— ЭОНА, КАК ВЫГЛЯДЕЛ БЫ Я, БУДУЧИ РАЗУМНЫМ ПОТОМКОМ ДИНОЗАВРА?
       — ТЫ БЫЛ БЫ ВЫШЕ НА ДВЕ ГОЛОВЫ. НАМНОГО СИЛЬНЕЙ. КОЖА У ТЕБЯ БЫЛА БЫ СПЛОШЬ ЗЕЛЕНАЯ. ИСКРЯЩИЕСЯ КРАСНЫЕ ГЛАЗА РАЗМЕРОМ С КУРИНОЕ ЯЙЦО. ЗРАЧКИ КАК У КОШКИ — ПРОДОЛГОВАТЫЕ. АБСОЛЮТНО ГОЛЫЙ ОГРОМНЫЙ ЧЕРЕП БЕЗ УШЕЙ. РУКИ И НОГИ — ТРЕХПАЛЫЕ.
       — И ТЫ НЕ УЖАСНУЛАСЬ БЫ МОЕМУ ВИДУ? БУДЬ Я ДАЖЕ БЕГЕМОТООБРАЗНЫМ? СТРЕКОЗОПОДОБНЫМ? ТРИТОНОВИДНЫМ?
       — ИЛИ ЖИВЫМ СГУСТКОМ ВИХРЕЙ. СПИРАЛЬЮ СВЕТА, ВЗЫВАЮЩЕЙ К СОБРАТЬЯМ ИЗ ДРУГИХ МИРОВ. РАЗУМНОЙ СУБСТАНЦИЕЙ, СВОБОДНО ПРОНИКАЮЩЕЙ СКВОЗЬ ВОЛОКНА ПРОСТРАНСТВА И ВРЕМЕНИ.
       — ОТВЕЧАЙ: НЕ УЖАСНУЛАСЬ БЫ?
       — ЗЕМНАЯ ЛИ, ГАЛАКТИЧЕСКАЯ, ВСЕЛЕНСКАЯ — КРАСОТА ЕДИНА. ОНА РАЗЛИТА, РАСПЛЕСКАНА ПО МИРОЗДАНЬЮ, КАК СВЕТ. ОНА САМО МИРОЗДАНЬЕ. ЕДИНСТВО КРАСОТЫ, ЕЕ ВЕЧНОЕ ГАРМОНИЧНОЕ ЦВЕТЕНЬЕ — НЕЗЫБЛЕМЫЙ ЗАКОН. ПОТОМУ ЛЮБАЯ ПОПЫТКА ПОСЯГНУТЬ НА КРАСОТУ, РАСШАТАТЬ ЕЕ УСТОИ ДОЛЖ НА БЫТЬ НАКАЗУЕМА.
      От моста надо рвом спуск к морю оказался не таким уж и крутым, но длинным: мощеная дорога изгибалась плавным серпантином. Зонты пиний отбрасывали на обочину резкие изломанные тени. Говор моря все нарастал — и вот оно раскрылось — мерцающее^ живое, катающее в своих ладонях прибрежную гальку. Над Поющей горой светился, как глаз циклопа, кровавый фонарь.
      Я двинулся на его свет. Взлобье холма Чивиты с зубчатой стеной занимало полнеба. Когда нависшая надо мною громада завернула к северу и обнажился простор небес, я увидел перед собою другую стену — из колючей проволоки, с бетонными сдвоенными столбами опор.
      Ближе к морю на таких же бетонных столбах был укреплен квадратный щит. Подойдя к щиту, я прочел светящиеся буквы:

       ВНИМАНИЕ! ЗЕМЛЯ СИГОНЫ ЗАРАЖЕНА И ОПАСНА. ПРОНИКНОВЕНИЕ ЗА БАРЬЕР, А ТАКЖЕ ВЫСАДКА С МОРЯ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНЫ. ОСНОВАНИЕ — ЗАКОН 19/37.

