11

Первое, что заметил Антон, прослушав радиосообщение о себе, – это глаза. Их вдруг оказалось бесконечное множество, они окружили его, они смотрели на него со всех концов зала, они преследовали его по всему коридору, они были везде, а среди них, посреди них – он, один.

Антон сделал независимое лицо и, хотя в душе у него все дрожало, храбро шагал по коридорам, не сгибаясь, во всю высоту своего роста, неся свою пышную, видную на всю школу шевелюру. Только один раз он чуть не расплакался, когда к нему подошел друг-мушкетер Сережка Пронин и на виду у всех широким, размашистым жестом подал ему руку. Но после этого случилось то, чего Антон не мог выдержать. Ему навстречу шла Марина – тоненькая, худенькая, натянутая, как струна, – совсем необычная. Она была еще далеко, но Антон, кажется, видел ее надломленные брови, чувствовал взгляд, такой светлый и чистый, удивленный, и возмущенный, и осуждающий. И, не имея силы вынести все это, не решаясь даже разглядеть ее как следует, Антон повернулся, пошел назад и, не замечая уже больше ничьих глаз, ушел из школы.

И только здесь, на улице, Антон подумал: а почему он так испугался Марины? И какое, в сущности, ему дело до того, как она посмотрит и что подумает о нем? Да и откуда он взял, что она что-то подумает о нем? Она хорошо учится, она хорошо кончит школу, поступит в вуз, а у него так все неустроено и неясно. И какое ей дело до него? Теперь он, конечно, не испугался бы и не повернул бы назад. Теперь он, увидев ее золотистую, как подсолнечник, голову, пошел бы прямо на нее, глянул бы ей в глаза да еще, пожалуй, усмехнулся бы. Вот я какой!

И так, ожесточаясь в душе, он шагал по улицам, не замечая ни ветра, раздувавшего полы незастегнутого пальто, ни сухого, колючего снега – ничего. Ему встречались люди, его обгоняли люди, двигались машины, кипела жизнь, и среди этой жизни он шел один, не зная, куда он идет…

Домой идти не хотелось, – дома и без того была война.

Антон не знал, повторил бы он еще раз то, что сказал Якову Борисовичу, но тогда не сказать этого он не мог – слишком взбесили его разговоры о горизонтах жизни и высшем человеческом девизе. Хотя отчим в вышел из себя, предрекая ему «чахлое будущее», хотя мать и набросилась тогда на Антона с истерическими упреками в грубости, неблагодарности и хотя потом, ночью, она приходила к нему и плакала и уговаривала извиниться перед отчимом, он ни в чем не хотел извиняться и ни от чего не хотел отказываться. Тогда она рассердилась и ушла, хлопнув дверью. И теперь опять начнутся разговоры, объяснения, ругань, пилка. Нет, домой ему идти не хотелось!

Антон остановился на каком-то перекрестке, соображая – где он, куда привела его путаница мыслей и переулков и куда ему дальше идти? Где-то в глубине души на один миг вспыхнула было малюсенькая, совсем малюсенькая искра сомнения в правильности того, что он сделал и делал, но при воспоминании о доме, о радио и о Марине она, эта искра, мгновенно погасла. Нет, нечего ему дома делать! Ну их!

Оглядевшись, Антон увидел, что идет к бабушке. Он прошел уже больше половины пути, а садиться на трамвай или троллейбус было незачем. Он застегнул пальто, поднял воротник и пошел навстречу разыгравшемуся ветру. А заблудившийся среди домов ветер преследовал его, утихая вдруг, чтобы с новой силой выскочить потом из-за угла, наброситься и закрутить, завихриться в злобном желании сбить с ног, с пути-дороги и загнать куда-то в угол, в самую глухую подворотню.

