Густав Майринк

Кабинет восковых фигур

— Это была превосходная идея, Синклер, — вызвать телеграммой Мельхиора Кройцера! Думаешь, он согласится выполнить нашу просьбу? Если он выехал первым же поездом, — Зебальдус посмотрел на часы, — то с минуты на минуту будет здесь.

Стоявший у окна Синклер вместо ответа указал на улицу.

К ним быстрым шагом приближался высокий худощавый мужчина.

— Знаешь, порой наше сознание всего на несколько секунд вдруг меняется, заставляя видеть привычные, обыденные вещи в неожиданно новом, пугающем свете… Случается ли с тобой такое, Синклер? Как будто ты вдруг проснулся и тут же снова заснул, но за это короткое, не дольше одного удара сердца, мгновение тебе открылось нечто таинственное и невероятно важное.

Синклер внимательно посмотрел на друга:

Что ты хочешь этим сказать?

Какая нелепая, роковая случайность толкнула меня пойти в кабинет восковых фигур, — продолжал Зебальдус. — Я сегодня что-то уж слишком чувствительный; вот, к примеру, сейчас, наблюдая, как Мельхиор идёт к нам и его фигура, по мере того как он приближался, становилась всё больше и больше, — в этом было что-то мучительное, что-то — как бы тебе объяснить? — абсолютно естественное, ведь расстояние, как известно, поглощает всё: тела, звуки, мысли, фантазии и события. Или наоборот, мы сначала видим их крохотными вдалеке, а потом они становятся больше, все, все, даже те, которые не имеют материальной оболочки и не нуждаются в пространственном перемещении. Нет, не могу выразить это словами. Понимаешь, что я имею в виду? Кажется, всё подчинено одним и тем же законам!

Его друг задумчиво кивнул:

— Да, и некоторые события или мысли ускользают из нашего поля зрения, как будто где-то «там» существует возвышение или что-то подобное, за которым они могут прятаться. А потом вдруг снова выскакивают из своего укрытия и неожиданно встают перед нами, огромные, во весь свой рост.

Хлопнула входная дверь, и в кабачок вошёл доктор Кройцер.

Мельхиор Кройцер — Кристиан Зебальдус Оберайт, химик, — представил их Синклер.

Кажется, я догадался, зачем вы меня позвали, — сказал вошедший. — Давняя боль госпожи Лукреции?! У меня самого мороз пошёл по коже, когда я прочёл во вчерашней газете имя Мохаммеда Дарашеко. Вам уже удалось что-нибудь выяснить? Это он?

Посреди немощёной рыночной площади раскинулся шатёр кабинета восковых фигур, в сотнях зеркальных осколков, из которых на матерчатой крыше цветистым шрифтом были составлены слова: «Мистер Конго-Браун представляет восточный паноптикум Мохаммеда Дарашеко», отражались последние лучи заходящего солнца.

Парусиновые стены шатра, вульгарно размалёванные дикими, вызывающими сценами, колыхались и выпячивались, как надутые щёки, оттого что внутри кто-то ходил и прислонялся к ним.

Две деревянные ступеньки вели ко входу в шатёр, рядом с которым под прозрачным колпаком стояла восковая фигура женщины в ярком трико.

Бледное лицо со стеклянными глазами плавно поворачивалось, обводя взглядом людей, собравшихся возле шатра — одного за другим, — затем отводило взгляд в сторону, как будто ожидая приказа от сидевшего возле кассы темнокожего египтянина, потом вдруг тремя резкими лихорадочными рывками опрокидывалось назад, так что длинные чёрные волосы взлетали волной, и через некоторое время опять медленно возвращалось в первоначальное положение, безысходно глядя перед собой, чтобы через секунду повторить всё сначала.

Время от времени кукла вдруг выворачивала ноги и руки, как будто их свело судорогой, затем резко запрокидывала голову и изгибалась назад так, что касалась лбом пяток.

— А вот и мотор, который приводит в движение механизм, отвечающий за эти отвратительные ужимки, — тихо проговорил Синклер, указывая на блестящий корпус машины с другой стороны от входа, откуда доносился мерный гул работающего четырёхтактного двигателя.

— Электрисити, жизнь, да, всё живое, да, — затараторил египтянин и протянул им программку. — Начало через половина часа, да.

