39

За отца Марина была спокойна: он поймет. А мама… Марина каждый день собиралась сказать ей об Антоне и каждый день не решалась. И Марина не позволяла Антону ни звонить, ни заходить к ней. Приходилось опять назначать встречи на улице – скрывать и таиться,

В этом были свои тяготы и свои прелести. Придет или не придет? Антон был уверен в Марине и все равно каждый раз волновался. Вот стрелка подходит к назначенному часу, вот прошла минута, другая, и сердце уже начинает ныть. Он стоит в переулочке, против ее дома, смотрит на ее окно и следит за ее дверью. Входят и выходят разные чужие люди, а Марины нет. Но вот неожиданно показывается ее родная, милая фигурка, Марина торопится, Марина подходит и улыбается. Ему!

И они идут, взявшись за руки, счастливые тем, что они вместе. Кругом воет вьюга, снег слепит глаза, ложится белым ворсом на плечи, на воротник, но они счастливы, потому что они вместе.

– Ты не замерзла?

– Строители не мерзнут. А метель – моя любимая погода. Пушкинская!

Они идут переулками, они заходят в тот же парк – «в наш парк» – к памятнику Павлику Морозову, и вьюга им не вьюга, метель не метель, потому что они счастливы.

Ну а когда Марина упомянула в разговоре с мамой имя Антона, получилось именно так, как она ожидала: Екатерина Васильевна насторожилась, потом, выпытав все, вскипятилась и «дала бой». Георгий Николаевич только развел руками:

– Что же поделаешь? Катюша! Видимо, нужно примириться, молодость всегда может чем-нибудь удивить.

Но Катюша могла примириться с чем угодно, но не с крушением своей политики.

– Твоя уступчивость, твоя бесхарактерность губит ее! – запальчиво говорит она мужу. – Ну разве они – пара?

– Прости, Катюша, но я не совсем понимаю: пара – не пара… Пока, по-моему, ни о чем таком и речи нет.

– Это по-твоему… Если бы все получалось по-твоему!

– Ну хорошо, Катюша, пусть будет по-твоему. Но если речь идет о «паре», тем более не нам судить. Это уж, как говорится, созвучие душ.

– А ты думаешь, что говоришь? – продолжает неистовствовать Екатерина Васильевна. – Созвучие душ!.. Ведь он же бандит!

– Ну, Катюша, тут я даже не знаю, что тебе сказать. Я вполне допускаю, что человек, прошедший через испытания, может достигнуть в своем развитии не меньших результатов, чем тот, кто развивался, так сказать, по принципу равномерного и прямолинейного движения. Отнюдь не меньше! Тут все зависит от человеческих качеств. А в этих делах, Катюша, доверимся Мариночке. Она у нас разумная девочка. Сердце само разберется, сердце не ошибается.

– Сердце?.. Еще как ошибается-то! А по-твоему, что же: любить сломя голову? Не рассуждая?

– Это, конечно, сложный и, можно сказать, теоретический вопрос: о рациональном и эмоциональном начале любви, – пытается Георгий Николаевич сформулировать свой ответ. – Но я знаю одно: если бы я в свое время послушался своих родителей, я бы на тебе не женился.

Георгий Николаевич опять уехал в новую командировку, так и не решив проблемы о рациональном и эмоциональном начале любви, зато Аленушка в секретных разговорах твердила сестре одно и то же:

– Ты никого не слушай – люби! С рассудком – не любовь, и тот, кто рассуждает о любви, не любит.

Она тоже решала свою судьбу: среди всех, кого знала, она никого не находила лучше, чем ее Монбек. Теперь он заканчивал Московский университет и должен был уехать к себе на родину. И вдруг Аленушка объявила: она едет с ним в Корею. Это был тоже удар для Екатерины Васильевны, но Аленушка оказалась тверда как кремень и этим как-то помогала и Марине.

А Марина решила все споры по-своему. Она пришла к матери, когда та легла уже спать.

