22

Происшествием на разгрузке занялись сразу как приехали. Хотя ребята и промерзли и мечтали о теплых постелях, но Кирилл Петрович выстроил опять весь отряд и перед общим строем поставил троицу «умников». Мишка стоял по форме, руки по швам, но всем своим видом старался показать, что ему на все в высшей степени наплевать, а раз попал в «пионерскую колонию», ничего не поделаешь – приходится тоже в игрушки играть.

У Елкина на лице было фальшиво-невинное выражение, за которым он мог спрятать любую свою проделку. «А что? Я ничего. Ну, оторвался на минутку, так ведь совсем на минутку. Мы уж как раз хотели идти, а тут он и появился, этот Шелестов». Так он примерно и говорил.

Третий молча разглядывал носки своих ботинок, явно не желая смотреть на ребят, требовавших от него ответа. Это был Афоня Камолов, присланный в колонию недавно, низкорослый и немного нескладный парень с приплюснутым зеленоватым лицом. Ему вынесли выговор. Долго говорили о Елкине. Ермолин предложил написать письмо его матери.

– Уже писали. Да что ему мама, когда он сам без пяти минут папа, – заметил Дунаев.

Но здесь он был неправ: на Елкина предложение Ермолина произвело самое неожиданное впечатление.

– Вы мне лучше морду набейте! – сказал он угрюмо.

Против предложения Ермолина высказался и Кирилл Петрович: он знал, что мать Ильи неизлечимо больна, и тревожить ее новыми заботами о сыне не считал возможным. Решили передать вопрос о поведении Елкина на обсуждение совета воспитанников.

С Мишкой Шевчуком не знали, что делать. Передать тоже в совет воспитанников? Просить руководство о наложении взыскания? А какое на него подействует взыскание, когда он их все перепробовал? Опять в изолятор?

– Вот о нем бы написать матери, да матери нет, – сказал воспитатель Суслин.

– Как нет? – спросил Антон.

– Нету у меня матери! – Мишка зло глянул на него.

– А ты мне в вагоне говорил…

– Ничего я тебе не говорил, – оборвал Антона Мишка.

– Подожди, подожди! Давай разберемся! – сказал Кирилл Петрович.

Выяснилось, что у Мишки Шевчука мать все-таки есть, и ей решили сообща написать письмо.

На другой день Мишка Шевчук, встретив Антона, спросил:

– Тебе что, жить не хочется?

– А чего ты грозишь? Что ты мне сделаешь? – возмутился Антон.

– Вот посмотришь! А то – «в вагоне»… Ты обо всем, что в вагоне говорили, забудь. Чтобы никто! Понял?

Нет, пока еще Антон ничего не понял, ему только было неприятно, что на его пути каким-то образом снова появился этот противный парень. Но слова Шевчука заставили Антона задуматься.

Дело, пожалуй, даже не в этой глупой угрозе: «Тебе что, жить не хочется?» Ну, что он сделает, этот пустой хвастун?.. Хотя нет, он, конечно, не хвастун – это не Елкин! – а все равно Антон его не боится!

Но столкновение с Шевчуком заставляло Антона упорно возвращаться к разговору в вагоне и вспоминать его во всех подробностях. «А если в зону затащат, что будешь делать?» – спросил тогда голос с верхней полки. «Убегу!» – ответил Мишка. «Ну и дурак! Куда ты убежишь? Зону держать нужно. Свяжись со своими, подбери и действуй». И что-то еще в этом роде, но это все чепуха, это не важно. Главное: Мишка грозился бежать. И Елкин… Он ведь тоже болтал о побеге, чтобы увидеться с девушкой из пединститута. Елкин, конечно, болтун, а впрочем, черт его знает, он шальной, и от него можно ждать все что угодно. И, может быть, они о чем-то сговаривались там, в кубовой?