— Думаете, эта обезьяна действительно может что-нибудь знать о Мохаммеде Дарашеко? — спросил Оберайт.

Мельхиор Кройцер не слушал. Он сосредоточенно изучал программку, тихо повторяя вслух особенно поразившие его номера.

«Магические близнецы Ваю и Данандшая, пение» — что это? Вы видели их вчера? — вдруг спросил он.

— Нет, — ответил Синклер. — Живые артисты выступают только сегодня и… Вы ведь, кажется, были хорошо знакомы с Тома Шарноком, супругом Лукреции, не так ли, доктор Кройцер? — перебил Зебальдус Оберайт.

— Конечно, мы были друзьями долгие годы.

Неужели вы не заподозрили, что он задумал что-то недоброе с ребёнком?

Доктор Кройцер покачал головой:

— Я действительно замечал в его поведении некоторые признаки надвигающейся душевной болезни, но никто и представить себе не мог, что она проявится так скоро и в конце концов превратится в полное безумие. Он изводил бедную Лукрецию жуткими сценами ревности, а когда мы, его друзья, пытались доказать всю беспочвенность его подозрений, он не желал нас слушать. Ревность стала его манией! Когда же появился на свет их малыш, мы решили, что теперь-то он наконец успокоится. И поначалу всё выглядело именно так. Но на самом деле он только научился скрывать свою подозрительность, и однажды до нас долетело страшное известие — с нашим другом случился приступ буйства, он кричал и топал ногами, а потом выхватил ребёнка из колыбели и исчез вместе с ним в неизвестном направлении.

Все наши поиски ни к чему не привели. Говорили, будто его вместе с Мохаммедом Дарашеко видели на одной из железнодорожных станций. Через несколько лет из Италии пришло сообщение: там был найден изуродованный труп иностранца по имени Тома Шарнок, которого раньше часто видели вместе с ребёнком и мужчиной восточной наружности. Дарашеко и ребёнок исчезли без следа.

Где мы только не искали — всё без толку! И теперь я не верю, что надпись на этом балагане может иметь что-то общее с тем азиатом. С другой стороны, необычное имя Конго-Браун?! Мне не даёт покоя мысль, что Тома Шарнок раньше неоднократно его упоминал. Но ведь Мохаммед Дарашеко был персом очень знатного происхождения и обладал поразительными знаниями во многих областях науки! Что общего у него с кабинетом восковых фигур?!

Может быть, Конго-Браун был его слугой и теперь спекулирует на имени хозяина? — предположил Синклер.

Возможно! Надо всё выяснить. Не удивлюсь, если узнаю, что это он внушил Тома Шарноку идею украсть собственного ребёнка, а может, даже помог привести её в исполнение.

Лукрецию он ненавидел всей душой. Из некоторых случайно обронённых ею слов я заключил, что он постоянно домогался её, но она его отвергала.

Хотя, по-видимому, должна была быть и другая, куда более страшная причина, породившая столь необычную жажду мести Дарашеко! Но из Лукреции больше не вытянуть ни слова — она начинает страшно волноваться, почти лишается чувств, стоит мне только коснуться этой темы.

Дарашеко стал настоящим демоном этой семьи. Тома Шарнок целиком и полностью подчинился его воле и не раз признавался нам, что считает перса единственным живым существом, посвящённым в ужасные таинства некого древнего искусства. Ради каких-то своих, совершенно непостижимых целей он якобы мог разделять человека на отдельные части, которые при этом оставались живыми. Мы, естественно, этому не верили, считая Тома выдумщиком и фантазёром, а Дарашеко отвратительным шарлатаном, но нам никак не удавалось найти неопровержимые доказательства…

Кажется, начинается представление! Египтянин зажигает огни вокруг палатки.

Только что закончился номер «Фатима — жемчужина Востока», зрители прогуливались по шатру или же сквозь проделанные в красных матерчатых стенах маленькие окошки рассматривали грубо нарисованную панораму взятия Дели.

Другие молча стояли над стеклянным гробом с умирающим турком, он еле дышал, его грудь была пробита пушечным ядром — края раны опалённые и почерневшие.

Когда восковая фигура поднимала свои тяжёлые веки, из ящика доносился тихий скрежет пружин механизма; некоторые зрители даже прикладывали ухо к стеклу, чтобы лучше слышать.

Мотор у входа работал медленнее, теперь с его помощью приводился в движение похожий на шарманку музыкальный инструмент.

Заунывные, скрипучие звуки сбивчивой музыки казались и громким и глухими одновременно, в них было что-то необычное, протяжное, как будто они шли из-под воды.

Палатка насквозь пропахла воском и копотью керосиновых ламп.

— Номер триста одиннадцать. «Обеа-ванга, заколдованные головы Буду», — прочитал Синклер в своей программке, рассматривая вместе с Зебальдусом стеклянную витрину с тремя отсечёнными человеческими головами, которые выглядели необыкновенно правдоподобно — разинутые рты, вытаращенные глаза — и производили самое отвратительное впечатление.

— Знаешь, а ведь они не из воска! Они настоящие! — удивлённо воскликнул Оберайт и достал из кармана лупу. — Непонятно только, как их препарировали. Удивительно, вся поверхность среза на шее покрыта кожей, или же она срослась. Но я не вижу ни одного шва! Всё это выглядит так, как будто они выросли сами по себе, как тыквы на грядке, и никогда не были у человека на плечах. Вот если бы приподнять крышку!

— Всё воск, да, живой воск, да, мёртвые головы… слишком дорого и пахнут… фу!.. — неожиданно раздался у них за спиной голос египтянина.

Он незаметно подкрался к ним сзади; его лицо подёргивалось, как будто он изо всех сил старался сдержать улыбку.

Друзья испуганно переглянулись.

— Надеюсь, он ничего не расслышал, ведь всего лишь секунду назад мы говорили о Дарашеко, — произнёс Синклер после недолгого молчания. — Интересно, удастся ли доктору Кройцеру расспросить Фатиму?! В противном случае нам придётся вечером пригласить её на бутылочку вина. Он всё ещё продолжает разговаривать с ней на улице.

В эту минуту музыка смолкла, прозвучал гонг и из-за занавеса послышался пронзительный женский голос:

— Ваю и Данандшая, магнетические близнецы восьми лет, — самое удивительное чуде света. Онипоют!

Зрители толпой повалили в дальний угол палатки, где был устроен подиум.

Доктор Кройцер подошёл к друзьям и остановил Синклера за рукав.

— Я всё узнал, — прошептал он, — перс под чужим именем живёт в Париже, вот его адрес. — Он украдкой показал им крохотный клочок бумаги. — Следующим же поездом в Париж!

— Ваю и Данандшая, они поют! — снова объявил визгливый женский голос.

Занавес распахнулся, и одетое пажом, с каким-то свёртком в руках, неуверенной, шаткой походкой на сцену вышло ужасного вида существо.

Ходячий утопленник, выряженный в разноцветный бархат и золотые кружева.

Волна отвращения прокатилась по толпе.

Ростом он был со взрослого человека, а лицом — совсем ещё ребёнок. Лицо, руки, ноги — всё тело, даже пальцы, были каким-то необъяснимым образом увеличены в размерах.

Казалось, его просто надули, как резиновый мяч.

Кожа на губах и руках была бесцветная, почти прозрачная, как будто под ней находился воздух или вода, глаза пустые, без малейших признаков мысли.

Он беспомощно озирался кругом.

Ваю, старшей прат, — объяснил женский голос с каким-то странным акцентом; и из-за занавеса, со скрипкой в руке, вышла здоровенная тётка в костюме дрессировщицы и красных, отороченных мехом, польских сапогах.

Ваю, — повторила она ещё раз, указывая смычком на ребёнка.

Затем раскрыла тетрадь и зачитала громким голосом:

— Величайший чудо свет! Близнецы восьми лет.

Один и другой связывать невидимая пуповина — длина три локтя. Если отрезать одного, другой тоже умирать. Загадка для всех учёных. Ваю, он развит. Далеко за свой возраст. Но умственно отстал. Данандшая, наоборот, очень умный, но маленький. Как новорождённый. Он родиться без кожа, теперь не может расти. Сидит в пузырь с тёплая вода Родители неизвестны.

Величайший чудо природы!

Она подала Ваю знак, и он начал медленно разворачивать свёрток, находившийся у него в руках.

Оттуда появилась маленькая, величиной с кулак, головка с крохотными колючими глазками.

Лицо, покрытое сетью голубоватых жилок, лицо младенца, с гримасой старика, искажённое такой презрительной ненавистью, преисполненное такой злобы и настолько порочное, что у зрителей вырвался стон.

М-м-мо-й братец Д-д-данандшая, — с трудом проговорило надутое существо и снова беспомощно уставилось в публику.

Боже всемогущий! Немедленно выведите меня отсюда, иначе я упаду, — прошептал Мельхиор Кройцер. Под пристальным взглядом египтянина они вывели своего чуть живого друга на улицу. Женщина в это время достала скрипку, и из шатра послышалось её пиликанье и глухой голос надутого Ваю, напевавшего песенку:

Младенец же — не в состоянии выговаривать слова — визгливым, истошным голосом выкрикивал одни только гласные:

Доктор Кройцер, опираясь на руку Синклера, судорожно глотал воздух.

Из шатра послышались аплодисменты.

— Это лицо Шарнока! Какое жуткое сходство, — стонал Мельхиор Кройцер, — но как такое может быть, не понимаю. У меня всё поплыло перед глазами, я почувствовал, что вот-вот упаду… Зебальдус, пожалуйста, вызовите машину. Я немедленно обращаюсь к властям… Нужно действовать, а вы оба отправляйтесь в Париж! Мохаммед Дарашеко… Схватите его, пока он ещё там.

Снова два друга сидели у окна в небольшом винном погребке и наблюдали, как Мельхиор Кройцер поспешно идёт к ним по улице.

— Всё как тогда, — проговорил Синклер, — до чего же судьба иногда бывает скупа на разнообразие!

Хлопнула дверь, и в кабачок вошёл доктор Кройцер. Друзья пожали ему руку.

— А теперь ждём вашего отчёта, доктор Кройцер, — проговорил Зебальдус Оберайт, после того как Синклер завершил свой подробный рассказ о двух месяцах безуспешных поисков перса в Париже. — Вы нам почти ничего не писали!

— В то время я был просто не в состоянии писать, впрочем, как и говорить, — извинился Мельхиор Кройцер. — Я как будто состарился с тех пор. Постоянное движение наугад среди новых и новых загадок — это изнуряет гораздо сильнее, чем может показаться. Мало кто понимает, что ощущает человек, обречённый всю жизнь нести на своих плечах груз неразгаданной тайны! Да ещё ежедневно быть свидетелем приступов отчаяния несчастной Лукреции!

Как я уже писал, она недавно скончалась от горя и тоски.

Конго-Браун сбежал из следственной тюрьмы, и с его побегом оборвались последние ниточки, которые могли бы привести нас к разгадке.

Когда-нибудь я обязательно вам всё подробно расскажу, но только не сейчас — воспоминания ещё слишком свежи и слишком больно ранят.

Неужели вы не нашли ни единой зацепки? — спросил Синклер.

Всё, что раскрылось, было настолько невероятно, что наши судебные медики не смогли или не захотели в это поверить. Они называли это тёмными суевериями, ложью, истерическими галлюцинациями, и тем не менее многие факты ужасают своей очевидностью.

Я тогда первым делом помчался в полицию, и их всех арестовали. Конго-Браун признался, что близнецов, да и вообще весь свой паноптикум, получил в подарок за какие-то услуги от Мохаммеда Дарашеко. Ваю и Данандшая были искусственно созданными существами, которых перс сделал восемь лет назад из одного ребёнка (ребёнка Тома Шарнока), не нарушив при этом его жизнедеятельности. Он просто разделил магнетические потоки, которыми обладает любое живое существо, а затем, используя дополнительный материал, взятый у животных, ухитрился получить из одного тела целых два, находящихся на разных уровнях развития и обладающих различными физическими свойствами.

По словам Конго-Брауна, Дарашеко владел тайнами какого-то магического искусства. Головы Обеа-ванга — тоже результат его экспериментов, и раньше они долгое время были живыми. Это подтвердили и Фатима, любовница Конго-Брауна, и все остальные, которые, как оказалось, не имели со злодеем ничего общего.

Фатима также рассказала, что Конго-Браун был эпилептиком, в определённые фазы луны он впадал в состояние необычного возбуждения и отождествлял себя с Мохаммедом Дарашеко. При этом у него останавливалось сердце и прекращалось дыхание, а черты лица изменялись так, что все, кто знал Дарашеко — а они его раньше часто видели в Париже, — были уверены, что это действительно он. Кроме того, в этом состоянии Конго-Браун обладал непреодолимой магнетической силой, не произнося ни слова, он мог заставить любого человека повторять за собой любые телодвижения и выверты.

На окружающих как будто нападала пляска святого Витта, которой они не могли сопротивляться. В гибкости Конго-Брауну не было равных, он в совершенстве овладел всеми необычными позами дервишей, с помощью которых, как говорят, можно вызывать загадочные явления и перемещение сознания — перс лично его обучил; эти фокусы были настолько трудны, что их не смог бы повторить ни один акробат на свете, даже из тех, которых называют «человек-змея».

Путешествуя из города в город вместе с кабинетом восковых фигур, Конго-Браун якобы временами использовал свою магнетическую силу, чтобы тренировать мальчиков на таких акробатов-змей. Большинство, правда, в результате его упражнений ломали себе хребет, у остальных же они оказывали слишком сильное воздействие на мозг, так что бедняги навсегда становились идиотами. Слушая признания Фатимы, наши врачи, само собой, только качали головами, но позднее произошло нечто, что, вероятно, всё-таки заставило их призадуматься. Конго-Браун исчез прямо с допроса через соседнее помещение, и следователь рассказывал, что только он собирался приступить к записи показаний чернокожего, как тот вдруг уставился на него, странно жестикулируя. Заподозрив неладное, следователь хотел позвать на помощь, но его тело уже оцепенело, язык как-то вывернулся, теперь он уже не может этого описать (состояние это, по-видимому, прежде всего поражает язык), и затем упал без сознания.

Удалось ли выяснить что-нибудь о том, каким образом Мохаммед Дарашеко разделил ребёнка на две части, не лишив его при этом жизни? — перебил Зебальдус.

Нет, — покачал головой доктор Кройцер. — Но я нередко вспоминаю то, о чём рассказывал мне Тома Шарнок.

Человеческая жизнь представляет собой нечто совершенно иное, чем мы думаем, говорил он не раз, она состоит из различных магнетических потоков, циркулирующих как внутри, так и снаружи нашего тела; и те учёные, которые утверждают, будто бы человек не сможет жить без кожи из-за нехватки кислорода, глубоко ошибаются. Вещество, которое наша кожа получает из воздуха, вовсе не кислород, а некий флюидум. Вернее, кожа его не получает, а служит лишь своего рода решёткой, обеспечивающей ему поверхностное натяжение. Наподобие металлической решётки — если её опустить в мыльную воду, каждая отдельная ячейка будет затянута мыльным пузырём.

Душевные качества человека тоже зависят от преобладания одних течений над другими, говорил он. Так, например, если слишком много одного из них, то возникает характер настолько порочный и развращённый, что мы даже не в силах представить себе такое.

Мельхиор на минуту замолчал, погрузившись в свои мысли.

И когда я вспоминаю об отвратительной натуре карлика Данандшая, которая, впрочем, одновременно служила ему источником жизни, то с ужасом понимаю, что эта теория, возможно, не так уж далека от истины.

Вы говорите так, как будто близнецов уже нет в живых, — удивился Синклер. — Неужели они умерли?

Несколько дней назад! И это к лучшему. Жидкость, в которой один из них проводил большую часть своего дня, испарилась, а состав её был неизвестен.

Мельхиор Кройцер неподвижно смотрел прямо перед собой.

— Было и ещё многое другое, — начал он с дрожью в голосе, — невообразимое, чудовищное, кошмарное… слава Богу, что Лукреция этого никогда не узнает, на её долю и так выпало немало! Бедняжке стоило только раз взглянуть на ужасное раздвоенное существо, как она тут же рухнула замертво! Её материнское чувство словно раскололось на две половины.

Позвольте мне на сегодня закончить! Едва вспомню о Баю и Данандшая — чувствую, начинаю сходить с ума…

Он что-то пробурчал себе под нос, затем вдруг вскочил и закричал:

— Налейте мне вина! Я больше не хочу об этом думать. Немедленно, что-нибудь другое. Музыку, что угодно — лишь бы не думать об этом! Музыку!

Он бросился к стоявшему у стены лакированному музыкальному автомату и опустил монетку. Дзинь. Она полетела вниз. Послышалось шипение. Зазвучали первые аккорды песни, сначала приглушённо, затем всё громче. Через мгновение комната заполнилась дребезжащим голосом: