6

Мылись долго и молча. На дозиметрическую арку «Краб» измеряться пока не ходили. Каждый таил в себе какое-то суеверное чувство, что вот-де вымоюсь, встану на арку, и на всех табло – «голова», «правая рука», «грудь», «левая рука», «живот», «пах», «спина», «ноги» – будут невинно и втихомолку темнеть платики, и никаких тебе миганий и тревожных зуммеров, означающих грозное – «Радиоактивная грязь!».

Мылись очень горячей водой. В душевой стоял густой паровой туман. Гвардейцы ядерного ремонта старательно отмывались.

Длинный и мосластый Дима вялой сомнамбулой прохаживался между кабинами, поглаживая довольно широкую поперечную красную полосу на животе.

Вдруг из кабины выскочил голый жирный пузатый мужичишка. Это был Иван Фомич Пробкин. Жир на спине и груди у него висел дряблыми складками. Грудь выше сосков была синюшно-бордовой, а все остальное тело имело грязноватый розовый оттенок, словно бы слегка припудренное темно-серым пеплом, который Фомич называл «мой вечный ядерный загар». Лицо у него было свекольного цвета, особенно яркое на гребнях складок.

– Да ты, я вижу, Димыч, подпалился маленько… – озабоченно сказал Фомич и потрогал рукой Димин ядерный загар. – Гамма Петровна, сучья рожа, да Нейтрон Иваныч, а? – И успокоил: – Ничё, облезешь… Я уже раз двадцать шкуру менял. Не… Кроме шуток!.. Эт неглубокий ожог. Когда глубоко – вся кожа слезает, одно незаживающее мясо остается. Во!.. – И он показал Диме свою острупленную ладонь, где в щели старого ожога на голом краснозатом мясе блестела белесоватая пленка. – Удивляюсь я только, Димыч, – вскрикнул вдруг Фомич, стараясь отвлечь товарища от грустных раздумий, – агромадной ты кости мужик, мослы вон какие, а… «это самое» куда заховал?

– Го-го-го! – зарокотал Дима. – Оно у меня, Фомич, потайное!

– Вася-а! – гаркнул Фомич и закашлялся. – А ну иди похвались!

Вася Карасев вышел из кабины унылый, весь как-то ушедший в свое беспокойство.

– Во! Видал? Мужичишка с клопа ростом, слепенький, плешивенький, грудишка плоскенькая, задочек низкой посадки и оттопыренный, как у базарной торговки, пузцо… И-пузца-то не нажил, ножоночки игрушечные, но зато… Нутро не оттягивает? – вдруг спросил Фомич Васю, но тот махнул рукой, беспомощно моргая воспаленными веками.

– Подпалил я, Фомич… – сказал Вася жалобно. – Пекёт тута, – он показал на низ живота.

– Мой! Мой иди! – приказал Фомич, с беспокойством глядя на Карасева.

В это время из кабины вышел голый, весь в мыле, Федя, ростом чуть не в два раза выше Фомича. Могучее его, с легким слоем жира тело внушало уважение.

– Во, громила! – удивленно воскликнул Фомич. – Никакой нейтрон его, чертяку, не берет! И вон, глядь, пеной как фиговым листком прикрылся… Афродита морская…

Федя добродушно улыбнулся асимметричным лицом и, стыдливо прикрыв граблями рук буклистую пену, показав товарищам круглую, с укосами плеч медвежью спину, зашел под душевой рожок.

Фомич вдруг впервые с того времени, как они выпили вместе перед началом работы, явственно ощутил нехватку дыхания. Он машинально постукал себя кулаком по груди, будто для вида. Снова погнал Васю отмываться и сам нырнул в кабину. Несколько раз с силой ударил себя в грудь, но удушье не отпускало. Пару раз очень глубоко вдохнул. Без удовлетворения. Задыхаясь, засуетился, выскочил из кабины, гаркнул:

– Пошли измеряться!.. Все на «Краб»! – и вроде как в суматохе снова задышал, отогнал косматую.

«У, как придушила!» – удивился он, но тут же забыл про удушье.

– Та-а-а-к! – регистрировал Фомич. – Димыч чистый! Девственник ты, Димыч! Ступай одеваться… Сбор у меня в каморке… Отоваримся – и «на посошок»… Федя!.. У, медведюга! Как только тебя мать родила?!

– А я был от такусенький… – показал Федя руками, как рыбаки рыбу.