Они проговорили половину ночи…

– Мутик! Милый! – горячо шептала Марина, обвив шею матери рукою. – Ты не сердись, ты пойми!.. Главное, обо мне не думай плохо. Ведь ты знаешь, какие бывают девчата: нынче с одним дружат, завтра с другим.

– И слово-то превратили во что-то ужасное, – заметила Екатерина Васильевна, – потому что для них это вообще не дружба, а совсем другое, нехорошее.

– А я… Меня девчата монашкой зовут. А теперь… Я не могу выразить, что делается со мной. Ну ты скажи… Нет, ты скажи – можно полюбить по желанию? Или, наоборот, разлюбить? А?

– Видишь ли, дочка, – тронутая искренностью ее тона, отвечала Екатерина Васильевна, – плохо о тебе я не думаю. Как я могу о тебе плохо думать? Глупышка! Но и ты обо мне плохо не думай и тоже пойми. Я твоя мать, я больше тебя знаю, понимаю, и тебе я желаю только добра. Вот ты сама говоришь, что не можешь выразить своего состояния. Это – возраст. Девичья любовь – как утренний туман. Он окутывает все своими розовыми клубами, и все тает в нем. А потом он рассеивается, и тогда обнажаются реальные очертания вещей.

– Ну и что? – спросила Марина. – Глядя по тому, что обнажается. Ну ты, например?.. Ты разве недовольна тем, что вышла замуж за папу?

– Дурочка! – усмехнулась Екатерина Васильевна. – Так твой папа совсем особенный человек.

– А может быть, он потому и особенный, что ты о нем так думаешь, что веришь в него. Я ничего не знаю о любви, но мне кажется, верить в человека – в том вся суть любви. Вот, например, ревность, хорошее это чувство или плохое?

– Не знаю, – задумалась Екатерина Васильевна. – Мы с твоим папой прожили хорошо, нам краснеть не за что, а говорят, что любовь без ревности невозможна.

–А если веришь? – спросила Марина. – Как можно ревновать, когда веришь? Любовь без веры… Какая же это любовь? Нет! По-моему, самое главное – верить в человека и возвышать его и вместе с ним возвышаться самой и идти…

Марина мечтательно смотрела перед собой, точно вглядываясь в будущие, неведомые пути жизни.

– Да, но для этого нужен человек, который возвышал бы тебя, – не могла не возразить ей Екатерина Васильевна. – Почему мы так безоблачно прожили с твоим папой?

– Ну, что ты все – «прожили, прожили»?.. – перебила ее Марина.

– И живем! – поправилась Екатерина Васильевна. – Потому что душа у него чистая, как стеклышко.

– А ты не унижала его!

– Ну конечно!.. А если другой человек? Наоборот?

– Я знаю, что ты имеешь в виду! – Марина решительно поднялась. – Никакого «наоборот» нет! Мы договорились с Антоном: я его ни о чем не спрашиваю, и он мне ничего не рассказывает. Прошлое в прошлом! И я хочу, чтобы он совсем забыл его, чтобы оно не давило на душу. Мы не о прошлом, мы говорим с ним о будущем, мы говорим о том, каким должен быть человек при коммунизме.

– Ну и что же вы решили? Какой же должен быть человек при коммунизме? – полюбопытствовала Екатерина Васильевна.

– А такой!.. – решительно и без запинки ответила Марина. – Чтобы не «я хочу», а «я должен», – вот! Чтобы главным в нем было чувство долга.

– Ну, это как сказать! – перебила ее Екатерина Васильевна. – А может быть, «хочу» и «должен» как-нибудь соединятся тогда?

– Может быть! – согласилась Марина. – А потом… Я не знаю, как выразиться. А вообще жизнь и на пуды и на умы нужно мерить. Вот говорят: главное – это отношение к труду, к социалистической собственности. А ведь можно и работать хорошо и не воровать, а к новой жизни-то, коммунистической, не быть готовым.

– Подожди, подожди. Что это ты мудреное говоришь.

