— Когда возжелаешь, пришелец.
      — Что разрешаете брать с собою?
      — Только то, во что облачен, пришелец. Кроме скафандра. Он тебе не понадобится. Впредь до отлета к башне можешь странствовать и без скафандра. Ты окружен надежной защитой, пришелец.
      — Надо подумать, — сказал я.
      — Думай, пришелец. Думай, как сказать Земле то, что ты скажешь Земле. Если спросят, пришелец.
      — Что я должен сказать, если спросят?
      — Истинно тяжкой должна быть ноша, чтобы дойти до Сада Прекрасного, пришелец.
      — Осточертел мне ваш сад, — сказал я.

* * *

      В ночь перед отлетом к южному полюсу мне привиделся вещий сон. Будто пытаюсь вскарабкаться на высокую гору, острием проткнувшую купол незнаемых небес. Никак не могу забраться, блуждаю между скал и даже запамятовал обратный путь. Замечаю висячую лестницу, она сплетена из птичьих перьев. Выбиваюсь из сил, взбираясь по ней, и вот вижу унизанный огнями сад. В том саду множество золотых, серебряных, медных деревьев. Иглы и листья с отливом червонным, шишки из самоцветных каменьев, на стволах — узоры затейливые. И доносится голос реки, текущей меж берегов из топазов и яшмы: «Деревья эти знают прошлое, невозвратное, невозможное и предвещают грядущее, возвращенье твое стерегущее». Я подхожу к медному дереву над рекой, спрашиваю мысленно: «Когда ж на Землю вернусь?» И ветви загадочно шелестят: «Когда на горе небес засеребрятся снега…»
      Три километра от вершины холма, где я посадил «челнок», до подножия башни дались мне нелегко.
      Я шел тяжелыми шагами, в невеселых раздумьях…
      Неудачник, перечеркнувший надежды человечества. Что станется со мною в этой башне, вблизи еще больше похожей на исполинское дерево, изуродованное и забинтованное? Я шагал по нежной траве Индры, как по пуху земных одуванчиков. Разбрызгивало лучи светило. Паслись в бледно-синем небе редкие облака. Мерцали звезды, их было 11249. И проворачивалось в мельнице времени колесо Млечного Пути.
      В башне, едва я туда вошел, выкатилась из стены кабина, приплюснутая с боков. Дверца кабины уползла вверх, я погрузился в подобие кресла из мягчайшего зеленого мха. Начал меркнуть свет.
      Остальное помню смутно. Помнится, вроде со стороны обнаружил вдруг себя лежащим, как тогда, в операционной, на столе-раковине, и музыка пела, как далекий океанский прибой, но надвигалась, надвигалась сверху прозрачная полусфера, и вот на стенах ее хрустальных проступили звезды, крупные, как роса, а за звездами уже пульсировала нечеловеческая, зловещая, непреображенная тьма. И ударил свет.

