ПАСТУШОК

МОНТАЛЬТО, маленькая деревушка близ Лорето в провинции Марка-Оккона, принадлежит к плодороднейшим местностям Италии. Многие города этого округа в старину были свидетелями великих событий, но, постепенно приходя в упадок, превратились в руины, наводящие на грустные мысли о непрочности мирского величия. История стала заниматься Монтальто, этим скромным провинциальным уголком, с тех пор, как папа Сикст V учредил там епископство. В 1545 году Италия была крайне истощена франко-испанской войной и внутренними раздорами. Солдаты неприятельские и свои опустошали ее. В Риме царствовал папа Павел III (Фарнезе); его наследники и дети, к числу которых принадлежал знаменитый в истории негодяй Петр Людовик, варварски уничтожали все церковные доходы. В ту эпоху учение Лютера, как пламя пожара, охватило уже Европу. Германия, Англия, Голландия и Швейцария отпали от св. Престола. Ересь стала проникать во Францию, возбудив в ней гражданскую войну. Италия тоже не была ограждена от реформации, последователи Лютера являлись туда из Германии и Швейцарии и совращали народ. В это злосчастное время на всем полуострове царил страшный произвол; под прикрытием знамени, якобы интересов святой католической церкви совершались великие злодейства. Микеланджело в своих «Notu» рисовал страшную картину несчастного положения Италии. Папа Климент VII, желая возвести на престол своего незаконного сына Александра, продал Флорентийскую республику королю Карлу V. Таким образом, папство соединилось с императорством и породило страшный бич, угнетавший Европу в продолжение нескольких столетий, — инквизицию. В Италии лишь в некоторых городах остались слабые проблески науки и искусства. В Ферраре был Ариосто; Урбино поощрял науку и литературу. В Риме, хотя слабо, но еще бился пульс Юлия II и Карла I. Но все эти проблески вскоре угасли. Насытить алчность папских племянников [1] уже не могли ни доходы государства, ни сокровища церкви, бессовестно расхищаемые ими.

Но если в городах порой блестели слабые лучи цивилизации, то в провинциях царил полнейший мрак невежества. Феодалы в своих неприступных замках жили вне закона: формировали банды преступников, грабили по большим дорогам путешественников, насиловали женщин, поджигали целые селения и вообще безнаказанно совершали страшные злодейства.

Вот в каком положении была несчастная Италия, когда пастушок Феликс Перетти сидел под развесистым дубом монтальтоского леса и вырезал ножом буквы на своем посохе. Лицо молодого пастушка было красиво, черты правильны, полны энергии, в особенности были замечательны его большие черные глаза, они блестели, точно два раскаленных угля. Масса черных волос и бронзовый цвет лица, служили доказательством южного происхождения юноши. Он был замечательно хорош собой. Стадо, состоящее из десятков двух свиней, расположилось тут же под дубом, скрываясь от полуденных лучей солнца. Это был час, когда, по мнению крестьян, прилетает il Demonio meridionale и усыпляет людей. Перетти также находился в полудреме, вдруг слух его был поражен стуком копыт скачущих лошадей, он быстро вскочил и начал прислушиваться. Вскоре из-за деревьев показались трое всадников; на седле одного из них лежала в обмороке молодая красивая крестьянка в изорванном платье. Первым движением Феликса было спасти девушку; он кинулся вперед, но тотчас же остановился, горькая улыбка появилась на губах юноши: что он мог сделать со своей пастушеской дубинкой с этими вооруженными разбойниками? Они быстро проскакали на своих лошадях, и догнать их не было никакой возможности. Вслед за похитителями бежал какой-то старик, оглашая лес отчаянными криками.

— Что с тобой, добрый человек, кого ты ищешь? — спросил, подходя к нему, пастушок.

— Мою дочь похитили разбойники синьора Сан-Фиоренцо, — отвечал старик, рыдая. — Мою милую Анну-Марию!.. О, я несчастный!.. Они убьют ее, непременно убьют!

