С собой взял Дементия и Звана. Последнего выбрал из прочих гридней потому, что сообразителен, и потому, что христианин. Еще в Киеве Звана крестили и нарекли Елпидифором. Впрочем, для всех, кроме священника, он так и остался Званом.

В ночной Преславе было неспокойно. В узеньких переулках роились тени. Поступи ночной стражи не было слышно, зато время от времени ночь прорезал чей-нибудь вопль. Однажды такие вопли раздались совсем близко – как раз на улочке, в которую русы собирались сворачивать. Дементий замешкался, но Духарев велел ехать.

Когда они свернули, крики уже стихли. Зловещие тени копошились на мостовой. При появлении всадников тени замерли, а потом дружно кинулись в атаку. Надо полагать, не разглядели, с кем имеют дело. А может, и разглядели, но позарились на коней. Нынче в Преславе за ледащую лошаденку давали, как в прежние времена – за кровного жеребца. В любом случае, преславские тати сделали неправильный выбор. Двоим-троим повезло – удалось убежать. Остальным – нет. Зван хотел спешиться – помочь жертвам разбоя, но Духарев удержал. Нынче не до благотворительности. Если миссия воеводы окажется успешной, то Святославовы гридни отучат ночных разбойничков озоровать на подконтрольной Киеву территории. Духарев сам за этим проследит, потому что в любой войне страшнее всего не битвы, пусть самые кровопролитные, а вот такой беспредел, неизбежно войной порождаемый. Когда на дорогах – изувеченные трупы, до которых никому нет дела, кроме волков и одичавших собак. Когда потерявшие родителей дети грызутся из-за куска лепешки и жарят человечину на углях сгоревших изб.

Патриарху булгарскому тоже недешево обошелся минувший год. Когда Духарев видел его в последний раз на приеме у кесаря, глава булгарской Церкви был куда толще и румяней.

– Дни кесаря Петра сочтены, – не стал таить правды патриарх. – Но у него есть законные сыновья. И скоро они будут здесь. Не Божье это дело – отдавать булгарский престол язычнику.

– Великий князь киевский сам возьмет, что посчитает нужным, – возразил Духарев. – Но он не бешеный волк, чтобы без толку лить кровь. Пусть престол достанется сыну кесаря Петра, мой князь не возражает.

– А что – взамен? – без всякой дипломатии, напрямик спросил патриарх.

Наверное, старик устал хитрить. Или понял, что с русским воеводой лучше говорить именно так – без намеков и экивоков.

– Взамен кесарь признает моего князя отцом и господином, позволит ему и его воинам жить в царском дворце, будет выплачивать ему посильную дань и поддерживать во всех начинаниях, как мирных, так и военных.

– Но ведь тогда кесарем Булгарии будет не сын Петра, а твой князь! – воскликнул патриарх.

– Великий князь, – поправил Духарев. – А кесарем Булгарии будет тот, кого помажет на царство патриах булгарский. Разве нет?

– Нет. Это неприемлемые условия. Твой князь и его воины – во дворце кесаря? Это неприемлемо.

Духарев не стал огорчать патриарха известием, что воины великого князя уже в царском дворце.

– Ваша Святость полагает, – сказал Сергей, – у Булгарии есть лучший выбор?

– Выбор всегда есть.

– Согласен. Но будет ли лучше для Булгарии, если дворец кесаря булгарского будет принадлежать только великому князю Святославу?

– Тогда будет война, – вздохнул патриарх. – И лишь Богу известно, чем она закончится.

– Это верно, – вновь согласился Духарев. – Победить нас можно. Если призвать в союзники ромеев. Собственно, это уже почти произошло. Насколько мне известно, царевичи Борис и Роман уже ведут сюда ромеев. Если они победят, это будет не победа Преславы, а победа Константинополя. И кто бы из сыновей Петра ни взошел на престол, править он будет по указке ромеев.

– Чем христиане-ромеи хуже язычника Святослава?

Духарев посмотрел в глаза патриарха и подумал, что это глаза политика, а не божьего человека. И еще подумал, что тот младше, чем кажется.