– Чистый ты, Федюля, истинный бог! Иди, не греши! Облачайся – и в каморку… Та-а-к! Теперя ты, Карась!

Вася Карасев вступил на арку и будто нажал на электрический ревун.

– Ах, чтоб тебя! – выругался Фомич.

Табло с надписью «пах» истерично мигало, и эти нервные подмигивания сопровождал мощный, раздражающий гул ревуна.

– Чтоб тебя в пах! – снова выругался Фомич. Димыч и Федя не уходили.

– Ну что будем с ним робить, хлопцы? А? – спросил Фомич обеспокоенно. – Подцепил долгоживущие на свой безмен. И не потрешь ведь, не подсобишь. Вещь деликатная. Хотя… Стой! А ну-ка, Федюля, дай вон ту Шайку. Плесни туда из бака щавелевой кислоты да подразведи горячей водой… Есть такое дело!.. А ну-ка, Васютка, подь сюды… – Фомич держал тазик с раствором щавелевой кислоты на уровне Васиного паха. – Запускай-ка свово карася в таз, да поживее, некогда тут с тобой…

Вася запустил «карася» в таз.

– Вот это рыба! – грохнули все со смеху.

– Вам хорошо смеяться… – пропищал обиженно Вася. – А мне-то каково?

– Дезактивируй, отмачивай своего карася, не трясись над ним… Хотя, конечно, добро, оно есть добро…

– Го-го-го! – гырчал Дима. – Придешь, Васек, домой, повесь вялиться…

– А ты помалкивай! – прикрикнул на него Фомич. – Знай место и время!.. Дело тут нешуточное… К жене радиоактивным идти нельзя… Та-а-к!.. Теперь, Васятка, иди отмывай, да три покрепче!..

– Натрешь тут…

– Ха-ха-ха-ха!

Через пятнадцать минут Вася снова влез на «Краб». Табло «пах» загорелось, но на этот раз без ревуна.

– Ну, это уже дело! – сказал Фомич. – Ладноть, ты домывай – и в каморку. Мы будем ждать…

Трое удалились в раздевалку.

Вася Карасев черпнул из ящика горсть порошка «Новость» и пошел дезактивироваться дальше…

7

Через тридцать минут все наконец собрались в каморке старого мастера. Сели, помолчали. Фомич доложил на блочный щит управления АЭС, что «гусак» издох и что можно включать дренчеры (душирующее устройство).

– Вот и все… – тихо, хриплым голосом сказал он, положив трубку телефона на аппарат. – Пять минут, и вся работа! А вы боялись!.. Нетути «козла», нетути… А остальные двадцать четыре Ненастий машиной выдернет… Не дай, конечно, бог, чтобы еще какая-нибудь разрогатилась, тогда… Но… Будем надеяться, что они только разгерметизировались, не расплавились… – Он вдруг замолчал и вроде как бы задумался. На самом же деле в голове у него какой-то внезапный провал образовался, или, как он сам о себе говорил в подобных случаях, в «йодную яму» попал.

Фомич молчал долго, пока голова наконец вновь не обрела свою привычную наполненность думами и заботами.

– Йодная яма… – сказал он задумчиво. – Так-то, мальчики… Все имеет свой подлый конец… А?.. Нет?.. Имеет, имеет!.. Ну что я тут раскудахтался… На, Карась, ключи. Доставай из сейфа пакет, канистру и посуду.

В один миг названные предметы из сейфа перекочевали на стол.

Фомич развернул газету. На стол легли четыре тугие пачки банкнот.

– Вот вам и натёрморд! – сказал Фомич. Потом, не торопясь, собрал пачки, небрежно покувыркал в руках, сложил наподобие колоды карт и перетасовал. Делал все это молча, даже, казалось, с неохотой и пренебрежением. – И стоит ли за-ради этих бумажек жизни свои класть? – задумчиво, будто сам себе, сказал он. И, помолчав, добавил: – Вот сробили мы свою работу, и деньги эти вроде и лишними стали.

Хотел еще сказать Иван Фомич, вспомнив слова Булова, что в историческом процессе как бы брешь образовалась и что он, Пробкин, и его товарищи своим трудом как бы пробоину эту заткнули… И еще хотел он сказать, что очень высокое, парящее чувство гордости в душе испытывает от мысли, что все в этой нелегкой жизни, даже ядерная смерть, чтоб ей ни дна ни покрышки, не страшна ему и его гвардейцам. Но не мог он выразить это чувство словами.

