В начале нынешней эры во многих странах уже были императоры, фараоны, цари. Форма правления, когда во главе большого государства находился один человек, противоестественна.
      Она не принесла благополучной, счастливой жизни ни одному народу на Земле и никогда не принесёт. Такая форма выгодна жрецам, которые манипулировали странами через правителей. Со всем народом сразу трудно ведь договориться, а с человеком одним — легче.
      Лишь на Руси правителя единого поставить им никак не удавалось. Всем управляли на Руси советы из старейшин родов. Эти советы невозможно было подкупить или угрозой заставить какое-то принять решение, чтоб притеснить народ. Кто будет непотребное решенье принимать для своих детей?
      Вот и делали не раз попытки помощники жрецов, чтобы народом управлять стал единый правитель. В разных местах по-разному, приёмы применяя хитрые, стремились помощники жрецов устроить над народом княжескую власть.
      В этой местности, например, вот так случилось.
      Однажды в капище ведрусское, оно на месте Суздаля нынешнего было, странник пришёл издалека. Как волхвам и артистам бродячим, ремесленникам, ему кров да стол предназначены были.
      Странник жил две недели, но полезным ничем не занялся. Распорядитель-лакей его вопрошал:
      — Чем полезен ты, странник, для капища можешь быть?
      Отвечал ему странник:
      — Ничем, но тебе могу службу сослужить величайшую. Слышал я, недовольны старейшины тобой.
      Год-полгода пройдёт, и тебя отстранят. Коль совет мой примешь, пред тобой на коленях будут ползать старейшины. Из любого поместья в жёны будешь брать девиц. А сейчас — ни одна жить с тобою не хочет. Сделать так я могу, что решенья твои будут все исполнять, не старейшин родов.
      Согласился лакей — распорядитель по капищу и уборщик послушать пришельца — агента жрецов. И пришелец ему предложил:
      — Когда с округи люди соберутся в капище на ярмарку и лягут спать до следующего дня, ты ночью сам порежь ножом своё лицо и на коне с верными помощниками уезжай от капища, чтоб к вечеру вернуться на загнанных конях.
      Я ночью с помощниками своими (они уж здесь под видом ремесленников и артистов собрались) от коновязи уведу коней, а ты вернёшь их вечером, будто отбив их у злодеев.
      Израненный, попросишь у старейшин дружину вооружённую для их охраны создать. Они и согласятся. В дружину ты возьми товарищей моих: они тебе все будут покорно подчиняться.
      Лакей на злодеянье согласился. Всё сделал так, как предложил ему пришелец.
      Когда вернулся к вечеру «израненный» с табуном угнанных коней, узнал: подручные пришельца не только лошадей угнали, но и убили троих людей, кузницу сожгли, амбар.
      Перед старейшинами выступал «израненный» лакей. Рассказывал, как гнался за злодеями с помощниками своими, да силы были не равны — побили их злодеи.
      И стал просить старейшин средства дать на содержание дружины сильной и дать возможность принимать решенья одному ему для безопасности всеобщей.
      Старейшины невиданнейшим злодеяньем поразились и согласились содержать дружину, только сынов своих от поместий не захотели отвлекать.
      И предложили из людей пришлых дружину создавать, на содержание постановили им из поместий дань давать. По их примеру, в капищах других вооружённые дружины тоже стали создаваться.
      Лакеи, силу заимев, стали в князей и превращаться. Между собой устраивать бои, старейшинам необходимость их, как упреждающий удар, преподносили.
      Князьям казалось, власть у них большая появилась. На самом деле, они веками, часто не понимая того сами, строго следовали жреческим советам.
      Сама система власти таковой слагалась. Лакей лакеем оставался — он лишь хозяина сменил. Новый хозяин был жесток к лакеям необычайно.
      Тысячелетиями жрецов лакеи, друг друга убивая, интриги и заговоры сотворяя, стремятся к власти вожделенной.
      Тебе ведь из истории известной знакомо, сколь смертей на пути к власти князья творили. Даже отцов своих и братьев убивали. Так повсеместно в разных странах происходило, и сейчас немногим изменилось.
