ТЮРЬМЫ И ПЫТКА

ФАМИЛИЯ Савелли принадлежит к ветви древних феодалов. Дворец Савелли, укрепленный, как крепость в эпоху папы Сикста V, стоял близ Foro Romano, недалеко от Тибра. Эта часть Рима долго сопротивлялась всякого рода улучшениям. Здесь все дворцы и дома были приспособлены более к войне, чем к мирной гражданской жизни. В горах Транстевере жило племя, отличавшееся своей независимостью. Папские сбиры и бандиты феодалов не раз были прогоняемы римскими Транстевере. Окружив дворец, они заставили конклав избрать в папы Льва X, и они же разбили на куски и втоптали в грязь статую Сикста IV. Вообще горцы Транстевере никогда не были вассалами феодалов. Кроме того, все они, и мужчины и женщины, отличались физической красотой.

Именно близ гор Орсини, Савелли, Конти и другие синьоры имели свои укрепленные дворцы, полные бандитов. В этих дворцах скрывались самые страшные злодеи, разыскиваемые папским правительством. И разбойники, более других отличавшиеся своей жестокостью и кровожадностью, в особенности пользовались гостеприимством в укрытых замках. Во дворцы к синьорам папские сбиры не смели проникать, иначе они всегда кончали так, как начальник отряда папских сбиров, арестовавший в доме всемогущего Орсини одного из бандитов шайки Малатесты. Если какой-нибудь синьор наделал много преступлений в Риме и боялся, что его схватят и представят в суд, он тотчас же удалялся в один из укрепленных дворцов, где был в совершенной безопасности. Провинции Сабина, Кампанья и Маритима были усеяны такими разбойничьими гнездами, куда ни один папа не осмеливался посылать своих солдат.

С восшествием на престол папы Сикста V обстоятельства несколько изменились, но только по отношению к Риму, а не к укрепленным дворцам, куда даже Сикст V не мог проникнуть. В самом ближайшем к Риму дворце Савелли были подземные тюрьмы, куда сажали каждого по указанию синьора. В этих тюрьмах пытали или прямо бросали со связанными руками в Тибр. И все это оставалось безнаказанным для всемогущего синьора Савелли. Один раз утром около полудня семейство крестьян, состоявшее из пожилого мужчины, молодой женщины и ребенка, шло по направлению к дворцу Савелли. Женщина несла в руках какую-то корзинку, тщательно закрытую. Недалеко от границы дворцовой земли прохожие встретили нищего старика, высокого ростом, худого, с лицом очень симпатичным.

— Вот беззащитные овечки, которые добровольно идут на бойню, — пробормотал он, — в это страшное место, где без всякого возмездия совершается столько ужасов. Впрочем, не всегда это будет так.

Проговорив эти слова, нищий спросил женщину:

— Не можешь ли мне сказать, куда ты идешь с ребенком и корзиной? Эти места кишат бандитами, и мирным гражданам здесь ходить небезопасно.

Крестьянка невольно вздрогнула, но, увидав честное лицо старика, она успокоилась и отвечала, вздыхая:

— Идем к своему господину, мы крестьяне дворца Савелли.

— Говорят, будто Лука Савелли хоть и сумасшедший, но добрый человек, — продолжал нищий, — и не обижает бедных. Не знаю, правда ли это?

Крестьянка хотела отвечать, но муж ее прервал.

— Молчи, Мария! — сказал он строго. — Ты разве не знаешь, что о господах нельзя говорить ни дурного, ни хорошего? У них всегда найдется дерево, чтобы повесить нашего брата. Вспомни своего брата, бедного Пиетро!

Крестьянка молча опустила глаза.

— Вы не правы, мой милый, — мягко возразил старый нищий, — вы можете бояться синьоров, это так понятно, но мы, бедные, должны помогать друг другу. И если вы мне откровенно расскажете, зачем идете во дворец, я могу быть вам полезным. Я не всегда был нищим, каким вы меня теперь видите. Я кое-кого знаю во дворце Савелли.

