«Пока солнце взойдет, роса кой-кому очи выест», — сказал он загадочную для связного фразу и сквозь плети сухой ежевики начал пробираться к комендатуре.
Когда окончательно стемнело, он, боясь хрустнуть сучком, забрался на пинию напротив кабинета коменданта. Тот разглядывал открытки в толстом альбоме, время от времени ухмылялся. «Ты у меня сейчас поухмыляешься, стервятник», — с холодной яростью подумал он и, перебирая руками по толстой ветке, добрался до балкона. Поскольку балконная дверь оказалась закрытой, он выдавил стекло плечом и приставил вальтер к боку коменданта, тот потерял сознание или притворился, что потерял, но после воды из графина, вылитой на голову, пришел в себя. Довольно твердым голосом герр комендант объяснил двум прибежавшим на шум автоматчикам, в чьих руках его жизнь, хотя все было ясно и без объяснений.
— Пусть автоматы положат на кресло, а сами в угол, к окну! — скомандовал он коменданту. Все было исполнено без осложнений. Автоматчиков он запер в огромный сейф, автоматы закинул на плечо и повел коменданта в подвал, где в одной из трех камер юноша-немчик, почти еще мальчик, с помощью двух трясущихся от страха и отвращения итальяшек-карабинеров и школьной динамо-машины неумело пытался выведать у обнаженного и связанного Баскакова сведения про партизан. Наверно, лицо незнакомца, кровоточащее от игл ежевики и битого стекла, вывело юношу из равновесия, он не смог трезво оценить ситуацию, рухнур с пулей в голове на чистый кафельный пол, а дуло вальтера снова уперлось в податливый комендантов бок.
— Развязать! Одеть! — цедил он'сквозь зубы, — ощущая железом вальтера содрогание этого тестообразного жирного бока. — Где семья Беллоке? В соседней камере? Шагай туда, борсз, это тебе пе альбомчики разглядывать!
Из соседней камеры вышло восемь человек, из них пятеро малолеток и одна девушка с черными кругами под глазами.
— Не надо Стефанию трогать, синьоры, — сказала плачущая мать девушки. — Умоляю, ей нет еще и шестнадцати…
— Бери автоматы, Петр, сажай их в грузовик, он во дворе, и чеши сам знаешь, куда, — сказал он по-русски. — Прикрытие обеспечу.
— Я без тебя, Миха, ни шагу. Пусть хоть снова пытают, — отвечал Баскаков тоже по-русски, потому как никаких других языков в отличие от нагрянувшего друга с окровавленным лицом он не знал, и щека у него задергалась.
— А об этой куче мале кто позаботится, Баскаков?
Я тебе приказываю как старший по званию: уезжай.
Да не забудь потом машину столкнуть в пропасть. А я как-нибудь выкручусь. Где наше не пропадало!.. Времени у тебя в обрез. Того и гляди вернется с охоты вся их разношерстная команда. Давай! Бог не выдаст, свинья не съест. Проверь бак с бензином, понял?
— Да я без тебя… — начал было опять тянуть резину Баскаков, но тут его спаситель так посмотрел, что Петр лишь махнул рукою с досады. Семья Беллоне быстро погрузилась в грузовик, и вскоре шум мотора затих за холмом…
Дальше в моих рассказах друзьям был пропуск.
Сколько ни пытался я узнать у отца, чей кончился тот вечер, как он умудрился задержать возвратившихся с облавы фашистов на несколько часов, — отец молчал.