– У нас одна речь, святой владыка, – произнес он неторопливо. – Булгарский священник крестил нашу великую княгиню…

– …Но у нее теперь ромейский исповедник, – перебил патриарх.

– Это временно. Так же, как временным является язычество великого князя киевского. Разве не благо в глазах Господа – крестить Русь?

– Но твой князь – язычник. Он никогда не позволит.

– Почему ты так думаешь, святой владыка? Его сын и наследник Ярополк – христианин. Его жена – христианка. Среди его дружины тоже есть христиане. Я, его доверенный воевода, христианин. Еще вспомни: чуть более века прошло с тех пор, как монах Мефодий крестил вашего царя Бориса.

Сергею вспомнился услышанный несколько лет назад рассказ одного из византийских попов, обретавшихся в Киеве.

То, что булгарского царя крестил византийский монах, пусть даже и булгарин по происхождению, по мнению византийского священника, навсегда ставило булгарскую церковь в зависимость от византийской. Правда, тот же монах не скрыл, что уже через год после крещения булгарский царь переметнулся под крыло Ватикана, с которым уже тогда у византийских патриархов никакой дружбы не было. Впрочем, спустя некоторое время царь отвернулся от Рима и обратился к Константинополю.

И не исполнение обрядов было тому причиной. С позволения Папы Римского в Булгарии церковная служба велась на булгарском языке, хотя Ватикан, в отличие от Константинополя, признавал в качестве языка богослужений исключительно латынь.

Политика. Чистая политика. Но если высший иерарх западной католической церкви – Папа, то высший иерарх восточной – император Византии. Вряд ли булгарский патриарх жаждет кланяться императору Никифору.

– Подумай, святой владыка, – продолжал Духарев. – У нас, считай, один язык, одна азбука… – Тут он немного покривил душой: в окружении Святослава мало кто умел читать и писать. – Если Киев и Преслава объединятся, разве сможет Константинополь повелевать высшим иерархом Булгарии… и Киева?

– А кто поручится, что все будет, как ты сказал, воевода? – спросил патриарх.

«Клюнул, – подумал Сергей. – Надо дожимать».

– Всё в руках Божьих, – торжественно изрек Духарев и перекрестился. – Если Господу угоден наш союз, нужны ли нам иные поручительства?

– Чего хочет твой князь от меня, воевода? – нахмурив седые брови, спросил патриарх.

– Открой нам ворота Преславы, – сказал Духарев. – Вели прекратить братоубийственную войну.

– Братоубийственную? – Патриарх фыркнул. – С чего ты взял, что пацинаки и угры, разоряющие Булгарию, – наши братья?

– Я имел в виду не печенегов, а нас, русов, – заметил Духарев.

– Язычников!

– Пока – язычников! – с нажимом произнес Духарев. – И потом, святой владыка, разве прекратить войну, уменьшить жертвы – не праведное дело? Сам знаешь: Святослав всё равно войдет в Преславу. Если миром – будет, как в Доростоле. Если силой – город станет добычей победителей. Ты один можешь оберечь Великую Преславу! – воскликнул Духарев с пафосом.

– Что я могу… – пробормотал патриарх. – Я – всего лишь служитель Божий, лишенный светской власти…

«Он согласен», – сообразил Духарев.

– Царь булгарский – при смерти, его военачальники – в ничтожестве. Сейчас высшее лицо в Булгарии – ты, святой владыка! Скажи свое слово – и тебе повинуются!

Патриарх опустил глаза. Но Духарев увидел, как порозовели его щеки. Сергей верно угадал: для этого человека власть была изрядным искушением.

Но он, разумеется, был отнюдь не дурак.

– Скажи, воевода, если Преслава откроет ворота твоему князю, останутся ли в неприкосновенности Храмы Господни?

– Да, святой Владыка. Клянусь тебе в этом от имени моего князя! – торжественно провозгласил Духарев и перекрестился.

– Преслава откроет ворота великому князю Святославу, – с важностью произнес патриарх.

Союз был заключен.

Теперь оставалось только послать гонцов Святославу.

Посланцы, Зван и Угорь, покинули город ранним утром. Но до Доростола не доехали. Через сутки их переняли дозоры соединенного войска Икмора и Щенкеля.