— Что ты на это скажешь? — спросила крестьянка, подымая свои прекрасные, хотя и утомленные глаза на мужа.

Крестьянин пожал плечами, как бы говоря: «Делай, как знаешь».

— Ну, хорошо, добрый человек, я тебе все расскажу, — начала Мария. — Мы раз только видели синьора Савелли, когда он приезжал в замок к девочке, которая ему понравилась, и тогда велел раздать крестьянам вино. От него мы не имеем обиды, но нас очень донимают его лейтенант и его приближенные.

— Разве лейтенант имеет полную власть?

— Во дворце Савелли он командует всем. Его окружает банда в шесть человек разбойников, вооруженных до зубов. Эти господа рыскают по окрестностям и вымогают подношения; если им их не дают, они тотчас же пускают в ход ножи и палки, и режут и бьют без всякого милосердия.

— Но теперь-то зачем же вы идете в римский дворец Савелли? — спросил нищий.

— У нас землю отняли и выгнали вон, мы можем умереть с голода.

— За что же с вами так поступили?

— Да вот видишь, добрый человек, — продолжала крестьянка, — к мужу пришел его родной брат монах и умер у нас. Кто-то сказал управляющему, что покойный монах оставил мужу в наследство много денег. Управляющий призвал мужа и прямо объявил ему, чтобы муж отдал ему половину наследства. А какое наследство… Монах не оставил нам ни одного сольди, откуда бедный муж мог взять деньги? Управляющий ничего не хотел слышать, стал нас притеснять и, наконец, выгнал нас. Мы теперь идем к самому синьору, бросимся ему в ноги, и будем просить, чтобы он смилостивился, не дал нам умереть с голоду.

— Войдем вместе во дворец, — сказал нищий, — я предупреждаю вас, что видеть синьора и говорить с ним очень трудно; сам Лука Савелли не злой, но его окружение далеко не отличается добротой.

Двор палаццо был полон бандитами, по обыкновению скрывавшимися от правосудия за многие преступления. Разница в порядках, бывших при папе Григории и Сиксте, заключалась в том, что при покойном папе разбойники, находившиеся на службе у синьоров, днем открыто разгуливали по римским улицам и бесчинствовали совершенно безнаказанно, а при новом папе они решались выходить из палаццо только ночью, и если их узнавали и ловили, то на другой же день всех вешали.

Старый нищий, рассматривавший слуг, разгуливавших по двору, подошел к одному из них, одетому в ливрею лакея, и просил доложить синьору Луке Савелли, что крестьяне из его поместья желают с ним говорить по делу весьма важному.

— Доложить синьору Савелли, что крестьяне с ним хотят говорить! — вскричал лакей. — Да разве это возможное дело? С тех пор, как я на службе, я и не слыхал ничего подобного.

— Но, милый мой, это дело очень важное, — сказал нищий.

— Какое бы оно важное ни было, а докладывать не пойду, — отвечал лакей. — Я вовсе не намерен рисковать своей шкурой.

Крестьянка и ребенок горько заплакали. Лакей посмотрел на них и сказал:

— Но сердце у меня не из камня, попробую одно средство, доложу господину, слово которого имеет такое же значение, как и слова самого синьора Луки. Подождите меня здесь, — сказал он и поспешно удалился.

Просители остались, с трепетом ожидая решения своей участи. Лакей вскоре возвратился и пригласил их следовать за ним. Все, в том числе и нищий, пошли за лакеем по длинным узким коридорам, устроенным в подземном этаже. Почти в самом конце лакей отворил дверь в длинный зал со сводами и маленькими окнами, выходящими внутрь двора «Войдите», — сказал он и скрылся. Просители вошли и с ужасом отступили назад: перед ними стоял их страшный мучитель — управляющий.