      Луна вспыхивала на колючих остриях проволочного барьера. Тысячелетия равнодушная Диана обращает свой загадочный взор и на резвящихся в море дельфинов, и на сжигаемые захватчиками древние города, и на языческие купальские игрища, и на заграждения концентрационных лагерей.
      Стена оказалась двойная: стальные ряды разделяло около метра.
      Невероятно, но мне почудилась там, за барьером, согбенная фигура. Человеческая. Казалось, неизвестный смельчак или безумец что-то потерял, ну, скажем, мелочь из кошелька, и теперь шарит взглядом в траве, наклоняется к каждому камешку, сверкнувшему под луною.
      До рези в глазах вглядывался я сквозь проволочное сплетение, туда, где медленно приближающаяся фигура обретала черты женщины.
      — Эй, кто там ходит? — неожиданно для самого себя закричал я, но уже в самый миг крика осознал и всю нелепость своего вопроса, и то, что я не кричу, а хриплю, почти шепчу.
      Женщина между тем приблизилась еще шагов на десять, стали различимы короткие пышные волосы и тускло блестевшее свободное платье. В левой руке она держала корзиночку или квадратную сумку.
      — Что вы там потеряли, синьора? — уже громче продолжал я эту нелепицу. И — о чудо! — серебряным колокольчиком отзвенело:
      — Я жду.
      Как бы со стороны, из чужой жизни, глазами пиний, кузнечиков, глазами волнующегося моря увидел я отшатнувшегося от проволоки идиота, который, отшатываясь, сумел выдавить из себя:
      — Кого ждете?
      — Олега Преображенского, археолога.
      — Дак Олег Преображенский — это ж я! — заревел идиот и горько посетовал про себя, что не в силах очнуться от кошмарного сна или рухнуть на траву без сознания, когда, наконец, до него дошел дьявольский смысл последовавшего отклика:
      — Я это знаю, Олег.
      Обладательница серебряного говорящего колокольчика подошла к проволоке почти вплотную. Поставила корзинку возле своих ног в плетеных сандалиях. Решительным движением головы откинула прядь светлых волос со лба. И наконец-то — после стольких бесплодных мучительных лет я увидел ее лицо — живое, живое, живое!
      — Снежнолицая!
      — Зови меня лучше Зоной.
      — Но тебя нет. Тебя унес сель в отрогах ТяньШаня.
      Молчание. Она улыбалась.
      — Как ты оказалась в Сигоне? Что делаешь там?
      — То же, что и ты, Олег. Собираю доказательства.
      — Доказательства — но какие?
      — Доказательства посягновения на красоту. С необратимыми последствиями. В предсказуемом будущем.
      — Что значит — в предсказуемом?
      — На клочке времени, когда здесь будут прыгать крысы размером с овцу, а трехголовые рыбы ползать по деревьям.
      Ее корзиночка стала прозрачной, как аквариум, и оказалась до половины заполненной обезображенной живностью: многоголовыми, скрюченными, порою лишенными конечностей тварями, ползающими, извивающимися, трепыхающимися уродцами.
      Я закрыл глаза, будто один был повинен за содержимое вновь потемневшей корзинки-аквариума.
      — Кому нужны эти доказательства?
      — Тебе, Олег. И Галактическому Совету Охраны Красоты.
      — Такое не сразу одолеешь, Снежнолицая…
      — Зови меня лучше Эоной.
      — Пусть так: ЭОНА. Но для меня ты живое воплощение Снежнолицей. Не знаю, как ты вновь воскресла.
      Но это о тебе написаны в древности стихи, послушай:
 
Мне без тебя и солнце и луна
Померкли. Чем уйму слепую боль я?
Безумным вихрем ты унесена,
Любимая, из милого гнездовья.
Но не иссякла памяти струя.
В ущельях тесных
И в степях безвестных, —
Где конь крылатый, на котором я
Нанду тебя среди светил небесных.