Еще через два дня войско русов, на неделю опередив царевичей Бориса и Романа, подошло к северным воротам Преславы. Ворота были закрыты. Но снаружи, в окружении клира и многочисленной паствы, стоял сам патриарх булгарский.

Трудно сказать, удалось бы патриарху и нескольким сотням булгар остановить десятитысячную рать. Но рядом с патриархом стоял воевода киевский Серегей. И когда он поднял руку – войско остановилось.

Переговоры оказались недолгими. Примерно через час ворота Преславы, как и было обещано, открылись. Тысяча воинов во главе с воеводой Щенкелем вошла в булгарскую столицу, проследовала к царской резиденции и заняла дворец булгарских кесарей. Стража дворца никаких препятствий им не чинила. Неудивительно, поскольку караул в этот день несли гридни Духарева.

Остальные восемь тысяч русов во главе с воеводой Икмором встали лагерем у стен булгарской столицы, чтобы встретить возвращающихся из Византии царевичей и сопровождающий их ромейский экспедиционный корпус.

А Духарев уехал.

«Вручив» Икмору и Щенкелю «ключи» от Преславы, Сергей взял пять сотен гридней и поскакал в Межич.

* * *

От Преславы до Межича конному – день пути. Если торопиться. А если не спешить – три. Пчёлко не спешил. Берег себя и коня. Ночевал на постоялых дворах, а последний раз – в замке соседа-болярина. Рассказал о том, как побили булгар русы. Болярин опечалился. Был он на восемнадцать лет старше Пчёлки. Ходил с царем Симеоном на ромеев, помнил времена, когда Булгария была в силе, не то что теперь. Было у болярина трое сыновей и дочь. Сыны полегли в гражданской войне, дочь жила с мужем в его замке близ Плиски. Словом, доживал старый свой век в одиночестве. Но дружину держал, хоть и небольшую, но крепкую. Неспокойно в округе. Шатались по Булгарии банды еретиков-богумилов. Смущали простой люд, не гнушались грабежами и убийствами. Словом, пришла беда – отворяй ворота.

То есть в данном случае – наоборот. Держи ворота на запоре, а меч – наготове.

В пределы господарства Межицкого Пчёлко въехал на четвертый день путешествия. Готовился к худшему, но здесь, слава Богу, почти ничего не изменилось.

Ехал Пчёлко по родной дороге, отвечал на приветствия встречных и тех, кто работал на земле: кому кивком, кому взмахом руки, кому – словом теплым. Ехал Пчёлко – и сердце его радовалось. Даже рана меньше болела.

А в усадьбе его уже встречали – кто-то успел принести хозяйке добрую весть.

Подбежали дворовые, подставили руки, приняли коня. Пчёлко их будто не видел: только на боярышню свою и смотрел. Хотел слово приветственное сказать, да ком в горле набух – не выговорить. Хотел поклониться, да не успел. Боярышня сама его обняла.

– Разбили нас… – только и смог выговорить Пчёлко. – Разбили нас русы…

– Ох, Пчёлко! Как я рада!

Не важно ей сейчас, что побили войско кесаря. И глаза у нее не потому мокрые.

Пчёлко шевельнулся неловко, боль куснула бок. Должно быть, и на лице эта боль тоже отразилась.

– Ты ранен?

– Пустяк. Задело чуток. В дороге растревожил, вот и побаливает немножко.

– Знаю я твое «немножко»! – сердито сказала боярышня. Слезы ее мгновенно высохли. – Совсем себя не бережешь! Разве так можно?

Час спустя Пчёлко, умытый, сытый, перевязанный, возмещал потерю крови красным, как кровь, вином и рассказывал госпоже межицкой о том, как побили армию кесаря, что было дальше с ним самим, и что творится на земле булгарской. Чем больше рассказывал, тем мрачнее становилось милое личико боярышни. Лишь однажды оживилась она – когда упомянул Пчёлко о воеводе Серегее.

