32

Все сразу рушилось. Все! Ни сына, ни мужа.

Когда увели Антона, Нина Павловна без сил упала на диван. Мыслей не было. Было ощущение бездны, поглотившей весь мир. И из этой бездны раздался вдруг голос:

– Что ты со мной сделала?

Нина Павловна сначала не поняла, кто это говорит, потом открыла глаза и увидела Якова Борисовича. Он стоял над нею в своей нарядной пижаме и с негодованием смотрел на жену.

– Ты понимаешь, что ты со мной сделала? Ну разве теперь могут утвердить мое назначение?

Какое назначение? Ах, да!.. Недавно Яков Борисович пришел с довольной и многозначительной улыбкой.

– Ну, я, кажется, в чины пошел. Сегодня был один «высоковольтный» звонок – метят меня в начальники главка.

Нина Павловна вспомнила все это и все поняла. И тут же в памяти всплыли слова, которыми он только что напутствовал Антона: «Какой негодяй вырос!» Нина Павловна быстро поднялась с дивана и смерила взглядом стоящего перед ней человека. Он был, как всегда: крепкий, красивый, мужественный, и глаза его горели неподдельным огнем возмущения.

Ни слова не сказав, Нина Павловна еще раз смерила взглядом стоящего перед ней человека и ушла в освободившуюся теперь комнату Антона.

И думала она теперь только о сыне. Сначала она надеялась, что все это – недоразумение, страшный сон, который приснился ей в тяжелую, полную кошмарами ночь, но когда она побывала в милиции и узнала, в чем обвиняется Антон, Нина Павловна совсем растерялась. Как идет жизнь! Было время, когда она казалась сплошным розовым туманом, и даже трудности, которые встречались в ней, казались случайностями и перешагивались, словно дверной порог. Даже неудачный первый брак и последующие годы одиночества ощущались Ниной Павловной как те же пороги, через которые нужно шагать, чтобы жить дальше. Но насколько, оказывается, трудно жить, когда возникают вопросы, и раздирают тебя, и обступают со всех сторон: человек начинает думать – так ли я жил? Теперь нужно было многое для того, чтобы жить, и без этого уже нельзя было жить.

А понять все очень трудно. Ведь разбираться сейчас приходилось одной. На бабушку случившееся несчастье подействовало так, что говорить с ней о всех этих вопросах не было никакой возможности, – она очень ослабла, одряхлела, много плакала и вздыхала.

– Грехи!

С каким бы удовольствием Нина Павловна послушала сейчас колкие нотации брата Романа, но он был далеко, и письмо, которое он наконец прислал, никаких нотаций не содержало. Наоборот, оно было очень теплое, с участливой припиской Лизы и немного грустное.

«Это, конечно, несчастье для всех – и для него, и для тебя, и для всех нас. Недорабатываем мы чего-то! Ох как недорабатываем!»

Но за видимой мягкостью тона Нина Павловна слышала упреки, которые бросал ей Роман раньше: «Неправда жизни! Фальшь! А жизненная неправда разлагает, она растлевает душу».

Но сейчас Роман спрашивал, чем он может помочь сестре в таком тяжелом ее положении, и обещал, если нужно, приехать и помочь. Работай, Роман, делай свое главное, большое дело, а уж мы тут как-нибудь.

Советоваться с Яковом Борисовичем никак не хотелось, и он тоже молчал, зато неожиданно, совсем неожиданно приехал первый муж. О случившемся ему написала, оказывается, бабушка, и он бросил все, пошел даже на размолвку с женой и приехал. Нина Павловна была очень тронута этим, и они пережили несколько теплых минут, грустных, но по-человечески теплых.

Пусть лицо дорогого когда-то человека перепахано морщинами – ранними что-то морщинами! Пусть и она, конечно, не та, другая, пусть легла между ними непроходимая уже грань, но что было, то было: и радость, и счастье, я высокий трепет души, чистый до звона, и внешняя полнота жизни, и солнце! И не хотелось уже ни вспоминать того, что произошло впоследствии, ни сводить запоздалых счетов, просто было бесконечно жаль ту промелькнувшую пору, и звенящую чистоту души, и чувство, которое не вернется, но которое было и которое они не сумели сберечь.