Однако от чувства этого на душе у него стало как-то лучше, он хитро зыркнул на друзей, с удовлетворением отметив про себя их какие-то по-детски растерянные лица, не стал больше медлить и «роздал колоду по игрокам».

Пачки гулко шмякались о столешницу. На оберточных бумажках наискосок на каждой стояло – «1500».

– По полтора куска… – сказал Фомич с напускным безразличием, но, не выдержав, растянул рот в доброй улыбке и вдруг долбанул ладонью о стол. – Все справедливо!.. Или, как сказал Иван Петрович Булов, работа ведь была, и агромадная!.. Наливай, Карась, по половинке да разбавь водой, а то не дойдем до дому… Закусывать нечем… – И вздохнул: – Эх, брательники вы мои! Кабы моя воля – каждому из вас по ордену Трудового Красного Знамени выдал бы… Но нетути… – он развел руками. – Но вот что я вам скажу, ребятушки… Сейчас только, кажется, и понял это… Не черная кость мы, нет! Мы что ни на есть белая, стержневая кость державы!.. Хотя, грешен, раньше все думал – подснежники мы, не на виду, вроде бы в подземелье… Это так пусть думают те, для кого шкура своя дороже всего на свете… А нам нечего стыдиться… – он хотел еще что-то сказать, но вдруг притих, опустив глаза и посинев лицом.

Остро запахло спиртом-ректификатом. Шибануло слюну. Звонкое бульканье из канистры, шум воды из крана…

– Мутная какая… – сказал Вася Карасев, раздавая чарки. – И греется… Химическая реакция… Видал – струйки, как червяки, извиваются?..

Посопели носами, подули на чарки, чокнулись, но не пили. Все ждали слова старого мастера.

– Ну, молодцы… – сказал Фомич. – Хотя… на десять лет я старше каждого из вас… А кажется – на век… Чтобы не просыхало…

Они выпили.

– Нейтрон его… – начал было Дима.

– Одеваться! Быстро! – зычно приказал Пробкин. Они оделись и вышли в коридор. По краям могучий Федя и длинный, мосластый Дима, а посередке Вася Карасев и Иван Фомич Пробкин. Они обняли друг друга за плечи и шли пошатываясь. Спирт быстро разморил утомленные тела.

– Вот за что я тебя люблю, Фомич, а? – не унимался Дима. – Люблю я тебя, Фомич, во как! Нейтрон твою в корень! Жисть за тебя… В-в-во!..

– И я… – сказал Вася Карасев и заплакал. – И я… – он потянулся и чмокнул Фомича в дряблую щеку.

– Эх, мальцы вы мои, мальцы… – растроганно бормотал Фомич, отирая скупую слезу.

Они покинули энергоблок. Была уже ночь. Занялась метель. Расчищенную с утра дорожку перемело сугробами. Лучи прожекторов и фонарей разматывало по ветру лохматыми крыльями снежной круговерти.

Четверо шли, все так же обнявшись, но шатало их все сильнее и сильнее. Горстка ядерных гвардейцев распадалась, барахталась в сугробе, потом люди поднимались, вновь бросались друг к другу, обнимались, целовались, признавались друг другу в любви. Затем снова попадали в снег. Встали трое. Федя, Вася Карасев и Дима. Фомич же все барахтался в снегу. Не мог встать.

– Развезло, развезло тебя, Фомич… – промямлил Федя, подошел к нему, заграбастал старого мастера и, крепко удерживая, поставил на ноги.

А Фомич все не держался на ногах. Во хмелю он и не заметил, как вдруг подступило удушье и остановилось его старое, много потрудившееся, отравленное тяжкой работой и ядерным хлебовом сердце.

– Не стоишь, да?.. Ну счас, счас я тебя, дорогого, определю… – Федя вскинул тело старого мастера на спину. Полуторатысячная пачка банкнот выскользнула из кармана покойного и нырнула в сугроб.

Трое двинулись дальше.

Они цеплялись друг за друга. Вася и Дима падали и поднимались. Но Федя, весь извалянный в снегу и со спины похожий на огромного белого медведя, шел, твердо ступая, и осторожно нес на сильной спине своей коченеющее тело Ивана Фомича, приборматывая:

– Ничё, Фомич, ничё! Приволоку тебя на хауз. Баба щи на стол кинет, обогреет, обголубит… Ничё, Фомич, ничё…

Три фигуры все удалялись, удалялись. И наконец истаяли в толще метели…

1982 г.