Не доходя до дома, где жила бабушка, Антон неожиданно встретил Вадика и всю компанию. Ребята дружно и шумно окружили его, и в их вопросах, рукопожатиях и похлопывании по плечу Антон почувствовал искреннюю и дружескую радость товарищей, что вот они нечаянно встретились. И Антону стало тоже радостно – после недавних одиноких блужданий по переулкам встретить их, друзей, верных товарищей, доказавших на деле свою дружбу, и сознавать себя в их глазах в какой-то степени героем.

– Ну как? Что?

– А ничего! Подумаешь!

– Как же ты второй-то раз засыпался? Чудило! Чего ж деру не дал?

– Да, понимаешь, дворник!.. А если б не дворник, меня б в жизни не догнали – я по бегу призы беру.

И все это – крепким рассольчиком и развязным бахвальством на всю улицу, будто он не сидел сгорбившись в милиции и не теребил шапку.

– Ну ладно! Вырвался, и молодец. Айда с нами!

– Куда?

– Да так… в одно место погулять. Там и Галька Губаха будет, – подмигнул Вадик.

– Какая Галька?

– А помнишь, из-за тебя ругалась. Она о тебе спрашивала: как этот цыпленочек живет? Пошли!

– Ему мама не велела, – хмуро подшутил Генка Лызлов.

– А что мне мама? Пошли!

Мама не велела!.. А что ему действительно мама? Разве она может что-нибудь понять в его жизни? Все боится чего-то, предупреждает, а сама… И впервые нехорошие мысли мелькнули у Антона о маме и Якове Борисовиче. Им хорошо воспитывать, они живут в свое удовольствие, а тут – того нельзя, другого нельзя, не знаешь, как ступить, куда повернуться. Подумаешь, мама!..

В душе был хаос вопросов, упреков и обвинений, в которых тонули копошащиеся где-то сомнения. Антон сознавал, что если он пойдет с ребятами, то совершит новый и очень решительный шаг в жуткую неизвестность. Водку пробовать ему приходилось, но идти специально затем, чтобы пить и гулять, этого с ним не случалось. Ну так что ж! Мало ли чего с ним не случалось! Ладно! Идем!

Пришли они в неизвестный Антону переулок. Там на заднем дворе стоял барак, длинный, нескладный, с большими квадратными окнами. Внутри он делился на две части таким же длинным коридором, по сторонам которого виднелось много дверей. В одну из них вошла, вернее, ввалилась, вся компания – без стука и всякого предупреждения, со смехом и гомоном. Предупреждать, по-видимому, было и незачем, там уже были гости: несколько девчат и два парня, один – с золотой коронкой на зубе, другой – с косым, через все лицо, шрамом. Посреди комнаты стоял стол с бутылками, закусками, над столом яркая лампа под оранжевым матерчатым абажуром, окно было завешено банковым одеялом.

– Ну вот и наша холостежь пришла! – встретила ребят Капа, хозяйка комнаты.

– Кто там? – послышался знакомый Антону голос.

– Наши, а с ними еще один, новенький.

С кровати, неожиданно для Антона, поднялся Витька Крыса и полуприветливо, полунасмешливо протянул:

– А-а-а!.. И ты пришел?.. Герой! Ну-ну! Раздевайся, если пришел. Тут все свои! «Сявки»!

Едва Антон осмотрелся, как увидел в упор устремленные на него глаза Гальки. Он ее сразу узнал среди остальных девчат, находившихся в комнате, и попытался спрятаться от ее глаз за чью-то спину, но они опять нашли его и все время преследовали, смеющиеся и откровенные.

– А я думаю, где мой цыпленочек пропал? – вдоволь насладившись его смущением, пропела наконец Галька.

– Цыпленочек?.. – захохотал Витька, – Ну, так тебе, парень, видно, и быть Цыпой!

Антон, смущаясь, подал Гальке руку, она задержала ее и потянула к себе.

– Да ты подожди, подожди! Перед контролером хорохорился, словно петушок, а тут чего робеешь? Глупыш!