Очень вовремя вернулся домой Пчёлко. Ни на день не опоздал. Да только зря. Наверное, вина было выпито на радостях слишком много. Или это дорога вымотала последние силы воина. Но, когда подступила ночью беда к воротам межицкой усадьбы, не встал у нее на пути воин Пчёлко с саблей в руке. Не услышал, как сначала зашлись лаем, а потом захлебнулись хрипом сторожевые псы. Не слышал, как тихо повернулись на смазанных петлях ворота и хлынули во двор чужие. И как побили немногих, осмелившихся встать на пути чужаков. Спал Пчёлко. Так крепко спал, что не услышал даже, как закричала боярышня. Даже когда толкнули его в горло острием собственной сабли, не проснулся воин Пчёлко, лишь похрапывать перестал.

Глава восьмая

Богумилы

– Что личико воротишь, госпожа межицкая? Страшно узреть деяния диавола?

– Вонь от тебя, еретик – как от дохлого пса… – Людомила хотела бросить эти слова в закрытое маской лицо «праведного» дерзко и яростно, но голос подвел, сорвался, вместо звонкой отповеди получился жалкий сип.

– А-ха-ха! – развеселился «праведный». – Нам хула не в диковинку, боярышня. То бес в тебе вопиет, да куда ему против истины! Ничего, беса сего мы обратаем. Седмицы не минет – будешь мне гузно лизать!

«Праведный» ростом мал, под рваной рубахой – тощее тельце, бородка жидкая, пегая… Но голос зычный, как у воеводы.

– Быть тебе на колу… – шепчет Людомила.

Ей больно, страшно и стыдно: простоволосой, босой, в одном исподнем – перед озверелым мужичьем.

Врасплох взяли Межич богумилы. В дом вошли без звука (впустил кто-то из челяди), Людомилу прямо из постели вытащили… Выволокли во двор, а там уже полно чужих. Шарят по клетям, по сараям, тащат добычу… У стены конюшни – кучей трупы. Даже холстом не прикрыли, еретики проклятые. А посреди всего этого содома, в отцовом, вытащенном из дома кресле – «праведный». Сидит важно, как болярин. Рядом – две девки незнакомые. Одна чашку с маслом оливковым держит, другая – с вином. «Праведный» жрет хлеб. Мяса они не употребляют: по их еретической вере животных убивать не положено. Даже курицу задушить – грех. Курицу – грех, а человека, значит, можно…

Жрет «праведный». Хлеб то в вино окунет, то в масло. Глаза в прорезях маски – хитрые, подлые…

– Что, госпожа межицкая, ужель не рада?

Держат Людомилу два мужика. Рожи брезгливые, словно не боярышню держат, а лягуху склизкую. Ну да, по их вере женщина – сосуд с грехом.

А невинная девица – особая мерзость, потому что – видимость лживой чистоты. А по их вере все в жизни – грязь. И грязь эта должна быть явной. Потому велят еретикам их дьяволы-пастыри в самом грязном паскудстве жить: в блуде сатанинском, в грехе свальном. Ибо чем грязнее человек, тем слабее его связь с этим миром, а душа, следовательно, ближе к освобождению.

Все это Людомила от другого «праведного» слышала. Успел кое-что наболтать, отродье бесово, пока Пчёлко его не зарубил.

Пчёлко, Пчёлко… Где ты, верный друг?

Людомила поглядывала на трупы у конюшни, пытаясь разглядеть: нет ли среди мертых тела ее управляющего. Если Пчёлко сумел уйти, есть надежда…

– Холопа своего высматриваешь? – догадался «праведный». – Там не ищи. Не пришел еще твой холоп к освобождению. И долог будет его путь. Эй, кликните Пижму, пусть тащит сюда нечистую тварь, управляющего здешнего!

– Нету Пижмы, праведный, – пробасил один из державших Людомилу. – Он в село побег: межицких истинной вере учить. Дозволь, я притащу убивца?

– Тащи, – разрешил «праведный». – А ты, боярышня, на меня так глазами не зыркай. Лучше истине внемли: ибо близится последний час мира сего. Сокрушается ныне ваш мир руками Бога не ведающих русов… А-а-а, вот и холоп твой!

Людомила обернулась и вскрикнула от ужаса. Связанного, окровавленного Пчёлку мужик-еретик тащил за собой, подцепив крюком за ребро!