— А, мои ангельчики! — вскричал он, злобно улыбаясь. — Как мне приятно видеть вас здесь. Вы пришли жаловаться на меня синьору Савелли, не подозревая, что и в римском его палаццо я имею некоторое значение. Очевидно, вы несколько сбились в расчетах, ну да это ничего, мне очень приятно здесь вас видеть.

Нищий с любопытством наблюдал всю эту сцену. Он видел, какой ненавистью загорелись глаза крестьянина, как побледнела его жена и заплакал ребенок. Тем не менее, крестьянин, почтительно склонив голову, стал просить своего мучителя о помиловании.

— Господин управляющий! — говорил он. — Мы не с жалобой на вас пришли сюда, мы хотели просить синьора оказать нам какую-нибудь помощь в нашем безвыходном положении.

Нищий прошептал про себя: «Эти несчастные пришли целовать руку, ограбившую их!»

Управляющий злобно расхохотался и сказал крестьянину:

— Значит, ты обдумал мое предложение и готов мне повиноваться? Прекрасно. Тебе известны мои условия. Половину капиталов, оставленных тебе твоим покойным братом, ты должен предоставить в мое распоряжение.

— Капиталы! — вскричал крестьянин, страшно побледнев. — Но, великий Боже, откуда же я их возьму? Еще раз клянусь моим ребенком, я сказал вам сущую правду. Покойный брат мне гроша медного не оставил.

— О, негодный лжец! И ты хочешь, чтобы я тебе поверил? Ты, при твоей бедности и хитрости, мог дать какому-то бродяге-монаху кров и пищу, не рассчитывая получить от него наследства? Рассказывай эти сказки кому-нибудь другому, а не мне. Я тебе советую отдать мне половину полученного тобой капитала, и тогда я оставлю тебя в покое. Ну так скажи же мне, где спрятаны твои деньги?

— Но, Боже великий, как же я вам могу сказать то, чего нет? — отвечал сквозь слезы крестьянин. — Я умираю с голоду, у меня нет ни сольди, чтобы купить себе кусок хлеба, а вы говорите о каком-то богатом наследстве. Наша бедность ужасна. Сжальтесь над нами, господин управляющий.

При этих словах женщина и ребенок стали на колени и нанялись управляющему. Но последний был не из чувствительных. Не обращая внимания на просьбы и слезы, он ударил в металлическую доску и вскричал:

— Здесь мы имеем маленькие средства заставить тебя говорить иначе. Позвать сюда Гуерчио, — обратился он к вошедшему слуге, — сказать ему, что тут для него есть работа.

Крестьяне с ужасом видели, что тиран готовит им пытку. Едва дыша, они стояли молча, не смея выговорить ни слова.

Явился Гуерчио, с физиономией висельника. Его сопровождали четверо сбиров, которые вошли на двор палаццо вместе с крестьянами и нищим.

— Гуерчио, — приказал управляющий, — свяжи мне этого молодца и бей его, пока я тебе не скажу: «Довольно». Но помни, если ты будешь стегать тихо, я с тобой разделаюсь по-свойски и это дело поручу другому.

— Успокойтесь, синьор, я исполню мою обязанность добросовестно, как всегда. — Гуерчио указал сбирам на крестьянина. Прежде чем связать его, они посмотрели на нищего, но, не получив от него никакого знака, связали крестьянина, и Гуерчио начал его стегать. Зал огласился криками, раздирающими душу. Но управляющего это нисколько не беспокоило. За стенами палаццо крики не могли быть слышны, а внутри к ним все уже привыкли. Между тем управляющий, рассматривая четырех сбиров, сказал:

— Я вижу новые лица, откуда они взялись?

— Они пришли во дворец только сегодня утром. Это бандиты, которые не хотели познакомиться с виселицей, — отвечал палач, грубо расхохотавшись.

Управляющий вполне удовлетворился этим ответом.

— Если ты не перестанешь кричать, — сказал он, обращаясь к ребенку, — я тебя велю бросить вон в тот колодец, видишь там в углу?