Одно известно: в партизанский отряд его через неделю принесли на самодельных носилках два пастуха. Обезображенного. В беспамятстве. В бреду. Уже и война окончилась, и друзья подались кто куда — от Испании до России, а он все в сознание не приходил. А когда пришел — увидел над собою единственным глазом прекрасное и заплаканное лицо девушки. Той, что вышла тогда из камеры и вскоре растворилась с Баскаковым Петром в спасительной тьме ущелий…
Мама моя Стефания, Стеша Беллоне, самолет проносит меня над твоей и моей землей, и бородатый пилот в фуражке с кокардой, наклоняясь ко мне, говорит:
«Вон, взгляните, синьор, будто розовые раковины в синеве и зелени волн. Это карьеры Каррары, не будь этого мрамора — сам божественный Микеланджело не создал бы ни «Давида», ни «Оплакивания Христа»…
Как? Вы родились в Карраре? О-ля-ля, а акцент у вас неаполитанский, и за это стоит выпить ламбрусского, лучшего в мире вина… Убедились? О, да вы на Сицилию! Археолог? Браво, синьор!..» Мама Стеша, как нашла ты его над ручьем, как укрыла от предателей и ищеек, как вдохнула в него память, волю к жизни, саму жизнь. Самолет проносит меня над моей и твоей землей, и я чувствую, как две крови сплелись во мне и слились, как сплелись вы с отцом в то утро, когда твои волосы стекали ему на грудь. Как сумела ты без единого крика и вздоха прожить с ним и со мною сперва в деревушке за Уралом, на поселенье, потом в Джезказгане и наконец в доме дедовом, в Алма-Ате. Даже я не решался, когда подрос, целовать его, как в детстве, туда, где было когда-то лицо, но ведь ты вообще никогда его не видала вблизи, отцово лицо, разве что на фотографиях довоенной поры… Ты накладывала мне примочки на рассеченную бровь после того, как третьегодник Бусыга обозвал отца моего уродом, и мои ручонки на его горле расцепляли четверо учителей; ты говорила: «Будь спартанцем, не хнычь, сын героя, твой отецпрекраснее всех». Мама Стеша, сквозь рев исполинской трубы самолета я слышу нежное пенье каррарских розовых раковин: «Всех прекрасней Стефания — ты…»
* * *
Лишь дважды удивил меня отец. Сначала, когда получил большую министерскую премию, не помню, тысячи полторы или две и, закупив на все эти деньги коньяка, водки и разной провизии, укатил на служебном грузовике в горы, где в пансионате для инвалидов войны доживали жизнь существа без рук и без ног, не пришедшие в память, слепоглухонемые. Через неделю мы поехали за ним с дедом. Он легко дал себя увезти домой, где встал перед матерью на колени и сказал поитальянски, чтоб, наверно, не понял дед: «Прости меня, пса поганого, Стефания. Повинную голову меч не сечет. Клянусь Каррарой — больше ни капли зелья в рот не возьму». И слово свое сдержал.
Потом, года через три, приехал из Москвы Баскаков. Кудрявый, быстроглазый, в генеральской форме, он, как ребенок, изумлялся нашей библиотеке; грушам и яблокам в саду, георгинам вровень с крышей сарайчика, которые выращивала мама.
— Отпусти шофера, Петр, — сказал отец. — Воскресенье, а ты полдня машину держишь. У него тоже ведь семья.
— А для чего мы воевали, кровь проливали? — весело спросил генерал, но машину отпустил. Он прожил на ведомственной даче в горах целый месяц, изредка наведывался к нам. Перед отъездом в Москву он положил отцу на стол зеленый конверт.
— Скажу тебе как фронтовому другу, Миха, только не обижайся, браток: живешь ты неважнецки. Книжки старинные — хорошо, грушки-яблочки — тоже. А вот второй этаж в доме не мешало бы надстроить. И дачку в горах заиметь. Ежели пожелаешь, я об участке похлопочу.
Отец хмурился, потирал ладонью ту, багровую, с зелеными пороховыми вкраплениями, половину лица.
А Баскаков ничего не замечал, все больше распаляясь.
— Мой тебе совет, Никифорыч, для начала обзаведись хотя бы гарнитуром, а?.. В конверте деньжата и телефон завмага из округа, понял? Да не дергайся, я ж тебе жизнью обязан, Михаил. Ну, давай обнимемся на прощанье.
— Обнимал медведь барана, — глухо отозвался отец, не вставая. — Значит, живу неважнецки, да? Гарнитурчиков не нажил, да? А ты забыл, к каким местам тебе хозяева поместий на Рейне провода прикладывали? Владельцы дачек! Любители венской мебели!..
Не ожидал от тебя, Петр Борисович! Перед бойцами, чьи кости точат в земле черви, не стыдно?
С отцом случился сердечный приступ, и мама, как всегда, сама ему впрыснула камфару.
Баскаков всю ночь просидел возле отца. Беспрестанно пил, почти не закусывая, но хмель его, видно, не брал.
Всю ночь он просил у отца прощения, говорил, что его сгубила расчетливая нелюбимая жена, что он, Петр Баскаков, отца моего сегодня предал, но, что случись снова война, он за него в огонь кинется и в воду.
— Ох и любишь ты, Баскаков, воду в ступе толочь, — подал наконец голос отходчивый отец. Видимо, друга он простил, но тот у нас больше не появлялся.
* * *
Мальчишки ждали меня у мельницы. Мы двинулись вверх по косогору через грязный подсыхающий сад с обрывками прошлогодней листвы и кое-где торчащими на ветках бурыми яблоками. На вкус они немного отдавали гнилью, но зато пахли прошлогодним летом.