      Так княжеская началась пора и на Руси, какой в странах других уже давно была. Дальнейшая история тебе известна. Дружины повсеместно и теперь кому-то служат.
      Вооружение сменилось, оснащённость, а суть — всё та же. И злодеянья не уменьшаются, всё больше их становится, всё изощрённее они.
      Старейшины ошибку совершили. Вам, партию собравшимся создать, не повторить бы их ошибку.
 

 
      — В чём конкретно ошибка старейшин была? В создании дружин из пришлых наёмников? Но сейчас уже так всё сложилось, что государство не может существовать без милиции, армии.
      — Дружины здесь, Владимир, не являются причиной основной. Она — намного глубже, в психологии она.
      Не знаю, как сказать яснее, она — в забвении заветов предков, как заветов Бога. Сам посуди: Бог людям всем и каждому одинаковую предоставил власть. А, следовательно, совершенным может быть лишь то общественное обустройство, где центра властного не существует. Где каждый равной властью наделён.
      Когда свой голос ты кому-то отдаёшь, на самом деле, властью никого не наделяешь, а отдаёшь свой голос человеку, ввергая его в зависимость от сложившейся системы.
      При этом, власть, Богом данную, с себя снимаешь добровольно. И психика у множества людей веками формируется извращённой: правитель и правительства за нас должны вопросы важные решать. О жизненном устройстве мысль не рассуждает у таких людей.
      — Так, что же, нам теперь голосовать не следует? Так партию мы не создадим. По закону голосование необходимо.
      — Необходимо, значит, голосуйте за то, чтоб каждый — не один, мог жизнью управлять.
      — Если вы имеете в виду вечевые собрания, какие были на Руси ведической, то это никак невозможно. Не может народ постоянно съезжаться на собрания из разных концов страны. Да к тому же, и не могут зарегистрировать такую партию.
      — Зачем съезжаться? Вы все придумывания нынешние себе во благо примените. Связь, например, там всякую, компьютер. А регистрация?.. Она смешна для партии народной большинства. Вам регистраторам и самим стать предстоит.
      И не главное в этом вопросе какая-то регистрация. Главное — не допустить создания, так называемого, властного центра.
      Все, кто будет работать в центральном аппарате, если по закону вашему он непременно необходим, должны быть строго наёмными. И не иметь никакого доступа к деньгам. Вообще нельзя сосредотачивать деньги в одном месте.
      — Но по закону должен быть обязательно выборным центральный комитет партии.
      — Так и выбирайте туда всех членов партии или всех десятников.
      — Надо здесь ещё подумать. Вначале, когда вы главной задачей партии назвали возвращение любви в семьи, я очень сильно разозлился. Думал, что издеваетесь надо мной, на посмешище хотите выставить.
      — Знаю.
      — Но теперь, я много думал над этой проблемой и пришёл к выводу: она действительно — не просто одна из главных, а самая главная. И для поиска вторых половинок надо какие-то конкретные условия создавать, специальные мероприятия проводить.
      Обряды надо древнерусские обнародовать, надо и науку подключить к решению этих вопросов, и культуру, и идеологическую пропаганду. Надо эти вопросы решать на государственном уровне.
      А, насколько цивилизованное то или иное государство, необходимо судить по количеству счастливых, любящих семей, в нём проживающих.
      — Поздравляю.
      — С чем?
      — С пониманием.
      — Рано поздравлять. Никак не могу сформулировать эту задачу так, чтобы не смеялись над уставом, и надо мной, и над будущей партией...
      — Да пусть смеются.
      — Как это пусть? Если станут смеяться, так я и буду один состоять в партии с этим уставом. И будет незарегистрированная партия со смешным уставом, который поддерживает один человек. Рядовой член партии.
      — Почему же один? Два. Я тоже его буду поддерживать. А денег накопим, наймём себе исполнительного секретаря.
      — Вы это серьёзно? Вы что же, в эту партию тоже вступите?