– А что тут мудреного? Ты думаешь, мама, я все еще девочка? Я «пороху понюхала», и людей повидала, и правду и неправду начинаю понимать. Вот есть у нас шофер Сивопляс – фамилия такая чудная. Шофер как шофер, как говорится, вкалывает вовсю, проценты хорошие дает, а хам, ругательник, гуляка, бросил жену с ребенком и теперь ни одной девушки не пропускает. Он и работает-то для того, чтобы повеселее пожить. И совсем тут дело уже не в труде, а в душе. Если он нагрубить может, оскорбить человека, если он не заметит чужого несчастья и пройдет мимо нужды…

– Ты садись-ка и подбери ноги, простудишься, – сказала Екатерина Васильевна.

– Или какой-нибудь начальник, – не обращая внимания на замечание матери, продолжала Марина. – Он до полуночи может сидеть на заседаниях и целыми днями работать, а если за этим фасадом кроются разные комбинации да махинации, а о своих рабочих, о народе он и думать не думает, да еще и нос дерет, и до людей ему нет никакого дела, – годится такой для коммунизма? – Марина подобрала ноги и, поджав их под себя, с тем же азартом закончила: – Как он к человеку относится, к обществу – вот главное! И – к чему стремится, в чем счастье видит! А по-моему, настоящее, коммунистическое счастье человека в том, чтобы делать людей счастливыми. И коммунизм вообще… Я не знаю… Социализм, по-моему, – это товарищество, а коммунизм – это дружба, это любовь к человеку, расположение. И чувства… При коммунизме чувства должны быть открытые. Все, что есть у тебя на душе, должно быть и снаружи. Не нужно ни прятаться, ни притворяться.

– Это кто же – ты или Антон такие вещи проповедует? – спросила Екатерина Васильевна.

– А что? – насторожилась Марина. – Ты думаешь, он не думает?

– Я этого не говорю, но…

– И никакого «но»! – решительно заявила Марина, снова опуская ноги с кровати. – Ты знаешь, какие есть среди молодежи? Ни о чем не задумываются, а так – живут и живут без вопросов. Да еще насмехаются над теми, кто думает, дразнятся: «Идэйные!» Вот эти-то хуже всего, они на все способны. Они свое, низменное, ставят выше всего и из-за него на все способны. И Антон… Раньше он такой и был, и от этого… вое от этого и произошло. А теперь… Вот мы ездили с ним за город, на лыжах кататься, и на площадке вагона он показывает сделанную кем-то надпись: «Ехал без билета», подпись, число. «Обманул на два рубля государство и рад». Это Антон говорит.

– Сказать все можно! – проговорила Екатерина Васильевна. – А уж если человек один раз совесть потерял…

– Неверно! Неверно! – закричала Марина, вскочив с кровати. – Вот ты бы поговорила с ним… Он теперь совсем другой! Он думает, стремится, он рвется к хорошему. А если человек стремится, он всего добьется, он может подавить одни свои черты, развить другие и управлять своим характером. Ну, что ты смеешься? Разве неверно? Хорошие люди не рождаются, хорошие люди вырастают! И вообще, мама, осудить человека легко, а понять трудно!

Так они ни до чего и не договорились.

И все равно! Пусть она не договорилась с мамой, но Марина пригласила к себе Антона и угостила его чаем. Но Антон чувствовал себя неловко и старался к ней не заходить – куда приятнее пройтись по милым переулочкам и посидеть опять у памятника Павлику Морозову.

Марина недавно окончила краткосрочные курсы крановщиков и была на седьмом небе.

– По устройству крана – пять, по технике безопасности – пять, по электрооборудованию – пять! – хвалилась она Антону. – В блеске! Нас только двое так сдали из двадцати трех. Здорово, а?

Теперь ее перевели на другое, крупноблочное строительство. Работать там было хорошо и весело – сидя в кабине своего крана, она могла наблюдать всю картину большой стройки и потом делилась с Антоном.

– Ты знаешь, я на одном блоке написала… Ну, одним словом, мраморной доски не нашлось, так я прямо по бетону: «Здесь работала Марина Зорина». Чернильным карандашом написала. Как, по-твоему, смоет дождем или нет?

Особенно ее восхищали монтажники.