— Успокойся, старичок, уверяю тебя, что дочь твоя не будет убита, — говорил пастушок, — напротив, ее богато разоденут, ты это увидишь в самом непродолжительном времени. Ты крестьянин синьора Сан-Фиоренцо?

— Нет, я из Монтальто. О, моя дорогая Анна-Мария!..

— Когда похищали твою дочь, разве вокруг никого не было?

— Как не быть, все были налицо, на их глазах мою дочь украли, и никто, ни один человек не сделал шага, чтобы помешать злодеям, что и весьма понятно: кому же весело болтаться между небом и землей. Ты, чай, знаешь, кто такой синьор Сан-Фиоренцо.

— Знаю, — угрюмо ответил юноша. — К несчастью, страх сковывает руки простому народу; знатные пользуются этим и угнетают его. Горсть синьоров совершенно безнаказанно совершает самые неслыханные злодейства. Это грустно, очень грустно, — прибавил он, опуская свою красивую голову на грудь.

После краткого молчания юноша продолжал:

— К несчастью, тот, кто был должен защищать бедный народ от насилия разбойников, сам соединился с ними. О, если бы у нас был честный и энергичный папа, вникающий в нужды народа, синьоры не посмели бы обижать нас! К несчастью, пока это только мечта, наши правители слепы к народным бедствиям. Кому какое дело, что твоя несчастная дочь сегодня будет служить игрушкой знатному развратнику? Разве магистрат Анконы и благочестивейшие кардиналы станут заниматься такими пустяками?

Старик ничего не возразил; безнадежно махнув рукой, он тихо побрел обратно в Монтальто. Между тем полуденное солнце стало сильно припекать. Пастушок, выбрав самый развесистый дуб, лег под него и продолжал думать об угнетении простого народа знатными синьорами. Но трагические происшествия этого дня еще не окончились. Дума пастушка была прервана другой сценой, в те варварские времена самой обыкновенной. На дороге показался экипаж, запряженный шестью мулами. Внутри экипажа сидела красивая молодая женщина, богато одетая, и старый синьор с окладистой седой бородой, очень почтенного вида. Пастушок был поражен необыкновенной красотой молодой дамы. Время от времени она обращалась к сидевшему рядом с ней старику, и последний, склоня голову, очень почтительно отвечал ей. Феликс наблюдал эту сцену, любуясь красивой путешественницей, экипаж медленно двигался вперед и наконец поравнялся с дубом, под которым сидел пастушок. Вдруг точно из-под земли выросли два бандита, с головы до ног вооруженные. Один из них взял под уздцы мулов и остановил их, а другой приставил пистолет к груди старого синьора. Пастушок видел, как сверкнули глаза молодой красавицы, в них не было заметно страха, они пылали негодованием. Старый синьор, напротив, очень испугался и побледнел, как полотно. Юноша, глядя на эту сцену, задыхался от волнения, ему, во что бы то ни стало, хотелось спасти прелестную синьору, сохранившую присутствие духа в минуту опасности. Но разве он, безоружный юноша, мог вступить в борьбу с этими людьми, за поясами которых были громадные кинжалы, а в руках заряженные пистолеты?

«Тем не менее, я должен спасти храбрую красавицу, хотя бы мне самому и пришлось погибнуть», — прошептал пастушок, и случайно его взор упал на груду камней, лежавших у его ног. Феликс вспомнил бой Давида с Голиафом. Выбрав самый крупный камень, он стал прицеливаться. «Промахнусь — меня ожидает смерть, попаду, она будет спасена», — подумал он и, мысленно прочтя молитву, швырнул камень в бандита, стоявшего с поднятым пистолетом около старого синьора. Феликс Перетти был молод и очень силен, а главное, отличался необыкновенной ловкостью; камень, брошенный им, попал в лоб разбойника и свалил его с ног. Пользуясь моментом, пастушок с ловкостью кошки прыгнул на другого бандита и изо всей силы ударил его по голове дубинкой; этот также упал без чувств на землю. Увидав, что красавица синьора избавлена от опасности, юноша с благоговейным восторгом устремил на нее свой взор. Самая приветливая улыбка синьоры была ответом на этот взгляд. Между тем из-за деревьев показался отряд солдат, то были телохранители красивой синьоры и старика. Начальник отряда, увидав молодого человека с дубинкой в руках, стоявшего около экипажа, выхватил шпагу и бросился на него. Но молодая синьора, сделав повелительный жест, вскричала:

— Остановитесь, синьор Оливерто, вложите вашу шпагу в ножны и поблагодарите этого молодого человека, он спас нам жизнь; если бы не он, бандиты убили бы меня и синьора Бальтассара почти на глазах ваших солдат, неизвестно почему так далеко отставших.

Начальник отряда побледнел.

— Клянусь вашему высочеству… — лепетал он.

— Напрасно оправдываетесь, синьор Оливерто, — строго возразила дама, — факт налицо, вам не следовало так отставать. Подойди ближе, храбрый юноша, — обратилась она к пастушку, — скажи мне, как тебя зовут?

По своей застенчивости, юноша уже готов был убежать в кусты, но красавица синьора до такой степени его очаровала, что он невольно исполнил ее желание, приблизился к экипажу и сказал:

— Меня зовут Феликс Перетти, синьора.

— Ты спас мне жизнь, милый юноша, — продолжала красавица, — и в награду можешь просить все, что ты пожелаешь.

— Разве можно просить награду за то, что я, как христианин, подал руку помощи ближнему, — это мой долг, — с достоинством отвечал Перетти.

— Все это прекрасно, великодушный молодой человек, — заметил старый синьор, уже оправившийся от испуга, — но герцогиня Пармская, дочь властителя Франции не может быть в долгу ни у короля, ни у простого рабочего, а потому я прошу тебя сказать, какую награду ты хочешь получить?

Юноша, как было видно, не слушал старого синьора, он не мог оторвать глаз от герцогини. Его вовсе не поразил громкий титул молодой дамы, он любовался ее красотой. Глаза юноши горели страстным огнем, точно ему явилось какое-то божественное видение. С прозорливостью, свойственной каждой хорошенькой женщине, герцогиня поняла, что ее чарующая красота поразила этого дикого пастушка, и она приятно улыбнулась. Между тем старый синьор Бальтассар продолжал допытываться, какую награду пастушок желает получить.

— У нас нет времени долго стоять здесь, — сказал он, — до вечера мы должны поспеть в Лорето, а пока прошу тебя принять вот эту безделицу, — продолжал он, протягивая Феликсу кошелек, туго набитый золотом. — Эти деньги могут обеспечить всю твою жизнь.

— Синьора, — сказал юноша, обращаясь к герцогине и отстраняя рукой протянутый ему кошелек, — если вы уже так милостивы ко мне, то не откажите мне объяснить: может ли простого звания человек, не дворянин, стать священником?

— Без всякого сомнения, — отвечала герцогиня, крайне удивленная таким странным вопросом пастушка, — святая церковь призывает в свое лоно всех верных сынов, и простой крестьянин, если будет достоин, может достигнуть высших рангов, даже быть избранным папой; но для этого, прежде всего, необходимо много и долго учиться.

— Синьора, — сказал живо пастушок, — я сам выучился грамоте, без помощи учителя, и мне бы очень хотелось учиться дальше.

Герцогиня с удивлением посмотрела на честного юношу, черты лица которого были выразительны и энергичны.

— Ты, значит, хочешь быть священником? — спросила она.

— Это мое самое пламенное желание!

— Хорошо. Отправляйся завтра к настоятелю монастыря св. Франциска в Лорето; он получит от меня приказание на этот счет. Но, пожалуйста, не забудь: если тебе понадобится что-нибудь в жизни, обращайся прямо к герцогине Пармской Юлии и верь, дитя мое, твоя просьба будет исполнена. Граф, прикажите трогаться, — попросила она затем старого синьора Бальтассара и, любезно кивнув головой пастушку, откинулась внутрь экипажа.