Нас было шестеро, все из одной школы. Наш вожак Чава поигрывал на поясе настоящим финским ножом в чехле. Мы страшно ему завидовали еще и потому, что на прошлой неделе он обнаружил на Ласточкином озере тайник времен гражданской войны. Он гнался с собакой за лисой и провалился в яму, где под истлевшим брезентом и трухлявыми досками стояли вплотную друг к другу четыре ящика. В одном лежали промасленные винтовки, но без патронов. Другие Чава не открывал.
Мы должны это сделать вместе, заодно оценив, какой он всем верный друг.
Мы долго искали тайник, замаскированный пожухлыми стеблями курая, но наконец нашли. Радости не было предела. Решили положить несколько довольно тяжелых снарядов в вырытую ямку и развести сверху большой костер, чтоб жахнуло как на войне. В углу снарядного ящика я заметил гранату, похожую на зеленый апельсин, только с рифлеными стенками, и побежал похвастаться к Чаве.
— Давай сюда, — сказал он, — все тайниковое мое.
— Не получишь, не получишь, только зря себя помучишь! — смеялся я, прыгая на одной ножке. Он обиделся, навалился на меня, мы начали возиться. Не знаю, как оказалось в его руке стальное колечко с усиками, но хорошо помню его белое ватное лицо, когда он начал пятиться к большому камню, повторяя беспрестанно:
— Только не разжимай руки! Только не разжимай руки!
Когда он юркнул за камень, я услышал над ухом голос отца:
— Он прав, Олег, не надо разжимать, а не то она взорвется.
Человек, разительно похожий на отца, но с тем, не обезображенным, довоенным, лицом крепко обхватил мои руки.
— Давай-ка спустимся к воде, — говорил негромко он. — Ты ведь знаешь, Олег, почему озеро называют Ласточкиным?
— Потому что они на зиму никуда отсюда не улетают, а ложатся на дно… Сцепятся лапками и спят в озере до весны, — сказал я похожему на отца.
— Верно, Олег. Некоторых же ласточек уносят на юг журавли под крылом. Или аисты на спине… Ты осторожней, ставь сапоги боком, чтоб не скользили. Видишь, вода совсем близко… Теперь чуть ослабь руки, эту штуку я попробую сам ухватить. Разжимай, разжимай, не бойся. Даже после щелчка есть еще время от нее избавиться. Разожми, тебе говорят, ну!
— Не м-могу. Р-руки скр-рючило! — стучал я зубами и не мог, не мог их разнять, как на Бусыгином горле. Тогда таинственный человек в легкой диковинной рубахе не по сезону и в синих шелестящих штанах так сжал мне запястья, что я закричал. Граната начала падать в траву, но он перехватил, ее на лету, коротким броском метнул в озеро, успев еще повалить меня и накрыть своим телом. Ударил взрыв. Столб воды и тонкого льда восстал из воды, преломляя солнечные лучи.
— Ура, ура! — наперебой кричали ребята. — Рыбешки-то сколько! И выдра дохлая!
— Братва, сооружай плот, карасей на костре печь будем! — поддержал всех Чава.
Рыбы раздобыли порядочно, не меньше ведра. А вот незнакомец, похожий на отца, исчез, будто его вовсе не бывало. Вместе с ним исчезли и тайник, и два снаряда, уже положенные в будущее кострище. Даже в десятом классе мы время от времени выбирались на Ласточкино озеро, продолжали поиски тайника. Безуспешно. Как в воду все кануло.
В конце концов я и сам начал сомневаться в реальности случившегося. Да, был тайник, был, да, ели печеную рыбу, даже домой я принес несколько карасей.
Но никого из взрослых — тем более в синих штанах и летней рубахе — у озера не было. Так утверждала вся наша ватага, включая и Чаву.
И только Белый, когда уже уезжал в летное училище, признался мне: он видел тогда синештанного. И как мы к воде с ним осторожно сползали, и как гранату он плюхнул — все видел Белый. Но похож был незнакомец, как две капли воды, на его, Юркиного, отца. Хотя и выглядел помоложе.
