Наталья Медведева
      МУСОР, СУМЕРКИ, КАПУСТА
      Ну вот, я повесил его. Гигантский ёж-солнце висит у меня на стене. Я увеличил фотографию из журнала, и теперь этот колючий шар будто занимает все пространство в комнате, тихо, но неуклонно присутствуя. Как и в жизни, вирус этот висит над нами всеми.
      Я сидел дома в пятницу, и ничего не оставалось, как смотреть "Апостроф" (пр. Название французской литературной телепередачи). Я не плакса какой-то, но откуда в них этот вульгарный энтузиазм?! Ведущий Пиво и доктор - Лалиер, что ли, - с гоготом, чуть ли не хватаясь за пузо, чуть ли не хлопая друг друга по плечу, чуть ли больного писателя Эрве Гибера не хлопая... Он-то - умрет! Все ясно, сам он, конечно, фигурально выражаясь, вышел без панталон, на люди написав, пеняй теперь на себя, но зачем они так грубо? Сидит живой труп, а они восторженно обсуждают, от чего он умрет. Вот он - висит у меня на стене. Красивый? Это Пиво спросил, красив ли вирус? Жутко красивенький. Особенно вечером, когда я включаю подсветки желтые, и сам он желтый - я хожу, что-то делаю, из кухоньки в комнату, - а он тут, везде, все жилище будто собой обволакивает.
      Я порву с Катрин. Какая она... не такая, как мне бы хотелось. Прибежала сегодня, вскрикивая - что я дома, что у меня этот шар-ёж, что в Эстонии тоже что-то происходит. Собираюсь ли я? Она глупая. И все, кто спросил меня об этом, - недалекие люди, хоть и милые среди них есть. Ну что я там буду делать, скажите мне на милость? Десять лет жизни прошло! Все места заняты! Теми, кто остался и продолжал жизнь, борьбу, даже если ни черта не делал, ждать тоже, знаете ли, дело. Места заняты теми, кто народился и выбился. Ох, сейчас такая возможность выбиться. Особенно этому поколению мальчиков, умеющих считать. Они-то и идут к власти - технари и фарцовщики. Для них решается: кошелек или смерть!
      Помню, когда я поступил в Таллинский университет, сразу наша компания нарисовалась, и мы так потом все три года и жили вместе. Ну да, считай, что жили - каждый день, с утра до ночи в спорах, книгах, пока я в Москву не переехал. Мы, конечно, все жуткие циники были. Но понимали свою обреченность, и она нам давала право, наряду с цинизмом, на нежность и грусть сентиментальную, на доброту. Обреченность маленькой нации! (И Гомбровича (пр. Польский писатель, проживший всю жизнь в Аргентине, автор романа "Порнография") сразу вижу - одного, на каких-то холмах не польских!) Почему я и в Москву переехал, выбрав - Боже, чего это стоило! - ее именно потому, что столица. Это банальности такие... Но я-то тогда уже это все понимал и мои однокашники тоже. Наша группа блестящая. Помню, как я плакал после экзаменов все мои знания, не в университете приобретенные, но и благодаря университетской среде, конечно же, - куда их все было деть? Все себе, себе. Но мы ведь и горды были этими запретными знаниями, украденными из спрятанных государственной машиной книг! Горды тем, что не как все, что нам досталось больше. Они здесь этого не понимают. Запрет нам давал возможность быть выше, над всеми возвышаться... Сейчас там люди не с запретными, а просто знаниями, бесплатно полученными, - у власти. Научили на свою голову... Местные, со знанием, хоть не зовут государство сносить, знают, что полетит все к черту, оберегают и все прощают - "пур л'онер де Франс!" (фр. Во имя чести Франции! Во славу Франции! ). Впрочем, мое хоть, в смысле, слава Богу, мол, полезно только для государства же. Нужно ли?
      А в том, что я, эстонец, приезжал в Ленинград, еще до Москвы - разве не было чего-то возвышенного?! Я наезжал туда как иностранец. Олечка русская, недаром так часто ее вспоминаю теперь, была горда мной, эстонцем-иностранцем. Я и смотрелся иностранцем в Ленинграде. Эти мои одежки эстонские были нежными по сравнению с их робами. Я шел по Невскому после дождя от Московского вокзала, болтая громко и насмешливо по-эстонски с приятелем - и только ругательства по-русски, только ругательства: презрение! - и был для них иностранцем. Беленький и нежный по сравнению с русскими мужланами. Хотя среди наших тоже большинство лесорубы-мужичины. Как финны почти. Катрин непонятно мое отношение к Эстонии. Мне и самому, может, непонятно иногда. Мне ее, маленькую, жалко, потому что она с рождения обречена. Это, как детки, рождающиеся серопозитивными. Но уже - деньги делят. Кому пойдут роялти (пр. Гонорар с авторских прав) за найденную в будущем времени вакцину. И местные что построим мы в лесах эстонских?
      Катрин прибежала возбужденная, вскрикивающая, села на стул и ноги раздвинула. И я, сидящий ниже, на пуфе, который мне Антонио на новоселье подарил, видел - у нее мокро между ног. На белых брюках видно было. И мне сразу стало нехорошо. Я сразу почувствовал себя должником. Я должен был с ней что-то делать. Она глазами вертит, сама на стуле вертится, и я должен. Что я должен, почему должен я? Из-за этих штук между моими ногами я должен сразу все и за все? Но я с такой же радостью Антонио приглашаю, хочу пригласить!
      Я, конечно же, взял Катрин за руку - и за японскую ширму, на кровать. Но на кровати мне так и не захотелось совершать акт, переходить к моему мужскому делу, и я ее мастурбировал. Она сначала все хваталась за мой ремень, пытаясь расстегнуть, но я настойчиво ее руку убирал, и она, хихикнув, чуть совсем все не испортила, перестала. Я ее уже изучил и очень хорошо знаю, как ей надо. Не массировать сразу, долго и монотонно, а сначала поиграть с ее органом, со всеми его складочками и закоулочками. Я смотрел на ее лицо - она голову назад откинула - у нее кончик носа шевелился, когда она разговаривает и ест, ее длинный нос с горбинкой также шевелится на самом кончике, где мякоть. У нее не мягкая пизда. Ой, как грубо! Но она у нее грубоватая. Катрин любит, но боится показать, что любит, когда я ей палец в попку и дрожу им там. Это дело серьезное, надо серьезно относиться. Я кладу ей под попку руку и получается, что она как на качелях. Сверху моя правая рука. Хотя это все равно, я и левой могу очень ловко. И когда она сама уже начинает в такт с моими руками двигаться, качаться, я тогда вдобавок ей и в попку пальчик, и ей очень приятно, я же знаю, мне самому приятно что-то запретное, хоть и чуть-чуть его касаешься. И мне было бы приятно, если бы она так мне делала, но она обычно хватает мой член и... ах, ладно. Мне кажется, она немного писает, когда кончает. Уж как-то слишком много влаги - хорошо, что у меня постель редко застелена, а то бы все покрывало в пятнах... Когда она кончила и свернулась зародышем, я быстренько встал - и на кухню, якобы за вином, но на самом деле руки помыть. А Пиво удивленно о мытье губ после поцелуя спидоносной руки Фуко (пр. Фр. философ, скончался от СПИДа)! Да не только отмываться!.. Так воскликнул, а на самом деле мысль тайная - в этом рок и что-то жутко прекрасное. Как смерти в лицо взглянуть. Ой, неправильно! Не смерти, Дионису. Что, впрочем, одно и то же.
      Я принес Катрин вина, она уже очухалась и брюки натянула, не застегнув, лежала. Спросила: "Ты больше не хочешь меня?" Недалекая она. Почему надо сразу мне лезть в нее? Я должен, раз мужчина? Мужчина-кабан залезает на бабу-свинью. Почему? Мне, по правде говоря, Катрин не очень хочется. И вообще - мне хочется длинного шеелебединого либидо. Я иногда один так себя заведу, что жуть. Нет-нет, не мастурбирую. Мечтаю, фантазирую, вижу какие-то образы, мной же, конечно, и придуманные. Во мне это от русских, наверное. Довести себя до такого раздражения психического. Дрожу. Никогда в такие минуты на себя в зеркало глядеть нельзя. Шарахнешься, как от привидения. Это на тебя твоя изнанка смотрит, самая внутренняя, монстр этот. Он как маска греческая. Ужас его так прекрасен, что это конец. Взглянув на такое лицо, умереть можно. Считай, все видел. Диониса в себе видел. Как она прекрасна, эта греческая маска, где он без глаз, с дырами, и кусочек носа отколот чуть, о! Великолепен.
      Катрин думает, что раз я ее не... то ущемлен, то мне чего-то не досталось. Как она не понимает меня! Она глядит на меня, как на мужлана, хоть и знает, что я не... Сама ведь все удивляется, как это я забросил все мои литературные дела. Но я понял, Я уж почти с самого начала здесь все понял. Здесь и надо быть с ними заодно, чтобы они тебя отметили. А если зубы показал, то они тебя игнорируют. Ты либо принимаешь участие в игре - и тогда, как они, поверхностно вульгарный на зарплате где-либо занудствуешь в общем оркестре и раз в пять лет роман на шестьсот страниц, да еще в каком-нибудь средневековом стиле. А не принимаешь - ну, и один, в окружении группки поклонников - таких же лузеров (пр. неудачников) - перебиваешься в провинции, не включая телевизор. (Он у тебя в сарае, и ты тайком от всех бегаешь туда иногда посмотреть, какого еще занудствующего премией одарили, кого Пиво принимает.) И после твоей смерти какое-нибудь издательство, с бывшим чехом или югославом во главе, издает твой сборничек или полное собрание сочинений, если успел, и в "Либе" (пр. Сокращенное от "Либерасьон" ("Liberation"), влиятельной французской газеты левого толка) маленькая заметочка на последней странице (это ого-го!) - был и сплыл. А чтобы при жизни заслужить внимание критика Анжело Ринальди (кто это такой, скажите, пожалуйста?!), это надо как Милан Кундера - петь их занудную буржуазную песню о нашей Европе без грубого СССР.
