Началось с того, что на заседании подкомитета, 16 марта, когда поражение фашистов под Гвадалахарой уже достаточно определилось, Гранди вдруг заявил, что он не может участвовать в выработке подробной Схемы эвакуации иностранных комбатантов[60] из Испании впредь до разрешения вопроса об «испанском золоте». Советник германского посольства Верман, замещавший на этом заседании Риббентропа, тотчас же присоединился к нему.

А неделю спустя, 23 марта, в подкомитете разыгралась еще более характерная сцена. Получив, очевидно, исчерпывающие данные о разгроме итальянцев под Гвадалахарой, Гранди явился на заседание в крайне раздраженном состоянии. Взглянув на него, я невольно подумал: «А ну-ка, нельзя ли извлечь из этого какую-то пользу?»

Для меня было совершенно ясно, что в результате провала под Гвадалахарой отношение фашистских держав к плану контроля резко изменилось, но пока что они все еще старались маскироваться шелухой трафаретных фраз о «невмешательстве» и «борьбе с интервенцией». Прямого заявления о том, что Германия и Италия не хотят уходить из Испании, не было. А это, конечно, затрудняло эффективное развертывание кампании против фашистских «добровольцев». Учитывая настроение Гранди, я решил, что на этот раз стоит попробовать вырвать у него прямое признание.

В конце заседания, когда Плимут вновь вернулся к проблеме эвакуации иностранных комбатантов из Испании, итальянский посол даже в лице изменился и сразу же объявил, что «сейчас несвоевременно рассматривать данную проблему».

– А почему несвоевременно? – спросил я совершенно невинным тоном.

– А потому, – ответил Гранди, – что предварительно комитету следует разрешить более срочные вопросы, связанные с введением в жизнь принятого нами плана контроля.

– На мой взгляд, – возразил я, – у нас нет теперь ничего более срочного и важного, чем эвакуация из Испании так называемых «добровольцев».

Гранди стал длинно и витиевато доказывать, что «добровольцы» играют совершенно ничтожную роль в испанской войне и что советская сторона вытаскивает вопрос о них исключительно в пропагандистских целях. При этом он сильно разгорячился, и я отметил про себя: «Клюет!» Желая подлить масла в огонь, стал пронзительно «фиксировать» итальянского посла глазами. Он не выдержал, заерзал на месте и попробовал отвернуться. Но я не спускал с него глаз и медленно, с расстановкой, подчеркивая интонацией отдельные слова, спросил:

– Должны ли мы понять итальянского посла в том смысле, что Италия и Германия, вопреки решению комитета, вообще отказываются вывести своих «добровольцев» из Испании?

Тут итальянский темперамент опять сыграл с Гранди скверную шутку. Он точно сорвался и вдруг выпалил залпом:

– Если хотите знать мое мнение, то я скажу, что ни один итальянский доброволец не покинет Испании, пока Франко не одержит победы!..[61]

Это было то самое прямое признание, которого мы добивались. За столом подкомитета воцарилось многозначительное молчание. Потом Плимут начал убеждать Гранди в необходимости возможно скорее эвакуировать иностранных комбатантов. Корбен поддержал Плимута. Картье внезапно проснулся, потревоженный повышенными голосами, и пустился в обычные для него расспросы:

– В чем дело? О чем идет речь?

А Пальмшерна бросил как бы в сторону:

– Низость и еще раз низость!..

В тот же день я рассказал знакомым журналистам, что произошло на заседании подкомитета. И на следующее утро газеты были полны сенсацией: Италия отказывается вывести своих «добровольцев» из Испании. Вероломство фашистских держав, только что согласившихся на план контроля и эвакуацию иностранных комбатантов с Пиренейского полуострова, было разоблачено перед всем миром. Кампания в пользу Испанской республики вспыхнула с новой силой.

24 марта происходило пленарное заседание комитета. Риббентроп и Гранди устроили на нем очередной скандал по поводу «утечки» секретной информации в прессу, но я сохранял полное спокойствие, как будто бы весь этот шум не имел ко мне никакого отношения, и дело еще раз кончилось ничем.

Попытки Гранди вне комитета опровергнуть аутентичность той фразы, которая невольно вырвалась у него на заседании подкомитета 23 марта, также потерпели неудачу: никаких доказательств в подтверждение своего опровержения итальянский посол привести не мог. Лишь после этого, желая как-то пойти навстречу Гранди, Плимут предложил впредь вести стенограмму не только на пленумах комитета, но и на всех заседаниях подкомитета. Его предложение было принято подкомитетом 15 апреля 1937 года[62].

Но вернемся к пленуму, проходившему 24 марта. Незадолго до него, а именно 13 марта, республиканское правительство Испании разослало европейским державам ноту, в которой обращало их внимание на то, что, вопреки принятому комитетом запрещению «волонтерства», итальянское правительство направляет в помощь Франко новые тысячи «добровольцев». Я получил из Москвы указание: срочно поднять этот вопрос в комитете. К сожалению, Москва несколько запоздала, и у меня не было возможности выступить со своим предложением, строго следуя установленной для того процедуре. Пришлось взять Плимута «на абордаж».

После того как пленум почти без прений утвердил руководящий состав контрольной организации, созданной комитетом, я с самым невинным видом заявил председателю:

– Хотелось бы сделать краткое сообщение.

– О чем? – опасливо спросил Плимут.

– Вопрос касается предмета, который мы обсуждаем, – ответил я и сразу же начал излагать жалобу на непрекращающуюся отправку в Испанию итальянских вооруженных сил. Плимут пытался меня остановить, ссылаясь на то, что он не был заранее предупрежден о моем выступлении, но я, не обращая внимания на его возражения, продолжал говорить.

Председатель пошептался со своими секретарями, и на лице его появилось то выражение растерянности, которое было обычно, когда секретари давали ему прямо противоположные советы. Это меня ободрило, и я уже без препятствий довел свою речь до конца. В заключение было сформулировано конкретное предложение Советского правительства: немедленно отправить в Испанию представителей комитета для расследования, в какой мере справедливы или несправедливы обвинения, выдвинутые законным правительством Испании против итальянского правительства.

Едва я успел кончить, как сразу взорвался Гранди.

– Провокационное сообщение, только что сделанное представителем коммунистической России, получит заслуженный ответ от фашистского правительства Италии! – объявил он.

Риббентроп и Монтейро поддержали своего коллегу. Остальные молчали. На помощь растерявшемуся председателю пришел Корбен; он предложил передать советское заявление на рассмотрение подкомитета. Никто не возражал.

Тем временем наступила пасха. Заседания комитета и подкомитета прервались на три недели. Впервые после пасхи подкомитет собрался лишь 15 апреля, и Плимут обратился ко всем его членам с призывом «проявить дух доброй воли при решении стоящих перед ним вопросов». В ответ Гранди заявил, что он готов опять рассматривать конкретный план эвакуации иностранных комбатантов из Испании[63]. Тогда и я, с согласия Советского правительства, не стал настаивать на рассмотрении нашего предложения, внесенного 24 марта.

Однако фашистские державы продолжали саботаж плана контроля и использовали с этой целью новое средство: они начали задерживать платежи на содержание контрольной организации. Только решительное заявление СССР, что мы не будем платить ничего, пока другие члены комитета не внесут своей доли, несколько сдвинуло дело с мертвой точки. Но и после этого Риббентроп все еще пытался выиграть время. Он вдруг объявил, что ввиду слабости валютных, ресурсов Германия будет расплачиваться марками и натурой (пишущими машинками, канцелярской мебелью). Это даже Плимуту показалось «слишком». О германских платежах начались длинные и ожесточенные дискуссии, которые отняли немало дней, пока вопрос был наконец урегулирован.

Далее возникли неожиданные затруднения с формированием штата контрольной организации. Читатель уже знает, что согласно решению комитета, этот штат должен был набираться в определенной пропорции из граждан всех государств, подписавших соглашение о невмешательстве. До 8 марта Риббентроп и Гранди заверяли, что никаких трудностей в этом отношении не предвидится. А потом вдруг оказалось, что немцы и итальянцы ни за что, видите ли, «не хотят ехать за границу». Потребовалось опять-таки много времени, чтобы преодолеть и это неожиданное препятствие.

Англичане и французы относились к саботажникам с привычной терпимостью. Они строили кислые физиономии, пожимали плечами, под сурдинку жаловались на несговорчивость немцев и итальянцев, но ни разу не проявили необходимой твердости. И не будь в комитете представителя СССР, план контроля так и не был бы никогда введен в действие.

Чем дальше, тем все яснее становился истинный смысл лондонского фарса: по существу, и германо-итальянцы, и англо-французы занимались интервенцией в пользу Франко. Вся разница между ними состояла лишь в том, что Гитлер и Муссолини делали это с открытым забралом, а «демократические» державы – под стыдливым покровом «невмешательства».

Отсюда понятно, почему дата фактического вступления плана контроля в действие систематически отодвигалась. На заседании 8 марта было решено, что такой датой должно быть 13 марта. Это число пришло и ушло, а план контроля все еще оставался лишь на бумаге. Только 19 апреля 1937 года он стал наконец функционировать в ограниченном масштабе и лишь с 5 мая вступил в силу в полном объеме. Таким образом, с момента окончательного утверждения плана комитетом и до введения его в действие было потеряно почти два месяца. Это являлось своего рода данью, которую «умиротворители» Лондона и Парижа нашли возможным уплатить фашистским агрессорам за счет испанского народа.

Хорошо помню восторженное состояние некоторых представителей «демократических» держав, когда план контроля все-таки начал осуществляться. Швед Пальмшерна доказывал мне:

– Общественное мнение – великая сила… Даже Гитлер и Муссолини вынуждены склониться перед ним. Масарик заметил:

– Для меня совершенно очевидны все слабости Англии и Франции, но вы должны все же признать, что в данном случае они действовали энергично и добились своего… Теперь германо-итальянская интервенция если не прекратится совсем, то, во всяком случае, сильно ослабеет.

Я был настрое» гораздо более скептически, ждал новых подвохов со стороны фашистских держав и все время оставался начеку. От советских представителей в комитете по «невмешательству» не укрылись истинные причины, под давлением которых Германия и Италия были вынуждены согласиться на введение плана контроля.

Дело в том, что 26 апреля 1937 года, когда германская авиация, замаскированная цветами Франко, разгромила Гернику – маленький городок на севере Испании, старинный центр баскской культуры, не имевший решительно никакого военного значения. Фашистские летчики не удовлетворились сбрасыванием бомб с высоты. Они снижались до бреющего полета и из пулеметов расстреливали мирных жителей Герники на улицах и в садах, на полях и дорогах.

Эта зверская расправа над ни в чем не повинными людьми, в том числе женщинами и детьми, вызвала во всем мире бурю негодования. Даже католическая церковь заволновалась, и некоторые ее видные деятели выступили с протестом. Поднялся ропот и в дипломатических кругах Лондона. На заседании подкомитета 4 мая Корбен при поддержке Плимута внес предложение о том, чтобы комитет обратился к «обеим сторонам» в Испании с воззванием на будущее время отказаться от бомбардировки «открытых городов».

Всеобщее возмущение жестокостью германской авиации (тогда это было еще внове) заставило Гитлера и Муссолини маневрировать. Фашистским диктаторам, надо было как-то успокоить мировое общественное мнение, и они решили, что легче всего этого можно достичь, согласившись с введением в действие принятого комитетом плана контроля.

Фашистские державы могли пойти на такую маленькую тактическую уступку с тем большей легкостью, что как раз в это время подвергся существенным изменениям их общий план войны в Испании. После поражения под Гвадалахарой Гитлер и Муссолини стали наконец понимать, что агрессия против Испании принимает затяжной характер. Это явилось для них большим разочарованием, но от фактов никуда нельзя было уйти.

Весной 1937 года генеральные штабы Германии и Италии разработали новую схему операций на Пиренейском полуострове. В качестве первоочередной задачи выдвигалась ликвидация Северного фронта, то есть покорение Астурии и Басконии, составлявших часть Испанской республики. Затем должна была последовать изоляция Испанской республики от Франции, то есть захват Каталонии или, по крайней мере, северных ее провинций, прилегающих к французской границе.

Конечно, даже успешное достижение обеих этих целей еще не гарантировало немедленного падения Испанской республики. Но не подлежало сомнению, что победа фашистов на севере и в Каталонии сильно затруднила бы положение испанских демократов.

В политическом отношении испанский север являл собой довольно пеструю картину. В Астурии господствовали революционные горняки, среди которых было много коммунистов и левых социалистов. В Басконии решающей силой являлась консервативно-католическая Национальная партия басков, где руководящую роль играли крупные буржуа и священники. В результате народно-республиканский фронт на севере был слабее, чем в других частях страны, и этим не раз пользовался Франко.

Благоприятствовало противнику и географическое положение. Территория, контролируемая республиканскими войсками на севере Испании, представляла собой длинную (около 400 километров) и узкую (не свыше 50 километров) полосу земли вдоль южного берега Бискайского залива, наглухо отрезанную от основных районов республики. Сношения между столицей Басконии Бильбао и Мадридом могли осуществляться только по воздуху, да и то с большим риском, ибо летать приходилось над провинциями, занятыми врагом, или же над морем вокруг Пиренейского полуострова. Такая изолированность республиканского севера сыграла роковую роль в его дальнейшей судьбе.

В самом начале апреля 1937 года Франко повел наступление против Басконии и к 9-му числу блокировал Бильбао. 26 апреля, как о том уже упоминалось, была разгромлена Герника. Батальоны баскской милиции, подкрепленные астурийскими горняками, оказывали мятежникам упорное сопротивление. Но перевес в вооружении на стороне Франко (точнее, итальянских интервентов, которые составляли главную массу войск, наступавших на столицу Басконии) сделал свое дело: 20 июня 1937 года фашисты захватили Бильбао.

Баскское правительство в этот критический момент повело себя трусливо и тем, конечно, облегчило дальнейшее продвижение фашистов. 26 августа они без боя заняли Сантандер, а двумя месяцами позже после героического сопротивления пала революционная Астурия. Республиканский фронт на севере был ликвидирован.

Но если первый пункт новой германо-итальянской схемы войны на Пиренеях оказался успешно выполненным, то совсем иначе вышло с попыткой реализовать второй ее пункт, то есть захватить Каталонию.

Этим вторым пунктом предусматривались две крупные акции: государственный переворот в Барселоне и десантирование фашистских войск к северу от нее. Надо прямо сказать, обстановка для таких акций в Каталонии была очень благоприятна, Каталония всегда представляла собой своего рода государство в государстве. В прежние века каталонцы обосновывали это своими национальными особенностями[64]. Потом к моменту национальному присоединился еще момент политический: Каталония стала твердыней анархизма, постепенно эволюционировавшего в сторону анархо-синдикализма. Главным выразителем последнего были профсоюзы – Национальная конфедерация труда, – объединявшие в Каталонии сотни тысяч членов. Социалисты в этой провинции по сравнению с анархо-синдикалистами имели очень слабые позиции.

В самом начале испанской войны в Каталонии возникла так называемая объединенная социалистическая партия, носившая коммунистический характер, но ее влияние было тоже сравнительно ограниченным. Первую скрипку здесь по-прежнему играли анархо-синдикалисты, которые по своим взглядам и навыкам были противниками сильной центральной власти. Между Мадридом и Барселоной, а позднее между Валенсией[65] и Барселоной все время шла борьба. Барселона всячески старалась расширить рамки своей самостоятельности за счет полномочий центрального правительства. Дело в конце концов дошло до того, что генерал ид ад (каталонское правительство) стал печатать собственные деньги и даже учредил свой собственный секретариат по иностранным делам.

Напряженность в Каталонии усугублялась острой борьбой различных группировок и течений внутри анархо-синдикализма. В критические дни обороны Мадрида в состав центрального республиканского правительства вошли четыре представителя Национальной конфедерации труда. Это был подлинно революционный шаг. Но многим в среде анархо-синдикалистов он пришелся не по вкусу, многим не нравилось такое «примиренчество» в отношении государства. Имелись весьма шумливые группировки, которые обвиняли министров-анархистов в измене идеалам анархии и требовали немедленного приступа к «социальной революции». Эти не в меру ретивые «р-р-ре1волюционеры» путем целого ряда едва ощутимых переходов смыкались в конечном счете с так называемыми «бесконтрольными элементами» – темным уголовно-бандитским охвостьем» которое было всегдашним спутником анархистского движения и Стало особенно многочисленным и агрессивным в обстановке войны.

Под высоким покровительством Национальной конфедерации труда в Каталонии развернула свою деятельность и троцкистская партия «объединенных марксистов» (ПОУМ) во главе с Нином. Она тоже вела бешеную борьбу против центрального правительства и Испанской коммунистической партии, используя самые низкие методы демагогии. Правда, влияние ПОУМ не шло ни в какое сравнение с влиянием анархистов, однако недостаток силы троцкисты старались возместить злобностью своей агитации и изощренностью подрывной деятельности.

Наконец, в пестрые, беспорядочные ряды анархо-синдикалистов и троцкистов легко вползали наемные фашистские агенты. Маскируя свою шпионскую работу в пользу Франко, они громче всех отстаивали каталонскую «самостийность», злее всех клеветали на центральное правительство республики.

В то же время участие представителей Национальной конфедерации труда е центральном правительстве и в генералидаде позволило анархо-синдикалистам захватить в свои руки некоторые важные институты государственной власти. Так, в Барселоне они фактически взяли на себя функции охраны общественного порядка. Правда, там существовала Ударная гвардия республики, но наряду с ней имелись также многочисленные патрульные комитеты и береговая милиция, состоявшие почти сплошь из анархо-синдикалистов. В распоряжении этих организаций находились танки, броневики, пулеметы.

Пользуясь своей силой, анархо-синдикалисты вынуждали генералидад к принятию ряда мер, которые в сложившейся обстановке явно вредили борьбе против фашизма. Но еще более пагубными оказались акты, осуществлявшиеся ими самостоятельно и имевшие целью немедленное установление так называемого «либертарного коммунизма». Во имя этого в деревнях насильственно обобществлялось все имущество крестьян, вплоть до последнего куренка, что вызывало массовые недовольства.

А какова была позиция центрального правительства в отношении Каталонии?

Она отличалась крайней непоследовательностью, и главная ответственность за это ложилась, конечно, на Ларго Кабальеро и его ближайшее окружение. Премьер, в сущности, не принимал никаких мер для введения каталонской проблемы в сколько-нибудь разумное русло. Он просто плыл по течению, не желая ссориться с анархо-синдикалистами, которые были нужны ему как орудие борьбы против коммунистов.

Совокупность всех этих обстоятельств привела к тому, что в конце апреля 1937 года в Каталонии созрел и вспыхнул путч, имевший весьма серьезные последствия.

Началось с того, что 25 апреля в предместье Барселоны «неизвестными лицами» был предательски убит руководитель «Объединенной социалистической молодежи Каталонии» коммунист Р. Корта до. Начальник барселонской полиции Родригес Салас (член объединенной социалистической партии) ответил на это репрессиями против троцкистов и «бесконтрольных элементов». Политическая атмосфера в городе сразу накалилась, по ночам на улицах начались стычки между Ударной гвардией и «неизвестными группами» вооруженных людей. Переговоры между анархо-синдикалистами и социалистами о совместной первомайской демонстрации кончились разрывом. А 3 мая многочисленные анархо-синдикалистские отряды разоружили Ударную гвардию и стали постепенно продвигаться к центру города. Береговая милиция при этом играла особенно активную роль.

Путчисты захватили центральную телефонную станцию, расставили на крышах домов пулеметы, разбросали по укромным местам своих снайперов. На многих улицах и площадях выросли баррикады. Помещения анархо-синдикалистских профсоюзов превратились в своеобразные крепости.

Повстанцы требовали отставки начальника полиции Саласа и каталонского министра внутренних дел Айгуаде. Однако генералидад им в этом отказал.

На следующий день, 4 мая, подверглись атакам казармы полиции. В ход были пущены ручные гранаты и динамит. Завязались жаркие бои на крышах домов. С обеих сторон имелись жертвы.

К вечеру в Барселону спешно прибыли из Валенсии министры-анархисты и члены исполкома Национальной конфедерации труда. Они обратились по радио к своим сторонникам с призывом немедленно прекратить борьбу и сложить оружие. Эти призывы систематически повторялись в течение следующих двух дней, но большого эффекта не дали. Страсти, разожженные фашистскими провокаторами, были слишком сильны.

События в Барселоне вызвали смятение на Арагонском фронте, где анархо-синдикалисты составляли большинство. Некоторые части поднялись было в поход на Барселону. С величайшим трудом удалось убедить их не открывать фронта франкистам.

В эти грозные дни генералидад, в котором господствовала «Эскерра», обнаружил свою полную несостоятельность. Он не располагал ни силами, ни решительностью, для того чтобы быстро ликвидировать подстроенный фашистами путч.

В дело пришлось вмешаться центральному правительству. 7 мая утром из Валенсии в Каталонию были отправлены крупные соединения республиканской полиции. Их поддержали некоторые воинские части, снятые с фронта на Хараме. Первые стычки между путчистами и силами центрального правительства произошли в Таррагоне и Реусе. Путчисты относительно легко были рассеяны, и к вечеру 7 мая в Барселону вступили республиканские части.

Каталонский путч кончился. 950 человек было убито, 3000 ранено. Несмотря на большое количество жертв, это выступление оказалось гораздо более кратковременным и гораздо менее серьезным, чем рассчитывали фашисты. Интервентам и мятежникам не удалось использовать его для захвата Каталонии в свои руки.

Однако события 3–7 мая являлись грозным предостережением для Испанской республики, для всех партий Народного фронта. Отсюда следовало сделать надлежащие политические выводы. И они действительно были сделаны. 16 мая 1937 года под давлением коммунистаческой партии, поддержанной большинством социалистов и левых республиканцев, правительству Кабальеро ушло в отставку. 17 мая сформировалось новое правительство, во главе которого встал социалист Хуан Негрин, занимавший до того пост министра финансов.

Новое правительство тоже имело свои недостатки. При формировании его едва ли не самой крупной ошибкой было назначение министром Обороны правого социалиста Индалесио Прието, который не верил в силы республики и боялся создания подлинно революционной армии (гибельные последствия этого назначения полностью обнаружились год спустя). Но все-таки правительство Негрина представляло собой несомненный шаг вперед. В противоположность Ларго Кабальеро новый премьер понимал необходимость сотрудничества с коммунистической партией и мало сокрушался о том, что в его кабинет отказались войти анархо-синдикалисты. Он смело пошел на сокращение числа министров с 18 до 9. От этого правительство стало более компактным и дееспособным, а главное, в нем значительно возрос удельный вес коммунистов.

Новое правительство Испанской республики[66] оказалось гораздо пригоднее для энергичного ведения войны и обнаружило редкую для того бурного времени устойчивость. С двумя частичными изменениями (в апреле и августе 1938 года) оно просуществовало до самого конца войны, то есть почти два года.

Провал каталонского путча и образование правительства Негрина ясно свидетельствовали, что Испанская республика вышла из майского кризиса не только не ослабевшей, но и значительно усилившейся. К концу мая в Риме и Берлине на этот счет уже не было никаких сомнений. Отсюда вытекало, что для победы Франко потребуется дальнейшее пополнение его армии людьми и военными материалами и что, стало быть, Германии и Италии нужна полная свобода морских сношений с Испанией и Португалией. Установленный комитетом контроль в известной мере стеснял их и требовал лишних расходов. Поэтому Гитлер и Муссолини решили одним ударом покончить со всей контрольной системой.

Проделано это было следующим образом.

28 мая 1937 года на пленуме комитета Гранди заявил резкий протест против действий республиканской авиации. Он утверждал, что 24 и 26 мая пять республиканских самолетов совершили налет на Майорку (самый большой из Балеарских островов) и сбросили бомбы на порт Пальма, где стояли итальянские военные и торговые суда, а также суда других наций. Драматически модулируя голос и подкрепляя свои слова рассчитанными жестами, Гранди угрожающе воскликнул:

– Фашистское правительство резервирует за собой, и только за собой, право защищать итальянский флаг, жизнь и интересы своих граждан везде, где оно найдет это нужным, и в таких формах, какие сочтет необходимыми! Этот вопрос не может подлежать обсуждению в нашем комитете.

Перейдя затем на более спокойный тон, итальянский посол стал доказывать, будто бы военные суда Италии, подвергшиеся в Пальме атаке с воздуха, выполняли свои обязанности по осуществлению морского контроля, установленного комитетом. В этом смысле налет республиканских самолетов на Майорку, повлекший за собой гибель шести офицеров итальянского флота, якобы затрагивал компетенцию комитета.

– Фашистское правительство поэтому ожидает, – заявил Гранди, вновь впадая в драматический тон, – что комитет примет меры к восстановлению своей власти и престижа, которые серьезно поколеблены этими актами, являющимися вызовом международному органу со стороны валенсийских властей[67].

Представители Германии и Португалии опять, конечно, поспешили поддержать своего итальянского коллегу. Ничего необычного тут не было. Что являлось менее обычным, так это поведение председателя комитета. На заседании 28 мая Плимута не оказалось: он уехал на две недели по своим делам. Его место временно занял консервативный политик Юан Уоллес (Euan Wallace). Плимут был совсем не герой, особенно когда речь шла о сопротивлении фашистским державам, но он все-таки умел хотя бы внешне соблюдать известную видимость «беспристрастности». Юан Уоллес, напротив, всячески хотел подчеркнуть, что он всецело сочувствует Италии и Германии. Выступая сразу же после Гранди, Уоллес подобострастно расшаркивался перед итальянским послом и каждое его слово принимал как святую правду. Временный председатель комитета не только выразил «глубокое сожаление» по случаю потерь, понесенных итальянским военно-морским флотом, но и громогласно заявил:

– Мы (то есть комитет. – И. М.) должны немедленно и энергично протестовать пред валенсийским правительством против этого возмутительного преступления[68].

Уже самый термин «валенсийское правительство» в устах официального представителя Англии, поддерживающей нормальные дипломатические отношения с Испанской республикой, был весьма симптоматичен. Этот термин употребляли обычно представители фашистских держав. Но еще более противоестественным было приглашение комитета протестовать лишь на основании сообщения Гранди, не выслушав объяснений испанского правительства. Все свидетельствовало о страстном желании Уоллеса выслужиться перед фашистскими державами.

Корбен и Картье проявили на этот раз несколько больше хладнокровия, но и они поддержали основную линию Уоллеса. А предусмотрительный Хемминг уже заготовил соответствующий этой линии проект резолюции, которая легко могла бы быть одобрена комитетом, если бы не воспротивилась советская сторона.

Лично я на заседании 28 мая не мог присутствовать по болезни. Незадолго перед тем, во время коронации Георга VI, мне пришлось вместе со всем дипломатическим корпусом совершить прогулку по морю. День был солнечный, но дул страшный ветер, я сильно продрог и свалился в тяжелом приступе малярии. На заседании 28 мая меня заменял советник С. Б. Каган, и он дал крепкую отповедь Уоллесу.

Каган поставил вопрос так: нельзя принимать никаких резолюций только на основании утверждений одной стороны, надо выслушать мнение и другой стороны, то есть испанского правительства; неправильно заявление итальянского посла, будто бы итальянские военные суда, подвергшиеся нападению, выполняли функции морского контроля – Пальма расположена не в той зоне, патрулирование которой передано Италии[69].

Между Каганом и фашистами плюс Уоллес завязалась длинная и горячая дискуссия. В результате Хеммингу пришлось серьезно переделать свой проект резолюции. Комитет решил запросить у испанского правительства объяснений по поводу бомбардировки Пальмы[70].