 
      Прочтя печальные строки владыки Бекбалыка, я опомнился: что я такое несу, ведь стихи сочинены после смерти Снежнолицей; девушка с пышными русыми волосами просто похожа на нее…
      — Действительно, я должна тебе напоминать кого-то из близких, — сказала читающая мои мысли. — Таков замысел Галактического Совета. Подавляющим большинством голосов Совет решил, что, увидев меня, ты сразу поверишь в реальность и серьезность происходящего.
      — Значит, ты, ЭОНА… — Я замялся, подыскивая нужное слово.
      — Гостья. Посланница. Посредница. Это для тебя, Олег. А для себя… Не знаю, кто я здесь. Мне кажется, для сошествия к тебе меня окружили иной плотью, как водолаза скафандром.
      — А до сошествия сюда?
      — Сначала меня не было, потом не станет. Как в твоем любимом афоризме о мертвых и нерожденных.
      — Это не, мой афоризм. Он родился здесь, на берегах Средиземного моря, в глубокой древности.
      Молчание. Ее кроткая улыбка…Надо было собраться с мыслями. Слишком многое зависело от нашего разговора, хотя втайне я все еще надеялся, что все происходящее — бредни…
      — Нет, не бредни, не бредни, Олег, — прозвенел колокольчик. — Разве моего лица: над заливом в Палермо, наяву, и над холмами Сигоны, во сне, — тебе недостаточно?
      Что я мог возразить красавице со страшной корзинкой? Окажись там, за колючим барьером, студенистая говорящая медуза или читающая мои мысли анаконда, — не кинулся ли бы я прочь, как и каждый на моем месте. О, как нам жаждется, чтобы вестники иных миров были во всем схожи с нами, точнее, с лучшими из нас: красивы, благородны, проницательны, одухотворены. А ежели и впрямь — медузы? Бегемотообразные туши? Стрекозоподобные? Тритоновидные?
      — Или живые сгустки вихрей, — продолжила Она. — Спирали света, взывающие к собратьям из других миров. Разумные субстанции, свободно проникающие сквозь волокна пространства и времени…
      — Сгусткам вихрей и разумным субстанциям нет дела до земной красоты, — сказал я, — Земная ли, галактическая, вселенская — красота едина. Она разлита, расплескана по мирозданью, как свет. Лишь ее светоносная сила способна удержать разгул мрачных стихии. Единство красоты, ее вечное, гармоничное цветенье — незыблемый закон. Потому любая попытка посягнуть на красоту, расшатать ее устои подлежит наказанию.
      — Любопытно. Тогда почему не наказаны маньяки из Пентагона, швырнувшие атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? На атолл Бикини? Обрушившие тысячи бомб на многострадальный Вьетнам? Те, кто в пустыне Невада подло взорвал атомную бомбу над тремя с лишним тысячами собственных солдат, заведомо обрекая их на психические заболевания и гибель от раковых опухолей? Это ли не посягновение на красоту? Знаешь, про что мне рассказал отец?
      — Знаю, Олег. Его друг был в японском плену. Среди тех, над кем ставил опыты генерал Ишии Широ. Генерал проверял на людях воздействие химического оружия.
      — На живых людях, ЭОНА. Американцах. Русских.
      Англичанах. А другой генерал, Макартур, сделал все, чтобы выгородить военного преступника Широ. Почему изуверы не наказаны?
      — Возвращаю этот вопрос тебе. И твоим земным собратьям.
      — Извини, собратья собратьям рознь. Для меня лесник из Огайо, мадридский печатник, пловдивская швея, пражский врач — собратья. А господа вроде военного министра Уайнбергера или израильского изувера Шарона, повинные в бейрутской резне, — для меня кровососы, враги. Так или иначе, но история их накажет!
      — Вспомни завет древних: наказание за преступление уже заключено в самом преступлении.
      — Не наказание должно быть заключено, а сами преступники! За толстыми решетками. За семью замками. И гласность, как на Нюрнбергском процессе!.. Ты мне, ЭОНА, ответь: наполняешь свою корзинку — зачем?
      Любопытства ради? Для музея во дворце Галактического Совета?