Когда кортеж скрылся из глаз и бубенчики замолкли, Феликс Перетти опомнился и тихо прошептал:

— Итак, благодаря этой прекрасной синьоре, я вступаю на новое поприще. Что же меня ожидает впереди: скромная ли сутана простого монаха или пурпурная мантия кардинала? Это ведает один Господь Бог.

На другой день Феликс Перетти отправился в Лорето. Одет он был в самое роскошное платье, которое нашлось в его гардеробе. В кармане его коротеньких брюк лежала серебряная монета — его единственное богатство. Небо было сумрачно, в воздухе парило, все предвещало грозу. Взглянув на небо, покрытое тучами, юноша подумал, что ему было бы гораздо удобнее оставаться в своей хижине. Эта мысль вызвала улыбку на его губах, и он прошептал: «Я оставляю мое скромное ремесло для того, чтобы броситься в водоворот страстей, управляющих миром. Быть может, и мне суждено быть уничтоженным в нем. Но лучше пасть от небесной стрелы, чем сгнить, подобно павшему с дерева листу!» 

Между тем гроза приближалась, уже слышались раскаты грома. Феликс с беспокойством смотрел кругом; на расстоянии нескольких миль не было видно никакого жилья. Среди поля стоял лишь один старый ветвистый дуб, и пастушок, видя приближение тучи, направил шаги к дубу. В прежнее время так же, как и теперь в деревнях, не знали, что высокие деревья служат проводником скопившегося электричества. Подойдя к дубу, юноша увидал странную фигуру старухи, сидевшей прислонившись к стволу дерева. То была известная Беттина, признанная всеми за колдунью. Перетти узнал ее и невольно попятился назад. Он хотя был и очень умный юноша, не верящий в сверхъестественное, но в те мрачные времена, когда святая коллегия и сам папа верили в колдовство, было весьма естественно для простого деревенского необразованного человека разделять общее мнение о колдовстве. Юноша со страхом смотрел на старуху.

— Ты, Феликс, также боишься колдуньи! — вскричала Беттина. — Ты, один из самых разумных юношей округа. Жаль, очень жаль, что гордый сокол превратился в трусливого голубя. Неужели твой рассудок тебе не говорит, что вся эта вера в дьявольщину есть прямое доказательство невежества? Подойди ко мне ближе, добрый мальчик, и сядь тут.

Феликсу стало совестно, он подошел к старухе и сел под дерево по ее указанию.

— Вот так-то лучше, — продолжала старуха, — здесь ты сидишь хотя и рядом с ведьмой, но тебя, по крайней мере, не мочит дождь; а эта христианская купель не всегда бывает приятна. Не правда ли? — спрашивала старуха, разразившись сатанинским хохотом.

В это время блеснула молния, загремел гром и застучали крупные капли дождя. Старуха и юноша, защищенные развесистыми ветвями дуба, сидели точно под крышей, дождь их почти не касался. Колдунья пристально смотрела на Феликса. Наконец это надоело последнему, и он вскричал:

— Что ты на меня так уставилась, затеваешь какую-нибудь дьявольщину? Смотри, старуха, я уложу тебя этой дубинкой прежде, чем явится к тебе на выручку черт.

Старуха не обратила внимания на эту угрозу юноши и прошептала:

— Шестьдесят лет я занимаюсь изучением физиономий людей, и в жизни моей я не видала таких ясных указаний будущей судьбы человека. — И обращаясь к Перетти, громко сказала: — Ты знаешь, что я умею предсказывать будущее? Недаром ты меня считаешь за колдунью.

— В таком случае скажи, что меня ожидает? — спросил юноша.

— Дай мне твою руку и не забудь, Феликс, что бедная нищая не имеет другого хлеба, кроме милостыни.

Пастушок вынул из кармана свою единственную монету и подал ее старухе.

— Великодушен, как король! — прошептала старуха. — И странно, что такая великая душа облечена в тело пастуха. Дай мне твою руку.