5. Эпидемия
— ЭОНА, ДО СИХ ПОР Я НЕ ВЕРИЛ В СУЩЕСТВОВАНИЕ ИНОПЛАНЕТЯН. МЫСЛЯЩИЕ ОБЛАКА, ЧЕЛОВЕКО-ГРИБЫ, ЛЮДИ-ОСЬМИНОГИ, ОДУШЕВЛЕННЫЕ СГУСТКИ СВЕТА — ВСЕ ЭТО. ПО-МОЕМУ, ВЫДУМКИ, ВРАКИ. УЧИТЕЛЬ ЖЕ СЧИТАЕТ, ЧТО ДРУГИЕ МИРЫ ПОВСЕМЕСТНО НАСЕЛЕНЫ, НО ИХ ОБИТАТЕЛИ — ТОЧНАЯ КОПИЯ ЧЕЛОВЕКА. ПОДОБНО ТОМУ КАК ОДИНАКОВЫ АТОМЫ ВО ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ ИЛИ СПИРАЛИ ГАЛАКТИК…
— НО ПОЧЕМУ АТОМ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ РАЗМЕРОМ С КОЛИЗЕЙ, А ГАЛАКТИЧЕСКАЯ СПИРАЛЬ СОТКАНА ИЗ СЕРЕБРИСТЫХ ВЕТОК ДЖИДЫ? РАЗУМ МНОГОЛИК, МНОГОМЕРЕН. ЧЕЛОВЕК СТАЛ ЦАРЕМ ПРИРОДЫ СЛУЧАЙНО. И КОСМИЧЕСКИЕ КОРАБЛИ, И СИНХРОФАЗОТРОНЫ, И ЛОДКИ ПОДВОДНЫЕ, И ТЕЛЕБАШНИ МОГЛИ БЫТЬ СОЗДАНЫ, НАПРИМЕР, ПОТОМКАМИ ДИНОЗАВРОВ, ЕСЛИ БЫ ДИНОЗАВРЫ НЕ ВЫМЕРЛИ 65 МИЛЛИОНОВ ЛЕТ НАЗАД ПРИ ЗАГАДОЧНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.
— ДОПУСКАЮ, ЧТО ТЫ ПРАВА, ЭОНА. НО, ГОВОРЯТ, НЕТ НИ ОДНОГО ДОСТОВЕРНОГО ФАКТА ПОЯВЛЕНИЯ ИНОПЛАНЕТЯН НА ЗЕМЛЕ.
— ТВОИ МОЗГ МОЖЕТ ВМЕСТИТЬ ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ТОМОВ УБОРИСТОГО ТЕКСТА. ЭТО ПОЧТИ ВСЕ КНИГИ ЗЕМЛИ. КАК ЖЕ ТЫ ЗАБЫЛ СТАТЬЮ, КОТОРОЙ ПОТРЯСАЛ КОГДА-ТО ПЕРЕД ВСЕМ УНИВЕРСИТЕТОМ? ВСПОМНИ: МИЛАНСКИЙ ЖУРНАЛ «ПАНОРАМА»…
— К СТЫДУ СВОЕМУ, ЭОНА, ЗАБЫЛ.
— Я НАПОМНЮ ТЕБЕ, ЗАБЫВЧИВЫЙ. ТАМ ГОВОРИЛОСЬ О НИЗКОРОСЛОМ СУЩЕСТВЕ С ЗЕЛЕНОЙ КРОВЬЮ, НАИДЕННОМ 7 ИЮЛЯ 1948 ГОДА ВОЗЛЕ ОСКОЛКОВ НЕВЕДОМОГО ЛЕТАТЕЛЬНОГО АППАРАТА. В МЕКСИКЕ, В 45 КИЛОМЕТРАХ ОТ ГОРОДА ЛАРЕДО. СУЩЕСТВО БЫЛО ЧЕТЫРЕХПАЛЫМ, БЕЗ ЯЗЫКА И ЗУБОВ, БЕЗ УШНЫХ И НОСОВЫХ ОТВЕРСТИИ. НАПРЯГИ ПАМЯТЬ: ДВЕ ФОТОГРАФИИ НА РАЗВОРОТЕ.
— ВСПОМНИЛ, ЭОНА! А НА МЕСТЕ УШЕЙ — ГЛАЗНЫЕ ВПАДИНЫ… ЛЕТ ПЯТЬСОТ НАЗАД ТОЖЕ НАХОДИЛИСЬ ОХОТНИКИ ОПИСЫВАТЬ ЛЮДЕЙ, У КОТОРЫХ РТЫ «МЕЖИ ПЛЕЧМИ», А ГЛАЗА — «ВО ГРУДЕХ».
— ПРЕЖДЕ ЧЕМ СГОРЕТЬ И РАЗВАЛИТЬСЯ, АППАРАТ ПРОЛЕТЕЛ НАД ЗЕМЛЕЙ ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ КИЛОМЕТРОВ. МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЗА 54 МИНУТЫ. ЗА НИМ СЛЕДИЛИ РАДАРЫ, ТАК ЧТО ЦИФРА ПРИМЕРНО ТОЧНА.