      — Для Галактического Совета. Только Совет правомочен решить, ПЕРЕПОЛНИЛАСЬ ЛИ ЧАША ТЕРПЕНИЯ… — Снежнолицая подняла голову. Взгляд ее проскользил надо мною, как будто среди звезд, выше крепостной стены Чивиты начали проступать, как на проявляемом фотоснимке, контуры чаши терпения.
      — Пожалуйста, не оглядывайся, Олег, — сказала она.
      Я представил себе чашу величиной с купол небосвода, до краев наполненную дымящейся жидкостью, где плавали, точно в дантовом аду, чудовища, олицетворяющие самые мерзейшие пороки: алчбу, зависть, насилие, ненависть, зложелание, предательство, наживу. На каменных боках чаши, как на стенах древних пещер, было вырублено невыносимое: вот руины Рязани по уходу Орды; вот в Бухенвальде сдирают с узников кожу — да, на сумочки и абажуры для почтеннейших господ; вот подводная лодка перед тонущим транспортом с красным крестом на трубе и орава детишек хватается за поручни на скользящей косой палубе, чтобы быть перед смертью запечатленной в объективе ухмыляющегося морского волка. Вот…
      — Ты должен знать: время от времени в вечно цветущем саду планет одно дерево заболевает. Оно может захиреть, даже погибнуть, если ему не поможет садовник. «Вредители должны быть уничтожены. Но иногда помощь приходит слишком поздно…
      Высоко среди звезд передвигались вдоль Млечного Пути крестообразные зеленые и красные- огни: пассажирский лайнер, бомбардировщик с водородными или химическими бомбами?
      — Пассажирский. Авиалиния Рим — Найроби, — сказала Снежнолицая, тоже глядя на огни.
      Я сказал:
      — Не понимаю вашей логики, всезнающие блюстители прекрасного. То вы собираете доказательства необратимых разрушений. То — сами разрушаете!
      — Мы ничего не разрушаем.
      — А сжигаемые по ночам деревья! А ядовитые разноцветные шары из порхающих «шляп»! Кого вы собираетесь наказывать за подобные забавы? Самих себя?
      — Олег, мы ничего не сжигаем и не травим. И не уполномочены здесь кого-либо наказывать. Наказывать будете вы, когда соберете свои доказательства. — Она намеренно выделила «свои».
      — Сплошной туман и пустые словеса! Если не вы, то кто отравляет и сжигает? Другие инопланетяне?
      Не столь благородные, как вы? Плохие дяди и тети? — повысил я голос.
      — Олег, успокойся, в космосе нет такой вражды, как на Земле.
      — ЭОНА, ответь прямо: кто поджигатели и отравители?
      — Сами ответите: и себе и всем.
      — Когда?
      — Когда соберете доказательства.
      — Хватит морочить мне голову! — не сдержался я и ударил ладонью по загудевшей проволоке. Но сразу отдернул руку: она попала на шипы, из пальцев брызнула кровь. — Хватит играть в жмурки! Еще неизвестно, кто кому должен предъявлять доказательства чужой вины или собственной невиновности! За меня же будьте покойны: свои доводы выложу. И кое-кому не поздоровится!
      — Мы тебе, Олег, поможем, — все так же приветливо проговорила ЭОНА. — Ты в любой миг можешь вызвать меня мысленно и о чем угодно спросить. Не забудь: вопрос начинается моим именем.
      Я кивнул.
      — Галактический Совет Охраны Красоты благодарит тебя за начальный Контакт. И просит ни с кем не делиться сведениями о Контакте.
      — Взаимно, — буркнул я. — Хотел бы знать на прощанье, почему Совету было угодно или удобно выбрать именно меня?
      — На твоем месте мог бы сейчас стоять любой другой.
      — И на твоем?
      — Любая другая.
      — Занятно. Стало быть, по эту сторону мог быть и Герострат, и Аттила, и какой-нибудь подлейший Батый, и Гитлер, неважно, бывший или будущий?