* * *

      И ударил свет, а вослед за светом я увидел сквозь серебряную паутину русокудрого мальчонку и за ним в ослепительной голубизне дрожал и рвался из его ручонок полосатый воздушный змей.
      — Дедушка, ты Черномор? — спросил мальчонка. — Это ты таскал Руслана над лесами и морями?
      Я лежал в полусфере, голова утопала среди серебряных нитей. То были мои, мои седые волосы до плеч, моя седая, разметавшаяся по груди борода.
      — Отменный у тебя змей. Сам смастерил? — проскрипел я.
      — Знамо дело, сам. Бумага, клей, ножницы. Но запомни: ножницы маленьким детям в руки брать нельзя.
      Воспитательница не велит, — обстоятельно поясняло дитя.
      — Ножницы с собой?
      Он закивал головенкой и опасливо вложил их мне в руку. Я сел в полусфере, кое-как обкорнал седые пряди.
      Налетевший ветер подхватил серебряный комок, поволок по лужайке, как перекати-поле.
      — Чериоморья борода! Черноморья борода! — распевал счастливый повелитель змея.
      — Слушай, малец, где здесь поблизости озеро или ручей? Хотя бы лужа… — сказал я вставая и сошел с того, на чем возвратился домой. На моих глазах полусфера сжалась до размеров подсолнуха или арбуза.
      По мере уменьшения над нею сперва прояснился синеватый купол, но сразу же затянулся изнутри тума- ном.
      — Здорово ты колдуешь, Черномор, — восхитился златокудрый. — Озеро за теми вон кустиками. Озеренок, озерный детеныш.
      — Пошли поглядим, — сказал я и поднял из травы невесомую полусферу. — Давай, поведу змея.
      — Ты страшный. Змей испугается и улетит.
      Из синевы озерца на меня воззрился глубокий старик. Так вот что они имели в виду, намекая на энергию, которая во мне. Я расплатился за возвращение временем. Засеребрились снега на горе небес, потому что небыстро поворачивают зеркало братья на голубой звезде…
      — Гляди, Черномор, на мне такой же костюм, как твой, — потрогал меня за пояс малец. — Теперь много дядей и тетей носят такие.
      — Какие такие?
      — В каком улетел на Индру самый великий астронавт. Иван Пересветов. Ты его случайно не знал?.. Когда дядя Ваня вернется с Индры, я буду старик, как ты.
      И борода такая же будет. А он прилетит молодой.
      Не веришь, что ль?
      — Когда улетел Пересветов? — быстро спросил я и с трудом проглотил ком в горле.
      — За три лета, как меня принесли аисты. В аистином платке.
      Змей трепетал, дрожал, метался в небе, силящемся отделиться и улететь от Земли.
      — Тебя небось дома обыскались, — сказал я.
      — У меня нет дома, — вздохнул он. — Живу в детском дворце. В той вон роще, на бугре. Нас там тридцать восемь мальчишек и девчонок. Вся наша родня погибла на Плутоне. Целый город погиб в ураган. Но детей спасли.
      Я посмотрел в его отчаянно синие глаза и вдруг понял, даже не понял, как бы вспомнил, что знаю о нем все.
      — Алексей, я твой прадедушка. Хочешь со мною жить? С прадедушкой Иваном?
      — Хочу, — улыбнулся он. — Жаль, воспитательница не разрешит.
      — Таисия Сергеевна? Разрешит, не бойся.
      — Если ты взаправду мой прадедушка, а не Черномор, то почему ты не умер? — засомневался Алексей.
      — Потому что прадедушки редко умирают. Хочешь, отпустим змея? И смастерим другого. В три раза больше. И летать он будет без ниток. Отпустим?
      И змей улетел.
      Расплатившись снегами на горе небес, я кое-что приобрел взамен. Ребенка, которого я учу читать карту звездного неба, собирать травы в горах, пускать встречь ветра змеев без ниток. Приобрел возможность предугадывать ход событий — обычно за день, за два, но если сосредоточиться, то и за больший срок. Одно мне поначалу досаждало: мгновенно, помимо своей воли, сосчитываю все, что вижу. И даже чего подчас не вижу, а чувствую или предчувствую, например, опадающие листья в вечерней роще. И еще кое-что приобрел, но этому я постараюсь выучить только Алексея, который сейчас спит и видит во сне, как Сивка-Бурка задевает копытом золотые струны в чудесном саду…
      Как жить дальше Колумбу, вернувшемуся ни с чем?
