблей в Ост-Индию, когда узнали, что Кокрен достиг Барбадоса две недели спустя после отплытия Миссиесси. В таком случае вполне возможно, что Нельсон послан в Америку». Это мнение повторяется 13-го и 14-го. 28-го, когда завеса начинает спадать с его глаз, он делает ряд остроумных соображений, которые, как исходящие от неверной посылки, ввели его в такое заблуждение: «Трудно думать, чтобы англичане без получения соответствующих известий послали семнадцать линейных кораблей (т. е. соединенные эскадры Нельсона и Колингвуда) в Вест-Индию, где Нельсон, по присоединении к его десяти кораблям шести кораблей адмирала Кокрена и трех из Ямайки, будет иметь девятнадцать, – больше, чем в нашей эскадре там. Колингвуд же, идя в Ост-Индию с восемью кораблями и найдя там девять, будет иметь всего семнадцать – также больше, чем у нас. Трудно поверить при этих условиях, что неприятель, имея шансы быть везде численно сильнее нас, будет настолько слеп, что оставит Ост-Индию на произвол судьбы».
 
      Некоторые французские писатели, так же, как и английские, умаляют сообразительность Нельсона, делая неблагоприятное для него сравнение с Наполеоном и основывают свою оценку в значительной мере на том, что он ошибочно принял Египет за цель французов. Ввиду вышеприведенных выдержек из писем императора, а также на основании других ошибочных предположений, которые он делал в течение этой замечательной кампании, нужно допустить, что во мраке неизвестности, при отсутствии верных сведений, оба гениальных вождя должны были довольствоваться соображениями, более или менее остроумными, но не опирающимися на какие-либо солидные данные и потому, как сказал Нельсон, поднимающимися немного выше догадок. Подобным образом сложилось убеждение, что Колингвуд якобы разгадал план Наполеона, а его проницательность ставилась выше, чем проницательность Нельсона потому, что он, после возвращения последнего из погони за Вильневом в Вест-Индию писал, что плавание туда французов имело целью отвлечь морские силы британцев, забывая при этом высказанную им двумя лишь строками ранее догадку, что не Англия, а «Ирландия составляет настоящую цель этих операций». Скорее каждый мог бы подписаться под следующими словами Наполеона: «Я в своей жизни так часто ошибался, что более уже не краснею за это». Нельсон, когда его фрегаты ночью 31 марта потеряли из виду Вильнева, не пошел ни к востоку, ни к западу; он сосредоточил свои силы для прикрытия того, что считал наиболее вероятным из всех объектов противника, и ждал известий о движениях последнего. «Я не пойду ни к востоку от Сицилии, ни к западу от Сардинии до тех пор, пока не узнаю чего-либо положительного». Можно с уверенностью сказать, что при подобных условиях Наполеон сделал бы то же самое.
 
      Ошибочность расчетов Наполеона состояла в том, что он придавал слишком большое значение Индии, а также в том, что он не принял в соображение проницательности британского правительства и организации им разведочной службы. Он сам, со свойственной ему здравой логикой, изложил образ действий, которому британское правительство должно было следовать:
 
      «Если бы я был в британском Адмиралтействе, я послал бы легкие эскадры в Ост– и Вест-Индии и собрал бы сильную эскадру из двадцати линейных кораблей, которую не отправил бы до тех пор, пока не узнал бы о назначении Вильнева». Именно так и поступило Адмиралтейство. Легкая эскадра была на пути в Индию, а восьми кораблям было приказано идти в Вест-Индию под начальством Колингвуда. Колингвуд же, узнав, что Нельсон уже шел туда, удовольствовался тем, что послал два корабля свои ему в подкрепление, а с остальными шестью занял позицию перед Кадисом, блокируя таким образом картахенские корабли. Сильная эскадра из двадцати судов стояла перед Брестом, чрезвычайно беспокоя Наполеона. «Если Англия понимает серьезную игру, какую ведет теперь, то должна снять блокаду Бреста». Но здесь, так же как и в вопрос об Индийских экспедициях, мысль Наполеона была подсказана ему его желаниями. Ослабление блокады Бреста, как он признался позднее, было делом большой важности для Франции.
 
      В самом деле, трудно представить себе что-либо более замечательное и более достойное, чем благоразумие и настойчивость, с какими британские морские власти сопротивлялись усилиям Наполеона вынудить их на выгодные тому движения. Это было следствием точного понимания значения отдельных эскадр неприятеля, инстинктивного сознания чрезвычайной важности Бискайских позиций и того, что британское правительство знало о действиях противника на море гораздо более, чем он сам воображал и чем обыкновенно знал он о морских операциях британцев. «Эти хвастуны англичане, – смеялся Наполеон, когда думал, что они не знают о вторичном отплытии Вильнева, – которые претендуют на то, что им известно все, у которых есть везде агенты и курьеры – конные и пешие, не узнали ничего об этом». А между тем по странному совпадению именно в тот день, 25 апреля, когда Наполеон думал, что Адмиралтейство было обмануто, последнее спешило доставить письма Нельсону и в Вест-Индию с важными известиями. «Вы рассуждаете так, – писал император к Декре, – как будто бы неприятель был посвящен в тайну». И действительно, если британцы и оставались в неведении, то лишь по отношению к деталям действий неприятеля, а не по отношению к главным чертам его плана. В то время как Наполеон рассчитывал наугад воображаемые эскадры, будто бы торопившиеся в Индию, и гадал о том, где был Нельсон, тот, как и его правительство, знал, куда ушел Вильнев, и британский адмирал был уже в Вест-Индии. Примерно в начале мая в Англии было известно не только об отплытии Тулонского флота из порта, но и о том, куда он направился. Около 1 июня, вопреки предосторожностям, принятым Бонапартом к тому, чтобы все оставалось в тайне, один пленник известил британцев, что «союзный флот из шестидесяти линейных кораблей даст сражение нашему флоту (balayer la Manche), тогда как большие фрегаты придут в Канал для конвоирования перехода через него флотилии. Войска нетерпеливо ожидают появления кораблей, которые должны дать им свободу». Выражение «balayer la Manche» – очистить Канал – гораздо сильнее, чем перевод его в строках хроники (fight our fleet), сохраненный автором в выдержке оттуда.
 
      Таким образом, Адмиралтейство понимало так же хорошо, как и Наполеон, что британский флот в своей диспозиции должен иметь целью прежде всего воспрепятствование соединению эскадр противника, и что главным театром операций будут Бискайская бухта и подходы к Каналу. Поэтому Адмиралтейство удовольствовалось увеличением сил здесь и содержанием перед Кадисом только одного отряда под начальством Колингвуда, так как сосредоточение в этом порту большего числа кораблей заставило бы британцев ослабить Бискайские эскадры. В то время, когда Вильнев отплыл, в Англии была снаряжена в Средиземное море экспедиция из пяти тысяч солдат, назначение которой, однако, сохранялось в глубоком секрете. Это подкрепление обеспечило морские базы – Гибралтар и Мальту, а в остальных отношениях «охрана» Средиземного моря была предоставлена фрегатам, при поддержке только двух или трех линейных кораблей. И в этом также образ действий Адмиралтейства согласовался с соображениями Наполеона. «Средиземное море, – писал он 7 июня своему морскому министру, – теперь не имеет никакого значения. Я скорее хотел бы видеть там два корабля Вильнева, чем сорок»; и он прибавил при этом полный глубокого значения совет, который пояснялся действиями британцев: «Мне кажется, что ваша цель не достаточно исключительна для большой операции. Вы должны исправить эту ошибку, потому что в том и состоит искусство достигать больших успехов и совершать большие операции».
 
      Секретная экспедиция была встречена Нельсоном, как раз когда он отплыл в Вест-Индию. Во время трудной лавировки, стараясь выйти из Средиземного моря, он так же тщательно, как и Наполеон, изучал поле, на котором должен был действовать; но в то время как один строил планы со свободой и уверенностью наступающего, другой, хотя и в ограниченной сфере, испытывал затруднения обороняющегося, не знающего, куда будет нанесен удар. Один яркий луч, однако, всегда сопутствовал Нельсону, указывая ему, что всегда следует быть там, куда ушел французский флот.
 
      Западный ветер, который задерживал его, скоро привел к нему, 19 апреля, судно из Гибралтара с известием, что через два часа после того, как Вильнев прошел Гибралтар, английский фрегат направился к берегам Великобритании, и что французы и испанцы отплыли вместе из Кадиса. Из этого обстоятельства он совершенно верно заключил, что назначением последних были Британские острова, но он не разгадал глубоко задуманного плана сосредоточения сил противника в Вест-Индии. Поэтому он послал вперед своей эскадры в Лиссабон фрегат «Амазон», для разведок и с тем чтоб он присоединился к нему потом у мыса Сент-Винсент. С этим фрегатом он извещал письмами Адмиралтейство, так же как и адмиралов, командовавших эскадрами под Брестом и у Ирландии, что должен занять позицию в пятидесяти лигах к западу от островов Силли. Всякому, кто ознакомится с этой позицией по карте, будет ясно, что при господствовавших западных ветрах оттуда одинаково легко достичь Бреста или Ирландии. Коротко говоря, это была превосходная стратегическая позиция, известная властям Великобритании.
 
      Остановившись только на четыре часа в Гибралтаре 6 мая, Нельсон 9-го был уже у мыса Сент-Винсент и там получил известие, что союзные эскадры, в количестве восемнадцати линейных кораблей ушли в Вест-Индию. Он сильно встревожился, потому что вполне понимал значение тех островов. Он служил там, отлично знал их и женился там. Менее года назад он писал: «Если наши острова падут, то Англия так закричит о мире, что мы будем сильно унижены». Однако при всей своей тревоге он «сохранил голову». Караван с войсками был поблизости, и Нельсон должен был позаботиться о его охране. 11 мая этот караван прибыл, когда эскадра Нельсона была на ходу. К двум линейным кораблям, конвоировавшим этот караван, он прибавил еще третий, «Ройял Соверин», плохой ход которого задерживал его. Этому обстоятельству был обязан тот факт, что упомянутый корабль, впоследствии вновь обшитый медью, нес флаг Колингвуда далеко впереди обеих британских колонн в битве под Трафальгаром. Через три часа после встречи с караваном, в семь часов вечера 11 мая, Нельсон был на пути в Вест-Индию, в погоне с десятью своими кораблями за восемнадцатью кораблями противника, опередившего его на тридцать один день.
 
      4 июня британский флот, выиграв восемь дней сравнительно с союзниками, стал на якорь в Барбадосе, где нашел Кокрена с двумя линейными кораблями. В тот же самый день Магон со своими двумя присоединился к Вильнёву. В течение трех недель, которые были проведены на Мартинике, последний не сделал ничего, кроме захвата Алмазной Скалы – маленького островка, отрезанного от главного острова, которым владели британцы и с которого они тревожили рейсы прибрежных судов. Фрегат, опередивший Могона, доставил Вильнёву настоятельные приказания стараться сделать завоевания в британских владениях в течение тридцати пяти дней ожидания Гантома. Вследствие этого, когда Магон соединился с Вильневом, эскадра последнего была уже на ходу, держа к северу. Для того чтобы обойти острова, прежде чем сделать галс к югу и на ветер для достижения Барбадоса, который Вильнев избрал первым предметом атаки.
 
      Таким образом, 4 июня враждебные флоты были лишь в ста милях друг от друга – расстояние, отделяющее Барбадос от Мартиники. По чрезвычайно странному стечению обстоятельств в тот самый момент, когда Вильнев направился к северу для возвращения на Барбадос, ложные известия, слишком правдоподобные для того, чтобы ими можно было пренебречь, заставили Нельсона идти к югу. От командующего британскими силами на Сент-Люсии было получено известие, что союзников видели оттуда 29 мая направлявшимися на юг. Нельсон стал на якорь в Барбадосе в пять часов вечера 4 июня, посадил в течение ночи двухтысячный отряд солдат и в десять часов утра на следующий день вышел к югу. 6-го числа он прошел Тобаго, с которого получил донесение, что там все спокойно, и 7-го числа бросил якорь у Тринидада, где, к удивленно всей эскадры, ничего не слышали о неприятеле. Проклиная известия, которые заставили его действовать в разрез со своими собственными соображениями, когда, при попутном ветре, только сто миль отделяли его от предмета его поисков, Нельсон возвратился назад и направился на Мартинику, мучимый опасениями за Ямайку и за все владения британцев, открытых для нападения.
 
      8 июня, когда Нельсон оставил Тринидад, союзные флоты были почти в четырехстах милях от него близ западного берега Антигуа. Здесь они захватили четырнадцать коммерческих судов, которые неблагоразумно вышли из порта, и от них узнали, что Нельсон с четырнадцатью кораблями (вместо десяти) пришел на Барбадос. К этим четырнадцати Вильнев, до которого известия о движении противника доходили вообще плохо, мысленно прибавил еще пять кораблей отряда Кокрена, вообразив таким образом, что у Нельсона теперь девятнадцать кораблей против его восемнадцати. Предположив, что противник имеет над ним такой перевес – не только качественный, что он допускал, но и численный – он решил, ввиду столь неожиданного события, как приход на театр операций величайшего британского адмирала, возвратиться сейчас же в Европу. В этом он, без сомнения, сошелся с желаниями Наполеона. «Я думаю, – сказал последний, прежде чем узнал о решении своего адмирала, – что прибытие Нельсона может заставить Вильнева возвратиться в Европу». Все еще видя вещи в том свете, в каком желал, и рассуждая, конечно, не так, как рассуждал бы моряк, он сказал: «Когда Нельсон узнает, что Вильнев оставил Наветренные острова, то пойдет на Ямайку», т. е. спустится на тысячу миль под ветер. «Будучи далек от непогрешимости папы, – писал в то же самое время Нельсон, – я считаю свои соображения очень несовершенными, и поэтому знаю, что могу ошибиться, предположив, что неприятельская эскадра ушла в Европу, но я не могу заставить себя думать иначе». Затем, изложив свои основания, он как будто проникает в мысли Наполеона и читает их. «Неприятель не поверит, чтобы я покинул Вест-Индию в течение ближайшего месяца».
 
      Вильнев также без сомнения надеялся сбить с толку своего преследователя внезапной переменой цели. Передав войска, необходимые для гарнизона французских островов, на четыре фрегата, он приказал последним высадить их на Гваделупе и присоединиться к нему снова у Азорских островов – плохо избранное rendevous, которое существенно удлинило его обратный путь. Соединенные флоты направились затем, 9 июня, к северу, чтобы получить западный ветер, благоприятный для перехода в Европу.
 
      Три дня спустя Нельсон также был у Антигуа и убедился, что союзники действительно идут в Европу. С неутомимой энергией, не допускавшей никакого отдыха, раз решение было принято, он провел ночь в высадке войск, которые только за неделю перед тем принял на суда в Барбадосе. Но даже и на одну ночь он не хотел откладывать посылку известий в Европу. В восемь часов вечера он отправил бриг «Гюрье», с депешами в Адмиралтейство, которые командир брига Беттесворд должен был передать лично. Это важное обстоятельство сопровождалось решительными последствиями для кампании, хотя и было несколько парализовано слишком осторожным адмиралом. 13-го числа в полдень вся эскадра, в сопровождении одного из двух кораблей Кокрена, «Спартиат», отплыла к Гибралтарскому проливу, но Нельсон, не зная о назначении неприятеля, послал также весть и офицеру, командовавшему отрядом под Ферролем, чтобы тот не был застигнут врасплох.
 
      Хотя решение Вильнева возвратиться было верным и сопровождалось необыкновенной удачей, которая, в общем, до сих пор сопутствовала ему, но все-таки очевидно, что он рисковал разойтись с Гантомом в Атлантическом океане, подобно тому, как разошелся с Миссиесси. Наполеон принял предосторожности для того, чтобы обеспечить достаточную продолжительность ожидания, а также и его возвращение в случае, если бы Гантом не мог выйти из порта в течение известного времени. Но он не предвидел преследования Нельсоном Вильнева и до 28 июня даже не знал об этом факте. Поэтому он не мог предусмотреть инструкций для последнего и сочетать с его действиями действия Брестского флота.
 
      Гантом, однако, не мог уйти от лорда Гарднера, и 8 мая император, получив в Италии известие об отплытии Магона, сообщил свое окончательное решение. Если до полуночи 20 мая представится случай, то французская эскадра должна выйти из порта, но с рассвета 21 она должна стоять там, несмотря ни на какие шансы на благополучный выход. На случай осуществления последнего условия эскадра должна держать наготове фрегат для посылки его к Вильневу с приказаниями, как тот должен действовать по достижении Ферроля. Этот фрегат отплыл 21 мая, но, конечно, не нашел адмирала в Вест-Индии. Дубликат инструкций был послан в Ферроль.
 
      Инструкции извещали Вильнева, что в упомянутом порту он найдет пять французских и девять испанских судов, готовых выйти в море, которые, по присоединении к его эскадре, увеличат численность последней до тридцати четырех линейных кораблей. На Рошфорском рейде должны были ожидать его еще пять кораблей. В Бресте стояла вне Гуле эскадра из двадцати одного линейного корабля под защитой ста пятидесяти пушек, готовая вступить под паруса при первом известии. Соединение этих трех отрядов или по крайней мере возможно большей части судов под Булонью было главной задачей. Для этого Вильневу были открыты три пути. Если бы эскадра в Ферроле была бы не в состоянии оставить порт вследствие противных ветров, то он должен был приказать ей присоединиться к нему в Рошфоре, а сам немедленно идти туда же, а затем с сорока кораблями пройти к Бресту, соединиться с Гантомом и сейчас же войти в Канал. Если бы ветер был благоприятный для выхода судов из Ферроля, т. е. южный, то он должен был сразу следовать прямо в Брест, не останавливаясь для соединения с Рошфорской эскадрой, так как всякое промедление дало бы британцам возможность увеличить свои силы под Брестом. В-третьих, могло случиться, что при приближении его к Уэссану направление и сила ветра дадут ему надежду достигнуть Булони с тридцатью пятью кораблями ранее, чем стоящая под Брестом неприятельская эскадра будет в состоянии последовать за ним. Таким случаем ему предоставлялось пользоваться по усмотрению. Наполеон считал возможной еще и четвертую альтернативу: после соединения с феррольскими кораблями Вильнев мог пройти севернее Британских островов, соединиться с Голландской эскадрой, которая посадит уже тогда на свои суда в Текселе корпус Мармона, и с ними подойти к Булони. Император, однако, смотрел на эту альтернативу скорее как на последний исход. Сосредоточение большего числа кораблей в Бискайской бухте было единственной целью, которой он теперь добивался.
 
      Он был сильно озабочен вопросом об отвлечении неприятеля от главного центра своих операций для облегчения этого присоединения. Именно это и заставляло его верить с такой готовностью, что всякая эскадра, отплывавшая от берегов Англии, направлялась в Ост-Индию. Если бы это его предположение было верно, то британские суда были бы тогда уже далеко от Бискайской бухты. Для той же цели он старался перевести картахенские корабли к Тулону или Кадису. «Если мы можем стянуть по шести английских кораблей перед каждым портом, – пишет он, – то это будет хорошая диверсия, и если бы я мог добиться перехода картахенских судов в Тулон, то я угрожал бы Египту со стороны столь многих путей, что англичане были бы вынуждены держать там внушительную силу. Они будут думать, что Вильнев ушел в Ост-Индию для участия в операции с Тулонской эскадрой». Поэтому же он намеревается сначала послать Миссиесси в Кадис. Будучи в Рошфоре, этот адмирал также «занял бы» британский отряд, но на месте, которое не отвечает желаниям императора; в Кадисе отряд этот будет удален от театра действий. Позднее Наполеон говорит: «Может быть, неприятель, который теперь чрезвычайно напуган, не уйдет оттуда; в таком случае я рассеял свои силы бесполезно». Эти соображения вызывали в нем вновь желание удержать Миссиесси в Рошфоре, блокада которого ослабит неприятельские силы или под Ферролем, или под Брестом. Однако в случае, если бы англичане не стали блокировать Рошфор, Миссиесси предписывалось выйти в море, отойти подальше от берегов в Атлантический океан и затем показаться близ Ирландии. Англичане тогда без сомнения отделят корабли в погоню за ним; но он должен был постараться опять скрыться от них и подойти к мысу Финистерре, где можно считать вероятной встречу его с возвращающимся Вильневом. Наконец, по той же самой причине Наполеон пытается в конце июня возбудить опасения противника за Тексель. Мармон получает приказания сделать демонстрации и даже посадить свои войска на суда, в то время как часть гвардии императора совершает движение на Утрехт. «Это заставит неприятеля ослабить эскадру под Брестом, что представляется весьма важным».
 
      Все эти движения были целесообразны и мудры, но император делал ошибку в том, что слишком низко ценил своего противника. «Мы имеем дело с надменным, но недальновидным правительством, – сказал он. – То, что делаем мы, так просто, что самое непредусмотрительное правительство не довело бы дело до войны. Некоторое время неприятель боялся за Лондон; скоро он пошлет свои эскадры в обе Индии».
 
      Британское правительство и британское Адмиралтейство, без сомнения, делали ошибки. Обходя вопрос об очень заметной из них – ответственность за которую падала на Сент-Винсента, как на бывшего главу администрации – о допущении упадка материальной части флота ниже требований момента, – надо признать, что Трафальгарская кампания в главных чертах велась хорошо, целесообразно и по мере хода событий искусно и даже блестяще. Перед каждым из второстепенных портов противника были расположены эскадры соответственной силы, которые могли стянуться – и действительно стянулись, когда пришла необходимость, – к главной эскадре, стоявшей перед Брестом и составлявшей центральное их ядро. Таким образом, внезапное поражение или опасность быть разбитыми по частям для сил Великобритании сделались почти невозможными. В отечественных портах содержался соответственный требованиям резерв, достаточно большой для замещения потерпевших аварии или исправлявшихся кораблей, но не такой большой, чтобы серьезно ослаблять силы в море. Обыкновенно Адмиралтейство успешно избегало движений, на которые Наполеон старался вынудить противника, и упорно старалось поддерживать то близкое наблюдение за портами, которое установил Сент-Винсент, и которое бесспорно воплощало самые здравые стратегические принципы. Миссиесси возвратился в Рошфор 26 мая и был сейчас же блокирован отрядом из пяти или шести кораблей. Когда Феррольская эскадра французов увеличилась за счет снаряжения к выходу в море стоявших там судов, то англичане увеличили число своих судов у этого порта с шести или семи до десяти, под начальством контр-адмирала Кальдера. Перед Брестом было от двадцати до двадцати пяти кораблей, командование которыми вновь принял адмирал Корну о лис, возвратившийся на эскадру в начале июля после трехмесячного отпуска по болезни. Колингвуд с полудюжиной кораблей был перед Кадисом и препятствовал сосредоточению здесь противника, которое, вследствие отдаленности упомянутого порта от главной арены военных действий, поставило бы британский флот в серьезное затруднение. Таково было расположение враждебных сил, когда Вильнев и Нельсон, в июне и июле, совершали обратный переход через Атлантический океан, направляясь один в Ферроль, другой в Гибралтарский пролив, и когда кризис, к которому вели все предшествовавшие движения, приближался к своей кульминационной точке.
 
      Нельсон, когда тронулся назад в Европу, хотя и был убежден, что французы направились туда же, все-таки не был уверен в абсолютной несомненности своего предположения. В этом своем решении он полагался только; на свою логику. Послав фрегат «Гюрье» в Англию за ночь перед тем, как отплыл сам со своей эскадрой, он приказал командиру его держаться известного курса, при котором тот мог рассчитывать, по его мнению, встретить союзный флот. Поступив согласно этому, «Гюрье» 19 июня увидел неприятеля в 33° 12 северной широты и долготе 58° западной долготы в расстоянии девятисот миль к NNO от Антигуа, на курсе NNW. В тот же самый день и сам Нельсон узнал от американской шхуны, что она видела 15-го числа эскадру, состоящую приблизительно из двадцати двух больших военных судов, в трехстах пятидесяти милях к югу от места, где видел ее Беттесворт четыре дня спустя.
 
      Последний вполне понимал важность добытых им таким образом сведений. Точное назначение неприятельской эскадры, конечно, не выяснилось для него, но не могло быть никакого сомнения, что она возвращалась в Европу. С этим известием, а также с донесениями о намерениях Нельсона было настоятельно важно достигнуть Англии по возможности скоро. Форсируя парусами, «Гюрье» вошел в Плимут 7 июля. Командир сейчас же отправился в Лондон, прибыв туда 8-го числа в одиннадцать часов вечера. Главой Адмиралтейства в это время был лорд Бархэм, престарелый морской офицер, неожиданно назначенный на эту должность за два месяца перед тем, вследствие смещения лорда Мельвиля, преемника Сент-Винсента. Для Великобритании было истинным счастьем, что направление операций ее флота в такой критический момент зависело от человека, который, хотя и перейдя восьмидесятилетний возраст и давно удалившись до своего последнего назначения от действительной службы, понимал инстинктивно различные условия погоды и службы, могущие повлиять на движения рассеянных отрядов, британских и враждебных, от быстроты соединений которых так много теперь зависело.
 
      Так как Бархэм был уже в постели, когда прибыл Беттесворт, то привезенные последним депеши были вручены ему только ранним утром следующего дня. Прочтя их, он сильно рассердился на то, что потеряно так много драгоценных часов, и сейчас же, даже не одевшись, продиктовал приказания, с которыми, около девяти часов утра 9-го числа, адмиралтейские курьеры поспешили в Плимут и Портсмут. Корнуолису было приказано снять блокаду под Рошфором, послав пять своих кораблей к сэру Роберту Кальдеру, наблюдавшему тогда за Ферролем с десятью кораблями. Кальдеру же после увеличения таким образом его эскадры до пятнадцати кораблей было предписано крейсировать в расстоянии ста миль к западу от Финистерре для встречи Вильнева и предупреждения соединения его с Феррольской эскадрой. Так как ожидалось возвращение к Кадису Нельсона, где он должен был найти Колингвуда, и продолжение блокады Бреста, то эта диспозиция довершала меры, необходимые для того, чтобы воспрепятствовать осуществлению важнейших комбинаций императора, которые были еще неизвестны в точности его противникам, но искусно и проницательно угадывались ими. Под Ферролем англичане осуществили то, что Наполеон считал надлежащим образом действий британского флота под Брестом, в случае если бы этот флот получил известия о приближении туда Вильнева, – т. е. приготовились к встрече противника так далеко в море, чтобы помешать стоявшей в порту эскадре подойти на помощь к своим.
 
      Попутные ветры благоприятствовали быстроте передачи приказаний, и Корну о лис получил их 11-го числа. 15-го, через восемь дней после того, как «Гюрье» бросил якорь в Плимуте, рошфорские корабли присоединились к Кальдеру. Последний отправился сейчас же на назначенный ему пост, где 19-го числа получил через Лиссабон известия о возвращении Вильнева, посланные Нельсоном из Вест-Индии. В тот же самый день Нельсон, обогнав союзные эскадры, стал на якорь в Гибралтаре. 22-го числа внезапное рассеяние густого тумана открыло Кальдеру и Вильневу эскадры друг друга: британская состояла из пятнадцати линейных кораблей, а союзная – из двадцати. Эта численность последней была неприятным сюрпризом для Кальдера, так как «Гюрье» донес ему, что в ней было только семнадцать судов.
 
      Трудно преувеличить похвалу быстроте и решительности действий, предпринятых лордом Бархэмом, когда перед ним возникла так внезапно дилемма – снять ли блокады Рошфора и Ферроля или позволить Вильневу следовать беспрепятственно по назначению, каково бы ни было последнее. Мгновенная быстрота и верность решения в таких затруднительных обстоятельствах, способность без колебаний пожертвовать выгодами диспозиции, которых добивались так долго и основательно в пользу того, чтобы сейчас же сделать нападение на один из двух сближавшихся отрядов противника, показывают, что Бархэм обладал воинскими качествами вождя высшего порядка. Эти его действия могут выдержать сравнение со знаменитым снятием Бонапартом осады Мантуи в 1796 году, для того чтобы ударить самому на австрийские армии, спускавшиеся с Тирольских гор. Если бы на месте Кальдера был адмирал более способный или более решительный, то кампания, вероятно, окончилась бы у Финистерре. Говорили, что счастливая звезда Бархэма благоприятствовала тому, что этот блестящий период Трафальгара совпал с девятимесячным управлением его делами флота, но скорее можно поздравить Великобританию с тем, что такой ясномыслящий человек держал бразды правления ее флотом в такой критический момент.
 
      Продолжительность океанского перехода Вильнева, которая так счастливо содействовала обеспечению успеха мастерских распоряжений Бархэма, была следствием не только плохих знаний союзников в морском деле, но также и нецелесообразного избрания французским адмиралом, при его отплытии из Вест-Индии, местом rendezvous Азорских островов. Западные штормы, господствующие в Северном Атлантическом океане, дуют летом – по западную сторону от Азорских островов с юго-запада, а по восточную – с северо-запада. Эскадра, направляющаяся в европейский порт, который, как Ферроль, лежит на параллели, проходящей севернее этих островов, должна поэтому пользоваться юго-западными ветрами так, чтобы пересечь меридиан островов значительно севернее их. Нельсон сам прошел в виду одного из этих островов, хотя направлялся в пункт меньшей широты, чем Вильнев. Вследствие своей ошибки последний отнесен был северо-западными ветрами к берегу Португалии, где встретился с северо-восточными, господствующими там в это время года, и лавировал «в борьбе» с ними, когда его встретил Кальдер. Эта задержка была, таким образом, следствием не просто неудачи, а неверных распоряжений.
 
      Сам Наполеон был совершенно введен в заблуждение быстротою действий Бархэма, которой не могли бы превзойти даже и его действия. Он оставил Турин 8 июля и, совершая путешествие непрерывно, прибыль в Фонтенбло вечером 11-го числа. Около 20-го он, кажется, получил известия, доставленные десять дней назад фрегатом «Гюрье», и в то же самое время узнал о том, что блокада Рошфора снята. Не ранее 27-го числа ему сделалось известным, что и британская эскадра, крейсировавшая у Ферроля, скрылась из виду после того, как к ней присоединились рошфорские корабли. «„Гюрье” прибыл в Англию только 9-го, – писал он к Декре, – Адмиралтейство не могло решить вопроса о надлежащих движениях своих эскадр в двадцать четыре часа. Между тем Рошфорская эскадра оставила свою станцию 12 июля. 15-го к ней присоединилась Феррольская., и в тот же самый день, или – самое позднее – на следующий, эти четырнадцать кораблей отправились по назначению, согласно приказаниям, отданным ранее прибытия „Гюрье”. Какие вести имела Англия до прибытия этого брига? Что французы были на Мартинике, что у Нельсона тогда было только девять кораблей. Как надлежало им поступить? Я не был бы удивлен, если бы они послали другую эскадру для усиления Нельсона… и таким образом, именно эти четырнадцать кораблей из-под Ферроля и посланы ими в Америку».
 
      2 августа император отправился в Булонь и там 8-го числа получил известие о бое Вильнева с Кальдером и о его входе в Ферроль. Этот бой состоялся днем 22 июля, причем два испанских линейных корабля были взяты в плен. Ночь и туман разделили бойцов, тьма была так велика, что союзники не знали о своих потерях до следующего дня. Одно из британских судов потеряло фор-стеньгу, а другие получили кое-какие повреждения в рангоуте, но эти аварии, хотя и приводившиеся в защите Кальдера, кажется, не были главными причинами, воспрепятствовавшими ему преследовать неприятеля и принуждать того к новому бою. Кальдер был слишком занят заботой о призах, т. е. делом второстепенным, а также мыслью о том, что может случиться, если Феррольская и Рошфорская эскадры вышли из портов. «Я не мог надеяться достигнуть успеха без того, чтобы корабли мои получили серьезные повреждения; поблизости не было дружественного порта, в который я мог бы зайти. Если бы Феррольская и Рошфорская эскадры прорвались, то я сделался бы для них легкой добычей. Они могли направляться в Ирландию, и если бы я был разбит, то невозможно сказать, к каким последствиям это повело бы». Коротко говоря, британский адмирал впал в ошибку, против которой Наполеон обыкновенно предостерегал своих генералов. Он «рисовал себе картину», которая постепенно заслонила перед его глазами факты (если только он действительно когда-либо видел их), – во-первых, что перед ним был самый большой и самый важный из отрядов противника; во-вторых, что отнюдь не следовало позволять последнему уйти без повреждений, и в-третьих, что нельзя было рассчитывать с уверенностью на повторение когда-либо случая для такого решительного столкновения, какое могло иметь место здесь. Вопрос о том, следует или нет добиваться боя в тот или другой момент, есть вопрос тактический, решение которого зависит от обстоятельств; но обязанность сохранить связь с противником настолько, чтобы быстро воспользоваться всяким могущим представиться случаем, это – вопрос стратегический, ответ на который ни в каком случае не допускает сомнений. Вечером 24-го числа ветер позволял Кальдеру подойти к противнику, но он, напротив, ушел от него. Ночью было свежо, и утром 25-го, говорит французский писатель, флот следовал без строя, причем на нескольких судах паруса были не в порядке, а другие суда потерпели аварии в рангоуте. Кальдера, однако, не было в это время поблизости.
 
      Говорят, что Нельсон, беседуя на пути из Вест-Индии с командирами своих судов об эскадре, которую упустил Кальдер, сказал: «Если мы встретимся с нею, то найдем в ней не менее восемнадцати, и я даже думаю, что скорее двадцать линейных кораблей; поэтому не удивляйтесь, если я не атакую ее немедленно; однако без боя мы не разойдемся. Я позволю ей идти спокойно только до тех пор, пока мы не приблизимся к берегам Европы, если только она не даст мне преимущества, слишком соблазнительного, чтобы я мог устоять. В другой раз, 23 августа, когда в Англии сильно тревожились за Кальдера, так как боялись, что его восемнадцать кораблей встретятся с соединенными эскадрами Вильнева и Феррольскою, т. е. с двадцатью восемью неприятельскими кораблями, Нельсон сказал: «Я не колдун, но, не боясь ошибки, утверждаю, что если Кадьдер был достаточно близок к двадцати восьми кораблям противника в то время как последний серьезно бил наш флот, то они не сделают нам никакого вреда в этом году». Эти два изречения образцового воина достаточно показывают, как Кальдер должен бы был взглянуть на случай, представлявшийся ему в июле.
 
      Вильнев желал возобновить бой не больше, чем Кальдер. Он еще даже меньше, чем последний, был способен подняться до такой высоты, с которой мог бы усмотреть, что следовало рискнуть потерять отряд с целью обеспечить успех великого плана. На восемнадцати судах, бывших под его командой, более тысячи двухсот человек были настолько больны, что явилась необходимость свести их на берег. Вынужденный считаться с ветром, он вошел в Виго 28 июля. Кальдер, с другой стороны, отведя свои призы настолько далеко к северу, что можно было ручаться за их безопасность, возвратился к мысу Финистерре, где надеялся встретить Нельсона. Не найдя его, он 29 июля возобновил блокаду Ферроля. 31-го Вильнев, оставив три из наиболее потерпевших своих судов в Виго, отплыл в Ферроль с пятнадцатью кораблями, из которых только два были испанскими. Эскадра при сильном юго-западном шторме держалась близко вдоль берега во избежание встречи с Кальдером, но, отнесенный в море штормом, он не был на горизонте эскадры Вильнева, когда она достигла входа в порт. Союзные суда уже входили туда попутным ветром, когда французский адмирал получил депеши, воспрещавшие ему становиться на якорь в Ферроле. Если вследствие повреждений, полученных в сражении, или аварий от каких бы то ни было причин он не будет в состоянии войти в Канал, как ему предписывалось, то император предпочитал, чтобы он, соединившись с Феррольской и Рошфорской эскадрами, шел в Кадис, Так как Брестский флот был готов и другие приготовления закончены, то Наполеон возлагал все надежды на искусство, усердие и мужество Вильнева. «Сделайте нас хозяевами Дуврского пролива, – умолял он, – хотя бы только на четыре или на пять дней». Наполеон опирался на сломанную тростинку. Вследствие запрещения войти в Ферроль, Вильнев отвел свою эскадру в смежную с ней гавань Ла-Корунья, где и стал на якорь 1 августа. Таким образом совершилось соединение союзных сил, воспрепятствование которому было возложено на Кальдера. Его отсутствие в данный день возможно было неизбежным; но если это и так, то это только подтверждает его ошибку, состоявшую в том, что он упустил из виду союзников 24 июля, когда имел попутный ветер. Двадцать девять французских и испанских кораблей собрались теперь в Ферроле. Народное негодование было так велико, что Кальдер почувствовал себя вынужденным просить разбора дела. Адмиралтейство, которое обеспечило своими распоряжениями, столько же быстрыми, сколько и целесообразными, встречу своих сил с неприятельскими достаточно далеко от Ферроля, чтобы лишить их поддержки стоявших там кораблей, было справедливо раздражено таким упущением случая извлечь из обстоятельств всю представлявшуюся выгоду. Оно назначило суд над Кальдером. Разбирательство дела состоялось в декабре 1805 года, и адмирал, хотя и вполне освобожденный от обвинения в трусости или нерадивости, тем не менее был признан не сделавшим всего, что от него зависело для возобновления сражения и для взятия или уничтожения какого-то количества неприятельских судов. Его поведение было признано достойным чрезвычайного осуждения, и он был приговорен к строгому выговору.
 
      Это было после Трафальгара. Непосредственным результатом соединения сил противника в Ферроле было снятие блокады последнего. 2 августа Кальдер послал пять кораблей для возобновления наблюдения за Рошфором, откуда французская эскадра между тем ушла. Не ранее 9 августа он узнал о входе Вильнева в Ферроль. Имея под своим флагом только девять кораблей, Кальдер отступил к главному отряду, стоявшему под Брестом, к которому и присоединился 14-го числа. У Корну о лиса было там семнадцать кораблей, и следовательно, с прибытием Кальдера численность его эскадры возросла до двадцати шести кораблей.
 
      На следующий день, 15 августа, Нельсон также присоединился к этим силам. 25 июля, неделю спустя после достижения Гибралтара, он получил известия, доставленные фрегатом «Гюрье». Повинуясь своему постоянному правилу – «стараться найти» французов, он сейчас же направился к северу с одиннадцатью кораблями, возвратившимися с ним из Вест-Индии, намереваясь идти или в Ферроль, или в Брест, или в Ирландию, смотря по тому, какие вести получит в пути. После контакта с Корнуолисом он продолжил путь в Англию на своем корабле «Виктори», в сопровождении другого, который требовал немедленной починки. 18-го он высадился в Портсмуте после более чем двухлетнего отсутствия в Англии.
 
      Под начальством Корнуолиса соединились теперь тридцать четыре или тридцать пять линейных кораблей с превосходно дисциплинированной и обученной своему делу командой. У союзников было двадцать один корабль в Бресте и двадцать девять – в Ферроле; но ни одна из этих двух больших эскадр ни по численности, ни еще менее по качествам не могла сравниться с английским отрядом. Далеко где-то в море были еще пять французских кораблей, вышедших из Рошфора. Оставив порт 17 июля, через пять дней после того, как блокировавшие его английские суда ушли для соединения с Кальдером, эта Рошфорская эскадра более пяти месяцев бродила по морю, не встретив такого британского отряда, который мог бы атаковать ее, почему французы и назвали ее «эскадрой-невидимкой». Но если она так счастливо уклонялась от встречи с неприятелем, то зато, несмотря на все усилия Наполеона, не имела возможности возвратиться в район непосредственных операций императора. Можно сомневаться, что захват ею торговых призов на сумму двух миллионов долларов вознаградил того за потерю столь важного военного фактора.
 
      Так как суда в Кадисе были блокированы Колингвудом, а картахенские оставались бездеятельными, то морское положение было теперь сравнительно просто. Корну о лис был сильнее каждого из отрядов противника и занимал внутреннюю позицию. Едва ли представлялось возможным, чтобы в случае приближения Вильнева упомянутые эскадры союзников соединились прежде, чем английский адмирал успеет нанести серьезное поражение той или другой из них. Было также одинаково невероятным, при надлежащей организации сторожевой службы, чтобы Вильнев мог избежать встречи с британским флотом и получить возможность прикрывать переправу французской флотилии через Дуврский пролив в течение времени, которое требовал Наполеон. Благодаря сосредоточению британских сил и своей внутренней позиции, Корнуолис был господином положения, и это господство могло быть нарушено только какими-либо случайностями, которые нельзя было предвидеть, и которые иногда расстраивают и наилучшие планы.
 
      Таково было положение дел, когда 17 августа Корнуолису донесли, что Вильнев вышел в море с двадцатью семью или двадцатью восемью линейными кораблями. Корнуолис сейчас же отрядил к Ферролю сэра Роберта Кальдера с восемнадцатью кораблями, оставив при себе шестнадцать. Это разделение флота, осуждаемое самыми элементарными и общепризнанными принципами военного искусства, передало Вильневу всю выгоду центральной позиции и перевес в силе. Оно и было названо Наполеоном «очевидной стратегической ошибкой». «Какой случай упустил Вильнев! – писал он, узнав об этом, когда все уже было кончено, – он мог, подойдя к Бресту с моря, избежать встречи с Кальдером и напасть на Корнуолиса; или же – разбить двадцать кораблей Кальдера со своими тридцатью и приобрести решительный перевес». Это осуждение обоих адмиралов было верно.
 
      Пока британские эскадры собирались в Бискайской бухте и счастливая для Англии дальновидность и бдительность Нельсона вели средиземноморские корабли к критическому центру операций, Наполеон страстно ждал вестей от Вильнева. С высот, господствовавших над Булонью, он тревожно всматривался в состояние политической атмосферы над континентом, где небо, совершенно темное, грозило надвигавшимся штормом. Притязания Наполеона, приведшие ко второй войне с Великобританией в 1803 году, возбудили со стороны континентальных держав, для которых они выражались более непосредственно и тяжело, еще большее недоверие к императору, чем со стороны морской державы; но ни одна из континентальных держав не осмеливалась тогда подняться против него. Нарушение германского нейтралитета в 1804 году захватом герцога Энгиенского на Боденской территории возбудило общее негодование, которое со стороны России и Австрии перешло наконец в желание действовать после казни герцога, справедливо считавшейся ими в высшей степени беззаконным убийством. Пруссия разделяла негодование и опасения других держав, но не в достаточной мере для того, чтобы возбудить решимость в своем слабом правительстве.
 
      При таких обстоятельствах падение министерства Аддингтона и энергичный характер, сообщенный иностранной политике Великобритании влиянием и действиями Питта, вторично ставшего у кормила правления, привели к коалиции, центр которой, как и других, находился в Лондоне. Так как царь энергично возражал как Наполеону, так и германскому сейму против захвата герцога Энгиенского, то последовавшая затем резкая переписка вызвала разрыв дипломатических отношений между Францией и Россией в августе 1804 года. По подобным же причинам и в то же самое время французский посланник в Швеции был отозван. Австрия все еще воздерживалась, хотя ее действия возбудили подозрение Наполеона.
 
      В начале 1805 года царь послал специальных послов в Лондон для переговоров относительно некоторых обширных планов реорганизации Европы в интересах общего мира. Эта специальная цель посольства не была достигнута, но 11 апреля между Великобританией и Россией был подписан договор, которым они обязались содействовать образованию лиги из европейских держав для воспрепятствования дальнейшим захватам Наполеона. Шесть недель спустя император был коронован в качестве короля Италии, а в июне Генуя была присоединена к Франции. Этот последний акт, который замышлялся Наполеоном в течение многих лет, возбудил решимость Австрии присоединиться к упомянутому договору. С подписанием ею акта о последнем, 9 августа, составилась Третья коалиция. В то же время вошла в ее состав и Швеция, а Великобритания приняла на себя уплату субсидий всем членам коалиции.
 
      Приготовления Австрии, всегда осторожной, не могли избежать бдительного ока Наполеона. «Все вести из Италии носят воинственный характер, – пишет он, – и в самом деле, Австрия не соблюдает более никакой тайны». Тем не менее полагаясь на медлительность неприятеля и на свою собственную готовность, он не терял надежды. Положение было совершенно аналогично тем, в которых он так часто вырывал успех из рук противника, имевшего подавляющий численный перевес над ним, быстрым нападением на одного врага прежде, чем тот успевал соединиться с другим. Он мог даже еще рассчитывать на так давно подготовлявшийся им удар в сердце Великобритании – удар, под тяжестью которого, если бы он оказался успешным, пала бы сейчас же и Австрия. 13 августа, через два дня после известия о входе Вильнева в Корунью, он приказывает Талейрану известить австрийского императора, что войска, собравшиеся в Тироле, должны быть отозваны в Богемию, чтобы Франция могла сосредоточиться на ведении войны с Англией без тревог за положение дел на континенте; в противном случае в ноябре он будет в Вене. В тот же самый день он послал Вильневу настоятельные требования поспешить с исполнением возложенного на него поручения, потому что время не терпит больше. Ввиду угрозы со стороны Австрии с нанесением удара Великобритании следовало поторопиться. Вильневу теперь уже не предписывается воздерживаться от боя. Напротив, в случае перевеса над британцами – «считая два испанских корабля равносильными одному французскому», – ему рекомендуется атаковать во что бы то ни стало. «Если с тридцатью кораблями мои адмиралы боятся атаковать двадцать четыре британских, то мы должны отказаться от всяких надежд на наш флот».
 
      23 августа император объявляет Талейрану свое окончательное и крайне важное решение: «Моя эскадра отплыла 14 августа из Ферроля с тридцатью четырьмя кораблями; неприятеля не было в виду. Если она последует моим инструкциям, соединится с Брестской эскадрой и войдет в Канал, то время еще не потеряно, и я делаюсь обладателем Англии. Если же, напротив, мои адмиралы будут медлить, маневрировать плохо и не исполнять своей задачи, то я не буду иметь другого выхода, как ждать зимы для переправы флотилии. Эта операция – рискованная; она сделается еще более таковой, если за недостатком времени политические события заставят меня отсрочить ее до апреля. В таком случае я поспешу навстречу наиболее угрожающей опасности: я сниму отсюда свой лагерь, и около 23 сентября у меня будет в Германии двести тысяч человек и двадцать пять тысяч в Неаполе. Я двинусь на Вену и не положу своего оружия до тех пор, пока не завладею Неаполем и Венецией и пока не увижу, что нечего больше бояться Австрии. Австрия, конечно, должна будет тогда успокоиться на время зимы». Эти слова оказались пророческими. В тот же самый день были отданы войскам в Ганновере, Голландии и Италии многочисленные приказания, пока еще касавшиеся только подготовки к предположенной перемене целей. Кроме того, были приняты и другие меры. В то же время, все еще цепляясь за всякую надежду остановить Австрию и таким образом обеспечить свободу вторжения в Англию, император послал Дюрока в Берлин с предложением обеспечить Ганновер за Пруссией, под условием, чтобы та двинула войска в Богемию или, по крайней мере, открыто объявила войну Австрии.
 
      Исход дела был уже решен. 13 августа после трех тщетных попыток Вильнев вышел в море со своими двадцатью девятью линейными кораблями. При этом им был отряжен фрегат «Дидо» с поручением отыскать Рошфорскую эскадру и передать ей приказание также идти в Брест. Тем не менее несчастный адмирал даже и тогда был в нерешительности, следовало ли ему идти туда со своими силами, значительно превышавшими силы противника. Кроме того он опасался, не подвергали ли его распоряжения упомянутую Рошфорскую эскадру серьезной опасности. При отплытии он написал следующие знаменательные строки морскому министру: «Силы противника, сосредоточенные более, чем когда-либо, не оставляют мне иного решения, кик идти в Кадис».
 
      Вскоре после того как он вышел из порта, ветер переменился к северо-востоку, т. е. сделался неблагоприятным. Эскадра взяла курс на северо-запад, но корабли управлялись плохо, и некоторые из них получили повреждения. Утром 15-го числа они были в двухстах пятидесяти милях к WNW от мыса Финистерре; ветер дул с силой умеренного шторма, все еще от северо-востока. На горизонте показались три военных корабля: два британских и третий – фрегат, который был послан отыскать Рошфорскую эскадру, но на пути взят в плен. Датское коммерческое судно сообщило, что упомянутые британские фрегаты были сторожевыми судами враждебной эскадры из двадцати пяти кораблей. Сообщение было неточным, а Корнуолис не разделил еще тогда своей эскадры, но Вильнев нарисовал себе картину боя своей плохой команды с противником, с которым она была совершенно неспособна бороться. Упустив из виду великое целое, частью которого, хотя и существенно важной было его предприятие, он упал духом, и его решимость была окончательно сломлена. В этот вечер он направил свою эскадру в Кадис. 20-го числа она была усмотрена с трех кораблей Колингвуда, который с небольшим отрядом переменной силы наблюдал за этим портом с прошлого мая. С твердым благоразумием этот адмирал, отойдя за пределы дальности пушечного выстрела, решился, как сказал сам, не позволить отогнать себя в Средиземное море, не увлекши за собой также и противника через Гибралтарский пролив. Вильнев был мало склонен преследовать неприятеля. В тот же день он стал на якорь в Кадисе, где тогда собрались тридцать пять французских и испанских линейных кораблей. Колингвуд сейчас же снова занял свою станцию перед портом. В эту ночь к нему присоединился один линейный корабль, и 22-го числа прибыли еще четыре таких корабля из Средиземного моря под начальством сэра Ричарда Бикертона. 30-го числа показался Кальдер с восемнадцатью кораблями, отряженными Корнуолисом. Действуя согласно данным ему приказаниям, он подходил к Ферролю и, найдя порт пустым, а также узнав, что Вильнев отплыл в Кадис, поспешил туда для усиления блокады. С двадцатью шестью линейными кораблями Колингвуд надежно держал взаперти неприятеля и оставался на своей станции главнокомандующим до 28 сентября, когда Нельсон прибыл из Англии.
 
      Так расстроился глубоко задуманный и тщательно подготовлявшийся наполеоновский план вторжения в Англию. За момент, в который определилась окончательная неудача этого обширного плана, может быть принят момент, когда Вильнев дал своей эскадре сигнал следовать в Кадис. Когда именно Наполеон узнал истину, не выяснено точно. Декре, морской министр, однако, подготовил его до некоторой степени к вести о действиях Вильнева. После кратковременного взрыва гнева против несчастного адмирала император сейчас же начал отдавать быстро следовавшие друг за другом* приказания, которые заставили его легионы – употребляя его собственное образное выражение – сделать пируэт, положивший начало движениям войск к Рейну и Верхнему Дунаю. «Мое, решение принято, – пишет он Талейрану 25 августа, – мое движение началось. Через три недели я буду в Германии с двумястами тысячами человек». В течение этого и двух следующих дней из его главной квартиры летели приказания одно за другим, и 28-го числа он писал Дюроку, что армия была в полном движении. Чтобы скрыть перемену целей и выиграть столь важное во всех отношениях время, усыпив подозрения Австрии, он сам оставался в Булони, «устремив взоры, по-видимому, на море», до 3 сентября, когда отправился в Париж. 24-го он оставил столицу, чтобы следовать к своей армии. 26-го он был в Страсбурге, а 7 октября почти двухсоттысячная армия подошла к Дунаю ниже Ульма, отрезав около восьмидесяти тысяч австрийцев, собравшихся там под начальством генерала Мака. 20-го числа, за день до Трафальгара, Ульм сдался на капитуляцию, причем тридцать тысяч человек положили оружие. Еще тридцать тысяч были взяты в сражениях, предшествовавших этому событию. 13 ноября французские войска вошли в Вену, и 2 декабря было выиграно Аустерлицкой сражение у русско-австрийских союзных войск. 26-го числа германский император подписал Пресбургский мир. Им он отказывался от Венеции со всеми другими владениями в Италии и уступил Тироль Баварии – союзнице Франции.
 
      Австрия была таким образом успокоена на три года, но попытка экспедиции в Великобританию уже более не возобновлялась. В течение следующего года возникли затруднения между Пруссией и Францией, которые привели к войне и низвержению Северо-Германского королевства под Ауэрштедтом и Йеной. Однако понадобилась еще другая кампания для принуждения России к миру в 1807 году. Между тем Булонская флотилия гнила на берегу. В октябре 1807 года Декре по приказанию Наполеона сделал смотр судам ее и четырем портам. Из тысячи двухсот судов, специально построенных для вторжения в Англию, не более трехсот были годны к выходу в море; из девятисот транспортов почти все были уже негодны к службе. Круглый порт в Булони был занесен песком на два фута; порты в Вимре и Амблетезе – на три фута. Немного лет еще надо было для того, чтобы совсем засыпать их. В 1814 году одна английская леди, посетившая Булонь после первого отречения Наполеона, заметила в своем дневнике, что земляные валы лагеря были еще видны на возвышенностях за городом, печальная летопись великой неудачи.
 
      Естественно теперь спросить, каковы были в то или другое время шансы на успех замышлявшегося Наполеоном предприятия? На этот чисто спекулятивный вопрос, который охватывает так много элементов, и в который условия морской войны в то время ввели так много переменных величин, было бы легкомысленно отвечать с уверенностью. Однако на некоторых факторах, имевших существенное значение, полезно остановиться. Например, очевидно, что Вильнев, если бы под его флагом при оставлении им Вест-Индии была и Феррольская эскадра, а тем более если бы он соединился с Гантомом, – мог бы направиться в Канал сейчас же. Сообразуясь с хорошо известным состоянием погоды, он мог войти в него с попутным ветром, при уверенности, что тот донесет его до Булони. Трудность такого соединения французских сил в Вест-Индии, которое составляло излюбленный проект Наполеона, была следствием присутствия британских отрядов перед французскими портами. Шаг за шагом это обстоятельство заставило императора обратиться к тому, что он еще ранее назвал самой худшей альтернативой, – к сосредоточению своих морских сил перед Брестом. Как было замечено, в критический момент, перед попыткой французов совершить это окончательное сосредоточение, британцы рядом движений, бывших естественным результатом их стратегической политики, стянули к названному порту силы, которые имели перевес над каждой из французских эскадр, старавшихся соединиться здесь. Ошибка Корнуолиса – разделение сил – не может затмить представляющегося стратегического урока.
 
      Точно так же и ошибка Кальдера – упущение эскадры Вильнева в июле – не отнимает значения урока подобного этому. Тогда иллюстрированного. Британский флот, вследствие целесообразного занятия внутренних позиций и внутренних линий, всегда был готов помешать серьезному соединению сил противника в пункте, настолько удаленном от Ферроля, что стоявший там отряд не имел возможности прийти на помощь к своим.
 
      К стратегической выгоде, сопряженной с этими внутренними позициями, честь надлежащей оценки которых принадлежит прежде всего Сент-Винсенту, следует прибавить значительное превосходство личного состава британского флота сравнительно с французским, особенно офицеров, потому что огромный спрос на матросов сделал трудным желательный подбор нижних чинов. В постоянном крейсерстве – и притом не отдельными судами, а более или менее многочисленными эскадрами – корабли были всегда «на учении» или на поле битвы, закаляясь в борьбе с океаном. Таким образом, британский флот непрерывно совершенствовался и, хотя и уступал своим противникам в численности, но во всякий момент превосходил их в силе и подвижности.
 
      Обладая, таким образом, стратегическими выгодами и превосходством в силе, Великобритания имела на своей стороне и большую вероятность успеха. Однако и у Наполеона оставалось достаточно шансов для того, чтобы его предприятие нельзя было назвать безнадежным. Моряк едва ли может отрицать, что, несмотря на гений Нельсона и настойчивость британских офицеров, могло иметь место то или другое благоприятное стечение обстоятельств, которое способствовало бы сосредоточению в Канале; сорока или более французских кораблей, что дало бы Наполеону то господство над проливами на несколько дней, которого он добивался. Сам факт отозвания обсервационных отрядов из-под Рошфора и Ферроля для соединения в эскадру, которая под начальством Кальдера выдержала бой с эскадрой Вильнева, хотя и обнаруживает достойные высокой похвалы воинские качества главнокомандующего, однако показывает, что британский флот, поскольку дело касалось его численности, мог оказаться в положении, при котором ему было бы нанесено поражение в столкновении с более многочисленным противником.
 
      Значение, которое приписывал император своему проекту, не было преувеличенным. Он мог иметь успех и мог не иметь успеха, но неудача в борьбе с Великобританией была равносильна для императора неудаче в борьбе со всеми другими державами. Это он понимал инстинктом своего гения, и об этом свидетельствует теперь историческая летопись его времени. За вооруженной борьбой Франции с великой морской державой наступила борьба выносливости. Посреди войны, которая в течение десяти последовавших лет опустошала континент, посреди победоносных шествий французских армий и их вспомогательных легионов через всю Европу, непрерывно действовали то бесшумное давление на жизненные ресурсы Франции и тот гнет, само «безмолвие» которых является для понявшего их наблюдателя поразительнейшим и грозным признаком работы морской силы. Под этим давлением ресурсы континента истощались все более и более с каждым годом. Наполеон, при всем блеске своего императорского положения, всегда нуждался. Этому обстоятельству, а также и огромным издержкам, потребовавшимся для установления Континентальной системы, должна быть приписана большая часть актов произвола, сделавших императора ненавистным для народов, для которых в деле признания за ними прав гражданства он сделал так много. Недостаток дохода и недостаток кредита – вот какой ценой расплачивался Наполеон за Континентальную систему, в которой он после Трафальгара видел единственное и надежное средство раздавить морскую державу. Можно сомневаться, чувствовал ли он себя когда-либо, посреди всей своей славы, безопасным после неудачи вторжения в Англию. Характерны в этом отношении его собственные энергичные выражения, приводимые здесь из обращения его к нации до вступления в командование армией: «Жить без торговли, без судоходства, без колоний, подчиняясь несправедливой воле врагов, – это значит жить так, как не должны жить французы». Тем не менее так именно должна была жить Франция в течение его царствования, по воле одного противника, который ни разу не был побежден.
 
      14 сентября, до отъезда из Парижа, Наполеон послал Вильневу приказание оставить Кадис, воспользовавшись первым благоприятным случаем, войти в Средиземное море, соединиться с картахенскими кораблями и с этой соединенной силой двинуться в Южную Италию. Там в каком-либо подходящем пункте он должен был высадить с судов эскадры войска, предназначенные для подкрепления отряда генерала Сен-Сира, который уже имел инструкции быть готовым к немедленной атаке Неаполя. На следующий день эти приказания были повторены в письме на имя Декре, причем император особенно настаивал на значении для общей кампании столь серьезной диверсии, как присутствие этой большой эскадры в Средиземном море; но так как «чрезвычайное малодушие Вильнева помешает ему решиться на это предприятие, то вы пошлете на смену ему адмирала Розили, который доставит письма, приказывающие Вильневу возвратиться во Францию и дать отчет о своем поведении». Император уже формулировал свои обвинения против адмирала в семи отчетливо изложенных пунктах. 15 сентября, в тот самый день, как были отданы приказания о смене Вильнева, Нельсон, проведя дома только двадцать пять дней, оставил Англию в последний раз. 28-го числа, по прибытии к эскадре близ Кадиса, он вступил в командование двадцатью девятью линейными кораблями, число которых, с прибытием впоследствии еще четырех, возросло ко дню битвы до тридцати трех. Но так как вода на них была уже на исходе, то для возобновления ее запасов явилась необходимость посылать корабли в Гибралтар отрядами по шесть в каждом. Именно поэтому в последовавшем бою участвовали только двадцать семь кораблей – обстоятельство неблагоприятное, потому что, как сказал Нельсон, стране нужна была не только блестящая победа, но и уничтожение противника, что осуществимо лишь при численном перевесе. Суда Нельсона были расположены следующим образом: главный отряд – в пятидесяти милях к WSW от Кадиса, семь сторожевых фрегатов – близко к порту, и на линии между этими крайними позициями – два небольших отряда линейных кораблей: один в двадцати милях от порта и другой – в тридцати пяти. «Посредством этой цепи, – писал адмирал, – я надеюсь иметь постоянное сообщение с фрегатами».
 
      Приказания Наполеона войти в Средиземное море дошли до Вильнева 27 сентября. На следующий день (когда Нельсон присоединился к своей эскадре) адмирал уведомил об их получении и покорно донес о своем намерении повиноваться, как только позволит ветер. Прежде чем он мог исполнить это, было получено точное известие о составе эскадры Нельсона, ранее не известном императору. Вильнев собрал военный совет для обсуждения положения дел, и общее мнение высказалось против отплытия, но главнокомандующий, ссылаясь на приказания Наполеона, объявил о своем решении следовать им. Этому все подчинились. Событие, которого Вильнев тогда еще не предвидел, ускорило его действия.
 
      В Кадисе знали о предстоявшем прибытии адмирала Розили. Весть эта сначала не произвела большего впечатления на Вильнева, который не ожидал своей смены. Однако 11 октября вместе с известием, что Розили достиг Мадрида, дошел до него и слух об истине. Он встревожился за свою честь. Если ему недозволенно будет оставаться на эскадре, то как смыть незаслуженное обвинение в трусости, которым некоторые, как было ему известно, позорили его имя? Он сейчас же написал Декре, что будет вполне доволен, если ему позволят оставаться на эскадре в должности подчиненного, и заключил словами: «Я выйду отсюда завтра, если обстоятельства будут благоприятны».
 
      Ветер на следующий день был попутным, и союзные эскадры начали сниматься с якоря. 19-го числа восемь кораблей вышли из гавани, и около десяти часов утра Нельсон, бывший далеко в море, узнал по сигналам, что давно ожидавшееся движение противника началось. Он сейчас же направился к Гибралтарскому проливу для заграждения союзникам входа в Средиземное море. 20-го числа союзная эскадра в полном составе (тридцати трех линейных кораблей, сопровождаемых пятью фрегатами и двумя бригами) была в море, держа, при юго-западном ветре, на северо-запад, чтобы выбраться на простор, прежде чем направиться прямо в пролив. В это утро эскадра Нельсона, для которой ветер был попутным, лежала в дрейфе близ мыса Спартель, для пересечения пути неприятелю. Узнав от своих фрегатов, что союзники находятся к северу от него, Нельсон направился туда для встречи с ними.
 
      В течение дня ветер переменился на западный, все еще попутный для британцев, а также позволивший союзникам, после поворота на другой галс, держать на юг. По слабости ветра эскадры имели малый ход. В течение ночи противники маневрировали, союзники – для занятия, британцы – для удержания намеченной позиции. С рассветом 21-го числа они были близко друг от друга, причем французы и испанцы шли к югу в пяти колоннах, из которых две наветренные, из двенадцати кораблей, составляли отдельную обсервационную эскадру под начальством адмирала Гравина. Остальные корабли составляли главные силы под командой Вильнева. Мыс Трафальгар, от которого битва получила свое имя, виднелся на юго-восточном горизонте, в десяти-двенадцати милях от союзников, а британский флот был в том же самом расстоянии от них к западу.
 
      Вскоре после рассвета Вильнев сделал сигнал построить линию баталии на правом галсе, на котором шли его суда, держа к югу. При совершении этой эволюции Гравина со своими двенадцатью кораблями занял место в авангарде союзного флота, причем его флагманский корабль был в голове колонны. Испанцы и французы спорили между собой относительно того, был ли сделан этот шаг по приказанию Вильнева или по собственному почину Гравины. Во всяком случае эти двенадцать кораблей, покинув свою центральную и наветренную позицию, пожертвовали в значительной мере возможностью прийти на помощь угрожаемой части строя и при этом слишком растянули уже и без того длинную линию. В конце концов, вместо того чтобы остаться в резерве готовыми к оказанию своевременной поддержки, они сделались беспомощными жертвами сосредоточения против них британцев.
 
      В восемь часов утра Вильнев увидел, что сражения избежать нельзя. Желая быть на ветре Кадиса, чтобы иметь возможность следовать туда в случае поражения, он приказал союзному флоту повернуть вместе через фордевинд. Сигнал был исполнен нестройно, но к десяти часам поворот был совершен всеми кораблями, и они держали на север, в обратном прежнему порядке, так что эскадра Гравины была теперь в арьергарде. В одиннадцать часов Вильнев приказал этой эскадре держаться по возможности на ветре, так, чтобы быть в состоянии оказать поддержку центру, против которого противник как будто бы предполагал повести главную атаку. Это было разумное распоряжение, но оно сделалось бесплодным так как целью британцев было сосредоточение огня против арьергарда. Когда был сделан упомянутый сигнал, то Кадис был в расстоянии двадцати миль к NNO, и союзники держали на него.
 
      Вследствие слабости ветра Нельсон не терял времени в маневрировании. Он быстро построил свою эскадру в две дивизии, в кильватерной колонии каждая, – самый простой и самый гибкий строй для атаки, правильность которого сохранить весьма легко. Однако кильватерная колонна, не фланкируемая, имеет ту невыгоду, что при ней в критический период приближения к противнику приходится пожертвовать поддержкой, которую арьергардные корабли в других строях могут оказать головному, принимающему при этом сосредоточенный огонь противника. Применение этого строя Нельсоном в рассматриваемом случае сильно критиковалось; поэтому здесь уместно заметить, что хотя его приказания, отданные за несколько дней до битвы, заключают некоторую двусмысленность по отношению к этому пункту, но кажется, что по существу они указывают на его намерение в случае атаки с наветра построить свою эскадру в две колонны на курсе, параллельном противнику, и на траверзе его арьергарда. Тогда корабли ближайшей к противнику колонны, подветренной, спустившись вместе, атаковали бы в линии фронта двенадцать арьергардных кораблей, тогда как наветренная колонна, пройдя вперед, завязала бы бой с остальной частью враждебной эскадры с целью помешать ей оказать помощь арьергарду» Во всяком случае, предполагал ли Нельсон атаковать противника в кильватерной колонне или в линии фронта, существенной чертой его плана было нападение на двенадцать враждебных кораблей с шестнадцатью своими, с тем чтобы остальная часть его сил прикрывала эту операцию. Уничтожение арьергарда было возложено на Колингвуда, сам же Нельсон с меньшим отрядом принял на себя менее определенные обязанности – отвлекать от атакованной части враждебного флота остальную. «Младший флагман, – писал он в своем памятном приказе, – после того как мои инструкции сделаются ему известными, вступит в полное управление своей линией».
 
      Оправдание диспозиции Нельсона перед Трафальгарской битвой опирается главным образом на слабость ветра, который мог так замедлить построения, что явился бы риск потерять благоприятный случай. Следует также заметить, что, хотя колонна кораблей не обладает способностью сохранять движение в такой мере, как колонна людей, глубина и многочисленность которой способствуют ее прохождению через слабую сравнительно с ней линию фронта и разрыву последней, тем не менее результаты атаки названных колонн должны быть близки друг другу. В обоих случаях передовая часть колонны приносится в жертву – успех выигрывается ценой поражения, но продолжительный натиск на часть строя противника по существу является сосредоточением, и в исходе натиска если он достаточно продолжителен, не может быть сомнений. Прорыв через линию противника, разделение на две части и постановка в два огня одной из этих частей должны быть неизбежным результатом. Совершенно так и было под Трафальгаром. Должно также заметить, что арьергардные корабли обеих колонн, пока они не достигли линии противника, все время обстреливали из своих орудий те направления, откуда корабли противника с каждого фланга могли подойти на помощь атакованному центру. Однако ни один корабль с этих флангов не сделал никакой попытки поддержать центр.
 
      Колонны британцев шли параллельными курсами, с промежутком около мили между ними, держа почти на ост, но с небольшим уклонением к северу, чтобы в этом направлении постепенно приближаться к враждебному флоту. Северная или левая колонна, обыкновенно называемая «наветренной», потому что ветер заходил немного с ее стороны, состояла из двенадцати кораблей и в голове ее был сам Нельсон на своем 100-пушечном корабле «Виктори». Другой такой же корабль, «Ройял Соверин», под флагом Колингвуда, шел в голове правой колонны, состоявшей из пятнадцати кораблей.
 
      Союзники ожидали атаки британцев в традиционном ордере баталии – длинной одиночной линии, тесно сомкнутой, – в рассматриваемом случае при курсе норд и ветре от WNW. Расстояние между флангами было почти пять миль. Вследствие слабости ветра, большего числа кораблей, а также и плохих свойств многих единиц эскадры, построение было исполнено плохо. Корабли были не на своих местах, интервалы неправильны, в одном месте линия не была достаточно сомкнута, в другом корабли заходили друг за друга, мешая один другому обстреливать противника. В результате вместо ордера баталии строй союзников представлял собой кривую, выпуклую к востоку. Колингвуд, заметив наблюдательным оком выгоду такого строя для перекрестного огня по нападающему, отозвался о нем одобрительно в своем отчете о битве. Это, однако, было результатом случая, а не намерения – не проявлением таланта начальника, а следствием недостатка искусства его подчиненных.
 
      Главнокомандующий союзными силами Вильнев был на 80-пушечном корабле «Бюсантор», двенадцатом в строю, считая от головного корабля авангарда. Непосредственно впереди него шел огромный четырехдечный испанский корабль «Сантисима-Тринидад», голиаф между судами, которому предстоял теперь его последний бой. Шестым сзади «Бюсантора», и следовательно, восемнадцатым в строю, был испанский трехдечный корабль «Санта-Анна» под флагом вице-адмирала Алава. Союзные адмиралы занимали, таким образом, правый и левый фланги центра, на которые британские начальники и направили свои корабли, Нельсон – на «Бюсанторе», Колингвуд – на «Санта Анне».
 
      «Ройял Соверин» был только недавно исправлен и благодаря своей новой модной обшивке легко оставил позади своих более старых товарищей. Таким образом, случилось, что корабль Колингвуда, обогнав других на три четверти мили, один подошел к противнику на дальность пушечного выстрела и, вступив с ним в бой, в течение двадцати минут, не имея ни от кого из своих поддержки, выдерживал огонь всех враждебных судов, снаряды которых могли долететь до него… Поступок бесспорно отважный и надменный, но отнюдь не из таких, которые заслуживают подражания! Первый выстрел этой битвы был сделал по «Ройял Соверин» с корабля «Фокюэкс», следовавшего сзади «Санта-Анны». Это было как раз в полдень, и с открытием огня корабли обоих флотов подняли свои флаги, а испанцы при этом повесили на гиках большие деревянные кресты.
 
      «Ройял Соверин» шел между тем молча, до тех пор, пока через десять минут не подошел близко под корму «Санта-Анны». Тогда он сделал залп из своих заряженных двойными зарядами орудий, положивший четыреста человек неприятельской команды, и, быстро приведя к ветру, занял позицию близко по борту противника, почти касаясь дульных срезов неприятельских орудий. Здесь «Ройял Соверин» выдерживал огонь не только своего главного противника, но и четырех других кораблей, три из которых имели назначение тесно замыкать промежуток между кораблями «Санта-Анна» и «Бюсантор» и таким образом составить непроходимый барьер для противника, старающегося прорвать центр. Факт этот рельефно показывает беспорядочность строя союзников, так как упомянутые три корабля оказались все в арьергарде и под ветром относительно назначенных им мест.
 
      В течение пятнадцати минут «Ройял Соверин» был единственным британским кораблем в близкой схватке с противником. Затем вступил в бой его задний мателот, за которым постепенно последовали и другие корабли колонны. Сзади «Сайта-Анны» было пятнадцать кораблей, между которыми суда Колингвуда прорвались в различных местах, главным образом там, где его корабль проложил дорогу, – ставя в два огня и громя центр и передние корабли арьергарда противника и затем переходя к победоносным действиям против других. Без сомнения, многое было решено случаем в этом хаосе и сумятице, но первоначальный тактический план обеспечивал британцам сосредоточение при подавляющем численном перевесе против ограниченной части строя противника. Эта часть была разбита наголову при меньших потерях со стороны победителей, чем побежденных, потому что при таком перевесе в числе сообразительность и искусство британских командиров позволяли им быстро уничтожать все убывавшее число противников. Из шестнадцати кораблей, включая «Санта-Анну», составлявших союзный арьергард, двенадцать были взяты в плен или уничтожены.
 
      Не ранее как в час пополудни – или почти через полчаса после того, как суда, следовавшие за Колингвудом, вступили в бой, – «Виктори» подошел к «Бюсантору» и дал по нему продольный залп с такими же ужасными результатами, какие пали на долю «Санта-Анны». Однако другой корабль, лежавший близко под ветром, загородил Нельсону дорогу, так что он не мог сцепиться на абордаж с главнокомандующим противника. «Виктори», не имея таким образом возможности прорвать неприятельскую линию, навалился на французский 74-пушечный корабль «Редутабль» и вступил с ним в жестокий бой. В половину второго Нельсон упал, смертельно раненный. Бой все еще не ослабевал.
 
      Корабль, непосредственно следовавший за «Виктори», также столкнулся с «Редутаблем», который, таким образом, должен был сражаться с двумя противниками. Следующие три корабля британской наветренной колонны дали последовательно продольные залпы по «Бюсантору», действуя согласно распоряжениям Нельсона, рекомендовавшим употребить всевозможные усилия для пленения главнокомандующего союзников, – а затем, проходя далее, сосредоточили огонь на «Сантисима-Тринидаде». Таким образом, против флагманского корабля союзников, его переднего мателота и корабля, который с большими усилиями занял почетное место заднего мателота адмирала, хотя оно и не было назначено ему по расписанию, – короче говоря, против сердца неприятельской линии – сосредоточился при условиях в высшей степени выгодных огонь пяти неприятельских кораблей, из которых три были самыми большими. Благодаря этому не только увеличилось число призов британцев, но и была сделана большая брешь между арьергардом и авангардом союзных флотов. Эта брешь еще увеличилась вследствие странных движений корабля, занимавшего по расписанию место непосредственно за кормой Вильнева. Вскоре после того как «Виктори» вступил в бой, этот корабль, спустившись, вышел из линии, повернул через фордевинд и направился к арьергарду; за ним последовали еще три корабля. Это движение приписывается желанию поддержать арьергард, но назвать его следует по меньшей мере необдуманным и несвоевременным; оно слишком мало оправдывается тем, что ни один из этих четырех кораблей не был взят в плен.
 
      Таким образом, через два часа после того, как сражение началось, союзная эскадра была разрезана надвое, арьергард был окружен и в процессе поражения частей его сосредоточенными усилиями противника «Бюсантор», «Сантисима-Тринидад» и «Редутабль» принуждены были, в сущности, прекратить бой, хотя еще не сдались. Впереди «Сантисима-Тринидада» было десять кораблей, которые до тех пор еще не принимали участия в бою. Бездействие авангарда, хотя отчасти и объясняющееся слабостью ветра, все-таки заслуживает осуждения. Без десяти минут два часа Вильнев приказал этому авангарду сигналом вступить в бой и повернуть через фордевинд всем судам вместе. Это было исполнено с трудом, вследствие сильной зыби и недостатка ветра. В три часа, однако, все корабли окончили поворот, но с роковыми для себя последствиями не держались вместе. Пять из них, с адмиралом Дюмануаром, направились на ветер от сражавшихся, три под ветер от них и два, спустившись, совершенно оставили поле битвы. Из кораблей авангарда три были взяты в плен, увеличив потерю союзников до восемнадцати линейных кораблей, из которых один сгорел, а остальные сделались призами неприятеля. Приближение адмирала Дюмануара, если бы оно состоялось часом раньше, могло бы спасти Вильнева, теперь же было уже поздно. Обменявшись с неприятелем несколькими залпами на дальней дистанции, он спустился на юго-запад с четырьмя кораблями, так как один из тех, которые следовали за ним сначала, был отрезан от него.
 
      В пять часов без четверти адмирал Гравина, корабль которого был арьергардным в строю в течение битвы и потерпел тяжкие потери, отступил к Кадису, приказав сигналом еще не сдавшимся кораблям подойти к нему. Пять других испанских кораблей и пять французских последовали за ним. Так как он удалялся, то последние два из могущих еще сопротивляться кораблей союзников спустили свои флаги.
 
      Ночью 21-го числа эти одиннадцать кораблей стали на якорь у входа в Кадисскую гавань, в которую они не могли тогда войти, так как дул береговой ветер от юго-востока. В то же самое время британцы и их призы были снесены к берегу сильной зыбью, продолжавшейся в течение всей битвы; слабый ветер, дувший с моря, не позволил им выйти на простор. Положение их было чрезвычайно опасно. В полночь ветер сильно засвежел, но, к счастью, отошел к югу, откуда и дул шторм весь день 22-го числа. Корабли взяли курс на запад и отошли от берега с тринадцатью призами; остальные четыре стали на якорь близ мыса Трафальгар. В это утро «Бюсантор», бывший флагманский корабль Вильнева, разбился о скалы близ входа в Кадис. К вечеру «Редутабль», который так доблестно поддерживал его, начал тонуть за кормой буксировавшего его британского корабля. Ночью 22-го числа он затонул со всеми полуторастами людьми, остававшимися еще на нем. 24-го числа такая же судьба постигла и гигант «Сантисима-Тринидад», бывшего передним мателотом французского адмирала. Таким образом море поглотило и корабль последнего, и двух его мателотов.
 
      В течение нескольких дней продолжался сильный ветер, направление которого менялось между румбами от NW до SW. 23-го числа пять кораблей, спасшихся во время битвы с адмиралом Гравиной, вышли в море с целью попытаться отрезать некоторые из призов, бывших под берегом. Они успели взять два из них, но так как те были совершенно разбиты, а три из спасителей были вынесены на берег и потерпели крушение, сопровождавшееся гибелью большего числа людей, то из этой храброй попытки, имевшей доброе намерение, вышло немного пользы. Два другие приза были отпущены британцами на свободу, так как последние не рассчитывали отстоять их, и ушли в Кадис. Из остальных британских призов все, кроме четырех, или стали на мель, или были уничтожены по приказанию Колингвуда, который отчаялся спасти их. Ни один из британских кораблей не погиб.
 
      Из тридцати трех кораблей союзного французско-испанского флота, вышедших из Кадиса 20 октября, одиннадцать – пять французских и шесть испанских, представлявшие теперь большей частью негодные кузова, – снова были там на якоре в последний день месяца. Четыре, ушедшие в море под командой Дюмануара, встретились с такою же британской эскадрой близ мыса Ортегаля 4 ноября и были все взяты в плен. Считая и их, союзники потеряли двадцать два корабля, т. е. на два более того числа, с которым примирился Нельсон в свой смертный час.
 
      Упомянутые жалкие остатки союзного флота, уцелевшие от битвы, не сделали никакой попытки выйти снова из Кадиса. 25 октября прибыл Розили и вступил в командование ими. Почти три года спустя, когда испанская монархия, бывшая так долго покорным орудием Директории и Наполеона, была низвергнута последним, и испанское население восстало против узурпатора, пять французских кораблей все еще стояли в порту. Захваченный врасплох с одной стороны блокирующей британской эскадрой, а с другой теперь враждебными береговыми батареями, Розили, после двухдневного боя с последними, сдал свою эскадру с четырьмя тысячами человек, составлявшими ее экипаж. Это событие, случившееся 14 июня 1808 года, было последним откликом Трафальгара.
 
      Такова была в главных чертах и прямых последствиях знаменитая Трафальгарская битва. Ее долговременное значение и широкие результаты обстоятельно рассмотрены позднейшим историком, отнесшимся более сознательно и более чутко, чем большинство его товарищей, к «сдержанному», хотя и «молчаливому», влиянию морской силы на ход событий. «Под Трафальгаром была одержана не только величайшая морская победа, но и величайшая и самая знаменательная победа из всех одержанных на суше и на море в течение всей революционной войны. Ни одна победа и ни один ряд побед Наполеона не оказали такого влияния на Европу… Поколение прожило после Трафальгара, прежде чем Франция снова собралась с силами для серьезной угрозы Англии на море. Не было надежды на уничтожение британского флота все то время, пока Англия имела средства снаряжать его. Наполеон с тех пор уже строил свои планы в надежде уничтожить именно эти средства, стараясь принудить все государства на континенте изгнать из своих пределов торговлю Англии. Трафальгар заставил его наложить свое ярмо на всю Европу или отказаться от мечты победить Великобританию… Последний триумф Нельсона обеспечил за Англией такое положение, что не оставалось никаких средств вредить ей, кроме тех, результатом которых должно было быть окончательное подчинение континента Франции».
 
      Эти слова могут быть приняты с очень незначительным изменением. Наполеоновский план вторжения в Великобританию, встречавший неоднократно преграды в стратегических затруднениях, сопряженных с его исполнением, был окончательно разрушен, когда Вильнев отказался от попытки достигнуть Бреста и направился в Кадис. Со стороны союзников Трафальгар сам по себе был бесполезной жертвой, принесенной вследствие отчаяния несчастного адмирала, на нерешительность которого Наполеон не без основания излил свой гнев, вызванный крушением его планов. Вильнев проницательно и вполне верно оценивал отрицательные стороны вверенных ему сил, так же как и многие данные, говорившие против успеха предприятия. Но при этом он совершенно не сумел понять простого долга повиновения – обязанности добиваться во что бы то ни стало исполнения назначенной ему роли в великом плане, хотя бы это и вело к уничтожению всей его эскадры. Если бы по оставлении Ферроля его посетила хотя бы малая доля той отчаянности, которая привела его к Трафальгару, то вторжение в Англию., может быть, – хотя и нельзя сказать «вероятно» – состоялось бы.
 
      Такое выдающееся событие, каким была Трафальгарская битва, делается обыкновенно для человечества символом всех обстоятельств, – в том числе и более важных, но менее очевидных, которые получают в нем высшее выражение. В этом смысле можно сказать, что Трафальгарское поражение было причиной – так как несомненно вслед за ним начался новый период деятельности императора – решимости Наполеона раздавить Великобританию изгнанием ее торговли с континента. С этого момента история влияния морской силы на великую борьбу перестает выражаться в морских событиях, в тесном смысле этого понятия. Она связывается просто с крейсерской войной, составляющей обыкновенно второстепенную операцию морской войны, но раздутую в последние годы царствования Наполеона до степени главного, если не единственного средства действия.
 
      Упомянутой войне посвящены две следующие главы. Из них первая трактует о крейсерской войне в обыкновенном смысле слова – о хищнических операциях против имущества неприятеля в открытом море. Здесь рассматривается ряд мер, которыми республика после открытия враждебных действий в 1793 году старалась уничтожить британскую торговлю и как бы предвещала этим Берлинский и Миланский декреты Наполеона. Вторая начинается Берлинским декретом 1806 года. Здесь автор, прослеживая путь, который вел императора от насилия к насилию, имеет целью показать, как неизбежно этот путь привел к Русской экспедиции и падению Империи. Выделенные, поскольку это возможно, из лабиринта истории, в котором они обыкновенно теряются, эти последовательные акты французского правительства представляются в форме логической цепи, как связанные одним мотивом и управлявшиеся одною необходимостью. Мотив этот – уничтожение Великобритании, необходимость – самосохранение. Каждая из двух держав, неуязвимая в своей стихии, стояла подобно неприступной крепости, которая может быть принуждена к сдаче только истощением ее ресурсов. В этой борьбе выносливостей Наполеон пал.

Глава XVII. Война против торговли в эпоху Французской революции и Империи до Берлинского трактата. 1793 г. – 1806 г

      Война против торговли в течение Французской революции, как во время Республики, так и при владычестве Наполеона, характеризовалась такою же страстностью, такими же чрезвычайными и широкими замыслами, такой же упорной решимостью окончательно низвергнуть и искоренить всякую противодействующую силу, какие характеризовали и все другие политические и военные предприятия этой эпохи. В усилиях надеть ярмо своей политики на торговлю всего мира два главных борца, Франция и Великобритания, балансировали в смертельной схватке на обширной арене, попирая ногами права и интересы слабейших сторон, которые – одни в качестве нейтральных, другие – в качестве подчиненных дружественных или союзных держав – безнадежно смотрели на происходившее и убеждались, что в этой великой борьбе ни мольбы, ни угрозы, ни полная отчаяния пассивная покорность не могли уменьшить давления, постепенно разрушавшего их надежду и даже саму жизнь. Борьба между Наполеоном и британской нацией свелась просто к вопросу о большей выносливости, как это было ясно и сильно выражено самим императором. Обе стороны тратили свой капитал и «без стеснения» делали займы в счет будущего, одна – деньгами, другая – людьми, чтобы выдержать напряжение в настоящем. Подобно двум рассвирепевшим псам, ухватились они зубами за торговлю, как за решительный элемент в борьбе. Ни та ни другая не хотела разжать свои челюсти, пока недостаток жизненной силы не заставит ее сделать это или пока ей не нанесена рана, через которую иссякнут жизненные силы. Всем известно теперь, что конец борьбы наступил именно так. Торговая политика великой монархии, которая с окраин Европы следила за борьбой со всей страстностью заинтересованной стороны, раздражала Наполеона. Чтобы подчинить ее своей воле, он делал новые и оскорбительные территориальные захваты. Царь отвечал торговым эдиктом, резким и решительным, и война была решена. «Это совершенно сцена в опере», писал Наполеон.
 
      Люди той эпохи не находили слов для изображения величия и кажущейся устойчивости Империи в 1811 году, когда родился наследник Наполеона. В декабре 1812 года она была потрясена от шпиля до фундамента, потерпев поражение в попытке «завоевать море на суше». Сцена действительно переменилась.
 
      Великобритания осталась победоносной на поле битвы, но были моменты, когда она подходила к самому краю пропасти. Столкнувшись с упорной решимостью своего врага уничтожить ее торговлю абсолютным изгнанием последней с континента Европы, а по возможности и из других стран земного шара, она ответила на вызов мерой столь же крайней – запрещением нейтральным судам входить во враждебные ей порты без предварительного захода в один из ее портов. «Изгнанная» с континента, она объявила, что до тех пор, пока такое изгнание будет продолжаться, она отрежет континент от всякого внешнего сообщения. «Нет торговли иначе, как через Англию» – вот формула, которой вожди ее выражали свою цель. Участие в борьбе России помешало естественному решению проблемы о том, которая из двух политических систем должна была одолеть другую и к какому конечному результату привели бы меры, разбор которых составляет единственную цель этой и следующей главы. Последнему суждено оставаться навсегда неизвестным. Однако очевидно, что в борьбе, сущность которой состояла в стеснении торговли противника, коммерческая и фабричная страна, подобная Великобритании, должна страдать более чем другая, зависящая, как Франция, главным образом от своих внутренних ресурсов. Вопрос, как выше было сказано, состоял в том, могла ли Великобритания вынести большее истощение благодаря своему большему богатству по сравнению с противником. В общем, все время имелись признаки того, что она была в состоянии выдержать такую необычную борьбу и что Наполеон, вступив в нее, неверно рассчитал силы своего врага.
 
      Но здесь, как и во всякой борьбе, где противники достойны друг друга, где сила и дисциплина и качества вождей почти одинаковы, был еще и другой вопрос: который из двух борцов сделает первую и большую ошибку, и насколько готов будет его противник воспользоваться последней. При такой близости к равновесию самый мудрый пророк не может предвидеть, куда наклонятся весы. Результат зависит не только от искусства бойца в употреблении своего оружия, но и от осторожности его защиты, быстроты ответных ударов, а также в значительной мере и от его хладнокровия. И во всем этом Наполеон был побежден. Едва только борьба за торговлю завязалась, как его излишняя самоуверенность ускорила восстание Испании. Великобритания сейчас же поспешила стать на сторону инсургентов. Четыре года спустя, когда британский народ изнемогал от продолжительного финансового кризиса, – именно в то время как надежда на полное разорение Великобритании была, или по крайней мере казалась более осуществимой, чем когда-либо, – Наполеон, вместо того чтобы терпеливо выждать, пока его и без того суровая блокада закончит работу, старался сделать ее еще суровее требованиями, которые не были необходимыми, и с которым царь не мог согласиться. Опять Великобритания «ухватилась» за представившийся ей случай – приняла флот своего бывшего врага и наполнила его казну. Если принять в соображение все затруднения, представлявшиеся Наполеону, а также действительно большую сложность предстоявшей ему задачи, все же остается тот факт, что он совершенно не понял и не принял в расчет характер испанского народа, опасностей своего испанского предприятия и решимости императора Александра I. С другой стороны, допустив основательность главного возражения против политики британского правительства, состоявшего в том, что последнее «отчуждало» от себя Соединенные Штаты, все-таки придется признать, что это правительство не ошиблось в расчете на долготерпение последних под руководством Джефферсона. Покорность Соединенных Штатов продолжалась до тех пор, пока Наполеон не впал в свою «заключительную» ошибку, что и оправдало риск Великобритании, увенчавшийся стратегическим триумфом.
 
      Континентальная система Наполеона, – о которой здесь сделано лишь краткое упоминание, и которая будет описана ниже более подробно – была, однако, лишь продолжением по духу и целям политики, начертанной и впервые примененной на практике Республикой при Директории. Директория внесла в свои действия против торговли неприятеля неумолимую законченность, какую Конвент старался сообщить всем военным действиям. В декретах Директории мы находим прототипы главных мер Наполеона. Единственное важное отличие состояло в том, что в способах исполнения этих декретов отражались недостаточная обдуманность и слабеющая энергия правительства, тогда как Наполеон, верный себе, вдохнул в свою систему энергию и употреблял меры, пропорциональные трудности работы и величию ожидавшихся результатов. Так как один ряд мер как бы преемственно следовал за другим и дополнял его, то автор нашел наиболее естественным рассмотрение этих мер в той же тесной связи, в какой она находилась в порядке событий, чтобы показать более ясно единство плана, проходящего через всю историю. Это единство является следствием неумолимой логики фактов и существования внешнего давления, от которого нельзя было освободиться и которому нельзя было сопротивляться никакими другими мерами. Оба фактора обязаны своим происхождением неспособности Франции серьезно вредить грандиозной торговле соперника обыкновенными операциями войны, хотя она и «выпускала» дюжинами национальные крейсеры и приватиры. Морская сила Англии шла своим путем так упорно, оберегала свою торговлю так успешно и была вместе с тем столь явно главным врагом Франции, душой враждебных действий против нее, что увлекла не только слабых членов Директории, но и великого воина и дипломата, наследовавшего им, на тот путь, который привел Францию к поражению.
 
      За декларациями войны последовали обычные инструкции командирам военных кораблей и приватиров – захватывать и вводить в порт коммерческие суда неприятеля, а также и нейтральные, если они нарушали общепризнанные принципы международного права. До сих пор в действиях воюющих не было ничего такого, что отличалось бы от обычных и ожидавшихся актов войны. В море появились поспешно снаряженные крейсера, и – как это всегда имеет место при неожиданном или даже внезапном открытии военных действий – суда обеих держав захватили ценные призы. Жертвы застигались врасплох, и наступательные операции велись с каждой стороны более деятельно и с большим успехом, чем оборонительные. Первоначальное смятение, однако, скоро прошло и сменилось более правильным ходом морской войны. Большие британские эскадры постепенно приобретали явное превосходство над массами противником, и последний скоро вынужден был перейти к обычным операциям крейсерской войны – в общепринятом смысле этого термина, тем более что в пользу такой войны сильно склонялись национальные традиции и убеждения многих выдающихся морских офицеров страны.
 
      Набегам многочисленных неприятельских рассеянных крейсеров на коммерческие суда британцы противопоставили два способа обороны. Один из них состоял в том, что упомянутые суда перед отправлением в различные страны земного шара собирались в определенные порты и оттуда отплывали вместе под конвоем отряда военных кораблей, которые обязывались довести их до цели путешествия. Этот способ обороны назывался караванной системой, сущность которой состояла в сосредоточении известной доли имущества государства или граждан под защитой военной силы, достаточной для того, чтобы выдержать схватку со всяким вероятным врагом и «прогнать» его. Таким образом, британские коммерческие суда совершали плавания чрезвычайно многочисленными караванами: в одном караване нередко насчитывалось двести или триста судов. Там, где особенная опасность вызывала более сильную охрану и заставляла судовладельцев из чувства самосохранения особенно искать ее, – как, например, при входах в Канал и Балтийское море, – собирались вместе иногда до пятисот и даже до тысячи судов, таким образом оправдывая и расширяя характерные черты этой системы. Едва ли нужно упоминать, что в процессе сбора таких огромных караванов тратилось много времени, и что скорость их переходов была значительно ниже той, на какую были способны многие отдельные суда каравана. Невыгодно было для купцов и то обстоятельство, что одновременное прибытие столь многих кораблей с одинаковыми товарами необходимо понижало цены. Вследствие этого многие товаровладельцы, полагаясь на скорость своих судов, а также и на удачу, отправляли их из порта без конвоя, ожидая больших барышей от прибытия первыми на рынок. Для защиты таких смельчаков, а также и тех судов, которые, по несчастью или дурному управлению, отделялись от своего конвоя, и в то же время для сохранения своего господства на море, британцы прибегали к другой системе – системе патрулей, как можно ее назвать. Она состояла в том, что на путях, которые избирались торговыми судами, и которых поэтому, принуждены были держаться и вражеские крейсера, были рассеяны быстроходные фрегаты и корветы с большим числом мелких судов. Каждому был назначен определенный крейсерский район, причем распределение обусловливалось сравнительными опасностями и необходимостью сбора коммерческих судов в определенных местностях, как, например, в Немецком море, входах в Канал и вообще в центрах схождения торговых путей. Кроме специально назначенных для такой патрульной службы судов, или – употребляя техническое выражение – кораблей «в крейсерстве», такую же роль нередко исполняли и многие другие суда, совершавшие рейсы между Англией и колониальными станциями, например – посыльные корабли, шедшие в Европу для починок или возвращавшиеся после совершения их и т. п., так что омывающие Европу моря «кишели» британскими крейсерами, каждый из которых зорко выслеживал призы. Однородной с их деятельностью была и деятельность многочисленных приватиров, для которых крейсерский район не назначался, конечно, правительством, но определялся теми же условиями: торговыми путями коммерческих судов и расположением станций-убежищ, необходимых для «истребителей торговли».
 
      Сквозь этот рой врагов должны были проходить шедшие без конвоя суда, полагавшиеся на свою скорость. В случае захвата их в плен они еще не отчаивались, потому что для них оставался шанс быть отбитыми дружественным крейсером. Но в таком случае уплата последнему вознаграждения за спасенный груз составляла большую долю торгового барыша. Невыгода для Великобритании плаваний торговых судов без конвоя не ограничивалась только риском судо– или товаровладельцев. Не говоря уже о вредном влиянии на торговые обороты тревоги, сообщавшейся коммерсантам при неудачах каждого коммерческого судна, с захватом экипажа последнего уменьшался численный состав матросов торгового флота, бывший всегда важным элементом боевой силы нации. Хороший матрос, особенно при несложности тогдашнего оружия, был более чем наполовину готов сделаться сейчас же воином. В этом он отличался от непривычного к морю земледельца, и поэтому во время войны практиковался обычай задерживать взятых в плен матросов до тех пор, пока не предоставлялся случай обмена пленных. Таким образом, каждое захваченное неприятелем коммерческое судно уменьшало боевую силу Великобритании, и эти потери были так многочисленны, что в 1798 году был издан Конвойный акт, обязывавший купеческие корабли плавать непременно под конвоем за известную плату. В первый год действия акта этот налог дал казначейству 1 292 000 фунтов стерлингов и в то же время выразился значительным сокращением расходов для судовладельцев вследствие понижения страховых премий. Для французов же последствия упомянутого акта сказались значительным уменьшением числа призов, что было для них весьма чувствительно в то время, когда по распоряжению Директории заграничная торговля под французским флагом была упразднена. Этот факт и опыт, продиктовавший британскому правительству Конвойный акт, могут быть приняты вместе за доказательство того, что в обороне и атаке торговли, как и в других военных операциях, сосредоточение сил всегда более целесообразно, чем разбрасывание. В 1795 году Франция формально отказалась от политики содержания судов в море большими эскадрами как делала это и ранее, и ограничилась ведением каперской войны. В течение трех лет, до декабря 1798 года, при обмене пленных в пользу Англии оказалось более двадцати тысяч человек, и ни одно коммерческое судно не оставило порты под французским флагом. Почти всем специальным крейсерам суждено было попасть раньше или позже в руки неприятеля; вследствие этого из восьмидесяти тысяч человек, занесенных в морскую запись, осталась только половина для комплектования флота. Авторитетный британский писатель говорит, что за время от объявления войны в 1793 году до 31 декабря 1800 года было взято одних только французских приватиров 743, не включая в это число 273 военных кораблей, принадлежавших к типу крейсеров различных классов. Абсолютная потеря, причиненная Великобритании действиями этих судов и более счастливых их товарищей, не может быть определена с точностью, но в результате своего исследования, подробности которого будут приведены ниже, автор убедился, что она не превосходила двух с половиной процентов и, вероятно, была даже ниже двух процентов суммы валового оборота британской торговли. На этот убыток можно смотреть как на военный налог, без сомнения тягостный, но никоим образом не невыносимый, и нельзя думать, что он сам по себе мог оказать сколько-нибудь решительное влияние на политику богатой и энергичной державы. А между тем нет страны, владения которой были бы расположены так благоприятно для операций против британской торговли, как владения Франции в то время как в Европе, так и в Вест-Индии, бывшей в то время источником по крайней мере четвертой части всей торговли британской монархии.
 
      Незначительность результатов, достигнутых Францией в войне против британской морской торговли, не была следствием недостатка усилий с ее стороны. Напротив, деятельность ее корсаров, хотя и не постоянная, была по временам феноменальной, и этот факт, так же как и необыкновенно благоприятное географическое положение Франции, нужно иметь в виду при оценке вероятных выгод, которых можно ожидать от рассматриваемого способа войны. В то время через Лондон проходила большая часть товаров, составлявших предметы торговли Великобритании; помимо участия в заграничной торговле, он был большим распределительным центром отечественных продуктов, транспортировавшихся главным образом каботажными судами, которые сотнями теснились на Темзе. Ежегодный ввоз и вывоз метрополии оценивался свыше 60000 000 фунтов стерлингов, и среднее число выходивших из ее портов и входивших в них судов колебалось между тринадцатью и четырнадцатью тысячами. Из них почти две трети должны были проходить со своим грузом через Английский канал, не имеющий нигде более восьмидесяти миль ширины и суживающийся до двадцати миль в Дуврском проливе. Суда остальной трети, которые участвовали в торговле с Голландией, Германией и Прибалтийскими странами, а также и в прибрежной торговле с северной Британией, могли легко подвергаться нападениям из портов Булонь, Дюнкерк и Кале. Опасность быть атакованными еще возросла для них после того, как французы в 1794 и 1795 годах приобрели полное господство в Бельгии и Голландии. От Сен-Мало до Текселя, т. е. на протяжении более трехсот миль, весь берег сделался гнездом приватиров всех родов и размеров – от гребных шлюпок, вооруженных только ружьями и укомплектованных дюжиной или даже еще меньшим числом матросов, до судов, носящих от десяти до двадцати пушек и до ста пятидесяти человек экипажа. В главных французских портах Канала, не считая бельгийских и голландских, зимою 1800 года стояли одно время восемьдесят семь приватиров, вооруженных 14–28 пушками, и кроме того, много гребных судов. Приватиры эти употреблялись с успехом в действиях против торговых судов, так же как и рыболовные береговые боты, которые часто утилизировались для таких операций, так как требовалось немного времени, чтобы приспособить их к ним.
 
      Близость добычи, характер моря и легкость найти убежище под французским или английским берегами в случае дурной погоды, устраняли в весьма значительной мере необходимость больших размеров и хороших мореходных качеств для судов, исполняющих упомянутую службу. При этом вследствие краткости перехода до крейсерского района вероятность удачи для каждого судна, вышедшего из какого-либо пункта упомянутой прибрежной линии, могла считаться в десять раз большей, чем для судна, следовавшего с более отдаленной операционной базы. Приватиры, отплывавшие при закате солнца с попутным ветром из Сен-Мало, Дьеппа или Дюнкерка, достигали своего крейсерского района до наступления утра, сменяющего долгую зимнюю ночь той широты. Продолжительность крейсерства, если не случалось надобности уходить от британского крейсера, зависела от того, когда удавалось захватить приз. Приватиры отваживались подходить близко к английскому берегу; иногда с последнего видели их атаки. В Дувре в конце 1810 года «почти ежедневно делались сигналы о появлении на горизонте неприятельских приватиров». Выглядывавшие невинно рыболовные боты, со спрятавшейся командой, кроме полдюжины человек, по-видимому мирно занятых своим делом, стояли на якоре на линиях, соединяющих береговые утесы Островного королевства, наблюдая за появлением и характером проходящих судов. Когда ночь или другие обстоятельства давали благоприятный случай, они быстро подходили к борту ничего не подозревающего купца, который, при отсутствии бдительности и малом числе команды, за недостатком матросов свободных от службы на военных кораблях, часто пробуждался лишь ружейным залпом, вслед за которым нападавшие карабкались на палубу. Малочисленный экипаж плохого качества, нанятый не для боя с противником, оказывал обыкновенно лишь малое сопротивление последнему. Корсар обыкновенно сваливался на абордаж, имея большое число людей.
 
      Кажется странным, что могла иметь место даже сравнительная безнаказанность приватиров, – а что безнаказанность была только сравнительной, это видно из того, что ежегодно попадались в плен в среднем около пятидесяти приватиров, – при огромном великобританском военном флоте и большом числе крейсеров, предназначенных для защиты берегов и Канала. Для этого, однако, было много данных. Дух приватирства по существу тот же, что дух азартной игры или лотереи, а никогда азарт не был более распространен во Франции, чем в ту эпоху. Шансы игроков вообще плохо поддаются расчету, и когда – как в рассматриваемом нами деле – выигрыш может быть очень велик, а непосредственный риск судовладельца, который не сопровождает своего судна, сравнительно мал, желание рисковать делается непреодолимым. Матрос, рискующий свободой, легко искушается высокой платой и такой же надеждой на быстрые барыши, какая соблазняет и судовладельца. Такой порядок вещей представляется особенно естественным в то время, когда разоружение военных флотов и упразднение коммерческого мореходства обратили людей, посвятивших себя раньше морской службе и морским промыслам, почти всецело к занятию прибрежной торговлей или приватирству. Этим и объясняется, следовательно, многочисленность приватиров и их экипажей. Но между ними и судовладельцами была некоторая связь, которая придавала приватирству обдуманный характер, и будучи обыкновенно свойственно более солидному предприятию, уменьшало риск и в то же время значительно увеличивало доходы. При выборе или постройке судов особенное внимание обращалось на быстроходность и поворотливость; командиры избирались из людей, в которых качества хорошего моряка соединялись с основательным знанием британского побережья и путей следования британских торговых судов; условия погоды тщательно изучались. Для хищнических набегов приватиры предпочитали долгие зимние ночи, потому что мрак их давал защиту; командиры знали свойства неприятельских военных кораблей и были подготовлены к встрече с ними; время действий соображалось с временем отплытия из порта или прихода туда больших караванов. Силы британцев, предназначенные для борьбы с приватирами, в действительности не были так значительны, как можно было бы думать на основании лишь численности прибрежных крейсеров. Многие из них имели весьма малую парусность и были совершенно неспособны состязаться в скорости с приватирами. Риск схватки с последними не оправдывался, потому что и в лучшем случае приватир давал так мало денег, что злоупотребления, царившие в Адмиралтейской системе судопроизводства, часто поглощали всю стоимость приза. Командование мелкими судами, несшими крейсерскую службу, попадало зачастую в руки людей, совсем выбитых из жизненной колеи, тогда как их более счастливые конкуренты командовали крейсерами, рассеянными в отдаленных морях. Для тех тем более слабый шанс на хорошую добычу при захвате малоценного приватира был слишком незначительным побуждением к риску в бурные ночи и в опасных местах, где обыкновенно и ютился ловкий приватир, высматривавший богатую добычу. Было прибыльнее отбить захваченное в плен британское коммерческое судно, чем захватить французский крейсер.
 
      Приватиры, базировавшиеся на Атлантическое или Бискайское побережье Франции, принадлежали к классу судов, значительно отличавшихся от тех, операции которых ограничивались Каналом. Для торговых судов Великобритании не было никакого смысла заходить за линию, соединяющую остров Уэссан с мысом Финистерре; военные же суда ее, напротив, крейсировали там в большом числе с двоякой целью – стеречь французские эскадры, стоявшие в портах, и стараться захватывать неприятельские крейсера с их призами, когда они пытались войти в какой-либо из этих портов. По этим причинам приватиры, выходившие из Бордо, Байоны или Нанта, должны были обладать большими размерами и хорошими мореходными качествами и быть снаряженными для дальних плаваний и продолжительного пребывания в море. Наибольшую опасность для них представляла встреча с противником близ своих портов, как при отплытии, так и при возвращении. Предметом их надежд было не мелкое и часто малоценное судно прибрежного плавания, но богато нагруженный коммерческий корабль, следовавший из Ост– или Вест-Индии, или же из Средиземного моря. Их пост находился поэтому за линией неприятельской блокады, в открытом море на каком-либо из больших торговых путей, сходившихся в Канале, где им выгоднее было оставаться возможно дольше и не подвергаться без нужды вновь опасностям Бискайской бухты. Кроме того, владельцы, таких судов – вследствие большей величины и большей ценности последних – должны были подумать об их обороне: их жаль было потерять, в случае какой-либо встречи с врагом подобно тому, как оставлялись на произвол противника небольшие суда, не выходившие за пределы Канала. Хотя и не будучи в состоянии состязаться с большими фрегатами неприятеля, они все же могли померяться силами с меньшими крейсерами его и очень многими из его приватиров, с которыми могли встретиться. Такие французские корсары выдержали немало отчаянных боев с британцами. Один, из них, «Бурделе», взятый в плен в 1799 году, был, по-видимому, самым большим из корсаров, базировавшихся на океанский берег Франции. Он был переделан из 38-пушечного фрегата и вооружен двадцатью четырьмя 12-фунтовыми орудиями; экипаж его состоял из двухсот двадцати человек. За четыре года это судно захватило сто шестьдесят призов и, как считали тогда, дало его владельцам, гражданам города Бордо, миллион фунтов стерлингов.
 
      Третья, самая значительная и доходная арена для предприятий французских приватиров находилась в Вест-Индии. Острова Гваделупа и Мартиника служили превосходными операционными базами. Последний, правда, был в течение многих лет британским владением, но первый оставался почти непрерывно в руках Франции до захвата его британцами в 1810 году. В продолжение долголетнего тесного союза между Францией и Испанией, с 1796 года по 1808 год, вест-индские порты последней служили не только убежищем для испанских приватиров, но и способствовали широкому развитию операций ее более деятельного партнера. Географические и климатические условия этой страны сообщили особый характер крейсерам и способам их действий. Рядом с весьма крупной европейской торговлей, предметы которой перевозились на судах, поднимавших в среднем около двухсот пятидесяти тонн груза, там процветала также и значительная торговля между островами при посредстве судов гораздо меньших размеров. Эти местные торговые сношения происходили не только между владениями одной державы или дружественных государств, но при посредстве нейтральных судов или контрабанды и между владениями воюющих сторон. Благодаря этому, а также и открытию свободного доступа в свои порты – вместе с либеральными изменениями в своих торговых законоположениях, каждый раз, когда эти изменения сулили какую-либо выгоду, – Великобритания сумела вовлечь в поток своих торговых операций как в военное, так и в мирное время значительную долю ввоза и вывоза торговых станций всего Карибского моря и материковых колоний Испании. В зависимости от этих двух видов торговли – а также благодаря обыкновенно благоприятным условиям погоды, близости друг к другу островов и многочисленности портов и бухт по их побережьям – возникли и приватирские предприятия двух родов: против судов, направлявшихся в Европу или возвращавшихся оттуда, действовали главным образом большие и быстроходные бриги или шхуны; на суда же, участвовавшие в местной торговле, «охотились» небольшие гребные боты и другие мелкие суда, которые умели превосходно прятаться под берегом многочисленных островов и в заливах и, высмотрев оттуда добычу, иногда целой тучей нападали на нее. Затишье ветра особенно благоприятствовало таким атакам. Случалось, что две или три гребные шлюпки нападали на довольно большое судно, которое могло бы свободно поместить их на палубе, но, парализованное отсутствием ветра и малочисленностью команды, сдавалось. Конечно, хищники не всегда оставались безнаказанными. Так, однажды несколько таких мародеров атаковали заштилевший американский корвет, который, вследствие закрытых пушечных портов и по другим обманчивым признакам, приняли за коммерческое судно; разумеется, они дорого поплатились за свою ошибку.
 
      Отдаленность страны от Европы содействовала большим беззакониям как со стороны приватиров, так и со стороны правительств. Это зло сделалось еще большим на французских и испанских островах, когда в разгар войны морская сила Великобритании все более и более разрывала сообщение между ними и их метрополиями. Когда же притязания Наполеона довели испанцев до революции и анархии, управление их в колониях – и никогда не отличавшееся деятельностью – обратилось только в номинальное. Эти обстоятельства способствовали развитию приватирства в приморском населении латинской и смешанных рас, быстро обратившегося в пиратство, к которому обыкновенно и ведет этот способ войны. Уже в 1805 году Американская страховая компания жаловалась государственному секретарю, что «имущество, награбленное как действительными, так и самозваными французскими приватирами, одинаково принималось в портах Кубы и, при поблажках хищникам со стороны испанского правительства, продавалось там или распределялось без всякого формального следствия или претензии на легальное присуждение». Консул Соединенных Штатов в Сантьяго-де-Куба официально донес, что более тысячи американских моряков были высажены в этом порту, причем большая часть из них была без одежды и без всяких средств к существованию. «Картина грабежа, убийства, лжесвидетельств, жестокости и оскорблений, которым подвергались американцы, плененные французскими пиратами и высаживавшиеся ими на берег в этом и прилежащих портах, не имела, может быть, подобного прецедента в прошлом столетии». Беззаконие окончилось, как известно, настоящим господством пиратства в обширном районе около южного берега Кубы и других мало посещавшихся частей архипелага в течение еще нескольких лет после войны. Вследствие особенностей характера этого района и медленности сообщений в ту эпоху, это зло удалось окончательно искоренить только систематическими и долгими усилиями нескольких заинтересованных правительств.
 
      Восточная торговля Великобритании была в руках Ост-Индской компании, суда которой, поддерживавшие сообщение между Европой и Индией, имели размеры в те дни почти исключительные. В то время как водоизмещение небольших линейных кораблей было от тысячи четырехсот до тысячи шестисот тонн, а коммерческих судов, ходивших между Америкой и Европой, менее трехсот тонн в среднем, многие из Ост-Индских судов поднимали до тысячи двухсот тонн грузов и значительно превосходили по величине первоклассный фрегат. При большом числе пушечных портов, многочисленном экипаже, состоявшем не только из офицеров и матросов, но и пассажиров, между которыми часто фигурировали значительные отряды войск, они представляли весьма грозный вид и не раз принимались французскими крейсерами за военные корабли. Характерный пример представляет факт, что в 1804 году отряд таких судов в китайских водах своим грозным видом и правильным строем так напугал неприятельскую эскадру почтенных размеров, шедшую под командой одного адмирала, осторожного, хотя и испытанной храбрости, что сделал его на некоторое время посмешищем обоих полушарий и навлек на его голову грозное письмо императора. Их вооружение, однако, было слабо, особенно в начальный период Французской революции. Около 1801 года было решено усилить его, так что более крупные суда должны были носить по тридцати восьми 18-фунтовых пушек, но это изменение, кажется, было осуществлено лишь в очень немногих случаях, и в вышеприведенном факте ни одно из судов, напугавших адмирала Линуа, не могло бы соперничать даже и с фрегатом средней силы. Да в действительности, очевидно, и невозможно на корабле, предназначенном для перевозки громоздких и ценных грузов, соединить достаточное полезное водоизмещение с боевой силой военного корабля, одинакового с ним полного водоизмещения. Тем не менее батареи рассматриваемых судов, хотя и относительно слабые, были все же слишком грозными для обыкновенных приватиров, если только последние не застигали их врасплох. Так как французы придавали большое – если даже не преувеличенное – значение индийским владениям для Великобритании, то они приложили большие старания к ведению крейсерской войны против ее торговли в Восточных водах, при посредстве эскадр из сильных фрегатов, подкреплявшихся иногда и линейными кораблями. Эти эскадры составляли опору каперской войны, но их операции дополнялись еще действиями многочисленных приватиров меньших размеров, которые охотились на прибрежную торговлю и мелкие суда, шедшие из Китая в Красное море через Индийский океан под британским или нейтральным флагами с товарами британского происхождения.
 