      — Ими и подобными им занимается другой Галактический Совет. Тебе же, Олег, повторю: на твоем месте мог стоять любой другой защитник красоты.
      — Здесь стою я. Почему?
      — Тогда посмотри сюда…
      …И увидел я пики Тянь-Шаня, как орел, с высоты, и снега на северных склонах многочисленных перевалов, а на южных склонах, на солнцепеке, грелись бабочки и лепестки распускали цветы. И плотину Медео, и Кульджинский заброшенный тракт, и змеею скользящую между песков мутно-рыжую речку Или. И надвинулась чаша Земли, и вот уж, подать рукой, и запруда у мельницы, и урючины дикие на угоре, и вдоль озерного берега засохший, терпко пахнущий, даже весною, курай. О, ласточкина обитель, озеро, полное рыб и облаков… Шестеро ребят возились возле вырытого углубления в земле, где масляио отсвечивали брошенные кое-как артиллерийские снаряды. Ребята забрасывали их кураем и сухим плавником. Предводительствовал горбоносый подросток с финским ножом на ремне. Я судорожно пытался припомнить, где уже я видел одного из пацанов, нескладного и длинного, чем-то похожего на меня в детстве, и не мог. Между тем похожий на меня подбежал к предводителю и показал ржавую гранату с рифлеными стенками. «Давай сюда. Все тайниковое — мое», — сказал предводитель по прозвищу Чава. «Не получишь, не получишь, только зря себя помучишь!» — засмеялся длинный и запрыгал на одной ножке. Они сцепились, начали возиться возле ямки, пока у Чавы не оказалось в руках стальное колечко с усиками и он не начал пятиться к большому валуну, беспрестанно повторяя:
      «Только не разжимай руки! Только не разжимай руки!»
      Один из пацанов, уже укрывшихся за валуном, завопил вдруг: «Олег взрывается!» — и дал стрекача в гору.
      «Не сжимай сильно, она ржавая!» — хотел крикнуть я, но вместо этого в три прыжка уже оказался рядом с Олегом и крепко обхватил его руки. «Он прав, Олег, не надо разжимать, а то она взорвется». Удивление и испуг дрожали в Олеговых глазах. «Давай-ка спустимся к воде, — негромко сказал я и потянул его на себя. — Ты ведь знаешь, Олег, почему озеро называют Ласточкиным?» — «Потому что они на зиму никуда не улетают, а ложатся на дно. Сцепятся лапками и спят в озере до весны», — простучал он зубами. «Верно, Олег. Некоторых же ласточек уносят на юг журавли под крылом.
      Или аисты на спине… Ты осторожней, ставь сапоги боком, чтоб не скользили. Видишь, вода совсем близко…
      Теперь чуть ослабь руки, эту штуку я попробую сам ухватить. Разжимай, разжимай, не бойся. Даже после щелчка есть еще время от нее избавиться. Разожми, тебе говорят, ну!» — «Не м-могу, р-руки скрючило!» — начал заикаться он. В гранату он вцепился намертво, будто судорогой ладони свело. Пришлось так сдавить ему запястья, что он дернулся и закричал. Граната начала падать в траву. Я перехватил ее на лету, швырнул в озеро и накрыл собой Олега. Ударил взрыв. Столб воды и тонкого льда восстал, преломляя солнечные лучи…
      — Оботри пот с лица, Олег, — сказала Эона.
      Да что лицо! Рубашка насквозь промокла от пота, он тек по ногам и даже в ботинках хлюпало.
      — Как ты это делаешь, Эона?
      — Делаю, чтобы ты уяснил принцип нашего выбора.
      Итак, почему, вызвав по эргофону из сибирской Трои, избрали тебя? Только что вы все шестеро было поставлены в равные условия. Никто не знал, что спасает, по существу, себя. Четверо предпочли не вмешиваться.
      Один долго раздумывал, но запоздал.
      — Как понять — запоздал?
      — Взорвался. Сам знаешь, сколько мальчишек так погибло.