— ПРИЗНАЮ: В СОРОК ВОСЬМОМ ГОДУ С ТАКИМИ СКОРОСТЯМИ НИКТО ЕЩЕ НЕ ЛЕТАЛ. НО КАК ПОВЕРИТЬ, ЧТО ЗЕЛЕНОКРОВНЫЙ КАРЛИК, БЕЗЗУБЫЙ УРОДЕЦ С ЧЕТЫРЬМЯ ПАЛЬЦАМИ, МОЖЕТ ПИЛОТИРОВАТЬ КОСМИЧЕСКИЙ КОРАБЛЬ?
— У ТЕБЯ, ЗАБЫВЧИВЫЙ, ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ ЛИШЬ ПОТОМУ, ЧТО ТЫ ПРОИЗОШЕЛ ОТ КИСТЕПЕРОИ РЫБЫ ДЕВОНСКОГО ПЕРИОДА, С ПЯТЬЮ РАСЧЛЕНЕНИЯМИ НА ПЛАВНИКАХ.
— ТОГДА, ЭОНА, Я ХОЧУ УВИДЕТЬ ЛЕТЕВШЕГО УРОДА В ЛИЦО.
В Палермо самолет из Рима приземлился поздно вечером. Было тепло и сухо. Средиземноморские звезды висели над самым аэродромом, как под куполом планетария. Даже на бетонных плитах чувствовался терпкий запах кипарисов. От самого трапа до низкого вокзальчика прибывших сопровождала дюжина бравых карабинеров.
— В Риме нас встречали сестры с Евангелием и распятиями, а здесь — черти с автоматами, — услышал я разговор двух попутчиц-монахинь. Одна из йих — чуть ли не на голову выше меня — широко перекрестилась.
В таможенном зале висел во всю стену плакат:
ВО ИЗБЕЖАНИЕ ОТРАВЛЕНИЙ УПОТРЕБЛЯЙТЕ ВСЕ ПРОДУКТЫ В ПИЩУ ТОЛЬКО ПОСЛЕ ТЩАТЕЛЬНОЙ ТЕРМИЧЕСКОЙ ОБРАБОТКИ. ПОМНИТЕ: ПРИЧИНЫ ЭПИДЕМИИ ВСЕ ЕЩЕ НЕ УСТАНОВЛЕНЫ!
— Что за эпидемия? — тихо спросил я у таможенника, кареглазого крепыша с лунообразным свежим шрамом на левой скуле.
— Разное говорят люди, синьор. Одни — что от масла оливкового, другие напирают на тухлую воду.
Кто во что горазд. В общем, — на сегодняшнее утро окочурилось 178 человечков. Прими их с миром, вседержитель. — Он поднял глаза к потолку. — Пожалуйста, раскройте, синьор, чемодан. Съестное наличествует?
Кареглазый аккуратно отложил в сторону все, чем я хотел порадовать Учителя: две буханки бородинского хлеба, банку селедки, целлофановые пакетики с клюквой.
— Продукты, синьор, конфискуются. Ввоз их строго воспрещен. Разве вас не поставили в известность в Риме при вылете? Кстати, нужна ли вам справка о конфискации?
— Обойдусь без бумажек, — улыбнулся я, — Хотя ума не приложу: как вы сможете подвергнуть селедку специальной термической обработке?
Крепыш мне подмигнул и сразу же занялся монашками. Я пересек пустынный зал, сел в такси.
— Отель «Конхилья д'Оро», — сказал я шоферу. — И, пожалуйста, парочку свежих газет.
— У меня, синьор, только «Голос Палермо», Другие можно купить по дороге, если немного завернуть в сторону церкви Сан Джованни, она, между прочим, двенадцатого века.
— Тогда прямо в «Золотую раковину».
Добрую треть первой полосы занимал снимок мужчины в луже крови и с раздробленным черепом. «Новая мафия, — гласила подпись. — Подпольное правительство Италии, твердо стоящее на двух китах — торговле наркотиками и коррупции. Взрыв террора в столице мафии Палермо: уже сто третье убийство только в этом году».
Я начал вчитываться в перепечатку из лондонской «Санди тайме». Оказывается, мафиози давно уже вместо спекуляции недвижимостью и строительными подрядами переметнулись к покупке игорных домов, похищениям людей и торговле наркотиками. «Конкуренция в этой торговле столь высока, что кровавая война между кланами не прекращается. Каждую неделю совершается очередное убийство или загадочное исчезновение новой жертвы. В Палермо поговаривают, что бетонные фундаменты новостроек на окраинах города превратились в склепы, забитые трупами мафиози». Главари кланов давно уже установили прямую связь — Палермо — Нью-Йорк».
