Часть третья

– Его можно поселить в одном пансионе с тетей Таней Толстой, чтобы они вязали длинные чулки на зиму. Там же может жить и Виктория Токарева, только не в салоне, а в столовой, потому что менее тонкая, менее эрудированна. Гребенщикова эрудиция, впрочем, тоже похожа на домашнехозяйкину – отовсюду понемногу. Приводит в пример Сэлинджера, в то время как тот уже давным-давно назван Мэйлером «самым крупным американским писателем, никогда не вышедшим из подготовительного класса»… И Мэйлер сам уже крупный американский… Мальчик, который принес кассету Гребенщикова, вроде тебя – высоченный, только еще и здоровый, вот с такой жопищей. Англэ, франсэ, все как надо. «Перестрой-секс», что ли, фильм какой-то франко-советский, ну и он в группе. Потому что англэ, франсэ… Такую хуйню говорил… «Все мое детство мне запудривали мозги Лениным и комсомолом и всем прочим». Я на него глядела и думала – ну и дубина же ты жопястая. Каким надо быть дебилом, чтобы позволить запудривать себе мозги?! Это как во лжи – надо ведь, чтобы кто-то был готов ей верить. Я лет до двенадцати тоже была под воздействием этого самого запудривания. Но только потому, что хотела! Я хотела быть октябренком и пионеркой. Это для меня и для близких подружек значило, что мы взрослеем. А вот комсомолкой я уже не захотела быть. А какие-то подружки стали. Как и тот мальчик наверняка был комсомольцем, сам вступил, потому что иначе мозги и не работали, так ему, значит, надо было. И так во всем мире – кто-то следует общепринятому, а кто-то личному.

Женщина не спросила у Критика, а был ли он комсомольцем. Но, скорее всего, нет. Его, должно быть, освободили. Как освобождают от физкультуры всяких умных мальчиков и девочек, чтобы они не перетруждали себя и чтобы их вундеркиндные мозги были свободны. Так и от комсомола могли освободить.

– И вот Гребенщиков говорит о средневековье. О том, что сейчас наступает пора средневековья. Но не это важно. Важно, что его спрашивают. Значит, мнение его нужно. И все рады, что он «вернулся» в Отечество. Господи, а где ему еще быть? Только такое постхипповое Отечество способно слушать его заунывное пение. Мальчик тот все говорил, что именно потому, что на фоне диких воплей существовал нежный Гребенщиков – с песнями Хвоста и Вертинского! – он пережил всех. И почему Гребенщиков удивляется, что не пришли на смену мальчики, стирающие их в порошок, занимающие их места? Это как в политике. Сейчас пришли те, кто был ближе всех к предыдущей власти! И в музыке пришли те, кто рос на Гребенщикове. А в литературе те, кто на Аксенове. Поэтому все такое хиленькое – постхипп. Будто все еще не отошли от кайфа… Ты когда-нибудь волосы расчесываешь, Машка?

– Каждое утро.

– Распусти волосы.

Критик долго возился с резинкой в волосах. Потом снял ее все-таки, оставив намотанный на ней клок волос. Это была такая резиновая резинка, которой пучки зеленого лука скрепляют. Режущая волосы. Критик сделался еще более юным с распущенными волосами. И Женщина подумала, что ей лучше подстричься, коротко-коротко. Так им вместе будет лучше. Она уже видела их, со спины, идущими по Ленинграду, где-нибудь в районе Русского музея, «Европейской», и ее голый почти затылок переливается на солнце красным, потому что она еще и покрасит то, что останется на голове, в красный цвет. А у Критика по спине вьется, пушится хвост.

– Журналисты новые в Советском Союзе, они – как в Америке шестидесятых. Их кумиры из того времени. Пацифист Леннон. «Let it be». Для меня это неприемлемо. Мой «перефраз» Леннона: «Пусть так не будет». Или: «Не дай такому быть!» Но в то же время они не под влиянием советских лозунгов. И теперь надо объяснять: как же это вам не запудрили мозги. Но все те лозунги уже в семидесятых воспринимались как часть декорации, что-то эстетическое. Как рекламы здесь. А там были лозунги. Ты что, стоял и читал их?