– Если бы ты видел, как они работают, – говорила она. – Легко, красиво! Мне иногда даже самой хочется к ним. Дело трудное. Блоки эти бетонные огромные, а они с ними так управляются! И ребята хорошие, только ругаются очень. Шик, что ли, видят в этом? А шика никакого нет, просто стыдно! А главное – понимают: заметят нас, девушек, извиняются, а потом – опять. А ведь этим не нас – они себя унижают!

Рассказывал и Антон о себе – он тоже постепенно осваивался с делом, но у него все было труднее, сложнее и не так весело. Уже первые дни на заводе – история с пружинами, с промывкой деталей – настроили его на невеселый лад: ему хотелось сразу показать себя, а вместо этого – конфуз и строгая отповедь дяди Васи за «кипятильный характер».

А дядя Вася, отчитав Антона и заставив его как следует изучить «чертежики», приметил, как он во время обеденного перерыва сидит один, на отлете, и сосредоточенно что-то жует.

– А ну! Что ты там, комар-одиночка? Садись в «козла» играть! Садись, садись!

В «козла» играть Антон не любил, но для компании сел и проиграл.

– Плохо ты фишки в голове держишь, – сказал дядя Вася. – Ты ж видел, что я на четверках играю!

После перерыва дядя Вася стал на свое рабочее место и подозвал Антона:

– Вот теперь смотри!

Дядя Вася взял блестящий, отполированный цилиндр и повертел его перед Антоном.

Шаг за шагом дядя Вася показывал Антону все операции и попутно объяснял и предостерегал, что будет, если он плохо закрепит втулку стопорным винтом ила неточно поставит распорное кольцо. Закончив объяснение, бригадир поставил Антона рядом с собой и велел самостоятельно, от начала до конца, собрать шпиндель.

Антон долго возился, то подсматривая за тем, как работает дядя Вася, то заглядывая в висящий на стене чертеж, и в конце концов собрал. А тогда подошел дядя Вася и, покрутив головку шпинделя, коротко бросил:

– Перебрать придется. Видишь – бьет!

Антон ничего не видел, но уже знал, что проверка «биения» производится на особых, микронных часах, индикаторе, а дядя Вася определил это на глаз! Пришлось начинать все сначала.

Постепенно Антон овладевал своим делом. Вместе с огорчениями это приносило радости и растущую уверенность в своих силах. В этом очень помогала ему и дружба с Валей Печенеговым. Антон переставал чувствовать себя оторванным от всех, «комаром-одиночкой», и постепенно втягивался в жизнь цеха – участвовал в лыжном походе, написал заметку в стенгазету и даже выступил на собрании. Этим он с гордостью поделился с писателем Шанским, когда тот приехал его навестить и расспросить о его теперешнем житье-бытье.

Но были случаи, которые, наоборот, воскрешали готовые было совсем исчезнуть настроения настороженности и отчужденности.

Однажды дядя Вася послал Антона в инструментальную кладовую за напильниками, но кладовщица не выдала инструментов и, как показалось Антону, подозрительно на него поглядела.

Другой раз подсобная рабочая, тетя Паша, при всех обругала Антона жуликом. Дядя Вася прикрикнул на нее и объяснил Антону, что у тети Паши такой характер: если дома с мужем поссорится, то на первом встречном готова зло сорвать, весь завод перевернет. А все-таки Антону было очень неприятно.

И, наконец, третий раз обида была так велика, что дурное настроение Антона заметила Марина.

– Что у тебя?

– Ничего.

– Ну зачем ты врешь, Антон? Как тебе не стыдно? Ведь я все вижу.

И Антон вынужден был рассказать, что у них в цехе стали пропадать то деньги у рабочих, то вещи, то инструменты.

– Ну и что? – спросила Марина.

– Как «что»? Ты же понимаешь!.. Ведь люди-то думают…

– Кто?.. Тебе это сказали?

– Нет.

– Так почему же ты сам думаешь? Я сердиться буду, Антон!

Но сердиться она не могла – Антон каждый раз приходил все более удрученным. Правда, он старался делать вид, будто все хорошо, но Марина чувствовала, что он притворяется.