      При объявлении войны Великобритания была захвачена врасплох и в Индии, как и везде; и так как операции в Европе и Вест-Индии составляли первую заботу правительства, то индийские мори в сущности были предоставлены на произвол неприятеля в течение более года. После падения Пондишери, в сентябре 1793 года, адмирал Корну о лис возвратился в Европу со всей своей небольшой эскадрой, оставив только один корвет для защиты обширной полосы океана, через которую в изобилии проходили торговые суда Ост-Индской компании. Преемник его прибыл на эту станцию только в октябре 1794 года. При таких обстоятельствах британцы неизбежно терпели убытки, которые были бы еще серьезнее, если бы сама компания не снарядила нескольких судов в крейсерство для защиты своей торговли. Оживленные военные операции, направленные единственно к уничтожению и защите торговли, продолжались в течение нескольких лет и ознаменовались некоторыми чрезвычайно отчаянными и доблестными боями фрегатов, а также и многими блестящими подвигами французских приватиров, между которыми стало знаменито имя Роберта Сюркуфа. Операционными базами их были сначала острова Иль-де-Франс и Бурбон. Их отдаленность от Индостана, в соединении с большими размерами ост-индских судов, была причиной того, что здесь действовали приватиры больших размеров, способные держаться в море подолгу и укомплектованные командой в таком числе, чтобы можно было отделять значительные партии на взятые в плен суда без вредного ослабления своей боевой способности. Когда в 1795 году, после завоевания Голландии и бегства принца Оранского, голландцы обратились из врагов в союзников французов, голландские колонии и порты, вследствие близости к театру крейсерских операций и особенно к большому торговому пути между Китаем и Европой, сделались весьма значительным подспорьем для французских крейсеров. С другой стороны, британцы, долго лишенные иного вознаграждения за свои усилия, кроме отбития у противника своих коммерческих судов, получили тогда богатый материал в виде голландских торговых судов, сделавшихся предметом их охоты. Отчеты свидетельствуют как о числе этих судов, так и о деятельности британцев.
 
      Несмотря на плохое состояние защиты британской торговли в первые годы войны и замечательную деятельность французских крейсеров, страховые премии ни разу не поднимались до сумм, взимавшихся страхователями в 1782 году, когда Франция старалась завоевать господство на море при помощи флота под начальством адмирала Сюффрена.
 
      В то время премии составляли пятнадцать процентов, стоимости груза; между 1798 и 1805 годами премии колебались от восьми до двенадцати процентов. В 1805 году главным начальником британских сил в индийских морях был назначен контр-адмирал сэр Эдуард Пелью, впоследствии лорд Эксмут. Благодаря его искусным действиям торговое движение от Бомбея до Китая, на одном из тех восточных коммерческих путей, которые чаще других подвергались нападению противника, достигло такой безопасности, что премия упала до восьми процентов, с возвратом трех процентов в случае плавания с конвоем. При этом убытки купцов от захвата их имущества достигали лишь одного процента стоимости последнего, т. е. были меньше, чем от обычных опасностей на море. Но в течение того же самого периода, в который были достигнуты эти счастливые результаты мудрым приложением принципа сосредоточения силы к защите торговли, калькуттские купцы терпели бедствия, потеряв девятнадцать судов за два месяца, так как пренебрегли предложением адмирала принять предлагавшиеся им конвои. В общем можно сказать, что как незначительность относительных убытков в торговле от хищнических операций отдельных крейсеров противника показывает малую целесообразность крейсерской войны, так и результат конвойной системы подтверждает вывод, что, правильно систематизированная и организованная, она может иметь больший успех как оборонительная мера, чем активная охота за отдельными мародерами. Последнее даже при тщательной организации дела все-таки напоминает поиск иголки в стоге сена.
 
      Вскоре после этого британское правительство обратилось, с большим успехом, к политике Питта, рекомендовавшей отправление экспедиций против колоний неприятеля – заокеанских баз морской силы. Последние за неимением больших эскадр могли служить единственной опорой крейсерских операций противника, с уничтожением этой опоры должна была пасть и крейсерская война. Острова Иль-де-Франс и Бурбон сдались на капитуляцию в 1810 году, в конце которого покорена была также и Гваделупа, державшаяся дольше всех других французских островов в Вест-Индии. Затем последовало в 1811 году покорение Явы. Таким образом «положен был конец хищнической войне, которая успешно велась против британской торговли в Индии в течение многих лет».
 
      В то время как рассеянные крейсера Франции вели мелкую и малорезультативную войну против торговли Великобритании и нейтральных судов с ее грузами, большие британские эскадры, которым отдано было полное господство на морях вследствие открытого намерения Директории ограничить усилия крейсерской войной, изгнали с океана все коммерческие суда под неприятельским флагом. Они подвергли торговые сношения нейтральных судов с Францией крайним стеснениям, опиравшимся на произвольное толкование британским правительством морского международного права. К концу войны практиковалось широкое применение таких принципов, которые даже самим этим правительством признавались переходящими пределы всего, что до сих пор считалось согласным с упомянутым правом. Точная сумма убытков, причиненных Франции и нейтральным державам, истинное число судов, которые были задержаны во всех морях, приведены в британские порты и присуждены в качестве призов экипажу захвативших их британских кораблей, быть может, никогда не будут выяснены. Во всяком случае, автор настоящего труда не в силах определить их. Частые, хотя и неполные, донесения британских адмиралов дают некоторое понятие о деятельности эскадр; некоторые подробности об этом сообщаются в конце главы. В один только Плимут в течение восьми лет до 29 сентября 1801 года, было приведено девятьсот сорок восемь судов всех наций; из них четыреста сорок семь принадлежали неприятелю, сто пятьдесят шесть были британские суда, отбитые у последнего, а остальные были нейтральными, принадлежащими преимущественно Америке, Дании и Швеции, т. е. трем главным нейтральным морским государствам. С Ямайки британский главнокомандующий донес, что между 1 марта и 3 августа 1800 года, т. е. в течение пяти месяцев, – были захвачены, задержаны или уничтожены двести три судна. Это только в одном районе вест-индских вод! Адмирал, крейсировавший у Подветренных островов, донес, что в течение двух месяцев того же года в британские порты были приведены шестьдесят два судна. Лорд Кейт донес из Средиземного моря о ста восьмидесяти призах за пять месяцев до 3 сентября 1800 года. Нельзя сказать, насколько эти примеры могут считаться выражением истинных результатов британского крейсерства, но можно заметить, что все они относятся к периоду, когда война свирепствовала уже в течение семи лет, и что захваты более многочисленны в начале, чем в самом конце долгих враждебных действий. В войне, как и во всех житейских положениях, люди научаются приспособляться к условиям и уменьшать риск, и даже призовые списки подчиняются однообразию результатов, замечающихся во всякой другой статистике.
 
      Каковы бы ни были точные размеры убытков французов, они рельефно характеризуются сделанным Директорией в 1799 году заявлением о факте, не имевшем до тех пор примера, а именно, что «в море нет ни одного коммерческого судна под французским флагом». И это заявление отнюдь не было лишь фигуральным оборотом речи, употребленным для усиления впечатления. Оно было буквальным свидетельством об истине. «Прежние источники нашего благосостояния, – писал Арну, начальник торгового бюро, еще в 1797 году, – или утрачены, или истощены… Наши земледельческие, фабричные и промышленные ресурсы почти исчезли». И далее он говорит: «По записям за время с сентября 1793 года по сентябрь 1796 года, французских судов насчитывалось только 6028. Из них 3351 беспалубные, с водоизмещением менее чем в тридцать тонн. Морская война парализует нашу дальнюю навигацию и даже значительно уменьшает прибрежную, так что многие французские суда остаются без всякого дела и, может быть, разрушаются в наших портах. Это замечание относится главным образом к судам свыше двухсот тонн полезного водоизмещения, число которых, как видно из приводимой в выноске таблицы, доходит только до двухсот сорока восьми. До революции в европейских морях и в колониальных французских водах в плавании числилось более двух тысяч французских судов».
 
      Количество судов во всех портах Франции с сентября 1793 года по сентябрь 1796 года.

      За время с 20 сентября 1799 года по 20 сентября 1800 года, согласно отчету, представленному консулам, Франция получила товаров прямо из Азии, Африки и Америки в общем менее чем на триста тысяч долларов; тогда как ее экспорт в эти три части света едва достиг стоимости пятидесяти шести тысяч долларов. Перевозилось ли это незначительное количество товаров на французских или нейтральных судах – несущественно; приведенными числами доказывается, во всяком случае, уничтожение французского судоходства. Тот же самый отчет показывает, что среднее водоизмещение судов, которые, держась близко к берегу, избегали британских крейсеров и поддерживали торговые сообщения между Францией и соседними с ней странами – Голландией, Испанией и Италией, было только тридцать шесть тонн. Сообщение водой всегда легче, а для громоздких кладей и быстрее, чем сушей. В ту эпоху колесных сообщений и зачастую плохих дорог разница эта была особенно чувствительна. Во время тогдашних войн в некоторых областях Франции часто ощущался большой недостаток в продовольствии. В других же частях страны были обильные запасы зерна, так как последние не могли распределяться быстро сухим путем и свободно – водой. Для водного сообщения были необходимы весьма мелкие суда, непригодные для отдаленных плаваний, но такие, которые могли бы найти убежище от преследователей в самом маленьком порту или быть вытащенными на берег.
 
      Следует прибавить, что так как записываться должны были все суда, как старые, так и новые, то эти числа выражают полный состав французского коммерческого флота без всяких пропусков.
 
      К концу 1795 года, по словам современной британской печати, у британцев было захвачено неприятелем свыше трех тысяч судов, а у французов около восьмисот. Эта оценка, однако, лишь приблизительна и, вероятно, по отношению к потерям британцев сильно преувеличена. Десять лет спустя один член палаты общин, говоря с целью и скорее дискредитировать предшествовавший состав администрации, чем одобрить результаты ее деятельности, указывал на то, что британцы потеряли 1395 судов. По спискам Ллойда, за время с 1793 года по 1800 год включительно неприятелем взято 4344 британских судна, из которых семьсот пять были отбиты назад, так что в результате потеря выразилась числом 3639. Приняв, – что допустимо лишь для рассматриваемой цели, – что средняя потеря за каждый год была одинакова, из вышеприведенных чисел получим, что за три года, с 1793 по 1795 год включительно, неприятельскими крейсерами были пленены 1365 судов. В таблицах, приложенных к труду Нормана «Corsairs of France», в столбце сведений о судах, потерянных британцами за тот же период, стоит число 1636.
 
      Наконец, по данным, заявленным Арну в Совете старейшин, число призов, введенных во французские порты до 16 сентября 1798 года, было 3 858. Таблица, из которой он заимствовал эти данные, озаглавлена так: «Только что отпечатанный подлинный список всех призов, захваченных с начала войны, составленный в канцелярии французского морского министра». Сюда включены суда всех национальностей за тот период, когда Франция не только воевала с несколькими государствами, но и сделала большие захваты нейтральных судов под различными предлогами; из всего числа на долю британцев, по мнению Арну, приходилось не более 2000. По этому расчету выходит, что в течение трех лет британцы потеряли только 900 судов. Разногласие между источниками, которыми пользовался Арну, и английскими отчетами объясняется, может быть, тем, что первые, вероятно, не включены – или включены весьма неточные – сведения о захватах, сделанных французами в Ост– и Вест-Индиях; и кроме того, в списки Ллойда и таблицах Нормана занесены британские суда, захваченные не только французами, но также голландцами и испанцами. Отчеты британцев о своих потерях свидетельствуют, таким образом, что последние значительно превосходят потери французов. Принимая с одинаковым доверием выводы Вильяма Куртиса и Нормана и списки Ллойда, получим, что британцы теряли ежегодно 488 судов, т. е. потеряли за двадцать два года войны, с 1793 г. по 1814 г., 10 248 судов. Итог Нормана, 10 871, значительно превосходит это число. Будет надежнее при исследовании вопросов столь большой важности, как абсолютные убытки от войны против торговли и последствия их, принять большую сумму; а потому допустим, что в течение долгих и жестоких войн Французской революции противники британцев захватили 11 000 судов их коммерческого флота. Не забудем при этом, что имеем дело с значительным и выдающимся примером крейсерской войны, которая велась в течение длинного ряда лет, с энергией и настойчивостью, не проявлявшимися в такой мере ни в какой другой период, и сопровождалась беспримерным закрытием континентальных рынков.
 
      Сначала Директория, а затем и Наполеон отказались от всякой попытки оспаривать у Великобритании господство на море и обратились, как сделал это до них Людовик XIV, всецело к войне против торговли. Теперь уместно исследовать с возможной тщательностью, какое значение имеют для государства исчисленные выше потери, как они отражались на благосостоянии населения Великобритании в ту эпоху и насколько основательна надежда, что, отказавшись от обладания морем и положившись исключительно на отдельные крейсеры в военно-морских действиях против страны, которая, подобно Великобритании, опирается на внешнюю торговлю, можно заставить такую страну признать себя побежденной.
 
      Очевидно, что одни только голые числа, подобные вышеприведенным, без данных о размерах судов или стоимости грузов, дают только слабое указание на абсолютные или относительные потери, понесенные британской торговлей. Эти числа, однако, могут быть приняты за базис, как для сопоставления с полным числом судов, ежегодно входивших в британские порты и выходивших из них, так и для оценки вероятной вместимости захваченных противниками Англии призов. Ежегодное число последних, исходя из 11 000 за 21 год, равно 524. Для периода времени с 1793 года по 1795 год можно принять, что число британских судов, заходивших в отечественные порты и выходивших из них, равнялось ежегодно 21 560. Разделив на это число 524, найдем, что крейсера неприятеля захватили одну сороковую долю его или 21 процент его. Такой же вывод получается и за другое трехлетие, с 1798 года по 1800 год, когда среднее ежегодное число входивших в упомянутые порты и выходивших из них судов было 21 369. Должно заметить, что здесь идет речь лишь о торговле Англии и Шотландии с иностранными государствами, колониями, Ирландией, островами Канала и Британской Индией. Отчеты, которыми мы пользовались, не включают ни британских прибрежных судов, ни местных торговых судов колоний, ни тех, которые совершали рейсы непосредственно между Ирландией и не великобританскими портами. Между тем многие из этих судов попали в список призов, что, без сомнения, весьма существенно способствовало тому, что выведенный нами процент получился несколько преувеличенным, но, к сожалению, по неполноте статистики того времени, о степени этого преувеличения можно судить лишь гадательно.
 
      Для вычисления вместимости потерянных Англией во время войны судов автор не нашел лучшего способа, как принятие за исходную данную средней вместимости всех торговых судов ее, входивших в отечественные порты, включая и Ирландию, и выходивших из них, в различные периоды войны. Статистика дает для такой вместимости за три года, с 1793 по 1795-й, 121 тонну; для 1800 года – 126 тонн, для 1809 года – 121 тонну, и для 1812 года – 115 тонн. Таким образом мы не уклонимся далеко от истины, если допустим, что в среднем вместимость каждого из вышеупомянутых английских судов была 125 тонн.
 
      Сэр Вильям Паркер, деятельный капитан фрегата, командовавший одним и тем же судном с 1801 по 1811 год, участвовал за это время во взятии 52 призов. Средняя вместимость каждого из них – при выключении из числа их одного линейного корабля и фрегата – была 126 тонн (Life, vol. I, p. 412).
 
      В 1798 году в Лондонском порту побывало 61 814 каботажных судна, при средней вместимости 73 тонны на каждое. Угольные суда были крупнее, а ставшие следствием крейсерских операций противника, измеряемые вместимостью взятых им судов, составляют около одной сороковой доли или 25 процентов, всего торгового флота. Результат, согласный с предыдущим исчислением. Другое указание на размеры потерь Англии, интересное по нападению с вышеприведенным выводом, дает отчет о призовых товарах, ввезенных во Францию за время с сентября 1799 года по сентябрь 1800 года. Стоимость их оценивалась в 29 201 676 франков, что при тогдашней цене франка дает 1216 000 фунтов стерлингов, или опять немного менее "одной сороковой доли стоимости вывоза из Великобритании за 1800 год, так как этот вывоз определялся в 56 000 000 фунтов стерлингов. Однако такой же суммы достигла в том году и стоимость ввоза, а потому исчисляемые потери Великобритании составляют лишь одну восьмидесятую долю всех обращавшихся в ней товаров. Правда, большое количество призовых товаров было, вероятно, сдано на нейтральные суда, но, с другой стороны, отчет не выделяет из общей суммы ни тех призов, которые были захвачены в колониях и Ост-Индии, ни тех, которые были взяты голландцами и испанцами – союзниками французов.
 
      Далее, в Великобритании и ее колониях по спискам Ллойда числилось всех коммерческих судов: в 1795 году – 16 728, в 1800 году – 17 885, в 1805 году – 22051, 1810 году – 23703, приняв опять 524 за годовое число судов, попавших в плен к противнику, найдем, что последнее составляет немного более 3 процентов из всего числа в первом году и немного менее 2,5 процентов в последнем.
 
      Наконец, можно прибавить еще, что в упомянутом списке Ллойда значится, что за время с 1793 по 1800 год погибло от аварий 2967 британских судов; сравнивая это число с числом (3639) судов, захваченных за то же время противником, видим, что опасность от неприятельских крейсеров превосходит лишь весьма незначительно опасность от морских аварий. Потери Великобритании уравновешиваются, хотя отчасти, захваченными ею за те же годы на неприятельских судах товарами – на сумму свыше 5 000 000 фунтов стерлингов. Следует прибавить еще, что в числе судов, совершавших торговые операции под британским флагом, было взятых у противника: в 1801 году – 2779, при вместимости 369 563 тонны; а в 1811-м – уже 4023 судна, вместимостью в 536 240 тонн.
 
      Из сопоставления всех данных, кажется есть основание заключить, что непосредственные потери Великобритании, явившиеся следствием крейсерских операций противника, не превосходили 2,5 процента всего достояния морской торговли монархии, и что эти потери отчасти возмещались призовыми судами и товарами, взятыми у противника ее военными судами и приватирами. Остальная доля потерь возмещалась, может быть даже вполне, широким развитием торговых операций под нейтральными флагами. Хотя суда, носившие эти флаги, также, без сомнения, не оставались без нападения со стороны неприятеля, тем не менее названные операции были почти единственной причиной роста торговли, совершавшейся через Великобританию с континентом и через континент Европы, причем каждая тонна товаров оставляла часть своей стоимости на увеличение благосостояния Великобритании. Летописи рассматриваемой эпохи показывают, что убытки, являвшиеся следствием захвата коммерческих судов, проходили незамеченными посреди обыкновенных случайностей и житейских неудач; ни размеры их, ни последствия не были достаточно велики для того, чтобы привлечь к себе общественное внимание, при постоянном увеличении национального богатства и развитии деятельности, сопряженной с его накоплением. «При всех военных и финансовых операциях, – говорит один писатель, – барыши нашего предприимчивого населения далеко превышали все расчеты, хотя непроизводительные классы и могли страдать при этом от обесценения денег и несоразмерности налога. Наша торговля более чем удвоилась сравнительно с самым цветущим состоянием ее в счастливейшие годы мира». Правда, на картине общего благосостояния были и темные тени, потому что война всегда сопровождается страданиями в известной части населения, так же, как и затратою сил; но по отношению к предмету исследования настоящей главы – торговли и ее судьбы во время войны – в течение многих лет существовало только одно мнение. Министр, как глава торговли и финансов, радовался из года в год увеличивавшейся деятельности народа и росту доходов. Не только новые налоги уплачивались свободно, но и старые становились все продуктивнее. Эти проявления богатства обнаружились не сразу. Первые тревоги по объявлению войны сопровождались, как это бывает всегда, «потрясением системы и сокращением мускулов»; но по мере того как неприятель все более и более уступал господство на море, и последствия морских побед 1797 и 1798 годов упрочивали все более и более абсолютное владычество на нем Великобритании, для предприимчивости населения открывались новые пути, и энергия возрастала, делая его готовым воспользоваться представлявшимися случаями.
 
      Теперь надлежит обсудить роль торговли под нейтральным флагом в расширении и сохранении этой необыкновенной фабрики богатства, действовавшей при всех переживаемых населением тревогах и страданиях, неизбежных в военное время, так как эта роль была причиной тех замечательных мероприятий, принятых обеими воюющими сторонами против нейтральной торговли, которые сообщили столь исключительный и прискорбный характер последним годам борьбы и глубоко повлияли на мировую торговлю. В самом начале войны Великобритания решилась увеличить для себя возможность пользования услугами нейтральных держав, сделав уступки в той статье Навигационного акта, которая требовала, чтобы три четверти личного состава на британских коммерческих судах были британскими подданными. 30 апреля 1793 года эта статья была заменена другой, допускавшей на названных судах три четверти личного состава из иностранцев, – для замещения ими британских матросов, требовавшихся для усиленной комплектации военных судов. За этим изменением следовали время от времени – по мере того как число врагов Великобритании умножалось с каждым новым завоеванием и новым союзом Франции, – указы и прокламации, более и более нарушавшие дух Навигационного акта, с целью привлечь нейтральные суда для совершения операций, которые до сих пор были правом лишь британского флага. Требование матросов в военный флот, риск столкновений с крейсерами противника, задержки в портах и на пути, сопряженные с плаваниями караванами под конвоем, совершенно остановили и даже до некоторой степени отодвинули назад развитие транспортного дела под британским флагом. А между тем серьезное положение Великобритании, как великой промышленной державы, в связи с упадком производства на континенте, явившимся следствием войны, и постоянным возрастанием требований на мануфактурные товары со стороны Соединенных Штатов, вызывало настоятельную нужду в увеличении числа торговых судов. Умножение материалов для торговли Великобритании шло ускоренными шагами, в то самое время, как коммерческий флот ее делался менее способным соответствовать спросу на него. Так, в 1797 году, когда британский военный флот был вынужден оставить Средиземное море, вся левантийская торговля, прежде совершавшаяся исключительно через посредство британских судов, сделалась доступной для всех нейтральных держав. В 1798 году, когда и Испания уже участвовала в войне с Великобританией, последней пришлось допустить перевозку сырого материала – испанской шерсти, требовавшейся в огромном количестве для выделки сукон, – на судах всех нейтральных государств. Британским подданным был дозволен ввоз в Великобританию на нейтральных судах колониальных продуктов даже из враждебных стран, хотя и не для потребления в ней самой, но для вывоза их через нее в Европу – процесс, при посредстве которого она и получала с этих продуктов пошлину, без прямого влияния на деятельность рынка британского колониста. Последствия этих различных условий и мероприятий могут быть выяснены лучше всего следующими числовыми данными, которые указывают одновременно и на расширение британской торговли, и на застой британского транспортного дела, а также и на вызванный этим рост нейтрального флота.

      Таким образом, одновременно с тем, как торговые операции королевства за восемь лет столь значительно увеличились, потребовав для перевозки товаров в 1800 году флот, превосходивший по вместимости флот 1792 года почти на 650 000 тонн, собственно британский торговый флот сократился; нейтральный же флот, разделявший с ним транспортное дело, увеличился настолько, что вместимость его, составляя в 1792 году 13 процентов общей вместимости, возросла в 1800 году до 34 процентов.
 
      Значение этих фактов не могло избежать внимания французского правительства, а также и не возбудить ревнивого отношения к делу некоторых классов, интересы которых были связаны с ходом транспортного дела в самой Великобритании; но в первой войне эти классы не были сплочены другими сильными и чувствительными интересами, которые постепенно вынудили министерство на ряд актов, глубоко обидных для всех нейтральных сторон, и более всего для Соединенных Штатов. Во Франции первоначальная симпатия революционеров к Англии, основывавшаяся на надежде, что она также будет вовлечена в поток их движения, быстро охладилась и сменилась раздражением, даже большим, чем-то, которое так давно уже эти державы питали друг к другу. Победоносное везде на континенте, французское правительство видело перед собой только одного непобедимого врага – морскую силу; оно знало, что владевшая этой силой держава своими субсидиями и подстрекательствами поддерживала постоянно возобновлявшиеся враждебные действия континентальных государств, и видело, что только одна эта держава посреди общего смятения и обеднения стоит спокойно и увеличивает свое богатство, не только блестящее, но и прочное. Поэтому Директория пришла к заключению, – которое Наполеон сделал базисом своей политики и которое он никогда не уставал провозглашать, – что Великобритания поддерживала войну и способствовала разладу между державами с прямой целью построить свое благосостояние на развалинах торговли всех других держав, свою силу – на развалинах всех Других военных флотов. В то же самое время французское правительство упорно держалось того глубокого заблуждения, которое было получено им в наследие от прошлых кампаний, что война, направленная против торговли Великобритании, была средством уничтожить ее. Оно знало, что хотя на море действовали французские приватиры в огромном числе и у британцев было взято очень много призов, великая морская держава все-таки непрерывно развивалась, становясь с годами все больше и сильнее. Оно знало также, что ее фабричное производство увеличивалось, что продукты ее наводняли континенты, что продукты Ост– и Вест-Индий, Балтики и Средиземного моря сосредоточивались в Великобритании. Что через нее шла даже в самую Францию, а не только уже в остальные страны континента, большая часть тропических товаров. Было только одно объединение этого настойчивого спасения от, по-видимому, верного уничтожения; и это объяснение надо было искать в поддержке нейтрального транспорта и в наполнении карманов нейтрального потребителя. От этой посылки «фатальная логика» Французской революции неудержимо пришла к заключению, что всякое нейтральное судно, зафрахтованное для транспортной службы британцами, оказывает помощь Англии, по этой самой причине оно враждебно Франции и подлежит захвату. Наполеон только распространил этот принцип, когда объявил, что нет более нейтральных держав, и предоставил Швеции, жаждавшей только спокойствия, на выбор: «Войну с Францией или пушечные ядра по английским судам, которые приблизятся к вашим портам».
 
      Исключительная страстность, воодушевлявшая враждебные державы в этой войне, чрезвычайно жестоко отражалась на интересах нейтральных государств, которые всегда более или менее противоречат задачам воюющих сторон. Эти вопросы получили тогда еще новое значение потому, что в это время впервые выступила на сцену нейтральная морская держава, обладающая обширной территорией и находящаяся в периоде быстрого развития, – держава, интересы и притязания которой указывали ей на судоходство и транспортное дело, как на предприятия, для успеха которых имелись все данные в естественных условиях страны. Во всех прежних войнах американцы действовали как колонисты Великобритании, или лояльные, или возмутившиеся. В 1793 году они окончили уже четвертый год своего существования как граждане державы, в истинном смысле этого слова; и тогда уже закончился первый срок президентства Вашингтона. Прежде всего конгресс принял меры для развития американского судоходства дифференциацией пошлин на туземные и иностранные корабли. Данным таким образом импульсом, вместе с открытием новых путей, явившихся следствием увеличения британской торговли и сокращением пользования торговым флотом Британии, кораблестроители и купцы быстро расширили свои операции. По отчету комитета палаты от 10 января 1803 года видно, что по вместимости судов коммерческий флот Соединенных Штатов не уступал тогда флоту какой угодно другой страны, за исключением Великобритании. В 1790 году вместимость судов, вошедших в порты Штатов из заграницы, была 355 000 тонн под американским флагом и 251 000 тонн – под иностранным, из которых 217 000 тонн приходились на долю Великобритании. В 1801 году первое число возросло до 799 304 тонн, тогда как вместимость иностранных судов упала до 138 000 тонн. Вместимость британских судов, приходившаяся на эту сумму, не указана; но в 1800 году из Великобритании направились в Соединенные Штаты под британским флагом суда, вместимость которых достигла лишь 14 381 тонны. Числа, подобные приведенным, дают только сравнительную и частную картину деятельности американского судоходства, оставляя в стороне всю ту часть транспортного дела, которая ускользнула от внимания местных властей; но можно, не боясь ошибки, сказать, что Соединенные Штаты участвовали ежегодно шестьюстами тысяч тонн в мировой торговле, которая в течение тех богатых событиями годов сосредоточивалась в Великобритании и способствовала росту ее могущества. Из путей к доходам, открывшихся таким образом для американских купцов, был один, о котором здесь лишь упомянем потому, что позднее он сделался источником весьма больших затруднений, приведших шаг за шагом к войне 1812 года. Это перевозка морем продуктов из колонии Франции и других враждебных Великобритании стран в Соединенные Штаты и вывоз их оттуда в Европу.
 
      Кроме этого нового государства западного полушария, были еще три другие, которым изолированное положение давало до тех пор характер нейтральных сторон в морских войнах восемнадцатого столетия. Это Прибалтийские державы: Россия, Дания и Швеция, заключившая в 1780 году союз для защиты своих нейтральных прав, в случае нужды и силою оружия. Эта конфедерация, однако, потеряла возможность действовать также и в 1793 году вследствие политики России. По мотивам, которые не будем разбирать здесь, императрица Екатерина решительно восстала против Французской революции. 25 марта 1793 года между ней и британским правительством была подписана конвенция, по которой обе стороны согласились не только запереть свои порты для Франции и не позволять вывоза из своих владений продовольственных продуктов в эту страну, но также приложить все усилия к тому, чтобы воспрепятствовать другим державам, не участвовавшим в войне, оказывать – в этом деле, касавшемся всякого цивилизованного государства, – какое-либо покровительство, прямо или косвенно опиравшееся на их нейтралитет, торговле или собственности французов на море. Как императрица понимала это обязательство, видно из сделанного ею тем же летом сообщения правительствам Швеции и Дании, что она будет держать эскадру в Северном море для задержки нейтральных судов, направлявшихся во Францию. Великобритания также, уже 8 июня 1793 года, приказала командирам своих крейсеров задерживать все направлявшиеся во французские порты суда, нагруженные мукой или зерном, и отсылать их в Англию, где груз должен был покупаться, а фрахт оплачиваться британским правительством. Эти инструкции были сообщены, надлежащим порядком правительствам нейтральных держав, которые протестовали против них с большей или меньшей энергией и настойчивостью, но не были в состоянии сопротивляться силе силой. Довольно странным кажется тот факт, что французское правительство предупредило британское в этом случае, отдав своим судам подобные же приказания 9-го числа предшествовавшего мая месяца; но факт этот, по-видимому, не дошел своевременно до сведения британского министерства, потому что в попытке оправдать свои действия перед Соединенными Штатами министерство о нем не упоминает. Его образ действий защищался на том довольно шатком основании, что будто бы характер войны и положение дел во Франции давали достаточно прочную надежду заставить последнюю «истощением» подчиниться требованиям Англии; и что при таких обстоятельствах продовольственные припасы, всегда дающие повод к спорным толкованиям, должны считаться военной контрабандой. Такой аргумент не мог удовлетворить нейтральные стороны, лишая их доли ожидавшихся барышей, но, однако, принадлежал к категории тех, которые не допускают иного действительного возражения, кроме вооруженного сопротивления. Дальнейшее оправдание своим действиям британское министерство находило в том несомненном факте, что в то время «только само французское правительство имело право ввозить зерно во Францию» и «на торговлю следовало уже смотреть не как на коммерческую спекуляцию частных лиц, а как на непосредственную операцию тех самых лиц, которые объявили войну и ведут ее теперь против Великобритании». Американский посланник во Франции Монро подтверждает это, в своем письме от 16 октября 1794 года: «Вся торговля Франции, при абсолютном недопущении к участию в ней частных лиц, ведется самим правительством».
 
      Вскоре после этого, 6 ноября 1793 года, британским министерством было сделано другое распоряжение, имевшее целью захват «всех кораблей, нагруженных продуктами какой бы то ни было колонии Франции или перевозящих продовольственные или другие припасы для потребления такой колонии». Это распоряжение было основано на законе 1756 года; принцип его, согласно толкованию британских властей, состоял в том, что торговля, воспрещенная нейтральным сторонам по законам страны в мирное время, не может быть допущена на законном основании во время войны для удобства воюющей стороны. При таком допущении нейтральные суда «в действительности вошли бы в состав торгового флота неприятеля, ведя его торговлю и служа его интересам и задачам». В то время колониальная торговля производилась метрополией; и против этой нее, а также и против подобным же образом стесненной прибрежной торговли, направлялись действия британских судебных учреждений и администрации. Нейтральные стороны возражали: «Из того, что метрополия монополизирует во время мира всю торговлю своих колоний, едва ли должно следовать, что в военное время она не имеет никакого права руководить ею». – «Мы отрицаем, что муниципальные законоположения, установленные в мирное время, могут каким-либо образом ограничить международные права нейтральных сторон в военное время». Очевидно, что эти аргументы не совсем согласны друг с другом; они напоминали скорее равные грузы на чашах весов, равновесие которых быстро нарушается, когда на какую-либо чашу страсти или интерес бросят «добавочный груз». Исходя из столь различных посылок, заинтересованные стороны могли идти неопределенно далеко по параллельным путям, отнюдь не приближаясь к пункту встречи.
 
      Вопрос этот интересен главным образом как пример одного из тех «мертвых узлов», которые, затянувшись в критический момент под влиянием страстей или интересов, не допускают развязки иным путем, кроме войны. Бесполезно было указывать, что сама Великобритания сделала уступки во всех направлениях своим собственным мирным законоположениям, для выгоды своей торговли в рассматриваемой борьбе. Совершенно справедливо возражали, что она не оспаривала права своего противника пользоваться всякой помощью нейтральной державы, какую последняя могла оказать ей, – она только настаивала на решении не позволять нейтральной стороне безнаказанно оказывать такую помощь. Значительная часть населения Англии не сомневалась в правильности английской доктрины. Лорд Гоуик, который, так же как и м-р Грей, поставил в затруднительное положение свою партию в 1792 году излишеством своего либерализма, в 1807 году, в качестве министра иностранных дел, писал: «Нейтралитет, правильно понимаемый, не состоит в том, чтобы нейтральные стороны пользовались всяким случаем извлечь для себя пользу из взаимного положения воюющих государств, не считаясь с последствиями этого для той или другой из них. Он состоит в соблюдении строгой и честной беспристрастности, направленной к тому, чтобы не оказывать ни в чем содействия ни которому из противников; в частности же, в таком удержании своей торговли в руслах мирного времени, чтобы не помогать одной воюющей стороне избегать последствий враждебных действий другой». Согласие между каким угодно числом подданных заинтересованной нации не доказывает ничего относительно правовой стороны вопроса, но непримиримое различие во взглядах в ту эпоху показывает в высшей степени ясно необходимость для каждой стороны быть наготове отстаивать, в случае нужды силой, то, что она считает своим правом.
 
      На основании изданного британским правительством 6 ноября указа, несколько сот американских судов были захвачены и введены в вест-индские порты британскими крейсерами. Применение к этим судам упомянутого указа подлежит, однако, двум серьезным возражениям, если даже и допустимо в принципе. Во-первых, это было сделано без предупреждения, на основании закона, который по меньшей мере еще не получил международной санкции; и во-вторых, до войны торговля между французскими Вест-Индскими островами и Соединенными Штатами была допущена при посредстве судов свыше 60 тонн вместимости. В течение года, до 30 сентября 1790 года, вместимость американских судов, вошедших из французских колоний в свои порты, достигла пятидесяти семи тысяч тонн. Таким образом, рассматриваемая торговля имела место и до войны и, следовательно, не подходила под закон 1756 года.
 
      Указ от 6 ноября не был обнародован почти до конца года; посланник Соединенных Штатов в Лондоне не получал копии с него до рождественских праздников. Он поспешил тогда сейчас же заявить протест; но прежде чем он добился аудиенции, 8 января 1794 года вышел второй указ, отменявший первый и устанавливавший распространение закона 1756 года только на суда, направлявшиеся из колоний прямо в Европу. Хотя и в новом указе был сохранен основной принцип первого, не принятый Соединенными Штатами, тем не менее, в виду того что он не распространялся собственно на их торговлю, многие поводы к неудовольствию были устранены.
 
      Однако серьезность возникших уже ранее затруднений заставила правительство Штатов отправить в Англию чрезвычайного посла. Выбор пал на Джона Джея, прибывшего в Лондон в июне 1794 года. Британское правительство, которое уже отступило от своей первоначальной позиции и отменило указ 8 июня 1793 года о захвате продовольственных припасов, не нашло затруднений к примирительному образу действий. Результатом миссии Джея был торговый и навигационный договор, заключенный 19 ноября 1794 года – первое формальное соглашение между двумя странами. Убытки, причиненные американской торговле вследствие указа 6 ноября, были предметом обсуждения соединенной комиссии. Отчет о трудах ее не был опубликован до 1804 года, но на основании ее постановлений Соединенные Штаты получили вознаграждение за большую часть захваченных судов, и в следующем году Монро – тогда посол в Лондоне – настаивал на том, что будто бы решением комиссии совершенно осуждался принцип закона 1756 года. Однако ниоткуда не видно, чтобы полномочия ее распространялись далее обсуждения определенных частных случаев; по отношению к последним решение ее имело окончательную силу, но она не могла претендовать на то, чтобы то или другое правительство признало для себя обязательным мнение ее о каком-либо принципе из области международного права. О законе 1756 года в договоре упоминания не было, но это могло быть истолковано как молчаливое признание его Соединенными Штатами или, по крайней мере, как подчинение их ему. С другой стороны, Штаты добились значительных коммерческих выгод. Великобритания уступила американским судам привилегию прямых торговых сношений между Соединенными Штатами и британскими Ост– и Вест-Индиями, но не согласилась на допущение перевозки на этих судах товаров непосредственно неназванных колоний в другие иностранные порты. Собственно, британское правительство так страстно желало воспрепятствовать ввозу кофе и сахара в европейские порты на нейтральных судах, что настаивало – и добилось согласия со стороны Джея – на том, чтобы Соединенным Штатам дозволено было ввозить на своих судах патоку, сахар, кофе, какао или хлопок только в американские порты. Такое требование заставило бы американских купцов отказаться от права, которым они пользовались с большою выгодой, – вывозить во Францию из своих портов колониальные продукты, перевезенные в эти порты с французских островов; а право это основывалось на том допущении, что предварительный ввоз названных товаров в Америку как бы «очищал» последние от их колониального происхождения. Относящаяся к рассматриваемому вопросу статья договора, по представлении его Джеем в сенат была поэтому отвергнута, и только с таким изменением договор был ратифицирован обеими державами. Французское правительство смотрело с недоверием на переговоры между Великобританией и Соединенными Штатами. Несмотря на то что Джей уверял через американского посланника в Париже, что договор содержит определенное условие о ненарушимости действующих конвенций между Францией и Соединенными Штатами, оно беззастенчиво требовало копию договора, считая себя вправе получить ее, хотя последний не был сообщен еще правительству Штатов. Когда он сделался известным, то негодованию Франции не было границ. Главным образом возражала она против двух статей, которые благоприятствовали интересам воюющих сторон по отношению к нейтральным, против которых по преимуществу были направлены усилия слабейших морских держав. Первая из названных статей включала ясно установленный принцип что нейтральный флаг не покрывает неприятельского груза. Соединенные Штаты всегда признавали этот принцип, как общепринятый, хотя и пытались ввести в международные постановления противоположное начало. В договоре 1778 года между ними и Францией обе стороны согласились, что во всякой будущей войне, в которой одна из них будет участвовать, воюющая держала должна считать неприкосновенным имущество своего противника, если оно защищается флагом другой из заключивших договор сторон. Но Соединенные Штаты не думали, чтобы это соглашение между двумя державами обязывало все другие отказаться от установившегося обычая. Собственные интересы не располагали Великобританию к принятию предлагавшегося Штатами изменения, и старый принцип отчетливо признавался в семнадцатой статье договора. Другой пункт, вызвавший возражения со стороны Франции, относится к определению предметов контрабанды. Этот вопрос всегда составлял и составляет до сих пор одну из самых трудных задач международного права; потому что всякий предмет может иметь первостепенное значение в войнах одной эпохи или одной страны и почти не иметь значения в другую эпоху и на другом театре войны. Но по договору Джея Соединенные Штаты допустили, что морские припасы, а при некоторых обстоятельствах также и продовольственные, составляют военную контрабанду и поэтому подлежат захвату. Свободная торговля этими предметами имела большое значение для американцев; но они были тогда слабы с военной точки зрения и должны были подчиниться даже невыгодным для себя требованиям в вопросах сомнительного права. Материальные интересы граждан Соединенных Штатов, но не чувство собственного достоинства были отчасти пощажены тем, что Великобритания предложила оплачивать продовольственные припасы, которые будут конфисковаться ею в качестве военной контрабанды. Все эти условия шли вразрез с желаниями французов, смотревших на американцев как на обязанных им неоплатным долгом благодарности за скудную, хотя, конечно, чрезвычайно важную помощь, оказанную в революционной борьбе монархом, которого французский народ успел затем обезглавить. С этого времени к надменности, с которой французское правительство относилось к Соединенным Штатам, прибавилось еще раздражение. Франция закрыла глаза на затруднения и слабость новой и еще плохо связанной 1 группы государств, а также и на то, что порицавшаяся ею «сделка» в общем представляла косвенно выгоду и для самой Франции, пока Великобритания абсолютно господствовала на море. За высокомерными порицаниями и упреками последовал ряд мер, которые нарушали права нейтральных сторон, установленные договорами, и привели в конце концов к враждебным действиям между ней и Штатами.
 
      Со времени договора Джея до Амьенского мира и вплоть до 1804 года отношения между Великобританией и Соединенными Штатами опирались на достаточно твердые основания. Бесчисленные придирки, правда, «предали» нейтральную торговлю в руки крейсеров, которые склонны были пользоваться слабыми поводами для захвата призов, толкуя в свою пользу благоприятные для них решения судов. При этом проволочки в делопроизводстве призовых комиссий значительно способствовали затруднениям нейтральных сторон, но в общем американская торговля процветала. В июне 1797 года государственный секретарь в возражение на одну резолюцию палаты сообщил, что «захваты, сделанные британскими крейсерами, и убытки, ими причиненные, судя по поступившим в департамент заявлениям немногочисленны, и надо думать, что последние исчерпывают почти все случаи, так как граждане Соединенных Штатов за три года привыкли обращаться за помощью к правительству». В 1801 году был разгар незаконных захватов английскими крейсерами американских торговых судов в Вест-Индии. Последние имели здесь малые размеры, а потому законные издержки по делопроизводству, будучи одинаковыми для призов какой бы то ни было стоимости, ложились на судовладельцев в рассматриваемом случае несоответственно большим бременем. Командиры английских крейсеров, рассчитывая поэтому на обычные судебные проволочки, часто надеялись на выгодные для себя сделки с судовладельцами. Злоупотребления подобного рода, как бы велики они ни были в принципе, не имеют ничего общего с непосредственными действиями правительства; и есть много случаев, в которых люди склонны извлекать нелегальные выгоды из несовершенств, двусмысленностей и недомолвок закона. Государственный секретарь, вручая отчет по рассматриваемому вопросу палате представителей, сказал: «Ни донесения, полученные от нашего посланника в Лондон, ни мои беседы с поверенным в делах его британского величества в Лондоне не приводят меня к заключению, чтобы британское правительство сделало какие-либо распоряжения, оправдывающие систему хищения, о которой здесь говорится». Действительно, в то время правительство, руководимое Питтом считало все торговые сношения не непосредственно с неприятельскими странами, выгодными для Великобритании, особенно если товары должны были проходить через ее порты. Согласно этому, в январе 1793 года была обнародована дальнейшая уступка закону 1756 года, распространяющая на европейские нейтральные державы льготы, данные в 1794 году Соединенным Штатам. Британские крейсера получили теперь приказание не захватывать нейтральных кораблей, направляющихся из враждебных колоний в Европу и нагруженных колониальными продуктами, если только последние сделались нейтральным имуществом и направлялись или в нейтральную страну, или же в какой-либо порт Великобритании. Последнее условие как бы предвещало политику, которую преследовали королевские указы десять лет спустя, и к которой Великобритания постоянно тяготела под давлением войны. Закон самосохранения требовал, чтобы Соединенное Королевство сделалось на время этой войны мировым торговым складом. Чем более процветала мировая торговля, тем выгоднее было для Королевства, чтобы торговые склады сосредоточивались в его границах. Таким образом Франция и весь мир должны были сделаться данником богатства и силы, которым суждено было спасти не только Великобританию, но и весь мир. Это был большой план, развивавшийся медленно и осуществлявшийся постепенно; в этом осуществлении он обезображивался различными несовершенствами, ошибками и даже преступлениями; но в существе своем он был безусловно основателен и в конце концов победоносен, так как на Великобританию и на торговлю опирались тогда судьбы государств земного шара.
 
      В действиях Франции по отношению к нейтральным, особенно же американским судам отражались неустойчивость и возбужденность, следовавших одно за другим французских правительств, а также сильные страсти той эпохи и неопределенность, неизбежно сопровождавшая деятельность державы, которая, уклонившись от давно установившихся принципов и прецедентов, руководствуется только изменчивыми представлениями о том, что справедливо и что несправедливо. Декрета 9 мая 1793 года о захвате судов, нагруженных продовольственными припасами или имуществом неприятеля, был отменен по отношению к Соединенным Штатам 23-го числа того же месяца, как противный договору 1778 года. 28-го числа, пять дней спустя, эта отмена признана недействительной, и первоначальный декрет восстановлен в полной силе. 1 июля это решение опять было изменено и сделано было распоряжение о соблюдении вышеупомянутого договора. Несмотря на это, посланник Соединенных Штатов не мог добиться освобождения судов, захваченных вопреки статьям договора, и 27 июля последнее распоряжение было снова отменено. 22 сентября американский посланник пишет: «Я знаю, что все еще думают об отмене декрета, на который я жаловался, и что в то же время он еще не был передан в комиссию посредников. В действительности он приносит весьма мало вреда, потому что действия флотов этой страны стеснены неприятелем, а приватиры – декретом Конвента». В таком положении оставались дела в течение царства террора и до 15 ноября 1794 года – после падения Робеспьера, когда Директория издала свой первый эдикт по рассматриваемому предмету. Им подтверждалось, что имущество неприятеля под нейтральным флагом подлежит захвату до тех пор, пока враждебные Франции державы не объявят французского имущества на нейтральных кораблях свободным; таким образом грузы на американских судах находились в зависимости не от формальных соглашений Франции с Соединенными Штатами, но от поведения Великобритании. 3 января 1795 года последовал декрет об отмене упомянутого эдикта. Имущество неприятеля под нейтральным флагом было объявлено теперь и оставалось свободным от захвата до 3 июля 1796 года, когда была издана прокламация, сообщавшая нейтральным державам, что крейсеры Французской республики будут поступать по отношению к их коммерческим судам в деле конфискации, осмотра или задержек их так же, как поступают английские крейсеры. Великобритания сделалась, таким образом, верховным законодателем по отношению к нейтральным судам.
 
      За этим последним шагом французского правительства прямо последовало выражение недовольства трактатом Джея, ратификация которого состоялась в Лондоне 28 октября 1795 года. 16 февраля 1796 года французский министр иностранных дел сказал Монро, американскому посланнику, что правительство его считает союз между двумя державами, заключенный трактатом 1778 года, разорванным трактатом Джея; и затем 7 октября Монро получил известие, что посланник при правительстве Соединенных Штатов отозван и не будет замещен. Между тем президент Вашингтон, недовольный поведением Монро, потребовал его возвращения и послал на смену ему Пинкнея. Но Директория 11 декабря отказалась принять какого бы то ни было полномочного посланника Соединенных Штатов, пока не получит удовлетворения заявленных ею претензий, и 25 января 1797 года Пинкнею было приказано оставить страну, как нелегальному иностранцу.
 
      Франция теперь окончательно ступила на путь насилия по отношению к Соединенным Штатам, что произошло не потому, что последние дали ей повод к сколько-нибудь основательному недовольству, а вследствие стремления принудить все страны исполнять требования французской политики. Чрезвычайно неопределенные статьи декрета 2 июля 1796 года уполномочивали командира французского судна захватывать нейтральное, если, по его мнению, поведение Великобритании по отношению к нейтральным судам оправдывало захват, и ставили конечную судьбу приза в зависимость от трибунала, который должен был руководствоваться также лишь своим мнением о том же предмете. «Вы ошибаетесь, – сказал французский депутат, – если думаете, что приватир выходит в море, снабженный инструкциями от морского министра, который должен направлять его действия. Инструкции составлены судовладельцами, которые указывают командиру, какие призы он может захватывать. Они собирают для таких указаний все данные, находящиеся в законах, – невзирая на то, противоречат они друг другу или нет, – с 1400 года до закона, изданного 29 нивоза, 6 года» (18 января 1798 года).
 
      В Вест-Индии французские агенты, в сущности отрезанные от всякого контроля со стороны своего правительства господством британцев на море, издали 27 ноября 1796 года декрет о захвате американских судов, направляющихся в британские порты или выходящих из них. 1 августа они даже распорядились, чтобы все суда, на которых оказывались контрабандные товары, захватывались и присуждались как приз, каково бы ни было их назначение. При этом действовавший тогда закон допускал конфискацию только предметов контрабанды, но отнюдь не самого судна или остального груза. 1 февраля 1797 года те же самые агенты предписали захват всех нейтральных судов, отплывавших с французских островов, которые сдались неприятелю, и объявили их законными призами. Что эти поступки вполне отвечали цели Директории, это можно вывести из захвата американских судов в европейских водах по декрету 2 июля и из факта, что французские консулы в Мальте и Кадисе истолковали декрет как объявлявший законным призом всякое судно, захваченное лишь потому, что оно направлялось в британский порт. Более трехсот американских судов были таким образом захвачены и большая часть из них признана законными призами. Представители правительства Соединенных Штатов, посланные во Францию для переговоров по этому предмету, заявили в октябре 1797 года, что последняя отняла от Америки более пятнадцати миллионов долларов. «Ни в какой период войны, – писали они затем, 7 февраля 1796 года, – не проявляла Британия такого насилия; ни в какой период не настаивала она на признании за собою права поступать таким образом». «Имело ли когда-либо место, – писал уже цитированный нами депутат, – что-либо подобное несправедливому присуждению призов у Антильских островов?».
 
      Такие бессистемные и произвольные поступки знаменательны главным образом как проявление отсутствия сколько-нибудь установившихся принципов действий со стороны французского правительства и его агентов. Эти поступки были тесно связаны с подобными же поступками по отношению к нейтральным судам в европейских французских портах. При открытии враждебных действий в 1793 году сто три американских судна были арестованы в Бордо и задержаны там более чем на год без объяснения какой-либо причины этого, понесенные вследствие этого судовладельцами убытки не были возмещены еще и в 1796 году. Грузы насильно снимались с судов, и уплата за них или совсем не производилась, или предлагалась натурою, и притом с такими проволочками, что в одной Вест-Индии убытки американцев были исчислены в два миллиона долларов. Кроме таких поступков, которые имели характер грабежей, французское правительство и его агенты не выполняли контрактов и других финансовых обязательств по отношению к американским гражданам. Раздражение обоих правительств друг к другу, а также, раздражение со стороны американских купцов к французам продолжало быстро расти.
 
      Декрет 2 июля, бывший по существу формальным отречением от трактата 1778 года, оставался в силе и еще более затруднил американцев после указа французского правительства от 2 марта 1797 года. Этим указом требовались чрезвычайно стеснительные доказательства нейтральности судов перед французскими трибуналами – представлением документов, которые давно уже вышли из употребления на судах.
 
      Около этого времени удивительные успехи Итальянских кампаний Бонапарта приближались к триумфальному завершению. 14 января 1797 года состоялось сражение при Риволи; 2 февраля сдалась на капитуляцию Мантуя, и папа был вынужден домогаться мира. Австрии оставалось только надежда бороться против приближения противника к ее германским владениям. Самоуверенность членов Директории не знала границей они приступили теперь к установлению той политики по отношению к британской торговле, которую Наполеон унаследовал от них. Они составили план принуждения Соединенных Штатов к отказу от ненавистных им конвенций договора Джея и настаивали на том, чтобы голландское правительство, бывшее тогда в полной зависимости от Франции, потребовало охраны голландского имущества на американских судах от захватов со стороны британцев и действовало в пользу союза трех республик против Великобритании. Согласно этому, Голландия заявила Америке, «что раз обстоятельства заставляют ее вверять интересы своей торговли нейтральному флагу американских судов, то она имеет основательное право настаивать на том, чтобы этот флаг энергично защищался». Другими словами, что, так как морское могущество британцев изгнало голландские корабли с океанов и морей, то голландская торговля должна была прикрыться американским флагом, и что поэтому Соединенные Штаты должны бороться силой оружия против захватов британцами голландского имущества, несмотря на то что традиционное международное право не оправдывало такого образа действий. 6 мая 1797 года и Испания, без сомнения под давлением Франции, заявила такое же требование. Подобные же представления были сделаны и другой нейтральной державе – Дании. Во всем этом видно как бы предсказание усилий Наполеона добиться того, чтобы ни одно государство не считало себя вправе относиться нейтрально к господству Великобритании на море. Скоро затем развитие этой идеи пошло дальше. От Дании потребовали закрытия устья Эльбы для британской торговли. «Франция, – писал наш посланник в Лондоне 12 марта 1797 года, – считает наш договор с Соединенным Королевством основательной причиной своих действий на море по отношению к нам. Недавно она потребовала прекращения торговых сношений с Англией от Гамбурга и Бремена. Они не согласились на это, и французский посланник был отозван из Гамбурга. Такое же требование было предъявлено и к Дании, отказ которой повел к резким дипломатическим пререканиям. Ни названные города, ни Дания не заключали никакого трактата с Англией». Враждебные действия с Австрией были прекращены Леобенским перемирием 18 апреля, за которым последовал, после долгих переговоров, Кампоформийский договор 17 октября 1797 года. Из всех участников коалиции против Франции Великобритания одна оставалась стойкой и непреклонной. В 1797 году Австрия, после того как уступила Франции, предложила вести переговоры, но предъявленные ей условия были таковы, что она отказалась принять их, и ее послу было предложено оставить Францию в таком же резком тоне, как и Пинкнею несколько месяцев назад. Директория думала, что теперь пришло время, когда Великобритания безусловно должна подчиниться ее требованиям и что оружие для уничтожения торговли этой морской державы уже выковано 31 октября 1796 года (10 брюмера; An. 5) Законодательным собранием был проведен закон, запрещавший допущение в пределы Франции каких бы то ни было британских мануфактурных товаров, причем было объявлено, что все лица, которые владеют таковыми, должны заявить о них в течение трех дней, и что эти товары должны быть немедленно упакованы и сданы в экспортные склады для обратного вывоза их из страны. Чтобы обеспечить исполнение этого требования, таможенные досмотрщики были уполномочены производить обыски в частных квартирах, расположенных в пределах трех лиг от границ или от морского побережья, и во всех занимаемых купцами помещениях по всей стране. В начале войны уже были изданы законы, преследовавшие ту же цель, но они оказались или недостаточными, или неприложимыми более к изменившимся с тех пор условиям. «Теперь, – говоря словами депутата, – когда флаги республики или ее союзников развеваются на море от Эймдена до Триеста и почти все порты европейских морей закрыты для Англии, мы должны прекратить добровольные субсидии, которые уплачиваются ей нами через потребителей английских товаров». Имея в виду непосредственное соседство Бельгии, вассальное, скорее чем союзное отношение к себе Испании и Голландии, а также факт, что большая часть Италии была подвергнута военной оккупации, Директория считала возможным отодвинуть приемные пункты британских товаров на континенте далеко от французской границы и путем строгой бдительности закрыть доступ их к последней.
 