Теперь Антон начал присматриваться и к Мишке и к Елкину, и тогда обнаружилось, что они продолжают встречаться – сойдутся, перебросятся несколькими словами и разойдутся. Когда Антон дежурил по кухне и нес из подвала картошку, то слышал в темноте знакомый хрипловатый голос Мишки: «Сходи в пятое…» Больше он ничего не разобрал и того, с кем говорил Мишка, тоже не узнал, но все, вместе взятое, ему показалось подозрительным. Хотя на одном из листочков у Славы и было написано, что «дружба как веревка – если порвешь, то никогда не свяжешь так, чтобы не было узла», – никакого «узла» в их отношениях не получилось. Наоборот, они сдружились еще больше, и когда Антон поделился своими наблюдениями с Дунаевым, тот прищурил глаз и почему-то шепотом спросил:

– А ты Кириллу Петровичу сказал? Может, они что-то готовят?

– Что готовят? – не понял Антон.

– Мало ли что! Шумок, кипеж. Они – дурные!.. Может, группа у них! Ты что, маленький! Или они нас за глотку возьмут, или мы должны!

И вдруг Антон понял! Вот теперь он понял все: что не побега Мишки нужно опасаться и не о побеге они сговаривались в кубовой, – зачем сговариваться, когда в ту ночь они могли просто уйти? – а совещались о чем-то другом. И теперь вагонный разговор вспомнился весь, целиком. «Свяжись со своими, подбери и действуй…» Неужели все это может быть – и баррикада из кроватей и что-то еще, чего нельзя было даже вообразить и что казалось пустыми выдумками Мишки!

А когда Антон опять поделился с Дунаевым, а потом они вместе рассказали обо всем Кириллу Петровичу, тот посмотрел в широко открытые глаза Антона и похлопал его по плечу.

– Не спеши, Антон! Не спеши!.. А в общем, спасибо! Молодец.

Но Антон не понял: Кирилл Петрович добродушно посмеялся над ним или уже что-то знает.

А вот Антон стоит опять на площадке перед мастерской и смотрит в окно. Это стало его любимым местом: отсюда виден мир. Он постепенно тонет в голубой дымке сумерек, и только заря над лесом горит своим холодным зимним пламенем. Воля!

И вдруг Антон видит, как от мастерской, по направлению к стене, отделяющей ее от жилой зоны, метнулась темная тень человека, раздетого, без шапки. Он подбежал к стене, подпрыгнул и, сделав какое-то движение рукой, побежал обратно. Все это происходило довольно далеко, и лица в сумерках Антон не рассмотрел. Но кто это? Зачем человеку ровно на одну секунду подбегать к стене, взмахнуть рукой и исчезнуть? Что это за взмах руки, словно бросок?.. Бросок? Да, он что-то швырнул через стену. Кончился перерыв, и под скрежет напильника Антон все время думал о том, что он увидел.

– Да что ты делаешь? Что делаешь? Смотри! – возмутился Никодим Игнатьевич. – У тебя же перекос получается. А ну возьми измерь!.. Да тут и на глаз видно!

Антон измерил и, убедившись, что испортил деталь, расстроился.

– Что это ты как неживой нынче? – удивился Никодим Игнатьевич. – Работаешь, так работай, о посторонних делах думать нечего.

– А я, может, не о посторонних делах думаю! – вырвалось у Антона.

– О каких же таких не посторонних? – ворчливо спросил Никодим Игнатьевич.

И тогда Антон тихонько рассказал ему обо всем, что видел.

– Ну ладно, ладно! Работай! – сказал Никодим Игнатьевич.

Но через пять минут он вызвал его в комнату для мастеров и дал пропуск на выход из мастерской.

– Иди к Кириллу Петровичу и доложи.