      — Еще больше покалеченных, — сказал я. — Но где логика: он ко мне отсюда, допустим, запоздал, а взорвался там, выходит, я?
      — Он и взорвался. Старая земная истина: спаси ребенка — и ты спасешь себя. Что же касается душевных качеств, которые привлекли нас в тебе, то…
      — Эона, не перечисляй их, — перебил я ее. — Дай мне побыть в неведенье относительно моих достоинств.
      Мне будет приятно открывать их в себе до самой старости.
      — Это не продлится до старости, — серьезно ответила она.
      — Видимо, не будет старости?
      — Видимо, будет спокойная ночь… Спокойной ночи, — сказала посланница ночи, нагнулась за корзинкой и начала отдаляться в лунной мгле, обволакивающей все земное.
      — Куда ты, Снежнолицая?
      — Зови меня лучше — Зоной, — выдохнула трава.
      Будка дотлевала вдали на причале. Галактические выси пронзал с Поющей горы кровавым оком циклоп.
      Пораненные шипами пальцы кровоточили.

      В ожидании Антонеллы я бродил по солнечной стороне площади, напротив Галереи. Ее закончили строить при мне, когда я проходил стажировку в здешнем университете. Все три этажа представляли собою сцепление стрельчатых арок с лесом беломраморных колонн. Арки были изукрашены пестроцветной мозаикой — триумф богини земного изобилия: кистями винограда, лилиями, орхидеями, нежно светящимися, точно огоньки свечей, лимонами и апельсинами, розовоперыми ветвями миндаля. И казалось, над площадью полощутся волнуемые ветром или морем сказочные восточные ковры.
      Внизу размещалось знаменитое на весь мир собрание древнегреческой скульптуры; выше — картины, золотые и серебряные украшения, безделушки, монеты, — все, что осталось на дне промывочного ковша сицилийской причудливо переплетенной истории, начиная с первой Пунической войны, когда вон там, в заливе, качался на волнах Тирренского моря весь карфагенский флот…
      В прохладных залах посетителей было негусто. Иностранцы обычно толпились возле шедевра XV века кисти д'Антонио. На небольшом полотне из темной глубины взирала, чуть скосив карие глаза, молодая женщина в светло-фиолетовой шелковой накидке. Левой рукой накидку она слегка придерживала, а правую руку с растопыренными пальцами выставила чуть вперед, как бы призывая мир к тишине. Подобие улыбки затаилось в уголках губ… Возле этого полотна мы и познакомились тогда с Антонеллой. Она училась на третьем курсе и подрабатывала в Галерее как экскурсовод. Да, многое переменилось с той блаженной поры, слишком многое. Кроме ее привычки безнадежно опаздывать…
      Вчера вечером я не стал выпытывать у Учителя подробности его сна обо мне. И без того все стало на свои места. Те, кто властен выудить из человеческой памяти запечатленный там образ и одеть его плотью, не станут зря просить о неразглашении тайны Контакта. ЭОНА выразилась точней: не одеть плотью, а наделить ею.
      Как скафандром водолаза. ЭОНА… Ее поведение позапрошлой ночью мне представлялось теперь несколько странным. Подобно тому, как я забыл, точнее, почти забыл собственное детство; насильственно возвращенный Зоной (или неизвестно кем) в прошлое, на Ласточкино озеро, так, казалось, и сама она действует в полузабытьи…
      ЭОНА… Утром я спросил мимоходом Учителя о возможном происхождении необычного имени. И лишний раз убедился, что многого, многого еще не знаю. Оказывается, в греческой мифологии Зон — неумолимое, неумаляющееся время, отпрыск Хроноса. Последователи Орфея почитали ЭОНА как сына Ночи. Он представлялся глубоким стариком, непрестанно вращающим колесо времени. В Римской империи ЭОНА изображали мощным старцем с оскаленной львиной головой, вокруг тела его обвивалась змея. По учению гностиков, ЭОНАми были высшие силы и духи, олицетворяющие мудрость. Вся земная история с вереницей несправедливостей и страданий составляет один эон. В дословном переводе: ЭОНА — «дочь вечности», «вековечная»…
      Из времен Древней Эллады и зари христианства меня вернул в современность настойчивый автомобильный гудок. Антонелла сидела за рулем в своей крохотной потрепанной машине и махала мне рукой.