Теперь эти близкие когда-то люди говорили уже не о себе, они говорили о сыне, о всех последующих, поздних ошибках, но за всем этим стояло сознание той, первой, большой и, может быть, самой главной ошибки – ошибки в любви. А очевидно, это совсем не так просто – любить. Нужно уметь любить, а любя, мучаясь и ошибаясь, нельзя забывать о ребенке, которого принесла любовь. Но что значат теперь эти думы, это – лирика!

За лирикой пошла проза – адвокат и деньги, много других практических вопросов, и бывшие супруги расстались – дороги у них все-таки были разные.

А потом раздается нерешительный звонок, и в дверях появляется Прасковья Петровна.

– Я, может быть, не вовремя?

– Что вы, Прасковья Петровна! Голубушка!

– Я к вам как мать к матери, как человек… и как учительница!

Они обнялись и заплакали, и то, что вспомнили они и вместе пережили в эту минуту, было важнее всех бесед в разговоров.

– Я не нахожу себе места, – сказала наконец Прасковья Петровна, когда пришла пора бесед и разговоров. – Ведь я тоже что-то недоделала, что-то недоглядела. Правда, пришел он ко мне на изломе. Чего я за несколько месяцев могла добиться? А что-то могла! Должна была сделать, а не сумела… Упустили мы с вами мальчишку…

А вот приходит письмо-треуголочка. Антона перевели в тюрьму, и он оттуда пишет свое первое письмо: «Мама! Ты не расстраивайся, старайся обо мне забыть, так как я совершил нехорошие дела. Мама, если ты придешь на суд, то не плачь, меня нечего жалеть. Я сам до этого дошел и сам должен отвечать за все. Мама! Если судьи меня на суде поймут, я стану честным человеком, а если не поймут, то мы с тобой больше не увидимся».

А потом, очевидно после больших колебаний, было приписано: «Звонила ли тебе Марина?»

Охватив голову руками, Нина Павловна ходит по комнате, как в клетке. Она только теперь поняла, что самое дорогое, единственное, что дала ей жизнь, – это Тоник, сын, какой бы он ни был. И в том, что произошло, во всей этом ужасе виноват не он.

«Нет, нет! Виновата я! Я! Для чего я жила? Для кого я жила? Это расплата за мою жизнь, это расплата за мое отношение к сыну. Это расплата!»

Бессонные ночи и полные тревожных хлопот дни. В этих хлопотах приходилось встречаться с другими родителями, товарищами по несчастью – хлопотали вместе, думали вместе, плакали вместе и расставались хорошими знакомыми и даже друзьями, спаянными единством забот и дум.

С фамилией Валовой у Нины Павловны связаны были очень неприятные воспоминания. Это он, Валовой, приходил тогда в таком отвратительном виде, это именно его Антон пошел провожать, бросив праздничный обед, а она выслеживала их, прячась за уступами домов. И куда они пошли тогда и о чем толковали, и не с этого ли все началось? Одним словом, Валового Нина Павловна считала одним из развратителей ее Тоника и к его матери заочно чувствовала самую глубокую неприязнь.

С такой неприязнью она и поздоровалась с нею, когда та, остановившись в дверях, назвала свою фамилию. Это была женщина с энергичным, скуластым лицом и таким же энергичным прищуром глаз. Одета она была в строгое темно-синее платье с белым кружевным воротничком.

«На учительницу похожа!» – подумала Нина Павловна.

А Серафима Андреевна и в самом деле была учительница в школе рабочей молодежи. Она, в свою очередь, считала Антона Шелестова совратителем своего Олега, а потому разговор у них сначала не клеился, но потом наладился и затянулся до поздней ночи. Горе сближает!

И в этом разговоре Серафима Андреевна сказала, что делом их ребят заинтересовался какой-то не то корреспондент, не то писатель и ходит по домам и что-то выспрашивает и беседует со всеми родителями.

– Вот это я не люблю, всех этих фельетонщиков, – сказала Нина Павловна. – Лезут в чужую жизнь, копаются, а потом что-нибудь переврут и ославят на весь мир! И что ему надо?.. Не люблю!