      Катрин любит, когда я ей Оскара Уайльда наизусть, запросто так, встав в его позу. А я могу, когда настроение. Когда к нам приходил отец, мама всегда меня просила что-то для него почитать по-английски. Она так хотела, чтобы я ему нравился. Уже в десять лет она меня для него воспитывала. А он, конечно, был доволен, что не дворовый мальчик растет, но ему все равно было, у него уже все свое было, нам чужое. Через меня мама его вернуть пыталась, наивная.
      Они мне уже все звонили. А? Как быстро раздобыли и телефон, и адрес, и все. Дядя мой, сто лет его не было, бодрым голоском - ну, когда к нам? На самом деле хотел спросить, когда мы к тебе! Они думают, я приеду принимать участие в их музыкальной революции. Уже, спешу, мчусь открывать консервную фабрику! Дядя: мы были на кладбище... Какой я молодец и умница, что кремировал маму. Я заранее все предвидел. Они мне тогда - ты бесчеловечен. Но они бы не ходили ухаживать за ее могилой, и все эти годы я бы об этом думал, не был бы свободен, совесть бы меня мучила. А так мама в стене. Маленький квадратик принадлежит ей. Как Айседоре Дункан на "Пер Лашез".
      Я потерял все связи с домом, родиной. Я теперь и не понимаю толком - что моя Родина? Живя в Эстонии, я никогда не сомневался, что я эстонец, но знал, что моя страна - это Советский Союз. Моя детская родина - Таллин, родина моей юности - Ленинград, а молодости - Москва. Но за десять лет, что я здесь, моя Родина стала такой эстонской, что противно. А была она Эстонией всего двадцать лет во времена бабушки.
      Вот опять он начал свой урок. Конечно, он тренируется. Я живу здесь десять дней, и каждый день в одно и то же время - ну, меня только несколько раз в это время не было - он начинает барабанить. Я выглядывал в окна и смотрел во двор, на окна напротив, чтобы понять, где он. Не видно. Не сидит же он, на мою радость, прямо перед своим окном с барабанными палочками. Ничего страшного, конечно, но как-то странно - этот барабанный бой. Впрочем, он хороший барабанщик, видимо, даже я могу понять, хоть в музыке слабак. Мелодии какие-то выбивает. Но если я буду работать в ресторане, то меня должно будет это беспокоить. Я буду в это время спать хотеть. Впрочем, не решил еще, буду ли в ресторане.
      Антонио мне посоветовал. То есть он просто так сказал, а я для себя решил. Я хотел уже пойти в этот их бар, но потом струсил. Уж как-то это в открытую слишком. И потом я не знаю их нравов. Я ничего не знаю. Я прочел всего Оскара Уайльда, но сейчас это не применишь, и его поведение мне не. поможет. Антонио, конечно, все мои намерения раскусил, но, о Боже, как тонко и просто. Не грубо - уйди, мол, пэдэ. А - мы ведь друзья. И стало хорошо, и еще больше захотелось с ним быть, да, с другом. Он меня как будто спас. От себя самого. Я точно свихнулся. Но убежать от себя невозможно, я уже столько лет бегу. Поэтому я повинуюсь и иду, себя самого за руку ведя. Будь что будет. Ох, я еще ничего, ничего... Только в мыслях, в фантазиях. Но так себя доведу иногда - лицом в подушку плачу.
      Так вот, я решил не устраиваться к ним в бар. Я еще останусь в магазине поработать, попробую с Виктором завязать отношения, чтобы все узнать - как они это делают. Хотя он груб, конечно, ну, продавец. А потом, может, устроюсь в этот русский ресторан, к эстонцу - вот же, про страну Эстонию до недавних дней и знать никто не знал, поэтому и русский ресторан у эстонца! Научусь там ресторанному делу и, уже наученный и тому, как с ними надо, и как в ресторане, приду в бар. Блестящий профессионал плюс эрудит, весь в дипломах, три языка, легкая походка, неделю не брит - мне очень идет, и эти волосики-щетинка под нижней губой наинежнейшие; попка стоит - упражнения очень хорошие нашел в книжке, ноги вместе и делаешь выпад правой ногой вперед, сгибая колено, мышцы тогда напрягаются на ягодице, и обратно в исходное положение и так далее. Одежды у меня всегда прекрасные, это еще с детства осталось, порядок от мамы и аккуратность от бедности. И вот приду к ним - я с вами. Впрочем, об этом говорю, а сам - трус несчастный. Виктор этот американский мог бы научить. И не научить, а просто взял бы и лишил невинности. Но он как-то в открытую, и потом он видел меня с Катрин, теперь мне неудобно. Мне с самим собой неудобно.
      Ну, я купил этот вибратор просто так, еще в мае. Сейчас уж конец августа. И я им Катрин мастурбировал. Теперь стыдно. Будто предал его, вибратор. Он смешной. Его можно поставить на пол включенным, что я и делаю вечером, свет выключив, только подсветки оставив, - теперь этот ёж-солнце будет свидетелем и смотрю, как он дрожит, и сам начинаю дрожать. Пошел утром сегодня в туалет, как всегда после кофе с молоком, и вот, когда я бумажку оторвал и поднес уже, так испугался, потому что подумал, сейчас я что-то сделаю. И сделал. Сильно вытерся и почувствовал, потому что захотел почувствовать. И тогда, тщательно вытеревшись, просто уже стал бездумно, не контролируя се,бя, массировать и внутрь проникать, и страшно до чертиков было, и так хотелось просто разорвать себя, но испугался, вскочил, брюки натянул, руки мыть, выпрыгнул из ванны, по комнате забегал, а в голове пульс - хочешь, хочешь, хочешь. Никуда не деться было, еле успокоился. Тут телефон зазвонил как раз.
      # # #
      Хозяин сам не рад, что оказался такой добрый, - дал отпуск на десять дней. Хоть и сам воспользовался, закрыл магазин. Но и горд собой неимоверно. Да, вот оно добро - просто так его и не сделал бы. И никто бы не оценил, просто так. А была мне нужда, нужен был отпуск - на переезд, на устройство и прочее, - и у него оказалась возможность сделать добро. Которое в десять раз выросло из-за того, что мне необходимо было. Это как если даешь милостыню на улице - только тогда добро, когда просят. Когда совсем несчастное существо, с изъеденными язвами ногами, и ты ему свои несчастные десять франков от испуга - совсем неимоверное добро. А так, дай кому-то на улице просто так - наорут: "В своем уме, молодой человек?!" Завтра уже пойду на работу. В июне я очень хорошо заработал на распродаже. И сейчас остались вещи от летней коллекции. И это только так кажется, что ерунда 10 процентов. Но когда от большой суммы столько всего себе купить смог. И теле, и стерео, и бинокль продавец всучил зачем-то.
      Олечку я потому вспоминаю, что мои отношения с ней и были как отношения Эстонии с Россией. Я когда с ней был, в ней когда был, то будто что-то запретное делал и очень торжественное. Я, маленький эстонец, неважно, что метр восемьдесят три, маленький я, эстонец потому что, ебу - другого слова и нельзя! - большую русскую девушку. Это было именно русским глаголом на "е", а не мэйк лав, не фак и не бэзе, никакое не деланье любви. Еще так могут, которые все потеряли, у которых ничегошеньки в жизни уже. Особенно любил я поставить ее на коленки и очень был рад всегда так кончить. Все взрывалось внутри. Она ничего, по-моему, не понимала и ни о каких оргазмах не подозревала. Но и для нее происходило что-то очень важное. Я, иностранец, тем, что с ней был, ее русскость еще больше возвышал. Большая Оля гордилась мной, когда мы с ней в "Европейскую" входили. Какие они там безвкусные были, даже в "Европейской". Мы, конечно, куда цивилизованней, от немцев досталось. И русские этим в нас всегда восхищались - какой сервис! - и за это же ненавидели. Но и мы их - как они гадили всегда в гостиницах, все ломали и воровали! - бабушка даже ненавидела русскую походку по снегу! - а преклонялись и восхищались их наплеванием на завтра: гулять так гулять! Мы с Олей очень хорошо смотрелись в Ленинграде. Красивые были, оба беленькие. Стала, наверное, коровой, как и все русские бабищи. Впрочем, она, может, уже за шведом замужем.
      Откуда это во мне появилось - всех в одну кучу мешать? Антонио я, правда, не мешаю, я его ох как отделяю. Как хорошо, что я по-русски могу его стихи читать. В них что-то очень мальчишеское, как и все в нем - и закидывание головы лицом к небу, когда он от челки отмахивается и хохочет. И я будто в весне побывал после встреч с ним. Как в нотрдамовском садике посидел на скамейке под низким деревом. На нем цветы жирные, розово-белоснежные, с пчелами в серединках. Еще подумалось, что Антонио сладкоежка.
      Плакат мой, ежа-солнце, помог Жерар сделать. Он приходил уже сюда, сказал "симпа". Он все переживает свой последний раз с девушкой, когда он попробовал с презервативом. Сказал, что это как будто суп через соломинку есть. Глупо, конечно, - суп через соломинку. Но он неправильно сравнил. Через соломинку, это значит что-то не сразу, а долго растягивая. Так с кем-то быть очень не просто, все хотят все и сразу. А с презервативом, это как если есть что-то, вкусовых качеств лишенное. Как космонавт.
      Я никогда не буду с презервативом. Уже слово себе дал. И Катрин сказал как хочешь. Она хочет. Она мне принесла свидетельство - ходила на чек-ап - что она серонегативна. Я сказал, что не пойду. Подло, но вот так. Я уже все решил. А с мужчинами я умудряюсь как-то не говорить на эту тему. Это самое главное только бы не заговорить. Я сразу себя выдам. И главное, что выдавать-то нечего, что выдавать? Фантазии мои? Но кто о чем фантазировать может!.. О таком, такое - конечно, не простят. Жерар говорит, что если найдут вакцину, то не раньше, чем через десять лет, затем еще некоторое количество лет на внедрение ее в медицину - так что лет через пятнадцать человечество будет спасено. Мне бы было пятьдесят лет. Как я сказал - было бы. А почем я знаю, что не будет?