      Явиться в Академию наук? Засмеют. Единственное доказательство в моих руках — это полусфера, где я усилием памяти показываю Алексею живые картины из любых эпох. Даже если академики не засмеют, то уж полусферы я лишусь навеки, а что такое волшебник без волшебной палочки?.. И вообще: никуда идти не хочу, объясняться не собираюсь. Разве когда-нибудь попозже, когда утихнет боль памяти…
      Об одном жалею: никаким усилием воли не удается под хрустальной чашей вызвать видение Индры.
      Как же жить, пришелец? А так вот и жить. Смотреть на листопад, спасать птиц, зверей и людей. Звонить в полночь Электронному Дозорному на Луну («Немедленно эвакуируйте лагерь в море Спокойствия!
      В 6.43 метеорит разнесет вдребезги купол»). Предупреждать о тайфунах, столковениях с айсбергами, землетрясениях.
      Пусть не раскрылась перед пришельцем Индра, как раскрывается на восходе цветок, пусть земляне еще не готовы к встрече с братьями в цветущем саду — что из того. «Есть миры иные, которые постичь нельзя, но тайным касанием к которым живет человек: если в тебе прервется это касание — возненавидишь и проклянешь жизнь», — написал, словно собственной кровью, гениальный мой предок; о себе одном написал вроде, а выходит, о тебе, современник, о тебе, мой далекий потомок, о всех нас, о земной семье и судьбе.
      Что из того, что ты обличьем старик? Цену жизни ты уяснил на Индре и как никто понимаешь: стариком, китом, оленем, дождевым червем, трясогузкой, енотом, касаткой, кем бы ни был ты, знай — существует лишь одно во Вселенной блаженство: дышать, чувствовать, жить.
      Кем бы ни был ты, кем бы ни стал, пришелец…
      …Но туман растворяется, растворяется в полусфере, и течет меж холмов, осененных лесами, пречистая Нарарека, и Марина, Марина, Марина качается в лодке с будущим великим астронавтом, взнуздавшим на виду всей Земли молниеносного «Перуна». И нескончаемо длится мое, Марина, мученье, и плещется меж перекатов твоя, Марина, река…
      Где же вы, баснословные мельницы, в которых старые и безобразные перемалывались в молодцов-удальцов? Где ты, легендарный странник, что, заглянув в кузницу и заметив немощного старика, принялся за мехи, пламя до звезд раздул, положил старца в горнило, раскалил докрасна, опустил как положено в воду — и восстал из дымной купели юный Иван-богатырь?
      …Ты боялась, Марина, встретить героя беззубой старухой, но вернулся седобородый?ерой, а ты — молода' И в моей запоздалой власти сравнять ход твоих и моих часов — даже без помощи братьев с голубой звезды.
      Хочешь сказку на долгую ночь без просвета в обложив ших все небо тучах, без единой звезды: «Жили-были старик со старухой у самого синего моря…»
      Нет, так нельзя. Ни в мыслях, ни наяву нельзя, чтобы ты расплатилась молодостью, как я. Никогда ни в кого не переноси твое собственное страданье, даже пусть не твое, пусть насильственно в тебя погруженное.
      Не прерви касание тайное, не прокляни, не возненавидь Исцеляй добром н любовью. Чти мудрый завет:
      Одной волной подняться в жизнь иную, Учуять ветр с цветущих берегов…
      И лишь тогда, пришелец, сбудется загаданное и невозможное станет возможным…

* * *

      Я легко преломил, чтоб не хрустнула, ветку, испещренную розовыми цветами, и положил на подоконник.
      — Прими, счастливица, свадебный дар. Ты его заслужила.
      Робкий стук в невидимую дверь я еле расслышал.
      — Марина, может быть, ты отдохнула? — спросил жених.
      — Благодарю, стерегущий, — сказала она и закрыла другую створку. Проскользнуло в глубь комнаты, истаяло сиянье ее фаты. Ключ повернулся дважды в замке.
      — С кем ты там секретничала, шалунья, — спросил жених мягким баритоном. Таких замечаешь в толпе с первого взгляда. Талия выгнута, как по лекалу, плеч разворот богатырский, поступь — как по струне переходит бездну, глаза — ясные-ясные, с напором, с дерзинкой; такому скажи: через час на полгода в Гималаи или во мрак Тускароры, — не задумываясь, согласится, как на крыльях помчит.
      — С вишнями в саду, — отвечала она громко, и он удивился ее дрогнувшему странно голосу.