Поэтому она довольно холодно ответила, когда раздался телефонный звонок и кто-то, назвавшись писателем Шанским, попросил разрешения зайти и поговорить о заинтересовавшем его деле группы подростков. И, точно предчувствуя или зная наперед ее сомнения, голос в трубке мягко сказал:

– Вы не беспокойтесь. Это не корреспондентский налет, не погоня за эффектными происшествиями, это желание понять и разобраться. По-моему, это наше общее желание!

Нина Павловна замялась. Фамилию Шанского она слышала, хотя книг его, кажется, не читала. К тому же голос и тон, которым говорил писатель, чем-то подкупил ее, и отказать она не решилась.

Это смутное впечатление подтвердилось, когда писатель пришел и поздоровался и еще раз извинился – скромный, немного застенчивый и даже как будто бы флегматичный. Так же застенчиво и флегматично, несколько сбивчиво он еще раз объяснил цель своего посещения, и Нине Павловне показалось сначала, что он сам не знает, что ему надо. Но это только показалось, потому что когда завязался разговор, то в спокойном, внимательном взгляде писателя вдруг зажегся, наоборот, очень беспокойный огонек, зажегся и, разгораясь с каждой фразой, с каждым новым вопросом, уже не потухал, превращаясь в огонь большого и ненасытного интереса, – не было, кажется, вопроса и не было стороны жизни, которая не интересовала бы этого дотошного человека, хотя порой, казалось, они не имели никакого отношения к происшествию с Антоном. А то вдруг он сам бросит какое-нибудь замечание или разразится целой тирадой, и тогда окажется, что он совсем не флегматик, а очень горячий, чересчур, может быть, горячий человек, болеющий о трудных и нерешенных вопросах.

И Нина Павловна сама удивлялась потом, как могла она колебаться? Как можно было остерегаться того, кто по самому назначению своему является другом людей? Почему не подумать вместе о том, о чем в одиночку думаешь и день и ночь, чем сама мучаешься и болеешь? Захотелось поделиться с ним, и посоветоваться, и излить душу, и они просидели и проговорили целый вечер, и Нина Павловна, не таясь, рассказала ему всю свою жизнь.

33

С большими сомнениями и внутренним трепетом приступил писатель Шанский к этой своей новой теме.

Возникла она как будто бы неожиданно, из откровенного письма-исповеди, которое ему случайно пришлось прочитать в одной редакции. Писал человек, который, пройдя через большие ошибки и скамью подсудимых, попал в Воркуту в заключение, строил там шахту, добывал уголь, а потом за свой честный труд был амнистирован. Но, получив свободу, по собственной воле остался жить в Воркуте. И вот, много передумав и перечувствовав, он написал письмо, большое письмо на нескольких страницах о всей своей жизни и ошибках своих и прислал в редакцию с просьбой напечатать – «чтобы другим было неповадно».

Как электрический ток, потрясло писателя Шанского это письмо – настолько сложен был клубок проблем, которые переплетались здесь, и так интересен: «Вот тема!» Но, возникнув, она тут же испугала его: «Как можно? Такая тема! Да разве я сумею? Разве я смогу?» Больше года отмахивался он от нее, как от надоедливого комара, а она знай себе жужжит, и жужжит, и вьется вокруг, и не дает ни покоя, ни возможности заняться другим.

И «дожужжала»! Она захватила его и уже больше не выпускала, она повела его в жизнь, в самые глубокие глубины ее, она ставила перед ним вопросы, которые вскипали и сталкивались, как атомы, и, сталкиваясь, порождали новые вопросы и неожиданную, не по возрасту энергию, на которую он даже не считал себя способным.

Много споров и с друзьями и с самим собой пришлось выдержать при этом писателю Шанскому.

– А зачем тебе это? – спрашивали его одни. – Неужели больше не о чем писать? Подумай только: сколько мусору ты наберешь себе в душу.

– Мусору? Да, много! – соглашался писатель. – А что же с ним делать-то, если он есть? Лапки отряхивать? Белые перчатки надевать? Или глаза закрывать, как делают любители благополучия: как-нибудь куда-нибудь он денется, этот мусор, а я буду половики стелить. Нет! Только нерадивая хозяйка заметает мусор в угол и прикрывает веником. А настоящая хозяйка чистоплотна, соринки в доме не потерпит.