      — Нет. Вступать не буду. Да и по закону, как ты говоришь, по вашему, меня не зарегистрируют. Я «Родную партию» из тайги всем сердцем поддерживать стану. А то, что нас всего лишь двое будет, так все великие дела — не массами, а человеком лишь одним всегда и начинались. Это потом, через года, сообщество людское посмеётся, но не над тобою, над собою, и смех счастливым будет.
      — Ладно, попробую, подумаю ещё над формулировкой. Да и читателей попрошу подумать.
      — Ты бы, Владимир, попросил Анастасию подробнее об обряде венчания рассказать. Ведь у ведрусского народа с рожденья начинался он.
      — Как же может обряд венчания начинаться с рождения человека?
      — Первым рожденьем у ведруссов считалось не появление тела, а озарение любви. Так, как Анастасия может, показать никто, пожалуй, сегодня в мире не покажет. Её проси картину жизни воссоздать одной семьи ведрусской.
      * * *
      Не буду говорить, как и где произошла с Анастасией эта встреча. Представлю сразу рассказанное ею об отношении к любви в одной семье ведрусской.
      Кому удастся осознать, почувствовать, какой смысл кроется в культуре их любви, тот, быть может, сможет осознать великую мудрость и космичность ведрусских обрядов.
 

 
      Анастасия начала свой рассказ о ведрусских обрядах, связанных с энергией Любви, с какой-то детской радостью и вдохновением:
      — Деяния ведруссов — непрерывное ученье. Великая, весёлая школа бытия осмысленного.
      Все праздники ведрусские состязанием ума и ловкости можно назвать. Можно о них сказать, как об уроках мудрых молодым, напоминанье взрослым. Но и работа у ведруссов в дни страдные весело происходила. Работа смыслом наполнялась большим, чем материальные творенья.
      Смотри, Владимир, вот сенокосная пора. Прекрасен ясный день. Селенье всё, от мала до велика, на рассвете стремится на луга. Смотри: на двух повозках едет вся семья. Лишь старики одни остались дома, чтоб не скучала живность на усадьбе.
      А парубки — хлопцы молодые — едут верхом, лишь хомуты на лошадях да вожжи в их руках длиннющие. На этих лошадях вожжами длинными они будут копны сена подтаскивать к стогам.
      Степенные мужики вверх лезвиями косы держат на возах, а рядом жёны их и дети повзрослее с граблями: будут ворошить траву, которую мужчины скосят.
      Ещё в повозках дети совсем маленькие тоже едут. Для чего? Да просто так, да ради интереса, чтоб пообщаться, порезвиться, поиграть, за взрослыми понаблюдать.
      Одеты люди не в лохмотья. Рубашки белые, смотри, в косы у женщин вплетены цветы, и платья с вышивкой. Зачем одеты так, будто на праздник люди едут?
      Ответ, Владимир, в том, что нет необходимости особой сено им косить. У каждого в поместье есть свои стога. Конечно, про запас неплохо общих несколько стогов иметь.
      Но главное, негласное в действии всеобщем — себя в работе показать. К другим украдкой присмотреться, а парубкам, девицам молодым — друг с другом познакомиться за делом. Вот потому на сенокос приходит с радостью молодёжь и из соседних поселений.
      Началось — смотри.
      Идут степенно в ряду мужчины-косари. И ни один не должен отставать. Их жёны ворошат вчерашнюю траву для сушки и поют. Сухую — в копны собирает молодёжь. Постарше молодые стог сметают.
      Вот видишь: стоят на стоге парубки вдвоём, одному восемнадцать лет, двадцать — второму, укладывают сено на стогу, что подают им шесть девиц.
      Рубашки сняли парубки. По бронзовым телам струится пот. Но успевать стараются, не поддаваться хохотушкам снизу.
      На стоге если двое, внизу должно четыре быть девицы, а их вот шесть, смешливых и шутливых, снизу пытаются сеном забрасывать парней.
      Воды попить отец парней к стогу подходит, он быстро ситуацию всю оценил. Пытаются сыновья его вдвоём за шестерыми поспевать. Не спасовать бы им. Внизу проворные, смешливые девицы, невестами, возможно, будут две для сыновей. Воды попил, сынам наверх кричит отец:
      — Эй там, сынки, что-то косить мне надоело, может, залезу к вам да помогу? Раз шестеро внизу стоят, а не четверо.