– Пчёлко! – Людомила бросилась к нему, но второй мужик поймал ее за край рубахи и отшвырнул назад с такой силой, что Людомила, не устояв, упала на землю, к ногам «праведного».

«Праведный» захихикал.

– Прости, госпожа, – хрипло произнес Пчёлко.

Он не мог прийти ей на помощь. Не мог.

Людомила поднялась. Сжала в кулаке край рубашки, порванной мужиком.

– За что? – спросила она тихо.

– За то! – «Праведный» поднял палец, устремил на Пчёлку. – Помнишь меня, человече?

– Пусть черт вас разбирает, богумилов, под личинами вашими! – с ненавистью выплюнул Пчёлко.

– А я тебя помню, – мягко, почти ласково произнес богумил. – Ты ведь братьев моих убил.

– Я убил, еретик! Отправил прямоком в ад! К вашему… – Тут мужик, что привел Пчёлку, дернул за крюк, и речь пресеклась стоном.

– Эх, не ведаете вы истины! – сокрушенно изрек «праведный», окунул ломоть в вино, откусил. – Эх, не ведаете. А истина же в том, что мир сей первенцем божьим Сатаниилом сотворен. Им же и души людские осквернены, ибо не может чистая душа в теле зловонном обитать, а покинет его, не медля, и к сонму ангелов присоединится. Не в том освобождение, чтобы смерть принять. – Голос еретика постепенно набирал силу. Богумил уже не говорил – гремел:

– Мало в смерти проку, ибо оскверненная душа вновь в плоть же воплотится. В том освобождение, чтобы осознала душа, что плоть грешная – зло есть. Чтобы возненавидела душа плоть, возненавидела скверну ее и, свободы возжелав от мук телесных и от мерзости, коя и есть сей сосуд диавольский, телом именуемый, в лоно господне отошла с радостью и восторгом.

И добавил внезапно, обычным голосом:

– А ты, глупый человек, что совершил? Ты братьев наших с пути праведного опять в пучину воплощений низверг. – «Праведный» погрозил пальцем истерзанному Пчёлке. – Но мы, истину ведающие, зла за зло не творим. – Богумил взял новый кус хлеба, окунул в масло. – Мы вам, заблудшим, поможем и освобождению вашему поспешествуем особо. И потрудимся, чтоб ты, боярышня, сей сосуд скверны, – куском хлеба, с которого капало масло, богумил указал на живот Людомилы, – возненавидела пылко, чтобы порвались узы диявольские и воспарила душа твоя к чистоте и свету. Денно и нощно будем трудиться над сим сосудом я и братья мои, чтобы открылась тебе, боярышня, истина наша: мир сей – есть страдание тяжкое и мерзость, дияволом порожденная. Верно ль я говорю, брат Педрис?

– Верно, праведный! – Мужик за спиной Людомилы громко сглотнул.

– Так веди же боярышню на конюшню, брат мой! – воскликнул еретик. – Да привяжи ее там, как ты умеешь. Но не трогай. Ни сам, ни братья прежде меня ее чтоб не касались! – добавил он строго. – Великая скверна в теле сем, и один лишь я могу ее на себя принять, не искусившись.

– Только посмей, еретик… – бледнея, проговорила Людомила.

– Я убью тебя, пес! – прохрипел Пчёлко, но от слабости – совсем тихо и не страшно.

– Грозись, грозись, – «праведный» захихикал. – Братья мои уж кол для тебя вострят. С кола-то зычней грозить будешь.

Людомилу поволокли к конюшне. В одиночку Педрису это оказалось не по силам – Людомила сопротивлялась отчаянно. Пришлось кликнуть помощников. Кучей – справились. Притащили со двора широкую скамью. Опрокинули на нее боярышню, привязали ремнями от упряжи. Когда вязали, ругали ее, плевались, словом, делали вид, что ничего, кроме омерзения, не вызывает у них полунагая девушка. Но жадно шарившие по ее телу руки еретиков и оттопыривающиеся спереди портки говорили о другом.

Однако нарушить приказ старшего еретики не посмели. Привязали и ушли.