– Но это не предмет искусства, – говорили другие. – Эта тема вне прекрасного. Вдохновлять может только величественное!

– А ниспровержение низкого во имя величественного?

– Но в этом можно утонуть.

– Утонуть можно и в море, – отвечал писатель. – Если ты пловец, умей выплыть, а не ловить рыбку на прибрежной мели.

И это был не простой каламбур, потому что надо было действительно плыть и выплыть, избежав «ничьей», подстерегающей писателя в обманчивых водах мелкотемья и мелкодумья. Это так страшно, когда есть все – и сюжет, и все достоинства, а книга может быть, может не быть, ничего от этого не изменится в жизни. А книга обязательно должна что-то менять, что-то ниспровергать и что она должна быть двигателем жизни и «решителем всех важных современных вопросов», как писал в свое время «неистовый Виссарион».

«Отчаянная голова!» – подсмеивались над Шанским друзья-приятели, а отчаянная голова», оставшись одна, ходил по своей рабочей комнате и думал, ходил и час а два и думал, шел по улице и думал, ехал в метро и думал, сидел на собрании и думал, и никуда нельзя было ни уйти, ни уехать от этих дум, и ничего уже другого нельзя было писать, потому что писать можно лишь «по должности гражданина».

И когда перед его мысленным взором встал тот комплекс проблем, который он почувствовал в письме из Воркуты, и когда он пробовал распутать его, и разобраться в причинах и следствиях, и сопоставить все это с великими целями и головокружительными планами и делами эпохи, он почувствовал на своих плечах бремя. Он не мог уже теперь ни успокоиться, ни умереть, пока не решит этих вопросов, пусть даже не решит и до конца не разберется, но хотя бы поставит их в фокус общественной мысли и заставит думать о них и думать, потому что не думать об этом нельзя.

Мы идем к солнцу, но дорога к нему не однопутна. Это прежде всего изобилие, материальные основы основ. Но это – и чистота человеческих духа, и высота целей, и благородство характеров. Без этого тоже коммунизма не может быть! Путь к солнцу лежит и через сердца людей!

– Значит, нужно создавать эти сердца! Нужно воспламенять их, как Данко! – говорят ему друзья-приятели, и писатель снова ходит и час и два и думает. Конечно, воспламенять! Конечно, создавать Человека, его духовные качества! Без этого писатель – не писатель. Но воспламенять можно истиной, а дорога к истине тоже не однопутна. Как в математике: бывает доказательство прямое и бывает – от противного, но оба – доказательства. Истина многогранна.

Шанскому вспоминается один из его прежних героев, чистейшей души паренек.

– На меня оказал влияние не столько Кошевой, сколько Стахович и Мечик, – признался он в откровенной беседе. – Я боялся походить на них!

А вот девушка, ученица десятого класса. Как она сама говорит о себе: «В голове у меня мальчики и ветерок во все стороны». И вот наступает минута, и она со всей искренностью восклицает: «А знаете что!.. Напишите обо мне, чтобы таких, как я, не было!»

И – новые вопросы, новые поиска и мысли. Воспитание – активный или пассивный процесс? И объект воспитания не является ли в то же время субъектом? И можно ли воспитывать на одном подражании? Можно ли обучать мыслям и не учить мыслить? Где граница между убеждением и внушением? И в чем заключается моральная сила человека – в пассивном следовании добру или в активном сопротивлении злу? И не крепче ли будет тогда человек, если он увидит и одну сторону жизни и другую и, увидев и приняв участие в жизни и приложив к ней свои руки, обдумает все и решит: это мне нужно, а это – не нужно, а вот тот план, по которому я буду строить себя! Разве не преодоление является главным пафосом жизни?

