Имея жуткую пробоину ниже ватерлинии и сломанный бушприт, а в связи с этим ограниченную возможность маневрировать из-за отсутствия кливеров на носу корабля, Мартен не мог даже мечтать об атаке на столь серьезного противника. Это стало бы просто самоубийством.
      И он не мог, к своему великому сожалению, хоть чем-нибудь помочь Гаспару Лику и его людям. Приходилось предоставить их собственной судьбе и убираться поскорее, отказавшись от неравной схватки, которая могла закончиться лишь полным поражением.
      Вот потому-то Броер Ворст, выглянув из темного трюма, вместо испанского фрегата, "Ля Бель", объятой пламенем пожара, и скалистого мыса Санта Марии увидел по курсу "Зефира" только простор открытого моря и восходящее солнце, немого свидетеля драмы, первый акт которой уже подошел к концу.
      Мартен ни с кем не разговаривал. Он замер неподвижно, словно врос в палубу, с окаменевшим лицом и нахмуренными бровями, прислушиваясь к стуку топоров, которыми забивали клинья, брусья и пластыри на днище корабля, и внутренне сражаясь с гневом и унижением.
      Он не переносил неудач. Казалось, злая и коварная судьба дала ему пощечину, и он теперь терзался собственным бессилием. Единственным и весьма слабым утешением могло быть то, что "Зефир", несмотря на полученные повреждения, пока что уходил от погони испанского фрегата, который уже два часа отчаянно его преследовал, отставая однако все больше.
      Конечно, это было слабое утешение, раз приходилось возвращаться в Ла-Рошель побежденным, с пустыми руками, потеряв надежного союзника и товарища, каким оказался Гаспар Лику...
      Мартен решил зайти вначале в Аркахон, чтобы там исправить повреждения. Полагал, что сумеет намного опередить Золотой флот и даже если его стоянка в Аркахоне займет три или четыре дня, успеет прибыть в Ла-Рошель прежде, чем туда дойдет известие о происшествии у Санта Марии.
      Он и не сомневался, что испанцы поднимут крик по поводу нарушения только что заключенного мира, но не слишком из-за этого беспокоился. Во-первых, как "Ля Бель", так и "Зефир" плыли не под флагами Бурбонов, а под корсарскими знаменами, какие в то время использовались в Карибском море и Мексиканском заливе, и притом были обстреляны с испанских кораблей, прежде чем сами открыли огонь. Так что можно было придерживаться версии о самообороне. А при отсутствии сторонних свидетелей этого факта весь экипаж с чистой совестью может поклясться, что так все и было.
      Если бы даже этим показаниям не поверили (а могло случиться и так, ввиду ничем не объяснимого присутствия корсаров в районе Азоров) то все равно никто во Франции не будет слишком сурово судить виновников пожара на каравелле, которая наверняка уцелела и не была разграблена.
      И кого же должна была постигнуть кара? Яна де Мартена, человека, который "спас честь Франции" в битве при Олерон? Того самого Яна Мартена, которого король Генрих Добрый обнимал и целовал как друга? Нет, не стоило забивать себе голову такими глупостями.
      Но оставалась другая проблема, стократ более важная. Та, между прочим, из-за которой Мартен связался со всей затеей; та, которая не оправдала его надежд.
      Он не добыл ничего - и сам понес серьезные потери. И теперь так или иначе вынужден был возвращаться в Гданьск, если не хотел стать попросту пиратом.
      Правда, Англия была по-прежнему в состоянии войны с Испанией, но он уже не мог рассчитывать на корсарский патент и покровительство Елизаветы. Не мог и записаться на службу Нидерландам, причем по двум причинам: останься он в европейских водах, не получил бы ни быстрых, ни больших трофеев и призов; а соберись отправиться в дальние воды, в Восточные Индии и к Островам Пряностей, под командой адмиралов Хаутмана или Уорвика, столкнулся бы с решительным отпором Марии. Ян знал, что преодолеть его не сможет.