Женщина знала, что Критик не читал. А если и да, то только потому, что ждал автобус на остановке. Как она читала рекламы в парижском метро. Это в пятидесятых рекламы удивляли, привлекали – потому что были внове. А теперь рекламы везде, всюду, всегда. И уже есть пародии на рекламы. Так же как когда-то анекдоты на коммунистические лозунги. Их надо было объяснять иностранным тетям и дядям, и было лень. Потому что это не объяснимо. Это было в крови. Таким, как Женщина и Критик, и не надо было отказываться от тех лозунгов – они к ним никогда не принадлежали. Эта психология отжила свое в шестидесятые, с оттепелью. Но все увлеченно играли в КВН и ничем ее не заменили, и она продолжала жить своею внешней жизнью. А в 85-м просто пришли и сказали, что ладно, мол, давайте что-то делать, раз трупу уже двадцать лет. И тоже неправильно поступили – надо было не объявлять и не создавать паники. Но тщеславие больше разума. И вообще, как сказал русский народ, – ломать, не строить. Еще русский народ сказал, что, сидя в Париже, легко пиздить. Но это потому, что для русского народа Париж – Запад тождествен беззаботной сладкой жизни. И еще русскому народу «мешает жить Париж». И еще русский народ… А что это такое вообще – русский народ, русский народ… Чем он, собственно говоря, лучше народа Никарагуа или Бангладеш? Тем, что у него есть Лев Толстой? Так это сам Толстой выбрал быть с народом! А можно было быть каким-нибудь Пуговкиным и писать «Историю моего большого пальца левой ноги». А не «Войну и мир».

Она встретила художника и поэта из их совместного сборника «Последнее 16 декабря 1989 года» в метро, и они пошли в русский сквад на день рождения Хвоста.

Было семь часов вечера, и они пришли первыми – принесли какие-то жерди, палки и трубы, найденные на улице по дороге. Что-то, что очень ценится художниками. Материал.

Там сидел один мудак, считающий себя певцом-поэтом. Он был наглым и пошлым типом. Сидел и играл в шахматы и даже не поздоровался с пришедшими. А Хвост был им рад. Он, правда, сразу уехал за продуктами и выпивкой с неимоверно толстой бабой, присутствующей на всех русских мероприятиях Парижа. А Женщина не знала – хочет она или нет присутствовать. Нет – потому что все-таки большинство этих людей были какими-то очень уж некрасивыми. И неудачливыми. И все они были оттуда, из России, и прибывали, прибывали новые. В поисках счастья, которого не было, как не было и жилья, и они шли в сквад, к доброму Хвосту.

Был один тип с жуткими картинами. Маленький и, видимо, постоянно пьяный Титов. Женщина сказала ему, что его картина хорошо бы смотрелась на обложке ее книги. И Титов пьяно был рад. Стал показывать две последние работы: женщины, если так можно назвать то, что было изображено, с золотыми волосами. Тела как из теста. Так много краски. А волосы из тряпиц. Женщина вспомнила свою цыганскую кофту, которую Писатель использовал для аппликации серпа и молота.

«Самый сильный» скульптор – не по таланту, а по мускулатуре, а американские критики не поняли такого его представления себя, – переплывший по Черному морю в резиновой лодке в Турцию, тоже показывал свою новую работу. Две рельсины, согнутые лично Соханевичем, стояли на цоколе, покрытом рогожкой. Они бы великолепно смотрелись в музее, в пустом зале. Соханевич предлагал потрогать болт, соединяющий рельсы. Он был такой округлый, там, внутри, что Женщине стало страшно, и она подумала, что это все равно что кого-то за гениталии потрогать. Она взвизгнула и убежала, а Соханевич сказал: «Что ты орешь? Их выгонят. Да, я еще открыл, что я гениальный поэт…» Соханевич бродяжничал по всему миру, везде можно было найти рельсы для скульптур. Там был еще какой-то тип во фраке – ни художник, ни поэт, а так просто.

Работы Хвоста были из дерева. Но будто металлические. И такие красивые… Ни одного изъяна. Хвост, видимо, теперь стихи писал редко. И те, что были изданы в сборничке, датировались декабрем 65-го.