      Однако ожидания Директории не оправдались: превосходные качества и обилие британских, мануфактур создали столь большой спрос на них что противостоять им не в силах была никакая бдительность чиновников. Поэтому Директория решила к концу 1797 года настаивать на исполнении закона со всей строгостью и внести другое крайне суровое требование в свой морской призовой кодекс: 4 января 1798 года в Совет пятисот поступило заявление, что «в этот самый день муниципальные администраторы, мировые судьи, комиссары Директории и таможенные надсмотрщики производят во всех главных пунктах департаментов и во всех главных общинах конфискацию всех английских товаров, обращающихся теперь во Франции вопреки закону 10 брюмера, An. 5. Таков первый акт, вследствие которого теперь, когда для континента обеспечен мир, давно объявленная уже против Англии война должна принять действительно тот характер, какой ей приличествует». Но и таких мер было недостаточно. Нейтральные суда обыкновенно заходили в британские порты, нагружались британскими товарами и перевозили их к берегам континента; известно было даже, что когда представлялся благоприятный случай, они прямо или косвенно доставляли продукты британской промышленности во Францию. Таким путем они помогали Великобритании и, в сущности, принимали участие в войне. «Директория поэтому полагает настоятельно необходимым проведение закона о том, чтобы характер, судов по отношению к тому, считать ли их нейтральными или неприятельскими, определялся их грузом… вследствие этого всякое судно, застигнутое на море, если оно нагружено, совсем или отчасти, английскими товарами, будет объявлено законным призом, кому бы ни принадлежали эти товары, которые будут считаться контрабандой уже по одной той причине, что вывезены из Англии или ее владений». Этот декрет был принят без прений, и в тех самых выражениях, в каких составлен Директорией 18 января 1798 года. С этого времени, – говоря словами французского депутата, сказанными год спустя по поводу предполагавшейся отмены закона, – «если носовой платок английского происхождения был найден на нейтральном корабле, то и этот платок, и весь груз, и самый этот корабль присуждались захватившему последний». Может быть, уместно подчеркнуть здесь, что этот декрет отличался от закона 1756 года запрещением той торговли, которая всегда была предоставлена нейтральным державам в мирное и военное время. Он отличался также и от старого закона, объявлявшего контрабандой имущество неприятеля на нейтральных судах, тем, что, в сущности, объявлял контрабандой также и нейтральное имущество, вывезенное из воюющей с Францией страны, вместе со всем грузом и с самим судном, как будто «оскверненным» нахождением на нем британских товаров.
 
      Несмотря на это, британская торговля продолжала процветать, и новый закон принес ей скорее выгоду, чем вред. То, что могло быть осуществлено лишь отчасти упорством, безграничной властью и необыкновенной умственной и физической деятельностью Наполеона, оказалось не под силу слабой Директории. Когда война впервые закрыла французские порты для Великобритании, товары последней попадали во Францию через Нидерланды и Голландию. Когда Нидерланды были побеждены, Амстердам монополизировал торговлю. С падением же Голландии торговля перешла в Бремен и Гамбург. Последний порт, будучи дальше к востоку и более отдален от французских армий, естественно стянул к себе большую часть торговых операций и сделался истинным наследником Амстердама. Он был складочным пунктом Северной Германии, через который проходили колониальные продукты всего мира и мануфактуры британских островов, и из которого они распределялись по континенту. Огромные субсидии, уплачивавшиеся Соединенным Королевством Германии, возмещались ему, по крайней мере отчасти, через увеличение покупной способности воюющих стран, которые потребляли мануфактуры Великобритании, а также кофе и сахар, проходившие через ее порты, где облагались пошлиной. Число судов, направлявшихся в Гамбург из британских портов, бывшее ничтожным в 1793 году, так возросло, что в 1795-м вместимость таких судов поднялась до пятидесяти трех тысяч тонн, а в 1798 году, в течение которого действовал новый французский закон, – до семидесяти четырех тысяч тонн. Но пока Гамбург был большим центром, и все северные германские порты разделяли его процветание. После того как Пруссия прекратила войну против Франции, в апреле 1795 года была установлена нейтральная Северо-Германская территория за линией, определенной соглашением между обеими странами. Полная вместимость судов, вошедших в порты этого района, увеличилась со ста двадцати тысяч тонн, бывших в 1792 году, до двухсот шести тысяч в 1795 году, а в 1798-м она достигла трехсот трех тысяч. Стоимость поднялась с 2 200 000 фунтов стерлингов в 1792 году, до 8 300 000 – в 1795 году, 11 000 000 – в 1798 году и 13 500 000 фунтов стерлингов в 1800 году.
 
      Подобное расширение британской торговли имело место во всем мире. Только в Средиземном море заметно было уменьшение как вывоза, так и ввоза британских товаров; и это сокращение торговли отчасти возмещалось предприимчивостью американских купцов, – но только отчасти, потому что пираты помогали французским декретам «изгнать» нейтральные суда с этого моря. Кроме германских портов, самые большие ресурсы для коммерческой деятельности Великобритании доставляла Вест-Индия; и в том неизменно важном значении, какое имела эта страна для финансовой устойчивости Великобритании, следует искать оправдания столь поднимавшейся на смех политики Питта, которая побудила его захватить сахарные острова. Англия непременно должна была захватывать каждый враждебный остров как ценное имущество и как владение, могущее быть предметом выгодного обмена при заключении договора, и как базу для крейсеров, которые не только нападали на британские суда, но и мешали коммерческой деятельности всей страны. В борьбе между двумя равными военными флотами за господство на море трата военной силы на завоевание небольших островов – подобно тому, как делала это Франция в 1778 году – является неразумной; но когда флот обеспечил себе подавляющее превосходство над противником – как это имело место по отношению к британскому флоту в 1794 году, когда неприятель ограничивается только крейсерской войной при посредстве массы мелких приватиров, тогда истинная военная политика требует уничтожения гнезд, в которых укрываются последние. Если при этом приобретается еще контроль над богатой коммерческой ареной, какою было тогда Карибское море, то такой образ действий оправдывается вдвойне. Продукты Вест-, так же как и Ост-Индии, фигурировали дважды в доходных статьях британской торговли – при ввозе их в Великобританию и при вывозе их оттуда на континент. Каждый захваченный остров помогал увеличению доходов, дававших возможность поддерживать войну. Исчезновение торговых флотов Франции, Испании и Голландии, разорение Сан-Доминго и общая дезорганизация тех французских островов, которые не были еще взяты противником, отдали большую часть тропической промышленности в руки британцев; а факт, что коммерсанты и ранее привыкли доверять перевозку своих продуктов почти исключительно британским судам, помогал процветанию британского мореходства даже и в тяжелых обстоятельствах, созданных войной. Американцы одни только могли конкурировать на континентальном рынке в качестве перевозчиков этих продуктов. Лишенные возможности доставлять их прямо в Европу, вследствие закона 1756 года, они все-таки – благодаря повышению цен, которое явилось следствием уменьшенной производительности и упадка транспортного дела – могли с выгодой для себя доставлять сахар и кофе из колоний стран, воевавших с Англией, в американские порты и перевозить эти продукты оттуда на континент.
 
      Распределение (в процентах) товарооборота Великобритании между различными странами в 1792 и 1800 годах.

 
      Так как британские колонисты полностью владели тогда рынком метрополии и продукты их промышленности стояли в высокой цене, то они не испытывали еще той тревоги за свое существование, какая овладев ими десять лет спустя, причинила Великобритании столько затруднений. Напротив, благосостояние колонистов позволило ей издать в январе 1798 года те указы, которыми датским, шведским и другим нейтральным судам разрешалась перевозка кофе и сахара из колоний враждебных Англии стран в свои порты или в порты последней.
 
      Именно против этой обширной торговли был направлен закон 29 нивоза. Мануфактурные товары Великобритании скорее, чем золото и серебро ее, обменивались на продукты промышленности Ост– и Вест-Индии, Соединенных, Штатов и Леванта. Континент потреблял мануфактуры Великобритании, сахар и кофе ее колоний и получал через британских купцов пряности и другие товары Востока; за все это он большей частью платил наличными деньгами. Соединенные Штаты брали деньги с самой Франции за колониальные продукты, перевозившиеся на их судах, и платили Великобритании за ее мануфактуры. Сама Франция получала британские товары, доходившие до нее континентальными путями, и платила за них звонкой монетой. Деньги, которые стекались таким образом в Лондон, уходили оттуда назад на субсидии для содержания коалиционных армий. Теперь благодаря Бонапарту Великобритания «осталась одна в поле». Французский флот не был в состоянии состязаться с ее флотом; но Директории удалось собственными силами и по договору с другими державами исключить британские суда из портов большей части континента. Тем не менее британские товары изобиловали во всех странах благодаря содействию нейтральных судов. Если бы последние могли быть остановлены, то доступ на континент для британских мануфактур закрылся бы. Этим соображением и был вызван декрет, уполномочивавший французских крейсеров брать в плен каждое нейтральное судно, на котором окажется тюк или ящик британского происхождения. Результат получился весьма неожиданный.
 
      По прошествии года, 13 января 1799 года, Директория внесла в нижнюю палату Законодательного собрания записку по вопросу о морских призах, в которой заключалось знаменитое заявление, уже приводившееся выше, что в открытом море нет ни одного коммерческого судна под французским флагом. Но это еще не все. Неправильные действия и насилия приватиров так пугали нейтральные суда, что они стали заходить во французские порты в неизмеримо меньшем числе, чем раньше, хотя Великобритания скорее ослабила, чем усилила строгие законы, которые издала против них в начале войны. Вследствие меньшего ввоза из-за границы во Францию неизбежно уменьшились продажа отечественных товаров, вывоз продуктов земледельческой и мануфактурной промышленности, а также доставка необходимых для нее сырых материалов. Директория объяснила это зло несовершенством закона, по которому решение дел о призах принадлежало судебным учреждениям, а не исполнительной власти, и доказывала, что если бы пострадавшие судовладельцы имели право обращаться к этой власти, то последняя могла бы остановить злоупотребления крейсеров и неправильные решения судей.
 
      Если, как на это указывалось американским консульством в Париже, суды первой инстанции были составлены главным образом из купцов, имевших дела в морских портах, большая часть из которых была прямо или косвенно заинтересована в снаряжении приватиров, то, конечно, следовало ввести некоторые перемены в действовавших тогда законах. В Совете старейшин преобладал, однако, другой взгляд. 17 января 1799 года в этом учреждении начались дебаты по вопросу о резолюции, определявшей время, с которого закон 18 января 1798 года вошел в действие, причем ораторы углубились в обсуждение политики и результатов применения этого закона, поскольку они выяснились событиями того года, в течение которого он был в силе. Бедственное коммерческое состояние Франции было, конечно, признано всеми сторонами; но в нескольких сильных речах оно было приписано прямо и убедительно действию самого закона. «Нейтральные суда изгнаны из наших портов; наши земледельческие продукты не имеют выхода за границу; наши промышленность и торговля уничтожены; наши колонии беспомощны; наши морские пути пустуют; двадцать тысяч матросов томятся в английских тюрьмах; военные корабли наши плавают без матросов – таковы политические последствия закона, который разоряет и давит нас».
 
      В менее страстных выражениях и другие депутаты доказывали нецелесообразность закона. «Если на сухопутной границе остановлен воз, в котором оказался тюк британских товаров, то этот тюк конфискуется, но остальной груз освобождается. Если же такой тюк найден на корабле, то не только этот тюк, но и остальной груз и даже самый корабль делаются законным призом приватира или крейсера. Даже в самый разгар революции, когда стране грозила крайняя опасность, не пытались, как это делается теперь, запретить нейтральным судам перевозить британские товары в свои порты». Мера эта не могла быть оправдана предлогом возмездий за действия противника, потому что, «если англичане захватывают французские товары на тех же нейтральных судах, то они не конфискуют остальной части груза. Поэтому наш закон ничем не вызван и является новшеством, которого нейтральные суда не могли ожидать и против которого не могли оградить себя». Нейтральное судно подходило к французскому берегу только в случае крайней опасности, так как маленький сверток британских товаров оправдал бы захват его французским приватиром, каково бы ни было назначение этого судна, – даже если бы оно везло во Францию крайне необходимые для нее предметы и намеревалось бы вывезти в обмен на них французские продукты. Нейтральные, союзные и даже французские суда, ведущие мелкую торговлю с соседними государствами, сделались предметом охоты французских корсаров. Такое положение дел мешало деятельности самих крейсеров: было много безопаснее и выгоднее держаться близко к отечественному берегу и нападать на проходящие суда. Малейшая безделушка, взятая кем-либо из экипажа без ведома капитана и судовладельца, делали судно законным призом. Вследствие этого число захваченных и введенных во французские порты судов упало за год с шестисот шестидесяти двух до четырехсот пятидесяти двух, несмотря на огромное расширение поля захватов.
 
      Уменьшение числа призов, однако, было никоим образом не худшим следствием закона, о котором идет речь. Так как нейтральные суда боялись подходить к французским портам, а союзные и французские были запуганы неприятелем, то торговля серьезно страдала по недостатку транспортных средств. За год до введения закона в действие вместимость прибрежных торговых судов достигала 895 000 тонн; из них 120 000 тонн приходилось на долю нейтральных судов, на которых перевозились товары с одного французского побережья на другое, как, например, – из Бискайской бухты к французскому берегу Средиземного моря. В следующем году вместимость упала до 746 000 тонн, но из них на долю нейтральных приходилось уже только 38 000 тонн. В заграничной торговле за год, предшествующий войне, вместимость торговых судов достигала 860 000 тонн, причем на нейтральные приходилось 623 000 тонн.
 
      В следующем году число тонн упало до 688 000, из которых 468 000 приходились на нейтральные. Таким образом из 1 750 000 тонн вместимости торговых судов убыло 322000 тонн. К этому оратор прибавил поразительное сравнение: «В том же году, в котором мы потеряли 322 000 тонн вместимости вследствие действия закона, мы взяли четыреста пятьдесят два приза. Допустив – чего в сущности не было, – что все эти призы были английскими судами вместимостью в двести тонн каждое, – что, конечно, слишком много – окажется, что мы отняли от неприятеля 90 400 тонн взамен 322 000, потерянных самими». – «Все страдания наши и союзников можно было бы перетерпеть, если бы ценою их был куплен хороший для нас результат или вред для Англии; но на деле этого не было». – «Страховая премия английских судов составляет 5 процентов их стоимости, тогда как нейтральные суда, направляющиеся во Францию, должны платить страховой премии от 20 до 30 процентов. Нейтральные суда сами ищут английского конвоя. Французские купцы с радостью фрахтовали бы нейтральные суда для перевозки в Сан-Доминго товаров, которые наводняют наши склады, и вывоза оттуда кофе и сахара, за которые мы платим сумасшедшие цены, но суда эти не подходят к нашим берегам. Таким образом вместо оплаты предметов потребления по умеренной цене французскими товарами мы платим чрезвычайные цены звонкой монетой, которая идет прямо в Англию, т. е. к самому жестокому нашему врагу». Политика рассматриваемого закона осуждена самими результатами. В защиту его справедливости ссылались на то, что в море были только французские и британские суда, откуда будто бы следовало, что все не французские суда подлежат захвату, – аргумент, интересный в настоящее время единственно потому, что он тождествен с доводами, которые приводились Наполеоном десять лет спустя. Этот аргумент показывает также – что никогда нелишне повторять в интересах истины, – что император был только полным и совершенным воплощением духа, который одушевлял Конвент и Директорию.
 
      Правительство Соединенных Штатов в 17 98 году не перешло еще в руки людей, которые, вопреки логике, «страстно желали мира». После бесцеремонной высылки из Франции Пинкнея – не как человека, против личности которого были какие-либо возражения, но как американского посланника, – президент созвал специальное собрание конгресса в мае 1797 года и рекомендовал увеличение военно-морских сил. Когда до Соединенных Штатов дошла весть о законе 18 января 1798 года, конгресс был в сборе. 28 мая он одобрил акт, уполномочивающий захват всякого французского вооруженного судна, которое будет уличено в каких-либо хищнических операциях у берегов Соединенных Штатов против их торговли. 7 июля другим актом была объявлена отмена всех действовавших тогда договоров между Штатами и Францией; и 9-го вышел декрет, разрешавший захват вооруженных французских судов, где бы то ни было в море, не только вооруженным правительственным судам, но и приватирам, которые уполномочивались президентом. Затем последовал со стороны обеих держав период морских враждебных действий, тянувшийся три года, хотя формального объявления войны не было; так, первый приз был взят у французов американцами в июне 1798 года, а мир был восстановлен по договору, подписанному в Париже 30 сентября 1800 года и ратифицирован в следующем феврале. Небольшие силы Соединенных Штатов были заняты главным образом в Вест-Индии защитой их торговли как патрульной системой, направленной против крейсеров, неприятеля, так и конвоированием караванов коммерческих судов в Вест-Индию и обратно. Так как состояние флота французов не позволяло им держать в море большие эскадры, то военные корабли Соединенных Штатов, хотя обыкновенно и небольшие, были способны отстаивать себя, захватить много неприятельских судов и предохранить свою торговлю от больших тревог. Коммерческое мореходство Франции, однако, было уже в такой степени расстроено британцами, что она страдала гораздо более от того, что американские суда перестали быть транспортами в ее морской торговле, чем от атак американского флота.
 
      1798 год, открывшийся неудачным для Франции законом 18 января, был несчастным для нее и во всех отношениях. В мае Бонапарт отплыл в Египет, и страна, таким образом, рассталась с самым способным своим генералом, с тридцатью двумя тысячами отборного войска и единственным ценным флотом из тридцати линейных кораблей, снарядить который правительство могло только с чрезвычайными затруднениями. 1 августа Нельсон уничтожил этот флот в Абукирской битве, и британский флот, вынужденный в 1796 году оставить Средиземное море, теперь опять обеспечил на нем свое господство, поставив надежный барьер против возвращения французской армии из Египта. Положение дел совершенно переменилось для Франции не только на Востоке, но и в Европе. Порта, сперва колебавшаяся, теперь открыто объявила себя против Франции. Великобритания, Австрия и Россия составили Вторую коалицию, к которой присоединилось также и Неаполитанское королевство, и армии ее начали кампанию в ноябре. Правда, скоро им нанесено было поражение, но самый поход против них французских войск ослабил французские армии в северной Италии, дав безусловное превосходство их противникам. 1799 год был полон поражений для Франции. В Германии и Италии французы постоянно оттеснялись назад, и только в Швейцарии они удержали свои позиции под командой Массены. Хотя нападение британцев на Голландию было отбито, но, отступив, они увели с собой голландский флот. Русско-турецкий флот, войдя в Средиземное море, отнял от Франции Ионические острова. Адмирал Брюи прорвался из Бреста только для того, чтобы убедиться в невозможности добиться каких-либо существенных результатов при превосходстве британцев на море. В разгар этих бедственных неудач Франции и затруднительного положения ее внутренней и внешней торговли, созданных ее морскими законами, возвратился Бонапарт. Высадившись на французскую землю 9 октября, он 9 ноября низвергнул Директорию. Сейчас же начались приготовления к войне; и успехи Первого консула в Италии и Моро – в Германии в 1800 году, вместе с отложением царя от коалиции, восстановили мир на континенте и внутреннее спокойствие во Франции.
 
      За этим последовало восстановление Вооруженного нейтралитета Прибалтийских держав. Великобритания оказалась опять без союзника, лицом к лицу с Францией, поддерживаемой теперь морским союзом северных держав. И все-таки она стояла твердо, не уступив ни йоты в завоеванных до тех пор морских правах. Как и раньше, союзники требовали, чтобы нейтральный флаг покрывал имущество неприятеля и чтобы термин «военная контрабанда» определял только предметы, назначавшиеся лишь исключительно для военных целей, и поэтому не распространялся на морские и продовольственные припасы. Союзники предлагали также лишить Великобританию предоставленного воюющей стороне права обыска коммерческих судов, когда последние сопровождаются военным судном, и требовали, чтобы принималось на веру заявление командира последнего о том, что следующие под его конвоем двести или триста судов не содержат нелегального груза. «Представляется вопрос, – говорит Питт, – должны ли мы позволить военному флоту нашего противника комплектоваться командой и снабжаться всем для него необходимым, должны ли мы допустить, чтобы в блокированные порты ввозились боевые припасы и продовольствие; должны ли мы сносить, чтобы нейтральные державы, подняв флаг свой на корвете или рыболовном боте, перевозили на них беспрепятственно сокровища Южной Америки в испанские порты или морские припасы Балтики в Брест и Тулон. Я бы желал спросить также, руководствовались ли мы когда-либо, с тех пор как сделались морской державой, подобными принципами?» Питт сослался не только на не нарушавшийся до сих пор обычай Великобритании, но и на ее старые трактаты, и особенно на конвенцию с Россией в 1793 году. Поскольку можно было опираться на прецедент и традицию, образ действий Англии был безупречным. Она требовала подчинения не новой своей претензии, но старому праву, имевшему большое значение для ее военного положения. «Я не колеблюсь утверждать, – сказал Фокс (великий противник Питта), – что нейтральный флаг не покрывает груза; и что как аксиома это предложение не поддерживается ни международными законами, ни здравым смыслом».
 
      В то время британский флот превосходил соединенные силы флотов всей Европы. Эскадра, которую одухотворял Нельсон, хотя и не бывший номинально во главе ее, пошла в Балтику. Дания потерпела поражение 1 апреля 1801 года, и этот удар, совпав со смертью царя Павла, расстроил, коалицию, грозную более на вид, чем в действительности. Молодой император, вошедший на российский, трон, встретил с достоинством вызывающее поведение Нельсона, тогда уже сделанного главным начальником Балтийской экспедиции, но Александр не унаследовал от своего отца фантастических притязаний, а материальные интересы России в ту эпоху требовали мира с Великобританией. Договор, подписанный 5 июня 1801 года, позволил нейтральным судам торговые рейсы между портами побережья воюющей державы, но отвергнул предъявленное Россией требование, чтобы нейтральный флаг покрывал неприятельский груз. С другой стороны, Великобритания допустила, чтобы имущество воюющей стороны, проданное нейтральной, считалось нейтральным и как таковое не подлежало захвату. При этом, однако, было обусловлено исключение специально для продуктов, вывозившихся из враждебных колоний. Россия уступила требованию Англии, чтобы эти продукты не могли перевозиться прямо из колоний в метрополию, хотя бы они сделались нейтральным имуществом вследствие действительной продажи. Подобным же образом была запрещена непосредственная торговля метрополии с колониями. Великобритания таким образом добилась признания закона 1756 года от самой грозной из морских держав и укрепила свои руки для приближающейся борьбы с Соединенными Штатами. В свою очередь она отказалась от притязания, гораздо более вредного для России, относительно захвата морских припасов, как военной контрабанды. Четыре месяца спустя прекратились также враждебные действия между Великобританией и Францией. Морские коммерческие интересы, как воюющих, так и нейтральных сторон, были убедительно и ярко иллюстрированы в этой первой из двух морских войн, возникших из-за Французской революции. В интересах нейтральных сторон было добиваться взятия на себя тех торговых сношений, от которых должны были отказаться в большей или меньшей степени воюющие стороны; и для последних успех в этом деле нейтральных сторон был только полезен – однако не в одной и той же мере: для более морской державы он был значительно менее выгоден, чем для ее противника – не только потому, что она менее нуждалась в помощи, но и потому, что такие временные перемены в ходе торговли стремятся сделаться постоянными, и если сделаются таковыми, то временная выгода может обратиться в окончательную и невозвратную потерю. Вот почему Великобритания, хотя и охотно делала уступки Навигационному акту – каждый раз, как они помогали ей воспользоваться с выгодой нейтральными матросами и нейтральными транспортными судами, – но всегда лишь в пределах непосредственной необходимости и с настоятельной оговоркой о временности упомянутой меры. Мера эта – чисто военная и потому совершенно логично, что Великобритания отказалась разрешить противнику пользоваться ею. Всякое ослабление Навигационного акта было, нарушением в принципе закона 1756 года, а Великобритания была совершенно довольна, когда противник ее, из подражания, держался подобного же закона. Это походило на то, как взрослый школьник предлагает младшему товарищу своему воспользоваться случаем отомстить за обиду обидою. Франция могла пользоваться нейтральными судами вопреки тому, чего, по мнению Великобритании, требовали международные законы, ею самою при этом нарушавшиеся. Различие состояло в том, что Великобритания могла остановить операции, благоприятные ее противнику, тогда как Франция могла только отчасти помешать тем, которые были выгодны ее врагу. Поэтому ясно, что политика британцев требовала не уступать ничего нейтральным сторонам, за исключением того, чего нельзя было не уступить, и затем точно настаивать на принципе, хотя и допуская послабления; британцы таким образом господствовали над нейтральной торговлей и мешали операциям, которые помогали противнику и могли в то же время повредить их торговле. В последний период войны, когда стремление Франции расстроить торговлю врага вылилось в определенную форму и исключение британских товаров с континента сделалось очевидным и даже открыто признанным намерением ее, британское министерство высказало соображение, что это стремление невыполнимо, пока число нейтральных судов велико; но, однако, несколько месяцев спустя запрещение сообщения между враждебными державами и их колониями при посредстве нейтральных судов было введено в Русский договор. Намерение пользоваться нейтральными судами до крайних пределов, требовавшихся британскими интересами, совпало, таким образом, с решимостью остановить торговлю, вредную для них. Данное нейтральным судам по январским указам 1798 года право перевозить продукты промышленности французских и голландских колоний в Великобританию и одновременная с этим угроза, что они будут взяты в плен, если будут застигнуты с теми же продуктами на пути во Францию и Голландию, иллюстрируют оба мотива такого образа действий, в котором постепенно вырисовывается политика, возникшая против Континентальной системы Бонапарта и состоявшая в том, чтобы заставить нейтральные державы сделать Англию складочным местом и таможенными воротами мировой торговли. По-видимому, Великобритания скорее склоняется на сторону нейтральных держав в период времени между 1793 и 1801 годами; но это только по-видимому. Стремления, высказанные в знаменитых королевских указах 1807 года уже «жили и действовали» в 1798 году.
 
      Таким образом, британским государственным деятелям предстояло решить вопрос о том, в какой мере следует согласиться на расширение нейтральной торговли и где провести границу – всегда трудная задача, зависящая от многих соображений. Разрешение ее сопровождается противоречиями, действительными или кажущимися. Задача, представлявшаяся Франции, была менее сложна. Торговля этой державы до войны сосредоточивалась главным образом в иностранных руках; она поэтому имела мало причин бояться вредных результатов в будущем от участия нейтральных судов в ее торговле во время войны. Непосредственная же потеря от конкуренции нейтральных судов была для нее невозможна, потому что британский военный флот уже не оставил у нее судов, которые она могла бы терять. Отсюда следует, что в интересах Франции было пользоваться нейтральными судами в самой полной мере; признать, что чем свободнее ведутся их операции, тем это выгоднее для нее, и что даже если бы она настояла на ограничении тех из последних, которые были полезны для ее противника, то это побудило бы британцев к еще большему развитию своего собственного судоходства. Каждый удар нейтральному судоходству был в действительности, хотя это и не казалось с первого взгляда, ударом для Франции. Вообще говоря, истина эта довольно очевидна, и политика, благоприятная для нейтральных судов, была традиционной политикой Франции, но слепые страсти революции отвергли ее. Говоря энергичными словами депутата, «французский народ является жертвой плохо обдуманного плана, слишком слепой веры в крейсерскую войну – вспомогательную меру, которая для принесения действительной пользы должна поражать лишь врага, но не трогать навигации нейтральных держав и союзников и еще менее парализовать обращение и вывоз продуктов нашего земледелия и национальных промыслов». Таковы были результаты прямой деятельности следовавших одно за другим французских правительств и косвенных затруднений, причинявшихся проволочками и взаимными несогласиями исполнительных и судебных учреждений. Полагали, что нейтральные суда будут принуждены французскими строгостями сопротивляться британским ограничениям, независимо от того, поддерживаются они или нет международным правом. Но Великобритания, хотя и великая мастерица сваливать работу на других, не сложила с себя бремени настолько, чтобы потерять услуги, для нее существенные, или вызвать сопротивление, с которым при военных условиях не могла бы справиться; и ряд суровых мер Франции, достигших своего апогея в законе 18 января 1798 года, только «отпугнул» нейтральные суда от французских берегов, оставив в то же время Великобританию полной владычицей моря. 1797 год был годом наибольшего упадка британской торговли; одновременно с законом 18 января началось развитие последней, которое, идя сначала постепенно, скоро сделалось быстрым, и в котором нейтральные суда, «изгнанные» из Франции, играли все большую и большую роль.
 
      Короткий Амьенский мир продолжался все-таки достаточно для того, чтобы показать, насколько Великобритания, хотя и пользовавшаяся нейтральными судами, сохранила неприкосновенными свои собственные морские выгоды. Перемирие было подписано 1 октября 1801 года, и война опять была объявлена 16 мая 1803 года; но несмотря на медленность разоружения военных кораблей и на оставление на Службе в военном флоте необыкновенно большого для мирного времени личного состава, число нейтральных судов, которыми пользовалась Великобритания, упало за год (1801 г. – 1802 г.) с 28 процентов до 18,5 процента. Как только возгорелась вторая война, Наполеон сейчас же обратился к коммерческой политике Конвента и Директории. 20 июня 1803 года им был издан декрет, предписывающий конфискацию всех продуктов британских колоний и мануфактур Великобритании, ввезенных во Францию. От нейтральных судов требовалось, чтобы они по прибытии во французский порт представили сертификат от французского консула на месте погрузки, удостоверяющий, что груз не содержит товаров британского происхождения. Франция настояла, чтобы такие же меры были приняты и в Голландии, несмотря на то что последняя была независимым государством и при оккупации Ганновера, – хотя и руководствуясь общим принципом вредить Великобритании где только можно, – все-таки имела главным образом в виду закрытие Эльбы и Везера для британской торговли. Однако, кроме этих мер, косвенные враждебные действия против коммерческого благосостояния британцев были на время в застое, потому что Бонапарт был занят планом прямого нападения на Британские острова.
 
      В то самое время Великобритания начала чувствовать, что нейтральное соперничество заходит уже слишком далеко, отражаясь на ее благосостоянии, и решила натянуть вожжи, которые перед тем ослабила. Она добилась от Швеции в июле 1803 года специальной уступки, позволявшей ей арестовывать шведские суда, нагруженные морскими припасами для Франции, и покупать грузы по курсовой цене – условие, тождественное с установленным договором Джея о продовольственных припасах; когда оккупация французами Ганновера закрыла доступ ее судам на Эльбу и Везер, она блокадой этих рек заперла их также и для нейтральных судов. Но тяжесть нейтральной конкуренции чувствовалась Великобританией более всего в Вест-Индии – в этом давнишнем и плодоносном источнике ее богатства. Крайнее разорение Сан-Доминго и затруднительное положение других, враждебных Великобритании островов в предшествовавшей войне, вместе с опасностями морских путей, подняли цены колониальных продуктов на континенте и вследствие этого способствовали сбыту британских сахара и кофе, перевозка которых по закону была предоставлена только британским судам. Колонисты, судовладельцы и британские купцы, имевшие сношения с Вест-Индией, как и вообще все, которых касались различные коммерческие и промышленные интересы, связанные с упомянутыми сношениями, принимали участие в благах этой торговли, которая доставляла более четвертой доли всего ввоза в Королевство и при этом способствовала большому вывозу из него мануфактур. Но по мере того как производство увеличивалось, цены понижались и увеличивался вывоз американскими купцами товаров с враждебных Великобритании островов – последняя чувствовала все более и более одолевавшую ее конкуренцию.
 
      Несколько приводимых ниже данных дают идею о размере вест-индской торговли и о зависимости ее от закрытия Великобританией обычных тогда путей для французской и голландской торговли, В 1792 году, предшествовавшем году объявления войны, Соединенные Штаты вывезли в Европу 1 122 000 ф. сахара и 2 036 742 ф. кофе; в 1796 году – 35 000 000 ф. сахара и 62 000 000 ф. кофе; в 1800 году – 82 000 000 ф. сахара и 47000 000 ф. кофе. В 1803 году, в течение кратковременного мира, вывоз упал до 20000000 ф. сахара и 10 000 000 ф. кофе; в 1804 году, когда война возобновилась, вывоз опять поднялся до 77 000 000 ф. сахара и 48 000 000 ф. кофе. Точные места назначения вывезенных продуктов указать нельзя, но достаточно заметить, что торговые сношения между Францией и ее Вест-Индскими островами, в которых транспортами были американские суда, в 1805 году выразились в денежных оборотах суммой свыше 20000000 долларов, и из них только 6 000 000 долларов приходились на долю произведений Соединенных Штатов. Подобным образом торговые сношения между Вест-Индией и Голландией оценивались суммою в 17 000 000 долларов, при чем на долю американских продуктов приходилось 2 000 000 долларов.
 
      По возвращении Питта к власти в 1804 году была сделана попытка усилить процветание британской торговли в Карибском море расширением системы свободных портов в различных колониях. При их посредстве и за счет своего большого коммерческого судоходства британцы сосредоточили в своих руках – ведя как законную, так и контрабандную торговлю – большую часть транспортного дела в этой стране, распространив свои операции и на материк, и на все острова. Этого было, однако, мало для того, чтобы стеснить деятельность американцев, которые, понизив цену на кофе на континенте, уменьшили вывоз из Великобритании этого продукта, доставлявшегося туда из колоний, повлияв таким образом на доход королевства и на барыши плантаторов, и которые, кроме того, занимаясь транспортным делом, наводняли свободные порты и тем самым уменьшали требования на британские суда. Все заинтересованные классы населения Королевства соединились в усилиях помочь правительству найти какой-либо выход и начали выражать шумное негодование на уловки, к которым будто бы прибегали американцы для обхода законных требований воюющей стороны. Закон 1756 года не позволял американцам перевозить свои грузы прямо в Европу; но так как пассаты вынуждали суда идти к северу до входа в полосу западных ветров, господствующих в высших широтах, то заход в какой-либо американский порт или даже перегрузка товара на судно, идущее в Европу, не влекли за собой большой задержки. Великобритания согласилась на то, чтобы товары, вывезенные из враждебных ей колоний, если только они сделались нейтральным имуществом, могли свободно перевозиться в нейтральную страну и, раз ввезенные, входили в категорию нейтральных товаров и потому могли уже вывозиться во враждебное государство на континенте.
 
      Вопросы о ввозе, подобно всем другим вопросам об определении истинного намерения заинтересованного лица, могли решаться удовлетворительно только по обсуждению характера всей суммы действий последнего; но вообще было установлено, что действительная выгрузка товаров на берег и помещение их в склад, с уплатой пошлин, должны считаться достаточным доказательством, если таковое не опровергается другими обстоятельствами. В начале войны, последовавшей за Амьенским миром, британские судебные учреждения придирались к тому факту, что пошлины, следовавшие за ввезенные таким образом товары, обеспечивались просто закладной и что при вывозе этих товаров делался учет, так что в действительности уплачивался весьма малый процент номинальных пошлин. На этом основании в мае 1805 года было признано законным призом одно судно; скоро затем были захвачены и введены в порт многие американские суда, как шедшие в Европу с колониальными продуктами, так и следовавшие из Соединенных Штатов в Вест-Индию с грузами, взятыми из метрополии. Пошлины были присуждены потому, что, по мнению судебных учреждений, они были уплачены упомянутыми судами только номинально. Трудно согласиться с возражениями против этих решений, основанных на признании недействительности платежей, но британское правительство подлежит суровому осуждению за то, что не сделало никакого предостережения о своем намерении не принимать более за доказательство ввоза уплаты пошлин квитанции, на которой был сделан учет. Был или нет британскому правительству известен закон Соединенных Штатов, но во всяком случае игнорирование им последнего происходило не оттого, что оно не могло знать этого закона, но по беспечности британских властей. При таких обстоятельствах первые захваты британцами американских судов близки к грабежу.
 
      Возражения Соединенных Штатов оставлялись почти без внимания британским правительством в течение короткого периода вторичного премьерства в нем Питта. После его смерти, в январе 1806 года, вступившие в должность Фокс и Гренвиль приняли более примирительный образ действий – особенно первый, который занял пост министра иностранных дел. Благоприятно настроенный по отношению к американцам с того времени, как стал в оппозицию против сторонников политики Революционной войны, он, по-видимому, был склонен уступить их желаниям. Давление извне, вместе с оппозицией в самом министерстве, помешало ему открыто ступить на новый путь. Вместо закона 1756 года Фокс добился королевского указа 16 мая 1806 года, которым объявлялась блокада берега континента от Бреста до Эльбы. Блокада, однако, была строго установлена только между устьем Сены и портом Остенде. В порты между этими двумя пунктами не допускалось ни одно нейтральное судно ни под каким предлогом, и если бы было захвачено при попытке войти туда, то было бы признано законным призом. С другой стороны, нейтральные суда могли входить в порты и выходить из них свободно, если они «не грузились в каком-либо порту, принадлежащем врагам Его величества, или не следовали прямо в какой-либо из принадлежащих врагам Его величества портов». Редакция указа очевидно избегала всякого вопроса о происхождении грузов, на что опирался закон 1756 года. Не происхождение груза, а порт погрузки определял для нейтрального судна право доступа в блокированные гавани и во все открытые порты неприятеля. С другой стороны, уже установленная ранее строгая блокада Эльбы и Везера была этим указом отчасти отменена – в ожидании, что нейтральные суда будут доставлять британские мануфактуры на северные рынки. Коротко говоря, указ был компромиссом, отчасти в пользу коммерческих интересов Великобритании, отчасти в пользу американцев, хотя и не уступал вполне требованиям ни тех ни других. В лучшем случае, следует признать сомнительным, чтобы британские суда были способны установить действительную блокаду по всей обширной береговой линии от Бреста до Эльбы; но Соединенные Штаты и Наполеон не имели никакого сомнения относительно этого; и таким образом, по странной иронии судьбы, на долю самого либерального из британских государственных деятелей, друга американцев и Наполеона, выпало, почти в последнем акте его жизни, зажечь искру, из которой разгорались Берлинский и Миланский декреты, королевские указы 1807 года и война с Соединенными Штатами через шесть лет после того.
 
      Фокс умер 13 сентября 1806 года, и преемником его, как министра иностранных дел, был лорд Гоуик. 25-го числа того же месяца частные ограничения, относящиеся до плавания по Эльбе и Везеру, были отменены, так что нейтральные суда, даже когда они направлялись из портов стран, враждебных Великобритании, получили свободный доступ в эти реки. Между тем разразилась война между Францией и Пруссией; 14 октября состоялась битва при Йене, а 26-го Наполеон вошел в Берлин. Трафальгарская битва, двенадцать месяцев спустя, уничтожила его веру во французский военный флот и разрушила его надежды на прямое вторжение в Великобританию. С другой стороны, короткая кампания 1805 года низвергнула Австрийскую державу, а кампания 1806 года повергла Пруссию к его ногам. Мечта о покорении Великобритании уничтожением ее коммерческого благосостояния, так долго занимавшая ум императора, сделалась теперь удобоисполнимой и выразилась в его изречении, что «он завоюет море на суше». Две из великих континентальных монархий уже изнемогли. Испания, Голландия, Италия и менее крупные из германских государств вошли к нему в вассальные отношения, с большей или меньшей неохотой, но совершенно подчинившись его власти. Казалось, не было причины сомневаться, что он будет в силах подчинить своей воле континент и заставить его закрыть каждый порт для британской торговли. 21 ноября 1806 года император обнародовал знаменитый Берлинский декрет; и затем, сделав первый из ряда фатальных шагов, которые привели его к падению. Он обратился на восток и двинул свои армии в объятия суровой польской зимы, чтобы исполнить волю своей судьбы.

Глава ХVIII. Крейсерская война 1806–1812 гг. – . Берлинский и Миланский декреты Наполеона, (1806–1807 гг.) – Британские королевские указы (1807–1809 гг.) – Анализ политики этих мер обеих воюющих сторон – Очерк главнейших современных событий

      Берлинский декрет Наполеона оправдывался целым рядом доводов и содержал в себе много постановлений; но его главной руководящей мыслью было уничтожить торговлю Великобритании путем закрытия доступа на континент каким бы то ни было ее произведениям. Предлог был отыскан в изданном министерством Гренвиля и Фокса Королевском указе от 16 мая 1806 года, которым была объявлена блокада берегов континента от Бреста до Эльбы. Наполеон утверждал, будто право блокады применяется только по отношению к военным, а не коммерческим портам, – что неверно; и затем утверждал, что всех сил Великобритании недостаточно для выполнения столь обширной операции, – что было, по крайней мере, правдоподобно. Отплачивая за натяжку – если она была – еще большей самонадеянностью, император начал с того, что объявил Берлинским декретом Британские острова в блокаде в то время, когда ни один французский корабль не мог находиться в море иначе, как втайне от вездесущего флота неприятеля. На основании подобной призрачной блокады Берлинский декрет объявлял всякую торговлю с Британскими островами запрещенной, и потому все отправленные с них товары, как перевозимые вопреки запрету, делались законным призом. Суда, шедшие из Великобритании, не допускались во французские порты. Далее, так как англичане не соглашались отказаться от старинного правила, по которому частное имущество неприятельских подданных на море подлежит захвату, Наполеон требовал, чтобы на континенте конфисковалось частное имущество, принадлежащее не только англичанам, но и подданным нейтральных государств, если оно британского происхождения. Вступление заканчивалось оговоркой, определяющей время действия эдикта, чем император сжигал свои корабли, постановляя такие условия, которые Великобритания никогда не могла бы принять, не доведенная «до последнего издыхания». «Настоящий декрет будет считаться основным принципом Империи, пока Англия не признает, что законы войны одни и те же как на суше, так и на море; что военные действия не могут быть направлены ни против частного имущества какого бы то ни было рода, ни против личности людей, не имеющих воинского звания, и что применение права блокады должно быть ограничено только укрепленными местами, действительно обложенными достаточными силами».
 
      Выстрелив этой своей бомбой, Наполеон вынужден был немедленно выступить в поход против России. 8 февраля 1807 года произошла кровавая, но нерешительная битва при Эйлау, и несколько месяцев затем император был слишком сильно занят, «удерживая зубами» берега Вислы, чтобы наблюдать за действием своего декрета. Тотчас по обнародовании его в Париже, американский посол потребовал объяснений морского министра по некоторым пунктам. Последний ответил, что, по его мнению, декрет нисколько не изменяет законов о захвате судов, и что американское судно не может быть взято в море на том только основании, что оно идет в британский порт, или возвращается оттуда; он выводил это из того обстоятельства, что таким кораблям, на основании седьмой статьи, был воспрещен вход во французские порты.
 
      Такое толкование, хотя и было естественно, все-таки показывало, насколько растяжимы и скользки могли быть выражения декретов Наполеона. Весь эдикт в действительности оставался мертвой буквой, пока борьба с Россией не была решена. Сперва британские купцы отказывались посылать товары на континент; но когда были получены известия, что декрет «не действует», грузы начали перевозиться на нейтральных кораблях так же оживленно, как прежде, что продолжалось до августа или сентября 1807 года. Битва при Фридланде, окончившаяся полным поражением русской армии, произошла 14 июня; 22-го было подписано перемирие; а 25-го Александр I и Наполеон сошлись в своем первом свидании на плоту на Немане. 8 июля был заключен знаменательный и грозный для Европы Тильзитский трактат. Царь признавал все новые государства, созданные императором, и уступал ему морские позиции на Ионических островах и Каттарский залив в Адриатике; взамен этого Наполеон передавал во владение России из рук Швеции Финляндию, а равно, на некоторых условиях, европейские провинции Турецкой империи до Балканских гор. Следующая статья, являвшаяся наиболее секретной, обязывала Россию и Францию во всех обстоятельствах действовать сообща; соединять свои силы на суше и на море во всякой войне, которую им пришлось бы предпринять; начать военные действия против Великобритании, если бы она не присоединилась к этому договору; и обратиться совместно к Швеции, Дании, Португалии и Австрии за содействием проектам России и Франции – т. е. потребовать закрытия их портов для Англии и объявления ей войны.
 
      Во время издания Берлинского декрета в Лондоне продолжались переговоры между представителями Соединенных Штатов и правительством Великобритании, относительно некоторых спорных вопросов между этими двумя государствами, а 31 декабря 1806 года уполномоченными обеих сторон был подписан торговый договор. Мучительный вопрос о торговле между враждующими странами и их колониями был улажен постановлением, что товары, привезенные из названных колоний в Соединенные Штаты, могут быть вывезены туда под тем условием, чтобы после возврата пошлины в государственное казначейство вносился налог в два процента со стоимости товаров. Предметы, прибывшие из метрополий, могли быть подобным же образом вывозимы в колонии – с тем чтобы они были обложены налогом, в один процент, после получения обратно пошлины. Эти, а равно и другие подробности договора не были приятны Соединенным Штатам, и он не был ратифицирован их правительством.
 
      Тем временем британский кабинет обсудил статьи Берлинского декрета и, вместо того чтобы ждать и смотреть, насколько он окажется действительным, решил отплатить за него той же монетой. 7 января 1807 года министерством вигов был издан билль. Январский билль возвещал о нежелании его величества доходить до крайности в своем несомненном праве реторсии, а потому не шел далее запрещения всяких торговых сношений через посредство нейтральных кораблей «между портами, принадлежащими или находящимися во владении Франции или ее союзников, или состоящими под их влиянием до такой степени, что британские корабли не могут свободно с ними торговать». В последующие годы он часто обращался в руках их противников в «орудие пытки», когда, находясь в оппозиции, эти бывшие министры сурово критиковали более обдуманные меры своих преемников.
 
      Прямой целью этого указа было прекращение в Европе прибрежной торговли; основанием для него было право реторсии. По своему смыслу он был расширением списка запретов, установленных законом 1756 года. Последний воспрещал непосредственную торговлю между неприятельскими колониями и метрополиями; указ 7 января 1807 го да распространял запрещение на ведение торговли между какими бы то ни было двумя неприятельскими портами. Он отразился особенно тяжело на американских судах, которые имели обыкновение переходить из одного места Европы в другое, разыскивая лучшие рынки или набирая грузы. В силу этого декрета «американская торговля была выметена из Средиземного моря захватами судов и присуждениями их в качестве призов, и та же судьба угрожала ей и в других морях».
 
      Таково было положение дел, когда Наполеон возвратился в Париж в конце июля, полный проектов новых мер, направленных как против Великобритании, так и против нейтральных держав, как «пособников» ее процветания. Его стремления не ограничились сокрушением ее посредством угнетения торговли; в недалеком будущем он намеревался завладеть флотами Европы и объединить их в прямом нападении на ее морскую силу. 19 июля, пока он был еще в Дрездене, Португалия была уведомлена, что она должна выбирать между войной с Францией и войной с Великобританией, а 31-го подобное же внушение из Парижа было сделано и Дании. Для принуждения последней один корпус, с Бернадотом во главе, был собран на ее границе, в то время как другой, под командой Жюно, был стянут на юг Франции для нападения на Португалию. Но в обеих странах Наполеон был упрежден Великобританией. Кабинет получил некоторые извещения о тайных статьях, принятых в Тильзите, и усмотрел вперед опасность допущения двух флотов, датского и португальского, попасть в руки императора. В начале августа двадцать пять линейных кораблей вошли в Балтийское море, конвоируя транспорты с двадцатью семью тысячами войска, остров, на котором расположен Копенгаген, был окружен кораблями, а сам город – сухопутными войсками. Затем датское правительство получило приглашение дать свой флот под охрану Великобритании, причем было предложено ручательство, что флот и переданные вместе с ним прочие морские сооружения будут считаться принятыми на сохранение и возвращены при заключении всеобщего мира. Когда предложение было отвергнуто, город со 2 до 5 сентября был бомбардирован, после чего условия были приняты. Англичане получили восемнадцать линейных кораблей и множество фрегатов, очистили адмиралтейство от запасов и возвратились в Англию, Это деяние было встречено самым суровым, хотя и незаслуженным осуждением. Английское правительство знало, что Наполеон намеревался занять Данию и принудить ее к войне и что флот быстро попал бы в его руки, если бы не был захвачен. Оно избегло ошибки, сделанной Питтом при взятии испанских фрегатов в 1804 году, – войска, посланные в Копенгаген, удовлетворились тем, что сделали сопротивление безнадежным и защитили сдавшихся. Отступить перед упорством датского правительства было бы проявлением слабости.
 
      В Португалии Великобритании пришлось иметь дело с дружественной нацией, вместо враждебно-предубежденных датчан. Французский экспедиционный корпус под командой Жюно вошел в Испанию 17 октября. Подгоняемый приказами Наполеона, он совершил крайне трудный переход с большой быстротой, потеряв в пути большую часть своих солдат от лишений, болезней или отсталыми. Однако, когда горсть державшихся еще вместе людей вошла 30 ноября в Лиссабон, оказалось, что португальский флот ушёл и что вместе с ним удалился и двор со своими сокровищами.
 
      Британское правительство с некоторого времени ожидало такой попытки Наполеона, и в решительный момент стоявшая там эскадра принудила колеблющегося регента бежать в Бразилию.
 
      Хотя и потерпев неудачу в своих попытках захватить флоты, Наполеон сумел совершенно закрыть порты обеих стран для ввоза британских товаров. Бомбардировка Копенгагена тем временем послужила благовидным предлогом для начала 20 октября Россией враждебных действий против Великобритании. Посредничество, подложенное российским императором, было уже отвергнуто британским правительством, которое потребовало, чтобы ему предварительно были сообщены статьи Тильзитского трактата; но эти статьи были не такого характера, чтобы перенести такую огласку. Пруссия под давлением двух империй закрыла свои порты для Великобритании. Прокламацией, помеченной 2 сентября, не были позволены ни пассажирское сообщение с Англией или ее колониями, ни торговля с ними ни на британских, ни на нейтральных кораблях. Австрия также присоединилась к Континентальной системе и исключила британские товары из своих границ. В Италии новое королевство Этрурия выказало мало старания в исполнении требований Наполеона содействовать его мерам: англичане продолжали торговать с Ливорно также свободно, как со всяким портом в своей собственной стране. По приказанию императора вице-король Италии овладел этим городом; в то же самое время французские войска вошли также в папские провинции, заняли их побережье и прогнали оттуда англичан. Так как Иосиф Бонапарт уже был неаполитанским королем, то влияние Наполеона и преследование его врагов распространились на оба берега Италии. Ввиду того что Турция в это время была вовлечена во враждебные действия против Великобритании, Наполеон мог утверждать, что «Англия видит изгнание своих товаров изо всей Европы; и ее корабли, нагруженные бесполезными сокровищами, тщетно ищут от Зунда до Геллеспонта открытый для них порт». 6 августа и 13 ноября были изданы декреты о применении крайней строгости при осмотре кораблей, входящих в Эльбу и Везер.
 
      Наполеон питал особенную вражду против двух ганзейских городов, Бремена и Гамбурга, которые долго препятствовали его усилиям прекратить ввоз британских товаров на континент; для этого коммерческие способности купцов, их обширные связи за границей и их великолепные реки доставляли особенные удобства. Несмотря на все усилия Наполеона и внешние проявления всеобщего подчинения, здесь он встретил сильное сопротивление своим требованиям. Прежде чем, объяснить это, необходимо вспомнить действия прочих держав, чтобы читатель представил себе, вместе с окончательными последствиями, всю картину как правительственных распоряжений, так и неповиновения им частных лиц.
 
      Как ни велика была власть Наполеона, она прекращалась подобно силе некоторых волшебников, «когда приходила в соприкосновение с водой». Враги и нейтральные державы одинаково преклонялись перед его непобедимыми войсками и надменным гением, когда он мог настичь их на суше; но за морем был один враг – Великобритания, и одна нейтральная держава – Америка, к которым он не мог прямо прикоснуться. Его отношение к Англии и начальные шаги против нее уже выяснены выше; теперь оставалось определить его действия против Соединенных Штатов. Как ни слабы были последние, как ни смиренно переносило до сих пор оскорбления их правительство, как ни сильно было предубеждение против Великобритании партии, находившейся у власти, считаться с ними следовало весьма серьезно. Но Наполеон, который не уважал ничего, кроме силы, не сумел понять это. Он находился как раз в таком положении, в каком была Директория к концу 1797 года, когда были низвергнуты все враги, кроме Великобритании, которую он видел спокойной и благоденствующей. Но Наполеон знал результаты ограничений прав нейтральных держав, установленных законом 18 января 1798 года. Можно приписывать гибельные последствия для Франции этой меры и ее полнейший неуспех в достижении намеченной цели одной из двух совершенно различных причин. Или закон оказался недостаточно силен, вследствие вялости действий членов Директории по исполнению этого закона и сравнительно ограниченной области их влияния. Или же последний был настолько губителен для Франции, что самые изъятия из него, установленные слабой державой, служили к ее спасению, а настойчивость в приведении его в действие окончилась бы гибелью. При дальнейшем своем развитии вопрос принял следующую форму: возможно ли будет, не для одной только Франции, но для всей Европы обойтись без нейтральных кораблей (которые Берлинский декрет стремится разогнать) в течение времени, достаточного для разорения Великобритании? Может ли Европа воздержаться от внешней торговли дольше, нежели Великобритания может обходиться без европейского рынка? Могут ли быть связи между континентальными нациями настолько облегчены, так изменены привычные пути ввоза и вывоза, внесены такие перемены в привычки производителей и потребителей, чтобы испытания, совершаемые над терпением наций, сделались переносимыми? Если Великобритания отплатит за изгнание нейтральных судов из ее портов репрессивными мерами, угрожающими их торговле с континентом, на кого эти французские и английские соединенные запреты падут всего тяжелее? На государство, имеющее большой торговый флот, для которого нейтральные флоты суть естественные соперники; или на державы, владеющие малым флотом, для которого, следовательно, нейтральные – полезные, если не необходимые союзники?
 
      В коммерческой борьбе, как во всякой другой, нужно задаваться вопросом возможно ли с десятью тысячами вступить в бой с тем, кто пришел с двадцатью тысячами? Действительно, пока Наполеон придумывал меру, которая имела бы самые вредные последствия для нейтральных кораблей, уже деятельно занятых перевозкой британских товаров, зависть британских купцов и государственных людей была сильно возбуждена ростом этого нейтрального транспортного дела. Последние обдумывали только предлог и средства чтобы нанести ей вред. Берлинский декрет вновь возбудил вопли этих людей, которые, будучи тогда в оппозиции, осуждали январский указ 1807 года за то, что он не доводил репрессий достаточно далеко и направил их против каботажной торговли, которую можно было затронуть только отчасти, вместо нейтральной торговли колониальными товарами, везде являвшеюся беззащитной перед британским флотом. Перемена министерства в конце марта 1807 года передала опять в руки партии тори власть, которой она была лишена в продолжение четырнадцати месяцев со времени смерти Питта. Между тем декрет все-таки оставался без действия, вследствие отъезда Наполеона в Польшу, разъяснений морского министра о пределах его действия и потворства со стороны всех местных властей при неисполнении указа. Поэтому новое британское министерство не принимало никаких дальнейших мер до самого возвращения в Париж императора. Последний сперва только издал несколько дополнительных постановлений муниципального значения, для обеспечения более строгого надзора, но скоро он был вынужден обнародовать весьма важный приказ. Мнение морского министра о значении некоторых статей декрета было представлено императору министром юстиции; и он установил, что истинный первоначальный смысл декрета был тот, что французские военные суда должны захватывать и приводить в порт нейтральные корабли, на которых имеются какие бы то ни было товары британского происхождения, хотя бы даже эти товары были в то время нейтральным имуществом. Что касается того, должны ли французские суда также задерживать нейтральные за то только, что последние идут к Британским островам или возвращаются оттуда, его величество воздержался от решения. Приговор императора, который дезавуировал толкование морского министра, был объявлен призовым судебным учреждениям 18 сентября 1807 года и вскоре после того он был применен к делу об американском корабле, потерпевшем крушение у французских берегов, – ту часть его груза, которая была британского происхождения, было приказано продать в пользу казны. Действие объявления Наполеона сразу проявилось в Великобритании. Страховые премии за нейтральные корабли, отправляющиеся в континентальные порты, особенно в Голландию и Гамбург, поднялись с четырех гиней в августе до восьми в сентябре и двенадцати в октябре, а некоторые страховщики отказывались брать на страх даже за двадцать пять и тридцать. За два месяца, сентябрь и октябрь, таможней было выдано шестьдесят пять разрешений свезти на берег и сложить в магазины грузы, которые были уже погружены на суда для отправки на континент. Теперь у министерства тори был предлог, в котором нуждались для самых крайних мер возмездия.
 