      Есть слабые, смирившиеся и живущие в смиренном ожидании конца. Есть слабые, живущие в вечной борьбе, не думая о конце. А есть слабые, смирившиеся со слабостью и не в смиренном ожидании, а в поиске приближения конца живущие. Цель их - найти этот финишный рубеж самим, а не чтобы он приполз. О, я знаю, что найду. В этот раз удастся. Не как в 86-м году, со всей этой глупо льющейся кровью. Если на меня есть досье, если завели, в нем значатся два неудачных самоубийства. Еще в досье сказано: психически неуравновешен. Не лоялен. Политически неуравновешен. Сказано ли в досье, что у меня серые, как шкурка кролика, глаза и слишком тонкие ноги?
      # # #
      Помню, в десять лет меня уже не взяли в школьный хор - не потому что плохо пел, а потому что не так, как все. Вот скажи я, что работаю в оптовом магазине, так и не поверит никто. Я не ношу ни наф-нафов, ни цепочек их Картье, и есть я не хожу в их кафе и рестораны. Они меня тут все знают, и в то же время - я им не принадлежу. Мой хозяин магазина, надо сказать, очень этому рад, хоть и раздражается порой моей отдельностью. Но знает, что я не обжулю потому что не принадлежу. И у него была возможность убедиться в моей порядочности. Главное же - исполнителен и дисциплинирован. Все у меня по плану, все по программе. Я бы, наверное, был хорошим работником концлагеря. Все бы по плану, как в списке, никаких эмоций. Да, а в жизни вот... Правда, у меня всегда повышенная раздраженность во время распродаж. Что есть действительная цена? Весь год костюмчик стоит в магазине две тысячи, и в три дня его цена летит до пятисот, а то и за четыреста могу продать, если понравится кто.
      Проделал большую работу. И все сам, моя инициатива. Конечно, не без тайной выгоды для себя все это делал. Размножил приглашения, мной же напечатанные, и вот разослал. Среди обычных, постоянных покупателей есть и мои. О ком точно знаю. Я пошел с ужасным Виктором в спортивный клуб, в Марэ (пр. Квартал в центре Парижа). Я чуть там с ума не сошел.
      Мои худые ноги дрожали и подгибались, заострялись еще больше детски острые коленки. Я часто моргал, дабы хоть на секунду глаза закрывались и я бы ничего не видел. Там были разные. Все! От овощников до цирковых танцоров на трапециях. Все в блестящих, как космонавты, одеждах, в блестящем поту и с блестящими губами. Снаряды блестели металлом или оставленным на них спинами, ягодицами, ляжками потом. Я стоял лицом к стене и долго-долго тягал какой-то снаряд, пока кто-то не положил мне на поясницу руку, и я чуть не завыл. Рядом кто-то громко и ужасно пукнул, мягко говоря; все засмеялись, и смеялись дружелюбно и весело. Виктор исчез с кем-то в парилке, и я побежал одеваться. Трус. Но вот поразительно - когда я выскочил уже к выходу, в холле, где никого не было, на. стойке приема я увидел разные брошюрки, бланки и книгу с именами и адресами посетителей. И я в ней расписался придя! Я схватил ее обеими руками и вырвал несколько страниц, сколько под руку попалось, рванул их и выбежал, только колокольчик на двери задергался и зазвенел за мной. Но я уже свернул за угол, бежал уже. И вот им я тоже послал приглашения. Уж они-то все голубые. Ой, слово какое забытое. В Москве так говорили о геях. Да, в Москве ведь... Но не поехал бы туда, нет-нет. А вот эти двое, что пишут в единственной уцелевшей русскоязычной газете, - в Америке они эстонцы, а пишут по-русски, а поехали в Москву и написали о Москве. Глупо как, а?
      Со всех сторон только и слышишь - Советский Союз, Горбачев, демократия, свобода, Эстония, Чехословакия. Таким образом, им есть, о чем говорить, - хоть там, в том краю, что-то происходит! А местные новости - Саган присудили 600 тысяч штрафа и 6 месяцев условно. За 300 грамм кокаина и столько же героина. Их лучшие люди - гнилые. Из-за законов. Саган лучшая не потому, что хороша таки, а потому, что все время на авансцене, все время ее вперед суют. Но в глазах закона-то она преступница - курит и колется. Или она нюхает? И не стыдно ее вперед совать?! Не лучше ли закон изменить? По мне - так пусть унюхается.
      Телевизор - это очень опасно. Особенно то, что я недавно его приобрел и все мне ново. Но уже, уже я понял все их штучки. Гавел вот как ребенок - сидит с Миттераном на резном диванчике и полуиспуганно-полувосторженно оглядывается по сторонам, взглядом блуждает по потолку лепному (наверняка лепной). А когда сошел с самолета - на красную дорожку ступил и военные вытянулись по стойке "смирно", - был как-то стыдливо смущен. И все было как в кукольном спектакле. И военным обидно - перед драматургом на вытяжку! И Гавелу неловко. Наверняка пока еще неловко. Скоро пройдет. Обнаглеет и разжиреет, как Валенса. С 18-го года в Чехословакии ни один французский президент не был, но какая любовь! Показывая события в Прибалтике, на переднем плане всегда дают женщин: с сумками, с детьми или просто торс - что такое, почему одни женщины? Но и польские события всегда сопровождались женщинами - старухами в основном, крестящимися и после эти же два пальца в знак свободы, рожками, в небо тычущими. А как местные опозорились с приездом писателей эстонских! Переводчиков не было. То, что сами писатели дураки - ни на одном языке, кроме русского, не говорят! это же все равно, что в себя самого плюнут сейчас! - это ладно, но местные-то? Антонио мне тогда позвонил и попросил выручить, я там с Жераром познакомился, он их сфотографировал, писателей.
      К впечатлениям в спортивном клубе добавил еще. Побежал в Гранд Пале последние дни выставки "Эрос". Просто все экспонаты, все, как один, - юношами с готовыми попками заняты.
      Женщина была нужна для продолжения рода и для эпоса, то есть хронологии эпохи. Каково им было жить в те времена? Сегодня есть еще сумасшедшие, кричащие о недостатке прав у женщин. Они ужасны, такие француженки, и Катрин к ним принадлежит - обо всем говорят, на любую тему тараторят, легко со всеми знакомятся, все знают - вездесущие.
      Вернувшись домой вечером, обнаружил, что мой барабанщик во всю колотит палочками. Я встал у окна и просто смотрел, гулял взглядом по фасаду дома напротив. Барабанная дробь вскоре прекратилась, и в одном окне - очень отличается от других, видимо, заново сделано, из цельного стекла, - я увидел его. С палочками барабанными в руках. На голове наушники - это он музыку через них слушает и под нее колотит. У меня свет не был включен. Да и кому в голову придет, что за ним следят?! Тем более человек занят своим барабанным делом. Это у, него, оказывается, кухня с таким окном. Он наклонился как будто перед холодильником или плитой. Перед холодильником - когда распрямился, в руке у него была пластиковая бутыль с водой. Я еще немного посмотрел и потом занялся домашними делами, не забыв включить телевизор, и из кухни краем уха услышал, что умерла Алис Саприч. Ее назвали монстром, но она потрясающая женщина, уж куда лучше таких, как Катрин, - вездесущих балбесок. Почему французы над ней смеются? Я не понял и опять ушел в кухню. У меня очень мало места на кухне, и приходится тащить все в комнату и есть перед телевизором. Есть и читать я не могу.
      Какие-то глупые люди сравнили положение советских республик с алжирским. Разве можно? Как можно сравнить меня, например, с алжирцем? Не потому, что я хуже или лучше, а потому, что я, мы, в Москве были чем-то специальным! Боже ты мой, конечно, стоило только вылезти, зацепиться, окопаться - а возможности были для всех! Уж эгалитарности-то, равенства этого, было хоть отбавляй, и она раздражала, потому что, дабы подтвердить и показать, что есть-таки она, каких-то чуть ли не чукчей (в прямом и переносном смысле слова) за уши в университеты затаскивали - и можно было быть королем! Как люди не понимают? И как они не понимают, что только дураку в Москву не хотелось! А из Москвы лучшие хотели дальше, в Париж, уж это, как положено, как всегда, - напрасно, что ли, были все эти д'Артаньяны, "Красное и Черное", не повлияли разве?! У людей память какая короткая. У меня тоже, всего час назад смотрел новости и ничегошеньки не помню.
      Это из-за количества визуального. Кадры сменяют кадры - трупы сменяют лимузины, везущие будущие трупы, бегуны сменяют пожары на сорока тысячах гектарах, политические деятели репетируют роли из шекспировских трагедий, Ширак фальшивей всех, их сменяют дети с базуками в Камбодже, потом катятся дети на колясках-креслах, покачиваются на ногах-спичках надменно глядящие манекенщицы - никогда они не споткнутся, жаль! - в нарядах для фотографий и удовлетворения самолюбия дизайнеров - всего этого слишком много, и все это теряет свою цену. С ума сойти, даже завтрашние события по второму каналу, обзор завтрашней прессы, сопровождают кадрами. Откуда кадры? Это ведь завтра! А вот они, чтобы нам наглядней было, из архивов демонстрируют - Миттеран завтра с кем-то встречается, ну вот они и показывают Миттерана в Елисейском дворце уже с кем-то встретившимся. Будто можно забыть, что Миттеран есть?! Он везде отметился - и Арк де Феранз (пр. Архитектурное сооружение в виде буквы "П" на площади Дефанс в Париже) и Опера Бастилии, и пирамида в Лувре, и библиотека вот будет - все во времена его правления, будут говорить деткам лет через двадцать.
      Люблю постоять у окна, когда уже совсем темно. Вид из окна у меня прекрасный - двор большой, а поэтому и неба много. Но теперь я заинтригован барабанщиком и даже взял бинокль. Свет у себя не включаю. Посмотрел на его окно рядом с кухней. Там у него книги вдоль стен - хорошо. И видно все от пола до потолка. Ах, вот в кухне свет включили и появился барабанщик с другим мужчиной, молодым. У меня что-то под ложечкой сжалось в комок, кольнуло даже. Я весь прижался к краю подоконника, бинокль боюсь к глазам поднести, боюсь второго увидеть ближе. Но и без бинокля видно - они оживленно беседуют и тот, другой, что-то с полки достает. Они вместе. Будут готовить ужин. Как хорошо видно, Боже мой, прямо как в кино. Друг барабанщика налил воды в кастрюлю, поставил на плиту. Барабанщик ему рассказывает что-то, улыбаясь. Поцеловал своего друга. Просто так. И они вышли, погасив свет. Я взглядом метнулся на окна рядом, туда, где книги, но они там не появились. У них, наверное, еще есть комната.
      Я пошел на кухоньку, налил себе белого вина и заходил по комнате. Вино отпиваю и хожу. Несколько раз чуть ширму свою не опрокинул. Все во мне запульсировало, все собралось. Как у кошек перед прыжком. Я стал разглядывать в плане Парижа мой район и улицу. Побежал к окну и внимательно, в бинокль, изучил двор - это и мой двор, но я туда ни разу не ходил. А они, наверное, ходят - там пубель их дома. Как мне это слово нравится, особенно когда не думаешь о его настоящем значении, а иностранец может вот так отключить в себе понимание и только слово воспринимать, его звучание - пубель. Еще сумерки и капуста. Мусор, сумерки, капуста... Я допил вино и, высчитав их этаж и квартиру - лестница проходит слева от кухни, - надел куртку и, даже телевизор не выключив, снял телефонную трубку, как будто разговариваю - побежал, прихватив приглашения на распродажу. Если не соображу, какая их квартира, то всем побросаю в почтовые ящики. Не подумал, что дверь может быть заперта и что может быть код.
      Я вышел и, обогнув свой дом, оказался на их улочке. На углу остановился, достал ручку и на одном из приглашений, на обратной стороне, написал по-английски - почему, я не знаю, решил, раз барабанщик, то английский знает, и, таким образом, это будет персональное внимание - Ю ар мор зен уэлкам! (Вас больше чем ждут!) Я тихо дошел до их подъезда, пропустив один - высчитал ведь, - и увидел на боковой стороне. С фамилиями. Освещенный домофон. Там все фамилии были очень аккуратно напечатаны на полосочках бумаги, вставленных за пластиковые окошечки. И только одно такое окошечко - о, я сразу понял что это их, как-то не задумываясь, - было неаккуратным. Потому что к фамилии напечатанной управяющим, видимо, снизу была приписана вторая - и так коряво Даниэль Крест. И я сразу, молниеносно! понял всю ситуацию - промелькнуло, как шторм-фильм в голове, - этот американский Даниэль вселился к французу С.; это его книги, а Даниэль принес барабанные палочки. И все я сразу понял, даже не зная, что именно, но мне как-то все ясно стало. Я нажал одновременно на много кнопок, не забыв обернуться и прикрыть рукой микрофон, из которого какофония голосов вырвалась - как все дружно захотели открыть, даже не узнав кто, - и я уже надавливал плечом на дверь.
      Там в прихожей пахло кошатиной и старым ковром, хоть и чисто было. Я бросился к почтовым ящикам и побросал несколько приглашений каким-то Кноппам и Делоне, и, перед тем как бросить в нужный ящик, я пририсовал стрелку, ведущую на оборотную сторону. Чтобы не сразу выкинули, а перевернули бы и увидели: Ю ар мор зен уэлкам! Я не знаю почему, но, перед тем как бросить, я поцеловал мою карточку-приглашение и убежал быстро к себе. Ох, всего три минуты до меня. До него. Я уже ненавижу этого барабанщика.
      Я включил магнитофон, телевизор оставив без звука. Поставил кассету, найденную в почтовом ящике на старой квартире, с этой арабской музыкой, бесконечной, тянущей нить тоскливую. Я не стал включать подсветки шара-ежа, как-то мне не до него было. Потому что главная цель отодвинулась сейчас и заменилась другой. Для осуществления той, главной, мне надо сначала стать тем, кто ближе всего к ней стоит. Я лег на постель за ширмой и стал тихо себя ласкать и думал, думал все время об С. Я даже не разглядел его, побоялся, предчувствуя, что он - тот, кто мне нужен.
      Я бежал и себя теребил - физически и мысленно. Теребил свои брюки в паху и теребил свой мозг, свои мысли. Откуда пришло все это ко мне? Я теперь и не знаю. Я всегда, теперь кажется, знал и был готов к тому, что моя цель умереть. Все знают, что умрут, но все стараются как-то не думать об этом и что-то делать до смерти, успеть сделать. Я же всегда думал и делал все, чтобы смерть пришла. И мысли о смерти радостно принимал. И только самоубийства - которыми я пытался все окончить - меня не притягивали. Это казалось не настоящим. Тем более что я и не умер дважды. Все мои радости как-то само собой сопровождались мыслями о смерти. И даже когда я в последний раз Антонио видел и, придя домой, подумал, что как в весне побывал, - на самом деле такое чувство должно быть у меня перед смертью. Радости щемящей, разливающейся по всему телу и сознанию, каждый мой укромный уголок заполняющей милой боли. Еще мне кажется, что это должно быть похоже на оргазм. Но не тот, который я знаю. Всегда мое отчаяние и безысходность сопровождаются мыслями о смерти, и только я знаю, что она не придет. Ее нельзя вызвать искусственно. Это все не то будет. А надо, чтобы она по-настоящему пришла. И вот сегодня появилась возможность это осуществить.
      Запомнил, что телефон оставил со снятой трубкой. Положил и тут же пожалел. Катрин звонит и тараторит. Я взял телефон к постели, откинулся на спину, трубка где-то около уха лежит, ее голос неразборчивый что-то там тараторит, а я глаза закрыл и фантазирую. Что-то необъяснимое - какое-то смешение человеческих тел с насекомыми, и небо большое, и еще что-то, похоже немного на этого нового Кикки Пикассо. Катрин как раз меня что-то спросила, и я ей сказал: "Жо сюи фатиге, Катрин, де туа" (Я устал от тебя), а не "Тю ме фатиг" (Ты меня утомляешь), а куда страшнее, по-моему. Она поняла и стала оправдываться: она, мол, много говорит не потому, что очень хочет, а потому, что боится, что если замолчит, то я тоже ничего не скажу и все закончится тогда между нами. Она сказала, что вот так же и с Эдуардом Лимоновым ей трудно было разговаривать. Потому что он не поддерживал с ней разговор. Очень она гордится своей фотографией с ним. Я вдруг отчетливо себе представил, что такой, как я, не должен Э. Лимонову нравиться. Он бы сказал: хочешь умереть, так пусти пулю в лоб, а нет - нечего сопливиться. Но я бы объяснил, что как сумасшедшие поэты в шестидесятые годы в Москве упивались алкоголем и все подохли от алкоголя, а те, кто не подох - раскаявшиеся перевертыши в костюмах-тройках на постах в министерствах, - так и я хочу идти к своей сумасшедше-бредовой идее, полностью себя ей посвятив. По-настоящему.
      Но, конечно, какой-то червь уже поселился в моей душе, якобы невинной. Уже все не так уж невинно - на магнитофон записываю. Страдаю, когда пропущу что-то. Гнильца какая-то есть. Хотя и не люблю того же Эрве Гибера именно за то, что он описал все. Надо, конечно, воспользоваться своей болезнью, такой трагедией, как даром Божим, дьявольским или дионисовским, уж как кому больше нравится думать, но зачем саму болезнь описывать. Значит, таланта не хватило на другое, замкнулся на вдохновении-трагедии и ее же сублимировал, мастурбировал ее. Ведь когда человек вдохновлен влюбленностью, это не значит, что он должен предмет влюбленности описать, хоть муху описывай. Вдохновение только повод, не обязательно ведь сосредоточиваться на том, что именно тебя вдохновило. Но в беде это, наверное, невозможно. Несчастье сложнее, чем счастье. И оно давит и не отвязывается, и ты уже как зафиксирован им, закодирован. И я, что я делаю? Ведь еще ничего, ничегошеньки...
      Несколько дней искал ткань персидскую, для мебели, - хозяин захотел кресла обить в шоу-рум, в салоне магазина, так называемом. Но потом оказалось, что эта ткань вовсе не персидская, а индийская, хоть и называется перс. Я узнал это из "Пети Робера" (пр. Толковый словарь французского языка), который приобрел на свой день рождения. Напротив этого нужного мне слова "перс", в столбце рядышком, вдруг фраза бросилась в глаза: "Он полз, катился, цеплялся, искал, шел, усердствовал, упорно продолжал - вот секрет всех триумфов. Гюго". Фраза дана как пример значения слова "персевере" (Упорствовать, настойчиво добиваться чего-либо). Провидение какое-то. Как свыше послано мне. И я ищу, иду, упорно продолжаю, ожидаю, что тоже нелегкое дело, так как связано с эмоциональным контролем. Все для триумфа моей цели.
      Виктор первым примчался. Ох, он и без приглашения ту мач (Слишком), а тут возомнил, что к нему интерес особый. Теперь еще, после клуба, он имеет будто бы право на большее. И так всегда гогочет, хватает, хлопает, а теперь и кричит: "Ю ар насинг бат чикен!" (Да ты цыпленок!). Я не люблю голубых, скрывающих, боящихся, глаза прячущих. Сам немного такой, и себя за это не люблю. Но таких, как Виктор, с такими, как он, я тоже не хочу. Что-то в нем от дровосека, от финна. Безудержная природа лезет из него слишком грубо. Я не люблю карикатурных геев, в цепях и коже, с усами американских полицейских из Санта-Моники. Мне бы хотелось, чтобы все было гармонично и с тактом. Не прячась, но и не гогоча. Не облизывая губы, как после мяса, но и не скрывая дрожь на губах минутную. Иногда мне кажется, что просто-напросто мне хочется человеческого тепла. Никакого ни гомосексуального, ни бисексуального, ни гетеросексуального, а просто хьюманбиинского (англ. Человеческого). Но у людей времени нет даже на то, чтобы в глаза друг другу посмотреть. Да и когда они смотрят, что видят? У кого компьютерный экран в глазах блестит, у кого джек-пот машина, а искры Божьей...
      Надо сказать, что очень удачна моя затея с приглашениями. Много народу, и все покупают. Я имел возможность познакомиться с явными товарищами - теперь буду называть их так, - но так как я выбрал уже друга барабанщика, то и не стал тратиться на знакомства, на перешагивание через барьер этот жуткий для меня. Я их жду, и что-то мне говорит, что они должны прийти. Придут. Всего два дня прошло.