А недолгое время спустя в конюшню заявился «праведный».

Глава девятая

«Зачистка»

Духарев въехал на пригорок и увидел Межич: кучку хаток, до которых оставалось километра полтора. Уже отсюда было видно, что село чистое, не сожженное. И угодья вокруг – тоже в порядке. Не затронула война Межич, что не может не радовать. Усадьбы отсюда не видать, но можно надеяться, что и она в порядке.

– Может, дозор послать, батька? – предложил Велим, увидев, что воевода замешкался.

– Без надобности, – качнул головой Духарев. – Ныне все булгарские вои по замкам попрятались, а в здешнем господарстве замка нет. Его покойный кесарь разрушил.

– Кесарь? Зачем? – заинтересовался любознательный Йонах.

– Боярин здешний в мятеже против него участвовал, вот зачем, – ответил Духарев, вспомнив рассказ Момчила-Мышаты.

– Ну так убил бы боярина. А замок зачем рушить? Отдал бы кому-нибудь из верных!

– Тебя не спросили! – фыркнул Велим.

– Так глупо же! – воскликнул Йонах. – Сейчас бы крепость была, пригодилась бы!

– Ну да, – усмехнулся Велим. – Не с кем было хакану булгарскому посоветоваться. Не родился тогда еще хузарин Йонах. А то б непременно за тобой послал: не подскажешь ли, Йонашек, как мне царством управлять, а то я не ведаю.

– И подсказал бы! – запальчиво объявил Йонах. – Может, тогда б он Булгарией правил, а не на смертном одре лежал!

Теперь засмеялся не только Велим, но и все, кто слышал, включая и Духарева.

– Слышь, батько, а может, все-таки послать дозор? – снова предложил Велим.

Духарев поглядел на своего сотника: вид у того был озабоченный.

– Что тебе не нравится? – спросил воевода.

– На поля глянь, что видишь?

Духарев посмотрел.

– Вижу: хороший урожай будет, если ратники не стопчут, – сказал он.

– Не о том я. Смердов на полях нет. И виноградник справа – там тоже никого. Не нравится мне это. Вдруг засада?

Духарев задумался. В словах сотника был резон. Духарев пожалел, что взял с собой только два десятка гридней. Не хотелось лишнего внимания привлекать…

– Посылай, – разрешил он. – Пусть разведают. И в сельцо, и в усадьбу. Усадьба вон там, в четверти поприща.

Дозор вернулся быстро.

– Нету там воев, – доложил старший. – Гульба у них там.

– Какая еще гульба? – удивился Духарев.

– Похоже, Волоха чествуют. Бабы там с мужиками… Мужики в личинах… Ну, как у нас на капищах.

– Волоха? – вот теперь Духарев действительно удивился. В отличие от киевских языческих земель Булгария была почти сплошь христианской. А уж покойный кесарь – вообще святоша был, каких поискать. Трудно поверить, что под боком у столицы смердам позволено устраивать языческие игрища. Хотя с поправкой на войну…

– Сам видел? – строго спросил воевода.

– Сам, – кивнул гридень. – Мы к ним шагов на сто подобрались. Смердов голых в личинах видели, а воев с оружием – нет.

«Может, все-таки – ловушка? – подумал Духарев. – Спрятать в домах ратников, а смердов заставить праздник изображать – для притупления бдительности… Нет, маловероятно. Это ведь надо заранее знать, что воевода киевский Серегей с малой дружиной в Межич приедет. Хотя… В жизни всякое бывает».

– Сделаем так, – решил он. – Подъедем поближе, потом спешимся, подберемся тихонько да и поглядим, что там за игрища.

Так и сделали. Подъехали скрытно, коней оставили в рощице. Подозрения Духарева по мере приближения к деревеньке всё росли, поскольку русам так и не встретилось ни одной живой души. И даже коровы, пасшиеся на лугу, щипали травку сами по себе, без пастуха…

– Вон смотри, батька, каков игрун…– шепнул Велим, подтолкнув воеводу.