Что-то шальное и головокружительное хлынуло на Антона от теплых Галькиных рук и неотвязного, смеющегося взгляда, от которого он не знал куда деваться.

Главное, не знал он, над чем она смеется: неужели над ним, и в самом деле глупым и нескладным по сравнению с нею, пышной и пышущей озорством дивчиной, которая намного старше его. И в то же время – нет! Она была такая ласковая, близкая – протяни только руку!– я лицо ее крупное, улыбчивое, и губы крупные тоже и, вероятно, очень мягкие, и глаза, затягивающие, как омут, и грудь, плотно обтянутая кофточкой.

– Гляди, гляди: глупа, а захватиста! – заметив ухищрения Гальки, сказал Витька Крыса. – Свежинку почуяла.

– А тебе что, завидно? – блеснула на него глазами Галька. – Кого хочу, того люблю. Каждый свой характер имеет. И ты ко мне не подкатывайся. Бортиком!

– Ах ты, цыпа на сандальных каблучках! – Витька со смехом обхватил ее за плечи.

– Бортиком, бортиком! – повторила Галька, но Витькины руки соскользнула с ее плеч на грудь, и он, играя, стал валить ее со стула.

Галька вывернулась и оттолкнула его от себя.

– Уйди, Квазимодо страшный! Не приставай! А то мой цыпленочек и впрямь что обо мне подумает. А мы с ним и сидеть рядышком будем. Ладно? – Она заглянула в глаза Антону. – У нас дело пойдет как по бархату.

Когда сели за стол, Галька действительно оказалась рядом с Антоном, угощала его и подливала водку в его стакан.

– А ну до дна! До дна! Вот так вот!

Много ему и не требовалось: Антон не заметил, как все перед глазами у него пошло кругом, я поплыло, и совершенно изменилось, как повеселели все, как будто подобрели, даже Витька, даже парень со шрамом. Появилась гармонь, и какая-то громогласная девица затянули песню, а другая выскочила из-за стола и запрыгала как заводная, дрыгая плечами, выбивая каблуками замысловатую дробь под непристойные частушки. Все смеялись, и Антон тоже смеялся и почему-то стал барабанить руками по столу, пока Галька не взяла его за руки и не притянула к себе.

Антон чувствовал теплоту и мягкость ее тела, ему не хотелось отставать от других, от Вадика, который лез целоваться с сидевшей рядом с ним до невозможности завитой и совсем опьяневшей блондиночкой, а та смеялась и, пронзительно, притворно повизгивая, хлопала его по рукам. Затем они куда-то пропали… У Антона кружилась голова, его начинало мутить, и временами все куда-то исчезало, опять появлялось и снова исчезало…

В одно из таких прояснений он услышал нерешительный стук в дверь. Капа встала из-за стола, выглянула в коридор и, поговорив с кем-то, снова захлопнула дверь.

– Какой гад там ломится? – спросил охмелевший Витька.

– Соседка! Мешаем мы ей!

– Соседка? – недобро усмехнулся Витька. – Я вот ей скажу пару ласковых…

– Ладно, ладно! Сиди! – строговато глянула на него Капа. Но Витька стал подниматься из-за стола.

– Чего «сиди»?.. Чего «сиди»? А какое ее собачье дело?

У него задергалась щека и в глазах появился тот исступленный, злой блеск, который говорил, что Витька может «выйти из берегов», и тогда – собирай черепки, берегись, огуречники! Лучше всех это, видимо, понимала хозяйка комнаты и, сразу изменив тон, обняла Витьку за плечи.

– Ладно, Витенька, ладно! – ласково говорила она, придерживая плечи своего не в меру своенравного дружка.

Витька некоторое время еще осовело и недобро смотрел на нее, потом сразу обмяк и сел на свое место.

– Эх ты, темнота, курица! А бабке этой скажи, чтобы она не шебуршилась. А то мы ее укоротим!

– А ну его! Пошли! – шепнула Галька и, взяв за руку Антона, потянула его из комнаты.

Они прошли по коридору, и Галька открыла дверь, обитую рваной клеенкой. Комната была разделена занавеской, – из-за нее послышался встревоженный голос:

– Кто там?

– Ладно, ладно, это – мы! – ответила Галька и сдавленным, приглушенным шепотом, который так волновал Антона, сказала ему: – Это свои!

Она обхватила его обеими руками и чмокнула в щеку толстыми, мягкими губами.

– Ух ты, мой желторотенький!

Невольным движением Антон вытер мокрое, слюнявое пятно на щеке, но Галька поцеловала его еще и еще и, склонившись на стоящий поблизости сундук, так крепко прижала к себе, что у него еще сильнее закружилась голова, и все в нем задрожало, поплыло, и Антон уже ничего не сознавал, не помнил…

12

Сначала Прасковья Петровна хотела задержать после уроков Клаву Веселову, Степу Орлова, Володю Волкова и кого-нибудь еще из актива своего класса – поговорить об Антоне. Но, подумав, она решила, что сейчас это, пожалуй, преждевременно: нужно разобраться самой и прежде всего выяснить, что с Антоном. Поэтому в тот же вечер она снова пошла к нему домой, но и на этот раз Нина Павловна не знала, где он.

– Вероятно, опять у бабушки…

Только теперь она ответила враждебно-холодным, злым тоном.

– Послушайте, Нина Павловна! Что у вас происходит? – спросила Прасковья Петровна.

– А что может происходить в доме, когда сын отбивается от рук? – ответила та.

И опять холодность и жестокость в голосе, никак не соответствующие той тревоге, которая привела сюда Прасковью Петровну.

– Да, но почему отбивается? Что у вас за отношения? – спросила она. В ответе прозвучало столько боли и зла, что это потрясло ее.

– Кто вам давал право вмешиваться в наши отношения?.. Отношения!.. Да из-за него у меня вся жизнь трещит и раскалывается под ногами. И я не знаю, совсем не знаю, что делать!..

Все оказывалось куда более сложным, чем представилось вначале. Это Прасковья Петровна почувствовала еще острее, когда пришел отчим и, ни слова не промолвив, прошагнул в другую комнату. Когда Нина Павловна сказала ему об исчезновении Антона, он коротко ответил оттуда:

– Не куль с золотом, никуда не денется!..

Ясно, что в семье шла война, но как трудно постороннему разобраться в ней и тем более вмешаться в нее. И как в то же время не вмешаться, когда видишь по-волчьему злой взгляд и неприкрытую враждебность в голосе?

– Вы меня простите, Нина Павловна… – сказала Прасковья Петровна. – В жизни своей вы разбирайтесь сами, это ваше дело. Но счеты сводите как-нибудь так, чтобы мальчик от этого не страдал. И разрешите мне попоздней позвонить. Вы понимаете: может быть, с ним случилось что?..

После ухода учительницы Нина Павловна еще некоторое время мысленно сопротивлялась ее укорам и тревоге. Она была почти уверена, что Антон у бабушки – отсиживается от неприятностей, но тревога, порожденная, разговором с Прасковьей Петровной, постепенно овладевала ею: а может, с ним действительно что-нибудь случилось?

Нина Павловна поехала к бабушке. У бабушки сидел Роман со своей женой Лизой. Все они были расстроены, а на лице Лизы виднелись явные следы слез. Это было совсем необычно. Думая о своей такой нелепой семейной жизни, Нина Павловна всегда с большим теплом, а подчас с грустью и завистью смотрела на эту несхожую между собою и в то же время завидно дружную и согласную пару. Когда она полушутя-полусерьезно спрашивала Романа, как у них получается жизнь без ссор, он, так же полушутя-полусерьезно отвечал: «Очень просто! Глупые ссорятся, а умные договариваются».