      Кстати, о словаре. Хотелось бы сказать - не верьте всему, что там сказано. То есть не все так, как там сказано. Особенно о событиях последних лет - будто писано на ходу, под объявления по радио. Да и события прошлого тоже поданы с сегодняшнего на них взгляда, с сегодняшней политики. Все приглажено и очень поверхностно. Да, очень, надо сказать, ревизионистский словарик. О наших, эстонцах, все с национальной только стороны. "Будем эстонцами, став европейцами!" - фраза Суитса фигурирует, но нет даже ни единого портретика и карты Эстонии нет. Маленькую даже не поместили, бедняжку. Впрочем, все это не важно. Кто этим интересуется - единицы специалистов. А массы, основное население... они смотрят телеигру о форте Байяр. И это в то время, когда по третьему каналу показывают четвертую серию об алжирской войне. Семь процентов телезрителей смотрели эту передачу, а тридцать два и четырнадцать процентов смотрели художественные фильмы. Это из четырехсот опрошенных "Фигаро". Да и читают они романы теток, берущих с государственно-административных должностей отпуска на год для написания коровьей жвачки. Сама литература авансцены - та, о которой говорят и по TV, и по радио - корова! А где же те безумцы, делающие из литературы плотоядное, пожирающее душу и плоть, так, что вены себе хочется перерезать над ней, так, что всю ночь прокуренную не уснуть и только как оборотень завыть остается... в космос?
      Мне показалось, что заболеваю, и я быстро съел несколько таблеток, в том числе и ринутан. То-то в инструкции написано, что не рекомендуется при вождении машины - такая сразу слабость от них и будто поплыл куда-то. Залез в постель, но не уснул. Лежал, повернувшись лицом к ширме, и в щелочку на ежа смотрел. И такое у меня в голове началось... Но не стал прогонять мысли, а, наоборот, затаившись, не шевелясь, будто боясь расплескать, стал концентрировать их.
      Как будто подкупил людей, приходил к ним в черных очках, которые мне дал поносить Антонио. Эти люди никогда не видели моих глаз. Я их подкупил, чтобы они устроили киднепинг барабанщика. У меня было готово помещение для него. Там была установлена камера, и я мог наблюдать за ним со своей кровати, вот так же глядя в щель, только на месте ежа-шара был экран. Люди, подкупленные мной, должны были не только украсть барабанщика, но и - страшно сказать - пытать его. А я бы наблюдал. Откуда, откуда во мне это?! За что я его так? Только сейчас я подумал, что не его, а себя самого. Это сложно объяснить, но, видимо, я через него хотел все сам почувствовать. Вот трусость до чего довела! Я так боюсь этого, что уже придумал это как наказание. Или мне на самом деле наказать кого-то хочется за эти мои беспомощные желания? За трусость и зависимость, пока еще психологическую, но она, видимо, куда страшнее, чем физическая. Физическое приходит только оттого, что психологическое незаглушимо, в мозгу тюкает молоточками. Ох, эти люди там, мной подкупленные, очень нехорошо поступали. Они его будто бы распяли на лежаке, голого, конечно. А я лежал на животе и в щелочку ширмы смотрел на "экран", трус! дыхание ускоренное затая. Я как в этом жутком фильме "Реаниматор" был подключен мозгом к его органам. То есть они его трогали, а ощущал я. Или это я себя так довел, что ощущать мог? Тем более что одну руку под себя положил. Его ноги были широко разведены и как-то там устроено было, что их можно было сгибать, как на гинекологическом кресле. И я очень близко был лицом. То есть на "экране" все было крупным планом дано. Они стали вводить в него металлический блестящий вибратор. Только он оказался куда больше, чем тот, что на полу у меня прыгает.
      Я прикрыл глаза, встал, медленно - не расплескать! - дошел до ванной и достал его из аптечки. Когда аптечку закрывал, сильнее глаза зажмурил - чтобы, не дай Бог, себя в зеркало увидеть. С ума бы сошел, увидев этот ужас. Вернулся на постель и опять лег на живот, только брюки уже расстегнул и спустил. И в щелочку, в щелочку "смотрю" на "экран", чуть глаза приоткрыв. И вижу, как ему вводят этот предмет блестящий, и я тогда нашарил баночку с вазелином, быстро провел рукой у себя между ягодиц и вибратор - он такой нудно-тихий звук издает, когда включен, будто второй голос арабской музыки моей, которая так и не прекращалась, - поднес и стал им водить как-то согнувшись, коленки подтянув. И мой бедный член не знал, что ему делать. На "экране" его потрогали, и я тоже стал трогать. От этого я как-то весь содрогнулся и бессознательно и сильно стал вибратором водить, и непонятно было - больно или нет, только хотелось, чтобы боль была до конца. Я стал подвывать в такт своим движениям, приговаривая и будто свою руку поощряя, чтобы она смелее и сильнее дело свое делала. А на "экране" уже даже ничего не видно было, кроме вибратора, входящего и выходящего из него, и даже показалось, что он сам как-то ноги согнул и тазом рванулся вперед. И я то же самое сделал, как загипнотизированный. И сразу тепло разлилось по всему телу и мозгу. Я, видимо, заснул, отключился на несколько минут. Но, когда очнулся, было ужасно.
      Глаза у меня были мокрыми, я плакал. Самое же страшное было, когда я отправился в ванную и мне пришлось стирать простыню. В этот момент я увидел себя в зеркале - поднял глаза и увидел, как я смываю с простыни свой собственный кал. Я побежал на кухню, схватил нож и, рыдая во весь голос, застыл с этим ножом в руке.
      Во дворе как раз стали собирать пубель. Мусор, сумерки, капуста. И это привело меня в себя - я увидел себя без брюк, на кухне, с ножом, вспомнил, что в ванной простыня в раковине и вибратор остался на постели или куда я его дел... Было бы ужасно, вот так оставить все, чтобы нашли... Мертвый, без брюк, кал на простыне - Оскар Уайльд промелькнул в голове и его суд дикий вибратор... Я представил сразу мужчин из полиции, экспертов, устанавливающих причину смерти, и как они скалятся и комиссар уходит, не дождавшись конца, махнув рукой, - "А-а-а, все ясно, пэдэ вонючий, мерзкий иностранец, саль этранжэ, больной наверняка, я бы их сам, своей бы рукой душил!"
      Я выпил белого вина, прямо из бутылки, пошел энергично через комнату в ванную, не забыв включить телевизор - громко, чтобы орал, заглушал бы меня, мой внутренний пульс, - и принял душ. Потом достирал простыню, проверил брюки и плавки, сменил постельное белье, вибратор, конечно, умыл и сел в комнате перед телевизором на пуф Антони, пил вино и смотрел телевизор. Ничего не помню, что там показывали.
      Сегодня они пришли в магазин. С. - это Серж, а барабанщик - Дани, так его Серж называет. Только нельзя называть его барабанщиком. Внутренний голос все уговаривал меня, напоминал: только не скажи, только не скажи. Потому что они не сказали. Серж тоже американец, во Франции уже пятнадцать лет. Все почти так, как я и думал. Они как-то запросто вошли и сразу ко мне. Я заметался мысленно - глаза, видимо, на самом деле метались, - но они, особенно Серж, очень просто со мной разговаривали. Приветствовали идею рассылки приглашений. Серж посетовал, что теперь стало очень сложно купить даже просто качественные вещи за недорогую цену. Уж мне-то не надо рассказывать о том, как шьют здесь ширпотреб турки и прочие нелегальные нацменьшинства. Дани все время что-то примерял, он моложе Сержа, но и меня моложе тоже. Видно, очень простой парень. Его Серж воспитал, вероятно. Во Франции. Дани во Франции всего три года. Боже мой, какое счастье, что не было хозяина. Я как-то не учел хозяина, рассылая приглашения товарищам. Хорошо, что не все вместе, не гурьбой приходят. Они купили несколько рубашек, платил Серж, и он же хотел купить парку, только цвет ему не очень. Я тут же нашелся и сказал, что у нас будут еще и я ему оставлю подходящую, только дайте мне ваши координаты. Конечно, зная их адрес, ничего не стоило узнать их телефон по минителю (пр. Компьютерный телесправочник). Но что бы я им сказал, что бы я Сержу сказал? Возьмите меня вместо Дани?.. Серж улыбнулся и оставил телефон на карточке магазина. Они ушли, я засунул карточку глубоко в карман и впал в депрессию.
      Мне показалось, что все это самообман, то, чем я занимаюсь. Если бы я действительно хотел умереть от этой жуткой болезни, я бы давно мог пойти в притоны, где жуткие люди курят и колются, сосут в туалетах и все-все-все. И там наверняка, и сомнений нет, я мог бы уже через неделю подцепить этот вирус. И все было бы устроено, я бы уже полусгнил сейчас. Но нет. Я хочу, чтобы было красиво, даже чтоб любовь сопровождала и страсти, чтобы этот вирус мне достался не как наказание, а даже как награда, дар Божий, дьявольский или как угодно, чтобы о нем и не думать, а прийти к нему как-то невзначай и в то же время - неумолимо. И теперь вот появилась возможность войти в их круг, где это возможно, неужели же я захочу сразу этот круг смертью замкнуть, не успев насладиться? Да и среди них есть разве такие, чтобы высчитывали: ну-ка, где это несчастье, туда и пойду. Все бегут от несчастья... Хозяин вернулся, и я сказал, что заболел. Он меня отпустил, правда дав задание на рю де Тюренн.
      Я пошел туда и, забыв зачем, оказался на маленькой улочке Капустных мостков. Мусор, сумерки... И там, один за другим, выходили на меня монстры. Сначала из подворотни вышла девушка с сухой рукой, вся скрюченная и кривенькая, и я чуть не вскрикнул, так неожиданно, и, пройдя мимо нее, даже зажмурился на секунду, чтобы прогнать видение. Но тут же из магазина каких-то замков и еще всякой всячины, и все оптом, вышел человек-бочонок. Я обежал его, чтобы, не дай Бог, следом не идти. Но тут сразу же вынырнул из-за машины человек на костылях с повязкой на глазу.
      Я побежал; выбежал на Бомарше, свернул налево - там, я знаю, есть маленькое патиссри-кафе (пр. Кондитерская), такое старенькое, но очень вкусно кормят. Я вошел в ужасе от бэконовского "Триптиха" и сел в самый угол. Хозяйка меня узнала, и я взял большой кофе. И только когда сделал первый глоток, у окна увидел - почти что карлик арабского происхождения, с кочаном фризэ (пр. Популярное арготическое название прически и фактуры волос арабов, а также название салата) седого. Его ступни не доставали до пола, висели под стулом, и он ими покачивал, а на столе перед ним лежала большая книга с голыми японками, совсем полудетская, я бы сказал, он водил своим кривоватым пальцем по картинкам, по телам японок. Я не выдержал, схватил салфетку и, лицом уткнувшись в нее, заплакал - все это подтверждение моему больному разуму, моему больному восприятию мира, вот таким он мне видится, а сам я - любой псих, в смысле психиатр, объяснил бы - этот карлик жуткий, это мой портрет. А он как раз встал - спрыгнул со стула и, взяв свою книгу под мышку - она гигантской казалась, - вышел, ковыляя на своих коротеньких и кривеньких ногах.
      Я хотел выпить коньяку, но в кафе не подавали алкоголь, тогда я купил каких-то тортов-треугольников, сказав, что приду завтра на дежене (пр. Обед), и ушел. Напротив, в кабаке, выпил у стойки большой кальвадос. Вернулся на рю де Тюренн по делам хозяина, в новый магазин "Ив Дорсей". Их два напротив друг друга. Сияют, новенькие. Вся улица в магазинах. Вдруг я подумал, как, должно быть, местные жители их ненавидят - продавцов этих, владельцев нижних этажей и квартир, используемых под ателье.
      Я уже побывал у них дома. Принес Сержу куртку - красивую выбрал. Темно-вишневая, из котона, похожего на выстиранный шелк. У них в квартире очень опрятно. И только при входе, в коридоре, пахнет той же кошатиной и старым ковром, что и внизу. Свойство многих старых парижских домов.
      Я вошел и сразу понял, что у них был какой-то неприятный разговор. Дани плохо воспитан, старался даже показать, что у них не так что-то. Серж очень сдержанный человек, такие обычно внутри горят и пылают. В большой комнате лежит красивый ковер - под шкуру зебры. Такой свежий, новый, я даже замешкался перед тем, как ступить на него. Так и стояли перед этим ковром. Серж сказал, что купил его на улице, у араба. Никогда не видел людей, покупающих что-нибудь у этих ковровых арабов. Серж как будто понял, что я думаю, и сказал, что вот решил попробовать купить у араба ковер, тем более что красивый, а качество посмотрим, будет лезть или нет.
      Мы так и стояли, рассуждая о ковре, и мне было грустно и стыдно. Стыдно, что я их обманываю. Потом я перевел взгляд на книги вдоль стен, стал спрашивать про книжный стеллаж, и Серж сказал, что эти стеллажи сделаны в СССР, они купили их из-за цены - самые дешевые были. И я подумал об абсурдности этого и сразу вспомнил жутких людей в магазинах, на складах таллинских, мебельных, и как они решают судьбу человека - будет у него спальня или нет, - а люди приезжают из Москвы и Киева и дают им деньги, все готовы отдать, и вот эти стеллажи стоят здесь, самые дешевые... Около стояла маленькая лесенка, на ней лежали выдернутые с полок книги - я разглядел и стало жутко: все о СПИДе. И мой мозг сразу заработал и выдал мне сцену, происходившую здесь до моего прихода, - этот бессознательный Дани, наверное, себя фривольно ведет, и Серж его воспитывает, не ругая, а объясняя, говоря ему: "Вот, Дани, ты мог бы прочесть, а не только палочками своими тарабанить..." Я подошел к окну, только чтобы на книги эти не глядеть, и сразу увидел мои окна - я оставил подсветку, и они в темноте желтели. Мне стало так плохо, что, показалось, сейчас вырвет, я попросился в туалет.
      В туалете горела красная лампа. И все красное было. Я стоял над унитазом, сдерживая себя, чтобы не заплакать. Вода не была слита, и я стал писать не на стенку унитаза, а прямо в неслитое, и несколько капель брызнуло мне на член. И я подумал, что если Дани болен, то я могу заразиться от этих капель, хотя, конечно, нет. И я оторвал притоно-красной рукой бумажку и вытерся.
      Когда я вышел, из комнаты донеслась до меня визгливая фраза Дани: "...завтра, я пойду для твоего удовольствия. И почему ты не воспитатель?" Я вдруг вспомнил фильм с Габеном, где он присутствует на казни своего подопечного, а тот, Делон, смотрит, не понимая.
      Я медленно вошел в комнату и хотел распрощаться, но мне было предложено выпить. На маленьком подносе стояли разные бутылки. Мы сели по-арабски, и я выбрал абсент, греческий апсинтион, никогда не пробовал. Дани пил по-американски джин с тоником и курил гашиш. Я затянулся бы, но представить себя подносящим к своим губам джоинт, которого только что губы Дани касались, я не мог. То есть я представил и содрогнулся. А Серж покурил немного, хоть и сказал, что предпочитает марихуану, и еще, что его друг Дани был большим экспертом в наркотиках, когда они познакомились.
      И я вообразил станцию метро, где Дани ошивался с музыкантами, и как Серж шел и увидел его, а может, если Дани немного поет, услышал, и взял его к себе. И у меня в голове зазвучала эта песня в исполнении девушки с настоящим голосом и странным акцентом, по радио слышал - "Ай'в гот ю аут фром зе лоэст флор!" (Я тебя вытащил из самых низов). А Дани засмеялся и лег на пол, вытянувшись и закинув руки за голову, и был похож на Антонио - своей беззаботной молодостью, молодыми заботами.
      Серж достал чековую книжку, чтобы за куртку расплатиться, но потом сказал, что если я предпочитаю наличными, "да, в ваших магазинах предпочитают кэш...". А я вдруг, под воздействием абсента, наверно, стал говорить по-английски и рассказывать им об Оскаре Уайльде, обо всех ужасах его суда, и о мерзком Париже под дождем, и об Уайльде в кафе, без денег, после тюрьмы, и как он взорвался буквально, умирая, от гнили, но никого из французов не было рядом, и наизусть что-то читал, и о смерти что-то говорил.
      Потом я очнулся и встал, извинившись, стал прощаться. А Дани, все еще лежа на полу, смотрел на меня со злобой. Потому что Серж смотрел на меня заинтригованно и с участием. Он вышел со мной в коридор и положил руку на мое плечо. Я весь съежился, и он убрал руку, сказал, что позвонит мне завтра в магазин. Я больше ничего не говорил и только за дверью, выйдя из квартиры, пробормотал: "Ай эм сорри". А Серж удивленно - "За что?" Но я не сказал - за то, о чем вы и не догадываетесь! А только повторил "ай эм сорри" и побежал вниз, глухо так шаги раздавались по ковру лестницы и опять кошатиной пахло внизу.
      Я мигом добрался к себе и, не включая верхний свет, чуть ли не лежа, подполз к окнам и задернул толстые шторы. Я вспомнил все, что я в этой комнате напридумал, - весело как начиналось все! В бар какой-то собирался, Антонио соблазнял. И все так радостно, с улыбкой - но цель-то уже была! Или не было ее? Или я так ее замаскировал, мою цель смертельную, чтобы прийти к ней не боясь? Я подумал, что я беспомощный слабак и вся моя жизнь - подтверждение этому. По всей вероятности, я никогда не был амбициозным, даже когда учился. И то, что я задумал, ни в коей мере не приблизит меня к бессмертию, к увековечению моего имени. И что уже дали премии и эстонскому Нуриссабатье (пр. Составное из двух имен французских писателей истеблишмента: Нурисье, Сабатье), и чешскому пэдэ, и музыкальный президент есть, хоть и папа его про-наци: они всегда выбирают на себя похожих! При чем здесь это? А при том, что я же всегда ассоциировал себя с искусством, с литературой и книгами, а ничего не делал почему? Потому что я знал: это банкротство, что все равно важнее... Это как при достижении любой цели - когда достиг ее, не видишь ничего необычного в ней и возвращаешься к привычному, вечному - солнышко, утренняя чашечка кофе, какая-то любимая страничка, все к вещам простым возвращается. А цель, она что - пшик! И поэтому я избрал цель, которая до такой степени пшик, что действительно ничего не остается после ее достижения. Уже нельзя оглянуться на привычное, нельзя вернуться к обычному, человеческому, уже будет навсегда, все, конец.
      # # #
      Что-то мне говорило, что завтра важный день. По TV показывают какие-то сценки комичные. Мне кажется, это очень вредно, такое искусство. Все серьезное становится смехом. За кадром голоса смеются, сигнализируя, что пора смеяться. И никто не думает о том, что высмеянное серьезно. Оно уже обросло комом смеха, закутано, как одеяло, в смех. И министр здоровья мадам Барзак с презервативом - это тоже смешно. Да что это за зрители-дикари, которым презерватив надо показывать! Как я ненавижу женщин-комиков. Какое это убожество душевное! Как будто они уже такие как есть не смешны?! Как будто надо еще что-то разыгрывать - они мазохистки будто! Я сразу представляю Катрин - как она приходит, садится раздвинув ноги, кончик носа шевелится... Из-за того, что в своей жизни она доставила удовольствие некоторому количеству самцов, она думает, что всему человечеству дала радость. Уже просто своим существованием. Это у них в генах, они с этим рождаются: я женщина и все человечество зависит от удовольствий и несчастий (что куда более важно), которые я принесу.
      Я все это думал, а сам взял и позвонил Катрин: "Приезжай, я тебе за такси заплачу". Я представил ее самодовольное выражение лица, если сидела недалеко от зеркала, обязательно на себя взглянула несколько раз, волосами тряхнула, полюбовалась на себя. Сказала, правда, что не может сразу, а только через два часа. Ну ладно. Я, повесив трубку, пошел на кухоньку. У меня там много разных бутылок. Я все их принес на подносе в комнату и, сев на пуф Антонио, как у Сержа, по-арабски, стал пить и смотреть телевизор.
      Я напивался тихонечко, смотрел теле и стал вспоминать свое последнее самоубийство. Я жил тогда в 15-м - еще и райончик на меня подействовал, впал в отчаянье. У меня тогда была французская девушка Мари. Очень французская, черненькая, портативная Мари, похожая на какую-то небольшую собачку с гладко-черной шерсткой, с квадратной стрижечкой и черными, чуть навыкате, глазами из-под прямой челки. Всегда в черном, с кучей всяких колечек и цепочек, в черных чулочках и из-за старшего брата немножко сочувствующая ПэСэ (Коммунистическая партия Франции).
      В тот день я воображал себя поэтом - или не знаю уж кем я себя воображал, в белой рубахе с открытой грудью, как Бальзак на портрете или Барнар Анри Леви. Я сел писать ей письмо и, весь дрожа, начал: "Дорогая Мари!" По-русски! Какой ужас меня охватил тогда, я тогда сразу понял, что это предсмертное письмо. И ужас в том, что я его - по-русски! Мари!!! Она же не знает по-русски! Я себя тогда одернул, казалось еще возможным - одернуть, и написал: "Шэр Мари", а что дальше - не знал. И так я сидел часа два с "Шэр Мари" вверху белого листа. Я не только не знал, что написать, а вообще ничего. Это и решило все.
      Валялся потом, напившись портвейну, возле своей металлической кровати, в слезах, и вспоминал рассказ - то ли Пушкина, то ли кого другого. Пушкина. "Дуэль". Или "Выстрел"? Мое второе самоубийство показалось мне, как в рассказе, отместкой за неудачное первое. Там, в рассказе, мстящий за неудачную первую дуэль, не убивает, вернувшись через много лет. И я знал, что во второй раз тоже не убью себя. То есть смерть не придет. Моя смерть, как тот человек, кушающий вишни, - издевалась надо мной уже. И я как проклятый сидел на полу и напевал ужасные русские песни - тощища была, как раз для самоубийства. Только жалко себя было невыносимо. Говорят, у Есенина слезы на лице были, когда его нашли с петлей на шее. Правда, сейчас пишут, что его убили. Русские хотят, чтобы все у них были убитыми. Конечно, всех что-то убивает. Но зачем они желают, чтобы это что-то было Государством? Романтично - Россия убила. Спился - Россия-забулдыга. Предали - Россия-тварь. Разлюбили - Россия-блядь. Разве так про Эстонию скажешь? Это что за блядь такая, Эстония? Вот Россия - Блядь так уж Блядь! Так они государство на пьедестал и ставят и дают ему, ей, России, все полномочия и права над личностью. А над индивидуумом разве кто хозяин? Если, конечно, он другим не помеха. Но в том-то и дело, что больше всего хочется помешать. Может, люди и кончают с собой, потому что не в силах мешать никому...
      Вспоминая все это, я лежал на полу, телевизор включен, бутылочки стоят. И мне казалось, что я какое-то бесполое существо. И от этого мне хорошо было. Невесомо. Как в дороге - когда уже покинул какое-то место, но и не прибыл еще в пункт назначения, еще не там. Но я вспомнил о Катрин, и все стало на свои, конкретные, решительные места.
      Сегодня в метро на Страсбург - Сен Дени услышал барабаны. Там толпа людей стояла, и исполнителей не видно было. Но ясно, такую музыку только черные могут исполнять. Как можно говорить, что они такие же, как французы?! Неправда ведь. Успокаивают, что ли, так людей? Потому что если сказать, что не такие когда смеются, у них кастрюли на кухне летают, а когда ругаются, то летают кулаки, и музыка двадцать четыре часа в сутки, - испугаются и не примут?
      # # #
      Боялся пропустить звонок Сержа. Он позвонил, и я разговаривал с ним сидя в кресле. Такая слабость в ногах. Он сказал, что лучше бы я к ним сегодня не заходил за деньгами. У них не все хорошо. Я набрался храбрости, подумав, что он ведь видел меня вчера в минуту слабости, когда я об Уайльде и o смерти говорил, и спросил: "Нехорошо с Дани?" - и Серж на минуту замолчал и потом тихо сказал: "Да". И я тогда закричал по-английски: "Ай уонт ту хелп!" (Я хочу помочь) - и он мне сказал: "Ю ар ту гуд ту би тру (Таких хороших на самом деле не бывает), Донатас..." Меня так никто давно не называл, полным именем, все Дан, Данат. Я ему предложил встретиться в кафе, не в модном, а в никому не известном, потому что подумал: ему люди сейчас неприятны, но поговорить, наверное, хочется. И сказал, что не из-за денег, мне наплевать на деньги, а просто чтобы ему не так тяжело было... Дал ему адрес, сказал, что буду там в час тридцать. Он не обещал...
      Не пришел он, конечно. Я съел дюжину эскарго - 30 франков всего! - слава Богу, не видел там араба с кочном седым, он мне, по-моему, даже приснился. Купил тортик абрикосовый. Еле дотянул до конца дня. Еще и похмелье - но не уподобился соотечественникам, не стал пиво пить утром. Купил на вечер. Буквально прибежал домой и первым делом на телефон взглянул - будто могло на нем как-то отразиться, звонил мне Серж или нет.
      Я поужинал. Потом плотно задернул шторы, чтобы сумерки были. Включил подсветки ежа-солнца, TV без звука. Сел пиво пить. Очень хорошо стало. Хоть и обдало потом после первой бутылочки - значит, много выпил вчера. Я увидел темные очки Антонио и вспомнил - как радовал он меня всегда при встречах, но подумал, что он, верно, настоящий поэт. Он появляется на какое-то время, принимает участие в пьянках, гулянках, девушки его интересуют - он все-таки моложе меня и его еще активно интересуют девушки: как их заманить, как ими овладеть, где есть такие, каких можно... Но потом он исчезает, прячется в свою скорлупу и пишет, наверное, пишет стихи. Ему, наверное, немножко стыдно, что он поэт. В наше-то время!? Но его оправдывает то, что он русский поэт. А там, в России, поэт все еще фигура специфическая.
      Но и это уже проходит, под горку катится. Вот, мои любимые три слова мусор, сумерки, капуста - могут быть началом поэмы "Бедная мать и обосранные дети". Так по-русски называли ситуацию полной мизерии (От итальянского miseria - несчастье, нищета), когда мало того, что женщина бедная, так у нее еще и дети обосраны. Но ведь это отношение к словам вызвано вдолбленной в голову литературой и общественным мнением, мнением мещанского большинства, что капуста - это бедность. И тут же сценка предстает - дворик гадкий, мусорная яма, сумерки крадутся к перекошенному дому с тусклым огнем в окне. Дверь скрипит, и изможденная женщина на пороге выплескивает прокисший обед из капусты в мусорную яму. А за приоткрытой дверью крики ее больных детей и виден край стола и локоть руки рабочего, подпирающей впалую щеку - 16-часовой рабочий день, еще до Маркса, - мусор, сумерки, капуста. Но вот Антонио мой, он иначе бы увидел! Он и солдат афганских "эклерами" и "конфетами" видит - а не изуродованными трупами, не сошедшими с ума ветеранами. А я, я как вижу? Так ли уж розово-весело? Или тянет меня все-таки на что-то смертельное?
      # # #
      Наобижал вчера Катрин. Благо был пьян и не стеснялся, заставлял ее мной заниматься. Долго-долго. Но в постели лучше всего американцу с русским. Они похожи тем, что принадлежат большим нациям и сами большие. Борьба у них получится равносильной. Почему я сказал: борьба? Что-то не припомню, когда был в постели с кем-то и думал бы. о безоблачном счастье, мире. Всегда какие-то клубы туч и дыма, как на поле боя. Когда связи случайные, то и относишься к ним с насмешкой и иронией - ну, что, цыпочка, уже стонешь? Когда с Мари был, то обида не оставляла - почему ты такая, а не другая, Мари, побольше бы и покачественней, и за что мне это... С Катрин то же приблизительно, но ее за это еще и наказать хочется - ее за свою слабость. С русской Олей было чувство победы - большой, со знаменами и трубами, с барабанами и пушками. Но проскальзывала всегда улыбка удивления - я, маленький эстонец, подмял под себя Россию?
      А ночью мне снилось - в последнее время с трудом отличаю сны от фантазий наяву - как я готовлюсь к смерти. Как я обставляю свою смерть, чтоб была красивой. Я накупил будто много индийских палочек и каких-то мазей пахучих и все это по комнате расставил. Новое шелковое белье застелил, цветы кругом сухие. Потому что если поставить свежие, вода начнет гнить и будет запах нехороший. А сухие можно очень красивые купить. Себя я тоже очень красивым видел. Главное, загримированным. Так как человек уже через несколько часов после смерти становится некрасивого цвета. Серо-желтого. Я не знал во сне-фантазии, от чего я умираю, только я очень хорошо лежал среди цветов и запахов. Не покойничком деревянным, а будто цветок, задумчиво прилегший слегка набок. Говорят, у покойников челюсть отпадает и язык вываливается. Если бы я был женщиной, то мог бы платок туго повязать, чтобы он заодно и подбородок придерживал, но вот что мне, мужчине, сделать, чтобы не выглядело глупо. Главное, клоуном не быть или еще кем. Чтобы этого не произошло, надо и вещи свои заранее собрать. То есть все заранее рассортировать по коробкам: бумаги деловые - кто я, что я - в одну; одежду, которую еще носить можно, - в другую, людям чтобы дали; книги - отдельно, фото и письма - тоже, чтобы лежало все в коробках надписанных: заинтересуется кто - оставят, нет - сожгут. И чтобы не пришлось рыться в вещах, перебирать их, чтобы не наткнулся никто на что-то компрометирующее, на что-то, что рассмешило бы. Чтобы комиссар не махнул рукой - а-а-а, вонючий пэдэ...