Так продолжалось больше недели. А потом вдруг он приходит совсем другой, сияющий.

– Ты знаешь? Нашли!

– Что нашли?

– Того! Гада! Эх, мне не дали, я бы его сразу выучил. А то теперь товарищеский суд, видишь ли, хотят устраивать.

– Так на тебя-то, значит, не думали?

– Оказывается, и не думали. Он давно на подозрении был.

– Так почему же ты себя мучаешь? Дай уши!

Марина шутливо дерет его за уши, и оба смеются.

Ее главной заботой было снять бремя с души Антона, ей так хотелось, чтобы он обо всем забыл! Она неодобрительно смотрела поэтому на его переписку с друзьями по колонии и недовольно морщилась, когда он что-нибудь рассказывал о ней.

– Не хочу о них ничего слушать. Молчи! – говорила она.

Нехотя, поджав губы, она согласилась прочитать и письмо от Славы Дунаева.

Он писал, как поступил на работу, как отказывал ему в том тот самый начальник, который когда-то «осложнил ему жизнь», и как Слава добился своего и «связал концы» – выговорил начальнику все при всех, прямо глядя в глаза. Дальше Слава писал, что он начал готовиться в школу для воспитателей, о которой мечтал, и вот его встретили старые дружки и стали втягивать опять в свою компанию, а когда он наотрез отказался, напали на него и избили.

«На меня сыпались удар за ударом, но я не думал обороняться. Моя душа настолько перегорела в переживаниях за прошлое, что эти удары я ощущал так, как после знойного дня будто неожиданно пошел дождь, и я наслаждался этим дождем. Теперь с ними все кончено, будем набирать высоту».

– Вот это да! Это парень! – воскликнула вдруг Марина. – И это тебе урок! Да, да! Набирать высоту. И довольно тебе носиться со своими переживаниями!

Вместо ответа Антон продекламировал:

– Что это? Откуда? – спросила Марина. – Послушай, в самом деле, Антон, довольно! Ты все искупил, и на все нужно ставить точку. Нужно набирать высоту. Бери себя в руки и поднимай голову, вступай в комсомол и становись в общие ряды.

– Какой комсомол? Кто меня туда примет? – почти испугался Антон.

– А почему? Что у вас, в комсомоле, ребята такие формалисты?

– Ну, что ты? Ребята хорошие… Мне Валька Печенегов уже предлагал.

– Так что же ты? Сам не хочешь?

– Как так не хочу? А только…

– Опять «только»? Брось прибедняться, Антон! Слышишь, Антон? Я тебя любить такого не буду.

Антон понимает, окончательно понимает, какое для него счастье – Марина.

40

Так прошла зима, весна и наступило лето. Москва готовилась к приему гостей. Со всех концов земли должна была съехаться в столицу молодежь, вестники мира и дружбы, на шестой, Московский фестиваль. К этому готовились все: чистили и украшали город, готовили подарки, сувениры, каждый думал о том, как лучше, радушнее, теплее встретить гостей.

Мир и дружба!

Готовились и Марина и Антон: Марина записалась в хор молодых строителей, а Антон вступил в бригаду содействия милиции, чтобы в дни фестиваля следить за теми, кому вздумается нарушить порядок.

Но праздник праздником, а дело делом. Страна продолжала работать – косить, пахать, убирать хлеб, ковать, сверлить, выпускать машины и строить. А по планам, утвержденным в Кремле, где-то там, в глухой сибирской тайге или на дальневосточных сопках, а может быть, на берегу Енисея или в полярной тундре, на вечной мерзлоте, нужно было ставить новый город, или прокладывать железную дорогу, или сооружать электростанцию. И там нужны были люди, молодежь. Клич дошел до каждого завода, стройки и до каждого честного сердца, дошел и нашел там такой же честный и искренний отклик.

– Ты знаешь, Антон! У нас в комсомольской организации путевки есть – в Сибирь.

– В Сибирь?

– Да, в Сибирь. На стройку.

– Ну и как?

– А ты как?

– А я не знаю, у нас что-то молчат,

– Узнай.

Антон пошел в комитет комсомола.

– Путевок нет, на наш завод не дали, – сказали ему там.

– А если я хочу?

– Узнаем в райкоме. Зайди через денек-другой. Зашел через денек-другой.

– Нет путевок. Не дают.

– А если я хочу?

– Ну мало ли что хочешь. Нельзя.

Антон не может поймать взгляд девушки, которая с ним разговаривала, и вдруг все понимает…

– А к секретарю можно?

– Пройди. Антон идет к секретарю райкома.

– Я хочу на стройку. Почему мне говорят «нельзя»?

– Значит, нельзя! – отвечает секретарь.

– Потому что я судимый? Да?

Секретарь поднимает на него глаза.

– Ты пойми… Как тебя? Шелестов твоя фамилия? Пойми, что туда требуются самые проверенные и… надежные люди.

– А я ненадежный? – и голос Антона ломается.

– Я этого не говорю, но… Как комсомолец, ты совсем молодой, а к тому же… – Секретарь разводит руками. – Согласись, это же государственное дело. Мы в прошлом году послали таких вот, а потом нам же и попало по шапке. Они там чего-то натворили, а нам попало. Видишь? А работать везде можно, чего ты расстраиваешься?

Но Антон во что бы то ни стало хотел добиться своего.

– Они там за свою шапку боятся, а для меня это жизнь, дело чести! – говорил он Марине. – И не просто путевка, мне работа нужна, такая работа, чтобы во всю силу. Я прошел все факультеты жизни, и мне хочется сделать такое… Я не знаю!.. Ну, чего никто не сделает! Ты понимаешь! Ты одна понимаешь меня, Марина!

– И добивайся, Антон! Молодец! Ты иди! Ты вплоть до ЦК иди!

Антон ходил и добивался и действительно вплоть до ЦК комсомола дошел и добился.

Оставалось последнее препятствие – родители.

Разговора с ними Марина боялась больше всего. Но, очевидно, ее предыдущие бои сыграли свою роль, и теперь ей пришлось легче. Отца она обезоружила тем, что напомнила ему его же слова: «Кто хочет сам пожить, а кто – чтобы всем жилось хорошо и счастливо. В этом – все дело, основное различие». Георгий Николаевич прослезился, торжественно сказал:

– Я горжусь тобой, Мариночка!

А глядя на мужа, не очень спорила теперь и Екатерина Васильевна.

Зато решительно восстала против их отъезда Нина Павловна.

– Зачем! Ну куда тебя несет? – говорила она Антону. – Чем тебе плохо дома? Работа, квартира есть, уход есть, – что тебе еще нужно? А ты о матери думаешь? Я так настрадалась из-за тебя!

«Я так настрадалась из-за тебя…» На это он ничего не мог возразить. Это обезоруживало. Имел ли он, действительно, право уехать и бросить ее одну? Ведь у нее теперь никого нет!

Он высказал все это Марине, и она не могла не согласиться с ним: Нине Павловне, конечно, будет трудно. А ему? Антону?

Марина не может решить этого вопроса. Как быть? У Нины Павловны – правда. А разве у Антона не правда? У него и дома сейчас хорошо, и на заводе хорошо, но разве он может удовлетвориться простой, тихой жизнью?

Марина идет к Нине Павловне и говорит с ней по душам.

– Ты понимаешь, Марина, – возражает Нина Павловна, вытирая слезы, – ведь он – все, что осталось у меня в жизни. Все! Придет время, ты сама будешь матерью, и лучшей, конечно, матерью, чем я. И ты поймешь меня!

– А я понимаю вас и сейчас! Нина Павловна! Родная! Но поймите и вы! Антон не может иначе! Он такой! Я вспоминаю, каким я его впервые узнала когда-то, в школе, каким я его к директору отвела и какой он теперь. Он – другой. У него глаза чистые. Он теперь просветленный какой-то, и ему все мало, мало! Он искупить хочет! Вы понимаете? Ему подвиг нужен. Нина Павловна! Он не может иначе. Честь! Теперь ему дороже всего честь!