Об эпидемии «Голос Палермо» ничего не сообщал, зато на третьей полосе, сверху, большими жирными буквами значилось:
БЕСЧИНСТВА ИНОПЛАНЕТЯН ПРОДОЛЖАЮТСЯ. ВЧЕРА ПРИШЕЛЬЦЫ НАГЛО СПАЛИЛИ ИКС-ЛУЧАМИ РОЩУ МИНДАЛЬНЫХ ДЕРЕВЬЕВ В ОКРЕСТНОСТЯХ АГРИДЖЕНТО.
Ниже пестрело изображение «летающей тарелки», смахивающей на перевернутый гриб-боровик. Жалкая эта липа выдавалась за фото (правда, любительское), сделанное одним мучившимся бессонницей шофером. Под «боровиком» шла такая уж махровая несусветица, что я поспешил перевернуть страницу. И вот удача! — дальше шло интервью с Учителем под заголовком «Сад приязни и развлечение души». После перечисления его заслуг, сильно преувеличенных, как и полагается при публикации беседы с иностранцем, корреспондент повел бойкую беседу:
Корреспондент: Дорогой профессор, правда ли, что вы поклялись раскопать на холме Чивита и вернуть хозяевам серебряный глобус, который не сможет поднять ни один подъемный кран?
Профессор: Поскольку глобуса никто уже много веков не видел, я, видимо, клясться должен бы был здешнему королю Рожеру Второму. Ведь это по его приказу арабский мудрец ал-Идриси руководил постройкой серебряного подобия небесного свода и большого круга, изображавшего поверхность нашей планеты. На мерцающем диске были выгравированы семь климатов земли, «с их странами и областями, берегами и полями, течениями вод и впадениями рек», как писал ал-Идриси в манускрипте «Развлечение истомленного в странствии по областям». К манускрипту было приложено 70 отдельных карт.
Что касается подъемного крана, то судите сами: серебряное чудо весило около шестидесяти пяти тонн.
Корреспондент: Из такой серебряной груды можно отлить не один подъемный кран! Но, извините, для вашего серебряного чуда нужно было и помещеньице немалое…
Профессор: Полагают, то была древняя норманнекая башня, видимо, известная и вам, поскольку она рядом с вашей редакцией. Кстати, спустя пять веков после безвозвратной гибели глобуса в башне разместилась обсерватория.
Корреспондент: Вы немного противоречите сами себе, профессор. Как можно найти глобус, который погиб?
Профессор: Так полагает большинство ученых.
Примерно в 1160 году здесь, в Палермо, восстали недовольные новым королем, Вильгельмом Дурным, как вы помните. Среди прочего восставшие растащили по частям и глобус.
Но я придерживаюсь другого мнения. Во-первых, глобус был сооружен не в Палермо, а в крепости Чивите, это не так уж и далеко. Чивита основана примерно в те же времена, что и Палермо, но в Чивите явно преобладает эллинская культура, а король Рожер, хотя и был норманном, обожал Древнюю Грецию. Кстати, в Чивите он пребывал иногда по полгода.
Далее. Вряд ли престарелый ал-Идриси пережил бы гибель своего детища, тем более вряд ли стал писать для Вильгельма Дурного продолжение своего бессмертного труда. Он же, представьте себе, написал. Я говорю о сочинении «Сад приязни и развлечение души» с семьюдесятью тремя картами. Это и позволяет мне надеяться, что серебряный глобус отыщется в Чивите.
Корреспондент: Ваша гипотеза не лишена убедительности.
Профессор: Это не только моя гипотеза. О судьбе глобуса в свое время блестяще написал наш русский поэт и историк Сергей Николаевич Марков! И знаменитый арабист академик Крачковский руку тоже приложил. Стоим на плечах гигантов, как говаривал Ньютон.
Корреспондент: Когда вы надеетесь откопать глобус?
Профессор: Пока еще не известно, где именно в Чивите располагалась обсерватория. Но мы ищем не только глобус — мы копаем город.
Корреспондент: Ползут слухи, что в связи с эпидемией многие участники вашей экспедици спешно покинули Сицилию…
Профессор: Это не слухи. Уехало семеро — американцы, турки, шведы, француз… Это их право:
Мы никого не удерживаем. Но раскопки идут. И будут продолжены.
Корреспондент: И посторонний вопрос, профессор. В связи с той же загадочной эпидемией поговаривают, что она вызвана вмешательством в земную жизнь пришельцев то ли со звезд, то ли из будущего…
Профессор: Наука оперирует не сплетнями, а фактами. Что касается пришельцев, то археология имеет дело только с пришельцами из прошлого: это добываемые из земли предметы старины. Они выставлены во всех музеях.