Истина многогранна! Чтобы строить и бороться, нужны люди сильные, мужественные, убежденные в правоте великого дела, люди смелой, большой и красивой души, – это Шанский хорошо понимал и глубоко чувствовал. Я он с жадностью брал – где черпал, где выискивал – все высокое, честное, чистое, на чем зиждется наша советская жизнь и что нужно утвердить и прославить. Но утверждение вырастает из отрицания, движение – из отталкивания, сила – из преодоления. И, утверждая все лучшее, честное и передовое, нужно так же горячо ненавидеть все злобное, низкое, бесчеловечное, ненавидеть и активно бороться с ним.

Вот после всех этих споров, дум и сомнений писатель окончательно укрепился в своей теме.

«Ведь оттого, что мы не скажем чего-то или умолчим о чем-то, оно не перестанет быть. Оно уйдет вглубь и примет искаженные, извращенные формы, – торопливо записал он в блокнот промелькнувшую мысль. – И мы не можем жить на свете, а мрак запереть куда-то на замок. Нет таких замков! Не изобретены! Мы должны победить этот мрак в себе самом, победить силою своего света и изгнать его из нашей жизни, потому что коммунизм – это свет без мрака».

Теперь уже не тема владела писателем, а он ею. Теперь в милиции он был своим человеком и, параллельно судебному, вел свое, писательское следствие, ходил по домам, по семьям, школам – он изучал и исследовал, доискиваясь до корней и осмысливая то, что возможно осмыслить.

И первое, что он вывел из своих наблюдений, – значение разных неустроенностей в жизни, в семейной жизни прежде всего. До этого он их почти не замечал – он жил и видел жизнь вокруг себя в ее весеннем, радостном разливе, видел труд и усилия, большие достижения и счастье. И семьи… С заботой матери и умным, направляющим взглядом отца.

…Мать заметила, что сын что-то прячет у себя за щекой. Конфета! Первая нечестность сына! Ужас! Но она подавила его, и потом они долго обсуждали с отцом наедине – как быть? И вот вечерний чай. Мать и отец берут по одной конфетке, а сыну дают две, три… «Может быть, хочешь еще?» – «А почему у вас по одной?» – «Нам достаточно. А ты же ведь берешь тайком? Зачем же тайком? Бери сколько нужно». Сын покраснел до слез. Это стало ему уроком на всю жизнь.

Так, очевидно, рождается счастье, и мир, и честность. Что это – умение? Опыт? Талант?

А вот Шанский пришел к Нине Павловне и слушает, и всматривается в нее внимательным и острым взглядом, и силится понять трагедию, которая развертывается перед ним: мать упустила сына и вдруг поняла, что она его упустила. Имея право на что-то и личное и, может быть, понятное и неизбежное, она чего-то не сумела: что-то сочетать и связать, не сумела любить, не сумела жить, не сумела воспитывать, – погнавшись за одним счастьем, она упустила другое, и вот теперь терзает и казнит себя и не находит места.

А вот он у Серафимы Андреевны, учительницы школы взрослых, с энергичным, скуластым, как у монголки, лицом. Она рассудительней, чем Нина Павловна, пожалуй, умнее и тверже. Она тоже прошла через разрыв, через семейную драму, но это получилось иначе.

– В молодости я была идеалисткой, – рассказывала Серафима Андреевна, когда преодолено было первое смущение. – И на все у меня был безмятежный, совсем безоблачный взгляд. Жизнь – это радость! И в семье, я считала, человек должен жить также светлой и радостной жизнью, и не понимала тех, кто мучается, живет и мучается. Зачем тогда жить? И мужу своему я себя отдала… Душу. Ну, знаете… Растворилась! Поверила. Полюбила. Ждала ребенка. И тут… Ах, как много нерешенного в жизни!

– А именно? – насторожился Шанский, испугавшись, что с этим лирическим восклицанием иссякнет вся откровенность собеседницы.

Но опасения его были напрасны: Серафима Андреевна вздохнула и повела рассказ о своей жизни.

– Был он хороший, как мне казалось, человек. Вы не поверите, как изумительно правильно он обо всем говорил и каким изумительным он оказался подлецом! Нет, не по-женски я это говорю, нет. Он мне не изменял. Но когда – ах, какое же это трудное было для меня время! – арестовали моего отца, вина которого перестала потом быть виной и которого вскоре освободили, но именно в тот тяжелый момент, когда я разбитая сидела и не знала, как жить, и муж, мрачный, как туча, – я думала, он за меня переживает. Я сама переживала за него и не хотела быть источником его несчастий. И тогда, сама не знаю как, вырвалось у меня малодушное слово: «Хоть кончай с собой!» И вдруг я вижу: мой муж посветлел. «Только, знаешь, говорит, оставь хорошее письмо». Я как сидела, так вот, обхватив голову руками, как подняла глаза на него – и сразу прозрела: подлец! За себя дрожит!