Тихоня, труженица и прекрасная мать, Лиза всегда удивляла Нину Павловну спокойствием и душевной мягкостью, которыми она умеряла своего напористого, несколько буйного и иногда резковатого мужа.

Ласково и заботливо относилась она и к бабушке, и та отвечала ей тем же: Лизу она любила нисколько ни меньше своих детей.

Теперь все выглядело по-другому: Лиза была явно растеряна, бабушка, затянувшись в платок, отчужденно отвернулась от нее и от сына, а Роман в упор смотрел на мать.

– Я фронтовик, мамаша, и во мне еще тот фронтовой дух не выветрился, – говорил он. – И дай бог, чтобы никогда не выветривался – да! И я член партии. И если партия идет в наступление – за хлеб, за мясо, за молоко, за все, чем жив человек, за изобилие, за коммунизм… Вы понимаете? И если партия призывает меня… Да, я горжусь этим! Разве я могу лезть в кусты, когда начинается наступление? Я на фронте этого не делал, за позор считал, не могу этого и сейчас.

– Что я, тебя не знаю, будорагу! – с не остывшей еще неприязнью ответила бабушка. – А только нельзя одним этим жить: меня посылают! Меня направляют! Без меня все прахом пойдет!.. А о жизни ты думаешь? О семье думаешь? Думаешь, сладко там будет?

– А что особенного? – возразил Роман. – У нас ребята на целину едут по комсомольскому, честному долгу. В степь! В палатки! А меня посылают на обжитое место, в колхоз.

– Вот-вот, оно самое! – не сдавалась бабушка. – Комсомольцы! В степь, в палатки! А ты свои годы-то помнишь? Мальчишкой все себя представляешь! И жене нужно бы об этом подумать! – с укором глянула бабушка ее Лизу.

– Ну как же быть-то, мамаша? Ну, если нужно? Как 6ыть-то? А что вы будорагой его называете, – слабо улыбнулась Лиза, – так я его за это и люблю! Что за мужчина, в котором силы нет?

– «Люблю»… – передразнила бабушка. – А нужно с головой любить-то! Заботиться нужно! Пошлют его… Ты знаешь, куда его сейчас загонят? В самый что ни на есть колхоз-развалюху. Вот и тяни-вытягивай. Ты знаешь, какое бремя ему на плечи ляжет? А он либо вытянет, либо не вытянет.

– Ну, почему ж он не вытянет? – как будто бы даже обиделась Лиза. – А что ж по-вашему? Отказаться? Это ж какой стыд-то!

– И никакого стыда нету! – упрямо стояла на своей бабушка. – Пусть едет, наступает, а отнаступается – вернется домой. Как с фронта! С фронта вернулся, а из деревни подавно!

– Ну нет! – решительно заявила Лиза. – На это я не согласна.

– Ты что?.. Не веришь? – спросила бабушка. – Как мужу, может быть, не веришь ему?

– Что вы? Мамаша! – вспыхнула Лиза. – Мне даже совестно. Как же можно не верить, если любишь человека? А просто… Он один там будет мотаться, а я – тут одна с ребятами…

– Я помогу, – сказала бабушка. – У меня еще силы есть, помогу.

– За это, конечно, спасибо, – ответила Лиза. – Но нет… Ребята без отца…

– А мне на чемоданах сидеть? – добавил Роман. – Нет, на это я тоже не согласен! И Лизок мой – умница, она все правильно рассудила: разве в колхозе люди не живут? И в колхозе люди живут! А что я не вытяну… Ну, это мы еще посмотрим!