      Я помню, отец матери всегда говорил - беда одна не ходит. То есть очень даже просто и накликать беду. Общаясь с определенными людьми, можно попасть в ситуацию, им свойственную. Если знаешь, что люди всегда опаздывают, и пойдешь с ними на вокзал - заранее можно быть уверенным, что опоздаешь. Я все перебираю в памяти - на семь лет назад - не спал ли я с кем-нибудь подозрительным, не было ли какой-нибудь наркоманки, девушки, у которой друг бисексуальный. Вроде нет. Приличный я. И девушки у меня были приличные. Так мне хотелось всегда запретного, но никогда я не решался. И в то же время всегда я около, всегда я об одном и том же и возвращаюсь вечно на идею смерти. Я немного, как моя нация. Всегда-то она дергалась. Таллин был основан датчанами, потом нас выиграли Тевтонские рыцари, потом нас завоевал Иван Грозный, с поляками прогнали Минин и Пожарский из Москвы, потом немцы, потом опять русские. И всегда наши лучшие люди говорили о независимости. И никогда ее не было. Долгой - не было. А умный, наверное, тот, кто уйдет от всего и будет отдельно. Гомбрович на холмах не польских...
      Потеря иммунитета вовсе не означает, что человек болен СПИДом. Но это уже безысходность, отчаянье, из которого нет выхода. У меня давно уже моральная серопозитивность, потеря иммунитета. А Дани не хотел бы умереть. Он весь отбрыкивается. Но уже сил нет у него, как и никогда не было, - оттого-то он и заболел - не смог справиться со своим минутным желанием когда-то. Как неудачно Серж попал в эту историю. Он-то не слабенький, не болванчик в руках судьбы. Моя судьба представляется мне полной довольно женщиной, лениво лежащей на диванчике, попивающей какие-нибудь ликеры, покуривающей длинную индийскую трубку и немного разочарованной, - я никакого сопротивления ей не оказываю. Ей скучно.
      Оказалось, что Дани уже ходил на тест, три месяца назад. И оказалось, что он позитивный, но что еще не означает конец, смерть. Но Серж умный, знает, какой этот вирус хитрый. И что он может развиться. А Дани склонен к простудам. У него часто герпес на губе. А герпес - софактор к развитию СПИДа. И он пошел еще раз на тест. "...Завтра, я пойду для твоего удовольствия! И почему ты не воспитатель?" - фраза, мной услышанная. Он серопозитивный, а у него как раз мерзкая эта болячка на губе, как раз в момент пропажи иммунитета, и ей раздолье... Вообще-то, ее можно и стрептоцидом вылечить, посыпая, - мама так мне в детстве делала.
      Я был у них дома. Я совсем иначе все представлял. А у них обстановка очень неприятная. Лекарства на кухне. Правда, только несколько дней прошло после результата, но Дани истеричный все портит. Может быть, позже все войдет в нормальное русло. В ожидании смерти. Я, конечно, сумасшедший, потому что говорю, что все утрясется. Я, конечно, о себе говорю. Я был бы счастлив лежать беспомощным и знать, что с каждым днем приближаю то, к чему стремился. Я бы медитировал, и слезы лились бы у меня из краешка глаза - кто погиб во мне, думал бы я, музыкант, писатель, философ? Всю жизнь я был как собака породистая, оставленная за стеклянной дверью на улице, нюхающая дверь, не тявкающая бесполезно, а пытающаяся просунуть морду в щелочку двери, не способная этого сделать, нервничающая за стеклянными дверьми - ничего сказать не может. Наверное, немало в мире таких собак, как я, не способных себя выразить. Вот трагедия где, а не в том, что тебя не понимают.
      Мой хозяин оставил на меня магазин - на целую неделю. Уехал в Израиль, родственник у него какой-то умер. И я впервые за многие годы недобросовестно к работе отнесся. Просто не приходил, не открывал магазин три дня - будь, что будет. Ему, конечно, соседи расскажут. Но мне как-то все равно стало.
      Днем я слышал, как играет Дани. Его игра изменилась, мне кажется, стала тяжелой, роковые удары большого барабана только и слышны были. Как локомотив на подходе к депо, замедляя свой ход. Я ляпнул о барабанах, но они не опешили, откуда я, мол, знаю, - погружены в свои невеселые думы, решили, что сами мне уже говорили. И пригласили вчера на концерт группы, где Дани играет. Без певца группа, что мне понравилось.
      Дани был сначала в рубашке, а потом остался посреди сцены за своими поблескивающими барабанами в маечке. Очень наслаждался музыкой, видно, голову закидывал, как Антонио. Есть такие французские юноши. До тридцати им всем. Не обязательно, чтобы они были голубые все, товарищи. Они просто будто к весне принадлежат, какой-то своей верой, до тридцати. А потом - отрезано. Сколько голову назад ни закидывай, все уже не то будет, не из весны, а из будней посттридцатилетних - давай обзаводись семьей, страховки продавай, стиральную машину покупай, в августе, кровь из носа, в отпуск... Это моральная смерть своей косой посттридцатилетних срезает под корешок.
      На концерте, видимо, многие знали, что Дани обречен. Свои люди собрались. Было удачно сделано - за столиками все сидели. Пили. У них хорошая . музыка, хоть я и не специалист. Вроде джаз, но и не снобско-интеллектуальный, когда не поймешь ничего. Энергичная музыка у них. Еще девушка пела, их протеже, которую и девушкой как-то не назовешь. Молодая женщина, очень настоящая. Будто и не певица. Но как запела - по-английски и с акцентом непонятным, - то показалось, что только такое пением и может быть. И тоже нельзя было сказать, что она рок пела, - шире, чем рок. Дани ей не аккомпанировал, ушел за кулисы. Он очень вымотался за концерт. Казалось, что похудел даже. А молодая женщина закончила свое коротенькое выступление песней с повторяющейся фразой - "Бехайид зе биг кантри, зеар биг пипл!" (За большой страной большие люди). Это так прозвучало, что даже стыдно было, что мы во Франции. Хорошо, американцев много было. Я подумал потом именно про американцев - биг энд ступид (Большие и дурные). И про русских тоже. Они большие не только потому, что крупные физически, но и потому, что их много, большой народ. И им не надо напоминать об этом, когда они выступают где-то, ни слушателям, ни себе, - это в сознании, за ними 280 миллионов, это всегда. А вот принадлежащий к маленькой нации любые свои действия с нацией связывает, никогда нацию не забудет, всегда нацию вставит отсюда французская провинциальность. И эстонская, конечно, тоже. Когда концерт закончился, не включили музыку для заполнения пустоты - и это было прекрасно. Люди разговаривали, не было музыки, музыки, музыки без конца, так что и не слышишь уже музыки.
      Я вошел к ним в доверие. Пролез, хитро. И уже я на очереди. Смогу заменить Сержу Дани. Меня воспитывать не надо, я не буду убегать к "плохо влияющим". Я мог бы все куда проще обделать. Днем, когда нет Сержа, прибежать к Дани, покурить с ним и... Он слабый человек. Но мне хочется любви. И я знаю, что, когда у Сержа буду я, будет любовь. Я для него стану тем самым молодым человеком, закидывающим голову в весну. Конечно, мне хочется побыть им. И им умереть. Иногда только закрадывается мысль - не будет ли мне жалко все бросить, как жалко бросить мне мои записи магнитофонные, я к ним привык. Но и к жизни я тоже привык. Не будет ли мне ее жалко?
      Послезавтра хозяин возвращается. А сегодня мне в магазин звонил Серж Дани кладут в больницу.
      Мой барабанщик вышел из окна. Я говорю об этом так же спокойно, как и он сделал это. Я сидел днем дома и перебирал свои старые бумаги, собираясь выкинуть давнишние какие-то письма. От давнишних. Барабанщик играл что-то лениво, потом вошел в игру, и был слышен большой барабан, тяжело. Я сидел посередине своей комнаты, окно у меня было открыто - еще осень цепляется за последние солнечные дни. И тонкая занавеска играла с ветром сонно и грустно. Я нашел свои фотографии в первые дни во Франции. Я себе не понравился. Очень самодоволен. Возле каких-то витрин. Горд и жаден. Попался, конечно, в ловушку. Не надолго, но... Фото с какими-то соотечественниками - такие же жадно-гордые. Барабан смолк, и стало очень тихо. Потом во дворе что-то зашуршало и рухнуло то ли кошка в мусоре, то ли из-за ветра ящики, сложенные у пубель, упали. Я посмотрел и увидел на дне ящиков листья салата. Зеленые очень. Я опять сел на пол, лицом к окну, занавеска подлетела и вокруг моей головы обвилась, и вот тогда-то барабанщик мой, Дани, открыл свое окно. И недолго думая, не глядя вниз, а чуть даже вверх, вперед, он просто ступил за окно, благо окна у них прямо с пола начинаются. Мне кажется, он увидел меня. Уже когда ступил. Я отчаянно боролся с занавеской, а он уже выходил, уходил. Я взял и улыбнулся, на всякий случай, вдруг он меня видел, так, чтобы ему в последнюю минуту приятно было. Мне кажется, я был похож на юношу из весны. А он, Дани, уже был похож неизвестно на что. Я не стал смотреть вниз. Я тихо закрыл окно, задернул шторы и включил музыку арабскую. Лег за ширму и лежал там долго. Выходил только на кухню налить себе вина.
      Уже в сумерках послышались звуки сирены и беготня во дворе. Окна закрывались и открывались. Серж, видимо, вернулся и обнаружил окно открытым и... Очень жаль, что он должен был увидеть невеселую эту картину. Все-таки, с шестого этажа падая, человек разбивается, наверное, сильно, человек хрупок. Но наступили сумерки и, может быть, не очень было видно некрасивое, мусор рядом. И я уже представлял себе все иначе - мой барабанщик вышел в сумерки к зеленым листьям, и рядом, в пубель, лежали сухие листы из тетради ученической, и кукла без руки, и что-нибудь еще, сухое и мягкое.
      Я взял бинокль, подошел к окну и в щелочку между штор поглядел на окна Сержа. Света не было. Он, наверное, в полиции или в морге.
      Ночью был ветер и ящики разбросало по двору. Лежали утром листья зеленые, там, где упал барабанщик.
      Я не иду на работу. Сижу и жду телефонного звонка. Ведь мне позвонят и скажут - барабанщика больше нет. И я пойду сочувствовать и займу освободившееся место.
      1990 г.