      Гданьск и перспектива занять высокое положение в военном флоте Зигмунта III привлекали его все больше. Но теперь эти мечты утратили немалую часть своего блеска, поскольку ему пришлось бы вернуться на Балтику почти таким же, как покидал её двадцать пять лет назад, без солидного состояния, которое позволило бы купить и оснастить хоть несколько кораблей.
      - А если ещё раз попытать счастья?
      Он нетерпеливо пожал плечами, словно отбрасывая эту возможность.
      Когда и где его пытать? Пока он в Аркахоне исправит повреждения, Золотой флот окажется вблизи Кадиса, наверняка под дополнительным эскортом, который или уже прибыл на Терсейру, или плывет из Испании навстречу конвою.
      Он чувствовал себя одиноким и разочарованным. Будь с ним его давние товарищи, вместе с которыми он добывал славу и испанское золото! Ричард де Бельмон, Саломон Уайт, Уильям Хагстоун, Пьер Каротт, и даже Генрих Шульц не тот сегодняшний, богатый гданьский купец, а прежний, когда ещё был жив Френсис Дрейк и когда черный флаг с золотой куницей вызывал смертельный страх на водах Кампече, среди Антильских и Багамских островов, у берегов новой Кастилии и Новой Испании. С ними он мог решиться на любое отчаянное и рискованное предприятие. Теперь он был один, лишь со своей командой, которая отчаянно работала у помп, чтобы удержать "Зефир" на воде и привести его в ближайший дружественный порт. По пятам гнался враг, который преследовал их с достойной удивления настойчивостью. А впереди же...
      Ян машинально взглянул вперед и сразу поднял голову, чтобы проверить, что делает матрос, сидевший на марсе фокмачты.
      - Эй там, на фоке! - гневно вскричал он. - Ты что, ослеп или язык проглотил?
      Матрос прикрыл глаза рукой от солнечных лучей.
      - На горизонте паруса по курсу! - протяжно прокричал он. - Очень много парусов!
      Мартен зашел в рубку за люнетом. Достал его из кожаного футляра, протер стекла и взглянул.
      Не меньше двух десятков кораблей с красными крестами на раздутых парусах отрезали ему путь на северо-восток.
      "- Эскорт из Кадиса", - подумал Ян.
      В этот момент далеко за кормой "Зефира" прогремел одиночный выстрел. Ядро не долетело, но Мартен знал, что капитан фрегата и не питал иллюзий достать их с такого расстояния. Выстрел был лишь сигналом для испанской эскадры, которая плыла на запад, к Азорам, чтобы усилить охрану конвоя. Через минуту прогремел второй выстрел, потом третий и четвертый.
      Их услышали: эскадра сменила курс и перестроилась, развернувшись фронтом к "Зефиру", образовав огромный полумесяц или невод, загоняющий его в ловушку.
      Даже с учетом потери хода и способности маневрировать Мартен наверняка сумел бы обогнуть её, но присмотревшись повнимательнее, дальше к востоку он обнаружил другую эскадру, а потом ещё одну, которую заметил лишь по верхушкам мачт, выныривавших из-за горизонта. Могло показаться, что вся Атлантика между Азорскими островами и берегами Португалии усеяна испанскими судами.
      "- Не выйдет, - подумал он. - Нельзя излишне рисковать".
      Оглянулся на преследующий их фрегат. Тот шел круто к ветру, в каких-то трех милях позади. Ян знал, что стоит "Зефиру" повернуть налево или направо, испанский капитан тут же попытается перерезать ему курс, сократив дугу словно по тетиве натянутого лука. Даже если ему это не удастся, он здорово приблизится - быть может, на дистанцию прицельного огня.
      "- Но другого выхода нет, - мысленно решил он. - Нужно только, насколько удастся, отбить ему охоту к ближнему бою".
      Разочарование и апатия уже совсем его покинули. Он был возбужден, как обычно перед лицом трудного, рискованного предприятия, и ум его работал четко и логично. Вызвал Грабинского и Поцеху, чтобы уведомить их о своих намерениях. Отдал детальные приказы. Распределил людей - к помпам, к орудиям, к выполнению маневров.
      Единственной посторонней мыслью, которую позволил он себе в связи с воспоминаниями о давних приключениях и боевых товарищах, была мысль о том, что он уже однажды оказался в подобной ситуации, вырвавшись из Тампико в Мексиканском заливе от кораблей вице-короля, а потом скитаясь среди островов Малых Антил и по Карибскому морю, с перебитой гротмачтой, лишенный орудий, преследуемый Флотом Провинций, в нескольких тысячах миль от безопасной Пристани беглецов. И тут же он её отбросил: ведь в конце того приключения его ожидало ещё большее разочарование: пепелище независимого королевства Амаха - руины юношеских мечтаний и великих планов, моральный и материальный крах.
      Неужели судьба опять столь жестоко с ним поступила?
      Он ощутил горячую волну, словно объял его порыв ветра из раскаленной печи.
      - Хватит! - произнес Ян вслух.
      Отдав Грабинскому команду на разворот, дал знак Цирюльнику, который стоял за штурвалом.
      "Зефир" принял в полветра влево и сразу увеличил скорость. Но капитан фрегата сделал то же самое и теперь оба корабля шли почти параллельно, сохраняя ту же дистанцию, которая их разделяла все время погони.
      "- Он не попался на удочку, - подумал Мартен. - Знает, что нам не уйти ни на восток, ни на север. И ждет следующего поворота влево. Тогда у него будет шанс перерезать нам курс. Но мы тем временем оставим его немного позади."
      Действительно, фрегат не мог тягаться скоростью с "Зефиром", который под всеми парусами, включая три кливера, растянутых на обломке бушприта, давал теперь от десяти до одиннадцати узлов.
      Однако долго так продолжаться не могло. От крена на левый борт под напором ветра и от возросшей скорости едва залатанная пробоина опять раскрылась. Вода срывала пластыри, врывалась сквозь щели, штурмовала наложенные заплаты, грозя их выломать. Ворст и его люди укрепляли пластыри и подпорки, работая по колено а потом и по бедра в кипящем потоке, который не позволял передохнуть и в любой миг мог одержать над ними верх. Помпы глухо чавкали, поглощая мутную воду и выплевывая её в море, но не справлялись. Уровень воды поднимался, и при каждом наклоне корабля на его дне возникала большая волна, ударяя под самый палубный настил, переворачивая и смывая людей, калеча их, ударяя досками и бревнами в борта, которые отвечали странным гулом и треском.
      "Зефир" под её тяжестью кренился все больше и все тяжелее вставал, зарывался носом, трепетал, как большая птица, попавшая в сети, и вдруг, когда волна переливалась с шумом и бульканьем на другой борт, наклонялся на противоположную сторону, чтобы вновь беспомощно осесть, как перегруженная повозка, одно колесо которой попало в глубокую выбоину на разбитой дороге.
      Мартен не мог больше этого выносить. Муки корабля пробирали его насквозь. Он ощущал их всеми нервами, словно это не штаги и ванты "Зефира", а живые волокна его собственных мышц и сухожилий рвались в страшных муках.
      Ян оглянулся на фрегат. Тот взрывал широкую борозду на сверкавшей под солнцем поверхности моря, идя вполветра меньше чем в трех милях слева и чуть позади "Зефира". На таком расстоянии он теперь и держался, словно на невидимом длинном буксире.
      Правее из-за горизонта выныривали все новые паруса и мачты с развевающимися на ветру золотисто-красными флагами Испании.
      Мартен велел перебросить реи на противоположный галс и править так, чтобы "Зефир" - все ещё опережая фрегат - как можно скорее подрезал его с носа. В результате он получил ещё более выгодный ветер, почти фордевинд, что давало дополнительный ход, и прежде всего позволяло разгрузить левый борт и уменьшить течь.
      Капитан фрегата, видимо уверенный в мощи и дальности огня своих тяжелых орудий, на маневр "Зефира" не отреагировал. Теперь оба корабля шли пересекающимися курсами. Там, где эти курсы пересекутся, должна была произойти решающая стычка, потому что тогда расстояние между фрегатом и корсаром даже в самых благоприятных для Мартена обстоятельствах не могло превысить трех четвертей мили.
      Так случилось, что прежде чем прозвучали первые выстрелы, Мартен, а потом и его команда, собравшаяся на палубе "Зефира", могли собственными глазами убедиться, какая судьба постигла Гаспара Лику и нескольких матросов с "Ля Бель". Те были подвешены за руки на штагах фокмачты, мерно колышась над самым бушпритом, и на их обезображенных и окровавленных телах даже издалека заметны стали следы ужасных пыток,
      Они были ещё живы. Лику выкрикивал что-то вроде "жги" или "пали", а молодой светловолосый парень, висевший выше, напрасно силился достать пальцами ног хоть какой-то поперечный линь, чтобы опереться на него и облегчить муки рук и плеч.
      Грабинский закусил губу и отвернулся. Он не хуже этих несчастных знал, что единственное, что Мартен может для них сделать - это ускорить их смерть. У них не было никаких заблуждений, и наверно потому Гаспар торопил Мартена с открытием огня.
      Когда первые выстрелы мушкетеров и аркебузеров "Зефира" положили конец их мучениям, точно нацеленное двенадцатифунтовое ядро из четвертькартауна перебило верхнюю марсарею, которая с грохотом рухнула на палубу, срывая по пути штаги.
      Испанские пушки и картечницы ответили почти одновременно, снеся несколько человек и дырявя паруса, однако большинство бомб и картечи пролетели мимо, не вызвав повреждений. Зато залп Томаша Поцехи, произведенный всем левым бортом, причинил такое опустошение парусам фрегата, что на гротмачте не осталось даже куска парусины, а большой передний парус повис как пустой мешок, выпуская ветер из распоротого брюха. Несколько последующих выстрелов с обоих сторон ещё достигли цели, пробивая стены надстроек или откалывая щепу с палуб и бортов, но ни один из них не лишил хода ни "Зефир", ни фрегат, поскольку расстояние между кораблями росло теперь с каждой секундой, уменьшая убойную силу ядер.
      Вскоре фрегат отказался наконец от дальнейшей погони. Корсар удалялся с попутным ветром, а на испанском корабле паруса и реи были в столь плачевном состоянии, что едва могли удержать его на курсе. Нужно было заменить их или ремонтировать, и как можно скорее, чтобы сведения, добытые от пленников, вовремя дошли до его сиятельства адмирала Торреса.
      ГЛАВА YIII
      Дурные предчувствия, посетившие Мартена перед началом артиллерийской дуэли с испанским фрегатом и напомнившие о поражении, понесенном когда-то в Карибском море и Мексиканском заливе, полностью оправдались. У испанцев на этот раз было более чем достаточно кораблей для охраны Золотого флота. Эскадры Торреса, освободившиеся после отмены блокады западного побережья Франции в результате заключенного в Вервье мира, вышли навстречу конвою и в районе Азорских островов сконцентрировалась почти половина всего военного флота Филипа II. Когда его командующий получил рапорт одного из капитанов о стычке с двумя кораблями у берегов Санта Марии, и узнал, что пираты якобы оставались на французской службе, оскорбленное чувство справедливости и рыцарская честь восстали в нем во весь голос. Несчастный капитан вместо ожидаемых похвал и награды получил крепкую взбучку за то, что допустил взрыв погребов и затопление "Ля Бель", и заодно за смерть пленников, тела которых легкомысленно выбросил за борт. Сразу после этого флотилия, состоявшая из десяти самых быстроходных фрегатов, кинулась в погоню за "Зефиром", и Торрес приказал её командиру не показываться ему на глаза без этого бесстыдного корсара в оковах и без его проклятого корабля - на буксире.
      Командиром этим был Бласко де Рамирес. Услышав имя Яна Мартена, он побледнел от ярости и заскрипел зубами так громко, что адмирал удивленно уставился на него.
      - Какого черта! - рявкнул он. - Вам не нравится это дело?
      - Раны Христовы, - пробормотал командор, с трудом переводя дыхание. Клянусь ранами Христовыми, ничего в жизни я не хочу так, как этого!
      И вновь судьба отвернулась от Мартена. Рамирес преследовал его со мстительностью и упорством бешеного буйвола. Ему вдруг подвернулась возможность, о которой он мечтал с той минуты, когда побежденный и опозоренный покидал палубу "Зефира" на глазах своей собственной невесты, которая выбрала этого мужлана! В ушах его все ещё звучали издевательские слова соперника:" - Не буду больше преследовать тебя, если не попадешься на пути. Но если ещё когда-нибудь попробуешь меня предательски убить, я попросту велю тебя повесить и отрежу другое ухо."
      Он машинально коснулся места на правом виске, где осталось позорное клеймо от удара рапирой.
      "- Теперь я тебе отрежу уши, - подумал Бласко. - И отплачу за все."
      Действительно, имея столь подавляющее преимущество, он мог это сделать и лез из кожи вон, чтобы выполнить полученный приказ. Выследил Мартена у южных берегов острова Файял, затем пытался перехватить между Сан Жоржи и Грациозой, правда неудачно. Однако он добился, что Мартену пришлось оставить всякую мысль попасть кратчайшим путем в какой-нибудь французский порт и решиться обогнуть Азоры с запада, чтобы, описав большую дугу к северу, держаться подальше от маршрута Золотого флота.
      Но и там ему не давали покоя. Фрегаты Рамиреса продолжали его преследовать день за днем и ночь за ночью. "Зефир" протекал, люди у помп выбивались из сил, недоставало питьевой воды, а небывалая жара и длительные штили словно сговорились против измученного экипажа.
      Только двадцать четвертого июля Мартен увидел зеленые берега Олерона, наутро же, через шестьдесят восемь дней после выхода из Ла-Рошели, привел свой искалеченный корабль в порт, минуя стоявший на якоре "Виктуар", с которого не донеслось ни одного приветственного выкрика.
      Возвращение было отнюдь не триумфальным, и могло показаться, что никто не ожидает капитана и экипаж корсарского корабля, как это бывало обычно, когда они возвращались с богатой добычей. Портовые трактиры, харчевни и винные погреба заполнялись тогда зваными и незваными гостями, приятелями, знакомыми и знакомыми знакомых, случайными авантюристами и просто зеваками. Все, кто мог, спешили в порт, чтобы выпить и до отвала нажраться за счет удачливых корсаров, а на мускулистых плечах каждого матроса висело по паре девиц. На этот раз только шестивесельная шлюпка военно-морского коменданта вышла навстречу "Зефиру", и её рулевой, указав лоцману место для швартовки у причала в глубине порта, заявил, что капитану следует немедленно прибыть к командующему флотом.
      Мартен, измученный и хмурый, сошел на берег, оставив на Грабинского и Томаша Поцеху надзор за уборкой парусов и надлежащим закреплением швартовов. Вначале он намеревался где-нибудь перекусить и утолить жажду, а уж потом предстать пред адмиралом. Но только лишь свернул на длинную улицу, где помещались лучшие таверны, как встретил двух знакомых офицеров королевского флота, которые, вежливо сняв шляпы, преградили ему путь. Старший из них, капитан мушкетеров, произнес сухим официальным тоном:
      - Шевалье де Мартен, по приказу его светлости адмирала де Турвиля я арестую вас именем короля. Прошу отдать шпагу и пистолеты.
      Мартен надолго онемел, переводя взгляд с одного на другого, словно подозревая, что они пьяны, или сошли с ума.
      - Это что, шутка? - спросил он наконец, хмуря брови.
      - К сожалению нет, - ответил капитан. - Вы обвиняетесь в неподчинении приказам, и что гораздо хуже, в нападении на испанский корабль в мирное время, - добавил он менее официально.
      А потом, видя, что Ян не собирается сопротивляться, сказал уже совсем по-дружески:
      - Чтоб меня черти взяли, капитан Мартен, если я с удовольствием выполняю приказ нашего адмирала. И можете мне поверить, что он сам серьезно озабочен таким оборотом дела. Вы Бог весть чего натворили, испанский посол подал ноту и протест королю, а Клиссон от радости, что вы споткнулись, потирает руки. До окончания следствия вас велено держать в крепости. Надеюсь, вы не захотите затруднять нашу печальную миссию. Сопротивление ничего не даст, побег невозможен: у входа в порт стоит корабль, которому дан четкий приказ этого не допустить.
      - Я его видел, - буркнул Мартен. - Мсье де Клиссон назначил сторожить меня моих друзей, наверно чтобы ещё больше мне этим досадить, - заметил он с презрительной усмешкой. - Но ведь король тоже называл меня свои другом; надеюсь, этой дружбе можно доверять.
      Он отцепил перевязь, вручил офицерам свою рапиру и пистолеты.
      - Прошу как следует приглядывать за этим оружием, - сказал он с легким поклоном. - Хотелось бы обязательно получить их обратно, и надеюсь, что вскоре так и произойдет.
      - Искренне вам того желаю, - кивнул капитан. - Пойдемте.
      У короля Генриха IY после заключения соглашения в Вервье появился выбор: либо укрепление мира с Испанией и союз с Филипом II, либо дальнейшее согласие с протестантскими государствами против Мадрида. За первую из альтернатив выступало французское католическое духовенство, давние сторонники Лиги и папа Клемент YIII. Другую поддерживали гугеноты и наиболее разумные государственные мужи из королевского совета. Генрих склонялся к их политической концепции, хотя по крайней мере временно был вынужден соблюдать известную осторожность.
      Известия о выходке Мартена, подкрепленные показаниями, вырванными у несчастного Гаспара Лику и вещественными доказательствами, которые испанский посол представил при своей ноте, короля изрядно разгневали. Он сыт был внутренними проблемами с раскольниками, сторонниками Лиги, католиками и гугенотами, которые неустанно грызлись между собой, грозя ему изменой и отступничеством, и даже затевая против него заговоры, подстрекаемые агентами Филипа. Извне грозил вооруженный конфликт с Карлом Эммануэлем Савойским, а Франш-Комте, Лотарингия и Фландрия - земли, население которых до сих пор говорило по-французски - ожидали присоединения к Франции.
      Занятый большой политикой, преодолением преград на избранном пути и урегулированием споров, король легко терял терпение и впадал в гнев, даже если причиной дополнительных хлопот были верные его подданные с неоспоримыми заслугами перед монархом.
      Смерть графа де Бланкфора в поединке с Мартеном вызвала уже достаточно замешательства. Понадобилось немало усилий, чтобы спасти убийцу, не поддаваясь натиску общественного мнения баронов и гугенотского дворянства, которое требовало его голову. Теперь того же домогались господа католики, епископ и испанский посол от имени своего монарха.
      - Твой Мартен слишком много себе позволяет, - сказал король Максимилиану де Бетюну, немного подостыв от первого приступа гнева, вызванного этим известием. - Вначале подстреливает едва назначенного мною губернатора, как кролика, потом нарушает только что подписанный мной мир, а завтра ему может прийти в голову взорвать Лувр или объявить войну Елизавете! Надлежит примерно покарать его, если только он вернется, ибо мне кажется, Торрес гоняется за ним по всей Атлантике. Подумай над этим, мой Росни, а тем временем вели его посадить под замок, как только покажется в порту, чтобы случайно он не завладел всем нашим Западным флотом и не повел его на Кадис. Это было бы на него похоже...
      Мсье де Бетюн направил соответствующие указания в Бордо и Ла-Рошель, а поскольку мыслил трезво и практично, на всякий случай велел не только запереть в крепость непослушного корсара, но и наложить арест на его корабль и все имущество.
      Поэтому в конторе Генриха Шульца тут же появились судебные исполнители и потребовали предъявить учетные книги, содержащие все текущие счета, а в частности счет Яна Куны, именуемого Яном Мартеном или Жаном де Мартен. Сальдо этого счета выражалось суммой гораздо меньшей, чем можно было ожидать, что поначалу возбудило некоторые подозрения. Однако обстоятельный контроль выявил, что Мартен в самом деле умудрился за два года растратить огромную добычу, захваченную во время знаменитого абордажа испанской каравеллы "Санта Крус" после атаки на Золотой флот в Кадисе. То, что осталось, составляло единственную его собственность, если не считать поместья Марго-Медок.
      Чиновники финансового ведомства отправились туда, прихватив в пользу казны наличность в золоте, выплаченную филиалом Шульца в Бордо, но прибыв на место, обнаружили только руины и пепелища, поросшие бурьяном и плющом. Не на что было даже наложить арест, и судья из Полье, некий мсье де Кастельно, в округе которого находилось это владение, усомнился, что если выставить поместье на аукцион, кто-то захочет его приобрести.
      Следовательно, оставался только корабль, но тем должно было заняться адмиралтейство, а точнее командир флотилии "Ла-Рошель" контр-адмирал де Турвиль. Впрочем, в ту пору корабль и его капитан ещё не возвратились в порт; их след затерялся где-то в океане, между Азорскими островами и западным побережьем Франции.
      Генрих Шульц после визита чиновников мсье де Бетюна в свой филиал несмотря на их молчание тут же догадался, о чем идет речь, и предпринял дальнейшее следствие своими силами, желая узнать всю правду и все детали. Это удалось ему без особого труда; благодаря своим связям и знакомствам уже назавтра он получил исчерпывающую информацию, касавшуюся не только сути дела, но и всех побочных его аспектов. Он, например, знал, что Мартену не грозит смертная казнь (чего опасался Людовик де Марго) и предвидел, что рано или поздно король позабудет о его провинностях.
      "- Правда, Мартен утратит остатки состояния - если уже не потерял их, - думал он, оценивая ситуацию, - ибо никто не сумеет вернуть от мсье де Бетюна денег, конфискованных в казну. Но хоть "Зефир" не отберут! Тут есть свои хорошие и есть плохие стороны. Хорошие - поскольку перейди "Зефир" в собственность королевского флота, его бы никогда не удалось выкупить. Плохие - поскольку Мартену может прийти в голову идея новой экспедиции, например, на покорение Новой Франции с Самуэлем Шамплейном. Я же хочу видеть его в Гданьске, и причем как можно скорее. Его, корабль и эту женщину. Или может быть наоборот: её, корабль и его. В конце концов можно его и предоставить собственной судьбе, лишь бы Мария Франческа и "Зефир" принадлежали мне. Ведь у меня есть Грабинский. Так было бы лучше всего. Мартен перестал быть незаменимым. Лишился ласки Господней. Удачи и состояния, но это почти одно и тоже, поскольку Бог любит людей богатых."
      Подкрепленный столь возвышенным посылом, Шульц вернулся мыслями в Гданьск, а точнее к своим семейным делам, которые там были известны лишь в кругу городских нотаблей.
      Он был женат. Но хранил это в тайне от Мартена и сеньориты де Визелла, поскольку полагал, что таким образом легче завоюет её симпатии. Женился он, разумеется, ради огромного приданого, а также для того, чтобы войти в родство с богатейшим и наиболее влиятельным в Гданьске семейством Циммерманов. Гертруда Циммерман была единственным ребенком и наследницей огромных капиталов, множества каменных домов, бессчетных предприятий и судов. Она не отличалась ни красотой, ни умом. Но эти недостатки вполне компенсировало её приданое, а в будущем - богатое наследство Рудольфа Циммермана.
      Да, будущее разворачивало перед глазами Генриха Шульца роскошные картины. Зато действительность, особенно действительность его семейной жизни, вызывала в нем лишь неприязнь и отвращение. Каждый раз, когда он поднимался на мраморное крыльцо своего нового дома возле Зеленых ворот в конце Длинного Рынка, мысль о Гертруде, с которой нужно было сесть за стол или лечь спать в огромную резную кровать, отравляла ему минуты отдыха. Шульц оттягивал момент возвращения, блуждая взором по мастерски кованой балюстраде, разглядывая золоченые лепные розетки своего дома, который так ему понравился, когда тесть подарил его к свадьбе, и который теперь скрывал в своем богатом нутре все то, чем он рассчитывался за приобретения этого союза. Наконец с тяжким вздохом входил он в прихожую, а потом, избавившись от шляпы и плаща, тяжело шагал дальше, чтобы приветствовать жену молчаливым кивком и холодным формальным поцелуем в её чрезмерно высокий лоб.
      Он с ней почти не разговаривал; скорее, говорил сам с собой или размышлял вслух в её присутствии, убежденный, что эта ограниченная молчаливая женщина немногое поймет из его монологов.
      Гертруда улыбалась робко и застенчиво, чтоб не показывать при этом испорченных желтых щербатых зубов, или вздыхала, когда ей казалось, что Генриха заботят какие-то неприятности.
      Была она апатична и - по крайней мере на вид - бездумна. Ее худая костистая и плоская фигура, редкие волосы и круглые птичьи глаза без всякого выражения создавали общий облик, который и в самом деле не мог пробудить нежных чувств, за исключением быть может жалости.
      Но Генрих Шульц вовсе не жалел её. Если он возвращался поздно и заставал её уже в ночном уборе, терпеливо ожидавшую в супружеской спальне, при виде её головы в папильотках и длинной тонкой шеи, торчащей точно стебель георгина из скромного выреза ночной сорочки, его охватывало искушение открутить этот увядший цветок и выбросить его на помойку.
      Разумеется, он не поддавался таким капризам воображения, хотя мысль об избавлении от этой женщины не раз его посещала. Особенно тогда, когда в воспоминаниях являлась ему совершенно иная картина - сеньорита де Визелла. Впрочем, о подобном он не мог и мечтать: Гертруде следовало пережить своих родителей, если он хотел унаследовать состояние Рудольфа Циммермана, и кроме того Шульц сомневался, хватило бы ему отваги и хладнокровия на такое преступление, даже если прибегнуть к яду или найти какой-то иной способ избавиться от жены.
      Каждый раз, когда его одолевали подобные навязчивые видения, он потел обильнее обычного, а мышцы живота дрожали под кожей, словно желудок палило раскаленным железом. Он стонал, ворочался под периной и Гертруда вставала и приносила ему отвар ромашки, по своей наивности и глупости полагая, что его мучит несварение желудка после ужина во Дворе Артуса.
      Не нужна ему ни её ромашка, ни её забота! Нужно ему было нечто совершенно иное: такая подруга жизни, как Мария Франческа. Ее пылающие взгляды, её белые руки, обнимающие его шею, её безумные поцелуи!
      Размышляя над судьбами Мартена и "Зефира", он пришел к выводу, что теперь есть некоторые шансы исполнить все свои желания. Встав, Генрих принялся расхаживать по пустым комнатам своей конторы. Не зажигая огня, кружил в спускавшихся сумерках среди высоких конторок, словно сонный призрак с бледным исступленным лицом, на котором напрасно было искать следов жалости, сочувствия или угрызений совести. Не спеша, деловито и логично рассматривал он конкретный план действий, вновь и вновь пережевывая и смакуя беспокойные, и вместе с тем такие сладкие мысли, облизывая кончиком языка сохнущие губы, пока не признал в итоге свои намерения мудрыми и достойными похвал. Изощренный ум нашел ему оправдание страстей, которыми он руководствовался, и одновременно подсказал способ их удовлетворить.