Через полчаса у меня, начались схватки, преждевременные роды. Так родился мой Олег. Я лежала на больничной койке и думала: должна я жить с подлецом или нет? И тут во мне заговорила мать – я хотела сыну сохранить отца. А он ходил ко мне каждый день, просил прощенья, и… я осталась. Но для меня он оставался подлецом, и чувствовал это, и мстил за это. А комната – восемь метров, вся, как говорится, сценическая площадка, даже шкафом разгородиться нельзя. И комната была моя, я мужа, как говорят в деревне, во двор приняла. Мне в одну зиму несколько раз пришлось быть в суде – это он после развода старался выселить меня с сыном из этой конуры. Может быть, я здесь виновата? Очевидно! Очевидно, я должна была оставить подлеца в своей комнате, а сама по-другому строить свою жизнь…

– А дальше? – не скрывая уже своего нетерпении, спросил Шанский.

– Дальше?.. Через восемь лет он нашел себе вторую жену, с площадью. Для меня это был праздник. Я осталась одна! И билась я все время одна! Но я была рада этому одиночеству. Я думала: вот теперь я все сделаю и всю себя отдам сыну. И отдала. То есть то, что оставалось у меня от работы. А что у меня оставалось? Я в двух школах работала. Вот это только и видел у меня сын – труд и труд, бесконечные тетради и книги и опять тетради. Я его никогда не обманывала и ни в чем не соврала. Он не видел у меня постороннего мужчины. Ну что еще?.. Излишеств не было, но все, что нужно было, он имел. Сыт, одет, обут, деньги открыты. Я верила! И думала, что на мою душу он откликнется также душой. И вот…

Внутренняя сила и горячность, с которой говорила вес время Серафима Андреевна, вдруг куда-то исчезли, и вся она – точно вынули из нее стержень – поникла, опустилась, и по щеке ее, первая за весь вечер, покатилась одинокая слева.

– Теперь нам говорят: родители не усмотрели, родители недосмотрели. А можно ли усмотреть за человеком? – упавшим голосом, как бы подводя итог своим мыслям, а может быть, и всей жизни, продолжала Серафима Андреевна. – Нужно воспитать его, чтобы он сам не мог делать того-то и того-то. Нужны какие-то внутренние тормоза, твердый порядок жизни. Сопротивляемость к злу и активность к добру – вот что нужно воспитывать. А у нас, видно, получилось другое. Что-то, значит, оборвалось у мальчишки, пошатнулись какие-то устои – вера в человека, в добро, справедливость, и все поползло, и человек лишился этого самого иммунитета, и, встретившись со злом, он не смог противостоять ему. Я так думаю, сама так объясняю. Ведь должна же я себе чем-то объяснить этот ужас! Я-то не учила его этому! Ведь я-то всю жизнь, в труде прожила, сама на чести всю жизнь строила и его этому учила, на одно только хорошее наталкивала, а он свернул в другую сторону. Почему?

«Почему? – думает и Шанский, идя но пустеющим уже вечерним улицам Москвы. – Вот две матери. Одна погналась за своей синей птицей, другая отказалась от всего, не изменила ни мужу, ни сыну, а встретились на одной дорожке. Почему?»

Ему вспоминается слышанный где-то рассказ. К одному многодумному человеку пришли отец и мать со своим ребенком на руках и говорят: «Научи, наставник, как нам воспитывать своего сына, пока не поздно». – «А сколько времени вашему сыну?» – спрашивает наставник. «Полгода», – отвечают родители. «Поздно!»

А может быть, так же и здесь? Поздно! Преступление ведь не возникает просто и сразу, оно растет, подготавливается часто на протяжении очень длительного времени, стечением очень многих и сложных условий и обстоятельств.