Антон побежал в отделение – Кирилла Петровича там не оказалось, оттуда в комнату воспитателей – она была заперта. Что делать? Где его искать? А время идет – скоро конец работы в мастерских, и тогда «тот» придет и поднимет то, что он бросил. Антон одно мгновение соображает и сразу принимает решение: нельзя терять время на розыски Кирилла Петровича нужно действовать самому. Он бежит к тому месту, куда, по его расчетам, упал таинственный предмет, и быстро его находит: на деревянной ручке – заточенный железный штырь. Пика! Он поднимает находку и бежит, чтобы скорее сдать ее Кириллу Петровичу. Но потом соображает: а зачем? Разве дело здесь в пике? В человеке здесь дело, а не в лике! Кто бросил? Он придет на то место, поищет, не найдет и завтра изготовит другую пику и тогда поступит как-нибудь хитрее. Нужно взять человека!

Антон бежит обратно, кладет на место злополучную пику и оглядывается: где можно спрятаться? Вот выступ стены. Вот навес с какими-то ящиками. Не долго думая, Антон прячется за ящики. Он смотрит и слушает, боясь пропустить хотя бы один звук. Вот ребята пошли из мастерской, вот так же, с песнями, направились в столовую, на ужин, – Антон сидит и ждет, и ему становится уже холодно, но еще хуже холодок сомнений, который заползает в душу: а ну-ка его заметили и никто уже сюда не придет за этой пикой и Антон зря здесь мерзнет. Но он решил: все равно! Он будет сидеть здесь хоть до самой ночи!

И все же чуть не упустил то, ради чего ждал. Он не заметил, как человек оказался рядом – может быть, прокрался вдоль стены? Антон увидел его, когда тот, нагнувшись, шарил по земле руками. И тогда одним скачком Антон прыгнул ему на спину и сбил с ног. Человек упал, но тут же вывернулся и ткнул Антона кулаком в подбородок. Антон лязгнул зубами, но, почувствовав, что противник старается подняться, схватил его за ногу и снова повалил. Тут он рассмотрел: это был тот самый Камолов, который отсиживался с Мишкой в кубовой.

– Ну что ты сделаешь? Что ты сделаешь? – сказал Антон. – Ты все равно никуда не уйдешь!

– Ну и ты не уйдешь, сука! – прохрипел Камолов, снова пытаясь вырваться и подмять Антона под себя.

…Не дождавшись Антона, мастер забеспокоился и после работы пошел к воспитателю, и вот они вместе решили искать Антона. Нашли они его в самый разгар борьбы с Камоловым и обоих привели к майору Лагутину. Пику они с трудом отыскали в снегу.

Но майор Лагутин был занят. Начальник в это время уехал в Москву, на совещание, и майор оставался вместо него.

Высокий и худой, с небольшими остренькими глазками, он казался прямой противоположностью Максиму Кузьмичу – был немногословен и суховат. Они дополняли друг друга и хорошо друг друга понимали. Максим Кузьмич был иногда добр, иногда резковат и, поддаваясь настроению, принимал иногда смелые, а иной раз и рискованные решения. Майор Лагутин был последователен и строг, может быть, немного педантичен, но педантичностью своей дополнял размах начальника.

Сейчас он беседовал с писателем Шанским, который, поселившись у Никодима Игнатьевича, целые дни проводил в колония и постепенно становился там своим человеком. Пытаясь проникнуть во все тайны и тонкости так заинтересовавшего его учреждения, он старался разобраться во всем сам и сопоставить с тем, что слышал и от майора Лагутина и от начальника. Широта и педантичность, доверие и настороженность, любовь к человеку и строгость – что это: разные направления или две колеи одного и того же пути?

Во время разговора к майору Лагутину и заглянул Кирилл Петрович, но, заметив писателя, замялся.

– Я к вам, Василий Васильевич.

Майор Лагутин тоже взглянул на писателя и недовольно ответил:

– Ну, что за срочность? Видите, я занят.

Кирилл Петрович опять помялся, но то, с чем он пришел, действительно не терпело никаких отлагательств.

– Может быть, я мешаю? – спросил писатель и сделал движение, как бы собираясь встать.