Корреспондент: Извините, не замечали ли вы по ночам над Чивитой «летающих тарелок»?
Профессор: В отличие от астрономов археологи ночью спят.
С газетой под мышкой я ворвался в номер Учителя.
— Поздравляю, Сергей Антонович! Сногсшибательное интервью!
Учитель лежал, вернее, полусидел на трех подушках. Он немного похудел, выглядел усталым. Интервью он просмотрел мельком и отложил газету рядом с собою на кровать.
— Здорово работают, дьяволы. Сегодня после обеда без разрешения ввалились ко мне со своими легкомысленными вопросами, а вечером уже тиснули. — Он слабо мне улыбнулся. — Молодец, что все поняли и примчались, Олег. Сердце у меня прихватило, притом основательно. Не меньше недели придется еще проваляться.
Я как броненосец с пробоиной под ватерлинией. Сверху ничего не заметно, но чувствую: потихоньку зарываюсь в волны…
— Пробоину заделаем, Учитель, — бодро сказал я. — Вот привез мумие, облепихового масла, спелой боярки. Хорошо, что догадался положить в портфельчик, а не в чемодан. Не то отобрала бы таможня вместе с селедкой и черной икрой, под предлогом эпидемии. Неужели и впрямь чуть ли не двести смертей?
— Плюс втрое больше потерявших рассудок. Вообще здесь закрутилась странная карусель. Видения Мурата — детский лепет по сравнению с местной чертовщиной. Надеюсь, подарок Марио таможенники не конфисковали?
Я выложил Учителю на ладонь двухголовую ящерку в облачке ваты. Он развернул, внимательно со всех сторон осмотрел.
— Учтите, Олег, возможно, это ключ к разгадке непонятных событий последних двух месяцев, включая эпидемию.
— Эпидемия! Странная карусель! Чертовщина! Инопланетяне! — не удержался я. — Да объясните, умоляю, что здесь происходит?
…А происходило следующее.
Июльской ночью в портовом городке Сигоне случилось землетрясение. Накануне была суббота, день почитания здешнего святого, великомученика Джузеппе.
Еще с утра вереницы автомашин стекались отовсюду к кладбищу с часовней Сан Джузеппе. Служба закончилась около часу ночи, поэтому большинство приехавших заночевали у родственников или прямо в машинах возле кладбища.
В половине третьего земля содрогнулась, в домах зазвенела посуда. Землетрясение здесь не редкость, никто не обратил внимания на подземные толчки. Однако кое-кого насторожили непрекращающийся вой собак, кудахтанье кур, хрюканье и визг свиней. Еще через полчаса Сигону постигло подобие массового безумия: люди в одном белье выскакивала из жилищ, лезли на крыши, карабкались на деревья, всхлипывали, выкрикивали бессвязные слова. К утру несколько галлюцинирующих скончались в мучениях. Подоспевшая к полудню бригада врачей из Палермо терялась в догадках относительно причин бедствия. Пришлось силами полиции Сигону оцепить. Положение между тем не улучшалось: психоз обрушился на двух врачей и добрый десяток полицейских. Правда, все они остались живы, но тут власти, учтя серьезность положения, обратились за помощью к военным. Те скороспешно жителей Сигоны выселили, а еще через неделю вокруг городка уже блестело на солнце кольцо из колючей проволоки. Кольцо это многим представлялось абсолютно излишним, и без того не нашлось бы охотников разгуливать по' мертвой Сигоне…
— Сколько же выселенных из мертвой Сигоны? — спросил я Учителя.
— Судя по путеводителю, жителей там насчитывалось около двух тысяч. Безумие коснулось лишь трети из них — опять загадка. Здоровых расселили по окрестным деревушкам. Больных — в специальный военный госпиталь. Это довольно близко отсюда, в районе Солунто.
— Военный, значит, госпиталь, военный… — Я постучал пальцйми по столику. — Изв-ините, Сергей Антонович, но при всем желании выявить связь между событиями в Сигоне и вот этой двухголовой ящерицей я не могу.
Учитель, чуть щурясь, глядел на ящерку. Светло-голубой халат лишь оттеня-л нездоровую, бледность его лица,
— Не спешите, Олег, расписаться в бессилии. Я еще не сказал главное. Здесь перешептываются, что, мол, в Сигоне двухголовые плодятся теперь вовсю. И не только ящерицы. Мыши, Крысы. Жуки. Голуби. И не просто двухголовые. Двухвостые. Восьмипалые. С обезображенным телом. Без черепной коробки. Даже без мозга.
Множество уродств, притом самых неожиданных.