Игрун и впрямь был колоритен: голый, «удилище» торчком, патлы – торчком, на морде – кожаный намордник, из-под которого борода – тоже торчком. Игрун пристроился к плетню, пустил струю… Гуманный Велим дал ему возможность справить нужду, а потом аккуратно взял за горло и уложил пузом на травку. Игрун трепыхнулся было, но ощутил бодрящее прикосновение железа и притих.

– Глянь, батька, какие знатные письмена, – варяг показал на спину пленника.

«Письмена», точно, были знатные. Эдак с полгода назад кто-то весьма качественно обработал мужицкую спину кнутом.

– Личико ему открой, – велел Духарев.

Под маской обнаружилась испуганная рожа типичного булгарского смерда.

– Кто таков? – негромко спросил Духарев.

– Жечка я… – просипел мужик, кося глазом на упершийся в горло Велимов засапожник. – Истинной веры братства праведного Богумила послушник…

– Что он лепечет, батька, ты понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Духарев.

О богумилах он слыхал. Сектанты местные. Считают, что мир этот создан дьяволом, а вывод делают такой: долой попов и общественно-полезный труд. Жрать, пока не вытошнит, совокупляться максимально омерзительным способом, и всё, что есть в мире хорошего, по мере сил изгадить. Такой вот активный путь избавления от привязанностей. Еще слыхал, что мяса богумилы не едят и животных не режут. Только – людей.

– Сколько ваших в селе? – спросил Духарев.

– То не ведаю, – пролепетал сектант. – Много. С полсотни, может…

– Главный кто?

– П-праведный старец Аззанаил… – Зубы богумила выбивали дробь. – Токо он не в селе – в усадьбе…

– В усадьбе – тоже ваши?

Лицо воеводы стало таким страшным, что сектант и вовсе лишился дара речи, только головой дернул: кивнул.

Духарев задумался на полминуты. Дружинники его тоже ждали. Укрывшись кто где, слушали ор и визг, прикидывали, куда бежать, кого рубить… Если батька отдаст соответствующую команду. А прикажет отступить – отступят так же неслышно и незаметно, как подобрались. Смердов скрадывать – не печенегов в поле брать. Это как после турьих ловитв на коров охотиться.

– Туда глянь, батька! – тронул плечо воеводы глазастый Йонах. – Экое украшение там на воротах. Уверен, что не копченые в селе? Похоже на их забавы…

Духарев глянул. Да уж, на печенегов очень даже похоже. Жуткое зрелище. К воротам вниз головой был прибит человек. Живот у человека был вспорот – все внутренности наружу. Платье его, пропитавшееся кровью и испражнениями, свисало вниз, на голову. Если бы не серебряный крест, вбитый верхушкой в землю, Сергей и не догадался бы, что замученный человек – священного сана.

Духарев аж зубами заскрипел, сдерживая накатившее бешенство. Сдержал. Превратил ослепляющий гнев в холодную расчетливую ярость. Мысленно поклялся: «Если не дай Бог с Людомилой случилось худое – вырежу всех. А вожаков моим варягам отдам. Пусть поупражняются в технике активного допроса».

Пока Духарев думал, из-за крайней избы выскочила растрепанная баба. За ней – мужик наподобие взятого Велимом: тоже голый и в маске. Баба бежала, вереща, не разбирая дороги… Вдруг споткнулась и шлепнулась в густую траву. Мужик, обрадованный, наддал… И тоже шлепнулся. Раз – и нету. Если видел кто из села – ни за что не догадался бы, что не сами они упали, а гридни духаревские помогли.

Воевода никак не мог решить: сразу к усадьбе идти, или сначала «зачистить» село?

Решил: сначала «зачистить». Одно из его главных правил: не оставлять за спиной ни одного дееспособного врага.

– Велим, скажи всем: по сигналу – войти в село и всех, кто в такой дряни, – Духарев тронул мечом маску пленника, – резать. Других не трогать. Разве что сами полезут.

Велим кивнул. Передал ближним дружинникам. Те – дальше. Духарев выжидал, пока приказ обойдет всю цепочку.

– С этим – что? – Велим показал на трясущегося богумила.