Пошлый мудак вдруг стал звать Женщину послушать его кассету, особенно песню на стих Писателя. Он стал перематывать пленку и, включая, проверял, и можно уже было слышать обрывки его песен. Женщине было жутко. Потому что это была такая пошлятина, и, значит, песня на стих Писателя тоже. И к тому же он до того гадко произносил слова, еще больше опошливая и так невероятную свою пошлятину. И стих Писателя – такой грустный – он пел под какое-то мерзенькое танго. Конечно, только танго и просилось на этот стих, и именно этого и нельзя было делать, кретину это было ясно. И Женщина подумала, не дай Бог, Писатель услышит это, потому что мудак уже полгода просил Писателя, чтобы тот послушал. А Писатель чувствовал и отказывался. А вот в СССР уже слушали, уже тысячами туда были запущены эти кассеты. И этот тип потому и был таким наглым. И где же были критики искусства, музыки, чтобы, наконец, сказать, что имеет ценность, а что нет? А критики пока еще сами были в затруднении определить и различить… И главное, что Хвост принимал активное участие. В оформлении, например, этой кассеты. И было стыдно. Зачем он помогал этому мудаку, который не был бы им, не лезь он не в свои дела? А просто был бы – при поэтах и художниках.

Женщина положила за скульптуру свой подарок – рассказ. Тихо, чтобы никто не видел. Но, конечно, человек во фраке – не художник и не поэт, увидел и… взял. И это было так жутко. Как это он взял то, что не для него, не ему?! Почему он посмел взять?! Она забрала у него рукопись и так на него посмотрела, что тот стал испуганно извиняться, просить прощения: «Я не думал, я не знал, я не хотел…» Женщина хотела заорать на него: «Почему вы такие наглые все, кто при искусстве?!» Но она не заорала, а была тихой и приличной, в черно-серебристом шарфе. А может быть, надо было гаркнуть, заорать, сказать, наконец, что думаешь. Она хотела и Критику подарить стишок – у того тоже был день рождения, чем он очень был горд – но он не пришел еще. И Женщина ушла с художником. Поэт из «Последнего 16 декабря» ушел еще раньше.

Они вышли и увидели, что рядом в домике – какой-то сарайчик, подсобка – свет, и там полно людей. Это оказались кухня и столовая сквадовцев. Они зашли как будто в баню. Там было мокро и стоял пар. Потому что на плите в гигантской кастрюле варили десять кило картошки. И на столе лежала купленная еда. Связки зеленого лука, жирные тела селедки и громадный кусок сала, который резала толстая, держась всей рукой за кусок – «Хочешь сальца?» – утопая пальцами в сале. А бутылок не было видно, и хорошо, иначе можно было бы упасть в обморок. Женщина с художником ушли.

– Вы видели этот стол? Можете себе представить, что там будет твориться к полуночи? Почему Хвост с ними? – спросил художник.

Хвост был тонким типом, и у него были тонкие стихи. А на столе все было жирным. И тем не менее это он все купил… И Женщина подумала, что если бы они с художником остались и напились, им не казалось бы уже все «жирным», они бы со всеми смеялись, кричали бы, пели песни под гитару, из семидесятых годов, художник ходил бы «отливать» на улицу, Женщина бегала бы в туалет, может быть, поблевала бы и кричала бы: «Эх, стакан-да-стекон!», подпевая Хвосту.

Она лежала на узко-низенькой кроватке, и было уже совсем темно. Черно было в дыре Баби на стене. Она пила вино, и на коленях у нее лежал блок бумаги. Она думала, что напишет стих, пока Критик ходит на свидание.

«Как поздно свидание… впрочем, еще только девять часов. Это для меня – поздно, потому что в это время я всегда дома, в это время мы едим. Я больше не хочу в это время есть и сидеть дома. Я уеду в Ленинград». И она тут же представила, как идет в ночи с Критиком по новостройкам и нигде, конечно, нет такси, ничего нет и только гигантский грузовик вдали зловеще чернеет и приближается. И они пытаются его остановить, ее желтую шубу видно издали… Поэтому на них обязательно кто-нибудь нападет и изрежет ее шубу – ни себе ни людям чтобы! Просто из-за того, что она в желтой шубе! Все! А что будет делать Критик, она не представляла.

Еще она видела себя стоящей в метро, на Гражданском проспекте, черт знает где, и по эскалатору едет Критик. За ней. Потому что она не может поймать такси – нет там никаких такси! А в метро ей страшно спускаться. Глубина советского метро неизмерима, и когда вы только ступаете на движущийся эскалатор, в первую минуту вам кажется, что он сейчас понесется вниз, как в ад, потому что не видно, что внизу, где это – внизу, жаровня там, «но нет сражений на войне», и он медленно, с легкими рывками, везет вас вниз, вниз, вниз, а напротив люди едут вверх, вверх, вверх. И все молчат. Долго, бесконечно. И мужчины встают лицом к своим девушкам, которые всегда на ступеньку выше, и получается, что губы девушек на лбах мужчин, вниз и вверх. Никто никогда не заорет даже, просто так, ради нарушения этой жуткой тишины, движущейся вверх и вниз.