Рассматривая ладонь Перетти, ворожея говорила:

— Вот линия долгой жизни, а вот другая, которая прямо указывает, что ты, Феликс Перетти, достигнешь высших рангов.

— Вот видишь, старуха, какую ты чушь несешь! — вскричал сконфуженный юноша. — Ну как я могу достигнуть высших рангов, я, простой пастух?!

— Я тебе говорю, — настаивала ворожея, — что ты будешь могущественнейшим из всех могущественных, и никто — ни люди, ни даже ты сам — не в состоянии изменить судьбы, назначенной тебе свыше.

— Но доказательство! — нетерпеливо вскричал юноша.

— А доказательство? Ты многого хочешь, небо не…

Она не кончила, страшный удар грома разразился близ дуба.

— Боже, помилуй нас грешных! — прошептал с ужасом юноша.

— Ты требуешь доказательства, — торжественно продолжала старуха, — и вот тебе само небо шлет это доказательство в огненном письме. Говорю тебе, Феликс Перетти, ты достигнешь высших рангов, ты будешь папой, и короли будут целовать твои ноги!

— Молчи, несчастная, — вскричал Перетти, — ты меня с ума сводишь! — И, не дождавшись окончания дождя, он вскочил и скоро зашагал по дороге в Лорето.

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

МОНАСТЫРЬ францисканского ордена в Рипа — один из замечательных памятников, воздвигнутых католическими монахами в средние века. Почитание знаменитого медика Дассизи и его последователей дошло до того, что народ называл их серафимами. Ни один орден не имел такого влияния на католический мир, как орден, основанный св. Франциском. Аббат Джиоакимо предсказал рождение орденов Доминиканского и Францисканского. Существует легенда, будто папе, оплакивавшему упадок католической церкви, явилась пресвятая Дева Мария и объявила, что для спасения католицизма вскоре Господь Бог пошлет две милиции. Эти две милиции действительно явились. Одну из них основал испанец Доминик Гузман, другую — Франциск, сын Бернардони Дассизи. В этих двух орденах, начавших борьбу с еретиками, сосредоточился характер католической церкви. Гордый и высокомерный испанец Доминик Гузман не был в душе христианином и лишь называл себя католиком. Вопреки учению Христа Спасителя, он отличался крайней нетерпимостью и фанатизмом. Он основал инквизицию (Filioli del fuoco), повсюду сеял ужас и зажигал костры. Взятый в плен альбигойцами, на вопрос, какой смертью он желает умереть, безумный фанатик отвечал: «Самой мучительной для того, чтобы ваше преступление было еще ужаснее и чтобы вы претерпели вечные муки в аду кромешном». Безумцы испугались страшных слов монаха и отпустили его на волю. Таким образом, фанатик Доминик продолжал проповедовать пользу святой инквизиции, тиранившей несчастное человечество в продолжение шести веков.

Франциск Дассизи избрал себе более невинное занятие. Он старался подражать Христу, собирая вокруг себя детей. Доминик проповедовал смерть на кострах, разрушение, нетерпимость. Франциск подражал Христу. В эпоху, о которой идет речь, орден серафимов имел шесть тысяч братий, распространенных в четырех странах света, и был подчинен генералу, викарию и комиссару римской курии; кроме того, множество разных мелких начальников наблюдало за ним под председательством кардинала. Францисканцы в это время уже не были так добродетельны, как прежде. Разврат проник в их среду и все увеличивался. Папой был основан орден меньших братий (i frati minori), который пользовался большой популярностью в народе. Вскоре иезуитский орден сделался господствующим над всеми орденами и забрал себе б руки не только королей Европы, но и самого папу. Но до появления последователей Лойолы доминиканцы и францисканцы управляли всеми делами католической церкви.

Затем были еще бенедиктинцы, благородные монахи востока; богатые и все почти из знатных фамилий, они вели себя, как аристократы, не вступая в церковные интриги. Бенедиктинцы имели не малый вес в конклаве при избрании папы.