Нина Павловна тихо плачет, и возразить ей нечего.

– Ну, дай я тебя поцелую! – говорит она Марине. – Умница ты! Люби его! А я… Ничего! Я буду опять возиться со своими подшефными. Для меня ведь это тоже искупление. А потом… Потом и я, может быть, к вам приеду.

– Ну конечно, Нина Павловна! Конечно! Мы устроимся, тогда и вы приедете!

Так и решили. Начались сборы. Тут уже вступили в свои права матери: Екатерина Васильевна и Нина Павловна встретились, не сразу разговорились, потом поплакали, а затем, вытерев слезы, стали составлять список, что нужно взять с собой ребятам.

А тут – фестиваль, город украшается флагами, флажками и лозунгами, и в петлицах, на платьях людей появляется пятицветная розетка фестиваля, и на стенах домов плакатные девушки, юноши всех стран мира пляшут вокруг увитого лентами земного шара.

Мир и дружба!

В последний вечер перед отъездом Антон и Марина гуляли по городу. В центре, против Большого театра, – высокая разукрашенная мачта с флагами, на площади Дзержинского – ковер-самолет, на площади Восстания – макет: развалины, разбитая, полуразрушенная стена и надпись: «Не бывать этому!»

Конечно, не бывать! Не допустить! Не допускать! Обуздать опустошителей земли и разрушителей мира! И строить, и украшать ее, нашу планету! И пусть символом этой жизни будет вонзившийся в небо, золотистый, сверкающий на солнце вот этот шпиль высотного здания!

Как жалко уезжать из такой Москвы!

…Но вещи собраны, билеты на руках, – пора в путь.

Поезд отправлялся с Ярославского вокзала. Народу на перроне множество – одни едут, другие провожают, а некоторые просто смотрят. Еще бы: на вагонах красные полотнища: «На Восток!», «Едем строить!», «Не пищать!»

– Не пищать! – в тон этому говорит и писатель Шанский, пожимая руку Антону.

Он тоже пришел пожелать ему счастливого пути.

Он хотел бы много сказать этому на его глазах развернувшемуся в плечах парню с красивыми, заново отросшими волосами. Но говорить сейчас некогда, да, пожалуй, и не к чему. Человек прошел, через мучительные водовороты жизни и теперь выходит на стрежень, на прямое и сильное течение: плыви, греби и не сбивайся с курса, покоряй открывающиеся перед тобой дали и смелее входи в щедрое, чистое племя созидающих – и жизнь, и себя, и судьбу.

А кругом обычная перронная суета – последние разговоры, советы, улыбки, слезы. Там – баян и песни, а вот девушка сдернула косынку с плеча и пошла – платье колокольчиком, берегись, каблуки, – «давай «русскую»!».

Потом прощание и последние взмахи рук. Вагон немного качнуло, и все поплыло назад – и гармонист, и Георгий Николаевич, и Екатерина Васильевна, и Шанский, и дядя Вася, и Печенегов, и вытирающая слезы Нина Павловна. Поехали!

Все-таки это было событие: они ехали из прошлого в будущее! И разве можно было просто так вот: сесть и болтать, или лечь спать, или открыть сумку и начинать закусывать? Это было большое событие!

Антон с Мариной стояли у окна и смотрели. Впереди была новая жизнь – может быть, тайга и большие переходы в ней, строительные леса и жизнь в палатках. Ну что ж – в палатках так в палатках! А Москва уходила назад: дома, заводы, железнодорожное депо, купола и шпили Сельскохозяйственной выставки. Яуза. Солнце садилось в облака и проглядывало сквозь них, как уголек. Мимо проскакивали платформы, дачные поселки, рощи. Вот поезд прогремел по мосту, и в сумрачном еловом лесу мелькнула платформа «Абрамцево».

Антон вздрогнул. Как он забыл? Ведь он совсем забыл, что они едут по этой дороге, по тем памятным, страшным местам!

Но в этот момент пальцы Марины легли на его руку. Она ничего не сказала, только тронула. Антон взглянул на нее и отошел от окна.

1955—1960