      — К чему, отец, — ответил старший, работу не прервав, — мы с братом здесь вдвоём, а разогреться даже не успели.
      — А я совсем как будто сплю, — добавил младший, пот со лба украдкою смахнув.
      Внизу заметили его движенье хохотушки, и крикнула одна под общий смех:
      — Смотри, не вымокни уснувши.
      Отец довольный усмехнулся, в строй косарский, вновь выстраивавшийся, встал.
      К стогу от луга дальнего шла вереница из четырёх коней, а под уздцы вели коней хлопцы молодые.
      Последним самый младший вёл лошадь Радомир. Лет восемь в канун лета исполнилось ему, девятый шёл. Но развит был не по годам мальчик Радомир.
      Не только ростом он над сверстниками возвышался, но и науки схватывал быстрей других, удалым в играх был. И здесь, на сенокосе, тем гордился, что получил работу, которую постарше дети делали. Ему от старших никак нельзя было отстать.
      Он сам копну старался быстро обвязывать вожжами, и лошадь слушалась его. Хоть и последним шёл в шеренге Радомир, он всё же, шёл не отставая.
      Чуть-чуть поодаль, у леска, резвилась детвора помладше. Завидев вереницу лошадей и копны, все бросились к ним, чтобы на копнах прокатиться.
      Стремглав бежала детвора, и только девочка одна, четыре года ей исполнилось едва, отставала. Все уже к копнам подбежали дети. Она, чтоб путь свой сократить, в отчаянье через болотце напрямик решила побежать. Болотце почти высохло, но кочки ещё большими на нём были.
      С кочки на кочку прыгала девчушка, совсем почти были рядом лошади, тащившие копны. Но вдруг, пытаясь прыгнуть на очередную кочку, с кочки девчушка сорвалась, а падая, о палку расцарапала коленку да в мутной луже платье запачкала, лицо.
      Вскочила. Тут же плюхнулась обратно и громко заревела от обиды.
      Последняя копна, проехав рядом, удалялась.
      Услышал детский плач степенный Радомир. Остановил коня, пошёл на плач к болотцу. Увидел: девочка испачкалась, в луже сидит, кулачком слёзы растирает по грязному личику и ревёт, что есть мочи.
      Взял Радомир под мышки девочку, поднял из лужи, поставил на сухое место и спросил:
      — Чего ревёшь, малявка, горько так?
      Она навзрыд, сквозь плач, стала пояснять:
      — Бежала я, бежала, не успевала, а потом упала.
      — Уехали все копны, я отстала. На копнах сейчас едут дети все, а я в луже сижу.
      — Не все уехали, — ответил Радомир, — остался я, и вот — моя копна. Если реветь перестанешь, я на ней тебя прокачу. Да только грязная какая-то ты вся. Да перестань, в конце концов, реветь, оглушишь.
      За подол платья девочки взялся Радомир, сухое место платья к носику поднёс, строго сказал:
      — А ну, давай, сморкайся.
      — От неожиданности девочка ойкнула, ручками быстро прикрыла наготу свою, потом сморкнулась раз-другой и плакать перестала. Радомир отпустил подол её платья, критически осмотрел стоящую перед ним грязную, растрёпанную маленькую девочку и сказал:
      — Вообще-то платье ты снимай своё совсем.
      — Не буду, — она твёрдо заявила.
      — Снимай, я отвернусь. Я платье твоё грязное в озере пополощу, ты тут в траве пока сиди. Рубашкуна мою, возьми. Она тебе до пяток достанет, длиннее платья рубашка моя тебе будет.
      Радомир полоскал в озере платье маленькой девочки, а она, закутавшись его рубашкой, выглядывала из травы.
 
      И вдруг сидящую в траве девочку будто стрелой пронзила страшная мысль. Она вспомнила однажды подслушанные слова дедушки, который бабушке сказал:
      Непомерно непотребное деяние в соседнем селении произошло, поднял подол платья у девицы до венчания один негодник.
      — Поднял подол и, значит, жизнь сломал девицы, — вздохнула бабушка.
      Девочка маленькая решила, что и у неё должно что-то сломаться, раз незнакомый ей парень поднял подол её платья. Она осмотрела свои ручки, ножки, и, хотя все они были в полном порядке, не сломаны, страх не исчез.
      Если дедушка и бабушка считают, что, при поднятии подола платья, что-то ломается, значит, и у неё должно сломаться.
      Девочка вскочила с травы и крикнула полоскавшему в озере её платьице Радомиру:
      — Ты — непотребный негодник.
      Радомир выпрямился, повернулся в сторону стоящей в траве девочки в его рубашке и переспросил:
      — Чего ты кричишь опять? Не понял, чего хочешь?
      — Я тебе кричу, ты — непотребный негодник. Ты посмел поднять подол платья у девицы до венчания. Ты всё у неё переломал.
      — Радомир некоторое время смотрел на чумазую девочку, потом захохотал, отсмеявшись, сказал:
      — Слышала звон, да не знаешь, откуда он. Да, подымать подол платья до венчания у девицы негоже. Но, я-то не поднимал подола платья у девицы.
      — Поднимал, поднимал, я помню, ты поднимал подол моего платья.
      — Твоего поднимал, — согласился Радомир, — но ты ведь, не девица.
      — Почему я не девица? — удивлённо спросила девочка.
      — Потому что у всех девиц на груди выпуклости имеются, а у тебя их нет. У тебя, вместо груди девичьей, едва заметны два прыщика. Ты, значит, не девица.
      — А кто же я? — растерянно спросила девочка.
      — Малявка ты ещё пока. И сиди там, в траве, молча, некогда мне с тобой разговаривать.
      Он вошёл снова в воду, пополоскал платье, выжал его, аккуратно расстелил на траве и позвал девочку.
      — Подойди к воде, малявка, тебе умыться надо.
      Её покорно подошедшую, притихшую умыл. Сказал:
      — Теперь к копне пойдём, прокатишься.
      — Платье мне отдай сначала, — тихонько попросила девочка.
      — Так оно ж мокрое. Ты в рубашке моей пока оставайся. Я твоё платье с собой возьму, пока мы к стогу добираться будем, оно подсохнет, там и переоденешься.
      — Нет, отдавай мне моё платье, — настаивала девочка. — Я его, хоть и мокрое, надену. На мне пусть сохнет.
      — На, наряжайся, — платье протянул ей Радомир и к лошади пошёл.
      Платье надела быстро девочка. Стремглав догнала Радомира у копны.
      — А вот и я, — запыхавшись, она сказала. — Возьми свою рубашку.
      — Конечно. Ты — моя напасть. Уже все парни возвращаются, а я с тобой вожусь. Давай залазь наверх.
      Он девочке помог забраться на копну сена. Взял за уздечку лошадь, и тронулись они по направлению к стогу сена.
      Маленькая девочка в мокром платье сидела на поехавшей плавно копне и ликовала. Она — одна, не так, как все, по двое-трое. Одна она сидела на копне. И счастье было на лице, как будто бы богинею вдруг стала.
      Ох, видели б подружки, как она, не в караване, а одна. Её одну везёт... Взглянула, как ведёт поводом лошадь Радомир, и больше глаз от его спины не отводила. Сердечко детское сильней забилось. По всему телу — теплота. Конечно, понимать девчушка не могла: она влюбилась.
      Ах, эта детская любовь! Чистейшая она — подарок Бога. Только зачем приходит рано иногда, тревожит детские сердца? Зачем? Какой в ней, ранней, смысл? Оказывается, великий в ранней любви смысл, вед-руссы его знали.
      Подъехав к стогу, Радомир к копне вернулся.
      — Давай слезай, не бойся, подхвачу.
      Он подхватил прыгнувшую на него девчушку, опустил на землю, спросил:
      — Ты чья?
      — Я из соседнего селенья, я — Любомила. С сестрой в гостях мы, брату помогаем, — ответила она.
      — Вот и иди к сестре, — ответил, удаляясь, Радомир. Он даже не повернулся к девочке ни разу.
      Она стояла, всё смотрела, как отвязал он вожжи от копны, залез на бочку, на коня вскочил, галопом поскакал за новою копною.
 

 
      Домой с сестрой вернулась маленькая Любомилка. Как раз семья вечерять собиралась. Но Любомилке сесть за стол не захотелось, она, прижавшись к бабушке, просила:
      — Пойдем со мною в сад, бабулечка. Тебе одной хочу о чуде рассказать.
      Отец, услышав просьбу, возразил:
      — Негоже, доченька, когда семья за стол садится, удаляться. Да ещё бабушку с собой...
      На лицо дочери отец взглянул и улыбнулся. Ведруссы знали благодать детской любви. Умели обласкать любовь, в семью принять, как дар небесный, не насмехаться над любовью, уважать.
      Энергии великой благодать ценили, вот потому энергии Любви к ним с радостью великой приходили.
      — Так вы там с бабушкой в саду и поедите ягод, — сказал отец, как будто, равнодушно.
      В саду, в дальнем его углу, бабулечку свою и усадила на скамейку Любомилка и сразу начала взволнованно рассказ:
      — Бабулечка, я там, на сенокосе, с подружками играла. Они как побегут кататься на копнах. А мне не очень-то кататься и хотелось. Иду себе так просто.
      — Вдруг один, такой красивый, самый добрый, парень молодой лошадь остановил свою, ко мне подходит.
      — Да, бабулечка, так близко, как с тобою я сейчас стою.
      — Такой красивый и добрый весь такой. Стоит передо мною, говорит: «Я очень, девочка, тебя прошу...». Нет, не так он говорил, а по-другому. Он говорил: «Я тебя, девочка, не просто прошу, а даже умоляю на моей копне немножечко проехать». Я прокатилась. Вот. Ты поняла, бабулечка? Случилось что-то с ним?
      — С тобой случилось, внученька. А как его зовут?
      — Не знаю. Ничего он не сказал.
      — Ты мне сначала, Любомилочка, всё расскажи и постарайся не забыть, как было всё по правде.
      — По правде, — опустила Любомилка вниз глаза, — по правде? Я в лужу упала, он платье моё постирал, потом на копне прокатил, а как зовут не сказал. Малявкой меня называл и, когда уходил, ни одного разочка даже не взглянул в мою сторону, — рассказала бабушке Любомилка и заплакала. Сквозь плач продолжала:
      — Всё стояла я, смотрела, как он уезжал. Только он ни разочка не взглянул на меня, как зовут не сказал.
      Бабушка прижала к себе внучку. Русую головку гладила, будто бы лаская в ней энергию Любви. И шептала тихо как молитву: «О великая энергия от Бога. Благодатью своей внучке помоги. Не сожги её сердечко неокрепшее. На деянье сотворенья вдохнови».
      Вслух сказала Любомилке:
      — Хочешь, внученька, чтобы тот хороший очень парень всегда лишь на тебя одну смотрел?
      — Да, хочу, бабулечка. Хочу!
      — Так не попадайся ему больше на глаза три года.
      — Почему?
      — Видел он тебя в грязи испачканной. Плачущей, беспомощной малявкой. Таким образ твой остался в нём. За три года станешь ты взрослее, краше и умнее, если постараешься сама.
      — Я стараться очень-очень буду. Только подскажи мне, бабулечка, как стараться?
      — Все тебе секреты, внученька, я расскажу. Если в строгости их будешь исполнять, краше всех цветочков на земле ты станешь, любоваться тобой будут люди.
      — Не тебя, а ты сама любимых сможешь выбирать.
      — Говори, бабулечка, я всё исполню, говори быстрее, — торопила бабушку малышка Любомилка, за подол платья бабушку трепала в нетерпенье.
      И медленно, торжественно произнося слова, поведала внучке бабушка:
      — По утрам вставать пораньше надо. Ты валяешься в капризах по утрам. Встав, бежать к ручью, там омываться чистой родниковою водой. Возвратясь домой, немного кашки съесть. Ты же сладких ягод требуешь всегда.