– Да нет, нет! Пожалуйста! – ответил Василий Васильевич.

Майор Лагутин понял: произошло что-то очень важное, и он, конечно, не хотел, чтобы об этом говорили при постороннем человеке, каким он считал писателя. А тот тоже все понял.

«Ну это дудки! – сказал он сам себе. – Вы меня отсюда никакими силами не выкурите!»

И не выкурили – пришлось говорить при нем.

23

Может быть, Мишка Шевчук так и засиделся бы в своих «камышах», если бы не появился у него новый дружок, Афанасий Камолов. Он вошел в колонию незаметно и на приеме в кабинете у начальника больше отмалчивался, глядя на носки своих рыжих ботинок, а когда Максим Кузьмич приказал ему поднять глаза, он глянул холодно и жестко. («Этот убьет и не поморщится», – сказал про него потом майор Лагутин.)

Когда Камолова привели в одиннадцатое отделение – к Мишке, он чувствовал себя совершенно свободно. Мишка приметил его с первого же дня и быстро сошелся с ним. Сначала у них произошел короткий, мимолетный разговор, в котором они, однако, хорошо поняли друг друга, – оба считали себя «ворами», оба ненавидели актив и порядок. Потом они во время самоподготовки встретились за углом школы, но как следует обсудить все тоже не смогли – поблизости кто-то прошел, и, всегда настороженные и подозрительные, они сразу же разбежались. Но в основном они договорились держаться друг друга.

А тем временем у Мишки завязывались связи с Олегом Костанчи из девятого отделения. Началось это после того, как Костанчи сняли с поста командира отделения и поставили в общий строй. А не каждый ведь может легко перенести такой удар. С трудом перенес его и Костанчи. Словно соли в рану подсыпал ему еще Мишка:

– Что? Выперли?

– А тебе что? – огрызнулся Костанчи.

– А мне что? Выперли тебя, а не меня.

И опять обидное слово – выперли! Как будто бы очень просто: не переизбрали, ну сняли, выбрали другого – нет, «выперли!» А главное – кто? почему? И вот все рухнуло, и – становись в общий строй и пой песни. А разве легко брать тряпку и лезть под кровать или выносить грязную воду из-под умывальника? Разве не попирается здесь извечный, кажется, закон тщеславия – быть первым любой ценою, только первым. Поэтому в школе в свое время, не дотянув до первого ученика, Костанчи стал первым безобразником и организовал СБ – союз блатных. Поэтому в делах, к которым привела его наклонная дорожка СБ, он тоже оказался первым, и первым же ему мечталось быть и здесь, в колонии. Сначала на его пути стоял Дзюба, который тогда был командиром отделения: он был у ребят авторитетом, который нельзя было поколебать. Но Дзюба явно шел к освобождению, и после него… Кому же после него быть командиром, как не Костанчи? Отсюда – вся его тактика, активность, исполнительность и речи. И вот – все рухнуло! Ну как в пылу озлобления устоять перед насмешкой Мишки, потом – перед его намеками, перед россказнями о «веселой пятнице» и, наконец, перед сумбурными, но в то же время такими головокружительными планами. Была не была – зато можно отвести душу и показать себя.

Так «стакнулись» сначала трое, потом Костанчи привлек своего верного дружка Сеньку Венцеля и – с большими, правда, сомнениями – Илью Елкина, а Мишка высмотрел у себя еще одного, туповатого и грубоватого, вечно недовольного всем паренька. И образовалась группа. Это было мало – «шесть рыл», как говорил Мишка, стараясь сохранить тюремную терминологию, залог своей верности «преступному миру». А главное, это был всего один отряд – нужно было установить связь с другими, со всеми отрядами, чтобы в случае чего «подняться» всем.

Мишка пробовал и это, но дело подвигалось туго – лишь кое-где были у него на примете один-два человека, с которыми еще нужно встретиться и поговорить.