Но кроме всех этих орденов было еще немало так называемых congregazioni locali, они не имели никакого значения в церковной иерархии и нередко совращались в ересь. Следовательно, Францисканский орден был одним из могущественнейших и его генерал пользовался большим значением во всем католическом мире, а потому мы, проникнув в монастырь св. Франциска в Рипа, с особенным почтением должны преклониться перед персоной, занимающей высший пост в духовной иерархии; тем более что эта особа нам несколько знакома. Читатель, по всей вероятности, помнит пастушка Феликса Перетти, спасшего около тридцати лет назад жизнь красивой и молодой Пармской герцогини. Ворожея, предсказавшая тогда великую будущность юноше Перетти, была совершенно права, он достиг высших рангов в духовном звании: сделался генералом францисканцев.

Долгие упорные занятия и постоянная глубокая дума положили свою печать на выразительное лицо Феликса Перетти: оно было морщинисто и бледно; стан его согнулся, голова опустилась на грудь. Постоянные болезни и сухой кашель, порой вылетавший из его груди, убеждали всех, что знатный пост францисканского генерала скоро должен стать вакантным. Благочестивый отец Перетти в данный момент сидел один в своей келье и занимался чтением запрещенной книги «Libro del principe» Николая Маккиавелли. Перечитав несколько раз некоторые строки, он встал, выпрямил свой сгорбленный стан, глаза его загорелись, и он прошептал: «Да и Христос говорил: „Засохшая ветвь должна быть отрублена и брошена в огонь“. А сколько в Риме есть сухих, негодных ветвей, которые давным-давно должны были сгореть в огне. В продолжение десятков лет перед моими глазами римская знать угнетает бедный народ, постоянно насилуя его и вырывая у бедняка из глотки последний кусок хлеба. Боже, когда же настанет мир и справедливость на берегах Тибра!» — вскричал монах, снова садясь на стул. Мало-помалу его мысли приняли другое направление, он погрузился в воспоминание прошлого, когда был молод, любил прелестную женщину и пользовался ее взаимностью. Эти мечты разгладили морщины сурового лица и вызвали радостную улыбку. Но улыбка снова исчезла, когда Перетти вспомнил свое путешествие пешком по Европе в качестве проповедника в эпоху его инквизиторства в Венеции, откуда он был изгнан за неимоверную жестокость; потом строгий и неумолимый судья еретиков в Испании Перетти должен был подчиняться всей мелочности кардинала Буонкомпаньи, впоследствии папы Григория XIII. И только в царствование его личного друга Пия V Перетти отдохнул душой. Но с восшествием на престол Григория XIII снова началась его отшельническая жизнь. Перетти был окончательно отстранен от всяких дел, и все его обязанности ограничивались стенами францисканского монастыря, но и там он был окружен папскими шпионами. Эти мысли Перетти были прерваны приходом монаха, который после обычного приветствия объявил, что пришла кающаяся и просит позволения пасть к ногам благочестивого отца.

— Пусть войдет, — сухо отвечал Перетти.

Вошла кающаяся. Это была дама высокого роста, богато одетая, с капюшоном, скрывавшим ее лицо. Перетти встал и подошел к кающейся грешнице.

— Садитесь, герцогиня, — сказал он ей.

Герцогиня Пармская села.

Прошло более тридцати лет, как мы видели эту красавицу в монтальтоском лесу. Но время ее мало изменило. Несмотря на ее сорокалетний возраст, она была хороша. Те же черные густые волосы окаймляли ее белый лоб, те же блестящие глаза, тот же величественный рост. Опустившись в кресло и, грациозно сбросив капюшон, герцогиня глубоко вздохнула и прошептала:

— О, мой Феликс, в продолжение скольких лет мы были друзьями, до сих пор только вам одному я могу раскрыть мою душу.

Перетти, будто не замечая пламенных взглядов герцогини, когда-то зажигавших его кровь, почтительно склонил голову и сказал:

— Герцогиня! Моя преданность вам весьма естественна. Разве я могу забыть то, что вы для меня сделали?

— Благодарность… обязанность… но, знаете ли, дорогой мой Феликс, и то и другое не всегда может удовлетворить сердце женщины. Когда вы мне говорили о любви, из ваших уст звучали слова не такие холодные, как теперь…

— Герцогиня, вы мне напоминаете ужасную эпоху, когда я, очарованный вами, нарушил священный обет, данный мною — великий грех, хотя он и происходит от слабости нашей натуры. Но с тех пор прошло много лет, я надеюсь, что Господь Бог обратил свои взоры на мое искреннее раскаяние и простил мне его.

— Тем более что я уже старуха, — с горечью заметила герцогиня, — а потому и сознание греха молодости должно быть ужасно!

— О, синьора! — Вы сами не верите тому, что говорите, — вскричал с улыбкой Перетти. — Вас, герцогиня, время не трогает, не задевает своим разрушительным крылом. Вы так же прелестны, как и прежде, на вашем красивом лице нет ни одной морщины, ваши густые волосы так же черны, как и прежде, и до сих пор еще Рим гордится вами как первой красавицей.

Герцогиня улыбнулась.

— В вас я не вижу старика, — сказала она, — вы тот же милый Феликс, говорящий мне комплименты, как в былое счастливое время.

— Боже сохрани говорить комплименты! Это сущая правда, и я ее позволил себе высказать единственно потому, что для меня уже нет ни надежды, ни желаний. Забудем прошлые восторги и прошлые грехи. То, что было, прошло и не возвратится, для меня оно есть сладкая греховная мечта. Для вас же, герцогиня, существуют все прелести жизни, и вы ими можете наслаждаться; а я, старый грешник, уже стою одной ногой в могиле.

— Греховные мечты, говорите вы, Феликс, — живо возразила герцогиня, — ну а бедный юноша Альберт, который теперь в рядах императорского войска сражается с турками и протестантами, забытый отцом и матерью, тоже греховная мечта?

— Вы ошибаетесь, синьора, — отвечал смущенный Перетти, — я не забыл его, но что я могу для него сделать? Я, бедный монах, не пользующийся расположением св. отца папы.

— Сегодня вы ничего не можете сделать, я с этим согласна, но завтра, когда вы будете одним из могущественнейших владык католического мира?

Францисканский монах улыбнулся.

— Герцогиня! — сказал он. — Материнская любовь затемняет ваш рассудок. Дорога к почести и славе для меня уже закрыта.

Выражение лица Перетти противоречило его словам. Герцогиня это заметила и сказала:

— От вас самих зависит: скажите слово, и вы будете на верху могущества…

— Тише, тише, синьора, ради Бога тише, — со страхом прервал ее монах, — не забывайте, что стены этого монастыря имеют уши.

Улыбка торжества мелькнула на губах герцогини. Перетти требует сохранять секрет, следовательно, в душе он питает надежду.

— Вот в чем дело, — продолжала она, понижая голос. — Я имею самые положительные известия, что на этих днях вы избавитесь от своего злейшего врага.

Это известие было приятно Перетти, но он не изменил себе, лицо оставалось бесстрастным.

— «Злейший враг»,… говорите вы, синьора, — продолжал он, — но чем же я, бедный монах, прозябающий в этой келье, мог возбудить ненависть? Не ошибаетесь ли вы?

— Перестаньте со мной лицемерить, Феликс, — возразила герцогиня, — это, право, лишнее. Поговорим откровенно. Папа Григорий при смерти; я это знаю от моего дяди кардинала Фарнезе.

Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Перетти.

— Смерть папы была бы большим несчастьем для всего христианского мира, — сказал он. — Его святейшество не может быть моим врагом потому, что вражда бывает только между равными; хотя он и не признал глубокую преданность, которую я к нему имею, но, во всяком случае, ввиду текущих событий, крайне неблагоприятных для святой католической церкви, смерть папы может повести к весьма тяжелым осложнениям, ибо теперь необходимо, чтобы глава католицизма был человек умный и энергичный.