      — Чао, Земледер! Ты заслушался пением ангелов?
      Влезай поживее! Нельзя здесь стоять.
      Она изменилась: волосы закалывала сзади пучком и слегка подкрашивала глаза. На ней были вельветовые серо-голубые джинсы и безрукавка поверх голубоватой блузки с вышитыми на воротнике цветами.
      — Сегодня ты выглядишь превосходно, — сказал я и махнул В сторону Галереи. — В тон всей вашей летящей флоре.
      — Благодарю за комплимент, — сказала Антояелла. — О тебе такого не скажешь. Лицо испуганное, глаза красные, как у кролика. О, и вроде бы пополнел!
      При твоем росте я бы воздержалась от спагетти.
      — Как дела у Марио? — сразу спросил я.
      — Кажется, лучше. На следующей неделе обещают выписать.
      — Предлагаю заехать на рыбный рынок. Захватим для Марио печеных креветок. Помню, он их любил.
      — На рыбный, так на рыбный, — согласилась она и ловко протиснулась между фургоном и тремя мотоциклистами. — На рыбный рынок с Земледером, вдруг свалившимся с небес. Помнящим только гастрономические причуды бывших друзей, хотя пронеслось уже ой сколько годков.
      — Не обижайся, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Она отстранилась. — Не обижайся. У меня есть оправдание. В виде изречения. Ты его оценишь.
      «Славяне плачут при расставанье и забывают друг друга, покуда не встретятся вновь». Подмечено полторы тысячи лет назад. Прокопий Кесарийский. Византийский историк.
      — Я готова заплакать прямо сейчас, — сказала она. — Сицилианки плаксивы. Особенно замужние.
      — Выходит, ты замужем?
      — Любая уважающая себя сицилианка в моем возрасте — давно замужем. Заруби в памяти: любая. А перед венчанием, примерно за полгода, уважающая себя сицилианка обязательно должна побродить ночки тричетыре по римским развалинам. В сопровождении неотразимого иностранца. Из тех, кто плачет при расставании. Она должна проводить его в небеса из аэропорта Леонардо да Винчи и тоже всплакнуть. Таков местный ритуал. Он складывался веками.
      — Верно. Так прощались еще при Калигуле, — сказал я.
      — Но для меня сей ритуал не означает ничего! Как чужбе письмо, по ошибке попавшее в почтовый ящик!
      Верну, не вскрывая.
      И опять она отстранилась, словно я потянулся погладить ее каштановые волосы.
      — Письмо письму рознь, Антонелла, — сказал я. — Хочу по ошибке получить конверт с разгадкой, например, причин эпидемии. Глазом не моргнув, вскрою.
      Тут она уставилась на меня со страхом и любопытством, точно бы я на ее глазах начал преображаться в монстра.
      — Ты, археолог, замахиваешься на эпидемию?! Толпа медиков ломает голову, включая самого профессора Боннано! Разве эпидемия мешает кому-то рыться в античных черепках? Что тебе до нее?
      Я сказал:
      — Тебе известно, что в Сигоне плодятся уродливые жучки и зверьки? Что вчера в Солунто из-за них умерло трое граждан? Какое дело мне до них, допытываешься ты? Так вот. Я, Олег Преображенский, не хочу, чтобы петля затягивалась и дальше. Не хочу, чтобы искажалось лицо красоты, хоть это и звучит выспренне. Кто знает, во что выльется эпидемия? Вдруг не у одних мышей и кроликов начнут плодиться уроды? Родить сиамских близнецов — хочешь?
      От резкого тормоза я ударился лбом о стояк бокового стекла. Мотор заглох.