И вот Мишка разводит в кружке воды кусок мыла и выпивает, у него открывается жесточайший понос, и он ложится в санчасть. Сенька Венцель тогда обегает другие отделения, отыскивает «своих» и сообщает им приказ: «Кантуйтесь на больничку». И вот у врача прибавилось работы: у одного раскраснелись и загноились глаза, у другого поднялась температура, третий не дает дотронуться до ноги – не может ходить.

Так Мишка постепенно натягивал ниточки. Правда, в санчасть как-то приходил майор Лагутин, обошел всех больных, и Мишку вскоре выписали из санчасти, но кое-что сделать он успел.

И вот в колонии стали происходить непонятные события.

То в первом отделении, в печке, в золе, дежурный обнаружил «заточку», заостренный кусок полосового железа, и передал воспитателю. Все попытки установить, как он туда попал, ничего не принесли.

Потом в мастерской пропал молоток. Искали, искали – нет молотка!

– Да ладно! Найдется! – проговорил кто-то.

– Как так – найдется? – строго сказал Никодим Игнатьевич. – Найти, нужно, тогда и найдется! Никуда не пойдете, пока молоток не будет лежать на столе.

Стали искать и нашли молоток в самом невероятном месте – под лестницей, в каком-то хламе.

– Этот?

– Этот. Как он туда попал?

Никто не мог объяснить – все как будто работали, все были на месте. Никто не лазил под лестницу и в перерыв.

Неудачи Мишку только злили – приходилось прятаться не только от «чекистов», как звал он воспитателей, но и от ребят, на которых нельзя было понадеяться и положиться. Но это заставляло только еще больше хитрить и изворачиваться, а вместо молотка Мишка вынес из мастерской заточенный ромбовый напильник,

И вдруг Сенька Венцель прибежал к нему с неожиданной новостью: попался Афоня Камолов и сидит в изоляторе.

Что он? Как он? Устоит или «расколется», выдаст? И как он попался? Опять этот «студент»? Ну ладно, рожа подлая! Будет знать, что значит Мишка Карапет!

Тысяча вопросов завертелись в голове у Мишки: его могут в любую минуту прийти и взять – как быть? Сдаваться или сдвигать кровати к двери и отбиваться чем попало? Но никто за ним не приходил. Значит, Камолов не выдал. Но не выдал сейчас, может выдать завтра – там его сумеют согнуть. Значит, нужно спешить. И начальника пока нет, в Москву, говорят, уехал: нужно спешить! А со «студентом» что делать? С ним в первую очередь рассчитаться нужно!

Шевчук советуется с Костанчи, но что значит один Костанчи? Нужно поднимать всех.

И Мишка пишет записку, пишет печатными буквами, на всякий случай, если перехватят, чтобы не узнали по почерку:

«Привет ворам!

Жизнь наша совсем стала фуфлыжная, и всякая шушера над нами верх взяла, хватают и бросают в трюм, и некуда вору податься. Общественности нужно руки отбить и поставить свои порядки.

Смерть активу, привет ворам!»

24

Когда Шанский ехал в колонию, он больше всего боялся парада и фальши, опасаясь, что ему обязательно будут показывать одно хорошее и рассказывать тоже о самом хорошем и героическом. А ему хотелось знать буднично-обыкновенное. Не потому, что он отрицал героическое или пренебрегал им, а потому, что считал героику высшим выражением деловых будней. А люди хотят показать и похвалиться. Может быть, даже в этом нет ничего плохого. Но нужно прорваться, нужно обязательно прорваться через этот барьер показа и понять сущность. Лучше всего, если тебя не знают и ты можешь быть наблюдателем. Но ведь сохранить инкогнито почти невозможно. И потом – всегда ли при этом выявляется сущность? Тогда нужно войти в жизнь, в дело и заставить забыть о себе и из исследователя превратиться в деятеля, в участника жизни, и тогда сущность вышелушивается, как зерно ореха.

И тогда раскрывается новое, а в старом обнажаются невидимые до тех пор дополнительные грани.