      Решения Наполеона 18 сентября были сообщены конгрессу Соединенных Штатов 18 декабря президентом. Одновременно он передал и прокламацию короля Великобритании от 16 октября, предписывающую насильственную вербовку британских матросов, оказавшихся на службе на каком бы то ни было иностранном торговом корабле. В виду опасностей, которым подвергались американские корабли вследствие действий обоих воюющих, было предложено ввести эмбарго для обеспечения их безопасности задержанием в собственных портах. Действительная же цель его была отомстить Великобритании, следуя духу направленного против этой страны акта о запрещении ввоза (a Non-Importation Act), который вошел в силу в минувшем июле. Поэтому акт об эмбарго был немедленно подвергнут обсуждению и утвержден 22 декабря. Всем занесённым в списки коммерческим кораблям Соединенных Штатов было запрещено выходить из портов, в которых они тогда стояли, иначе как с выдачей обязательства, что их грузы будут свезены на берег в другом отечественном же порте. Этот акт оставался в силе в продолжение всего 1808 года, до 1 марта 1809 года, когда он был отменен, и вместо него был издан акт, о запрещении сношений (a Non-Intercourse Act). Последний, разрешая купеческим судам Соединенных Штатов ходить за границу на поиски фрахтов и заниматься перевозками между своей страной и другими, в то же время безусловно запрещал всякие сношения с Великобританией и Францией, а также принадлежащими им колониями. Они не только не могли получать таможенные разрешения на отплытие из отечества в эти страны, но должны были давать обязательства, что в продолжение плавания не будут ни заходить в порты этих стран, ни принимать участия, ни прямого, ни косвенного, в торговле с ними. Французские или британские корабли, вошедшие в какой-либо порт Соединенных Штатов, подлежали захвату и признавались законным призом. Этот акт сохранял свою силу до конца следующей сессии конгресса, и на основании его закон о сношениях Соединенных Штатов с Великобританией и Францией действовал до мая 1810 года.
 
      11 ноября 1807 года были обнародованы важные репрессивные меры Великобритании, которые в одно мгновение переполнили чашу терпения нейтральных держав. Указывая на Берлинский декрет как на оправдательный мотив их действий, Королевские указы, изданные в этот день, объявляли бумажную блокаду всех неприятельских портов, чрезвычайно беззастенчивую по форме и распространяющуюся на большое пространство. «Все порты и укрепленные места Франции и ее союзников или другого государства, ведущего войну с его величеством, и все прочие порты и укрепленные места Европы, хотя бы и не ведущие войны с его величеством, но в которые британский флот не допускается, и все порты колонии неприятелей его величества будут отныне подвергнуты тем же самым ограничениям относительно торговли и мореплавания, как будто бы они были действительно блокированы самым строгим и жестоким образом». Вся торговля произведениями неприятельских колоний была равным образом объявлена для нейтральных сторон незаконной.
 
      Действительная блокада требует присутствия у блокированного порта достаточной силы, чтобы сделать вход или выход явно опасными. В этом случае корабль, пытающийся пройти в каком бы то ни было направлении, может быть – на основании общего Соглашения всех держав, называемого международным законом, захвачен без нарушения на законном основании. Выставить такую силу перед каждой из многочисленных и широко разбросанных гаваней, к которым относились эти указы, было очевидно невозможно даже для громадного британского флота. Цели, которой нельзя было достигнуть употреблением средств, признанных законными, британское министерство решило добиться верховенством на море, которым британцы несомненно обладали. Последнее они решили использовать для решения поставленной ими себе задачи: поддержать торговлю и мореходство Великобритании, от которых зависело ее морское могущество; принудить неприятельскую торговлю идти через ее порты и таким образом поднять свои доходы до необходимой степени.
 
      Совершенное подавление торговли с запретными берегами, на нейтральных ли судах или теми предметами ввоза или вывоза, в которых нуждался весь свет, ни в каком случае, однако, не было целью британских министров. Главной целью было отомстить своему врагу, заставить его переносить те же страдания, какие он хотел причинить им, но вместе с тем обратить его меры против него самого. Пока он терпел бы затруднения, Великобритания могла бы получить некоторое облегчение в своих собственных проблемах. В продолжение этого бурного и горестного периода стало ясно, что в глубине сердца континентальные нации были скорее за нее, нежели за Наполеона, и что, почти по той же самой причине, Соединенные Штаты, по-видимому вопреки общим интересам человечества и своим собственным, были настроены – хотя ни в каком случае не единодушно – против Великобритании. Во всяком случае непосредственный притеснитель был предметом ненависти. В течение пяти или более лет, пока блокада континента была в силе, континентальные нации видели, что англичане стараются везде, с большим или меньшим успехом, пробиться чрез железную заставу, воздвигнутую Наполеоном. В течение большой части этого времени существовала значительная морская торговля; и взаимные сношения, которые поддерживались при этом, заставили всех противников понять общность интересов, связывающих их вместе, несмотря на враждебные действия между государствами. Ничто не читается яснее между строк британской дипломатической корреспонденции, как то убеждение, что народ был готов продолжать свои усилия для обхода мероприятий Наполеона.
 
      Помня намерение британского правительства сделать Англию центром и складочным местом всемирной торговли, вполне можно понять, что если бы только эта цель была достигнута, то чем больше была бы торговля прочих стран, тем больше была бы выгода или куртаж, причитающийся на долю Великобритании. Поэтому Королевские указы заключали в себе, кроме общего правила о блокаде, некоторые исключения, краткие по изложению, но обширные по своему применению. Во-первых, нейтральным державам разрешалось вести торговлю непосредственно с неприятельскими колониями. Им также было позволено вести торговлю прямо между последними и свободными портами британских колоний, которые получали благодаря этому возможность стать в соответствующей степени центрами местной торговли, подобно тому, как сама Великобритания должна была сделаться главным складом для европейской и всемирной торговли'.
 
      Второе исключение, коте-рое было особенно ненавистно нейтральным сторонам, разрешало судам последних ходить прямо из портов Соединенного Королевства в запретные неприятельские порты, хотя они не могли отправляться туда ни из своей собственной страны, ни из других местностей Европы, в которые не допускался британский флаг. С другой стороны, нейтральные суда могли свободно выходить из всякого порта противников его величества, закрытого для них Королевскими указами, если только они шли прямо в какой-нибудь европейский порт, принадлежащий Великобритании, но они не могли возвратиться в свою собственную страну, не зайдя прежде в британский порт.
 
      Такова сущность Королевских указов 11 ноября 1807 года, после очистке их от оболочки многословия. Нейтральные суда могли иметь торговые сношения с каким-либо европейским портом, не открытым британским кораблям, не иначе как по предварительном заходе в британский порт, выгрузке там товара на берег и затем обратной погрузке его на корабль с оплатой некоторыми пошлинами. Тот же самый порядок должен был соблюдаться на обратном пути: нельзя было идти прямо домой, а надо было сперва побывать в Великобритании. Континентальная торговля уплачивала таким образом пошлину и при входе и при выходе; или, повторяя выражение министерства, неприятелям «нельзя было вести торговлю иначе как через Великобританию». Британские крейсеры «получили инструкцию предостерегать от продолжения пути всякое судно, которое вышло или выйдет из порта не зная этого указа, и направить его в какой-либо порт Королевства, или в Гибралтар, или на Мальту; и всякое судно, которое после такого предостережения все-таки будет продолжать запрещенный путь, должно быть захвачено». Суда же, которые, послушавшись сделанного им предостережения, входили в британский порт, получали позволение после выгрузки своего груза «снова принять «го для вывоза и продолжать путь к месту своего первоначального назначения или в какой-либо другой порт дружественной его величеству страны, по получении сертификата от собирателя пошлин в порту». Но из допущенных к вывозу предметов были специально исключены «сахар, кофе, вино, спирт, нюхательный и курительный табак», эти продукты могли вывозиться в какой-либо блокированный порт «только на таких условиях, какие его величество может указать в пожалованной для этой цели лицензии». Лицензии были вообще необходимы для вывоза всякого иностранного продукта или мануфактуры; тогда как товары британского происхождения могли перевозиться в неприятельскую страну свободно. Наконец, вывоз хлопка на континент был совершенно запрещен с целью подорвать иностранные мануфактуры. На лицензиях вскоре возник особый вид торговли, которая играла столь важную роль в практике проведения в жизнь как указов, так и Континентальной системы.
 
      Едва ли можно вообразить что-либо более унизительное и затруднительное для нейтральных сторон, чем эти указы. Они попирали все установившиеся до тех пор международные законы, все понятия, которые питали современники о своих правах, и достигали этого правом сильнейшего. Они были не только отрицанием права, но и сопровождались для нейтральных сторон существенными убытками, – прямыми и косвенными. Тем не менее не надо забывать, что указы были весьма суровой действенной мерой возмездия правительству Наполеона, которое, как верно выразился один современный германский писатель, сжало пружины так сильно, что почти уже слышен был их треск. Необходимо помнить также, что Великобритания боролась за свое существование, за свою жизнь. Накладные расходы, которыми она обложила каждый груз, достигавший континента после прохождения через ее порты, издержки товарохозяев, вызывавшиеся потерей времени, выгрузкой и перегрузкой, гаванскими пошлинами, лицензиями, – падали главным образом на континентального потребителя, на подданных Наполеона или на тех, кого он держал в военном рабстве. И это было еще не все. Великобритания, хотя и не была в состоянии блокировать каждый отдельный французский или континентальный порт, все-таки могла сделать приближение к французскому берегу опасным настолько, что для обыкновенного купца было выгоднее подчиниться указам, чем пытаться уклониться от них. В Английском Канале Великобритания господствовала на путях из Атлантики во все северные континентальные порты, а в Гибралтар – на пути в Средиземное море. Указы были таким образом отнюдь не пустой угрозой. Они не могли не оказать весьма серьезного влияния на ввоз на континент, и особенно на те экзотические предметы потребления – сахар, кофе и другие тропические растения, – которые сделались столь существенными для комфорта европейца, а также и на некоторые сырые материалы, как хлопок, красильное дерево и индиго. Морские припасы, направлявшиеся с Балтики в Англию, проходили так близко от французского берега, что могли «проскользнуть» туда счастливым случаем, но нейтральное судно, шедшее из Атлантики, будучи захвачено близ берегов Франции или Испании, должно было объяснить причины своего приближения к ним, которое уже само по себе говорило против него. Эти препятствия прямому ввозу вели таким образом к повышению цен вследствие уменьшения предложения и вместе с пошлинами, наложенными Великобританией на грузы судов, которые были вынуждены заходить в ее порты, увеличивали стоимость житейского обихода на континенте. Затруднения его несчастных жителей усиливались еще трудностью сбыта предметов их собственных производств; и нигде это не чувствовалось более, чем в России, где доходы дворянства в значительной мере зависели от спроса британцев на морские припасы, и где, сообразно этому, ненавидели как союз с Францией, так и Континентальную систему.
 
      Цель Королевских указов была поэтому двоякая: поставить в затруднительное положение Францию и Наполеона запрещением прямого ввоза и вывоза предметов всей внешней по отношению к этой державе торговли, которые могли перевозиться для французов только на нейтральных судах; и в то же время принудить континент к принятию всех британских продуктов или мануфактур, которые только он мог принимать. Более выгодные условия сбыта последних сравнительно с иностранными были обеспечены системой лицензий, которая сосредоточивала руководство торговыми операциями постоянно в руках Торгового Комитета Великобритании. Вся эта система сильно осуждалась тогда и после того все Европой и Америкой, как мера никоим образом не военная и считалась гигантским проявлением меркантильной жадности; но еще вопрос, справедливо ли было такое осуждение. Чтобы выиграть в борьбе, Великобритания должна была не только ослабить Наполеона, но и укрепить свои собственные силы. Битва между морем и сушей должна была состояться на почве торговли. Англия не имела армии для противопоставления силам Наполеона; Наполеон не имел военного флота, способного помериться силами со своим противником. Как при осаде неприступной крепости, единственной альтернативой для каждого из этих борцов было доведение противника до истощения. На общей границе – береговой линии – они встретились в смертельной борьбе, в которой не было обнажено никакое оружие. Императорские солдаты были обращены в береговых стражников для закрытия Великобритании доступа на континентальные рынки; британские военные корабли сделались таможенными крейсерами для пресечения французской торговли. Нейтральная сторона, «спрятав в карман свое самолюбие», предлагала за плату свои услуги которой либо из воюющих держав, и тогда другая из них смотрела на нее как на принимающую участие во враждебных против нее действиях. Министерство, защищая себя в жарких дебатах, обнаружило некоторый недостаток определенности в постановке цели своих действий. Иногда указы оправдывались им, как военная мера возмездия врагу; иногда же – как необходимое средство для поддержания британской торговли, столь существенной для благосостояния Королевства и его морской силы; и оппоненты в обоих случаях упрекали министерство в неустойчивости. Наполеон с деспотической категоричностью ясно объявил свое намерение разорить Англию уничтожением ее торговли; и британскому министерству со своей стороны не надо было бы придумывать никакого другого аргумента: Salus civitatis suprema lex. Называть меры того и другого не военными настолько же ошибочно, насколько ошибочно было бы называть не военным старый способ защиты войск в поле окопами на том основании, что для него единственным орудием служит лопата.
 
      Наполеон не был таким человеком, чтобы молчаливо принять Королевские указы. 27 октября он подписал в Фонтенбло договор с Испанией о разделе Португалии, служивший первым шагом к вторжению на полуостров. 16 ноября он оставил Фонтенбло, для того чтобы посетить свое Итальянское королевство, и в столице последнего Милане 17 декабря 1807 года издал декрет, называющийся именем этого города. Начинавшийся с заявления, что вызывается Указами, Миланский декрет объявлял, что всякое судно, которое допустит осмотр его британским крейсером, будет считаться тем самым «денационализованным» – понятие, которое по смыслу международных установлений может быть отождествлено только с определением «вне закона». Такое судно «теряло свой флаг», по крайней мере для французских крейсеров, и подлежало захвату, как «бродяга». Далее декрет объявлял, что все суда, шедшие в Великобританию или из нее, были уже по одному этому законными призами – пункт, который Берлинским декретом был оставлен еще открытым. Французские приватиры были все еще достаточно многочисленны для того, чтобы сделать эти постановления серьезным увеличением опасности плаваний для судов; тем более что декрет требовал захвата последних независимо от того, заходили или нет они во французский порт при следовании в Англию или возвращении оттуда.
 
      Обе воюющие державы раскрыли теперь свои главные карты. Королевские указы подвергались некоторым изменениям, вызванным главным образом значением для Великобритании американского рынка, который поглощал большую часть ее мануфактур; но эти изменения, значительно облегчая тягость Указов для нейтральных судов и вводя некоторые формальные изменения, ни в каком смысле не уклонялись от духа первоначальной редакции. Все Указы были окончательно отменены в июне 1812 года, но уже слишком поздно для того, чтобы предотвратить войну с Соединенными Штатами, которая была объявлена в том же месяце. Наполеон совсем не отменил своих Берлинских и Миланских декретов, хотя хитростью он заставил слишком пылкого президента Соединенных Штатов верить, что сделал это.
 
      В 1808 году намерение императора низвергнуть испанскую монархию и возвести одного из членов своего семейства на ее трон окончательно созрело. Он оставил Париж 2 апреля и после долгой задержки в Бордо 14-го числа достиг Байоны. Здесь состоялись его свидания с королем и инфантом Испании, которые имели результатом отречение короля, предоставившего Наполеону располагать его короной по усмотрению. Там же 17 апреля император издал указ, предписывающий секвестрацию всех американских судов, которые будут заходить в порты Франции, Италии, Голландии и ганзейских городов, так как есть подозрение в том, что они пришли из Великобритании. В оправдание этого указа приводился акт от эмбарго, изданный в декабре 1807 года, вследствие которого, как доказывал Наполеон, американские суда не могли оставить законно свою страну и, следовательно, могли прийти лишь прямо из Англии, и их документы надо считать поддельными. Секвестрации по этому указу продолжались до 23 марта 1810 года, когда декрет Рамбулье конфисковал окончательно суда и грузы, таким образом захваченные. После мая 1810 года акт о несообщении (Non-Intercourse Act), который заместил эмбарго, был временно отменен по отношению к Великобритании и Франции и никогда не возобновлялся по отношению к последней; таким образом, предлог для упомянутых конфискаций уже потерял основу.
 
      Между тем планы императора по отношение к полуострову встретили неожиданные неудачи. Бунт 2 мая в Мадриде вызвал одновременные народные восстания во всех частях страны. 21 июля армейский корпус под начальством генерала Дюпона был отрезан инсургентами в Андалузии и сдался восемнадцатитысячному отряду противника в Байлене (Baylen). Новый испанский король Иосиф Бонапарт 29 июля бежал из Мадрида, в который вошел только 20-го числа. 1 августа у берега Португалии появилась британская эскадра с первой дивизией войск, предназначенных для действий на полуострове, под командой сэра Артура Уэллесли. 21-го числа состоялось сражение при Вимьеро, окончившееся поражением Жюно, которому – по конвенции в Цинтре, подписанной 30-го числа, – было дозволено очистить Португалию и который затем был перевезен во Францию со своей армией на британских транспортах. В то же самое время отряд русского флота, укрывшийся в Лиссабоне, при возвращении из Средиземного моря был сепаратной конвенцией отдан в руки Великобритании до окончания войны. (Ее адмирал упорно отказывался действовать совместно с Жюно; в таком образе действий он, вероятно, был выразителем сильного несочувствия высших классов русского населения союзу с Францией.) Вследствие этих последовательных неудач Португалия была совершенно потеряна для Франции, и французская армия в Испании отступила к реке Эбро.
 
      Наполеон понял необходимость принятия энергичных мер к подавлению общего восстания, пока оно не приобрело, еще организации и устойчивости, и решился явиться на поле действий лично. Но прежде чем двинуться на этот отдаленный театр войны, он счел целесообразным установить и закрепить свои сношения с царем, от поддержки которого зависело так многое в его положении в Центральной Европе. Оба правителя встретились во второй раз 27 сентября 1808 года в Эрфурте. Союз, заключенный в Тильзите, был возобновлен; Франция решилась не соглашаться на мир до тех пор, пока Россия не добьется уступки Финляндии от Швеции, Молдавии и Валлахии от Турции; Россия гарантировала испанскую корону Иосифу Бонапарту, и было условлено, чтобы сейчас же было сделано формальное предложение мира Англии, настолько публично и явно, насколько было возможным. Царь уже в предшествовавшем феврале начал враждебные действия против Швеции, выставив предлогом к тому ее тяготение к Великобритании и ее отказ присоединиться к России и Дании в решении запереть Балтийское море для британского флота. Дания также объявила Швеции войну, для ведения которой обладание Норвегией давало ей тогда средства, каких она не имела потом. Пруссия 5 марта заперла свои порты для шведской торговли «по домогательству императорских дворов в Париже и С. Петербурге».
 
      Существенное значение Балтики для Великобритании – как источника, из которого она получала морские припасы, и как путь, через который ее торговля находила доступ на континент, вдали от сферы бдительности Наполеона, – обязывало ее оказать сильную поддержку Швеции. Согласно этому, через Зунд в апреле месяце была послана британская эскадра из шестидесяти двух кораблей под начальством сэра Джемса Сомареца. За этой эскадрой скоро последовали транспорты с девятитысячным отрядом войск, под начальством знаменитого сэра Джона Мура; но быстрое движение русских армий сделало эту помощь напрасной, и Мур был скоро переведен на тот театр войны на полуострове, в связи с которым его имя сделалось бессмертным.
 
      Совместное письмо союзных императоров к британскому королю было передано ему посланниками обеих держав 12 октября. Ответ на него от 28 октября выражал готовность войти в предлагавшиеся переговоры, если к участию в них будут допущены король Швеции и испанское правительство, действующее именем короля Испании, который был тогда пленником в руках Наполеона. «С Испанией, – гласила британская нота, – Его величество не-связан никаким документальным условием; но Его величество, пред лицом всего мира, связан с этой державой обязательствами не менее священными и имеющими, по убеждению Его величества, не меньшую силу, чем самые торжественные договоры». Этот ответ по крайней мере в одном отношении, а именно – по его ничем не вызванной резкости, заслуживал суровой критики. На ту часть письма двух правителей, которая приписывали претерпеваемые континентом лишения прекращению морской торговли, нота возражала: «Нельзя ожидать, чтобы Его величество слышал с чрезвычайным сожалением, что система, имеющая целью уничтожение торговли его подданных, отразилась рикошетом на ее авторах или на ее орудиях». Тем не менее невозможно удержаться от удивления перед отважным поведением одинокой державы, владевшей морем, в борьбе с двумя могущественными правителями, которые разделяли между собой господство на континенте, или не признать того благородства, с которым она, при подавляющем неравенстве против нее шансов, теперь – как и всегда во времена Питта – отказывалась отделять свое дело от дела своих союзников. Решение британского правительства было оповещено Европе путем публичной декларации, помеченной 15 декабря, которая, выражая обычную для британского правительства твердую решимость, явно обнаруживала испытывавшееся им чувство недоумения по поводу упорства континента под ярмом, какое он нес.
 
      Предложение допустить испанский народ к участию в переговорах было отвергнуто как Францией, так и Россией. Наполеон, возвратившись между тем в Париж, опять оставил его 25 октября для принятия командования над армиями, которые – при численности свыше трехсот тысяч человек, всех родов оружия, – или вошли уже в Испанию, или быстро стягивались к ней. 8 ноября он перешел через границу, а 4 декабря Мадрид сдался. Раз северная Испания была покорена, раз столица пала без серьезного сопротивления, а политический престиж восстания получил серьезный, если не безнадежный удар, император теперь предполагал разделить массу солдат, которые до сих пор действовали под его собственным верховным начальством. При дезорганизованном и беспомощном состоянии испанского народа, при доказанной слабости и неспособности случайных правительств могло быть оправдано рассеяние сил, которое при другом положении дел было бы неблагоразумным. Корпуса под начальством маршалов Наполеона должны были попытаться покорить южные провинции полуострова, тогда как подавляющая сила, под его личным начальством, должна была пересечь границу и водрузить его знамена в Лиссабоне, чтобы исполнить хвастливое обещание, данное им перед оставлением Парижа. От этого решения он должен был отказаться вследствие внезапно полученного известия, что небольшой отряд британских войск под начальством сэра Джона Мура – который по его предположению отступил к Лиссабону и которого он думал прогнать там на суда – порвал связь с этим городом и смелым движением на север угрожает его собственным сообщениям с Францией. По получении этих вестей, 21 декабря, он сейчас же изменил свои первоначальные намерения в виду необходимости выбить из позиции и выгнать из Испании этот маленький отряд. Таким образом, Наполеон был сбит со своего пути, и Испания была спасена в самый критический момент незначительной армией, которая пришла с моря. Она осмелилась на такое движение потому, что знала, что, при неизбежном отступлении, найдет в море не непроходимый барьер, а гостеприимное убежище – в сущности, можно сказать, свое собственное владение. Полуостров выиграл время для отдыха, которого Наполеон никогда не давал неприятелю, если не бывал вынуждаем к тому, силой обстоятельств; и случай, таким образом потерянный им, уже никогда более не повторялся.
 
      Так начался 1809 год. Наполеон во главе восьмидесятитысячной армии гнал перед собой, через снега северо-западной Испании, около двадцати тысяч британских войск с неутомимой энергией, которая отличала все его погони за противником. На севере Россия, довершив завоевание Финляндии, приготовлялась теперь вторгнуться в Швецию на западном берегу Балтийского моря. Король этой страны уже был близок тогда к низвержению с трона вследствие своего ненормального психического состояния, и политика нации склонялась к миру с ее гигантским противником. Последний, однако, не соглашался на это, иначе как при условии присоединения Швеции к союзу против Великобритании. Но Швеции совершенно не улыбался этот союз. Ее население зависело всецело от производства морских припасов и зерна и от морской торговли. Поэтому лишение свободы такой торговли было бы для нее почти равносильно разорению. Британское министерство с самого же начала поняло, что, на "какой бы образ действий ни была вынуждена Швеция, ее истинные желания должны состоять в том, чтобы поддерживать свободу сношений с Великобританией. Такое тревожное и деликатное положение этой маленькой страны обязывало к большому благоразумию и осторожности британское правительство и его дипломатического представителя и адмирала, командующего флотом. Вся трудность задачи окончательно обрушилась на последнего, когда Швеция была наконец принуждена к формальной войне. Его здравой логике и самообладанию был в значительной мере обязан тот факт, что не состоялось серьезного столкновения, и что в решительные моменты 1812 года Швеция, несмотря на серьезные причины жаловаться на царя, действовала рука об руку с Россией, вместо того чтобы действовать против нее.
 
      В Центральной Европе Австрия, со времени Инсбургского мира, заключенного три года назад, спокойно работала над восстановлением своей военной силы. Различные перемены, которые случились в Германии в течение этого времени, – учреждение и развитие Рейнской конфедерации, падение Прусской державы, основание Варшавского герцогства и потеря значительной части своих владений – поставили Австрию и положение, с которым она не могла примириться; в то же время союз между Россией и Францией совсем изолировал ее, что Наполеон тщательно закрепил во время Эрфуртского свидания. Возобновление войны между Австрией и Францией было поэтому естественным. Вопрос состоял только в том, когда объявить ее; но подобные вопросы Наполеон, вполне понимавший политическое положение, не привык предоставлять решению противника. Он начал свое испанское предприятие с полной уверенностью, что пребывание на полуострове его и его Великой армии будет непродолжительно; он знал, что долгая отлучка, вызванная отсутствием непосредственного и решительного успеха, даст Австрии случай, в котором она нуждалась; но он имел основание надеяться, что совершит предпринятое дело и возвратится со своей армией к своим восточным границам как раз вовремя. Эта надежда была разбита действиями сэра Джона Мура. Таким образом 1809 год увидел на горизонте тучи войн, готовые разразиться над двумя империями. «От границ Австрии до центра Парижа», – писал Меттерних, – я слышал только одно мнение, это – что не позже весны Австрия выйдет на поле битвы против Франции. Это заключение вытекает из относительного положения двух названных держав».
 
      Поддерживая поводы к разногласиям, вызывая их путем незаметной, спокойной, но настойчивой деятельности, какой характеризуется обыкновенно морская сила, постоянно вызывая тревоги у населения, – так шла коммерческая война, представлявшая в сущности антоним того морского мира, которого добивались державы. Берлинский и Миланский декреты с одной стороны, королевские указы – с другой, были все еще в полной силе в начале 1809 года. Франция, которая особенно нуждалась в содействии нейтральных судов, отняла у последних даже и те слабые шансы к достижению ее портов, которые могли оставить им британские крейсеры, объявлением о конфискации каждого судна, допустившего обыск, хотя бы оно было и бессильно сопротивляться ему. Великобритания, с другой стороны, исключила возможность всякой конкуренции со своей торговлей путем блокады, которая закрыла прямой доступ на континент нейтральным судам, и была готова воспользоваться всяким случаем навязать Европе во всяком пункте и всякими средствами всевозможные товары, мануфактурные или колониальные, которые выходили из ее собственных складов. Система лицензий давала для этого средства, которыми нейтральные суда были готовы воспользоваться. Лицензия, выданная Великобританией, открывала им доступ во всякий порт, из которого блокада исключала их; и так как такой патент мог быть приобретен законно только в британском порту, то нейтральные суда, заходившие туда, естественно нагружались там самым дорогим грузом, каково бы ни было его происхождение.
 
      В годы с 1806-й по 1810-й, как и в начале революционных войн, Голландия и ганзейские города соперничали в извлечении выгод из этой косвенной и часто контрабандной торговли. В июне 1806 года Наполеон, следуя политике возведения членов своей фамилии на троны континентальных государств, добился обращения Голландии из республики в монархию и возложил корону последней на своего брата Людовика. Тот сейчас же начал искать сближения со своими новыми подданными и, поддерживая их интересы, постоянно сопротивлялся требованиям Наполеона. Большая часть этих интересов была в морской торговле, к которой Голландия особенно тяготела как по своему географическому положению, так и по вековым привычкам. При таком направлении действий короля, несмотря на бдительность и резкие указания Наполеона, уклонения от распоряжений последнего были нередки, и даже декретами его открыто пренебрегали под различными предлогами. Все население занималось предприятиями, столь гармонировавшими с его привычками и столь прибыльными в случае успеха. Со времени издания Берлинского декрета до окончания войны с Австрией в 1809 году внимание Наполеона, хотя и часто останавливалось на Голландии, пренебрегавшей его приказаниями, все-таки слишком поглощалось другими делами, для того чтобы позволить ему принять решительные меры к последней. Во-первых, война с Россией в 1807 году, затем дела на Пиренейском полуострове, затянувшаяся на весь 1808 год, наконец, Австрийская война в 1809 году, в которой он был в таком критическом положении между сражениями под Эсслингом и Ваграмом, – все это, вместе с финансовыми затруднениями, почти всецело занимало его ум и позволяло ему уделять внимание Континентальной системе только «мимоходом».
 
      Нейтральные суда поэтому продолжали открыто допускаться в Голландию, и требования Наполеона об их конфискации не выполнялись. Кроме того, здесь была чрезвычайно развита контрабанда, для которой характер берега и близость к Англии представляли широкое поприще. Из Голландии товары обыкновенно находили без больших затруднений доступ во Францию, хотя в двух случаях Наполеон, для того чтобы наказать Голландию за своеволие, запер для нее границы своей страны. «Ваше величество – писал он Людовику, – воспользовались моментом, когда я был озабочен трудными делами на континенте, для того чтобы позволить возобновление сношений между Голландией и Англией и нарушить законы блокады, представляющей единственное средство для нанесения серьезного вреда этой враждебной нам державе. Я показал свое неудовольствие на вас, запретив вам доступ во Францию, и дал вам понять, что, не прибегая к своим армиям, я мог бы, закрыв для Голландии Рейн, Везер, Шельду и Маас, поставить ее в положение более критическое, чем объявлением ей войны. Я так изолировал ее, чтобы уничтожить ее. Удар тяжело отозвался в Голландии. Ваше величество обратились к моему великодушию… Я снял линию таможен, но Ваше величество возвратились к своей прежней системе. Правда, что я был тогда в Вене, и на руках у меня была серьезная война. Все американские суда, которые входили в порты Голландии, в то время как они были изгнаны из портов Франции, были приняты Нашим величеством. Я был обязан во второй раз закрыть свои таможни для голландской торговли… Я не буду скрывать своего намерения вновь присоединить Голландию к Франции и обложить войсками ее территорию, так как это будет самым тяжелым ударом, какой я могу нанести Англии». Он согласился, однако, отсрочить исполнение этой угрозы под условием, чтобы существующие склады колониальных товаров были конфискованы, так же как и грузы американских судов.
 
      О важной роли, какую играли в предшествующей войне Бремен и Гамбург как коммерческие центры и складочные пункты для континентальной торговли, упомянуто было уже выше. До известной степени они еще и теперь исполняли ту же функцию, но при сильно изменившихся условиях. Политические перемены, последовавшие за войной в 1806 и 1807 годах, и присутствие французских войск в прусских крепостях и по всей Северной Германии, привели к тому, что упомянутые города, подобно Пруссии, сделались покорными воле Наполеона. С формальной стороны континентальная блокада распространилась по всей этой области, как и в Голландии; везде корабли и товары, пришедшие из Великобритании, были запрещены и должны быть конфискованы, где бы они ни были найдены.
 
      Все берега Северного моря, Дании и – при содействии царя – берега Балтики входили в область такого запрещения. Французскому посланнику в Гамбурге приходилось заниматься главным образом или требованием субсидии – деньгами или натурой – для французских войск, или настаиванием, в значительной мере против своего желания, на более строгих мерах к воспрепятствованию ввоза в порт британских товаров. Затруднения, причинявшиеся континентальным государствам этими стеснительными требованиями, были весьма велики даже и в то время, когда Наполеон был сильно озабочен другими вопросами; но единодушие всего населения в пассивном сопротивлении этим требованиям, деятельность контрабандных судов и взяточничество, которое всегда процветает в таможнях и растет вместе с пошлинами, содействовали смягчению Лишений потребителей. Берега Северного моря, между устьями Эмса, Везера и Эльбы, а также Датской Голштинии, низкие и малодоступные для больших судов, а потому способствующие развитию мелких ботов, и требующие от мореходов знания местных условий. Это способствовало развитию контрабанды; так же, как многочисленность рыбаков и гряда близлежащих островов, куда не распространялась деятельность обыкновенного таможенного чиновника.
 
      Для поддержания этой контрабандной торговли, британцы 5 сентября 1807 года захватили Гельголанд и обратили его в склад товаров, которые назначались для ввоза в Германию или Голштинию. «Гарнизон из шестисот человек защищал остров, и военные корабли крейсировали постоянно в его соседстве. Оттуда Контрабандисты получали товар, которым снабжали континент через живших по побережью фермеров, сбывавших его ночью многочисленным комиссионерам; последние распространяли его далеко во все стороны. Население помогало контрабандистам, содействовало им в борьбе с таможенными чиновниками и в подкупе последних». Между Голштинией и Гамбургом возникла тайная линия таможен, но запретные товары прорывались через все барьеры. «Свыше шести тысяч человек низшего и среднего классов занимались тем, что более двадцати раз в день совершали путь из Голштинии в Гамбург. Наказания и конфискации постигали пойманных; но это не положило конца неустанной борьбе против фискальной тирании, иногда хитростью, иногда силою». От пяти до шести сотен женщин, нанятых гамбургскими купцами, ежедневно переносили в город кофе и другие продукты, по четырнадцати фунтов каждая, скрывая их под одеждой.
 
      В Балтийском море положение дел было несколько иное. Многое было там в зависимости от того, удовольствуется ли царь исполнением буквы своих Тильзитский и Эрфуртских обязательств, или будет решительно настаивать на прекращении торговли с Великобританией. Последнее, однако, было невозможно для Александра. Порывистый и властолюбивый, он все-таки не имел в достаточной степени твердости характера, необходимой для того, чтобы не считаться с холодным неодобрением со стороны знати и нуждами своих подданных. В беседе с Наполеоном под влиянием его личного обаяния и его заманчивых обещаний казалось возможным то, что в уединении двора и при отсутствии симпатии со стороны окружающих оказалось невыносимо тяжелым; да и сам Наполеон не облегчал задачи верностью своему слову. Правда, строгие декреты были изданы и британский флаг действительно исключен из русских портов; но острая меркантильная сообразительность заинтересованных лиц скоро позволила им понять, что не будут практиковаться ни слишком любопытный осмотр корабельных бумаг, ни настойчивые препятствия к вывозу тех национальных продуктов, которые, будучи существенными для Великобритании в практике ее деятельности, как владычицы морей, были не менее существенным источником благосостояния России. В самом деле, спрос Британии на морские припасы и обмен их на британские капиталы были первоклассными элементами этого благосостояния; и поэтому уже отказ от тех выгод, без которых Царь решил обойтись, был не легкой жертвой.
 
      Таковы были условия «проведения в жизнь» Континентальной системы между 1806 и 1810 годами. Несмотря на некоторую тревогу и несомненные препятствия, возникшие к тому свободному вывозу, на котором было основано богатство населения Великобритании, бодрость его, в общем не была убита. Большая надежда возлагалась им на сопротивление самих континентальных жителей и еще большая – на настойчивый обход ими эдиктов. В 1806 году, как раз перед изданием Берлинского декрета, но когда Континентальная система была уже в силе, «Коммерческий сборник» писал: «Мероприятия французского правительства показывают только невежественность его в деле торговых принципов. Когда блокада Эльбы была отменена, то на рынках нашли переполнение товаров, а не недостаток их и поднятие цен, как ожидали». – «Вопреки всякому запрещению, британские товары продолжают (1 декабря 1806 года находить путь во Францию в обширном количестве. Они вывозятся туда по французским заказам. Легко застраховать их на весь путь до французского города, где они должны сдаваться покупателю. Они проникают почти через все части сухопутных границ Французской империи. Едва успеют они попасть в склад французского купца, как уже готово поддельное доказательство, что они – произведения французской мануфактуры; они клеймятся соответствующими марками и выставляются в витрины как образцы несомненного превосходства французских мануфактур над английскими. Автор получил эти сведения от людей, близко стоящих к торговле, о которой он говорит: «Хотя Венецианский порт теперь совершенно закрыт для британской торговли, так же как и полуостров Истрия, откуда всегда получался итальянский шелк, тем не менее и теперь мы получаем через нейтральные суда пьемонтский шелк, который лучше и изящнее, прямо из Ливорно, Лукки и Генуи». – «С Мальтой через порты Италии поддерживается оживленная торговля, дающая хороший доход. Этот остров служит эмпориумом средиземноморских депо товаров. Из Мальты мы снабжаем Ливорно и другие города, подвластные Франции. Но британские товары обыкновенно запроданы на наличные деньги даже еще прежде, чем свезены на берег, и едва ли есть риск, что на руках останутся непроданными британские товары даже и на фунт стерлингов, – там, где француз может добраться до них».
 
      Мало-помалу, однако, среди британских промышленников начинают появляться признаки тревоги; но все-таки еще и в январе 1808 года мы читаем: «Несколько кораблей из Голландии вошли недавно в наши гавани и ввезли большое количество товаров, обыкновенно поступавших к нам из Гамбурга. Это является доказательством бесплодности коммерческих расчетов Бонапарта». Около названного времени Россия явно заявила себя противницей Великобритании, подняв цену всех русских продуктов, и акт Соединенных Штатов об эмбарго только что вошел в действие. Это повело к сильному упадку балтийской и американской торговли. В 1805 году через Зунд прошло более одиннадцати тысяч судов; в 1807-м – едва шесть тысяч, и притом британские суда были исключены из всех балтийских портов, кроме шведских. В.1808 году порты Голландии были открыты для вывоза голландского масла, и через них контрабандой ввезено двести тюков шелка благодаря взятке в шесть тысяч гиней, данной одному из высших таможенных чиновников. В 1809 году опять появляется заметка о том, что порты Голландии открыты королем, и вместе с этим вест-индские продукты, которые в течение нескольких месяцев сбывались плохо, оказываются в большом спросе и поднимаются в ценах. Мальта в то же время делает превосходные дела и становится одним из самых больших складов в Средиземном море.
 
      1809 год отличается большим, хотя и временным оживлением торговли, явившимся следствием нескольких причин. Сам Наполеон оставался в течение значительной части года в центре Австрии, поглощенный заботами в одном из самых сомнительных состязаний с этой империей; и в его отсутствие торговля с портами Северного моря шла почти так же, как и в мирное время. В Соединенных Штатах горячий британский посланник, держась политики, несогласной с партией, стоявшей у власти, решился на официальное сообщение правительству Штатов – не получив на то полномочия, – что королевские указы будут отменены с 10 июня. Президент, не дожидаясь дальнейших сведений, отменил в этот день ограничения, установленные актом о несообщении (Non-Intercourse Act), и согласно этому в течение нескольких месяцев между Соединенными Штатами и Великобританией производились свободная торговля и весьма большой обмен товаров. В Кожной Америке удаление португальского двора в Бразилию и восстание Испании против Наполеона имели результатом открытие колониальных портов для Великобритании; и огромная волна корабельных грузов, заготовленных на риск на фабриках, хлынула в этом направлении. В Балтике царь устал от своих обязательств по отношению к Франции и от уловок императора; устал он также и от оппозиции своего двора и своих подданных. Правда, он честно исполнял букву договора с Наполеоном и отказывал британским кораблям в доступе в русские порты; но он не хотел открывать глаза на тот факт, чти британские товары ввозились в эти порты нейтральными судами, снабженными британскими лицензиями. Он никогда не обещал запретить доступ в свои владения названным судам, или лишить их права всякого ввоза и вывоза, и не его было дело углубляться в смысле документов, которые «узаконивали» торговые сношения, имевшие существенное значение для его народа. Ввоз в Великобританию морских припасов, главным образом из Балтики, более чем удвоился с 1808 года по 1809 год и даже еще увеличился в следующем году. То же самое было с шерстью из Испании и шелком из Италии. Даже вест-индские продукты, так энергично исключенные с континента, разделяли общий успех; и у коммерсантов возникла большая, хотя лихорадочная и неосновательная надежда на то, что полное процветание торговли скоро возвратится. Было очевидно, что меры Наполеона имели только частный успех, и что люди склонны были думать, что неудача этих мер лежит в природе вещей – в невозможности осуществления попытки императора. Им предстояло еще узнать, что преследование не имеет успеха только тогда, когда оно не постоянно и не неослабно, или не может быть таким.
 
      Среди увеличивавшихся препятствий к взаимным сношениям между державами, – являвшихся следствием прежде всего узкости идей, которые господствовали в торговой политике в ту эпоху, затем были усилены открытой морской войной или запретительными враждебными мерами, принимавшимися Великобританией против большей части континентальных стран и обратно, и еще усложнившихся континентальной блокадой Наполеона и мстительными указами британского правительства, – возникла двусмысленная, но чрезвычайно разросшаяся выдача «лицензий». Эти лицензии служили, хотя только отчасти и совершенно произвольно, для устранения некоторых из затруднений, мешавших обмену товаров. Лицензия, как показывает значение этого слова, подразумевает наличность запрещений, которое снимается ею в частном случае; и лицензии наполеоновских войн представляли в сущности не столько определенную систему, сколько собрание отдельных разрешений производить такую торговлю, которая запрещена действующими законами государства. Они выпускались и британским правительством, обращавшимся в них к морской полиции – т. е. к вооруженным крейсерам – и Наполеоном, обращавшимся к таможенным властям континентальных портов. В Великобритании, вообще говоря, считали, что Департамент торговли руководствовался в своей деятельности только честными мотивами, хотя эта деятельность подвергалась энергичным нападкам по многим основаниям, – главным же образом для того, чтобы добиться отмены королевских указов, которым одним только приписывалось возникновение лицензий; что же касается Франции, то там при выдаче лицензии играли явную роль развращенность придворных и фаворитизм.
 
      «Система лицензий» в той особенной и распространенной форме, к которой обыкновенно прилагают это определение, была принята британским правительством в 1808 году, непосредственно после королевских указов и союза России с Наполеоном. Лицензии тогда были выпущены не в первый раз, да и не в первый раз тогда явилась в них необходимость; но тогда началось то их распространение, при котором число их с двух тысяч шестисот шести в 1807 году возросло до пятнадцати тысяч в 1809-м и свыше восемнадцати тысяч в 1810 году. После последнего года число их начало быстро падать не вследствие перемены системы, но вследствие горького опыта, что лицензия, которая защищала судно от британского крейсера, не спасала его и груз по прибытии в порт, подвластный Наполеону, когда последний наконец отдался со всей своей неутомимой энергией попытке настоять на исполнении своих декретов. В течение тех лет, когда система лицензий процветала, суда, приобредшие их, направлялись главным образом в порты Балтийского моря, хотя пробирались также и в Голландию, Францию, Испанию и другие страны континента. Торговые сношения с британскими Ост– и Вест-Индиями предоставлялись только британским судам, как и во времена полного мира. Истинное происхождение позднейшей торговли при посредстве лицензии следует искать в том господстве и той вездесущности британского военного флота, которые сделали невозможным для судов под неприятельским флагом держаться в море. Для того чтобы пользоваться своими судами, владельцы передавали их в собственность судовладельцам нейтральных стран – обыкновенно фиктивным актом, который получил название «нейтрализации». Нейтрализованное судно оставалось собственностью купца неприятельской страны; но за условленную цену нейтральная фирма, которая обратила такие сделки в свою регулярную профессию, объявляла себя собственником судна и получала от властей нейтральной страны все необходимые бумаги и аттестаты, которыми могли быть обмануты британские крейсеры при осмотре судна. Как специальное предприятие, представляющее собой обман с начала до конца, система лицензий впервые возникла в течение Американской войны за независимость. Когда Голландия в 1780 году приняла участие в этой войне, ее большой торговый флот не обеспечивался теми средствами защиты, которыми она располагала, и она прибегла к этой системе. В то время фирма основалась в Эмбдене, на прусском берегу Эмса, который разделяет Пруссию от Голландии, и в течение двух лет, т. е. до окончания войны, общая вместимость иностранных судов, «нейтрализованных» ею под прусскими флагами, достигла ста тысяч тонн, число – огромное для тех дней. Во время наполеоновских войн Голландии пришлось опять идти «в кильватере» Франции, и нейтрализация, опиравшаяся на лживые присяги и подложные документы, опять возникла и достигла обширного процветания в прусской части Восточной Фрисландии – так как Пруссия заботливо сохраняла свои нейтралитет с 1795 года до несчастной Йенской кампании 1806 года. В 1806 году под прусским флагом насчитывалось более трех тысяч судов, принадлежащих купцам Голландии, Франции и Испании; и без сомнения, нейтрализация практиковалась не в одной только Пруссии. «Знаменательно, – писал лорд Гоуик (Howick), британский министр иностранных дел, – что прибрежная торговля неприятеля ведется при посредстве судов не только действительно нейтральных, но также и неприятельских, так как многие купцы нейтральных держав бессовестно продают свое имя за небольшие проценты, не только для прикрытия товара, но в бесчисленных случаях и для того, чтобы замаскировать принадлежность судов нашим противникам». Когда факт этот сделался известным, то британские крейсеры при встрече с ценным судном, снабженным прусскими бумагами, находили основание захватывать его и отсылать в порт в качестве законного приза; но нейтрализирующей фирмой подготовлялся агент для защиты ее дела даже и в британских портах и адмиралтейских судах. Капитан и команда задержанного судна, заранее снабженные соответствующими инструкциями, приносили лживые присяги, подтверждая их фальшивыми документами, «оправданными» перед прусскими судьями. Благодаря такому ходу дел Франция получала возможность добывать морские припасы, несмотря на то что британцы блокировали ее порты. Обманы обрушились любопытным образом на голову самой Пруссии. Так, в позднейший период Йенской кампании нейтрализованные суда снабжали французские магазины в портах Балтийского моря, французские госпитали в Любеке и армию, которая осаждала Данциг. Захват судов, подлинность бумаг которых возбуждала подозрение, вызывал негодование против Великобритании, будто бы нарушившей нейтральные права, вел к большей строгости британских военно-морских мероприятий и таким образом прямо содействовал Берлинскому декрету и королевским указам.
 
      В таком положении была нейтральная торговля к концу.1805 года. После того как Наполеон оставил наконец всякую мысль о вторжении в Англию, победоносная Аустерлицкая кампания и Пресбургский мир, расширившие границы империи, расширили также и район тех муниципальных законоположений, которые исключили британские товары с французской территории, В начале 1806 года, втянув Пруссию во враждебные действия против Великобритании занятием Танновера, император добился также закрытия больших германских рек. Правда, мир был скоро восстановлен; но последовавшая вскоре затем Йенская кампания отдала Пруссию, связанную по рукам и ногам во власть Наполеона. Летом 1807 года Тильзитский мир соединил империи Востока и Запада в общем решении исключить из своих пределов британскую торговлю, и Пруссии ничего не оставалось, как только примкнуть к этому решению. Великобритания таким образом оказалась лицом к лицу не с муниципальными постановлениями одной только или двух стран, но с большим политическим союзом, поставившим себе целью ее уничтожение через уничтожение ее торговли, которая была ее жизнью. Притом союз этот не был лишь одним из тех недружелюбных актов, которые ведут к своей цели мирными средствами, подобно Американским Актам о несообщении: Британский кабинет хорошо знал, что мелкие государства были принуждены прямой военной силой действовать в согласии с коммерческой политикой Франции и России, – согласии, существенном для успехов союза.
 
      Для Великобритании было необходимо встретить этот угрожающий ей союз такими мерами, которые уменьшили бы последствия проектированных для ее уязвления ударов до приемлемой степени, – до тех пор, пока не настанет неизбежная реакция. Она встретила готовую поддержку в колоссальной беспринципной системе нейтрализованных судов и при посредстве их и действительно нейтральных судов задумала сохранить свою торговлю с континентом. Для достижения этого без уклонения от общих оснований политики, провозглашенной королевскими указами, было необходимо снабдить каждое из нанятых нейтральных судов ясным и веским документом, который обеспечивал бы, при всех предусматриваемых случайностях, уважение со стороны британских крейсеров к классу судов, обыкновенно навлекавших на себя их подозрение. Было бы неловко, если бы корабль, зафрахтованный в интересах британской торговли, которой грозила опасность упадка, был остановлен британскими же крейсерами. Редакция лицензий была поэтому чрезвычайно обстоятельна и внушительна. Они охраняли от задержки судно, под каким бы флагом оно ни шло (за исключением лишь французского), и указывали, что «судну надлежит разрешить продолжать путь, независимо от того, следует ли оно в неприятельский или нейтральный порт, и независимо от того, что свидетельствуют относящиеся к самому судну и грузу документы, т. е. кому бы судно и груз ни принадлежали». Эти широкие условия были необходимы, потому что корабельные флаги, за исключением флагов Соединенных Штатов, принадлежали державам, которые, добровольно или по принуждению, примкнули к Континентальной системе; а документы, которым предстояло выдержать освидетельствование враждебных агентов в портах назначения судна, должны были подделываться, или – как говорили тогда смягченно – «ассимилироваться», для того чтобы обмануть ретивого таможенного офицера или дать равнодушному таможенному офицеру приличный предлог для допущения товаров. Лицензия защищала судно против британского крейсера, который в противном случае задержал бы его на основании его бумаг, имевших целью обмануть портовых офицеров. «Система лицензий, – говорилось в одной петиции противников ее, – делает необходимым для судов запастись пачкой подложных, или, как их называли, ассимилированных документов». Сама бумага для последних, воск для печатей и другие принадлежности, а также подписи иностранных правителей, например Наполеона, президента и секретаря Соединенных Штатов, подделывались весьма искусно. Фирмы, занимавшиеся такими делами, заявляли о себе коммерческому обществу циркулярными письмами.
 
      Таким образом, большие эскадры снабженных лицензиями судов под флагами Пруссии, Дании, Мекленбурга, Ольденбурга, Книпгаузена и других почти неизвестных германских княжеств, так же как и многие американские суда, направлялись ежегодно в Балтику с британскими и колониальными продуктами и возвращались оттуда с лесом, пенькой, салом и зерном Севера. Эти суда входили в Петербург и все другие порты Балтийского моря, разгружались, нагружались затем возвратным грузом и тогда собирались на общее rendevous. Когда число их достигало приблизительно пятисот, они отплывали в Великобританию под конвоем военных кораблей, защищавших их против приватиров, которыми кишели Зунд и Северное море. Оказавшись между требованиями с одной стороны Англии, а с другой – Франции, датские моряки, не мирившиеся с системой лицензий, потеряли средства к пропитанию и обратились к приватирству, в практике которого недалеко ушли от пиратства; и французские приватиры также находили для себя выгодное поприще в хищническом крейсерстве.
 
      Вероятно, такое отношение северных держав, так же как и желание примириться с Соединенными Штатами, вызвали королевский указ 1809 года, который – хотя и сохранял дух, а также выгоды ноябрьских указов 1807 года – все-таки формально отменял последние, за исключением статей их, определительно изложенных в новом эдикте. Конструктивная или бумажная блокада, которая по первым указам распространялась на каждый порт, куда английские товары не допускались, была теперь ограничена лишь берегами Голландии, Франции и только теми берегами Италии, которые входили в область непосредственного владычества Наполеона. Причинами этой новой меры выставлялись «различные события, имевшие место со времени первых указов и повлиявшие на отношения между Великобританией и владениями других держав». Пиренейский полуостров, население которого тогда открыто восстало против Наполеона, был, конечно, освобожден от блокады; и Южная Италия, вследствие ее близости к Мальте и Сицилии, из которых первая была владением, а вторая – союзницей Англии, могла быть снабжаема необходимыми припасами с упомянутых островов с большим удобством, чем нейтральными судами, приходящими издалека. Продление блокады Голландии было особенно благоприятно для британской торговли: при этой мере крупные предметы континентального потребления могли попасть в Голландию и Францию непосредственно только при помощи британской лицензии, т. е., другими словами, прямо из Англии; если же они ввозились из нейтральной страны в германские реки, ганзейские города или порты Балтики, как это разрешалось новым указом, то им еще предстояла перевозка оттуда во владения Наполеона сухим путем, а это поднимало их цены настолько, что они не могли конкурировать с товарами, «очищенными» британской лицензией. Таким образом, лишения, терпимые населением нейтральных стран, были облегчены без ослабления давления на Францию, и в то же время с отменой некоторых стеснительных и оскорбительных требований от нейтральных судов. Великобритания получила еще другую выгоду от такого открытия доступа к торговым операциям в Балтике всем нейтральным судам: большой спрос и высокие цены на предметы военно-морского снабжения побуждали их доставлять последние в британские порты и на британский рынок предпочтительно перед другими странами.
 
      Рассматриваемый указ был издан как раз в то время, когда британский посланник в Вашингтоне только что уверил американское правительство, что королевские указы будут совершенно отменены 10-го числа следующего пеня месяца. В то же время французские и австрийские войска приближались друг к другу на германской территории. 6 апреля эрцгерцог Карл выпустил воззвание к австрийской армии и 10-го числа перешел Инн, направляясь к Баварии. 12-го Наполеон оставил Париж, намереваясь сам стать во главе своих войск, которые уже вышли раньше его, но, будучи тогда рассеяны на различных позициях, крайне нуждались в его мощном руководстве. 17-го числа он был посреди них. В тот же самый день произошло первое столкновение австрийцев с корпусом Даву под стенами Ратисбона. Затем последовало пять дней деятельного маневрирования и суровых схваток, окончившихся Экмюльским сражением, после чего эрцгерцог, разбитый более его искусным противником, отступил в Богемию. 12 мая сдалась Вена, а 13-го Наполеон вошел в австрийскую столицу во второй раз в течение своей блестящей карьеры.
 
      В продолжение той же самой богатой событиями недели и в самый день Экмюльского сражения сэр Артур Уэллеслу опять высадился в Лиссабоне, для того чтобы начать свое достопамятное четырехлетнее командование английскими войсками на полуострове. Наполеон предоставил Сульту преследовать сэра Джона Мура, и после амбаркации британской армии из Коруньи и сдачи этого города, 16–26 января 1809 года, приказал ему вторгнуться в Португалию. После ряда трудных операций Сульт достиг Опорто и взял его штурмом 29 марта, но не был в состоянии пробиться дальше к югу. Уэллеслу по прибытии сейчас же решился идти против него, вместо того чтобы атаковать французские силы в Испании, расположенные в долине реки Тахо. 12 мая, в тот самый день, как сдалась Вена, британские войска перешли Дуэро, и Сульт, вынужденный поспешно эвакуировать Опорто, отступил к северу и снова вступил в пределы Испании. Британский генерал возвратился затем со своей армией к Тахо, и 27 июня двинулся по течению этой реки в Испанию. 28 июля он дал противнику Талаверское сражение; но, хотя и выиграл его, недостаточно сильная поддержка со стороны испанских войск, ненадежные свойства их солдат и недостаток провизии принудили его возвратиться в конце августа в Португалию, где он и занял позицию близ границы.
 
      Действия французских войск в Испании сделались нерешительными за недостатком единства в начальствовании армиями, который был следствием неспособности короля к военному делу и соперничеству, возникшему между маршалами. Между тем первые летние месяцы были проведены Наполеоном в отчаянной борьбе на берегах Дуная, ниже Вены. Хотя столица пала, австрийская армия все еще существовала – сдержанная, но не покоренная, – и теперь развернулась на северном берегу реки под предводительством военачальника, если и уступавшего великому императору, то во всяком случае увенчавшего себя выдающимися заслугами. Переход с южного на северный берег широкой реки пред лицом такого противника было делом нелегким даже для Наполеона. Первая попытка началась 20 мая; и в течение двух следующих дней французская армия медленно переправлялась через ненадежные мосты, какие только и могла перекинуть за отсутствием надлежащего материала. 21-го и 22-го числа между противниками происходила борьба, известная в истории под именем Эсслингского сражения. В последний день, когда около шестидесяти тысяч французских войск вступили в бой с австрийцами, большой мост, соединявший южный берег с островом Лобау на середине реки, подался перед разливом, который поднял воды Дуная почти на четырнадцать футов. Снабжение сражавшихся войск боевыми припасами прервалось, и поэтому сделалось невозможным удержать уже занятые позиции. В течение ночи 22-го числа корпуса на северной стороне были отозваны на остров, и в продолжение следующих шести недель Наполеон неутомимо работал над обеспечением материала для мостов в требовавшемся количестве. Наконец, когда все было приготовлено, армия опять переправилась через реку, и 6 июля состоялась знаменитая битва под Ваграмом. Окончившись поражением австрийцев, она привела к перемирию, заключенному 12-го числа того же месяца; окончательный же мирный договор был ратифицирован в Вене 15 октября. Австрия сдала весь остававшийся еще в ее руках берег Адриатики, помимо некоторых своих внутренних провинций, и опять согласилась на запрещение доступа британским товарам всех родов в пределы своих владений.
 
      За месяц перед тем, 17 сентября 1809 года, был заключен мир между Россией и Швецией; последняя уступила Финляндию и обязалась закрыть свои порты для всех британских судов, «за исключением ввозивших соль и колониальные продукты, которые сделались необходимыми для шведского народа». 6 января Наполеон, менее сострадательный, чем царь, потребовал подписания конвенции, которая допускала только ввоз соли, безусловно исключив колониальные продукты, дозволенные по русскому договору; в вознаграждение за это он возвратил Швеции Померанию. Таким образом были формально закрыты для Великобритании все северные порты, через которые, однако, она, при посредстве патентной торговли, продолжала наводнять континент своими товарами, хотя уже и в значительно уменьшенном количестве.
 
      Теперь Наполеону предстояло во что бы то ни стало добиться действительного осуществления тех мероприятий, под которыми он заставил подписаться побежденных противников для поддержания своей Континентальной системы. Это вызывало усиленную личную бдительность с его стороны и настойчивое повторение требований, на что он находил неоспоримое основание в энергичных выражениях своих договоров с приморскими державами. На континенте, за исключением Пиренейского полуострова, за Венским договором последовал разорительный мир, который продолжался почти три года. Император возвратился в Фонтенбло 26 октября и сейчас же приступил к мероприятиям, путем которых надеялся покорить Великобританию, но которые неуклонно вели его, шаг за шагом, к собственному окончательному падению. Французская армия была выведена из Южной Германии, но не сразу, а постепенно, оставаясь подолгу в различных завоеванных или союзных странах, для того чтобы облегчить казну императора от расходов на их содержание, согласно неизменной политике Наполеона. Эвакуация была закончена не ранее 1 июня 1810 года. Сто тысяч человек, по преимуществу новобранцы, были направлены в Испанию вместе с императорской гвардией – обыкновенно «предтечей» самого императора, но лучшие войска, закаленные корпуса Даву и Массены, были сохранены для Северной Германии и голландских границ, с тем чтобы заставить население подчиниться требованиям континентальной блокады. Сам Наполеон не пошел в Испанию, и утомительная война шла там вяло, хотя и не без проблесков большей или меньшей энергии, в зависимости от качеств различных военачальников. Последним недоставало единства цели и согласия в действиях, так как не сдерживаемая отсутствующим Наполеоном взаимная ревность мешала им выполнить трудную задачу, которая требовала от каждого из них полного напряжения сил. Вокруг Лиссабона Веллингтон построил линию укреплений Торрес-Ведраса и таким образом поставил ногу на позиции в глубине полуострова так прочно, что все французские армии не могли пошатнуть его, пока великобританский флот стоял у него за спиной, обеспечивая ему сообщения и отступление; но Наполеон об этом ничего не знал.
 
      Прежде всего было" необходимо привести к концу Испанскую войну, и император был глубоко озабочен этим, но Континентальная система все еще стесняла его и не позволяла ему сосредоточиться на чем-либо другом. «Дюрок уверял меня, – пишет Бурьен, – что император неоднократно высказывал сожаление о том, что втянулся в Испанскую войну; но с тех пор, как он должен там сражаться с англичанами, никакое соображение не могло бы заставить его прекратить эту войну, тем более что все, что он тогда делал, должно было защищать честь Континентальной системы…» Наполеон сказал Дюроку однажды: «Я не стою более за то, чтобы Жозеф был королем Испании, да и сам он мало интересуется этим. Я посадил бы туда первого попавшегося, если бы он мог только закрыть порты Испании для англичан». Военное положение в Испании настоятельно требовало собственного присутствия Наполеона – без последнего война была нескончаема. «Испанская язва», как он сам метко назвал эту войну, высасывала и людей, и деньги; и центром затруднений был Лиссабон, в котором британская морская сила нашла наконец удобное место для того, чтобы «запустить оттуда свои когти в бок Наполеона и непрестанно терзать его рану». Но император не мог решиться ни прекратить борьбу, ни принять на себя лично руководство ею. Испанцы и португальцы, при господствовавшей на полуострове анархии, могли мало содействовать британской торговле в качестве потребителей; тогда как на севере Европы, от Голландии до С.-Петербурга, хотя и согласившемся номинально на требования Наполеона, блокада нарушалась везде благодаря пассивному отношению и даже потворству администрации. Таким образом здесь, по мнению Наполеона, была область, в которой следовало поражать Великобританию. Пиренейский полуостров требовал от нее расхода людей и истощения казны, пополнять которую она могла лишь «собиранием дани» в торговых сношениях с Северной и Центральной Европой. Император поэтому решился поддерживать всеми силами как Пиренейскую войну, так и северную континентальную блокаду, – разделить свои силы между этими двумя целями, вместо того чтобы сосредоточить их на которой-либо одной и отдать свое непосредственное внимание Северу. Таким образом, именно морская сила Великобритании, презирая везде его усилия, вынудила его ступить на поле, которое выбрала сама, «соблазнила» его – до тех пор подававшего великий пример сосредоточения сил – разбросаться и привела его на путь, который в конце концов не дал ему иного выбора, как между отступлением в сознании своей немощности или движением вперед к верной гибели.
 
      Наполеон предпочел идти вперед. Со времени Йенской кампании он занял своими и польскими войсками крепости Глогау, Кюстриц, Штетин и Данциг. Оттуда он господствовал на Одере и Висле и оказывал постоянное давление на Пруссию с целью получения от нее военных вознаграждений, которые остались еще за ней, сдерживать всякое враждебное движение с ее стороны и заставить ее исполнить требования его политики. Даву, самый суровый и самый талантливый из всех французских маршалов, вступил в командование этими крепостями, так же как и Ганновером с ганзейскими городами, где также расположились квартирами императорские войска. У устьев Эмса корпус Даву вошел в связь с корпусом маршала Удино, который растянулся оттуда вдоль границ Голландии к Бельгии и Булони. Таким образом все морское побережье, от Булони до Балтики, было занято французскими войсками, которые во всяком споре или колебании противника мощно поддерживали требования Наполеона и обеспечивали Континентальную систему как действительными вмешательствами, так и постоянной угрозой, связанной с их присутствием. «Эти меры были необходимы, – говорит Тьер, – чтобы заставить ганзейские города отказаться от коммерческих сношений с Великобританией и принудить к этому Голландию, которая относилась к коммерческой блокаде не с большим вниманием, как если бы она управлялась английским или германским принцем. Даже когда правительства пытались соблюдать вырванные от них Наполеоном обязательства, общества мало считались с этим и вели контрабандную торговлю, помешать которой оказывались бессильными самые энергичные меры. Наполеон решился вести лично этот род войны».
 
      Голландия была первой жертвой. Как выше было сказано, Людовик Бонапарт старался постоянно препятствовать Континентальной системе. Наполеон потребовал теперь строгого подчинения блокаде, и для этой-то цели охрана голландских берегов и устьев рек была поручена французским таможенным офицерам. Он требовал также, чтобы американские суда, вошедшие в голландские порты с разрешения короля", были конфискованы. Людовик, хотя и соглашался уступить первому требованию и закрыть доступ в свои владения американским и другим нейтральным судам на будущее время, не мог, однако, заставить себя отдать императору те, которые вошли в Голландию с его собственного разрешения. Однако, будучи вынужден явиться в Париж к своему брату в ноябре месяце 1809 года, он угрозами и убеждениями был доведен до подчинения всем требованиям. Именно во время этих свиданий Наполеон, дав волю одному из тех взрывов гнева, которые усиливались у него с годами, опять проговорился, в каких фатальных тисках держала его Англия, и выдал намерения, уже сложившиеся в его уме. «Это Англия, – закричал он, – заставляет меня непрерывно увеличивать владения. Если бы не она, я не присоединил бы к своей империи Неаполя, Испании и Португалии. Я был вынужден бороться и расширить береговую линию своих владений для того, чтобы увеличить свои средства. Если англичане будут продолжать действовать так же, как теперь, то они заставят меня присоединить Голландию к моим приморским владениям, затем ганзейские города, наконец Померанию и, может быть, даже Данциг». Затем он внушил Людовику, чтобы тот косвенными путями сообщил британскому кабинету опасность доведения его до этих крайностей, в надежде, что страх может заставить Англию принять поставленные им условия мира, чтобы предотвратить присоединение Голландии к его империи.
 
      Согласно этому, голландский банкир Лабушер, имевший обширные сношения с выдающимися английскими фирмами, был послан в Лондон, хотя и без формальных верительных грамот, и сообщил то, что желал Наполеон, министрам; но последние выказали мало интереса к этому сообщению. Каково бы ни было номинальное состояние Голландии, ответили они, она в действительности является только французской провинцией; а что касается до расширения Континентальной системы, то они ждут его не менее, чем увеличения тирании с увеличением господства Наполеона. Людовик был затем отправлен назад в Голландию, согласившись еще на уступку Франции всех своих провинций к западу от Рейна и на занятие берегов остальных провинций армией, частью голландской, частью французской, но под общим начальством французского генерала. Снедаемый чувством оскорбления, он лелеял по временам бессильные мысли о сопротивлении, которые, однако, выражались лишь в нанесении мелких обид французскому поверенному в делах и различных препятствиях французской оккупационной армии и французским таможенным офицерам. Наконец в июне 1810 года находившемуся перед Гарлемом отряду французских войск не были отперты ворота; и около того же времени один служащий при французском посольстве подвергся нападению со стороны местной черни в Гаге. Наполеон сейчас же приказал Удино войти не только в Гарлем, но и в Амстердам с барабанным боем и развернутыми знаменами, тогда как французские войска на севере и юге Голландии перешли через границы для поддержки оккупационной армии. 1 июля Людовик подписал свое отречение, которое было обнародовано 3-го: к этому времени он тайно оставил королевство для неизвестного назначения. 9-го Голландия была присоединена к империи имперским декретом. Столь желанные для Наполеона американские суда с их грузами были секвестрованы, и огромные склады колониальных продуктов, образовавшиеся при слабой блокаде Людовика, должны были пополнить императорскую казну, так как были допущены во Францию под обязательством уплаты пошлины в размере пятидесяти процентов их стоимости. Но за это непосредственное благодеяние состоятельные голландцы должны были заплатить безусловным отказом от торговых сношений с Англией, содержанием расположившихся у них на квартирах иностранных войск, а также морской и сухопутной конскрипцией.
 
      Владычество Наполеона распространилось теперь до Эмса; но все еще настойчивыми ухищрениями контрабандисты и нейтральные суда успевали ввозить в пределы владений императора тропические продукты и британские мануфактуры. Правда, вследствие трудности этого дела цены на упомянутые товары, сравнительно с теми, какие стояли в Англии, вырастали на пятьдесят и даже сто процентов, но тем не менее на них был спрос. Вследствие, с одной стороны, британской блокады французского берега и, с другой стороны, ревностной поддержки этой блокады декретами самого Наполеона, население Франции должно было платить за товары значительно дороже, чем население других континентальных держав. Таким образом цели Наполеона разбивались вдвойне – так как он, задавшись намерением сломить Великобританию закрытием ей Доступа в остальную Европу, в то же время рассчитывал сделать Францию, как краеугольный камень своего могущества, самой цветущей державой и обеспечить для нее континентальный рынок, который должна была потерять ее соперница. Все иностранные товары уменьшались в цене с удалением рынка от Парижа. До союза кофе и сахар стоили в столице Наполеона втрое и вчетверо больше, чем в Голландии. Представления его северным державам сделались теперь еще более настойчивыми и угрожающими. Вымогая от Пруссии последний грош в одной ноте, он в следующей ноте предлагал сделать учет в ее долге на стоимость тех «покрытых» английскими лицензиями грузов, какие она захватит. Он угрожал Швеции новым занятием Померании, если большие караваны судов с британскими лицензиями будут допускаться в Штральзунд. Действительно, четыре пятых из числа судов, снабженных лицензиями, заходили в северные и Балтийские порты; только небольшая часть направлялась в блокированные порты Франции и Голландии. Благодаря настоятельным требованиям и присутствию французских войск Наполеону удалось заставить их захватить большую часть каравана из шестисот судов, которые вошли в Балтику летом 1810 года, но, будучи задержаны противными ветрами, не успели войти в порты вовремя, для того чтобы избежать захвата. Северная торговля приняла огромные размеры в 1809 году, когда Наполеон сражался под Веной, и правительства северных держав не были под его надзором; но теперь он мог дать себя почувствовать – и в северных портах было захвачено британского имущества приблизительно на сорок миллионов долларов. Удар этот серьезно отразился на испытывавшей уже тяжелое напряжение коммерческой системе Великобритании, и результаты его сказались уменьшением числа выданных лицензий с восемнадцати тысяч в 1810 году до семи с половиной тысяч в 1811 году.
 
      Император шел дальше. Решив, после долгого размышления, что повышение цен на колониальные товары на пятьдесят процентов против лондонских идет в карман контрабандистов, он решился дозволить ввоз этих товаров под условием уплаты пошлины в названном размере. Явно не желая показать, что приходится делать шаг назад, он распространил это позволение только на те продукты, которые вывозились не из британских колоний; но при этом подразумевалось и было официально сообщено таможенным властям, что осмотр товаров не должен быть очень строгим. В этой увертке, говорит Тьер, состояла вся комбинация. Допустив таким образом законное обращение колониальных продуктов в империи и подчиненных ему странах, император «почувствовал свободу» совершить одну из таких огромных конфискаций, какие так существенно пополняли его шкатулку, оплачивавшую военные расходы. Все склады колониальных товаров, какие только существовали в его владениях, должны были подвергнуться аресту одновременно, и если о них не было предварительно, заявлено, то – поступить в пользу правительства; если же о них было заявлено, то оплатиться пошлиной в размере половины их стоимости, деньгами или натурой. «Таким образом надеялись захватить везде одновременно и обратить в доход казны Наполеона или его союзников половинную стоимость товаров в случае объявления их, и полную – в случае попытки скрыть их. Можно вообразить себе, какой ужас должны были испытывать многочисленные пайщики британской торговли». Эта мера была установлена декретом 5 августа 1810 года и принята всеми континентальными государствами, за исключением России. Последняя отказалась идти далее своих обязательств по Тильзитскому трактату и воспользовалась случаем выразить свое беспокойство по поводу постепенного распространения французских войск по побережьям северных морей, и даже так близко к ее границам, как в Данциге. Этот отказ России ясно обнаружил невозможность добровольного принесения с ее стороны огромных жертв, каких требовала Континентальная система; но никакими менее энергичными мерами нельзя было уязвить Великобританию, и Наполеон не мог отступить. Декрет был распространен на страны, лежащие за границами империи, на все склады колониальных товаров, расположенные в пределах четырех дней пути от французских границ, в Швейцарии, Германии, Пруссии и ганзейских городах. Большие суммы денег были собраны, и правительство делалось пайщиком в складах, когда уплаты пошлин производились натурой. Давление французских войск распространялось повсюду, и французские флотилии крейсировали вдоль берегов Северного моря как в пределах империи, так и вне их, в устьях и по течению больших рек, для того чтобы блокировать их более совершенно.
 
      Декрет 5 августа проводился в жизнь вооруженной рукой. «Везде, где находятся мои войска, – писал Наполеон в Пруссию, – я не потерплю никакой английской контрабанды». На этом основании французские власти исполняли его повеления в прусском порту Штетине, который был оккупирован его войсками. «Все порты этого некогда могущественного королевства, – говорит одна современная статья о Пруссии, – наводнены французскими солдатами, которые забирают и сжигают каждый предмет, возбуждающий подозрение в том, что он прошел через британские руки. Пруссия, говорят, находится в печальном состоянии, почти дезорганизованном, и там нет места для промышленности». Подобный же образ действий был проявлен и в ганзейских городах без всякого иного оправдания. Вестфальскому королю приказано было отозвать свою армию из северной части королевства, чтобы французские солдаты могли пойти в нее с той же целью. В Швейцарии позволено было действовать местным властям, но под высшим надзором французского таможенного офицера. 18 августа император сделал распоряжение о военной оккупации территорий Любека, Лауенбурга, Гамбурга и всего западного берега Эльбы на протяжении пятидесяти миль от ее устья; оттуда линия, оккупации тянулась почти на такое же расстояние от моря к Бремену и затем к границам Голландии, захватив маленькие государства – Аренбергское и Ольденбургское. Эта военная оккупация была только предтечей присоединения названных стран к Франции несколько месяцев спустя, что привело к резкому проявлению неудовольствия со стороны царя. В оправдание этого шага – одного из ряда тех, которые повели к разладу Александра с Наполеоном и привели к Русской войне, – французский император ссылался на свою задачу поддержать континентальную блокаду, как единственное средство уничтожить Великобританию. «Генерал Моран (Morand), – как гласили указы, – получил повеление принять все необходимые меры для воспрепятствования контрабанде. С этой целью он расположит первую линию войск от Голштинии до Восточной Фризии, а вторую – в тылу первой».
 
      6 октября итальянскому вице-королю было приказано занять своими войсками все итальянские кантоны Швейцарии и секвестровать сейчас же все колониальные и другие контрабандные товары. Этот указ сопровождался обычной формулой Наполеона: «Это должно дать несколько миллионов». Евгений должен был объяснить, что это было только шагом, подобным оккупации Северной Германии, что это не есть посягательство на нейтралитет Швейцарии, – и он должен был тщательно заботиться о том, чтобы рука Наполеона не была видна здесь. «Если будет ссора между вами и Швейцарией, то это никому не сделает вреда», – писал Наполеон вице-королю. 19 октября Пруссии было сообщено, что если она не поставит надежных препятствий к прохождению британских и колониальных товаров через ее провинции, то французская армия займет их. Французскому посланнику было приказано оставить Берлин, в случае если требование не будет исполнено.
 
      Вместе с принятием описанных главных мер Наполеон вел обширную переписку с разными лицами, которая изобилует приказаниями, жалобами, увещаниями, упреками, требованиями, показывающими, как прикованы были его мысли к одной цели. Сдав командование португальской армией, предназначенной действовать против британцев, самому искусному своему маршалу – Массене, он сосредоточил всю энергию на блокаде. В то же самое время он изыскал действительнейшие меры к покровительству промышленности Франции на Европейском рынке. Ни один человек не придерживался более Наполеона того начала теории протекционизма, что правительство может управлять делами своего народа лучше, чем он сам. Итальянское королевство не должно было употреблять ни швейцарского, ни германского хлопка: этот материал должен был ввозиться туда только из Франции. Итальянский шелк в необработанном виде не должен был поступать никуда, кроме Франции, и там только в Лион. Вся экспортная торговля забрана была им в свои руки, благодаря системе лицензий, очевидно заимствованной из Великобритании и в то время сильно распространившейся. 26 июля был отдан приказ, чтобы ни один корабль не выпускался за границу из порта, лежащего в пределах владений императора, без лицензии, подписанной им самим. 15 сентября был издан другой декрет, позволяющий снабженным лицензиями судам отплывать из Гамбурга, Бремена и Любека во французские порты. Лицензия стоила двенадцать долларов на тонну и имела силу только для обратного путешествия, но зато получившее ее судно, по прибытии во Францию, освобождалось от всякого опроса относительно того, осматривали или нет его британские крейсеры, и могло даже выгружать свои товары в британский порт, – другими словами, на него уже не распространялись Берлинский и Миланский декреты. Оно не могло, однако, входить во Францию с британскими товарами. На возвратный путь оно должно было нагрузиться вином или другими продуктами французского происхождения, за исключением зерна и муки. Вместе с соперничавшими друг с другом системами лицензий возникли новые и интересные способы обхода закона. Будучи вынуждено брать французские товары, которые не были нужны Великобритании, так же как и те, которые были нужны там, судно из товаров первой категории брало только столь малоценные, что они почти без убытка могли быть выброшены за борт. В конце каждого рейса боты контрабандистов встречали снабженное лицензией судно, прежде входа его в порт, и принимали от него запрещенные товары. Суда обеих воюющих держав, под иностранным флагом и с поддельными документами, появлялись в портах друг у друга. Британцы, естественно, желали дать большее распространение этой «нелегальной» торговле; но Наполеон не хотел допустить того, что, по его мнению, могло быть полезным его противнику, даже хотя бы это было в то же время благодетельно и для его собственного народа. Он думал, и верно, что затруднения в торговых сношениях наносили Великобритании больший ущерб, чем Франции; но он не понимал, однако, что вследствие своего огромного богатства и коммерческих способностей населения, великая морская держава могла выносить убытки дольше, чем Франция. Декрет 5 августа допустил ввоз во владения императора колониальных товаров, но исключил британские мануфактуры. 19 октября был издан другой эдикт, предписывавший, чтобы все такие мануфактурные товары, где бы они ни были найдены во владениях императора, или даже в тех странах, которые были заняты его войсками, сжигались публично. Это и исполнялось безжалостно. «Люди, жившие в эту эпоху во внутренних областях Франции, не могут составить никакого понятия о разорении, до которого довела эта дикая мера местности, издавна существовавшие торговлей. Какое зрелище представлял для обедневшего населения вид горящих предметов, распределение которых между нуждающимися облегчило бы столько страданий!.. Что за способ привлекать к себе покоренные народы раздражением их лишениями через уничтожение большого числа предметов первой необходимости?» «Собирание податей, – говорит Савари, министр полиции, – навело меня на весьма грустные размышления и заставило меня думать, что мы не на пути к спокойствию, и что если партия против нас еще не составилась открыто, то по крайней мере в душе все согласны в неприязненных к нам чувствам, и что достаточно одного какого-либо поражения для того, чтобы разорить нас… Чем больше мы портили отношения Европы с Англией, тем более население сближалось в единении против нас, и все те, кого болезненно задевали наши меры, клеймили нас ненавистными эпитетами». «Недовольство уже распространилось с одного конца Европы до другого; каждое правительство желало падения Наполеона, а народ жаждал, по крайней мере столь же страстно, положения вещей, менее стеснительного для промышленности и торговли. Несмотря на страх, внушавшийся именем Наполеона, открыто проклиналась эта ужасная Континентальная система, которая была источником всех бедствий; необходимо было или бороться или пасть под гнетом ее. Население Севера чувствовало настоятельную необходимость сломать то железное ярмо, которое делало таможню правительственным учреждением в Европе».
 
      Россия отказалась согласиться на какой-либо новый шаг за пределы своих тильзитских обязательств; но нигде недовольство не было более глубоко, чем там, нигде не приходилось более бояться оппозиции. Наполеон, безусловно ставивший Великобританию все в более и более затруднительное положение обесценением ее мануфактур и скоплением не находивших сбыта сахара и кофе в ее торговых складах, в то же время разорял земледелие в России и истощал доходы ее знати. Несмотря на оживление торговых сношений деятельностью больших караванов снабженных лицензиями судов, тильзитские соглашения так теснили торговлю, что пенька, цена на которую в Лондоне в 1802 году была тридцать два фунта стерлингов за тонну, в 1809 году продавалась по сто восемнадцать фунтов стерлингов за тонну; и другие продукты Севера вздорожали в той же пропорции. В то же самое время шестьдесят тысяч тонн кофе лежали в лондонских складах, не находя сбыта даже и по шести пенсов за фунт, тогда как цена на него на континенте была от четырех до пяти шиллингов, а в некоторых местах даже до семи шиллингов. Нельзя привести лучшего доказательства результатов совместных последствий системы Наполеона и британских указов; но весь вопрос сводился к выносливости: которая из воюющих держав могла выдержать такое напряжение дольше? В России положение дел быстро приближалось к апогею. Царь чувствовал, что почва колеблется под его ногами; и в то время как он возобновил свои заявления верности Тильзитскому и Эрфуртскому соглашениям, Наполеон перед его глазами обходил своими лицензиями требования, которые заставлял исполнять своего союзника все более и более неуклонно. Напрасны были объяснения, старавшиеся доказать, что эти лицензии имели целью только обеспечить успех ограничительной системы; что будто бы Франция лишь выгружает избыток своих продуктов в Англию, отказываясь принимать за них что-либо, кроме звонкой монеты, и что вследствие этого обмен все более и более истощает Великобританию. Царь знал это дело лучше; и частые и «убедительные» письма императора – скорее, по обыкновению, не допускавшие возражений, чем умолявшие, – письма о захвате всех нейтральных судов, которые будут входить в русские порты, не проникали в уши русского правителя. Александр боялся войны, но все внутренние и внешние обстоятельства вынуждали его на нее.
 
      10 декабря 1810 года Наполеон послал в сенат указ, извещавший, что он присоединил к империи ганзейские города вместе с территорией на берегу Северного моря, лежащей между ними и Голландией, которая до тех пор лишь подвергалась военной оккупации. В том же самом указе он выражал свое намерение прорыть канал из Эльбы до Любека, через который империя была бы соединена прямым водным сообщением с Балтийским морем. Этим заявлением Наполеон, как свидетельством успеха ^поступательного движения Франции на восток, не рассчитывал возбудить тревогу царя; но мера эта сопровождалась нанесением личной обиды, особенно опасной для союза, который держался главным образом на личных отношениях между двумя самодержавными правителями. Великий герцог Ольденбурга – одной из стран, столь бесцеремонно присоединенных к Французской империи, – приходился дядей царю. Наполеон предлагал вознаградить его за материальную потерю территорией, взятой внутри Германии, но Александр не хотел ни принять такого удовлетворения, ни назвать какое-либо другое вознаграждение, которое было бы, по его мнению, подходящим. Он не угрожал войной, но отказался помириться с оскорблением и сохранил право отомстить за обиду.
 
      Между тем как во Франции, так и в Великобритании напряженные и ненормальные условия торговли и коммерческие крахи – являвшиеся следствием внезапных подрывов кредита, широко распространившейся конфискации товаров и балтийских захватов, – давали все более и более серьезные результаты. Тройная линия французских войск, окаймлявшая берега континента и еще усилившаяся поясом британских крейсеров, оцеплявших берега от Эмса до Байоны и от Пиренеев до Орбителло, образовала барьер, прорвать который в требовавшейся для оживления торговли степени уже не могли ни коммерческая изобретательность, ни народная нужда. Резкие, хотя все еще мирные меры сопротивления, принятые Соединенными Штатами, серьезно увеличили затруднения Великобритании, и скорее помогали политике Наполеона, как ни мало согласна была она с истинными интересами Франции. В течение 1808 и 1809 годов продолжение эмбарго и подтверждение актов о воспрещении торговых сношений, закрывшие североамериканский рынок, совпали с открытием рынка южноамериканского; и вслед за этим начался большой наплыв в Южную Америку коммерческого британского люда, хотя страна эта ни по численности населения, ни по достатку и житейскому обиходу его отнюдь не была способна заменить потребителей, «отнятых» у Англии в Европе и Северной Америке. Отправлявшиеся туда товары не были продуманны ни по количеству ни по качеству с возможным спросом и потому не находили сбыта; сваливаемые на набережных южноамериканских портов под открытым небом они лежали там подолгу часто без всякого присмотра. Логика людей как будто расстроилась в эту трудную и мрачную эпоху, и страстное желание каждого спасти себя от разорения увеличивало общее смущение. Однако всякая деятельность, хотя бы бесцельная и опасная, менее невыносима, чем пассивное ожидание.
 
      Вследствие этого 1809 и 1810 годы отличались большим движением в торговле, которая «имела вид» процветания, в значительной мере, однако, обманчивый. Огромные партии товаров были вывезены из Балтики и Италии в момент, когда железные кольца Наполеона суживались кругом них; большие грузы были отправлены также и на север, и в Южную Америку и в Вест-Индию. Только в Соединенных Штатах переживался переходный период серьезных мероприятий; так, в мае 1810 года истек срок действия Акта о воспрещении сношений. Однако правительство Штатов немедленно обнародовало, что если до 3 марта 1811 года Великобритания или Франция не отменят своих декретов, поскольку они касаются Соединенных Штатов, то Акт будет опять восстановлен против той державы, которая сохранит свои эдикты. Наполеон намеревался было умиротворить президента Мэдисона заявлением, что Берлинский и Миланский декреты, были отменены 1 ноября в желаемом им смысле; но Великобритания отказалась считать условия отмены удовлетворительными, так как они в самом деле и не были таковыми. Королевский указ 26 апреля 1809 года оставался в силе; и воспрещение сношений между Соединенными Штатами и Великобританией было опять возобновлено в феврале 1811 года и продолжалось до объявления войны в 1812 году.
 
      К концу 1810 года результаты различных причин критического положения дел в Англии начали чувствоваться тяжело. Так как торговля с Южной Америкой приносила весьма скудные доходы, то судовладельцы были не в состоянии платить свои долги фабрикантам; затруднения же последних в свою очередь сказывались на их рабочих. Из Вест-Индии доходы получались тропическими продуктами, могущими иметь сбыт только на континенте, рынки которого были давно уже отчасти, а теперь совершенно закрыты для Англии. Скудная жатва в течение нескольких лет подряд вынудила ее ввезти большое количество зерна из Голландии и Франции. В 1809 году, когда обильный урожай на континенте, совпадая с весьма плохим в Англии, побудил Наполеона обратиться к его системе лицензий и разрешить вывоз, последний в течение трех лет высосал от неприятеля 10 000 000 фунтов стерлингов звонкой монетой. Фрахты снабженным лицензиями судов, большей частью нейтральных или враждебных, оплачивались также звонкой монетой, которая таким образом уходила из королевства. Много золота требовалось также на содержание флотов в отдаленных странах и на ведение войны в Испании, и этот расход теперь занял место прежних субсидий, платившихся союзникам из британского казначейства. Таким образом Англия обеднела звонкой монетой. В ноябре 1810 года было двести семьдесят три банкротства против ста тридцати в том же месяце год назад. Половина всех купцов королевства оказалась несостоятельными должниками. «Общая несостоятельность удивительно повлияла на мануфактуры, и между фабрикантом и купцом недостаток доверия господствует». Месяц спустя «число банкротств продолжает увеличиваться, и доверие между хозяевами и рабочими почти исчезает. Серебро и золото можно видеть не часто. Торговля мануфактурных городов в застое, и торговые дома лопаются не по дням, а по часам. В больших морских портах королевские склады наполнены всеми родами колониальных продуктов, которые не находят сбыта. Уныние увеличивается печальными вестями с континента, которые сообщают, что все морские порты и места торговых складов во внутренних провинциях наводнены французскими солдатами, захватывающими и сжигающими каждую вещицу, относительно которой могло явиться подозрение, что она прошла чрез британские руки». По мере того, как тени сгущались, делался все громче и громче ропот против некогда популярных  королевских указов, которым теперь приписывалось все зло. Пресса переменила теперь тон, говоря о них, и агитация за их отмену постепенно разгоралась в кружке вождей оппозиции, которые не переставали восставать против системы, построенной министерством.
 
      Но если на Великобританию надвигалось бедствие, то и во Франции дела шли не только не лучше, а еще хуже. Совершенно верно, как сказал император, что народ мог бы жить без сахара и кофе и что нужда в свое время заставила бы его найти способы производить многое из тех предметов, ввоз которых в страну воспрещен. Но такие искусственные приложения для его трудолюбия и изобретательности, если бы даже сами по себе и были успешны, не могли бы возместить потерь, сопряженных с утратой естественных путей промышленной деятельности. Не могли они и дать средства для сколько-нибудь продолжительной борьбы с державой, которая, хотя и была выбита на момент из колеи еще не испытывавшимися ей до тех пор условиями, все-таки сохранила способность постоянно возобновлять свои силы соприкосновением, через море, с новыми источниками. Залогом тому, что Великобритания сделает это, были ее традиции и свойства ее населения и доверие, каким пользовалось ее правительство при всех обстоятельствах. В начале 1811 года во Франции случился серьезный коммерческий кризис, причинивший большое беспокойство Наполеону. Он страстно желал обеспечить за Францией, краеугольным камнем его империи, благосостояние и довольство при всех огромных требованиях на людей и тяжелых лишениях, какие сопряжены были с конскрипцией. Но трудно было достигнуть этого, когда все морские выходы для мануфактурных и земледельческих произведений страны были заперты, когда она располагала одним только континентальным рынком, да и то обедневшим от повсеместного застоя торговли, а также и от обеднения самого населения, обремененного налогами для содержания армии. Британская блокада французских, голландских и итальянских берегов совершенно прекратила, если не считать ограниченной торговли при посредстве лицензий, перевозку водой сырья, необходимого для мануфактур, и остановила также вывоз предметов роскоши французского производства. «Состояние Франции, как оно представлялось мне по личным наблюдениям в 1807 году, – писал один американский путешественник, – значительно отличалось от всего того, что я видел в Великобритании». «Последствия упадка внешней торговли сказывались везде: в торговых городах, наполовину пустых, пришедших в бездеятельность и уныние, поистине печальное; во внутренних городах, в которых население особенно обеднело, и где я не видел не только никакого признака улучшения в ближайшем будущем, но, напротив, много готовых разрушиться зданий; на больших дорогах, где весьма редкая встреча экипажей и путников слишком ярко свидетельствовала об упадке потребления внутри страны и о жалком состоянии торговли там; и на всем обиходе населения, особенно на юге, обедневшего до чрезвычайности вследствие огромных налогов и недостатка сбыта при общем перепроизводстве. В 1807 году число нищих во внутренних городах было почти невероятно… Поля обрабатывались главным образом женщинами».
 
      Гений Наполеона, как ни велик был он, не мог создать спрос, когда не было средств удовлетворить его, и изящные произведения французского вкуса и искусства испытывали такую же печальную участь, как кофе и сахар, так как они были еще менее необходимы, чем последние. Производство, поощренное насильственным протекционизмом, сделалось на время избыточным и затем прекратилось; даже исключение с рынков британских мануфактур и частое сжигание их в контрабандных складах не могли обеспечить сбыта товарам, сырые материалы для которых сделались так дороги вследствие морской блокады и трудностей долгой сухопутной перевозки. Левантский хлопок проходил долгий путь во вьюках на лошадях и мулах из Турции через Иллирию в Триест, и уже только оттуда прямо во Францию; но даже и тогда, будучи обращен в изделия, встречал конкуренцию со стороны британского хлопка, который выгружался в Салониках, перевозился вьюками на лошадях и мулах через Сербию и Венгрию в Вену и оттуда распределялся по Германии. Таким же образом ввозились и британские колониальные произведения. Несмотря на все усилия Наполеона, контрабанда продолжала конкурировать с возможно дешевыми ценами добросовестных торговцев, и лицензии самого же Наполеона служили для обхода его собственных декретов. Многие фирмы в Голландии совсем прекратили дела; заводы и фабрики Лиона заколотили свои ворота, и несколько парижских домов были разорены, хотя, подобно британским складам, их магазины были завалены товарами, на которые они не могли найти покупателей. Банки не могли вернуть выданных займов; внутренняя торговля пришла в упадок, и наступило общее бедствие.
 
      Вместе с этим во Франции, как и в Великобритании, население сильно страдало от неурожаев. Во Франции это еще отягощалось прекращением ее прибрежной торговли, преследовавшейся британскими крейсерами, и неудовлетворительным состоянием внутренних дорог, которые – за исключением лишь служивших для военных целей Наполеона – были запущены от стесненного положения финансов. Правительство приходило на помощь различными мерами, по необходимости частными и паллиативными, рассчитанными скорее на то, чтобы поладить с непосредственным затруднением, чем дать радикальное лекарство для излечения текущей болезни. А между тем было необходимо именно серьезное врачевание, потому что возраставшее объединение континента должно было продолжать отзываться и на Франции, которая только там находила себе покупателей. В Голландии почти все прежние источники богатства один за другим иссякли; и даже ростовщичество, которое держалось дольше других, становилось делом убыточным вследствие широко распространившегося разорения в Европе. В России рубль упал до одной трети той цены, в какой стоял перед упрочением Континентальной системы, хотя царь отказался подчинить народ свой и свою торговлю декретам 5 августа и 19 октября, исполнять которые Наполеон обязал другие государства. При возраставшей бедности в Европе должна была беднеть и Французская империя, и соответственно уменьшению ее богатства должно было явиться и уменьшение дохода. Уже и теперь последний был недостаточен для удовлетворения нужд государства, несмотря на все чрезвычайные источники, к которым обратились в течение прошлого года и которых нельзя было ожидать вновь. Не было надежды на то, что большое число американских судов опять дадут случай императору конфисковать их. Огромные захваты колониальных произведений, сделанные внезапно в предшествовавшем августе, не могли повториться в сколько-нибудь подобной степени. Пошлина в пятьдесят процентов, наложенная на кофе и сахар, которые были заявлены владельцами, в государствах, охваченных поисками Наполеона, пала сначала на запасы, сделанные в годы слабой блокады, и дала большие суммы; но теперь она служила только побуждением к контрабанде. Большая изобретательность была обнаружена в измышлении чрезвычайных средств для вымогательства денег от покоренных народов, но каждый год такие источники уменьшались все более и более. Подобно рабству, подобно дурному сельскому хозяйству, администрация Наполеона, и особенно его армия, требовали постоянно новой почвы и делали мало для возобновления или развития сил, которые они напрягали; строились благодетельные планы, издавались многочисленные указы, но и те и другие получали редкое осуществление, за исключением случаев, когда содействовали военной силе страны.
 
      Оставалось два источника. Один из них – экономия; и переписка Наполеона в эту эпоху изобилует увещаниями, обращенными к его помощникам, которых, просьбы о деньгах он отказывается удовлетворять и которым рекомендует выжать возможно больше с присоединенных владений и просить возможно меньше от него. Император держал в резерве, подлежавшем лишь его личным распоряжениям, особую богатую кассу, специально для военных потребностей, начало которой положили военные контрибуции, и в которую «вливались» вещественные результаты чрезвычайных деяний, только что упомянутых. Пять войн вложили в эту кассу 805 000 000 франков; но в 1810 году в ней оставалось только 354 000 000, и Наполеон не желал опустошать ее больше, иначе как только при возникновении крайней необходимости. Он надеялся сберечь ее, если только не увеличить конфискацией имущества испанской знати, – которая сопротивлялась совершенной им перемене династии, – а также и захватом «ложных нейтральных судов». Очевидно, однако, что такие источники случайны, ненадежны и не могут сравниваться с источниками коммерческого государства. В противоположность Великобритании, финансовые средства Наполеона напоминали средства средневекового принца или восточного владыки; и нельзя было надеяться, чтобы весьма искусственное – или, скорее, прямо неестественное – здание могущества, которое он построил, оказалось прочнее и выносливее высоко организованного, по существу нового и – что важнее всего – правильно развивавшегося общества, которое было противопоставлено ему. Зрелое государство, с установившимися традициями, может вынести дурные последствия плохой политической системы, невыгодной для него. Но когда система нова и держится на одном человеке, то она «тщетно взывает о доверии», какое внушает прочно связанный, хотя и раскинувшийся политический организм, установившийся характер которого гарантирует будущее.
 
      Справедливость этой мысли ясно обнаружилась в способности враждебных держав пользоваться другим источником – займом как средством пополнения недостаточных доходов. Наполеон упорно отказывался прибегать к нему, ссылаясь на то, что это было бы несправедливым налогом на будущие поколения и могло бы привести только к одному результату – банкротству. Он доказывал, что Великобритания не могла вечно рассчитывать на займы при ее настоящем состоянии. Более верную причину его воздержанности в рассматриваемом отношении следовало искать в состоянии его кредита. Общественный долг Франции в его правление был мал и так как не увеличивался, то облигации стояли в хорошей цене на биржевом рынке. Военный гений Наполеона, широкий успех его оружия, военные контрибуции, несправедливая система расположения войск его в чужих странах – не только в военное, но и в мирное время – с возложением на последние их содержания, – все это, при часто возобновлявшихся войнах и беззастенчивых вымогательствах с побежденных, позволяло ему покрывать свои расходы, собирать вышеупомянутый большой резервный фонд и в то же время распределить во Франции некоторую сумму звонкой монеты, которая сильно облегчала денежное обращение. Но его успех не импонировал никому. Каждый понимал, что такие средства были по существу преходящими; что возобновление их требовало новых войн, все более и более широких завоеваний и результатов, всегда зависящих от военного престижа, который мог быть разбитым одной проигранной битвой. По сравнению с подобной необеспеченностью, долг Великобритании, хотя быстро растущий, являл залог серьезной жизненности государства, правительство которого внушало обществу незыблемую уверенность, что проценты будут выплачиваться правильно. За великую морскую державу ручалась история и престиж морской силы, которая – как было хорошо известно – выдерживала много тяжелых неудач и все-таки в конце концов оставалась победоносной. Далеко и широко, через многие моря и во многих землях распространились корни ее могущества, и никогда не подвергалась она более славному, более трудному испытанию, чем в борьбе с великим императором… Великая морская держава имела кредит; Наполеон не имел его.
 
      Савари, один из самых преданных последователей императора, приводит с убеждением следующие слова, сказанные ему одним парижским банкиром в начале 1811 года: «Унизительный факт, дающий ключ и к объяснению многих других, это – состояние кредита во Франции и в Англии. Долги Англии превышают сумму 3 500 000000 долларов, наш же долг достигает только 250 000 000; и тем не менее Англия могла бы занять в случае надобности сумму, более значительную, чем мы, и – что всего важнее – под бесконечно более выгодный процент. Откуда эта разница? Почему во Франции кредит государства ниже, чем кредит купцов и банкиров, тогда как в Англии всегда имеет место обратное условие? Несколько слов достаточны для объяснения этого. Для восстановления кредита кого-либо в Англии вы должны иметь дело только с правительством; тогда как если кому-либо надо потерять кредит во Франции, то ему достаточно лишь не держаться в стороне от правительственных операций. Вся Англия, так сказать, представляет один коммерческий дом, в котором директорами являются министры, а законы – контрактом, причем последний даже сама власть не может нарушить. Здесь же Государственный Совет присвоил себе функции судебных учреждений, и я мог бы почти сказать, что здесь ничего полезного не делается, потому что ничто не гарантируется надежно». Компетентный американский очевидец, цитированный выше, который прожил два года во Франции, писал в 1809 году: «Французские правители, какова бы ни была их власть, не способны добыть средства у себя дома иначе как жертвами, равносильными риску, который сопряжен с заключением контрактов с ними. Кредит же их за границей характеризуется фактом, хорошо известным нам всем, что ни один интеллигентный купец в этой стране не может быть соблазнен никаким соображением дать им в долг или принять чек на их казначейство от наилучше аккредитованного их агента».
 
      Рядом с характеристикой состояния общественного кредита, этого пробного камня благосостояния в двух сравниваемых государствах, тот же самый автор следующим образом обрисовывает положение их населения: «Во Франции царят отсутствие общественного духа и влияния общественного мнения, безлюдье и разорение больших городов, суровое господство военной политики, беспрестанно охлаждавшей удовольствие, естественно вызывавшееся во мне зрелищем обилия благ природы. Бремя налогов было увеличено гнетущей строгостью их собирания. Условия жизни крестьянства, по отношению к питанию, одежде и жилищам, не выдерживают никакого сравнения с условиями существования того же класса населения в Англии… Что касается последней, то каковы бы ни были представления тех, которые, вследствие малого знакомства с фактами, высказывают сожаление о ее положении, – я утверждаю, что поистине никогда не существовало нигде такого прекрасного и совершенного образца общественного и частного благосостояния… Я плачу эту справедливую дань восхищения с тем большим удовольствием, что она является для меня средством загладить ошибки и предубеждения, под влиянием которых я находился, прежде чем на мою долю не выпало счастье личного опыта. Почти двухлетнее пребывание в этой стране – в течение которого я посетил и изучил почти все ее части, без какой-либо иной цели, кроме получения верных о ней сведений, и, могу добавить, с предварительной подготовкой, вполне приноровленной к выполнению моей задачи, – убедило меня, что до сих пор я грубо обманывался».
 
      Писавший приведенные строки видел Англию раньше, чем для нее наступило самое тяжкое испытание. С 1807 года, и особенно после 1809 года, положение обеих держав сделалось значительно хуже. Коммерческие затруднения Великобритании вследствие перемещения торговых центров и потери рынков – причиненные отчасти Континентальной системой, а отчасти американским актом о воспрещении сношений и усугубленные безумными спекуляциями, которые производились в 1808 году, – закончились в 1811 всеобщим крахом: торговля падает, мануфактуры закрываются, рабочие остаются без работы и голодают. Во Франции коммерческий кризис того же года, распространившийся по континенту, скоро превратился в хаос; фирмы рушились одна за другой и увлекали вниз друг друга в своем падении. Вскоре большое число рабочих во всех провинциях, подобно их английским собратьям, оказались оставшимися без работы. Совещание за совещанием созывалось Наполеоном, чтобы определить, как правительственным вмешательством помочь злу, за которое правительство было в настоящую минуту ответственно. Но, несмотря, казалось бы, на одинаковые условия, несчастные в обеих странах, в действительности была разница между нацией, затворившейся и ушедшей в себя, и нацией, державшей открытыми свои сообщения со всем светом. В 1811 году Великобритания уже начала сопротивляться своими естественными способами: силы ее народа под лежащим на них бременем уподобились сильной пружине, упругость которой сохраняется, когда она сдавлена. Торговля Южной Америки ожила; торговые склады Карибского побережья ее поглотили запасы Вест-Индских островов, а последние начали в свою очередь обращаться за товарами в метрополию. Россия стала явно уступчивее; на Пиренейском полуострове Массена, движение которого вперед было остановлено у границ Торрес-Ведраса, был вынужден в марте отступить в Испанию, и британская торговля получила новые пути через освобожденную Португалию. Процветание Франции не могло быть восстановлено, пока море не было ей открыто при посредстве собственных или нейтральных кораблей. Но последние не могли беспрепятственно заходить в ее порты, пока ее соперница не отреклась от все еще действовавших королевских указов о блокаде всего французского и голландского берегов, а этого она не сделала бы, пока император не отменил декретов, на которых покоилась его Континентальная система. И в то время, когда Великобритания выдавала ужасные векселя на будущее по своему все возраставшему долгу, Франция расточала капитал, который никакая государственная власть не могла возместить своими преждевременными рекрутскими наборами, вызвавшими бунт гораздо более грозный, нежели возмущение английских рабочих. Шестьдесят тысяч «непокорных» рекрутов разбежалось по департаментам, по лесам Западной, Центральной и Южной Франции, отказываясь присоединиться к своим полкам и выказывая пренебрежение к властям. Их преследовали при помощи летучих отрядов старых солдат; эти последние, зачастую с давних пор сделавшиеся иностранцами для своих соотечественников, позволяли себе такие же вольности с их имуществом, какие практиковались ими в чужих странах. В январе 1811 года был произведен полный набор за тот год, а в половине лета – за 1812-й; но никакими способами невозможно было сделать мужами мальчиков, посланных раньше наступления возмужалости умирать не столько от рук неприятеля, сколько от лишений в мрачных горах и знойных равнинах Испании.
 
      Величественная борьба, исход которой зависел от сравнительной выносливости противников, «между высочайшим личным гением с одной стороны и великой нацией с ее материальными средствами и установлениями с другой, – нацией, отстаивавшей свое грандиозное могущество, казалось, приближалась к концу. Бой между морем и сушей был готов закончиться одной из самых поразительных и гигантских катастроф, отмеченных историей. Но неизбежный исход был уже ясен, прежде чем Наполеон выступил в Россию, хотя слабое зрение утомленных глаз Англии, надорванных долгим бодрствованием, не видело того, что с ужасом почувствовала мнительность французов, взволнованных страданиями Франции. Сила Франции исчезла; ее население не могло вынести никакой прибавки бремени, пока море, на котором Великобритания все еще хозяйничала, не встречая сопротивления, не было ему открыто. Население континента сделалось резко враждебно из-за лишений, причиненных блокадой, и императорская власть могла поддерживаться только армией, которая пополнялась набором подростков – займами в счет будущего». Ее капитал, ее резервы были сильно истощены. Вопрос о физической выносливости был решен; единственным пунктом, действительно остававшимся под сомнением, была возможность сопротивления морального. Будет ли Великобритания и ее правительство иметь достаточно характера продолжать такое сопротивление, пока император не истощит своих сил?» Агитация за отмену королевских указов, с которыми отождествлялось министерство, становилась уже зловещей. Вожди оппозиции противились войне на Полуострове, и Нэпир ясно обрисовал сомнения и колебания министерства относительно ведения столь великого предприятия, которое принуждало Наполеона к такой трате энергии, к такому роковому разделению его сил. Время не позволило делать опыты над крайними пределами стойкости Великобритании; самые черные дни давно уже прошли; тучи стали расходиться – и засиял рассвет.
 
      Через три недели после присоединения Наполеоном ганзейских городов и герцогства Ольденбургского, в последний день 1810 года, император Александр издал «Положение о нейтральной торговле на 1811 год», которое во всех своих подробностях имело вид акта возмездия, и во всяком случае проводил резкую грань между коммерческой политикой России и Континентальной системой в том виде, как она была внушена Наполеоном. Декрет определенно разрешал ввоз колониальных произведений, под нейтральным флагом; а многие предметы французского изделия оказывались запрещенными, так как не были включены в список товаров, которые могли быть ввозимы под условием уплаты пошлины. Тщетно император Александр утверждал, что его целью было развитие, при помощи покровительственных мер, русского производства запрещенных предметов. Наполеон отвергал такое объяснение. «Последний указ, – писал он в собственноручном письме к Александру I, – по своей сущности, но еще более по форме, направлен именно против Франции». Но если исключение французских произведений было самой демонстративной чертой эдикта, то допущение нейтральных кораблей с колониальными произведениями – самой важной. Именно по отношению к этому пункту император был всего требовательнее; здесь была пробоина, от которой, по его мнению, тонул корабль. «Шестьсот английских торговых кораблей, – писал он в упомянутом письме 23 октября 1810 года, – скитавшихся в Балтийском море, не были допущены в прусские и мекленбургские порты и тогда направились к портам Вашего величества. Если вы их впустите, Война продлится… Вашему величеству известно, что если вы их конфискуете, между нами будет мир. Каковы бы ни были их бумаги, под какими бы названиями они ни скрывались – французскими, немецкими, испанскими, датскими, русскими, – Ваше величество можете быть уверены, что они английские».
 
      Позже, 4 ноября, Наполеон писал про эти корабли в обычном официальном порядке: «Они не нейтральные. Какие бы документы ни были представлены, они подложные. Ни один корабль не приходит в Россию с так называемыми американскими бумагами, кроме идущего из Англии. Война или мир в руках России. Пусть она конфискует все корабли, снаряженные Англией, и присоединится к Франции с требованием от Швеции захвата неизмеримого множества товаров, которые англичане выгрузили в Гетеборге под различными флагами. Если Россия желает мира с Англией, у нее есть для этого средства. Но Россия упорно действовала против правил, чему достаточно представить только одно доказательство: именно, что колониальные товары, появившиеся на последней Лейпцигской ярмарке, были доставлены туда на семистах возах, пришедших из России. Что в настоящее время вся торговля этими товарами производится через Россию. Наконец, тысяча двести кораблей, которые англичане конвоировали на двенадцати военных судах и которые скрывались под шведскими, португальскими, испанскими и американскими флагами, свезли часть своих грузов на берег в России». На эти жалобы Александр отвечал, что он оставался и останется верен своим обязательствам и не допускает британских кораблей; но что он не мог и не желал идти далее этого и изгонять нейтральные суда. Указ 31 декабря изъял дело из дипломатического обсуждения и, последовав тотчас же за присоединением Ольденбурга, имел вид вызова… За вызов он и был принят Наполеоном. «Это имеет вид перемены системы, – писал он в цитированном выше собственноручном письме 28 февраля. – Вся Европа так смотрит на это; и наш союз, по мнению Англии и Европы, уже более не существует… Если Ваше величество оставляете союз и сжигаете Тильзитские соглашения, то должно быть очевидно, что война неизбежно последует несколькими месяцами раньше или позже. Последствием этого должно быть для обеих сторон истощение средств наших империй одними приготовлениями… Если Ваше величество не имеете в виду примирения с Англией, вы увидите необходимость, ради вас и ради меня, рассеять эти тучи». С этого времени оба государя стали готовиться к войне.
 
      Течение дел на Севере в это время и в продолжение следующего рокового года находилось под могущественным влиянием присутствия сильного британского флота в Балтийском море и крайней осторожности его адмирала. Наполеон посредством формальной декларации о войне, изданной 17 ноября 1810 года, принудил Швецию не допускать британских кораблей в ее порты. Британский посланник должен был оставить Стокгольм, и после его отъезда управление как политическими, так и военными местными делами шло под руководством сэра Джемса Сомареца. Этот знаменитейший и замечательнейший офицер вполне оценил, в продолжение своих трех кампаний в Балтийском море, чувства шведского правительства и народа; и главным образом благодаря его представлениям своему правительству и его постоянно умиротворяющему поведению, формальная война никогда не перешла в действительную. Он сопротивлялся с достоинством и твердостью всякой попытке со стороны шведских властей привести в исполнение указы Наполеона о конфискации; но он не позволил себе из-за такой неустойчивой уступчивости с их стороны прибегнуть к каким-либо репрессалиям. Добрые чувства обеих наций сосредоточились на его привлекательной личности и облегчили необходимое, но затруднительное примирение между Швецией и Россией. Вся торговля по лицензиям находилась под покровительством его флота, в обязанности которого входили также преследование каперства, полицейский надзор за неприятельскими берегами и пресечение сношений между Данией и Норвегией. Его присутствие, разумеется, обеспечивало независимость Швеции перед Францией и Россией, за исключением зимних месяцев, когда он был вынужден покидать Балтийское море. Многочисленность и качества его судов доставили шведскому правительству достаточное оправдание за неприменение крайних мер, требуемых Наполеоном. В продолжение лета 1811 года флагманский корабль был центром для тайных переговоров, происходивших между обоими государствами, в которых Россия, окончательно отказавшись от наполеоновских условий, вскоре также приняла участие. К концу сезона соглашение, в действительности устроенное адмиралом, было формально заключено британским уполномоченным. Было решено сохранять внешний вид отношений воюющих, причем было условлено, что Швеция присоединится к союзу Великобритании и России. Императору Александру, таким образом, нечего было опасаться, что в приближающейся борьбе с великим завоевателем он увидит враждебную Швецию у себя на фланге и в тылу. Приготовления Наполеона к великому походу в Россию заняли весь 1811 год. У него было намерение вести энергичную войну на Испанском полуострове, собирая тем временем необходимые громадные войска всякого рода на севере Германии. Но неудовлетворительные качества многих солдат, взятых с Эльбы, между которыми десять на тысячу были беглые рекруты и иностранцы, принудили его вывести из Испании во второй половине 1811 года около сорока тысяч старых солдат, которые должны были быть заменены новобранцами более низкого достоинства и, сверх того, явившимися не сразу. Военное счастье на полуострове в продолжение этого года изменялось в различных частях театра войны. На восточном берегу генерал Сюше принудил Тортозу к сдаче 1 января. Затем, подвигаясь к югу, он взял Таррагону осадой и штурмом 28 июня – подвиг, который доставил ему звание маршала Франции. Идя все вперед согласно общему плану Наполеона и данным ему инструкциям в конце года он увидел перед собой Валенсию, которая сдалась 9 января 1812 года. Но чтобы достигнуть этих последних успехов в то время, когда так много закаленных солдат было уведено с полуострова, было необходимо поддержать Сюше дивизиями, взятыми из центра и с запада, оставить надежду организовать другой великий поход на Лиссабон, а также перевести корпус Мармона из долины Тахо на более северные позиции около Саламанки и Вальядолида. В это время Веллингтон занял линию на границах Португалии, к северу от Тахо, опираясь на Альменду и развернув свою армию фронтом к Сьюудад-Родриго. Последний вместе с Бадахосом в Гвадиане составляли две опоры той крепкой стены, которой император предполагал задержать всякое наступательное движение неприятеля в Испанию.
 
      Весь год был проведен британским генералом в терпеливой борьбе с бесчисленными политическими и военными затруднениями его положения. Массена действительно был вынужден в апреле покинуть Португалию, но с того времени все попытки Веллингтона разбивались о выставленные против него превосходящие численностью войска и сильные позиции их. Его награда была теперь очень близка. 8 января 1812 года он внезапно появился перед Сьюдад-Родриго, воспользовавшись для движения вперед озабоченностью Мармона, который был поглощен преобразованиями и распоряжениями, сделавшимися необходимыми вследствие отозвания такого большого числа полков на войну в Россию, а равно обманут кажущейся бездеятельностью британского отряда. Осада была ведена с энергией, пренебрегавшей обычными правилами войны, и 19 января крепость была взята штурмом. Так быстро, как только позволили природа страны, время года и прочие затруднения, Веллингтон двинулся к югу, намереваясь атаковать Бадахос. 16 марта эта крепость была обложена и, несмотря на в высшей степени искусную защиту необычайных дарований начальником, была вырвана из рук Сульта благодаря той же смелости и пренебрежению к обычным приемам, которые отняли такое же укрепление у Мармона. Бадахос был взят штурмом в ночь на 6 апреля; и затем испанская граница была открыта пред британцами для немедленного перехода, как только их численность или ошибки неприятеля доставят случай для такой попытки.
 
      Так начался роковой 1812 год. Тучи, отчасти рассеявшиеся на небе Великобритании, собрались грозными массами на горизонте Наполеона. Печальная картина внутреннего состояния империи в это время рисуется его защитником – Тьером. Чрезмерно сухая погода обусловила во всей Европе очень плохой урожай, и нужда вызвала хлебные бунты в Англии, а также во Франции и прочих странах. Но такие проявления народной ярости были особенно опасны и знаменательны в стране, где всякое выражение общественного мнения так строго контролировалось, – как это было в Империи, – и в столице, которая сосредоточивает в себе чувства всей нации и руководит ими, как это бывает лишь в Париже. Недовольство становилось все больше и глубже из-за тягости рекрутских наборов, которые оставляли все более и более больные сердечные раны в каждом семействе и делаясь все более и более крайними по мере того, как каждое последующее предприятие становилось обширнее предшествующего, и чрезмерные требования, уменьшая качество отдельных жертв, вызывали возрастание их числа. Шестьсот тысяч человек были выброшены в Испанию, из которых умерло там триста тысяч. Кроме бесчисленных полчищ, уведенных к границам Польши, а также предназначенных для полуострова, могучий резерв стоял между Эльбой и Рейном, другой – за Рейном в самой Франции, и к ним Наполеон предполагал добавить еще третий – в сто двадцать тысяч так называемых национальных гвардейцев, взятых из наборов четырех последних лет и по закону не подлежавших призыву. По всем большим городам росло возбуждение, часто доходившее до мятежа, с громкими воплями народа. И снова число беглых рекрутов, сорок тысяч которых было арестовано год назад, увеличилось до пятидесяти тысяч. Летучие отряды опять начали преследовать беглецов по всем департаментам. Пойманные и заключенные на острова вдали от берегов, откуда они не могли скрыться, и затем идущие под сильной стражей к пределам Европы, они часто один за другим совершали побеги; и повсюду население, из ненависти к Наполеону, принимало их с распростертыми объятиями и препровождало с рук на руки до самого дома. Так среди голода, нужды, слез и насилия наступило для Наполеона время закончить великое военное предприятие – покорение моря сушей.
 
      На севере положение дел окончательно определилось согласно с желаниями Великобритании. Тайное соглашение 1811 года имело последствием в январе 1812 года другой указ о торговле, разрешавший и ввоз британских произведений в Россию. 5 апреля был заключен секретный договор со Швецией об уступке России Финляндии, но обеспечивавший первой державе обладание Норвегией, которая должна была быть отнята от Дании. Получив теперь облегчение с севера, Россия скоро после этого при посредничестве Великобритании заключила мир с Турцией. Таким образом она с развязанными руками ожидала появления Наполеона.
 
      9 мая 1812 года император покинул Париж, чтобы принять командование своими силами в Польше; а 24 июня императорская армия, в числе четырехсот тысяч человек, переправилась через Неман и вступила в Россию. Еще двести тысяч прошли тотчас же вслед за ними. Накануне, 23 июня, английские королевские указы 1807 и 1809 годов были отменены по отношению к Соединенным Штатам Северной Америки. Но было уже слишком поздно: война была объявлена конгрессом, а декларация была утверждена президентом пятью днями ранее, 17 июня 1812 года.
 
      Передавая необыкновенные и действительно беспримерные происшествия, которые достигли своей кульминации в Берлинском и Миланском декретах и Королевских указах, мы старались ограничить рассказ самыми тесными пределами, совместными с ясностью, и в то же самое время указать взаимную связь между звеньями цепи. Указать, как один шаг вел к другому и как в целом между кажущимися противоречиями существует не поддающаяся передаче тождественность характерных черт, на всем протяжении от взрыва революции до падения Наполеона. Чтобы достигнуть этого, мы считали необходимым опустить массу мелочей, много весьма интересных подробностей, относящихся к действию двух противоположных систем. Влияние военного элемента морской силы, деятельность британского флота после Трафальгара также обойдены нами молчанием. Когда это громадное несчастье разбило морские надежды Наполеона и убедило его, что, вероятно, на многие годы он лишен возможности снаряжать корабли и обучать матросов, необходимых для встречи с неприятелем в морском сражении, он ухватился со своей обычной проницательностью за единственное оставшееся средство – разорить своего врага и сосредоточил на нем всю свою громадную энергию. История Европы и всего цивилизованного мира после 1805 года вращается вокруг этого решения уничтожить Великобританию в ее торговле. Но этот приговор был обращен против могущественного императора силой британского флота и мудрой решимостью правительства не подставлять своих сухопутных сил под его удары, пока особенно благоприятные обстоятельства не дадут к этому повода. Случай к этому представился при Испанском восстании; и по одному из тех совпадений, которые нередки в истории, когда пробил час, явился и деятель. Положение дел было действительно в высшей степени благоприятно для Великобритании. Театр войны, окруженный с трех сторон водой, был для французов выступом, вдавшимся далеко в неприятельские владения на море, в то время как свойства местности его и политический характер населения, неспособного к дружным организованным усилиям, делали борьбу в высшей степени неподходящей Тенью Наполеона, так как не доставляли случая для его излюбленных блестящих и молниеподобных комбинаций. Для англичан полуостров представлял то преимущество, что вся береговая линия была базой для операций; в то же время каждый дружественный порт был крепостным подъемным мостом, через который можно было войти в страну или на котором в случае неудачи можно было укрыться, опираясь на верное за ним убежище – море.
 
      Направление, которого держалось каждое из обоих правительств в этом великом предприятии уничтожения торговли, может быть рассматриваемо с двух точек зрения: политики и законности.
 
      По отношению к политике и декреты Наполеона, и королевские указы были предметом яростного порицания и настойчивой защиты. В таком обширном и сложном деле к правдоподобному заключению можно прийти, только отбрасывая множество подробностей, множество цифр, которыми спорящие скорее затемняют, нежели освещают предмет, и отыскивая главный принцип, которым руководилось или должно бегло руководиться каждое правительство. Можно привести очень сильные доказательства за или против каждого из них, привязавшись к неизбежным неудобствам, выпавшим на долю каждой нации вследствие мероприятий ее противника и ее собственных действий. И именно впечатлениями, полученными от этих обстоятельств, или случайностей – скорее «аккомпанемента», нежели сущности обеих систем – были окрашены дебаты в парламенте и заключения историков.
 
      Так как системы обеих держав – по приведении их в полную ясность – объединялись стремлением уничтожить в Европе нейтральную торговлю, то наибольшая доля вреда пала на ту из них, которая более всего нуждалась в содействии нейтральных кораблей. Этой державой неоспоримо была Франция. Даже во время мира, как установлено выше, гораздо, более половины ее торговли производилось на нейтральных судах; война же оставляла ее в полной зависимости от них. Как для вывоза, так и для ввоза она должна была обеспечить свободный доступ нейтральным кораблям в ее порты. До Берлинского декрета англичане не требовали прекращения этого; но восстановлением в 1804 году закона 1756 года и декретом Фокса в мае 1806 года о блокаде побережья от Бреста до Эльбы они обнаружили свои опасения по поводу последствий для них нейтральной торговли с Францией. Это должно было заставить императора быть настороже. На крайнее беспокойство, высказанное народом с такими коммерческими способностями, надо было смотреть самым серьезным образом, так как оно показывало, в чем для этого народа заключается непосредственная опасность. Американский рынок приносил англичанам громаднейшую выгоду, но американские торговые суда угрожали им еще большим ущербом. Эти суда, пользуясь во время войны фактической монополией перевозки вест-индских произведений, которые превосходили качеством и количеством произведения британских островов, продавали их на континенте дешевле, чем кто-либо другой. Вредное действие этого обстоятельства было отчасти устранено законом 1756 года; но оставалось опасение, что американцы поглотят торговлю континента и будут сами поглощены ею; что именно на континент, и только туда они будут перевозить как изделия, так и сырые материалы для мануфактур; и что именно оттуда, и только оттуда они будут вывозить мануфактурные произведения, которыми Великобритания вплоть до настоящего времени снабжала их, – а через них и обширные области Испанской Америки.
 
      До 1804 года порядок торговли американских кораблей был следующий: они брали грузы в континентальные порты, получали там большую часть платежей за эти грузы векселями на континент, шли с ними в британские порты и расплачивались за британские изделия, которыми пополняли свой груз. Если, с другой стороны, они шли из дома прямо в Великобританию, – грузы, которые они везли, состояли почти исключительно из предметов, нужных англичанам, и были главным образом выгодны для Великобритании и для посредников, которые перевозили их потом на континент. Но когда Питт вернулся к власти, этот порядок торговли был значительно изменен. Американские корабли стали все чаще и чаще ходить прямо на континент, пополняли там свой груз и возвращались домой. Континентальные произведения вытеснили собой британские, хотя и не все, так как американские корабли находили более выгодным брать их как обратный груз; совершенно таким же способом, произведения континентальных колоний взяли верх над британскими кофе, сахаром и другими тропическими продуктами. Британские купцы были встревожены, так как не только их торговый флот, но и торговля, которую они вели, сходили со сцены; а британские государственные люди увидели в ослаблении их торговли и упадок надеявшегося на нее британского флота.
 
      Очевидно, в расчеты Наполеона входило покровительство перемене, которая разрасталась естественно, сама по себе, и которая все-таки зависела от нейтрального флота. Последний был ключом позиции; он был в сущности врагом Великобритании, которая в нем мало нуждалась, и другом Франции, которой он был очень нужен. Но по справедливости следовало бы согласиться с Англией, если бы она высказала, что каждый нейтральный корабль более или менее служит Франции. Но, поступая таким образом, нейтральные корабли находились под охраной постановлений международного права и прецедентов, перед которыми британский рассудок инстинктивно благоговел, и для нарушения которых ему нужно было какое-нибудь оправдание. Оно скоро было доставлено императором, гений которого был в сущности склонен к враждебным и насильственным действиям. Презирая, очевидно, направление событий, пренебрегая опытом 1798 года, он предпочел увидеть в королевском указе о блокаде в мае 1806 года вызов, на поединок и издал Берлинский декрет, который он не был в состоянии привести в исполнение, если только нейтральный корабль не зайдет в порт, находящийся под его влиянием. Тогда он гонит этот корабль прочь, лишается его услуг и доставляет Великобритании оправдание, которое она искала для дальнейшего ограничения сферы его действия под предлогом мести Франции и ее соучастникам. И это было самой действенной местью, хотя ораторы оппозиции могли, конечно, – придираясь к значению слов и игнорируя сущность дела, утверждать, что усилия правительства поражают нейтральные стороны, а не неприятеля. Подобно Наполеону, они упускали из вида то главное обстоятельство, что, пока Великобритания господствовала на море, нейтральные суда были союзниками ее неприятеля.
 
      Тот же самый принцип оправдывает политику британского министерства. Масса красноречивых аргументов была затрачена, чтобы доказать тягость для Великобритании, этой коммерческой борьбы. Без сомнения, она страдала, – и может быть, даже не будет преувеличением сказать, что она почти умирала. Но когда борцы потрясают оружием не на рыцарском параде, а в битве на жизнь и на смерть, то исход их столкновения решается не случайными ранами, а преобладанием выносливости одной стороны перед другой. Руководствуясь тем же принципом, можно игнорировать и мелкие ошибки, в которых обвинялось британское министерство. Военные писатели-стратеги говорят, что когда направление удара избрано верно, то детальные ошибки сравнительно безвредны, и что даже проигрыш сражения не имеет рокового значения. Когда Франция решилась практически подавить конкуренцию нейтральных судов – как транспортеров в морской торговле, она сделала стратегическую ошибку; и когда Великобритания воспользовалась последней, она обеспечила себе стратегический успех, который привел ее к триумфу.
 
      Что касается степени справедливости действий обеих сторон, рассматривая эти действия независимо от политической стороны дела, то мнения по этому вопросу, вероятно, всегда будут различаться между собой, согласно тому, в какой мере в глазах «судей» будет иметь значение буква международного права. Можно допустить в одно и то же время, что ни декреты Наполеона, ни британские указы не оправдываются с этой точки зрения ничем иным, как чувством самосохранения – первым законом государства, даже еще в большей степени, чем отдельного человека. Никакое государство не уполномочено на эту крайнюю жертву, т. е. на игнорирование упомянутого чувства, которым может поступиться человек из благороднейших побуждений. Благодетельное влияние множества конвенций, известных в совокупности под названием международного права, – неоспоримо, и не следует подрывать авторитет его; но оно не может предотвратить столкновение двух признавших его сторон, а равно и не может указать с полной ясностью, что каждая из них должна делать в этом столкновении. Закон – или Устав, как его часто называют – 1756 года представлял в свое время видный пример верности сейчас сказанного. Воюющая держава жаловалась на то, что нейтральная, прикрывающая своим флагом торговлю, которая прежде составляла монополию противника, не только наносила ей (воюющей) серьезный вред, вырывая из рук ее законную добычу, но была также виновна и в нарушении нейтралитета. Нейтральная же сторона настаивала на том, что противник имеет право изменять свои торговые постановления и в военное время, подобно тому, как он имеет право делать это в мирное время. Для автора, хотя он и американец, аргумент воюющей державы кажется более сильным. Вместе с тем, по его мнению, похвальное желание нейтральной державы приобрести для себя выгоды не может считаться мотивом более благородным, чем забота о нейтральных ресурсах людей, которые правильно считали себя вовлеченными в борьбу за национальное существование. Судьба, выпавшая на долю Австрии и Пруссии, служила для Великобритании зловещим указанием на то, чего она могла ожидать, если бы силы изменили ей. Но как бы ни был решен вопрос нашей более зрелой и мягкой цивилизацией в рассматриваемом частном случае, не может быть сомнения в том, что борцы изучаемой нами эпохи вели борьбу с глубокой страстностью и что каждый из них был твердо убежден в правоте своих действий. В такой дилемме решающий ответ международного права должен гласить, что каждое государство должно быть собственным судьей в том, что следует и чего не следует ему делать в военное время, и что оно одно только ответственно за верность своих действий. Если, однако, убытки, причиняемые стороне воюющей нейтральной стороной таковы, что оправдывают войну, то они оправдывают и все менее значительные меры насилия. Вопрос о справедливости последних исчезает, и остается только вопрос о политике.
 
      Это уже дело нейтральной стороны, при достаточной готовности к войне, поступать неполитично в том, что она считает также и неправым. Нейтральная держава, которая упустит это из виду, которая оставит свои порты беззащитными, а свой флот слабым «до последнего часа», будет иметь тогда – подобно тому как это случилось с Соединенными Штатами в первые годы текущего столетия – превосходный случай писать дипломатические акты.

Глава XIX. Краткий общий обзор – Роль флота и политика Великобритании в Революционных и Наполеоновских войнах

      Война Французской революции застала Великобританию неподготовленной. В течение почти десяти лет у кормила ее правления стоял младший Питт, который, хотя и унаследовал высокий дух и непреклонную энергию своего отца, но предпочитал мир войне и старался обеспечить величие и благосостояние своего отечества путем развития его торговли и промышленности и мудрым управлением его финансами. Сообразно с этим он стремился к сокращению расходов различных ведомств, и в том числе военного и даже морского. Еще 17 февраля 1792 года – т. е. после того как революция продолжалась уже почти три года, и накануне объявления Францией войны Пруссии и Австрии – он высказал свою надежду на долгие годы мира для Британской монархии, сметы которой были, сообразно с этим, рассчитаны лишь на шестнадцать тысяч матросов и солдат морской пехоты и артиллерии. «В истории нашего отечества, – сказал он, – не было, наверно, момента, когда, на основании положения Европы, можно было бы с большим, чем в настоящее время, основанием ожидать еще пятнадцати лет мира». Когда началась война с Германией, Великобритания провозгласила свой нейтралитет и неуклонно затем соблюдала его. Ее министр неоднократно заявлял как Франции, так и ее врагам о принятом решении не вмешиваться во внутренние дела этого государства. Решения этого не поколебали и грозные события последовавшего лета и осени: атаки Тюильри, произведенные 20 июня и 10 августа, арест короля, последовавший непосредственно за второй из них, революционные сентябрьские убийства и, наконец, низложение короля и провозглашение республики. События эти нанесли, конечно, ряд ударов общественному мнению Великобритании, оттолкнув от революции ее друзей и ожесточив ее врагов; и симпатия, которую могли иметь, министры к движению французов по пути к свободе, была, без сомнения, охлаждена и порвана излишествами и анархией, отметившими шаги их на этом пути. Каковы бы, однако же, ни были личные чувства министров, их публичные действия, равно как и их частная переписка, поскольку она известна до сих пор, не обнаруживают почти вплоть до конца 1792 года ни малейшего намерения уклониться от строгого, и даже холодного нейтралитета.
 
      Предводители партии, имевшей в это время во Франции наибольшее влияние на ход революции, давно уже признали войну с другими государствами за надежнейшее средство уничтожить монархию и объединить общественное чувство в симпатии к республике революции. И ход событий оправдал их ожидание. Пруссия и Австрия своим вызывающим образом действий дали повод к неудовольствию, и хотя они, или по крайней мере последняя держава, и не были расположены доводить дело до крайности, но все же была объявлена война, вслед за чем последовало падение монархии. Но была одна нация, относительно которой революционерам казалось, что они симпатизируют ей и, в свою очередь, пользуются ее симпатией, как целого. Это была английская нация; между Англией и Францией должна была существовать дружба и взаимопомощь в достижении общей цели. Французские предводители сделали здесь роковую ошибку в своем понимании характера английской свободы и свойства ее последовательных приближений к наличным условиям, выход за пределы которых составлял предмет надежд англичан. Почитание прежнего и, в главном, настоящего порядка вещей, глубокое уважение к закону и закономерному способу производства необходимых перемен, постоянное сообразование со старинными правами и обычаями английского народа; признание приобретенных прав, сделок и договоров – таковы были сдерживающие мотивы, изменявшие и направлявшие действия англичан даже в минуты глубокого увлечения. Во Французской же революции господствовал дух разрушения. Нормой для суждения обо всех делах человеческих служила провозглашенная вождями революции декларация прав человека, несомненно, содержавшая в себе много благородных, верных и в высшей степени важных принципов. Но если что-либо из существующего не подходило сразу же под эти принципы, то против него призывались силы революции, которые и должны были смести это с лица земли. Никакое уважение к прошлому, никакие права, приобретенные в силу давности, никакие договоры, представлявшиеся несогласными с естественными правами, не должны были влиять на действия революционеров. Они должны были разрушать и затем заново строить с самого основания, сообразуясь лишь с собственными истолкованиями требований справедливости.
 
      Таким образом, направления и цели обеих наций были совершенно различны, и так как они служили лишь выразителями национального темперамента, то и надежда на симпатию и содействие оказывалась призрачной. Но это было естественное заблуждение, вызванное в сердцах легковерных французов заявлениями многих пылких друзей свободы среди соревнующейся нации и более грозными словами ограниченного числа революционных обществ. Первые из них вскоре же и отстранились, вследствие жестокостей, которые начали пятнать собой успехи революции; что же касается вторых, то, принятые французскими предводителями за выразителей чувств английской нации, в отличие от ее правительства, они содействовали лишь тому, чтобы дальше увлечь французов на их пути безрассудной вражды к существующим учреждениям, приведшем к войне с Великобританией.
 
      Несмотря, однако же, на все это, пока выразители французского общественного чувства ограничивались насильственными и беззаконными действиями в пределах собственного отечества и не переходившими в дело «декламациями» против правительств и учреждений других государств, британское министерство, хотя и было настороже, но оставалось спокойным. Сохранились частные письма, написанные в начале ноября 1792 года первым министром и его родственником, лордом Гренвилем, бывшим в то время министром иностранных дел, и из этих писем видно, что названные государственные люди были довольны, что им удалось сохранить нейтралитет Великобритании до тех пор и надеялись, хотя и не без опасения, на дальнейшее его продолжение. Однако же 19-го числа этого месяца Национальный конвент, соединявший в себе тогда как исполнительную, так и законодательную функции французского правительства, принял декларацию, обещавшую братство и поддержку всем народам, которые пожелают вернуть себе свободу. Вместе с тем он сделал распоряжения относительно того, чтобы надлежащие административные власти дали республиканским полководцам необходимые инструкции об оказании помощи тем народам и о защите тех граждан, которые подвергались или могли подвергнуться преследованию из-за своей преданности делу свободы. Последовавшее распоряжение о переводе этого декрета (ибо в действительности это был декрет) на все языки и о напечатании его в этих переводах было сделано как бы для того, чтобы ярче выставить его истинную цель.
 
      Этим официальным актом французское правительство сделало крупный и важный шаг, коренным образом изменивший его отношения ко всем другим государствам. В декрете не упоминались те правительства, с которыми воевала Франция, и не было оговорки о том, чтобы его выражение относилось только до их народов. Напротив, когда месяц спустя один из членов Конвента предложил вставить в декрет слова, которыми ограничивалась бы сфера его применения лишь теми народами, «против тиранов которых Франция вела или должна была потом вести войну», и мотивом к такому дополнению выставит желание устранить неудовольствие Великобритании, то предложение это не встретило поддержки. Был рассмотрен предшествовавший вопрос, после чего Конвент перешел к другим делам.
 
      Лица, в руках которых находились в то время силы Франции, перешли таким образом за пределы простого порицания других правительств и употребления выражений, рассчитанных на возбуждение неудовольствия среди населения иных государств. Они выразили свое намерение насильственно вмешиваться во внутренние дела последних по просьбе их граждан, когда они, по мнению французского правительства, окажутся лишенными своей законной свободы или встретят помеху в своих усилиях возвратить ее. Анархист наших дней, ограничивающийся словесными, хотя бы и весьма жестокими нападками на существующие законы и учреждения, может еще быть оставляем в покое, пока он не идет дальше выражения и защиты своих взглядов, но когда для осуществления собственных идей он подстрекает других к действию, то он становится уже ответственным за последствия своих слов. Коль скоро же он пускает в дело и средства, ведущие к насилию, то он уже подлежит аресту и наказанию. Но такой именно шаг и был сделан Францией по отношению к правительствам других государств в ноябре 1792 года. Она не только подстрекала граждан этих государств к восстанию, но заявила еще свое намерение поддержать их и отдала своим полководцам необходимые приказания о приведении этого намерения в исполнение.
 
      Пока происходили описанные события, последовало быстрое занятие Австрийских Нидерландов и присоединение их к Французской республике, которая таким образом отказалась от своего высокого положения бескорыстия и от отречения от всяких завоевательных стремлений, сделанного вождями революции с трибуны Конвента. Вскоре затем был издан декрет, провозглашавший свободу плавания с моря по великой водной артерии Бельгии – Шельде. Этим актом упразднялись, без всяких переговоров, соглашения прежних владельцев Нидерландов, соглашения, в силу которых право судоходства по этой реке с моря предоставлялось одной лишь Голландии, владевшей речным устьем. Это было подтверждено и возобновленными договорами и, в силу давности, вошло уже в состав государственного европейского права. Этот акт весьма наглядно обнаружил решимость французских предводителей не стесняться трактатами, шедшими вразрез с построенной ими системой прав человека; несмотря на то что Франция была тогда в мире с Голландией, не было сделано даже и попытки добиться желаемой перемены путем переговоров.
 
      Интересам Великобритании и ее миру стала грозить теперь серьезная опасность. В течение уже более века государственными людьми Англии признавалось, и не без основания, что нахождение Бельгии в руках Франции несовместимо с безопасностью их отечества. Они поддерживали законное, хотя и несправедливое притязание голландцев на исключительное право судоходства по Шельде; но главное, Англия обязалась союзным договором защищать Голландию, оговоренные в трактате права которой были теперь так грубо нарушены Францией. Кроме того, 28 ноября Конвентом были приняты депутации от английских революционных обществ, причем председатель Конвента в ответ на их адресы произнес речь весьма враждебную к британскому правительству, которое он, как заявлял, не смешивал с управляемым им народом; то же самое имело место и в Северо-Американских Соединенных Штатах, где в следующем году французский посланник решился открыто опротестовать перед народом образ действий его правительства.
 
      1 декабря британское правительство, ввиду проявившихся в стране мятежей и инсуррекционных движений, опасных для государства, издало приказ о созыве милиции и в то же время, согласно с требованием закона, назначило на 15-е число собрание парламента. Надежды Питта, а равно и его терпение, уже истощились; и хотя он все еще продолжал выслушивать предложения, сулившие мир, но тем не менее он решил потребовать более надежных, чем простые слова, гарантий безопасности Великобритании и ее союзницы – Голландии. Между тем должны были быть организованы и приведены в готовность к действию и вооруженные силы Англии. Французское правительство провозгласило свое намерение вмешиваться в дела всех государств и ниспровергать их учреждения в случае, если граждане этих государств будут им признаны стесненными в своих стремлениях к свободе. Было бы безрассудным беспечно ждать того момента, когда Франции заблагорассудится перейти к действию; равным образом для человека, проникнутого английскими традициями, невозможно было без недоверия смотреть на правительство, которое, по-видимому, стремилось к справедливости путем нарушения закона и открыто отрицало существующие договоры и сделки ради умозрительного «нечто», называемого правами человека, причем за отсутствием другого судьи, кроме собственных страстей, можно было ожидать здесь столь же многочисленных откровений, как и те, которые были дарованы Магомету. Некоторые лица могут дать себе отчет в различии образа действий Питта до и после 1792 года – в обоих случаях, правда, запечатленного непреклонным упорством его расы и родни, – лишь путем допущения последовательного существования в одном и том же человеке двух совершенно различных личностей – путем внезапной и огромной перемены, не происходившей раньше иначе как посредством чуда, как, например, с апостолом Павлом. Но правильнее видеть в нем того же человека, только действующего при совершенно различных обстоятельствах, причем в последнем случае наступление их было неожиданностью. Питту не было дано читать будущее Французской революции пророческим оком Бёрка (Burke). Он был одарен не гением пророка, а гением делового человека; но что последним он обладал в высокой степени, доказывается уже самой быстротой перемены, происшедшей с ним после того, как он наконец убедился в полном изменении внешних условий. Он был в душе миротворец, финансист, покровитель торговли и сторонник постепенных и здоровых реформ, но в своей великой речи, произнесенной прежде, чем он начал опасаться, что мир окончится еще при нем, он передал слушателям свое собственное глубокое убеждение в том, что все блага, которыми пользовалась тогда Англия, основывались на единении свободы с законом. Перечислив материальные обстоятельства, которыми следовало объяснить тогдашнее благосостояние нации, он продолжал: «Но обстоятельства эти связаны с другими, более важными. Так, они имеют очевидную и необходимую связь с продолжительностью мира, надежное и прочное сохранение которого должно всегда составлять первую цель внешней политики этого государства. Еще теснее они связаны с его внутренним спокойствием и с естественными последствиями свободного, но хорошо регулированного правления… Это – главная и господствующая причина, действие которой открыло простор для всех других обстоятельств, мною перечисленных. Единение свободы с законом, воздвигая одинаково прочную преграду как для злоупотреблений власти, так и для насилий народных движений, доставляет надлежащее обеспечение собственности, вызывает деятельность духа и труд, расширяет и упрочивает кредит и производит обращение и наращение капитала; это образует и укрепляет национальный характер и приводит в движение все пружины, действующие на огромную массу общества во всех его группах… На этот-то пункт и обратим поэтому главным образом свое внимание; сохраним этот первый и наиболее существенный предмет – и тогда все остальное будет в нашей власти».
 
      Было вполне сообразно с этим положением, что, когда Питт увидел соседнее государство в конвульсиях, произведенных борьбой мятежного меньшинства за свободу без закона; когда это государство не только провозгласило свое намерение, но и приняло меры к тому, чтобы вызвать подобное же состояние в других государствах; когда общества, служившие представителями незначительного, но деятельного и радикального меньшинства в Англии, открыто дружили с Францией; когда великий вождь английской оппозиции высказал со своего места в парламенте похвалу французским солдатам, присоединившимся к толпам, – он всеми силами своей души восстал против порядка вещей, который не только подвергал опасности внутренний мир, служивший основой благосостояния Англии, но и вносил в сферу международных отношений те же самые разлагающие начала, то же самое пренебрежение к закону, к договорному и приобретенному праву, которые привели Францию к ее тогдашнему жалкому состоянию. Разрушение грозило не только Великобритании, но и всему европейскому миру. То обстоятельство, что Питт не стал оплакивать вслух крушения своих надежд, неудачи своей карьеры, необходимость оставить наиболее приятный для себя путь, показывает лишь силу, а не внутреннюю неустойчивость этого человека. То, что он отказался от задуманных раньше реформ и сдерживал все стремления к внутренним переменам, – так как, разъединяя волю народа, они могли бы ослабить его способность к внешнему действию, – обнаруживает только в нем то сосредоточение на избранной цели, которое, жертвуя настоящим удовлетворением ради будущего блага, достигает великих результатов. «Ни в каком другом случае опытный моряк не представляется в большем величии, – хорошо сказал морской романист Купер, – как тогда, Когда, встретив неожиданную опасность, он обращает против нее всю свою энергию с того пути, на котором она была приложена прежде». «Никогда, – пишет Ланфре (Lanfrey) о критическом периоде, отделяющем Эсслинг от Ваграма, – не применялось с большей энергией и уместностью правило о принесении в жертву второстепенного главному, это правило, блестящие примеры которого столь часты в военных планах Наполеона и которое оказывается верным во всяком искусстве… Усложнения, которых он больше всего боялся, в этот момент как бы совсем не существовали для него. Никакое событие второстепенной важности не могло отвлечь его от поставленной им себе раньше великой задачи». Все признают инстинктивно отважность и мудрость такого образа действий перед лицом тех опасностей, с которыми приходится встречаться моряку и солдату; но почему же отрицать применимость его к не менее настоятельным и по временам более важным делам, представляющимся на решение государственному человеку? Если – как и есть основание утверждать – Европа обязана морской силе Великобритании прекращением гибельной революции, если даже благодаря этой же морской силе великое, непреодолимое и благотворное движение, направленное к свободе и благосостоянию масс, пережило потрясение, грозившее ему уничтожением, то благодарность за это Европы должна относиться также и к Питту, как к руководящему уму, направлявшему движения английского народа.
 
      При открытии 15 декабря заседаний парламента в тронной королевской речи было упомянуто о беспорядках, происшедших в стране, и об угрожающем положении дел в Европе и предлагалось усилить военно-сухопутные и морские силы королевства. В этой мере Франция усмотрела между прочим выражение недружелюбного к себе чувства со стороны британского правительства; но, как справедливо указывалось, у нее был уже тогда укомплектован командой флот более сильный, чем находившийся в кампании английский флот, кроме того, что в немедленной готовности к действию содержалось еще много и других кораблей, возможным неприятелем для которых был опять-таки один лишь английский флот. Считая это простыми мерами предосторожности, необходимость принятия которых предоставляется всецело на решение самих государств, трудно особенно порицать то или другое правительство; но факт налицо, что Франция первая вооружила свой флот и что Великобритания сделала это не раньше, как получив серьезные основания к неудовольствию.
 
      По странному совпадению в тот же самый день, в который открылись заседания парламента, Национальный конвент издал второй знаменитый декрет, еще более решительного характера, чем декрет 19 ноября, который он должен был, по-видимому, подкрепить и дополнить. Полководцам Республики вменялось теперь в обязанность «объявлять во всех странах, которые будут заняты войсками Французской республики, упразднение всех существующих властей, дворянства, крепостного состояния, всех феодальных прав и всех монополий; провозглашать верховную власть народа и созывать собрания для сформирования временного правительства, в состав которого не могут быть избираемы ни члены прежних правительств, ни дворяне, ни члены существовавших раньше привилегированных корпораций». Затем следовало странное и весьма знаменательное заявление о том, что «французская нация будет поступать как оврагом со всяким народом, который, отказываясь от свободы и равенства, пожелает сохранить своего государя и привилегированные касты, или же войти с ними в какие-либо соглашения». Нельзя выразить более ясно, что это была не простая война мнений, а наоборот, война принципов и методов, повлекшая за собой серьезные практические последствия. Ни один деспот не мог бы более презрительно высказать отрицания прав народа на выбор себе формы правления. Революционный дух, лежавший в основе частых перемен в составе французского правительства, показал, насколько упорно было его намерение насильственно изменять учреждения других государств, не обращая внимания на привычки и склонности их граждан. Именно так, вопреки желаниям и сопротивлению наций, им были навязаны системы, выкованные на наковальне французской централизации. Европа, таким образом, очутилась лицом к лицу с движением, столь же страстным по своему характеру и столь же радикальным по своим основам, как и выдержанные ею раньше нашествия магометан.
 
      У континентальной Европы не было в распоряжении равной силы, которую она могла бы противопоставить этому, хотя и фанатичному, но высокому, а в массах французского народа даже великодушному и самоотверженному духу. Часто говорят, что XVIII век видел появление нескольких государей, проникнутых либеральными взглядами возникавшей философской школы и искренно желавших содействовать усовершенствованию и подъему своего народа, желавших устранить переносимые им тягости, облегчить его бремя, увеличить общее благосостояние. Но мудрость или сила этих людей не соответствовала взятой ими на себя задаче. По-прежнему продолжали существовать неравенства положения, тяжкие злоупотребления, притеснение низших классов и застой среди высших. Все это ставило непреодолимые преграды на пути к реформам и препятствовало массам чувствовать живой национальный интерес к правительствам, которые так мало содействовали их счастью. Такое настроение среди тогдашних властителей действительно представляло собой весьма много обещавший признак. Оно давало возможность производить необходимые изменения и идти вперед без насильственного разрыва с прошедшим, т. е. открывало путь к реформам и прогрессу без революции; но достижение этих целей лежало за пределами возможного для одного правителя: тут нужно было сочувствие и содействие всех классов общества. Людовик XVI старался приобрести это. Но – к несчастью не только Франции, но и всей Европы – наиболее многочисленные и важные из приказов Генеральных штатов относились к трудностям тогдашнего положения, этому наследию веков, не с твердостью, а скорее с нетерпением. С самого же начала проявилась решимость разорвать с прошлым – приблизиться к желанной цели скачком. Не обращалось никакого внимания ни на способность народа к такой внезапной перемене, ни на огромную консервативную силу установившегося обычая, ни на значение непрерывности в жизни нации. Но и это еще не все. Законом пренебрегали так же, как и обычаем. Первое же собрание сбросило с себя путы, наложенные наказом, и присвоило себе права, которые не были ему предоставлены. И с помощью этих-то захваченных полномочий Учредительное собрание коренным образом изменило конституцию Франции.
 
      Мгновенное воздействие, произведенное этим на французский народ и внутреннее состояние государства, хорошо известно. Когда сделался очевидным глубокий характер этого движения и недостаток в нем элементов для саморегулирования, то в консервативно настроенных, хотя и сочувствовавших прочному прогрессу в деле человеческой свободы людях, принадлежавших к другим нациям, не могло не возникнуть беспокойства. Еще задолго до 1792 года было известно, что как ни плохо была уравновешена конституционная организация правления во Франции и как ни радикально было настроение руководящих членов Законодательного собрания, их решения подчинялись влиянию клубов и парижского населения. Теперь правление перешло фактически в руки толпы, на которую воздействовали клубы и радикальный столичный муниципалитет. Уродливые и вместе с тем грозные сцены, разыгравшиеся 20 июня и 10 августа, и гнусные сентябрьские избиения не только показали, на какие исступленные крайности способна французская чернь, но еще и обнаружили, насколько правительственный контроль был уничтожен анархией. Но все это были внутренние французские дела, и можно было надеяться, что так и останется до тех пор, пока сам народ не найдет средства покончить со своими смутами. Однако декреты 19 ноября и 15 декабря разрушили эту надежду и торжественно возвестили, что французские методы и убеждения должны быть насильственно распространены по всей Европе. Каким же образом следовало встретить это нападение?
 
      Мало кто из тогдашних государственных людей мог ожидать, что этот могучий и грозный дух беспорядка вскоре же склонит свою выю перед неограниченным и энергичным деспотизмом. Правда, вдумчивые люди, знавшие, что анархия расчищает путь для абсолютной власти, смутно усматривали уже вдали силуэт рокового человека – Наполеона, но они не предвидели предстоявшего быстрого появления на сцене и тиранической деятельности Комитета общественной безопасности с его прислужницей – Революционным трибуналом. Государственные люди 1793 года, хотя и видели мощь народного взрыва, но большее впечатление произвело на них поверхностное явление сопровождавшего его беспорядка. Они надеялись подавить его, снова вогнать в пределы Франции и создать необходимые для спокойствия Европы условия, противопоставив ему многочисленные, хорошо организованные и испытанные войска и эксплуатируя изобильные средства страны при помощи твердой и упорядоченной финансовой системы. Короче сказать, они рассчитывали совладать с могучим духом посредством отработанного и крепкого механизма; но средства эти были недостаточны. Живой дух породил хотя и грубый, но целесообразный организм, который был нужен для направления его энергии и который согласовался с его целями; искусственный же механизм армий и финансов потерпел неудачу, так как не был оживлен жизнью нации, правителями которых он приводился в действие.
 
      На счастье для Европы и для дела свободы, налицо был уже другой дух, хотя и менее демонстративный, но столь же мощный. Этот дух воодушевлял другую великую нацию, которая как по своему положению, так и по характеру своей силы находилась в особенно благоприятных условиях для того, чтобы вмешаться в дело и уничтожить зловредные и разрушительные элементы в характере Французской революции. Как уже было сказано выше, выдающейся чертой английской свободы было ее уважение к закону, к установленным властям, к существующим правам; ее консервативный, но вместе с тем и прогрессивный характер, стоявший в прямой противоположности с разрушительными принципами Франции. Но будучи возбужден, английский характер отличается также настойчивостью в преследовании цели и упорной выносливостью – качества, сильно подкреплявшие консервативные склонности расы и в равной мере чуждые французскому характеру. Во время борьбы, когда дело временно шло скорее о сохранении, чем о прогрессе общества, и когда руководительство приняли на себя предводители, резко воплощавшие в себе национальные особенности, ненависть к неприятельским принципам сделалась извне более заметной, чем любовь к свободе, которая тем не менее продолжала глубоко корениться в сердцах правителей и народа. Война не может поддерживаться благожелательными эмоциями, хотя она и может быть возбуждена ими. Положение Англии и ее морская сила были решающими факторами в окончательном исходе французских революционных войн, но эти элементы сами были лишь орудием британской мощи. Две живые силы вступили между собой в отчаянную борьбу, которая не была борьбой на жизнь и смерть, так как обе стороны продолжали свое существование. Она должна была окончиться переходом господства туда, где была разумная свобода, и подчинением другой стороны, не знавшей середины между анархией и рабской покорностью. Менее кипучая, на зато более постоянная и прочно обоснованная, первая сила преодолела вторую. Доведя последнюю до состояния полной прострации, она принудила ее снова обратиться к абсолютной власти. Дойдя до своего отправного пункта, побежденная сторона хотя и продолжала свой путь, но уже при таких условиях, при которых она не представляла больше опасности для всего мира.
 
      Таков был внутренний характер этой борьбы, и ход ее поэтому может быть рассматриваем с двух точек зрения, не исключающих, но скорее дополняющих друг друга. Во-первых, необходимо рассмотреть политику вождей той и другой стороны, поставленные ими себе цели, средства, которыми они старались достигнуть этих целей, и результаты различных их мероприятий. Во-вторых, здесь открывается более темный и широкий вопрос об относительном значении крупных элементов государственной мощи, участвовавших в борьбе в качестве бессознательных факторов. Эти могучие силы, хотя и находились в руках государственных людей и направлялись ими, но в сущности сами господствовали над ними. Одним из наиболее важных среди этих факторов была морская сила.
 
      По обстоятельствам времени, сила эта находилась всецело в руках Великобритании, которая и распоряжалась ею совершенно полновластно. Действия этой силы, как и всех других, участвовавших в борьбе, обусловливались отчасти тем направлением, которое было дано ей английскими вождями в целях ведения войны. Рассматриваемое с этой точки зрения, ее строение представляется простым, относительные движения ее немногочисленных главных частей доступны наблюдению и подлежат критике. Но с другой точки зрения эта чудесная и таинственная сила оказывается сложным организмом, одаренным самостоятельной жизнью, получающим и дающим бесчисленные импульсы и движущимся в тысяче струй, переплетающихся между собой и обтекающих друг друга с бесконечной гибкостью. В результате этого исследование становится хотя и не невозможным, но все же до крайности трудным. Сила эта одарена чувствительностью и управляется различными интересами; она имеет великую историю в прошлом и создает себе еще более чудесную историю в настоящем. Выросши до размеров колосса, осеняющего землю и не имеющего себе подобного – если таким не окажется новый соперник, нарождающийся в западном полушарии – она подвергается в рассматриваемую эпоху нападению с небывалой доселе яростью и злобой. Атакуемая повсюду и всеми способами, подвергаясь опасности быть отрезанной как от своих баз, так равно и от объектов своих предприятий, она с инстинктивной находчивостью приспосабливается ко всем переменам. Она уступает здесь и напирает там, делает шаг назад в одном месте и подвигается вперед в другом, несет тяжкое бремя и получает тяжелые удары, но все же везде и повсюду она живет и растет. И растет не благодаря войне, но несмотря на войну, которая, хотя и замедляет ее прогресс, но не прекращает его совершенно. Чувствуя вследствие вербовок в военный флот большой недостаток в матросах, она отменяет племенные ограничения и открывает свои порты нейтральным судам, а их палубы – нейтральным матросам. При помощи этих мер она сохраняет должные размеры до тех пор, пока ее неприятель не объявляет, что нейтральное судно, несущее хотя бы тюк английских товаров к себе на родину, перестает уже в силу этого быть нейтральным и становится врагом Франции. Это объявление только ускорило падение французской торговли, не принеся заметного вреда торговли неприятеля.
 
      Морская сила и коммерческое процветание Великобритании, обусловленные главным образом характером и естественными склонностями ее населения, встретили чрезвычайно благоприятные условия для своего роста и развития в особенностях положения Британских островов. Эти естественные выгоды усиливались, а иногда, впрочем, и ослаблялись по неведению политикой, принятой правительством. Но во всех случаях действия государственных деятелей только изменяли, ко благу или же ко злу, но не создавали тех импульсов, которыми вызывалась и поддерживалась морская деятельность британского народа. Наиболее известная из мер, принятых в видах поддержания этой деятельности – «Навигационный акт» Кромвеля, – была в силе в течение уже одного с четвертью столетия. Своими внешними последствиями она стяжала себе поддержку британского народа и возбудила зависть других наций, но проницательные экономисты признали „ее еще сто лет назад за вредную для коммерческого процветания страны. Они оправдывали ее лишь как средство для форсирования развития торгового флота, служившего, в свою очередь, питомником морской силы, на которой должна была основываться безопасность Великобритании. Каковы бы ни были выпавшие раньше на ее долю превратности судьбы и ошибки правительства, но, во всяком случае, ко времени Французской революции морская сила Великобритании достигла тех размеров и выказала такую жизнеспособность, которые заключали задатки огромного роста, достигнутого ею в наши дни. Испытав большие затруднения во время Американской революции, выдерживая совокупные нападения Франции, Испании и Голландии, видя притом, что значительная часть ее транспортной деятельности перешла в нейтральные руки и лишившись еще ко всему этому во время войны наиболее важных своих колоний, Англия не только не прекратила своего существования, но еще, наоборот, вернула уже себе к 1793 году свое прежнее преобладание. Она снова уже была готова не только защищать себя, но и выдержать со своей хорошо доказанной живучестью тягости континентальной войны, в которой армии ее союзников, долго уже не подвергавшиеся действию пламени, горевшего во Франции и Англии, составляли лишь части механизма, приводимого в действие ее морской силой.
 
      Насколько глубоко была постигнута тогдашними министрами морская сила Великобритании и насколько разумно была употреблена ими в дело, этот вопрос военной политики или стратегии войны требует особого рассмотрения. Прежде всего надлежит исследовать влияние морской силы самой по себе и функции, выполненные Великобританией в силу самого лишь факта обладания этим огромным и единственным в своем роде ресурсом. Существование, сила и несознаваемое действие какого-нибудь средства составляют самостоятельный предмет исследования, отличный от осмысленного употребления этого средства.
 
      В виду упадка, в котором находился в первые годы войны французский флот, Республика не делала уже после 1795 года никаких попыток оспаривать господство на море. Неизбежным последствием этого было исчезновение с океана французских коммерческих судов. Этот процесс был ускорен захватом большинства колоний, принадлежавших Республике, и крушением ее колониальной системы, произведенным восстанием черных. Понесенный здесь урон, обусловленный скорее естественным влиянием морского превосходства Великобритании, чем какими-либо мерами ее министерства, был настолько велик, что Директория в своем донесении Совету пятисот от 13 января 1799 года могла употребить следующее выражение: «К несчастью, верно, что под французским флагом не плавает уже ни одного коммерческого судна». Два же года спустя министр внутренних дел доносил консульскому правительству, что торговля с Азией, Африкой и Америкой почти что исчезла, так как привоз непосредственно из этих частей света доходил лишь до 1 500 000 франков, вывоз же в них составлял и того меньше – лишь 300 000 франков. По мере того как приливная волна французских завоеваний увеличивала территории Республики и число ее союзников, торговлю ее новых друзей постигала та же участь, которая выпала и на ее долю. Таким образом, с лица морей исчезли также и коммерческие суда Испании и Голландии, тогда как большая часть их колоний перешла тоже в руки Великобритании, послужив расширению ее торговых оборотов и дав новое дело ее коммерческому флоту. Численное и моральное превосходство английского военного флота было настолько велико, что флоты Испании и Голландии не оказывали никакого иного влияния на господство на море, как только то, которое выражалось в отвлечении внимания наблюдавших за ними английских эскадр. Исчезновение такой массы судов, какую заключали в себе коммерческие флоты Франции, Голландии и Испании, не должно, конечно, быть понимаемо в том смысле, как будто бы торговля и мир совершенно лишились тех услуг, который раньше оказывали им эти суда. И еще менее страны эти могли обойтись без тех продуктов, которые во время мира они получали главным образом морским путем. Необходимость пользоваться морем для привоза многих предметов, наоборот, только возросла вследствие общей континентальной войны. Последняя не только создала на большом протяжении пограничную линию с прекращением по ней всяких сношений сухим путем, но еще вдобавок к этому оторвала от их обычных занятий массы рабочих, поступивших затем на укомплектование различных армий, и таким образом серьезно уменьшила европейское производство. Во Франции, запертой и с моря, и с суши, державшей под ружьем целый миллион людей и имевшей против себя Англию, твердо решившую докапать своего противника голодом, опасность и лишения были особенно велики. Если бы не превосходный и ранний урожай 1794 года, то цель Англии могла бы быть тогда в значительной степени достигнута.
 
      Такое положение дел представляло весьма благоприятный случай для нейтральных морских держав, которым они и не преминули тотчас же воспользоваться. Так, в это время быстро разрослась транспортная деятельность Соединенных Штатов. Однако морское могущество Великобритании было в течение этого периода настолько подавляющим и ее решимость настолько твердой, что ей удалось наложить строгие ограничения как на нейтральные страны, так и на врагов во всех делах, признаваемых ею за первостепенные. Швеция и Дания настойчиво противились ее требованию о запрещении ввоза во Францию жизненных и морских припасов, но не смогли, как в 1780 году, заручиться могущественной поддержкой России. Подобным же образом бессилие вынудило на уступки и Соединенные Штаты, которые, однако же, сделали это не без протеста. Оставшись в принципе при своем взгляде, они признали на практике морские припасы контрабандой, а относительно съестных припасов остановились на компромиссе, который охранял права их граждан, не нанося в то же время существенного вреда Франции. Сохранявшее свою силу положение международного права о том, что неприятельская собственность на нейтральных судах могла служить призом, не вызывало никаких серьезных попыток отмены. Однако же, так как захват требовал отвода судна в один из портов захватчика, который притом рисковал быть там задержанным до решения судом вопроса о заподозренных товарах, то операция эта редко применялась на практике. Английскими судами признавалось также, что произведения вражеских колоний составляли законный приз в случае нахождении их на нейтральных кораблях. По их аргументации, если участие в торговле этих колоний было запрещено их метрополиями иностранцам в мирное время, то допущение его во время войны составляло лишь простую уловку для того, чтобы лишить другую воюющую сторону ее признанного права на захват – положение, бесплодно оспаривавшееся американскими писателями. Все эти причины действовали во вред как неприятельской, так и нейтральной торговле и вместе с тем в той же мере благоприятствовали торговле англичан. Указание на эти причины сделано здесь лишь для того, чтобы показать естественное влияние, производимое столь могущественной силой, какой была в то время морская сила Великобритании. Полученные результаты зависели туг не от уменья, с каким употреблялась или распределялась эта сила, но от простого перевеса наличной мощи.
 
      Уничтожив судоходство своих врагов и не признав за нейтральными странами права снабжать их многими предметами первой необходимости, Великобритания поставила враждебные страны в состояние изоляции и создала в них спрос на запрещенные товары. Вследствие этого цены на последние поднялись, и доставка их сделалась весьма выгодным делом. Когда торговые сношения встречают на своем пути подобную преграду, то они ищут новой тропы со всем упорством, присущим естественной силе. Предложение всегда проложит себе дорогу туда, где есть спрос, какие бы ни были поставлены ему препятствия со стороны человека. Изобретательность торговца, ищущего наживы, найдет возможность проникнуть даже за тесные линии, охватывающие осажденный город; когда же блокада распространяется на длинную пограничную черту, то бесполезно надеяться на полную изоляцию. Торговля старается в таких случаях найти какой-либо центр поблизости той линии, которую имеется в виду переступить, и в этот центр собирает товары, подлежащие затем передаче за неприятельскую границу и распределению среди населения воюющей страны. За такой центр выбирается обыкновенно какой-нибудь нейтральный морской порт, торговля с которым пользуется свободой и отправление куда судов не может вызвать их захвата или задержания другой воюющей стороной. Таким образом, во время Американской революции нейтральный голландский остров Св. Евстафия сделался сборным и складочным пунктом для торговцев, намеревавшихся ввести свои товары – и в том числе даже предметы, составлявшие военную контрабанду – на принадлежавшие той или другой из враждовавших сторон Вест-Индские острова. Рассказывают, что по захвате острова в 1781 году, когда началась война с Голландией, британцами на нем найдены были большие количества товаров, хотя и принадлежавших английским купцам, но предназначавшихся для французских покупателей. Подобным же образом во время Американской междоусобной войны (1861–1865 годов) город Нассау, на принадлежавших Англии Багамских островах, служил центром, где собирались всякого рода запасы, предназначавшиеся для прорыва блокады Южного побережья.
 
      Точно так же во время войн Французской революции до тех пор, пока Голландия оставалась союзницей Великобритании, последняя служила центром, из которого в изобилии снабжались заграничными товарами Франция и вообще европейский материк. После того как Соединенные Провинции были заняты французскими войсками и вслед за революцией в своем правлении стали следовать французской политике, торговля, вытесненная с их берегов, подвергшихся теперь блокаде, стала искать себе другого депо дальше к востоку. Она нашла его в Бремене, Гамбурге и еще некоторых германских портах, из которых, однако же, несравненно большим предпочтением и сопряженными с этим выгодами пользовался Гамбург. Через него направлялись в Германию, а также, несмотря на запретительные меры французского правительства, и во Францию, кофе и сахар Вест-Индии, мануфактурные товары Великобритании, пищевые продукты из Америки, предметы роскоши с Востока. Указанием на эту перемену торгового пути служит тот факт, что привоз в Германию из одной лишь Великобритании составлял в 1792 году 2 000 000 фунтов стерлингов, в 1796 году, т. е. год спустя после того как Голландия сделалась союзницей Франции, поднялся уже до 8 000 000 фунтов стерлингов, несмотря на то, что покупательная способность Германии еще даже уменьшилась за этот период. В то же самое время общая вместимость судов, ежегодно отправлявшихся из Великобритании в Германию, увеличилась с 120 000 тонн до 266 000 тонн. Подобные же результаты, но только в гораздо меньшем масштабе, обнаружились ив Гибралтаре, когда Испания вздумала было преградить английским товарам доступ в свои порты; то же опять было и на Мальте, когда она, как британское владение, служила для английских купцов далеко выдавшимся вперед в Средиземном море опорным пунктом. Подобного же рода были и те выгоды, которые представляли острова Цейлон и Тринидад по отношению к материковым частям Индии и Южной Америки. Благодаря этим выгодам они получили особенное стратегическое и коммерческое значение, вследствие чего Англия и согласилась принять их в виде вознаграждения по Амьенскому мирному договору.
 
      В подобных случаях не только временный коммерческий центр получает свою маклерскую долю, но еще и все классы его обывателей пожинают выгоды, обусловленные усилением спроса на труд и приливом капитала и населения. Совершенно аналогичную с этим роль играла, в силу своего географического положения и неоспариваемого господства на море, и Великобритания во время Французской революции. Ее морское могущество и коммерческий дух постепенно, но в то же время быстро взращенные прежними поколениями, дали ей возможность сразу же сделаться торговым депо, где собирались продукты всех стран и морей, открытых в то время для торговли, и откуда они затем доставлялись на судах на обуреваемый внутренними смутами и разрываемый войной европейский материк. Окруженная своим водяным оплотом, рассекаемым по всем направлениям судами ее могущественного флота, Англия спокойно могла выполнять свое дело огромной европейской мануфактуры. Таким образом, она могла дать огромное развитие своей промышленности, которая сделалась более чем когда-либо необходимой для благосостояния мира, после того как промыслы Голландии и Франции либо пришли в упадок из-за недостатка в сыром материале, либо были отрезаны от остального мира вследствие бессилия этих государств на море. Великобритания препятствовала непосредственной доставке тропических продуктов на континент, между тем как вторичный вывоз их из ее собственных портов, а равно и вывоз из них английских изделий, сделались двумя главными источниками ее выдающегося благосостояния. Благоприятная реакция, произведенная сосредоточением в ее пределах такой значительной части коммерческого механизма всего цивилизованного мира, сказалась весьма наглядно. По всем направлениям закипала самая разнообразная и оживленная деятельность, обусловившая увеличение спроса на труд и ускорившая обращение капитала. Нельзя, конечно, утверждать, что война увеличивает благосостояние народов, но тем не менее следует допустить, что положение дел, подобное вышеописанному, составляет хорошее возмещение для пользующейся им нации, относительное благосостояние которой оно может даже поднять по сравнению с благосостоянием ее менее счастливых врагов. Как говорит Ланфре, «английская нация никогда не обнаруживала большей уверенности в своих средствах, как в то время, когда в 1801 году Питт оставил свой пост после восьми лет войны. Народ без обременения выдерживал высокие налоги, вызванные войной, и – что еще более удивительно – Питт не встретил в парламенте оппозиции своему последнему бюджету. Непомерное увеличение промышленного процветания Англии победоносно поражало как все предсказания ее врагов, так равно и жалобы алармистов. Так как всякое новое объявление войны на континенте содействовало уменьшению конкуренции на великом мировом рынке и отдавало в руки Англии флоты и колонии ее противников, то англичане и стали смотреть на миллионные займы и на субсидии как на премии, выплачиваемые за развитие их собственных средств.
 