Слова Учителя отдавались в сознании глухо, как подземные взрывы. Я представился сам себе одиноким астрономом в горах, вдруг заметившим лунной ночью, что к Земле приближается живое космическое облако отвратительных тварей, сладострастно и жадно взирающих на ее красоту, и приближаются уродины отнюдь не так, как положено небесной механикой, а непостижимо быстро: облако уже зависло над снежными хребтами, и принимать решение об отпоре нашествию нетопырей надо в считанные минуты.
— Скорее всего Марио давно забыл про ящерицу, прошло уже несколько лет. Но вдруг вспомнит? Я сейчас же ему позвоню. — Я раскрыл записную книжку и потянулся к телефону. Учитель приложил палец к губам.
— Олег, про эпидемию по телефону ни слова! Предосторожность не помешает. И вообще — никаких лишних расспросов на эту тему. Кто знает, что за глыба здесь нависла. Почему до сих пор сюда не впускают никого из всемирной организации здравоохранения? Почему закрыли въезд зарубежным врачам, всем, кроме американцев?.. А так называемые инопланетяне, что за бредятина? Понимаю, газетчики наткнулись на золотую жилу, трубят про пришельцев во все трубы. Но, может, просто отвлекают внимание от эпидемии?
— Завтра с утра засяду за газеты, — сказал я. — Насчет пришельцев надо копнуть поглубже.
— Завтра поедете в Чивиту, Олег. Нельзя, чтобы экспедиция развалилась окончательно. И прихватите с собою вон ту зеленую папку, слева на шкафу. Там газетные россказни про инопланетян. Кстати, вы еще, кажется, не обустроились в номере. И не поужинали…
— Номер мой напротив вашего, Учитель. Что касается ужина, то я просто выпью внизу, в баре, теплого молока, а потом минут пять-десять прогуляюсь. Заодно позвоню Марио из автомата. Вы правы: инопланетяне вполне могут прослушивать гостиничный телефон.
Тень улыбки проскользнула по иссохшим губам Учителя, как лунная тень.
— После разговора с Марио зайдите, Олег, ко мне…
От гостиницы к невидимому морю тянулась слева стена тростника. Сухие стебли слабо позванивали под ветром. Справа подступали к улице уродливые жирные кактусы, похожие на скульптуры модернистов. За двухметровыми кактусами угадывались двухэтажные особняки местной знати. Ни одно окно в них не светилось:
Сицилия засыпает рано.
Телефон Марио я помнил наизусть. Трубка долго молчала. Я уже отчаялся, когда раздался певучий голос, который я узнал бы из тысячи других:
— Слушаю.
— Антонелла белла*, - выдохнул я. — Может, ты вспомнишь Олега? С нежным прозвищем Земледер.
(Да, иначе как земледерами нашего брата археолога она не именовала.)
И снова долгое молчание.
— Антонелла, — сказал я шепотом.
— Откуда ты свалился? — спросила она тоже шепотом. — Из Москвы? Из Рима? С Меркурия?
— Из Палермо. Из «Золотой раковины». И намерен звонить тебе беспрерывно, пока не кончится виза. Позови, пожалуйста, к телефону Марио.
Трубка сотряслась от всхлипываний.
— Святая мадонна, он в госпитале бенедиктинцев.
А до этого чуть не умер в Солунто. Господи, как он мучился, как бредил! Но слава богу, остался жив. — Она опять зашептала: — Я переехала сюда, к нему, потому что мама без Марио совсем сдала.
Я спросил:
— Ты не помнишь его диагноз, Антонелла? Может, нужны какие-то лекарства?
— Белла (итал.) — прекрасная.
— В том и ужас, что никто ничего не знает. У нас это называется просто-эпидемия. Многие уже умерли, ты, верно, слышал. Это чудо, что я в тот день не поехала с Марио в Сигону. — Она всхлипнула.
— Можно ли навестить Марио в госпитале?
— Только по воскресеньям, с четырех до шести.
В другие дни монахи не пускают. У них там строго.
— Воскресенье послезавтра. Давай встретимся в три, возле картинной галереи? Вместе съездим к Марио.
— У галереи? Возле фонтана «Трех лилий»? На нашем любимом месте? Ты не забыл? «*- печально спрашивала она.
— Я ничего не забыл, Антонелла белла, — сказал я. — Если понадобится моя помощь до встречи, звони в «Золотую раковину». Но учти: завтра почти весь день я буду на раскопках. Спокойной ночи!
— Узнаю тебя, Земледер. За эти годы ни одного звонка, ни строки, а желаешь спокойной ночи, будто мы расстались лишь вчера. Остроумно. Кому спокойной ночи} мне или себе?