Были какие-то советские клипы – «Русский ренессанс» и «Ноль часов», что ли, и в них было метро. Но как из клипов. А Женщина помнила, что, когда ей было пятнадцать лет и она убегала от мужчины, которого безумно любила, он бежал за ней вниз по эскалатору, громыхая несся и орал на все метро, чтобы она вернулась. «Может, все-таки кто-то нарушает и орет, меняет, разрывает цепь», – подумала она. Но из того, что рассказывал Критик, получалось, что все живут в сквадах. Впрочем – обманно. Сам Критик жил в квартире на Васильевском. И «Мэрилин Монро» – как его по-настоящему зовут? – тоже жил в квартире и спал в пижаме, а не в Шанель №5. И Тимур Новиков жил в квартире. Видимо, с кучей мальчиков… И вообще – о скваде можно писать книжки, а жить в скваде нельзя. Потому что нельзя жить в коллективе и писать.

Женщина писала на ощупь, не отрывая ручки от листа бумаги. Она шепотом читала, и ей не очень нравилось, но она оставила как есть. Лежала и курила. Рифма «Ленинград – град» для нее не была пушкинской «морозы – розы», потому что Ленинград был неожиданным явлением природы, явлением не разумным, а безрассудным. И в апреле, в первый месяц весны, в нем творилось черт те что. И шел град. Жестокий и ледяной, ленинградский град, который был неотъемлемой частью ее возвращения в Ленинград в апреле 89-го года. И Ленинград не мог уже быть для нее без апреля и без града. Но объяснить всего этого в стихе было нельзя, и получалось, что «Ленинград – град» – это «морозы – розы», и, значит, стих плохой.

Она почувствовала, услышав сначала шаги, как за дверью кто-то стоит и дышит. Потом ключ в замке повернули. Это был Критик.

– Ты здесь? В темноте… Лежишь. Я тебя запер… – Он говорил шепотом, потому что в темноте можно только шепотом. – Я думал, что сойду с ума на своем рандеву. Я все время думал, что ты здесь, запертая лежишь в темноте, и у меня стоял хуй. И я держал руки под столом. – Он сел на кровать, поцеловал женщину и стал доставать из сумки, которую носил всегда на плече (и от этого правое было ниже левого), бутылочки. – Я купил у грека. У него были только маленькие. И я купил нам две. Я сейчас тоже лягу.

Он лежал за ее спиной и через ее плечо наливал им вино в стаканчик. Это было терпкое, вязкое вино, и Критик пошел в коридор налить в бутылку воды. Они были как в общежитии. Туалет и вода были в коридоре. И это был Париж.

Они опять курили и пили вино и жутко ебались. Они лизали друг другу пальцы, засовывая их в рты, глубоко, до глотки, и лизали их. Потом они лизали друг другу глаза – надо было водить языком по яблоку глаза, как делали в Индии. И Критик лизал Женщину между ног, он сказал: «Я хочу поцеловать», – но это так надо было говорить, потому что сказать «я хочу полизать» было нельзя, сразу смех бы разобрал. И они опять пили вино с водой, и в дыре Баби было уже светло от луны. И Женщина думала, что она, как перед Вселенной, лежит с раздвинутыми ногами, будто в каком-то проеме перед космосом, перед этой вот дырой-окном в стене. А когда голова Критика была рядом с ее плечом, то она думала, что они летят в проем в стене. И получалось, что она – и то и другое. И космос, и то, что перед ним. И Критик закрывал ей рот, потому что она хотела об этом кричать, но они были как в коридоре. И она думала, что они, конечно, не трахаются, не факаются, а по-русски ебутся. И вот оно – настоящее предательство Писателя.

О книге Женщины никто не писал. Никуда ее не приглашали. Книги будто не было. Ее позвали на радио, на станцию, передающую иногда хорошую подборку рока. И она сидела там в студии, пила кофе и говорила, что ей, конечно, нравится – ужас какой – «нравится»! что это, платье?! – перестройка, но в то же время и нет. Потому что все стали полусволочами, агрессивными и потеряли все те качества, за которые их любили, вспоминали, ценили.