Нина Павловна скоро догадалась, о чем шла речь, но не знала, как к этому отнестись. Она любила Романа за отзывчивость, за хорошее сочетание силы и справедливого ума. В детство он то и дело приходил с синяками, полученными в бесконечных уличных схватках, и в ответ на попреки и беспокойства матери упрямо твердил в адрес какого-то своего врага: «А чего он?» Он вечно с кем-то боролся, что-то защищал и отстаивал. Мальчишкой еще он вступил в комсомол и стал заводилой в разного рода делах – дежурил в избе-читальне, играл на гармони, плясал, ставил «постановки» и ездил с ними но соседним деревням, разыскивал спрятанный кулаками хлеб и наконец уехал в Москву строить метро. И таким заводилой, «будорагой», как любовно звала его мать, он оставался и дальше: работал, учился, был комсомольским секретарем, агитатором, с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, был ранен, тонул, горел, но не потонул, не сгорел и, вернувшись с перебитой ногой, пошел опять работать на завод. Однако и здесь он не долго удержался у станка и был избран председателем завкома и вот теперь с той же энергией бросался в новое дело, на которое его посылала партия. Хороший мужик, «будорага», Нина Павловна раньше его очень любила, но брак с Яковом Борисовичем настолько испортил ее отношения со всеми родными, в том числе и с братом, что теперь ей было все равно. Да и сам он, неутомимый и деятельный, создан был, кажется, для всех наступлений, какие только могут быть в жизни, – пусть едет.

А вообще ей в этом споре разбираться не хотелось, – голова была занята своим. Она все время выискивала момент, чтобы спросить об Антоне, но как-то все было неудобно. Но вот бабушка кинула на нее мимолетный взгляд, и Нина Павловна решила этим воспользоваться.

– Мамаша, у вас Тоника не было?

– А что? Опять история? – всполошилась бабушка. – Ох уж эти мне истории – сплошная нервотрепка. Двое – и не могут управиться с одним мальчишкой!

– Да нет! Ничего страшного! – попробовала было успокоить ее Нина Павловна, но против воли глаза ее наполнились слезами.

– Ну, это вода! Это вода! – замахал на нее руками Роман. – Это дешево стоит! Думать нужно, а не ручьи пускать. В чем у вас дело-то?

– Не знаю! Сама не знаю! – сквозь слезы ответила Нина Павловна.

– А что замечала за ним? Как насчет водочки?

– Да что ты! Что ты! Господь с тобою! – ужаснулась бабушка.

– Подождите, мамаша! Подождите! – остановил ее Роман. – Значит, не замечала? – повторил он вопрос. – А как с девочками?

– Никого…

– Нехорошо! Скрывает, значит… Товарищи?

– Какие ж товарищи? Вадик. Сначала был еще кто-то, а теперь, кроме Вадика, никого не видела…

– А Вадик?

– Ну что – Вадик? – ответила бабушка. – Мальчишка он, конечно, вольный. Да ведь на глазах! Мать над ним как клушка над цыпленком. И я их каждый раз предупреждаю: «Вы смотрите с ворами не спутайтесь!» – «Да нет! Что вы, бабушка», – отвечают. С Антоном тоже как-то поговорила о Вадике, а он мне на это: «Так что ж, бабушка, мне его бросать? Его втянут в какую-нибудь компанию, он совсем пропадет». Я даже прослезилась. «Дай, говорю, я тебя поцелую за это, за твое доброе сердце». И подумать: ведь он тоже несчастный мальчик, в такой семье…

– Ну, а что же ты замечала? – спросил Роман Нину Павловну.

– Да вот грубый он очень… И вообще какой-то чужой!

– Вот этого я совсем не понимаю! – недоуменно развела руками Лиза. – Как это можно, чтобы родной сын был чужим?

– А я о чем тебе говорю? Вот об этом самом и говорю! – погрозила ей пальцем бабушка.

– Замечаешь ты, значит, то, что касается тебя? – продолжал свой допрос Роман. – Он тебе чужой, он с тобой груб. А почему?

– «Почему, почему», – рассердилась Нина Павловна. – Что ты привязался? Ты скажи, что мне делать?

– Глаз нужен! – вставила Лиза.