— Я с вами совершенно согласна, — отвечала герцогиня. — Святая коллегия в данную минуту занята этим важным вопросом: выбором нового папы, и, как мне кажется, он уже найден.

— А как его имя, синьора? — медленно спросил настоятель.

— Александр Фарнезе, мой дядя, — почти шепотом отвечала герцогиня.

Кардинал Александр Фарнезе пользовался чрезвычайной популярностью в Риме, его звали «великий кардинал» (gran cardinaie). Умный, образованный, справедливый, Фарнезе пользовался общей любовью. Получивший кардинальскую шапку четырнадцати лет от своего дяди папы Павла III, он никогда не ронял своего кардинальского достоинства. Обладая колоссальным богатством, в сто двадцать пять тысяч червонцев ежегодного дохода, Фарнезе делал много добра, что также весьма способствовало его популярности. Ко всему этому, он был еще не стар. Лучшего преемника папе Григорию VII, чем кардинал Фарнезе, нельзя было и найти. Генерал францисканцев все это разом сообразил, и в груди его шевельнулось чувство зависти. Перетти давно мечтал о папской тиаре, но, как человек умный, хорошо понимал, что мечты его несбыточны. Помолчав немного, он сказал:

— Простите, герцогиня, но я не понимаю, как может касаться меня, скромного монаха, выбор вашего дяди в папы?

— Очень много, мой милый Феликс, — отвечала герцогиня, — я уполномочена моим дядей сделать вам формальное предложение. Вы стоите во главе кардиналов папы Пия V, следовательно, ваша партия располагает восемью голосами. Мой дядя распоряжается грегорианцами, составляющими почти половину святой коллегии, кроме того, на стороне дяди есть много французских кардиналов. Соединенные с вашими, они составят большинство. В награду дядя обещал сделать вас первым министром, и вы будете раздавать кардинальские шапки всем, кому захотите. Принимаете ли вы мое предложение?

— К сожалению, прекрасная герцогиня, ваш план неосуществим, — отвечал Перетти, — кардиналы папы Пия V будут руководствоваться своей совестью и, конечно, не послушаются бедного францисканского монаха.

— Но, Феликс…

— Что же касается меня, — продолжал Перетти, — то я не добиваюсь земных почестей и довольствуюсь этой скромной сутаной и бедной кельей; другого ничего не желаю.

— Следовательно, вы отказываетесь?

— Да, отказываюсь.

— Понимаю, — отвечала, сверкнув глазами, герцогиня, — вы уже обещали ваши голоса какому-нибудь другому конкуренту. Если это так, то скажите прямо, какие вам сделаны обещания, и мы, быть может, предложим вам что-нибудь лучшее, да не на словах, а на деле.

— Вы можете оскорблять меня, синьора, — почтительно отвечал Перетти, — но повторяю вам, что скромный монах, как я, чересчур далек от мысли о житейской суете. Тем не менее, смею уверить вас, что под этой сутаной бьется преданнейшее вам сердце монтальтоского пастуха.

— Но извините меня, Феликс, — отвечала герцогиня, — вы должны понять мою горячность, здесь дело идет о чести фамилии Фарнезе и о том, чтобы дать святой церкви достойного папу, который возвратил бы ей ее прежнюю славу и могущество.

— Успокойтесь, герцогиня, святой дух снизойдет на кардиналов и внушит им их обязанности, они изберут достойного наместника Христа.

Сказав эту ничего не значащую фразу, генерал францисканцев встал, давая этим знать, что аудиенция кончена.

Герцогиня ушла разгневанная. Перетти опять принялся читать Маккиавелли.

КАК ВЫБИРАЛИ ПАПУ

ВСЯКИЙ раз, когда приходится поднимать завесу прошлого, скрывающего от нас все ужасы Римской курии, и цитировать авторитетных современников, описавших нравы и обычаи католического духовенства того времени, — невольно является опасение, что читатель заподозрит в преувеличении, до такой степени невероятна вся эта мрачная история.