«Все эти хуи иностранные, приезжающие и ебущие русских баб, за что они их любили? Именно за то, что те и еблись не думая, а теперь надо было думать и сдирать стольник долларами». Женщина этого не сказала, это у нее промелькнуло в голове, на радио надо было быстро и четко успеть рассказать. И вот она сидела, говорила, а сама думала: «Да, вот я приехала туда и должна была загоготать: эх, вы, дураки! Неправильно жили! И ты, папашка, напрасно старался. Вот поэтому и помер, лежишь тут на кладбище. Не надо было быть честным коммунистом, надо было быть хапугой и карьеристом, беспринципным сукой и, уж конечно, в первую очередь квартирку себе, семье своей, а ты – балбес – малоимущим, многодетным, инвалидам… эх, ты!» И водяры выпить и продолжить: «Ну, что, бабуля, лежишь тут, коммунистка хренова. Проорала жизнь! Еще на партсобрания ходила до пенсионного возраста, ха-ха-ха! Осталась на „Скороходе“ в блокаду. Ну и дура! Надо было вообще как французы – сдать на хуй Ленинград, переименовать в Адольфбург! Хули вы старались?! Теперь ведь все пересмотрели и оказывается не надо все это было! Все ваши пятилетки, кому они нужны, все равно вы отсталая страна. И теперь надо бежать, бежать, бежать, чтобы преуспеть, преуспеть, преуспеть… Дави слабых!»

Женщина говорила, что типы, описанные ею в книге, конечно, полулюди-полукрысы, но все-таки, может, больше люди, потому что не хотят преуспеть, а просто так. И жаль, что теперь там высмеивают таких вот советских типов «рубаха-парень», Митька такого, смешащего всех в общественном транспорте, пьяно рассказывающего, стоя у стены, о совести и чести, потому что теперь надо бежать. Куда только – не совсем понятно. Потому что сюда бежать было уже глупо. Здесь как раз и наступало то, о чем всегда, издавна говорили в СССР – загнивающий Запад. И это-таки сейчас наступало! Вакуум наступал, потому что все, конечно, перевернулись, как только Берлинская стена рухнула, все свои марксистские пиджачки перевернули – а что на другой стороне, капитализм, что ли? Не может же он быть идеалом человечества! Ослу ясно, а не то что тем, кто перевернулся. И вот – ничего нет! Но русские, конечно же, не поверят и никогда не верят, пока сами не проверят.

Женщина вышла из студии и пошла мимо «завода» Бобура – Центра Жоржа Помпиду к улице Рамбуто. Она шла и «махала кулаками после драки» – думала о том, что не сказала. Не успела сказать. Потому что никогда нет времени. Не хватает времени. Она свернула уже на Рамбуто, уже была у лавочки молочной, старой-престарой – там на стене кафельные плитки сохранились еще черт знает каких времен. И она очнулась, будто от запаха сыра, и подумала, что, видимо, Париж – это уже совсем ее дом. Потому что дом, это то, что не замечаешь, не обращаешь внимания на него. И чтобы Ленинград стал опять домом, надо было бы в нем пожить несколько месяцев, чтобы все вспомнить и не обращать внимания, чтобы впитать в себя, стать частью. И он, город, тогда бы стал незамечаемой и неотъемлемой твоей частью.

А Писатель ехал в Москву. Но не для того, чтобы сродниться с городом, а чтобы объяснить свою позицию. Никто там ничего не понимал. Никто, видимо, не помнил ни его стихов, ни его первого романа – а позиция уже и в них была. И вот он поедет объяснять им. И тоже, конечно, времени не хватит. На TV тоже не хватает времени все сказать. И вообще – что говорить? Уже написано ведь! А надо объяснять написанное – успеть объяснить то, что писал, может, полгода – за десять минут, а? Игра какая-то. Ну-ка, дядя, вот восемь с половиной минут, объясни-ка нам свою сорокасемилетнюю позицию!

– Что произошло? – Писатель был в форме. То есть в черном и в ботинках. Не в «сникерсах».

А Женщина сидела на матрасах, и ей вдруг захотелось сказать. И она сказала: «Я влюбилась.» Писатель уже сидел на диване и был красивым. Она подумала, что когда она что-то не то делает, он становится очень красивым. Строго красивым. Драматично-красивым. И его отец мог быть горд, что у него такой сын – не волосатик какой-нибудь замызганный с брюшком, а вот такой патетично-взрослый, волевой и красивый.