– Я же сказал: всех, у кого личины, – буркнул Духарев, вытягивая из ножен оружие: правой – обоюдоострый меч византийской ковки, левой – узкую легкую саблю из темного «дамаска». – Всех! – и завыл по-волчьи, поднимая свою дружину.

Гридни Духарева налетели на «игрунов», как коршуны на курятник. Десятка два конных помчались в обход – перехватить самых шустрых. Остальные – цепью, бегом, от хатки к хатке. Нашинковали дюжины три, потом уже неспешно, тщательно прошлись по избам. Кто в маске – резали, остальных выгоняли наружу, где другие сбивали смердов в гурт, как овец. Потом еще раз прошлись. Прирезали еще пяток спрятавшихся.

Мерзостей богумилы успели натворить немало, но мерзостями русов не удивишь. Те же нурманы, бывает, и похуже творят. Но с нурманами пришлось бы повозиться, а этих… Проще, чем дюжину свиней зарезать. Жаль, семя паршивое из чрев здешних опаскуженных баб и девок обратно не извлечь.

– Чужие среди вас есть? – рявкнул Духарев, возвышаясь конной статуей над перепуганными смердами. – Ну-ка!

Из толпы тут же выпихнули двух мужиков и одну бабу.

– Зачем священника убили? – обманчиво спокойным голосом спросил Духарев.

Богумилы молчали. Чуяли нехорошее. Правильно чуяли.

Глава десятая

Искушение «праведного» Аззанаила

– Экие у тебя, боярышня, ножки нежные, – воркует голубем еретик. – Беленькие, беленькие. И ручки еще нежней. Будто у младенчика…

Молчит Людомила. Кусает губы, чтоб не заплакать от ужаса и беспомощности. Не слышит она «праведного», только чувствует, только вздрагивает, когда касается ее кожи сальная бородка или влажные пальцы. Неотрывно смотрит Людомила в угол. Там торчит из вороха старого сена черенок серпа. Эх, будь у нее свободны руки…

Но запястья и лодыжки Людомилы привязаны к ножкам скамьи. И еще один ремень перехватывает поперек живота.

– …Мерзость, мерзость, искушение Сатаниилово, – бормочет «праведный», забираясь рукой боярышне под рубаху…

Людомила смотрит на серп. Ничего в жизни она не желала более, чем сейчас – ощутить в ладони потрескавшуюся деревянную рукоятку…

– Праведный! – в конюшю вваливается еретик в маске.

– Чего тебе? – недовольно бурчит «праведный».

– Дак это… – богумил глядит на распяленную на лавке боярышню, шумно сглатывает слюну. – Чичас станем убивца на кол натягивать. Будешь ему грехи отпускать, праведный Аззанаил, или мы сами?

– Буду, – «праведный» с кряхтением поднимается.

Во дворе тесно от народа. Тут не только богумилы, но и кое-кто из межицкой челяди. Большинство пришли из страха перед еретиками, но есть и такие, кому Пчёлкина смерть – в радость. Пчёлко – управляющий честный, но строгий. Никому поблажек не дает. Не давал…

Старого воина держат двое. Один – крюком за ребро, другой – руками. Чтоб от слабости не упал.

«Праведный» совершает благословляющий жест. Делает знак, чтоб подтащили Пчёлку поближе.

– Нравится тебе сей предмет? – осведомляется еретик, оглаживая гладко оструганный кол. – Видишь, на нем и перекладинка есть, чтоб тебе сидеть удобней было. Сейчас лошадку приведем и посадим тебя на шесток, как кочета. Вот тогда и покукарекаешь!

Губы Пчёлки шевелется.

Аззанаил прислушивается… И вдруг с размаху бьет старого воина по лицу.

– Не поможет тебе Сатанаил, проклятый грешник! – кричит он. – Педрис, давай за лошадью! Живо! А вы, братья, снимайте с него портки!

Сразу несколько богумилов бросаются к Пчёлке, но тут сверху раздается громкий вопль. Орет еретик, посланный на крышу часовни – спиливать с нее крест.

– Праведный! Праведный! Беда! Беда, праведный Аззанаил! Конные! Сюда скачут!

«Праведный» Аззанаил с большой неохотой делает знак своим: мол, повремените пока.