Ребенок со страхом прижался к матери и замолчал.

— Управляющий! — вдруг заговорил нищий. — Ты, кажется, не думаешь о том, что делаешь? Ты, кажется, забыл, что царствует Сикст, он может найти не совсем законными твои поступки!

— Это кто такой? — заорал во весь голос управляющий. — Как он сюда прошел, с кем, отвечайте?!

Крестьянка подошла к рассвирепевшему тирану, склонила голову и тихо проговорила:

— Простите, добрый синьор, мы его встретили около ворот палаццо, он сжалился над нами и проводил нас сюда.

— И я над ним сжалюсь! Погодите, имейте терпение, — кричал рассвирепевший управляющий. — Как только кончишь с этим мужиком, принимайся за его защитника; скрути-ка его, как следует.

Четверо сбиров значительно переглянулись между собой. Между тем Гуерчио, подойдя к управляющему, сказал вполголоса:

— Однако смотри, и эта твоя расправа может так же не понравиться синьору Луке, как расправа с жидом, умершим под пыткой…

— Ты, верно, не понимаешь, кто тут распоряжается? — отвечал со злобой деспот, не ожидая с этой стороны сопротивления. — Синьор Лука, римский губернатор, папа могут командовать, где хотят, но здесь распоряжаюсь я. Довольно шутить, Гуерчио, начинай-ка с нищего, отполосуй его хорошенько, пускай идет, расскажет Сиксту.

— Сикст здесь! — вдруг раздался страшный голос.

В одно мгновение нищий сбросил бороду, парик и рубища, скрывавшие его одежду, и перед изумленными зрителями предстала величественная фигура папы Сикста V. Четыре сбира, мнимые бандиты, тотчас же вынули мечи и подошли к папе, готовые защищать его. Но в этом не было надобности: Гуерчио и управляющий пали ниц перед его святейшеством.

— Встаньте, — сказал папа, — и позовите ко мне синьора Луку! А вы, бедные, — обратился папа к крестьянам, — успокойтесь, вашим несчастьям пришел конец. Сикст берет вас под свою защиту, и горе всякому, кто осмелится вас тронуть!

В это время прибежал Лука Савелли, он даже не успел переодеться. Целуя туфлю папы, он говорил:

— Святейший отец! Какая честь для меня! Простите, я не знал, не приготовился достойно встретить вас.

Сикст поднял его и сказал:

— Оставь твои извинения, Лука Савелли; я пришел сюда не как папа, чтобы быть встреченным с почетом, но как судья. Савелли, в твоем палаццо происходят страшные вещи, и ты их терпишь. Ты, верно, забыл, что царствует Сикст V.

Римский барон задрожал всем телом.

— Ваше святейшество, я вам клянусь… — бормотал он.

— Не клянись, несчастный! А лучше постарайся исправить зло, которое ты допустил. Видишь этих крестьян? Они пришли к тебе просить защиты от злодейства твоего слуги. И вместо этой защиты были истязаемы здесь тем же, на кого пришли жаловаться. А когда я, переодетый нищим, возвысил голос в защиту их, управляющий велел истязать и меня.

— Разбойник! Ты умрешь от руки моей! — вскричал Савелли, бросаясь на управляющего с обнаженным кинжалом.

Сикст движением руки остановил его.

— Он действительно большой негодяй, — сказал папа, — но его дурные дела касаются и тебя, Савелли. Ты должен был прекратить их, ты не мог не слыхать вопли жертв этого злодея и не унял его. Я бы должен был наказать тебя за это, но ты, Савелли, молод, я знаю, что сердце у тебя не дурное; я готов удовлетвориться тем, чтобы ты употребил средства, дабы я мог забыть все эти беззакония.

— Ваше святейшество, с этих пор я всю мою жизнь посвящу тому, чтобы делать то, что вам угодно, — отвечал тронутый Савелли.