      — За-мол-чи! — закричала она и отвернулась. Потом медленно тронулась с места. Пышноусый синьор из обгоняющего нас «форда» покрутил пальцем у виска, визжа, что мы самоубийцы и негодяи. Рядом с ним на сиденье лаял на нас спаниель. Когда они скрылись за поворотом, Антонелла сказала:
      — Не обижайся, Земледер. На меня находит иногда такое… Хочешь, сведу тебя с профессором Боннано? Ты должен помнить его по университету: чернобородый, под глазами мешки. Потолкуй с ним насчет эпидемии.
      — Пойми: я могу заниматься только раскопками в Чивите — и больше ничем. Только раскопками.
      — Я понятливая. Чем можно помочь тебе?
      — Не мне, а Сигоне, — огрызнулся я. — Для начала разыщи в Палермо одного фотографа. Он величает себя доном Иллуминато Кеведо. Любыми путями попытайся узнать, как попал в прессу его рассказец про пузыри над Сигоной.
      Я вытащил из бокового кармана журнальную вырезку и прочитал ее вслух. Оказывается, Антонелла помнила это интервью. В «Ты и я» у нее были знакомые, и она обещала расшибиться в лепешку.
      В палате стояло коек двадцать, над каждой — крохотное деревянное распятие. Марио с закрытыми глазами лежал в углу, у раскрытого окна. Антонелла наклонилась, поцеловала брата в лоб. Он долго смотрел на нее, словно не узнавая. От его блуждающего взгляда мне стало не по себе. Но еще больше — от пурпурных прыщей, рассыпанных по лицу, шее, рукам…
      — Посмотри, Марио, кто приехал, — сказала она. — И привез тебе жареных креветок.
      Худое лицо Марио оживилось. Он поднялся, откинул одеяло. Мы обнялись.
      — Спаситель мой приехал, спаситель, — бормотал он.
      — Давайте спустимся в сад, — предложила Антонелла. — Там такой ласковый ветерок. Где твой халат, Марио?
      Пока мы спускались по крутой лестнице, он несколько раз порывался меня обнять, бормоча свое «спаситель».
      — Ошибаешься, Марио, — мягко сказал я. — Спаситель ходил с учениками по воде. По глади Тивериадского озера. Я же, если угодно, спасатель. Чтобы нам расквитаться, предлагаю поступить так. После твоей выписки из этого богоугодного заведения. давай снова махнем на катере через Мессинский пролив. Только оступлюсь и вывалюсь за борт я, а спасать меня кинешься ты. И будем, квиты.
      — Это невыполнимо, — сказала Аитонелла. — Ведь нас застиг тогда шторм баллов шесть, не меньше, помните? Волны швыряли катеришко, как щепку, правда?
      Таких штормов поискать. К тому же мой братец плавать до сей поры не научился, даже в штиль. Не суждено ему быть ни спасителем, ни спасателем.
      — Зато из безумия в Сигоне выкарабкался, — сказал Марио, насупившись.
      — Ты самый лучший в мире брат, — сказала Антонелла и поцеловала его в щеку. — Давайте присядем в тенечке, вон под той шелковницей.
      …Многое из того, что рассказал Марио про события в Сигоне, я знал. Не хотелось бередить его рану, но все же я спросил осторожно:
      — Долго ты пробыл в Сигоне перед… случившимся?
      — Как всегда. Ночь на субботу, ночь на воскресенье.
      В понедельник рано утром мы обычно возвращаемся в Палермо.
      — Как тебе спалось в ночь на субботу? Ничего необычного не заметил?
      — Да я глаз не сомкнул до рассвета, — сказал он.
      — Бессонница?
      — Какая бессонница? Мы до полтретьего грызлись с моей Катериной. Это бабье из Агридженто — сущие фурии! Намеренно заводят ссору, чтоб слаще после была любовь. Черт дернул жениться.
      — У нас есть такая поговорка, — сказал я. — Неженатому хоть удавиться, а женатому хоть утопиться.
      На глазах у Марио появились слезы, он схватился за голову: