Глава пятая

ТРЕВОГИ АНГЛИЧАН В КАИРЕ

Полковник Мекензи был сильно не в духе: ночью ему снилось, что немцы разбомбили его загородный дом под Лондоном; за утренним завтраком ему подали подгоревший бекон; по дороге на службу путь преградил караван осликов, что полковник считал плохой приметой. Но самое главное было не в этом. Самое главное было в том, что вот уже много дней и недель полковник ощущал нечто похожее на постоянную, тоскливо ноющую зубную боль. Бывали, конечно, моменты, когда важный деловой разговор, или срочное распоряжение начальства, или какое-нибудь письмо отвлекали внимание полковника, он забывал о своей боли и вновь чувствовал себя здоровым человеком. Но момент возбуждения проходил, и боль опять возвращалась. И странно: имя боли было «Сталинград».

Полковник Мекензи не мог бы точно припомнить, как и когда к нему пришла эта болезнь. Она подкрадывалась потихоньку, неслышно, незаметно. В начале второй мировой войны – полковник служил тогда в военном министерстве в Лондоне – он относился к Советскому Союзу не только равнодушно, но даже неприязненно. Во время советско-финляндской кампании 1939–1940 годов Мекензи открыто поддерживал планы англо-французского похода в «помощь» Финляндии. После нападения Германии на СССР полковник Мекензи не без злорадства говорил: «Так русским и надо! Что посеяли, то и пожали». И тут же добавлял крылатую фразу: «Немцы пройдут сквозь Россию, как нож проходит сквозь масло, и максимум через три месяца от России ничего не останется». Кстати сказать, взгляд этот был очень популярен тогда в английском военном министерстве.

Скрепя сердце полковник Мекензи примирился с антигитлеровским военным союзом Англии и СССР. Однако он считал, что это не более как тактический трюк, имеющий целью хоть на короткий срок оттянуть германский удар по Британской империи.

Когда же в дальнейшем оказалось, что Россия, несмотря на свои неудачи в первый период войны, пережила три месяца, потом шесть, потом девять месяцев и все еще продолжала сопротивляться, – полковник Мекензи стал думать: «Дело оборачивается лучше, чем мы ожидали. Немцы истощат свои силы и завязнут в России, а мы на этом хорошо заработаем. Война кончится английским или, в крайнем случае, англо-американским миром. За разбитые горшки будут платить Германия и Россия».

Весной 1942 года полковник Мекензи был переброшен в Каир. Здесь, находясь в штабе ближневосточного командования, он выполнял весьма сложные и разнообразные функции, однако взгляды его на ход войны и на открывающиеся впереди перспективы остались теми же, что и раньше. Меньше всего полковника беспокоили большие территориальные потери и человеческие жертвы, которые понесла и продолжала нести Россия. Мекензи рассуждал очень просто: «Земли и людей в России много, во всяком случае достаточно для того, чтобы немцы в них утонули».

И вдруг… вдруг что-то испортилось в том механизме мыслей и чувств, которыми жил полковник Мекензи. Когда именно? Этого момента полковник не мог бы точно назвать. По-видимому, «порча» произошла не сразу. Но тем не менее она произошла, а вместе с ней пришла и та надоедливая, ноющая боль, от которой полковник никак не мог избавиться.

Полковник вспомнил один ясный сентябрьский день. После хорошей выпивки накануне он пришел на службу несколько позднее обыкновенного. В прихожей по привычке взглянул в висевшее на стене зеркало. Лицо его было чуть-чуть помято, под глазами нависли мешки, но, в общем, собственный вид доставил полковнику удовлетворение. В самом деле, в свои пятьдесят лет он выглядел еще вполне моложаво. Седины почти не было, щеки отливали румянцем, серые глаза смотрели бодро и энергично…

«Лет до восьмидесяти проживу, а может, и больше», – подумал полковник, и на душе у него стало как-то тепло.

Потом Мекензи прошел в свой кабинет, и секретарь, как всегда, сразу же принес ему последние сводки, полученные за ночь с различных фронтов.

В России дела явно приближались к какому-то решающему моменту. Немцы бешено рвались к Сталинграду, а русские постепенно отступали перед этим натиском. «Надо отдать им справедливость, – подумал полковник Мекензи: – русские храбро дерутся и отходят лишь шаг за шагом, цепляясь за каждую возможность сопротивления. Но все-таки они отходят! В конце концов немцы прижмут русских к Волге, возьмут Сталинград, а тогда…»

Здесь мысли полковника невольно остановились, и он впервые подумал: «А что же тогда?»

Как и большинство англичан, Мекензи не любил заглядывать слишком далеко вперед. Особенно смешили его всякого рода теоретические построения, относящиеся, как он выражался, к «гипотетическому будущему». К чему сегодня ломать себе голову над тем, что случится завтра? Вот придет завтра, тогда видно будет, что делать. Его любимым выражением было «We will muddle through» – «Мы как-нибудь извернемся». И потому, когда у полковника впервые возник вопрос: «А что же тогда?» – он просто отмахнулся от него. Ведь немцы еще не на Волге! Ведь Сталинград еще не пал! Поживем – увидим.

Однажды в начале октября его внезапно осенило: «Если немцы возьмут Сталинград, то, пожалуй, они пойдут на Кавказ, а забрав Кавказ, спустятся в Иран». С этого момента и началась та неотвязная, ноющая боль, которая непрерывно отравляла его существование.

Ибо…

Но здесь необходимо, поступившись скромностью, раскрыть одну личную тайну полковника Мекензи.

Сам полковник не был особенно богат и жил главным образом на свое жалованье офицера. Но в сорок лет он выгодно женился и почти все приданое жены, оценивается примерно в 100 тысяч фунтов стерлингов, вложил в акции Англо-Иранской нефтяной компании. Это приносило полковнику ежегодный доход, далеко превосходящий его военный оклад, и супруги были очень довольны. Они буквально благословляли день, когда им удалось совершить столь выгодную операцию.

Однако, если теперь немцы придут в Иран…

При одной мысли об этом по спине полковника Мекензи начинали бегать мурашки. И не мудрено! Ведь тогда пропало приданое жены, пропали доходы с англо-иранских акций!.. У него останется только его полковничий оклад. Да можно ли и на него рассчитывать? Если немцы оккупируют Иран, они пройдут в Индию, они захватят Египет, они протянут свои жадные лапы к африканским владениям Англии…

Что же останется тогда от славной Британской империи? Наступит великая историческая катастрофа, в вихре которой может с легкостью погибнуть и последнее – оклад полковника…

Когда все эти ужасные призраки встали перед сознанием Мекензи, он почувствовал, что почва колеблется под его ногами. И с тех пор тоскливо ноющая боль уже ни на час не оставляла Мекензи, а слово «Сталинград» стало действовать на него примерно так, как электрический ток действует на подопытную лягушку.

Войдя в кабинет, полковник Мекензи, как всегда, прежде всего потребовал военные сводки. Лейтенант Фрай, исполнявший обязанности секретаря, передал ему пачку бюллетеней и сообщил последнюю новость:

– Немцы заняли Сталинград, сэр!

– И вы довольны? – спросил полковник, уловив в тоне секретаря нотку торжества.

– Я ненавижу большевиков! – воскликнул Фрай. – И я рад, когда им плохо.

– Даже если вы при этом теряете свой собственный нос?

– При чем тут мой нос? – не понял Фрай.

– Я тоже не люблю большевиков, – продолжал полковник. – Но приходило ли вам когда-нибудь в голову, что Британской империи не выгодно поражение русских под Сталинградом?

Фрай весело рассмеялся:

– Какие странные вещи вы говорите, сэр!

– Ничуть не странные.

И полковник Мекензи вкратце изложил своему секретарю те мысли, которые в последние недели так сильно тревожили его.

Лицо лейтенанта Фрая приняло серьезное выражение, но только на одно мгновение. Потом на губах его заиграла улыбка, и он успокоено заметил:

– Меня лично все это не касается, сэр! Наш банк (лейтенант Фрай был сыном крупного лондонского банкира) работает не в Азии, а в Канаде и в Латинской Америке.

В душе полковника поднялось раздражение, но он не хотел продолжать этот спор в «военно-политическом ключе» и быстро перевел разговор в другую плоскость. «Посмотрим, что ты запоешь сейчас!» – подумал он. И, изобразив на лице самое дружеское расположение, а голосу придав нотки участия, полковник произнес:

– Кстати, дорогой лейтенант, ваша последняя эскапада в ресторане «Египет»… Вы знаете, о чем я говорю? М-дэ… Слух докатился до его превосходительства. Генерал был очень недоволен… В такой тяжелый момент войны – и такое легкомыслие! М-дэ… Это может дать повод к весьма нежелательным разговорам среди наших солдат. Вы же знаете, как они сейчас настроены…

– Но ведь не я один был в ресторане «Египет», сэр, – возразил Фрай.

– Да-да, конечно, не вы один! – согласился полковник – Но генерал выразился так: «Если этот кружок нашей „золотой молодежи“ не успокоится, я вынужден буду разослать всех по фронтам». М-дэ… Это точные слова его превосходительства… М-дэ… Во всяком случае, теперь вы предупреждены, и остальное зависит от вас.

Лейтенант Фрай был обижен и расстроен. «Почему мне так не везет? Почему я родился в такое неудачное время? – думал он. – То ли дело мой папаша! Когда ему было двадцать пять лет, мир был совсем иным. В нем царил порядок. А теперь?..»

И лейтенанту стало даже жаль себя.

– Это все от большевиков, сэр! – вырвалось у него невзначай.

– То есть, что именно от большевиков? – с недоумением спросил полковник.

Лейтенант, внезапно оживившись, продолжал:

– Вы думаете, сэр, я не сознаю, что иногда допускаю излишества? Очень хорошо сознаю! Но, видите ли, сэр, жизнь теперь стала такой ненадежной… Сегодня я сын банкира, а завтра мне, быть может, придется камни таскать… Ну вот, как вспомнишь про это, такая иногда злость возьмет! И хочется себя показать сейчас, немедленно… Крути, верти вовсю, пока можно! Хоть день, да мой. Тут легко и глупости наделать…

Начался служебный день. Приходили люди, приносили бумаги, звонили телефоны, принимались приказы, отдавались распоряжения. И, как назло, все это были неприятные дела.

«Несчастный день!» – думал полковник, вспоминая осликов, преградивших ему дорогу.

В третьем часу курьер доложил, что пришли трое русских, которые желают видеть полковника.

– Какие русские? – удивился Мекензи и затем, обратившись к Фраю, сказал: – Будьте добры, выясните, в чем там дело.

Фрай вышел и минуту спустя сообщил:

– Это два русских военно-дипломатических работника… С одним из них жена… Едут из Москвы в Швецию кружным путем. Вы примете их, сэр?

Первой мыслью полковника было отказать. Он даже проворчал:

– Разъезжают… Сидели бы лучше дома да защищали свой Сталинград!

Но потом его разобрало любопытство… «С одним из них жена… Советская дама!» Мекензи никогда еще не приходилось сталкиваться с «советскими дамами». Какие они?

И чуть игривым тоном он спросил лейтенанта:

– Интересная?

– Н-да… Недурна, пожалуй, но не в моем стиле.

– Хорошо, я их приму, – решил полковник. Петровы и Потапов вошли, вежливо поздоровались и сели в предложенные им кресла. Степан предъявил документы и затем изложил цель посещения.

– У нас к вам две просьбы, – суммировал он свои объяснения. – Во-первых, дать нам возможность поскорее двинуться дальше, а во-вторых, рекомендовать нам подходящий отель, где мы могли бы остановиться.

Спокойствие и деловитость Петрова произвели благоприятное впечатление на полковника. Таня же ему просто понравилась. «Только слишком уж сдержанна, – подумал Мекензи. – Женщина должна быть женщиной!»

Но все-таки перед Мекензи сидели большевики, а это значило, что их сразу надлежит «поставить на свое место», чтобы не зазнавались.

– Вы просите отправить вас по маршруту Каир – Гибралтар – Лондон, – любезно заговорил полковник, – но, к моему глубочайшему сожалению, это невозможно. Линия на Гибралтар резервирована исключительно для лиц высшего ранга – министров, послов, адмиралов, генералов. Я не вправе пустить по этой трассе человека, чин которого ниже генерал-майора или контр-адмирала. Следовательно… – Тут полковник некстати вспомнил, что только вчера он отправил на Гибралтар майора Хокинса… Да, но ведь майор Хокинс – сын одного из крупнейших судостроителей Англии, а это побольше, чем чин генерал-майора! И, успокоенный таким соображением, он продолжал: – Следовательно, вы не можете воспользоваться маршрутом Каир – Гибралтар – Лондон. Вам придется выбрать несколько более длинный путь. Мы можем отправить вас на самолете в Кейптаун, там вы сядете на пароход, который доставит вас в Ливерпуль, ну, а уж от Ливерпуля до Лондона рукой подать…

«Как прав был наш контр-адмирал! – подумал Петров. – Этот любезный полковник намерен отправить нас именно по большому кругу… Впрочем, посмотрим…»

И Степан сделал попытку сопротивляться. Началась оживленная дискуссия. Аргументы и контраргументы носились, как мячики, между Петровым и полковником. В пылу спора Степан сослался, между прочим, и на то, что путь по большому кругу будет очень утомителен для его жены.

Услышав это, полковник слегка привстал и, галантно поклонившись в сторону Тани, любезно произнес:

– Прошу прощения, но даже ради мадам я не в силах отменить распоряжение высшего начальства.

В конце концов стало ясно, что маршрут по малому кругу исключается. Тогда Петров спросил, когда полковник Мекензи мог бы отправить их на Кейптаун. Мекензи посмотрел сначала в какие-то бумаги, лежавшие на столе, потом глубокомысленно потер переносицу и, наконец, ответил:

– Сегодня у нас восемнадцатое ноября. Полагаю, что вы могли бы вылететь из Каира на юг через неделю, то есть примерно двадцать пятого ноября.

– Как! – не скрыл своего возмущения Петров. – Семь дней мы должны просидеть в Каире?

– Но Каир – очень интересный город, – с улыбкой ответил полковник. – Вы и не заметите, как пролетит неделя. Здесь есть что посмотреть.

Степан, а потом и Таня начали просить сократить срок ожидания, но полковник остался непреклонен. Он ссылался при этом на перегрузку южной линии, на частые аварии самолетов, на недостаток летного персонала и на целый ряд других обстоятельств, которые приводят обычно, когда хотят отказать.

– Что же касается вашей второй просьбы, то… – Тут полковник обратился к лейтенанту Фраю: – У нас ведь, кажется, есть специальный человек, занимающийся устройством проезжающих русских друзей…

– Совершенно верно, сэр! – поспешно откликнулся Фрай и, повернувшись всем корпусом к Петровым, добавил: – Одну минутку… Ваш гид сейчас придет. Я уже вызвал его.

В этот момент открылась дверь, и в кабинет полковника вошла женщина лет двадцати пяти, рослая и самоуверенная. Степан и Таня невольно переглянулись. Женщина, несомненно, была красива, но той обнаженной крикливой красотой, которая точно бросает вызов каждому встречному: черные блестящие волосы, густые брови, яркие, полные губы, большие карие, чуть навыкате глаза, смотрящие дерзко и насмешливо… Стройная фигура была обтянута легким платьем, на ногах желтели туфельки самого последнего парижского фасона. Левую руку украшал серебряный витой браслет. От гида исходил запах сладковато-острых духов.

На лице полковника Мекензи, которому еще не доводилось встречаться с «русским гидом» – это было функцией Фрая, – проступило сначала выражение любопытства. Затем оно сменилось откровенным восхищением. А «русский гид», весьма бесцеремонно окинув пристальным взглядом советских людей, с особым вниманием остановился на Тане.

– Мадемуазель Аннет Фролова, – представил ее Фрай и прибавил: – Ваша соотечественница… Ей поручено заботиться о вас в Каире.

Фролова решительным шагом подошла к Петрову и, поздоровавшись, заговорила по-русски:

– Вам нужна гостиница? Мы это сейчас устроим…

Когда дверь за советскими гостями затворилась, полковник Мекензи выразительно посмотрел на своего секретаря и сказал:

– Однако… этот ваш «русский гид»…

По лицу Фрая скользнула таинственная, многозначительная улыбка.

– Теперь я понимаю, – усмехнулся полковник, – почему вы рекомендовали мадемуазель Фролову для работы в штабе.

– Вы неправы, сэр, в своих подозрениях, – самодовольно проговорил Фрай и, затем, перейдя на деловой тон, продолжал: – Мадемуазель Фролова не любит большевиков и очень аккуратно сообщает нам все, что говорят и делают проезжающие через Каир русские.

Тем временем Аннет Фролова, сидя вместе с советскими гостями в автомобиле, торопливо рассказывала им о себе: отец – русский купец из Нахичевани; еще до революции он уехал в Персию, потом перебрался в Каир; держит сейчас мануфактурную лавку на каирском базаре; сама мадемуазель Фролова родилась уже в Египте; мать ее умерла, когда девочке было пять лет; воспитала Аннет бабушка с отцовской стороны, коренная русская купчиха, которая строго следила за тем, чтобы в семье все было по-русски; потом отец отдал свою дочь в местный пансион, где ее обучили английскому и французскому языкам; живя в Каире, мадемуазель Фролова, естественно, усвоила и арабский язык. Сейчас она ведет хозяйство в доме отца; у нее есть младший брат, Антон, отличный спортсмен; несколько месяцев назад, когда через Каир стали часто проезжать русские офицеры, английский штаб предложил ей быть «гидом»; она охотно согласилась, чтобы хоть этим скромным трудом помочь своей стране в столь тяжелый для нее момент.

– Я, конечно, никогда в России не бывала, – закончила мадемуазель Фролова свое повествование, – но все-таки чувствую себя русской и хочу быть полезной своим компатриотам.

Все это мадемуазель Фролова рассказала ясно, точно, гладко, без запинки. Видно было, что она повторяет привычный текст, разученный ею раньше, – вероятно, во время разговоров с «русскими офицерами», которые проезжали через Каир до Петровых.

Степан слушал мадемуазель Фролову и думал: «Вероятно, в ее истории много вранья… Но, если даже допустить, что она рассказывает правду, что ее отец действительно выехал из России еще до падения царизма и что, стало быть, формально он не является белогвардейцем, кто же фактически сейчас эта мадемуазель? Конечно, белогвардейка! Как же быть?»

Но, прежде чем Петров успел мысленно ответить на собственный вопрос, машина остановилась у здания полувосточной архитектуры.

– Это частный пансион «Роза Востока», – поспешила пояснить мадемуазель Фролова. – Я избегаю размещать моих компатриотов в больших отелях – там дорого и шумно. Гораздо лучше пансион: дешевле, спокойнее, да и обстановка почти семейная.

Вошли в вестибюль. Мадемуазель Фролова была здесь явно своим человеком. В сопровождении какой-то маленькой женщины она повела «компатриотов» по лестницам и коридорам здания. Везде были шикарные ковры, скрадывавшие звук шагов, тяжелые шелковые портьеры, роскошные цветы и растения в кадках, фонтаны, широкие оттоманки, уютные уголки, ниши, похожие на альковы, небольшие комнатки, обставленные с восточной роскошью…

– Каковы ваши ближайшие планы? – любезно спросила мадемуазель Фролова, считая вопрос о пансионе исчерпанным. – Может быть, вы хотели бы еще сегодня что-нибудь посмотреть?

– Нет, благодарю вас, – ответил Петров. – Сегодня мы будем отдыхать, а вот завтра…

Условились, что мадемуазель Фролова явится к совстским гостям на следующий день в восемь часов утра и покажет им город. Надо было ловить менее жаркие утренние часы, ибо в середине дня в Каире наступала «знойная пауза».

Когда мадемуазель Фролова, наконец, удалилась, Петров сказал, обращаясь к Тане и Потапову:

– Сядьте! Необходим военный совет… Куда мы попали и что нам делать?

– По мне, – не задумываясь ответил Потапов, – надо прежде всего послать к черту эту белогвардейку, а потом переменить местожительство.

Таня энергично поддержала Александра Ильича.

– Согласен с вами, – заключил Петров. – Но как это сделать? Не забудьте, что белогвардейка является официальным работником английского штаба. Если мы просто выставим ее за дверь, штаб может обидеться, и в результате мы просидим в Каире не неделю, а две недели. Поэтому я предложил бы следующий выход: говоря морским языком, взять курс на изгнание белогвардейки и смену резиденции. Но делать все это деликатно, не создавая серьезных трений с англичанами. Принято?