— Помни же свое слово, — сказал папа. — Ну а теперь вот моя сентенция, — прибавил он. — Управляющий будет повешен; строгость приговора вполне оправдается его преступлениями. Все его состояние ты, Савелли, должен отдать этим несчастным крестьянам, которых твой негодный управляющий заставил так много страдать. Гуерчио присоединяется к команде, которая по моему приказанию ждет здесь, около палаццо. А ты, Савелли, не забудь обещание, данное тобой, иначе горе тебе!

Затем, обратившись к крестьянам, папа продолжал кротким голосом:

— Дети мои, вы теперь богаты, старайтесь употребить на добрые дела ваш достаток и, когда увидите бедняка, не забывайте, что и вы еще недавно были такими.

Сказав это, папа направил шаги к выходу.

Управляющий, находившийся до этого времени в каком-то бесчувствии, точно на него столбняк напал, вдруг пришел в себя и бросился в ноги папе.

— Ваше святейшество, помилосердствуйте, — молил он, — оставьте мне жизнь, позвольте искупить раскаянием все мои злодейства.

— Помилосердствуйте?! — вскричал, останавливаясь, папа. — А ты помилосердствовал этих несчастных, которые попали в твои руки? Ты услышал их мольбы, утер их горячие слезы? Ты был глух ко всему. Обратись к своим жертвам, если они тебя простят — и я наказывать не буду.

Услыхав эти последние слова папы, крестьянка взяла за руку ребенка, бросилась к ногам его святейшества и вскричала:

— Святой отец, помилосердствуйте этого несчастного, оставьте ему жизнь, он раскается. Папа был тронут.

— Ты просишь за этого человека, — сказал он взволнованным голосом, — который только что хотел замучить до смерти твоего мужа?

— Но и муж мой ему прощает, — говорила крестьянка, — окажите нам еще и эту милость, святой отец, — простите его.

— Однако, если бы я не подошел, твой муж был бы замучен, а ты и твой ребенок умерли бы с голоду.

— Теперь мы уже не будем нуждаться в куске хлеба. Провидению было угодно послать вас, святой отец, спасти нас, и, если бы управляющий не поступил с нами так жестоко, мы бы не имели того счастья, которым вы нас наградили. Простите его, святой отец, умоляю вас, довершите ваши благодеяния!

Папа с чувством смотрел на эту женщину, молившую его за своего тирана, как Божественный Страдалец просил Небесного Отца простить его мучителей. Ему вдруг пришли на ум его юные годы, бедность, которую он перенес, угнетение важными синьорами простого народа и его клятва защитить этот простой народ, если Бог приведет его к власти. Сикст V невольно обратил внимание на ребенка, стоявшего около него, погладил его по голове и сказал:

— И ты, дитя, хочешь, чтобы я простил управляющего?

— Мне его жалко, он, должно быть, испугался, — пролепетал ребенок.

— Пусть будет по-вашему! — сказал Сикст. — Я освобождаю управляющего, но с условием. Если до заката солнца он не оставит Рим, то клянусь Богом Всемогущим, что он познакомится с виселицей. Что же касается тебя, Савелли, то помни, у тебя во дворце я застал пытку, беглых бандитов и разные беззакония. Даю тебе три дня сроку для приведения всего в законный порядок.

Савелли молча преклонил голову. Сикст V, окруженный своими телохранителями, величественно вышел из дворца.

ПОЛИТИКА

МЕЖДУ тем как Сикст V, поняв все величие своей миссии, старался всеми средствами уничтожить злоупотребления и заставить уважать закон, переодетый, посещал дворцы римских баронов, остерии, трущобы и прочее и повсюду оставлял следы своей страшной руки, а римское население низших классов, находя защиту в законном правительстве, начало открыто сопротивляться произволу синьоров — что делала аристократическая партия, разочарованная в своих надеждах неожиданными действиями папы?