      Таким образом, морская сила Великобритании должна быть рассматриваема не только как оружие в руках министерства, а также и не как плодовитая мать субсидии, питавшая своей полной грудью обедневшие и боровшиеся между собой народы континента. Как ни были велики ее значение и роль в этих отношениях, но все же она имела еще другую, более благородную и жизненную функцию. На ней держалась здоровая жизнь великой нации, единственной обладательницы деятельной силы, которая могла быть противопоставлена демонической энергии, обуявшей французский дух. Великобритания, хотя не видя сама будущего, находилась тогда в положении человека, которому приходится выдерживать долгие годы испытаний, лишений и забот, требующих серьезного напряжения всех его сил, как физических, так и духовных. Как бы ни был человек крепок по своей природе, но при таком стечении неблагоприятных внешних влияний существенно важно, чтобы все его жизненные процессы пользовались охраной, питанием и даже возбуждением, так как в противном случае физическая энергия будет падать, ослабевать и, наконец, совсем истощится. Эту-то охрану и питание морская сила и доставляла политическому телу государства. Несмотря на неоспоримые страдания больших групп населения, английское министерство могло из года в год хвалиться общим благосостоянием страны, цветущим состоянием торговли, прогрессивно возраставшим перевесом британского флота и усиливавшимся господством его на море и рядом морских побед. Последние затмевали своим блеском все прежние победы и возбуждали до наивысшей степени энтузиазм нации. Такое сочетание бодрящих дух обстоятельств держало в полном напряжении пружины самоуверенности и моральной энергии, при отсутствии которых никакие материальные силы или средства не бывают способны на полезное действие.
 
      Путем естественного и почти не пользовавшегося посторонней помощью действия присущих ей свойств морская сила Великобритании поддерживала материальные силы государства и дух его народа. За их рассмотрением последует теперь обзор более поразительных, хотя и не более глубоких действий, произведенных тем употреблением, которое сделало из морской силы британское министерство – что уже составляет политику и морскую стратегию войны – обратившее ее на то, чтобы ограничивать средства и подкашивать силу неприятеля, вынуждая его в то же время на изнурительные и бесплодные усилия. Приступая к этому исследованию, необходимо предварительно выяснить, каких именно целей министры предполагали достигнуть путем борьбы, в которую они вовлекали нацию. Если окажется, что цели эти согласовались в общем с теми, которые они должны бы были поставить себе, приняв во внимание характер общей борьбы и настоящую роль в ней. Англии, то в таком случае политика войны должна быть одобрена. Затем останется только рассмотреть, насколько общее направление морских и военных операций соответствовало поставленным целям. Другими словами, годилась ли стратегия войны для того, чтобы привести к благоприятному исходу ее политику.
 
      Раньше уже указывалось на резкую перемену в чувствах британского министерства, последовавшую за декретами 19 ноября и 15 декабря. Тогда поняли, что не только грозит опасность внутреннему спокойствию Великобритании, но что даже политическое равновесие самой Европы подвергается серьезной угрозе со стороны державы, вулканическая энергия которой не могла не получить признания. Опасение состояло здесь не только в том, чтобы крайние демократические принципы не передались от народных масс одной страны массам другой, еще не подготовленной для их принятия. Сказать, что британское правительство решилось на войну только для того, чтобы направить интерес низших классов населения с внутренних на внешние отношения – значит представить дело в неправильном свете. Опасность, грозившая Англии и вообще Европе, заключалась в насильственном вмешательстве французов во внутренние дела всех тех стран, куда только могли проникнуть их армии. Цель эта была признана Конвентом, и насколько искренно – показала в течение нескольких последовавших лет история многих смежных государств. Хотя худшие излишества революции и были еще впереди, но все же довольно уже было сделано, чтобы обнаружить ее направление и показать, что там, где она получает верх, исчезают обеспеченность жизни и собственности и общественный порядок.
 
      Таким образом, обеспечение безопасности с самого же начала признавалось за великую цель этой войны со стороны первого министра, который был, без сомнения, выразителем взглядов правительства и наиболее передовым человеком тогдашней Англии. В своей речи, произнесенной 12 февраля 1793 года, относительно объявления Францией войны, он снова и снова возвращается к этому слову, как служащему камертоном для всей английской политики.
 
      «Не только его величество не заключал никакого договора, но и со стороны нашего правительства не было сделано никакого шага и не взято никакого обязательства к тому, чтобы вмешиваться во внутренние дела Франции или же пытаться навязать ей какую-либо форму конституции. Я заявляю, что все вмешательство Великобритании было произведено с той общей целью, чтобы посмотреть, не представится ли возможности, путем ли наших собственных усилий или же совместно с какой-нибудь другой державой, подавить эту французскую завоевательную и агрессивную систему, восстановить благодеяния мира, обеспечить, действуя отдельно или вместе с другими державами, безопасность нашего отечества и общую безопасность Европы».
 
      Простая справедливость по отношению к Питту заставляет сравнить мысль, лежащую в основе этой речи, произнесенной 12 февраля 1793 года, с основной мыслью уже цитированной выше речи 17 февраля 1792 года, чтобы увидеть тогда единство принципов и убеждений, руководивших им при столь различных обстоятельствах. Это положение он неизменно поддерживал из года в год, и даже обращенный к нему со стороны вождя оппозиции упрек в недостаточной определенности целей войны не заставил его сделать какое-либо другое определение своей политики. Тщетно повторялось издевательство, что будто министерство само не знает, чего оно хочет; даже в то время, когда целый ряд неудач союзников и успехов французов на материке, предшествовавший, как потом оказалось, наиболее блистательным победам британского флота, делал особенно чувствительными, ликования оппозиции, Питт с гордым упорством своего отца продолжал отказываться дать какое-либо иное разъяснение своей политики, кроме того, что он стремился к обеспечению безопасности, также, правда, и к миру, но только к обеспеченному миру. Определять в точности, какие именно успехи со стороны Великобритании или же неудачи со стороны Франции могли дать искомое обеспечение – значило бы браться за предсказания относительно капризной фортуны войны или же относительно того, как долго продлится странное безумство, охватившее французский народ. Когда человек обнаруживает, что его интересам или жизни угрожает упорная злоба сильного врага, то на вопрос, как долго или до каких пор он будет оказывать сопротивление, он не может дать иного ответа, как только сказать: до тех пор, пока враг не будет поставлен в невозможность вредить мне дальше, или пока я сам не буду уже больше в силах сопротивляться, – тогда, и только тогда я прекращу борьбу. Во время одного из периодов войны на долю Питта и выпала последняя альтернатива, но образ действий французского правительства – Директории так же, как и Наполеона – вполне оправдал предвидения британского правительства в 1793 году относительно того, что Европа не может пользоваться прочным миром до тех пор, пока не будет приведена в должные пределы агрессивная сила Франции. Надежду на мир нельзя было возлагать на темперамент французских правителей.
 
      Таким образом, какой характер ни приняли бы военные операции, цель войны была, по взглядам британского министра, строго оборонительной; совершенно подобно тому, как занятие французами Австрийских Нидерландов, хотя и представляло собой наступательную военную операцию, но по своему замыслу составляло часть чисто оборонительной войны. Кроме более широкого и общего мотива своей собственной безопасности и безопасности Европы, Великобританию побуждал еще вступиться за Голландию и особый договор, обязывавший ее помогать этой державе в том случае, если ей придется воевать ради собственной обороны, и с объявлением Францией войны Соединенным Провинциям пришло время для выполнения этого договора. Было необходимо отметить здесь две причины войны, так как отношение Великобритании к более широкой борьбе отличалось от ее отношения к защите Голландии и обусловливало также и различие в образе действий. Она обязывалась по трактату выставить известный контингент военно-сухопутных сил, и по характеру ее частных интересов как в Нидерландах, так и в Голландии ей было естественно выслать для охраны их свои войска; однако же после того как злополучная кампания 1794 года отдала Голландию Франции, а революция в ее правлении изменила ее отношение к Великобритании, войска эти были отозваны и не появлялись уже на материке вплоть до 1799 года, когда благоприятные обстоятельства вызвали вторую, но уже слабую попытку освободить Провинции от французского господства.
 
      Участие английских войск в прежних континентальных кампаниях было, таким образом, чисто эпизодическим, обусловленным ее особенными отношениями к Голландии, и закончилось подчинением этой страны Франции. Каково же, спрашивается, было отношение Великобритании к более широкой борьбе, в которой участвовали вначале почти все континентальные государства? Что могла она сделать для того, чтобы сковать силу Франции и таким образом восстановить в Европе то состояние обеспеченности, без которого мир является одним лишь пустым словом? От ответа на эти вопросы должна зависеть и критическая оценка того употребления, которое было сделано британским министерством из национальной силы. Осудить подробности, не разобрав сначала, каковы должны быть главные черты крупного плана, так же опасно, как и несправедливо, ибо меры, не оправдываемые сами по себе, могут быть оправданы требованиями общей политики. Нельзя и ожидать, чтобы в войне, принявшей такие широкие размеры и происходившей при столь необычных обстоятельствах, не было сделано серьезных ошибок в деталях, но если только крупные мероприятия должным образом соответствовали как силам, бывшим в распоряжении, так равно и имевшимся в виду целям, то следует признать, что со стороны правительства было сделано все, чего только можно от него требовать.
 
      Морская сила, в которой главным образом и заключалась мощь Великобритании, доставляла ей два главных оружия: перевес на море, вскоре же обратившийся с дальнейшим ходом войны в господство, и деньги. Традиционная политика партии, пользовавшейся значением в государстве и имевшей многочисленных представителей среди правящих классов, была решительно против содержания постоянной армии, но даже и те вооруженные силы, которые имелись в наличности, были нейтрализованы самим характером государства, состоявшего из владений, рассеянных по всем частям света, и потому требовавшего скорее разброски, нежели сосредоточения действий. Проистекавшее отсюда затруднение еще усиливалось опасным недовольством Ирландии, заставлявшим постоянно содержать там значительную военную силу с возможной перспективой необходимости дальнейшего ее увеличения. Кроме того, цветущее состояние, которого достигли промышленность и торговля Англии, защищенные от военных бурь, опустошавших материк и приобретшие жизненное значение для общего благосостояния Европы, делало нежелательным отвлекать народ от работы в то время, когда рабочие классы других наций чуть ли не поголовно вербовались в армии.
 
      Ввиду всего этого крупные сухопутные операции или даже значительное участие в континентальных кампаниях сделались если и не прямо невозможными для Великобритании, то, по крайней мере, крайне нежелательными. Для достижения целей коалиции было с экономической точки зрения благоразумнее предоставить ей господствовать на море, поддерживать мировую торговлю, получать деньги и заведовать финансами, в то время как другие государства, промышленность которых страдала от военных бурь и которые не имели таких коммерческих способностей, сражались бы на суше. Но этим и определяется в существенных чертах та политика, которой держалось тогдашнее министерство и за которую Питт-младший подвергся наиболее суровым порицаниям. Едва ли найдется хоть один историк, пользующийся известностью, который принял бы на себя защиту общей военной политики кабинета, во главе которого стоял второй Питт; напротив, блестящие успехи Семилетней войны давали легкую возможность всем порицателям этого государственного человека, начиная с его современника Фокса и до писателей наших дней, проводить обидный контраст между его отцом и им самим. Но спрашивается, в чем же состояли военные предприятия и подвиги справедливо прославленной Семилетней войны? Это были предприятия совершенно того же характера, как и те, которые предпринимались в войну Французской революции и, можно прибавить, как те, которые составляют настолько постоянную особенность английской истории, случаясь как во время европейского мира, так и во время европейской войны, что можно не без основания полагать, что в условиях Британской империи существует некоторая постоянная причина, вызывающая их повторение. Подобно малым войнам, случающимся через каждые несколько лет в наше время, это были смешанные военные и морские экспедиции, опиравшиеся на флот и на господство на море и видневшиеся во всех частях света при посредстве отдельных корпусов, незначительных по величине сравнительно с континентальными армиями, и потому по большей части носившие характер второстепенных операций, несмотря на ту большую роль, которую они могли играть при достижении важных общих целей.
 
      Делать сравнения – неблагодарное занятие, однако для достижения верных заключений необходимо тем не менее установить истинные факты. Старшему Питту не приходилось вести борьбу с таким флотом, какой имел против себя его сын при начале Французской революции. Французский флот, по свидетельству его историков, был предметом постоянных и разумных забот во все царствование Людовика XVI. В 1793 году он обладал обширной и превосходной материальной частью и после своих действий в войну 1778 года составлял гордость нации и предмет ее упований; законодательство Национального собрания и эмиграция роковым образом подорвали, правда, его активную способность, но тем не менее он все же еще представлял из себя весьма внушительную силу. До состояния такого относительного ничтожества, какое встретил старший Питт в Семилетнюю войну, он опустился вновь не прежде, как пережив годы пренебрежения и выдержав роковое Абукирское сражение. Старший Питт, подобно младшему, основывал свою систему войны на господстве на море, приобретении колоний и субсидировании континентальных союзников, и в общем политика эта была, без сомнения, правильна; но он имел притом в свою пользу весьма важные шансы, заключавшиеся в слабости французского флота и нахождении на своей стороне величайшего военного гения того века. За дело старшего Питта бился именно Фридрих Великий, имея против себя коалицию, хотя и обладавшую численным перевесом, но равнодушную к делу, плохо сплоченную и предводимую вождями, далеко уступавшими их великому противнику и часто представлявшими собой простых креатур наиболее испорченного придворного фаворитизма. Против же младшего Питта выступил некто больший Фридриха, выступил в самый момент триумфа, когда соединенными усилиями морской силы Англии, австрийских армий и неспособности Директории революция – говоря словами известного французского моряка и ученого – была «приперта к стене». В 1796 и 1799 годах Бонапарт, и один только Бонапарт спас от грозившей гибели – не Францию, ибо Франция не составляла предмета действий Питта – а ту «завоевательную и агрессивную систему», которая господствовала тогда во Франции.
 
      Старший Питт видел завершение своего дела, хотя и выполненное более слабой рукой; младший же боролся, переходя от одного разочарования к другому, и умер под тенью Аустерлица, исстрадавшись умом и сердцем над бедствиями своего отечества. Современники и люди позднейших поколений, как в Англии, так и за границей, согласно приписывают ему руководящую роль в коалициях против революционной Франции, но они не обратили внимания на те особенные затруднения, при которых ему пришлось действовать, и на то, как близок уже он был к успеху. Легко критиковать подробности и противопоставлять одно предприятие другому. Можно, например, указать на неудачи, постигшие экспедиции, высаженные на французский берег в Семилетнюю войну; или показать, что завоевание Вольфом Канады в 1759 году, избавившее американские колонии от страха перед Францией, вызвало восстание их против Великобритании, тогда как, наоборот, Нельсон в 1798 году и Аберкромби в 1801 году спасли для Англии Египет, а вероятно, также и Индии; или напомнить, что старшему Питту не удалось вернуть Менорку силой оружия, тогда как младший прибрел и ее и Мальту. Мартиника пала перед оружием обоих; мыс же Доброй Надежды, Цейлон и Тринидад, эти призы позднейшей войны, могут быть справедливо противопоставлены Гаване и Маниле как призам войны предшествовавшей. В Индии, далее, Кляйв, этот первый и наиболее крупный из индийских героев Великобритании, служил старшему Питту, но зато перед оружием младшего пал Мисор, это царство Гайдер-Али и Типу-Саиба, двух наиболее грозных врагов, встреченных Англией на полуострове. И подобные сравнения и доводы можно продолжать до бесконечности – отчасти потому, что можно многое сказать с обеих сторон, но главным образом потому, что они касаются только подробностей, и те затрагивают дела в его корне.
 
      Цели обоих Питтов были различны, как существенно разнились и обстоятельства, при которых жили их поколения. Задачей одного было расширение и установление великой колониальной системы, основы которой были заложены еще прежними поколениями, и сохранение в Европе равновесия между соперничествующими, но законными правительствами; тогда как перед другим стояла задача укрепить общественный порядок и политический строй самой Великобритании и Европы и тем дать ему возможность выдержать ураган, грозивший вырвать все с корнем. Для усиления своего отечества и ослабления врага каждый из них применял в свое время в сущности ту же политику, которая как в тот, так и в другой век отвечала положению Великобритании. Развивать и упрочивать ее морскую силу; облагать мир контрибуцией в пользу ее торговли; господствовать на море при посредстве всемогущего флота; расширять ее колониальные владения путем завоеваний, увеличивая таким образом ее производительные силы, умножая ее морские базы и в то же время лишая ее противника и доходов, и опорных пунктов, действуя из которых он мог бы вредить английскому судоходству; ставить затруднения великому врагу – Франции, снабжая субсидиями континентальных союзников, – вот в чем состояла политика обоих Питтов. Но эту же самую политику предписывало, как во время революции, так и во время Семилетней войны, и здравое понимание не только того, в чем заключалась особенная сила Великобритании, но также и ее положение в общей борьбе. Фридрих – в одном случае и Австрия – в другом нуждались в деньгах, которыми их могла снабдить лишь пользующаяся непрерывным коммерческим благосостоянием Англия. Действительная разница в общественном служении обоих государственных людей состояла в том, что сыну пришлось бороться с гораздо большими трудностями, нежели отцу, и что, поскольку дело шло о самой Великобритании, он достиг равных, если только не еще больших успехов. Отцу приходилось бороться не с могучей яростью Французской революции, но с придворными генералами и простыми наборными поисками Людовика XV и его фавориток; в союзе с ним была Америка; при нем не было бунтов в английском флоте; ему не угрожала коалиция Балтийских держав; и ему не противостоял Бонапарт. Английские купцы хвалились тем, что в его управление «торговля была связана с войной и развивалась посредством ее». Однако же торговля Англии расширилась во время Французской революции еще больше, чем в прежнюю войну, и как материальная сила британского флота, так равно и его военная слава получили большее приращение при сыне, чем при отце.
 
      В истории личность старшего государственного человека представляется гораздо более внушительной, чем личность младшего. Выдающейся чертой одного служила высокомерная и страстная горячность, выдающейся чертой другого – сдержанность. Один сменил в должности министра, бывшего плохим администратором и обладавшего слабыми нервами и непредставительной внешностью. Резкий контраст, существовавший между старшим Вильямом Питтом и герцогом Ньюкастельским, лживой темперамент первого, твердая самоуверенность его характера, его яркая личность, окруженная драматическим ореолом даже в час его кончины, – все это произвело живое впечатление на воображение современников и сохранилось как предание даже и до наших дней. С другой стороны, за исключением нескольких близких друзей, второй Питт был известен своим товарищам-соотечественникам лишь по скамьям палаты общин. Столь же непреклонный по своему темпераменту, как и его отец, он молча выдерживал гораздо более сильное и продолжительное напряжение борьбы, исполненной самых крайних превратностей, и лишь немногие знали, что напряжение это он переносил с веселостью, спокойствием и присутствием духа, изобличавшими в нем прирожденного вождя людей. В самый черный час, когда последняя союзница – Австрия – отреклась от Англии и согласилась вступить в переговоры с Францией, когда среди матросов произошел бунт и британские военные суда, насильственно вырванные из-под командования офицеров, блокировали подходы к Лондону, Питт был однажды ночью разбужен одним из членов кабинета, явившимся к нему со зловещими вестями. Он спокойно выслушал сообщение, хладнокровно и ясно сделал надлежащие распоряжения и отпустил посетителя, который, однако, нашел нужным вернуться с дороги для получения некоторых дополнительных инструкций, но застал министра уже снова спящим сном праведника. Простой случай, содержащий, однако же, в себе целую драму.
 
      Рассматривая вопрос об употреблении администрацией второго Питта военных сил Великобритании, нужно обратить внимание на его общие черты не как простого военного вопроса – вроде, например, планов военачальника в кампании, – но как распоряжений государственной мудрости, направляющей оружие в попытке удовлетворить нужды, признаваемые за наиболее существенные при данном политическом положении. Роль государственного человека состоит в том, чтобы определить и указать военному начальству наиболее живые национальные интересы, подлежащие охране, а равно и предметы завоевания или разрушения наиболее чувствительные для врага, причем критерием служат здесь политические требования, по отношению к которым вооруженная сила играет лишь служебную роль. Самые же способы, посредством которых вооруженная сила должна достигать указанных ей целей, – все эти вопросы о численности и роде войск, их снабжении и употреблении в кампании – все это технические вопросы, ведать которые государственный человек должен предоставить военному или морскому специалисту. Если же он берется распоряжаться и здесь, то он уже выступает за пределы своей компетентности и обыкновенно навлекает тем несчастье.
 
      Такое разделение труда между государственным человеком, воином и моряком едва ли когда-либо производилось формально. Но достаточно, если оно признается на практике предоставлением военному элементу должной степени влияния при выработке подробностей и его готовностью покорно осуществлять виды правительства, которому он служит. При критическом рассмотрении результатов следует принимать – если только не Доказано противное, – что ответственность за общее направление войны лежит на правительстве и что в частном деле выполнения военных операций мнению специалистов был придан надлежащий вес. Разительным примером этого может служить перемена морской стратегии, последовавшая в пределах флота Канала, после того как в 1800 году, без всяких изменений в составе правительства, положительные убеждения и строгие методы лорда Сент-Винсента уступили место традиции лорда Гоу и лорда Бридпорта.
 
      Какое же, спрашивается, общее направление дано было военным операциям со стороны правительства, возвестившего, что его целью в войне служило достижение обеспеченности путем «подавления агрессивной и завоевательной французской системы»?
 
      Ввиду общей смуты, царившей тогда во Франции, некоторые движения, происшедшие на этом центральном театре европейских беспорядков, движения, силу которых нельзя было сразу же правильно определить, подали было сперва повод ко многим иллюзиям. Так было с восстаниями в Вандее и Бретани, бунтом в Лоне и передачей Тулона союзным флотам. Опыт подтверждает верность того взгляда, что подобные инсуррекционные движения лучше всего предоставлять их собственной участи, поддерживая лишь деньгами и нужными припасами. Коли окажется, что они не обладают достаточной жизненностью для того, чтобы взять верх даже при такой поддержке, то и присутствие иноземных войск, вызывающих всегда недоверие среди местных обывателей, не могло бы обеспечить успеха. Впрочем, сама Французская революция послужила лучшей иллюстрацией этой истины, пролив на нее тот свет, которого недоставало Питту для руководства его в действиях. Подобные затруднения французского правительства, естественно, признавались за удобные случаи для производства сильных диверсий; тем более что степень недовольства населения сильно преувеличивалась и практика высадки на французские побережья частных десантов была унаследована от прошлых войн, не вызывая никаких возражений.
 
      На счет этой ошибки, столь же естественной, как и всякая другая, когда-либо сделанная на войне, а также и договора, обязавшего помогать Голландии, следует отнести многие из неудачных распоряжений, данных британской армии в течение двух первых лет войны. Когда же иллюзия эта рассеялась, а Голландия была завоевана, военные усилия Великобритании сразу же сосредоточились на ее истинной задаче – господствовать на море и обеспечивать за собой позиции, которые помогали бы этому господству и коммерческому развитию. Так, еще даже в 1793 году были отправлены в Вест-Индию значительные военные силы, которые и захватили в 1794 году все Наветренные острова. Дело, однако же, зашло слишком далеко и окончилось неудачей; но уже в 1795 году снова был послан туда сильный флот с 16-тысячным корпусом, под командой сэра Ральфа Аберкромби, лучшего генерала в начальный период этой войны. Необходимость господства в Вест-Индии была понята Питтом с самого же начала. Она обусловливалась двоякого рода соображениями: во-первых, тем, что торговля с этими островами составляла весьма значительную часть общей английской торговли, а именно больше четвертой ее доли; а во-вторых, тем, что неприятельские острова, не говоря уже о том значении, которое они имели по своему производству, служили убежищами для каперов, угрожавших одинаково как нейтральной, так и английской торговле. Из числа задач, поставленных себе британским правительством, наиболее важная для успеха общей войны заключалась в установлении контроля на протяжении всего Карибского моря. Издеваться над этой попыткой, видя в ней лишь вожделение к сахарным островам, значит не понимать значения Вест-Индии в деле финансовой устойчивости Великобритании, от состоятельности которой зависела не только морская война, но и коалиции, доставлявшие необходимую помощь для подавления «агрессивной французском системы». Аберкромби восстановил господство Англии над малыми Антильскими островами и прибавил к ее владениям Тринидад и голландские колонии на материке. Хотя британский флот и не был в состоянии удержать за собой Гаити, порты которого он занимал несколько времени, но все же он добился потери его для Франции и обеспечил окончательный успех восстанию негров, после чего с новым правительством заключены были торговые договоры. В течение того же периода были захвачены, при посредстве подобных экспедиций, мыс Доброй Надежды, Цейлон и другие голландские и французские владения в Индии. Захваты эти не только раздвинули пределы английской торговли, но еще более содействовали ее развитию тем обеспечением, которое они ей доставили, обратив вражеские порты в дружественные и ограничив тем число неприятельских каперов.
 
      Замечательно, что ни выдающееся коммерческое процветание, обусловленное этими успехами, ни огромный рост военного флота за время управления Питта даже не упомянуты в знаменитом обличении его «ротозейской» военной политики, сделанном Маколеем. О морском управлении последний говорит лишь для того, чтобы поставить его в заслугу другому, об успехах же торговли и флота он умалчивает вовсе. Между тем никакие другие факторы не играли в этой войне столь же важной роли. Именно один из них служил опорой Великобритании, выдерживавшей, в свою очередь, на своих плечах все сопротивление Европы; другой же громил Францию, применяя к ней процесс стягивания, который, не будь Бонапарта, заставил бы ее смириться еще в начале же войны и для освобождения от которого сам Наполеон вынужден был обратиться к мерам, таившим в себе его гибель. Эти важные результаты были достигнуты путем удлинения нитей английской торговой сети и укрепления ее опорных пунктов – путем колониального расширения, охраны морей и развития военного флота, т. е. такими все мерами, которые не могли бы быть приведены в исполнение без сердечной поддержки со стороны первого министра. Благодаря содействию этих причин и ограничениям, наложенным на нейтральную торговлю, коммерческие обороты Великобритании увеличились в период времени от 1792 до 1800 года на 65 процентов, тогда как потери, понесенные от каперов, составляли меньше 2,5 процента годового оборота. Употребление, какое сделало британское министерство из морских сил государства для подавления французской агрессивной системы, отличалось своим чисто наступательным характером и состояло в том, чтобы оттеснить Францию в ее пределы, отрезав ее в то же время от всяких внешних ресурсов. Континентальные армии, опоясывавшие ее со стороны суши, снабжались субсидиями, а когда возможно – как это было, например, в Средиземном море – то пользовались также и содействием британских эскадр, влияние которых на Итальянскую кампанию 1796 года постоянно поминалось Бонапартом. Что касается положения дел на море, то оно состояло в том, что колониальная система Франции была уничтожена, снабжение ее мануфактур сырьем прекращено и суда ее торгового флота изгнаны с поверхности морей. Начальник французского торгового бюро писал в 1797 году: «Прежние источники нашего благосостояния либо пропали, либо иссякли. Наша сельскохозяйственная, фабричная и промышленная деятельность почти что прекратилась». Хотя право нейтральных на торговлю с портами, не подвергшимися блокаде, и не отрицалось формально, но в то же время не знавший себе никаких препон английский флот сурово налагал, на эту торговлю всякие ограничения, какие только допускались строгим и даже насильственным толкованием международного права. Даже съестные припасы – и это хорошо вспомнить современной Великобритании – были объявлены военной контрабандой, на том основании, что при тогдашнем положении Франции, когда не без основания можно было надеяться вынудить ее голодом к миру, снабжение ими содействовало продлению враждебных действий.
 
      Обеднение и лишения, вызванные этим отчуждением, были столь серьезны, что Бонапарт в момент своего величайшего триумфа, а именно в октябре 1797 года – непосредственно после подписания Кампо-Формийского договора, оставившего Великобританию без союзников – писал: «Наше правительство должно уничтожить английскую монархию или же ожидать от испорченности и интриг этих деятельных островитян своего собственного уничтожения. Сосредоточим же все свои усилия на флоте и уничтожим Англию». Директория, знавшая, что ее флот был парализован и что ее guerre de course, применяемая с 1795 года против английской торговли, не приносила последней сколько-нибудь существенного вреда – хотя, правда, 1797 год и был самым тяжелым для нее годом, – не могла найти других средств повредить Англии, как направив удар против нейтральных перевозчиков ее товаров. Прикрываясь заявлением, что считает их соучастниками преступлений, совершаемых Великобританией против человечества, она в январе 1798 года испросила у Конвента издания декрета относительно того, что «всякое судно, встреченное на море с грузом исключительно или частью английских товаров, должно признаваться законным призом, независимо от того, кто окажется владельцем этих товаров, которые должны считаться контрабандой уже в силу одного того, что они следуют из Англии или ее владений». В то же время были изданы приказы о конфискации всякой английской собственности, найденной где-либо на суше, причем, в видах вернейшего разыскания ее были разрешены и домовые обыски. Таким образом, Наполеон был вполне прав, заявляя впоследствии, что Директория уже предначертала политику его Континентальной системы, воплощенной в Берлинском и Миланском декретах 1806 и 1807 годов.
 
      Попытка разрушить этим путем благосостояние Англии принесла несчастье для Директории и гибель для Наполеона, который применял этот процесс с большей энергией, в более широких размерах и более продолжительное время. Цель его Берлинского и Миланского декретов, равно как и цель Директории, заключалась в том, чтобы подорвать английскую торговлю, лишив ее необходимого содействия нейтральных транспортеров. Но так как одного этого было бы недостаточно, то он и решил усилить действие декретов, изгнав Великобританию с ее главного рынка, – решился запереть весь европейский континент для всех товаров, следующих из нее или ее колоний, или хотя бы только прошедших через ее порты. Ради этой цели, ради осуществления этого гигантского замысла, эдикт за эдиктом издавался во Франции и союзных с ней государствах; ради этой цели Империя получала все новые и новые приращения; ради этой цели двойной кордон французских войск был протянут по всему побережью материка от Франции и до Балтийского моря; ради этой цели английские товары не только захватывались, но еще и публично сжигались в пределах его владений; ради этой цели ко всем нейтральным государствам было обращено требование не допускать к себе английских мануфактурных и колониальных товаров; ради этой цели была предпринята злополучная Испанская война; наконец, ради этой же цели к царю обращались неоднократные настойчивые представления по поводу несоблюдения им Континентальной системы, и когда он остался при своем – последовало роковое нашествие на Россию.
 
      Здесь не разбирается вопрос о справедливости или разумности такого образа действий. Достаточно сказать лишь, что он чуть было не погубил Великобританию и совершенно погубил Наполеона. О мудрости же военной политики Питта говорит тот факт, что Наполеон был вынужден на такой образ действий именно этой политикой, так как Англия сокрушала его, а у него не было другого, средства повредить ей. Успех Великобритании не только следовал во времени, но и обусловливался неуклонным соблюдением главных начал политики Питта. Военные писатели говорят, что успех на поле битвы приносит мало пользы при плохом выборе стратегической операционной линии и что, наоборот, даже серьезное поражение может быть заглажено, если позиция была избрана сообразно стратегическим условиям кампании. В переводе на обыкновенный язык это значит, что бесполезны и тяжелые удары, если они наносятся не в надлежащее место. Коалициям, направленным против Франции, пришлось пережить многочисленные неудачи, из которых, правда, лишь немногие достались на долю собственно Великобритании; но ни одна из них не имела роковых последствий потому, что общая политика, начатая Питтом и продолжавшаяся его преемниками, была стратегически верна при поставленной цели – «подавить ту агрессивную систему», которая представляла собой истинный дух Французской революции, формулированный Конвентом, принятый Директорией и унаследованный и развитый до его крайних логических следствий Наполеоном.
 
      У политических преемников Фокса, этого крупнейшего из оппонентов Питта, вошло в моду проводить резкий контраст между войнами предшествовавшей и последовавшей Амьенскому миру. В первой из них беспричинным зачинщиком была Великобритания, которая при этом в исступлении ненависти или панического страха к Французской революции обратила движение, хотя и ознаменовавшееся некоторыми крайностями, но все же бывшее в общем благодетельным, в бурный поток крови, излившейся на Европу. Главным же виновником второй войны был Наполеон, этот воплощенный дух вражды, насилия, вероломства и наглости, мир с которым был невозможен. Замечательно, однако, что руководители французского народа, по признанию соотечественных им писателей, желали в 1791 и 1792 годах войны на материке; беспристрастный образ действий британского кабинета был засвидетельствован самим французским правительством при удостоверении отозвания английского посла за шесть месяцев до начала войны; декреты же от 19 ноября и 15 декабря – налицо перед читателем, как равно и отказ Конвента редактировать первый из них таким образом, чтобы он не затрагивал Великобритании; договорные права Голландии были самовольно нарушены, без малейшей даже попытки вступить в какие-либо переговоры и едва ли можно сомневаться, что при этом имелось уже в виду предстоявшее вскоре занятие ее территории. Несмотря, однако же, на все это, война была объявлена не Великобританией, а Республикой. Образ действий Конвента и Директории с менее значительными государствами, подпавшими под их власть, их обхождение с Великобританией, их враждебность, бесцеремонность и вероломство тождественны по духу с тем, что можно сказать самого худого про Наполеона; единственное различие состояло здесь в том, что слабое и неумелое коллегиальное правление сменил единоличный железный режим человека, обладавшего несравненным гением. Что же касается совестливости, то она была одинаково чужда обоим. Берлинский и Миланский декреты, в которых была воплощена Континентальная система, приведшая впоследствии Наполеона к гибели, составляли, по его собственному признанию, лишь логическое развитие декрета Директории, изданного в январе 1798 года и вызвавшего протест даже со стороны долготерпеливых Соединенных Штатов Америки. Обе меры были направлены против Великобритании, но отдуваться своими боками приходилось при их применении союзникам и нейтральным, к правам и благосостоянию которых, если они не согласовались с избранным Францией путем, они обнаруживали одинаковое невнимание; обе они были проникнуты духом Первого Национального (Учредительного) собрания, которое отбросило в сторону все учреждения и договоры, не согласовавшиеся с его собственными идеями о праве, и хотело достигнуть своей справедливости, перескочив через закон.
 
      Гораздо важнее, впрочем, отметить и ясно оценить тот факт, что обе эти меры были вызваны со стороны правителей Франции стратегическим направлением политики, принятым министерством Питта. Январский декрет 1798 года последовал вскоре же за перерывом занятий Лилльских конференций мира, собранных по почину Питта в 1797 году; перерыв же этот был вызван высокомерием и бесцеремонностью, обнаруженными Директорией как и в отношении Соединенных Штатов. Только прочтя относящуюся сюда переписку, можно представить себе, до чего дошло дело со стороны Директории, руководившейся, как теперь известно, при этом – по крайней мере отчасти – желанием получить взятку с британского министерства. Берлинский декрет, формальным образом начавший собой Континентальную систему, был издан в ноябре 1806 года, т. е. когда Питт не лежал еще и года в своей могиле. Оба эти декрета были вызваны со стороны французских правителей явной безнадежностью подавить Великобританию каким-либо иным способом. В тоже время она своей военной политикой жестоко вредила Франции, укрепляя в то же время свою силу. Другими словами, благодаря тому стратегическому направлению, которое Великобритания дала в этой войне своим действиям, французский агрессивный дух вынужден был вступить на путь, неизбежно приведший его к роковой развязке. Не будь налицо Бонапарта, то этот результат, почти уже достигнутый в 1795 году и затем снова в 1799 году, был бы осуществлен еще тогда же, окончательно же избегнуть его не мог даже и гений Бонапарта.
 
      Рассказывают, что какой-то вождь древности крикнул однажды своему противнику: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему не подойдешь и не сразишься со мною?» и получил на это подходящий ответ: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему же не заставить меня подойти и сразиться с тобою?». Это как раз то, что сделала Великобритания. Своим господством на море, уничтожением французской колониальной системы и торговли, своей настойчивой враждой к агрессивному духу, воплотившемуся во Французской революции и вочеловечившемуся в Наполеоне, наконец, своей неизменной и непоколебимой силой она вынудила неприятеля вступить на поле битвы Континентальной системы, где его гибель была неизбежна. И под слабым правлением Директории гибель эта наступила быстро: в первый же год стало ясным, что выигрывает единственно лишь враг, которого система эта должна была уничтожить, тогда как сама Франция со своими союзниками, а равно и нейтральные государства, только разорялись на пользу Великобритании. Несмотря, однако, на свою первую неудачу, мера эта казалась настолько привлекательной, что Наполеон, уверенный в своей силе и гении, снова применил ее со всей непреклонной твердостью, отличавшей его правление. И на время она имела было успех, благодаря как энергии, с какой проводилась на практике, так равно и тем репрессивным мерам, на которые была вынуждена Великобритания, воспретившая нейтральную торговлю с теми и между теми портами, которые были закрыты теперь для английской торговли, и тем подорвавшая в самом его источнике контрабандный промысел, обходивший наполеоновскую блокаду и поддерживавший для английского вывоза открытый путь на континент.
 
      Однако же напряжение это оказалось не под силу для огромной составной политической системы, которая была сооружена императором и через посредство которой он надеялся изгнать своего врага со всех континентальных рынков. Стеснение всех классов общества и страдания беднейших из них отвратили сердца людей от иноземного правителя, который, преследуя цели им несимпатичные и непонятные, ежедневно заставлял их переносить неприятности слишком уже хорошо понятные. Таким образом, как только колосс пошатнулся, все были готовы отложиться от него и восстать на него. Так, на одном краю Европы поднялся в 1808 году испанский народ, тогда как на другом русский царь бросил ему в 1810 году перчатку объявлением свободы доступа в свои порты для всех нейтральных судов, шедших с колониальными продуктами, составлявшими предмет наиболее горячих настояний Наполеона. В одном случае народ сверг правителя, поставленного над ним для обеспечения более строгого применения континентальной блокады, в другом же неограниченный властитель отказался обременять далее своих подданных требованиями, разорявшими их ради той же самой цели. Испанское восстание дало Англии опору на континенте, и притом в пункте наиболее удобном для оказания ему поддержки ее морской силой и наиболее невыгодном для императора не только по свойствам характера местности и населения, но также и потому, что ему необходимо было теперь разделить свои силы между наиболее отдаленными границами. Отпадение царя произвело роковой разрыв в линии континентальной блокады, открыв английским товарам обеспеченный, хотя и окольный путь во всей части Европы. Не будучи в состоянии ни предвидеть своего поражения, ни отказаться от раз поставленной цели, Наполеон решился на войну с Россией. Великий учитель сосредоточения сил, он разделял тут последние между двумя концами Европы, и какие получились от этого результаты – хорошо известно каждому.
 
      Оба Питта, первый и второй, обеспечили успех своей страны в той борьбе, которую они последовательно выдержали, как представители нации, не путем попыток на осуществление крупных военных операций на суше, но путем господства на море и через его посредство – во внеевропейском мире. Оба они делали промахи; так, старший из них предложил в обмен на Менорку отдать Испании Гибралтар, который затем был возвращен силой оружия младшим. Много ошибок можно указать также и в ведении войны младшим, но, за одним возможным исключением, все это были ошибки в деталях, в чисто военной стороне дела – ошибки, которые не могли изменить того факта, что общее направление было избрано правильно и правильно же приводилось в осуществление. Обращаясь к сравнению, заимствованному из области военного искусства, следует сказать, что ошибки были тактическими, а не стратегическими, и можно еще прибавить, не административными в сколько-нибудь значительной степени.
 
      Упомянутое выше возможное исключение имело место к началу войны – весной и летом 1793 года. Возможно – как это утверждалось многими – что прямое наступление на Париж, выполненное в это время силами коалиции, подавило бы всякое сопротивление и, смирив столичную чернь, обеспечило бы покорность страны. Все это, может быть, и верно; но порицая действие британских министров, поскольку это действительно было их действием, нужно помнить, что не только величайшие военные авторитеты Европы высказались против этой операции, но что всего за несколько месяцев перед тем она была безуспешно испробована герцогом Брауншвейгским, этим полководцем, не уступавшим тогда никому в военных заслугах. Неспециалистам решиться настаивать на операции вопреки мнению лучших наличных специалистов, это – такой шаг, целесообразность или благоразумие которого может быть обнаружена только самим делом, но до такого рода испытания, до движения на Париж, так развязно предписываемого ныне «задним умом», дело не было доведено. Здесь можно привести кстати одно соображение, обыкновенно упускаемое из виду. Предпринимать такую крайне важную и рискованную операцию в то время, когда предводители, которым должно быть поручено ее выполнение, признают ее неблагоразумной – значит подвергаться большой вероятности неудачи. Даже сам Бонапарт не навязывал уже в 1800 году своих планов Моро после того, "как последний упорно отдавал предпочтение своим собственным. Но это пришлось бы сделать английским государственным людям, если бы они предписали своим полководцам идти на Париж.
 
      Раз упущенный, благоприятный случай – если только это действительно был такой случай – не представлялся уже вторично. Он мог состоять только в том, чтобы подавить сопротивление Франции, не дав ей времени организовать его. Потом же приходилось уже иметь дело не с политикой двора, игравшего свою партию на шахматной доске войны посредством королей, пешек, туров и армий, но с вооруженной нацией, распаленной яростью и возбуждаемой страстями, подавить которые могло одно лишь физическое истощение. Содействовать такому истощению на суше Великобритания могла лишь через посредство союзников, что она действительно и делала. На ее же настоящей стихии, на море, ей предстояло выполнить две вещи. Во-первых, сохранять свою собственную силу, поддерживая, расширяя и охраняя действие своей торговой системы; и во-вторых – отрезать Францию от этих источников силы и жизни. И оба эти дела были выполнены самым действенным образом, но – вопреки утверждению Маколея – выполнены не через мастерское управление графа Спенсера (заслуга которого нисколько здесь не оспаривается), но общей политикой министерства в деле расширения, колониальной системы, путем мудрого внимания, обращенного на поддержание английской торговли во всех ее разветвлениях, и путем огромного усиления военного флота. В промежуток времени между 1754 и 1760 годами, т. е. в период, охватывающий наиболее блестящие успехи старшего Питта, британский флот увеличился на 33 процента; соответствующий же рост его за время между 1792 и 1800 годами, т. е. уже при управлении сына, составил 82 процента. Насколько полно управление и командование этой могущественной силой находилось в руках морских офицеров, а не этого государственного человека в то время, когда во главе Адмиралтейства стоял неспециалист, станет ясным для всякого, кто близко ознакомится с распущенностью флота Канала, бывшего прямо под глазами у графа Спенсера, или со слабыми распоряжениями, вызванными некоторыми частными осложнениями, вроде, например, Ирландской экспедиции 1796 года, и сравнить эти действия с энергией, обнаруженной в это же самое время у Джервиса в Средиземном море, или позднее – в превосходных распоряжениях того же адмирала в бытность его начальником флота Канала.
 
      Мало, в самом деле, найдется государственных людей, которые бы не зависели таким образом от подчиненных им специалистов, и Питт не составлял в этом отношении исключения. Он не был ни генералом, ни адмиралом, да, кажется, и не считал себя за них; но он совершенно ясно понимал, в чем заключается сила Великобритании и какова должна быть сфера ее действий, и, руководясь этим пониманием, направлял ее операции. Таким образом, в окончательном торжестве британской нации над духом Французской революции, нельзя, по справедливости, не признать крупнейшей заслуги за вождем, который в упорной борьбе против ветра и прилива, вынуждаемый часто непредвиденными опасностями, восстававшими вокруг его корабля при проходе его по неисследованным морям, уклоняться с прямого курса, никогда не забывал намеченной им себе с самого же начала цели – «Безопасности». И как кстати пришлось ему оставить свой пост немедленно же после Трафальгарской победы и Аустерлицкого поражения! Этот резкий контраст между существенным и в действительности решительным успехом и ошеломляющей, но эфемерной неудачей хорошо символизирует пройденное им беспокойное поприще, как оно представляется поверхностному наблюдателю. Когда руль выпал из его ослабевших рук, все казалось потерянным, но в действительности худшее уже было пережито. «Кормчий уже выдержал шторм».
 
      По смерти Питта было сформировано министерство несколько смешанного характера, группировавшееся около его родственника и прежнего сотоварища, лорда Гренвиля, и его постоянного соперника, Фокса. Министерство это продержалось у власти лишь четырнадцать месяцев – период времени, оказавшийся достаточным для того, чтобы дать Наполеону предлог для его Берлинского декрета, но бывший слишком коротким для производства какой-либо коренной перемены в главных началах принятой Питтом политики. С последовавшим же в марте 1807 года падением этого кабинета власть снова перешла в руки преданных личных друзей и политических последователей Питта. Очутясь почти с самого же начала лицом к лицу с угрожающим союзом империй Востока и Запада, заведомой, хотя и скрываемой, целью которого было – поделить между Францией и Россией господство на континенте и докапать Великобританию путем коммерческого ее истощения, министерство это, частью по необходимости и частью по традиции, противопоставило этой комбинации политику, завещанную ему его великим вождем. Колониальные предприятия умножились, так что под конец можно было применить к колониям грустное признание, сделанное раньше Директорией относительно коммерческого флота, а именно, что не осталось уже ни одного судна под враждебным Великобритании флагом. Что касается военного флота, достигшего в 1808 году своей наибольшей численности, то до самого конца борьбы он поддерживался на той же силе, хотя несколько и уменьшился по числу судов. Не будучи в состоянии помешать усилению материальной части французского флота путем производства построек судов в портах Франции, Великобритания продолжала препятствовать его успехам и делала невозможным его снабжение, поддерживая строгое наблюдение за побережьем страны, заставляя его эскадры стоять в портах (т. е. не дозволяя им пользоваться единственным доступным для флота учебным плацем – морем) и, наконец, мешая приведению в исполнение проекта Наполеона усилить свой флот путем насильственного захвата судов, принадлежащих менее значительным континентальным государствам.
 
      Таким образом было обеспечено пользование морем, этим великим общим достоянием и большим торговым трактом. Военный флот неприятеля был нейтрализован, его заграничные базы отрезаны, а его владения сделались рынками и источниками английской торговли. Но для последней было еще мало, что ее движение могло теперь совершаться сравнительно безопасно. Для ее меновых операций были нужны как товары, так и рынки, как производители, так и потребители. Но от последних, как известно, Наполеон старался удалить ее посредством Континентальной системы, которая при участии России могла быть, по его мнению, действительным образом проведена на практике. Министерство Персиваля и Каннинга отвечало на это своими «королевскими указами», действие которых смягчалось практиковавшейся системой частных разрешений и которые имели двоякую цель – продлить сопротивление Великобритании и истощить сопротивление неприятеля; меры эти, однако, лишь воспроизводили в большем масштабе закон 1756 года с изменениями, сделанными в нем в 1798 году Питтом, ради достижения тех же самых целей.
 
      Таким образом, как говорилось уже и раньше—и может быть, даже слишком часто – вопрос разрешился в борьбу выносливости, причем дело шло лишь о том, которая нация дольше выдержит эту смертельную схватку. Это снова заставляет нас рассмотреть, была ли борьба, начатая в 1793 году, такого рода, чтобы она могла быть решена какими-нибудь блестящими мероприятиями полководца, расстраивающими организованную силу обыкновенного врага и вместе с тем уничтожающими в государстве способность сопротивления. Или же не проистекала ли она скорее из возбужденной народной ярости, против которой бесполезны всякие насильственные меры, кроме только истощения? Цели, стремления, возбуждение французского народа – все это достигло высшей степени и заявило требования, с которыми нельзя уже было совладать посредством какого-либо механизма или организации, как бы они ни были искусно сделаны или пущены в ход. Когда движение нации зависит от глубокого воодушевления, охватившего каждого отдельного человека массы, или, вернее сказать, служит лишь простым проявлением этого воодушевления, то этот могучий импульс по самой уже своей распределенности не представляет таких жизненных центров энергии, разрушение которых могло бы вызвать паралич целого. И лишь после того, как за кратким, но непреодолимым периодом страсти вступит в свои права организация, к которой неизменно стремится всякое общественное движение, народ, согласно желанию тирана древности, получает одну шею, которую тогда и можно уже перерубить одним ударом.
 
      Когда появился на сцене Бонапарт, исступление французского народа уже миновало и наступил организационный период, но, с ослаблением напряженности национального возбуждения, в явившейся на его смену несовершенной организации не оказалось достаточной силы, чтобы вынести государственное бремя. Теперь приходилось уже опираться не на равномерное движение миллионов, но лишь на надлежащее действие обыкновенного механизма гражданского управления и армии – механизма в данном случае весьма плохо построенного – и таким образом Франция открыла теперь для атак своих врагов те жизненные пункты, с разрушением которых прекращается всякое сопротивление. Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было ее в 1795 и затем снова в 1799 годах к последней крайности, но оба раза ее спас Бонапарт.
 
      Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие. Он стал не только выразителем национального единства, но еще и настоящим воплощением тех домогательств и агрессивных стремлений, которые в первые дни революции сплачивали французов воедино, но впоследствии рассеялись и пропали из-за неимения определенной цели и недостатка в мудром руководительстве, что могло быть дано только великим вождем. Под его искусным руководством высокие чувства первых революционеров сделались крылатыми словами, обеспечивавшими его господство над воображением и энтузиазмом народа, снова готового, как один человек, следовать за ним по его завоевательному пути. Меттерних удачно выразился, сказав, что для него Бонапарт был простым лишь воплощением революции.
 
      С этими двумя фазисами того же самого состояния Европе и приходилось иметь дело в промежуток времени между 1793 и 1814 годами. В одном случае был народ, объединенный общностью страсти и целей, в другом – тот же народ, сплоченный для общего дела покорностью воле монарха, не встречавшего, по-видимому, себе препон ни в мирном совете, ни на поле битвы. Привязанность подданных вскоре же, правда, оставила его, за исключением лишь войск, опираясь на силу которых он и правил, но результат был все тот же. Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе – сперва непосредственном, а затем искусственном – который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью.
 
      Такого рода сочетание представляется на время непреодолимым, как это и доказывал европейский континент в течение долгих и тяжелых годов. Неограниченная власть, сосредоточенная сила, центральное положение, необычайная проницательность и энергия – все это соединилось вместе, с тем чтобы обеспечить Наполеону блестящие успехи, составляющие достояние истории. Продолжительность и прочность результатов этой поразительной карьеры зависели, однако же, от стойкости французского народа и упорства сопротивления. Впрочем, последнего в сущности не было уже на материке. Оно, конечно, продолжало существовать в скрытом состоянии, так как сердца людей разрывались от той тирании, которую они испытывали, но всякое видимое противодействие исчезало перед силой и гением великого завоевателя. Государства не смели довериться друг другу и не могли действовать сообща; и люди молча терпели с сокрушенным сердцем.
 
      Однако же под боком у этого мнимого правителя мира оставалась небольшая группа островов с населением едва лишь превышавшим по численности половину населения его непосредственных владений и глубоко сочувствовавшим страданиям и притеснениям, которые оно было не в силах облегчить прямым путем. Сопротивление, оказанное ими агрессивной ярости революции, продолжалось и по отношению к ее преемнику и представителю; но они могли надеяться на успех, пуская в ход не прямые военные операции в поле, а лишь меры, направленные к тому, чтобы подорвать производительные силы Франции и ее сопротивление. Семь лет длилась эта молчаливая борьба на смерть, очерченная в предшествующей главе настоящего труда, и за это время Великобритании, хотя и избегнувшей политического притеснения и национального уничижения, постигшего континентальные государства, пришлось тем не менее испить полную чашу бедствий. Ее силы видимо таяли, но уже одна ее выносливость и упорство вынуждали ее врага на еще более истощающие усилия, на еще более роковые меры, чем те, которые приходилось переживать ей. И, будучи таким образом вынужден на крайние напряжения, Наполеон в то же время был отрезан Великобританией от величайшего из всех животворящих источников – моря.
 
      Едва ли возможно должным образом определить настоящую роль Великобритании в этой долгой борьбе, не отдав себе ясного отчета в том, что действительно великое национальное движение, подобное Французской революции, или великая военная сила, направляемая несравненным вождем – а такой силой и была Франция под властью Наполеона – не могут быть побеждены обыкновенными военными успехами, которые уничтожают лишь организованную силу противника.
 
      Замечательной иллюстрацией последнего может служить то продолжительное и не вполне безнадежное сопротивление, которое было оказано в 1813 и 1814 годах даже после великой русской катастрофы; одолеть же такую силу, управляемую таким человеком, путем менее страшного бедствия, чем то, которое она тогда перенесла, представляется уже совершенно безнадежным делом: одновременно не бывает ведь двух Наполеонов. С другой же стороны, в первом случае недостает того осязаемого ничто, того решительного пункта, против которого могли бы быть направлены вооруженные усилия. Выдающимся примером этого служит борьба между Севером и Югом во время Американской междоусобной войны. Мало, вероятно, найдется теперь таких лиц, которые думали бы, что взятие Ричмонда – случись оно в первый год войны, когда энтузиазм южан был возбужден до наибольшей степени, когда их боевые силы еще не ослабели и когда их надежды не были омрачены горькими разочарованиями четырехлетней борьбы, – произвело бы сколько-нибудь решительное влияние на эту смелую расу. Падали ведь и гораздо более важные позиции, не вызвав даже и тени подобных последствий. Тогда нельзя было указать пальцем какой-нибудь пункт и сказать: «Здесь – замковый камень сопротивления», ибо при тогдашнем возвышенном и серьезном настроении сопротивление не сосредоточивалось здесь или там, но было разлито повсюду.
 
      То же было и в пору расцвета Французской революции. Клич «на Париж!», даже и в случае успеха, не имел бы, вероятно, в 1793 году более решительных результатов, чем подобный же клич «на Ричмонд!» в 1861 году. Глубокий и общий народный импульс может, по логике войны, стихнуть не прежде, как пропадет под грозой беды энтузиазм и будут истощены наличные силы. Подобное истощение и настало для Франции в то время, когда Бонапарт взял в свои руки кормило правления. Своим организационным гением он восстановил ее военную силу, материалы для чего еще имелись в наличности, сберег те средства, которые еще остались от расточительности предшествовавших правительств, но – что всего важнее – обеспечил возможность дальнейшего сопротивления позаимствованием жизненных сил у соседних государств. Таким образом, грозившее истощение было на время отсрочено; но для того чтобы следовать дальше по агрессивному пути, унаследованному Бонапартом от революции, были нужны средства не одного лишь европейского материка, а всего мира. Нужно было также, чтобы сила сопротивления сделалась в конце концов меньше скопленной Францией агрессивной мощи, иначе для последней должен был рано или поздно наступить неизбежный конец. По обоим этим пунктам Великобритания пересилила Наполеона. Она отрезала его от остального мира и этим путем обеспечила себе перевес в силе сопротивления над его наступательной силой. Такой оказывается ex post facto историческая роль Великобритании в течение революционного и наполеоновского периодов; для преемственных же министерств Питта и его последователей оправданием перед потомством служит сам факт их следования политике, дававшей государству возможность наилучшим образом выполнить в общем эту свою роль. Что касается лично Питта, то слава его гения состоит в том, что он определил настоящую цель – «Обеспечение безопасности» и наметил вперед то единственное средство – «Истощение», которым мог быть положен конец Агрессивной французской пропаганде. Перед лицом этой истины стушевывается то красноречивое осмеяние, которому изобильно подвергались его предсказания относительно неудачи, ждущей Францию вследствие ее финансового истощения, израсходования средств, ослабления энтузиазма. Он ясно видел, какого пути следовало Великобритании держаться в своих действиях, он предвидел, какой оборот примут события и предсказал их конечный результат. Но он не мог браться за предсказания относительно того, насколько далек будет этот путь, на сколько времени затянется ход событий и когда наступит этот результат – не мог потому, что никому нельзя было предвидеть размеров величайшего гения Наполеона Бонапарта.