– В кого, еб твою мать?

Писатель тоже ругался. И Критик ругался. И художник ругался. И поэт из «Последнего 16 декабря». И Женщина ругалась. И только в СССР говорили, что так нельзя. Но там тоже ругались! И опять получалось, что они хотели создать парниковую литературу… А Женщина сказала в кого, и Писатель что-то швырнул, встал и пошел, сказав: «Ну, блядь, я тебя вообще до конца презирать буду!» И Женщина испугалась. Потому что это было страшнее, чем если бы разлюбил. И раз так, то действительно конец. А сидя дома, увидев Писателя, она расхотела, чтобы настал конец. Потому что было как дома. И как в детстве, когда вернулся, ну, первое время мучительно-неловко и хочется зарыться с головой куда-нибудь, только бы не участвовать. Но потом сказал – и будто становится легче и все как-то оттаивает. И она стала врать что-то про другого, про других. Она подумала, что Писатель ведь ей не папа, что ему сказать всей правды нельзя, можно только чуточку правды. И она врала. И как будто оберегала Писателя и в то же время Критика. Чтобы никто не был унижен.

Потом она пила безалкогольное пиво. Писатель ей купил. И еще он купил еды, приготовил все и кормил ее. А она лежала в постели.

– За год, что я не был там, все изменилось. Там и тогда-то было страшно. Но сейчас – мрак и жуть. Я купил десять бутылок пива в кооперативном, и мне сказали: вы потратили месячную зарплату инженера. Человек, в квартире у которого я жил, он сдает квартиру, после моего телевыступления пришел туда, якобы что-то прибрать, и оставил на столе в кухне подарок: маленькие полузеленые помидорки. Я чуть не заплакал. А ребята – шофер и парень, что мной занимался, пришли, открыли холодильник и как завопят: «Яйца!»…Ёбаные курвы, что они сделали с моей Родиной?! Пидеры! Почему их до сих пор не арестуют, этих ёбаных демократов?! И ты – пизда! Ты двойник своей Родины! Такая же, блядь, ебанутая, безмозглая, живешь эмоциями и хуй знает еще чем.

Разрушаешь только все.

Писатель привез много книг. Писатель привез ей тельняшку. Писатель помнил, что она хотела морскую тельняшку. Писатель ее любил жуткой ненавистью.

Он снял очки и лег в постель. У него глаза были как у волка. Она больше всего любила волков. И еще – сибирских лаек. И получалось, что у Писателя глаза волчьи, а у Критика – лайки. И это ужасно. Но она перестала думать. Чтобы выжить.

Они стали ебаться, потому что нельзя назвать иначе то, что они делали. Писатель хоть и предпочитал трахаться, с годами Женщина его переубедила и доказала, что надо ебаться. То есть чтобы как за жизнь. Не на смех, а на смерть. И они боролись будто за жизнь, как будто за выживание боролись, до смерти.

Ей потом приснилось, что она стоит у Смольного, там жила когда-то мать ее первого мужа, а вокруг множество людей в кожанках и в каких-то плащах министерства внутренних дел. А она стоит, прислонясь к чьей-то «Волге», курит и ждет. И все время подъезжают машины. Наконец Писатель из одной выходит. Быстро так, кто-то ему дверцу открывает. И он в ватнике, купленном с Сашей Петровым. Это бабушка Саши нашла магазин рабочей одежды. И Писатель уже идет за ворота, и какие-то телохранители с ним. Она кричит, чтобы ее пустили, что, в конце концов, она жила с ним, Петром Зыбиным, – это он так в тайном крещении был назван бабкой – и ее пускают. Она бежит за ним, потому что и он почти бежит. По лестнице, по ковровым дорожкам и, наконец, в кабинет. Только там останавливается. И она плюхается на кожаный диван, еще В. И. Ленин на нем сидел, и говорит, что ей надо с ним поговорить, что ей нужна его помощь, только: «Ты не хочешь меня сначала выебать?» Писатель вздыхает: «Ох, опять ты за свои штучки. Война…» Но он уже видит ее ляжки, чуть раздвинутые под юбкой пушистой, которую она еще в Париже сшила, и снимает очки. Она проснулась. Писатель держал рукой ее ухо. Она одним глазом видела его кончик носа. Пети Зыбина носа, а не писательского. А сама она держала руку у него в паху. И там было горячо.