Все эти кардиналы, подавшие голос в пользу дряхлого и больного монаха Монтальто в надежде на его скорую кончину, все эти князья церкви, монсеньоры, последовавшие за фамилией Медичи, дабы восторжествовал темный монах над знаменитым и всемогущим кардиналом Фарнезе, сотни римских синьоров времени папы Григория, привыкших сосредотачивать свою власть в руках первосвященника, — были крайне недовольны существующим порядком вещей и весьма естественно придумывали разные средства, чтобы избавиться от ненавистного папы Сикста V. Но в его царствование делать заговоры было крайне опасно.

Лишь в некоторых аристократических домах собирались важные синьоры и вполголоса выражали свое недовольство царствующим папой. Пример сына кардинала Альтана доказал, что Сикст V решился преследовать каждого, нарушившего закон, несмотря ни на какие привилегии.

Дворец кардинала Фарнезе папа оставлял без наблюдений. Сикст V хотел показать своему знаменитому сопернику, что он вполне уважает его достоинство, несмотря на то, что в конклаве Фарнезе был одним из самых видных претендентов на папский престол. Этот важный сановник католической церкви пользовался относительной свободой.

Один раз вечером в 1585 году многие синьоры, недовольные Сикстом V, собрались во дворце кардинала Фарнезе и стали обсуждать меры, которые, по их мнению, следовало принять против ненавистного тирана — папы. Во главе заговора стояла знаменитая по красоте интриганка — сестра кардинала Юлия Фарнезе. Несмотря на то, что в то время Юлии было уже 40 лет, она еще обладала необыкновенной красотой и побеждала сердца синьоров так же легко, как в молодости. В описываемый вечер герцогиня Фарнезе сидела в раззолоченном кресле, окружаемая князьями церкви, монсеньорами, известными литераторами и важными дворянами. Одета герцогиня Юлия была в темное бархатное платье, расшитое золотом. Баснословной цены бриллиантовое ожерелье украшало ее белую открытую шею; на левой руке красовался массивный браслет с рубином; стройный стан стягивал золотой пояс, усыпанный драгоценными камнями. Каждый из присутствующих ловил внимательный взор красавицы или ее приветливое слово.

Разговор шел о гугенотах, которых разбил Александр Фарнезе, что дало прежнюю силу католической партии.

— Да, это маленькое отвлечение нашему несогласию, — с горечью сказал Фарнезе. — Если бы Богу было угодно избрать меня главой его церкви, — и ироническая улыбка скользнула по тонким губам кардинала, точно он не хотел признать воли Божьей в его неудаче, — я бы употребил все средства, дабы соединить все враждующие партии в Италии, устроить союз моего брата герцога Ломбардии с Савойским герцогом и с герцогом Тосканским.

— То, что не случилось, может случиться, — заметила герцогиня. — Но я жду одного синьора и не вижу его в нашем обществе, — прибавила она.

В это время вошел мажордом и доложил о прибытии кардинала эрцгерцога австрийского и синьора кавалера Зильбера.

— Просить! — вскричала герцогиня, и двое новых гостей вошли в салон. Принц австрийский Андреа был хорошо принят в доме кардинала Фарнезе, он очень нравился последнему и его сестре. Что же касается самого принца, то у него другой цели не было, как заслужить внимание красавицы герцогини.

Его товарищ кавалер Зильбер был молодой человек с красивой и воинственной наружностью, блестящими черными глазами; стройный, высокий, кавалер Зильбер очень понравился герцогине Юлии Фарнезе и всем присутствовавшим дамам. Юлия посмотрела на кавалера Зильбера и улыбнулась. Между тем принц Андреа, почтительно кланяясь, сказал:

— Герцогиня! Кавалер Зильбер привез вам письмо от вашего брата герцога Пармского, а я пришел для того, чтобы представить вам этого дворянина, в котором вы найдете все качества, присущие истинным аристократам.

Юлия Фарнезе протянула свою белую руку кавалеру Зильберу, который поспешил ее поцеловать.

— Кавалер! — сказала герцогиня. — Поручение, данное вам моим братом, могло бы быть прекрасной рекомендацией для вас в моих глазах, если бы я не видела лучшего доказательства ваших отменных достоинств: вашей дружбы с уважаемым нами всеми принцем-кардиналом Австрийским, а потому, синьор кавалер, благоволите считать дом Фарнезе своим собственным и будьте уверены, что здесь вы встретите всегда самый радушный прием.

Кавалер Зильбер снова почтительно поклонился и сказал:

— Не нахожу слов выразить вам, герцогиня, моей признательности за ваше внимание ко мне, благодаря которому я в Риме буду, как в родном городе. Благодарю также и принца за его лестный отзыв обо мне. Вот письмо к вам от вашего брата и моего генерала герцога Пармского.

Сказав это, Зильбер вынул из кармана письмо, встал на колено и подал его герцогине. Последняя посмотрела на печать и, прежде чем вскрыть конверт, поцеловала его. Потом, прочтя письмо, она сказала:

— Мой брат рекомендует вас, кавалер, с самой лучшей стороны. Я надеюсь, мы будем друзьями: разница наших лет, — прибавила она, улыбаясь, — дает мне право быть самой нежной вашей матерью.

— О, синьора! — вскричал принц Андреа, пожиравший глазами роскошные формы красавицы. — Если и вы записываетесь в матери, то где же искать молодых; разве они сойдут к нам с Олимпа?

Герцогиня поблагодарила принца очаровательной улыбкой и повела речь о делах.

Мало-помалу обширный зал стал пустеть. Последним ушел принц Андреа; прощаясь с Зильбером, он сказал:

— Кавалер, я не хочу лишать вас удовольствия беседовать с герцогиней о ее знаменитом брате. Но прошу вас не забывать, что мой палаццо всегда к вашим услугам.

Зильбер молча поклонился. Принц-кардинал, поцеловав руку герцогине, вышел. Приезжий кавалер и Юлия Фарнезе остались одни.

Свет канделябра начинал бледнеть. Пламя в камине погасло. В салоне распространилась удушливая атмосфера, действующая на нервы. Кавалер Зильбер почувствовал нечто вроде головокружения.

— Вам, кажется, дурно, кавалер? — спросила его Юлия. — Вероятно, вы устали с дороги и хотите отдохнуть?

— О, нет, синьора, — отвечал Зильбер, — мне случалось во Франции не спать по пять суток подряд, и это нимало не действовало на мой железный организм, а сегодня я и сам не знаю, что со мной делается.

— Быть может, мое общество так дурно действует на вас? — сказала, улыбаясь, герцогиня.

— О, нет, синьора, — пробормотал Зильбер, — но я боюсь обеспокоить принца, если возвращусь поздно в его палаццо, а потому я бы просил позволения откланяться.

— Будьте покойны, кавалер, — возразила Юлия. — Принц чересчур большой барин, чтобы обращать внимание на позднее или раннее возвращение своих гостей. Лучше скажите мне откровенно, не имеете ли вы в Риме обязанностей более серьезных, чем те, которые связывают вас с кардиналом Андреа?

— Я не знаю, что вы этим хотите сказать, синьора, — отвечал молодой человек. — Кроме обязанностей по отношению к моему генералу, герцогу, вашему брату и к вам у меня есть признательность, которую я питаю к принцу-кардиналу Андреа за его внимание ко мне, и только — других обязанностей у меня нет.

— Скажите, кавалер, — продолжала герцогиня, — не помните ли вы несколько месяцев назад, когда Наваррский принц Генрих…

— Простите, синьора, — с ненавистью возразил Зильбер, — во Франции его зовут королем Генрихом IV.

— Прекрасно. Когда король Генрих IV осадил Париж и мой брат так кстати явился, вы должны были получить письмо?

Зильбер побледнел при этих словах.

— Синьора, это письмо… — пролепетал он.

— Это письмо, — продолжала герцогиня, — сообщало вам приблизительно следующее: «Вы не имеете ни семьи, ни состояния, ни надежды когда-либо восстановить ваше имя. Вы даже не знаете, кто ваша мать…»

— Да, я получил такое письмо, — тихо проговорил Зильбер.

— Но кроме этого в письме было сказано: «Поезжайте в Рим, там вы найдете вашу мать, семью, богатство и все прелести жизни, которые вам не может дать сам император».

— Синьора, — пробормотал совершенно сконфуженный Зильбер, — вы точно читали это письмо. Я должен откровенно вам сказать, что я с ним никогда не расстаюсь, днем и ночью я ношу это письмо на моей груди, хотя и убежден, что не может совершиться ничего из того, что в нем написано. Но как вы могли знать содержание этого письма?

— Ребенок! — вскричала, смеясь, герцогиня. — Две персоны могли знать содержание письма: та, которая писала его, и тот, кто читал.

— Но где же тот, кто свел меня с ума?

— Глупенький! — вскричала герцогиня, вставая. — Как же ты понять не можешь, что никто более, как твоя мать, не мог написать это письмо.

— Моя мать?!

— Как же иначе я могла тебя заставить приехать в Рим и быть в доме герцогини Фарнезе, неужели ты еще и до сих пор не догадываешься, что я твоя мать?

Зильбер упал на колени перед Юлией и покрыл ее руки поцелуями. Ему сердце давно говорило то, что отвергал разум.

Мать с восторгом обняла голову сына, и слеза счастья упала на его черные волосы. От избытка чувств долго они не могли выговорить ни слова, наконец, Юлия попросила сына рассказать историю его жизни. Несколько оправившись от волнения, Зильбер передал матери все свои приключения, все опасности, которым он подвергался на войне, и свою постоянную заветную мечту о матери. Он рассказал, как во время войны между Фландрией и Францией герцог Фарнезе приблизил его к себе, как стал давать ему различные важные поручения, которые сразу выдвинули его из ничтожества и поселили в его сердце блестящие надежды. Он не старался узнать, кому обязан вниманием герцога. По своей молодости он воображал, что всему этому он обязан личным достоинствами храброго и преданного солдата. Между тем он видел сотни молодых людей вполне достойных, служивших в рядах войск и не пользовавшихся ни малейшим вниманием знаменитого полководца, несмотря на их древнее дворянство; тогда как он, неизвестный плебей, был отличен герцогом. Он, Зильбер, ничем не мог объяснить это лестное для него внимание. Одно обстоятельство окончательно сбило его с толку, и он потерял голову. Раз под влиянием винных паров он проиграл одному офицеру на честное слово большую сумму денег.

Проснувшись на другой день, он с ужасом вспомнил о проигрыше, который не был в состоянии заплатить в продолжение всей своей жизни. Он провел страшный день, обдумывая роковой шаг. Вконец измученный нравственно и физически, он вечером бросился в постель и заснул тяжелым сном приговоренного к смерти. Наутро велико было его изумление и вместе с тем радость. Раскрыв глаза, он увидал на столе стопки золота на сумму, потребную для уплаты его долга чести. При деньгах не было записки. «Так я и не узнал моего таинственного благодетеля, — прибавил Зильбер. — Вскоре пришло письмо из Рима, — продолжал кавалер, — где Провидению было угодно, чтобы я узнал мою чудесную, несравненную мать».

Герцогиня слушала этот рассказ сына с блестящими глазами, выражавшими гордость женщины и нежность матери. Получая от герцога Александра, которому она вверила своего ребенка, письма, полные самых лестных отзывов о нем с самого детского возраста и до тех пор, как он вырос, стал красивым юношей и храбрым солдатом, теперь мать убедилась, что герцог нисколько не преувеличивал, восхваляя его. Зильбер действительно обладал той мужественной красотой, которая нравится всем без исключения: и мужчинам, и женщинам. Мать видела это, любовалась сыном, и гордая улыбка не сходила с ее красивых губ.