Сколько недель и месяцев мучил Шанского неотвязный вопрос: в чем дело? Откуда у нас, в нашем действительно новом, действительно высоком обществе, – откуда у нас преступления? Шанский проверяет это на одной, другой, пятой, десятой судьбе, он узнает все новые и новые обстоятельства, новые и новые стороны жизни. Ребята были сыты, одеты, обуты и все-таки…

Колхоз. Как будто бы хороший: выполняет планы, принимает обязательства, борется, строится. А люди? Молодежь? Для председателя она – рабочая сила. А на самом деле это – люди, молодые люди, которым хочется и попеть, и поплясать, и повеселиться. А плясать можно под гармошку, а гармошка есть только у какого-нибудь Ваньки, а тот задирает нос, ему каждый раз нужно кланяться, а то и платить.

Поссорились с Ванькой: «А чего ему кланяться? Мы колхозники! Что мы, не можем купить свою гармошку, колхозную? Купим!» Пошли к председателю. А у того уборочная: «Есть мне время вашей чепухой заниматься!» Отказал, да еще и выругал. И вот нашлись дурные головы и решили продать воз каких-то отходов и на эти деньги купить гармошку. Воры? Воры. Нужно судить? Нужно судить. А председателя?

Обязательно ли должно было совершиться это преступление? Разве забота о людях, об их жизненных, даже житейских нуждах, интересах и потребностях не является закономерностью нашей жизни? И разве не может не вызывать протеста нарушение этих святых закономерностей?

И разве не нужно, с другой стороны, искать границ того, что дано председателю колхоза в руки народом: власти? Разве власть не есть лишь форма служения народу?

Хозяйственный руководитель забывает, что он в то же время есть и политический руководитель и обязан предвидеть все. И получается вот что.

Пятнадцатилетним пареньком Слава Дунаев пришел из ремесленного училища на строительство. Поместили его в общежитие, и там в первые же дни у него украли костюм и деньги. А до получки еще две недели, их как-то нужно прожить. Парень идет к начальнику, просит аванс – двадцать пять рублей. И конечно, отказ. Ну как же, финансовая дисциплина! Порядок! И стоит ли брать на себя лишнюю ответственность из-за какого-то мальчишки. Ничего, подождет!

А у мальчишки сверкнули глаза и дрогнули губы.

«Так что же мне? Воровать идти?» – «Дело хозяйское».

На другой день к парню подошли ребята, может быть, те самые, которые украли у него костюм.

«Пойдем с нами. Постоишь и, если нужно, свистнешь».

– Пошел, со зла пошел! Не пришлось и свистнуть, получил сто рублей. Я честно говорю вам. Как писателю, – закончил Слава свой взволнованный рассказ. – Я и забунтовал. Мне все нипочем стало. Ребята позвали второй раз – пошел. Позвали третий раз – пошел. Выпить позвали – пошел. Еще на что-нибудь позвали бы – тоже пошел бы. Трын-трава!.. Мне только совесть нужно было убить!

Слава перевел дух, он совсем не похож был сейчас на обычного, уравновешенного Дунаева и вдруг на минуту предстал перед Шанским таким, каким, по рассказам Кирилла Петровича, пришел когда-то в колонию: все бюрократы, правды нет, справедливости нет! Дунаев, взяв себя в руки, добавил:

– Ну ничего! За срок, который мне дали, я не состарюсь. А тот человек, который осложнил мне жизнь, так просто не будет оставлен в покое. Выйду на волю, найду его и обязательно свяжу концы, которые он оборвал.

– …которые он оборвал, – медленно, в раздумье повторил Шанский. – А ты?

– Что «я»? – не понял Дунаев.

– А ты разве не оборвал?.. Как же так можно? Со зла пошел! Куда пошел! На что пошел? Против людей пошел. Против совести человеческой пошел. Из-за чего? Из-за того, что тебя обидели… Ты думаешь?