      — Бабушка, зачем же дома мне стараться, если не увидит он меня? Как в ручье я по утрам купаюсь и как кашу ем? — удивилась Любомилка.
      — Этого, вестимо, не увидит. Но старанья на тебе красою отразятся внешней. И энергия появится внутри.
      Любомилка старалась следовать бабушкиным советам. Не всегда у неё это получалось, особенно в первый год. Но тогда бабушка с утра к ней на постель садилась, говорила: «Коль не встанешь с солнышком, не побежишь к ручью, в этот день не станешь краше».
      И вставала Любомилка. На второй год к режиму попривыкла, исполняла с лёгкостью процедуры омовенья утром, с весельем кашу ела.
      До срока бабушкиного — трёх годков — всего лишь месяц оставался. К капищу из разных селений съезжались люда на ярмарку. Повозки с людьми ехали мимо поместья, в котором Любомилка проживала.
      Вместе со своей старшей сестрой Екатериной на проезжающих смотрела Любомилка. И вдруг одна повозка, свернув с дороги, подъехала к воротам, у которых две девочки стояли. И в ней, в подъехавшей повозке... Его узнала Любомилка сразу. Среди других людей сидел и управлял лошадью её любимый повзрослевший Радомир.
      Сердечко девочки затрепетало, когда подъехала повозка к их воротам и остановилась.
      Мужчина старший из всех сидящих, наверное, отец, сказал:
      — Вам здравия, девицы. Отцу вашему, и матери, и старшим всем передайте мой поклон. А нам бы кваску вашего попить хотелось. Забыли свой в дорогу взять.
      Любомилка стремглав вбежала в дом и крикнула:
      — Всем вам поклон. Да где кувшин? Где ж он, кувшин наш с квасом? Ах да, в чулане, охлаждённый он. — И бросилась к чулану, и опрокинула у двери стоящее ведро. И повернувшись, дедушке и бабушке скороговоркою сказала: — Всем тихо, вытру воду, как вернусь.
      Схватив кувшин, она к воротам подбежала, остановилась, отдышалась, волненье сдерживая, степенно из калитки вышла, подала старшему мужчине кувшин с квасом.
      Пока отец семейства пил квас, она, не отрываясь, на Радомира всё смотрела. Но он разглядывал Екатерину.
      Когда ему был передан кувшин, он допил оставшийся в нём квас, с повозки спрыгнул и протянул кувшин Екатерине, сказав:
      — Спасибо. Добрыми руками закваска сделана была.
      Телега удалялась. Любомилка вслед смотрела, потом к скамейке, что в дальнем углу сада, побежала, не села, а упала на скамейку, горько зарыдала.
      — Чего опять ты так печальна, Любомилка? — К ней бабушка пришла и рядом села.
      Сквозь плач рассказывала бабушке о происшедшем Любомилка:
      — Они подъехали и квасу попросили, там юноша тот был, который прокатил меня, тремя годами раньше, на копне. Он ещё краше стал. Я побежала, квасу принесла в кувшине. Квас пили все — хвалили. Он тоже пил, потом кувшин отдал Екатерине.
      Не мне, бабулечка, а ей, разлучнице моей, Екатерине. И ей, не мне, сказал «спасибо». Она, дылда здоровая, пока я за квасом бегала, о чём-то говорила и на него смотрела. Он тоже на неё смотрел и улыбнулся даже. Сестра родная — разлучница моя. Дылда она.
      — К чему ж ты на сестру в обиде? Вины в ней нет. В тебе вина.
      — Но в чём, бабулечка? Что сотворила я не так?
      — Слушай внимательно. Твоя сестра у платья своего на рукавах уж очень гладко вышивку цветную сотворила. Ты тоже захотела сделать всё сама, но криво получилось вышитое на платьице твоём.
      Ещё сестра твоя умеет говорить стихами, она в колядках лучшая, а ты не хочешь пообщаться с волхвами: они учат читать и сочинять стихи. Избранник твой, наверно, умный мальчик, красивое и умное способен оценить.
      — Ещё три года, бабулечка, учиться нужно мне?
      — Возможно, три. Но может быть, и пять.