Густав Майринк
      "Больны"
      Гостиная санатория была переполнена, как всегда; все сидели тихо и ждали здоровья.
      Друг с другом не разговаривали, так как каждый боялся услышать от другого историю его болезни - или сомнения в правильности лечения.
      Было несказанно грустно и скучно, и пошлые немецкие изречения, написанные черными блестящими буквами на белом картоне, действовали как рвотное...
      У стола, напротив меня, сидел маленький мальчик; я беспрестанно смотрел на него, так как иначе мне пришлось бы держать голову в еще более неудобном положении.
      Безвкусно одетый, он своим низким лбом производил впечатление чрезвычайно тупого существа. На его бархатные рукава и на штанишки мать прилепила белое кружево...
      Всех нас обременяло время, - высасывало, как полип.
      Я не удивился бы, если бы все эти люди, как один человек, вдруг, без всякого так называемого повода, вскочили бы с бешеным воем и разбили бы в ярости столы, окна и лампы.
      Почему я сам так не действовал, мне было, собственно говоря, непонятно; вероятно я не делал этого из страха, что остальные не сделают одновременно того же и мне придется со стыдом сесть на место.
      Потом я опять увидел белое кружево и почувствовал, что скука стала еще мучительнее и давящее; у меня было такое чувство, словно я во рту держу большой серый резиновый шар, становящийся все больше и врастающий мне в мозг...
      В такие моменты пустоты, как это ни странно, всякая мысль о какой-нибудь перемене - отвратительна...
      Мальчик укладывал рядами домино в коробку и в лихорадочном страхе вынимал их оттуда, чтобы сложить их иначе. - Дело было в том, что не оставалось ни одной штучки, а коробка не была полна, - как он надеялся, до краев недоставало еще целого ряда...
      Наконец, он стремительно схватил мать за руку, в диком отчаянии указал ей на это отсутствие симметрии и произнес только слова: "Мама, мама!" Мать, только что говорившая с соседкой о прислуге и тому подобных серьезных вещах, трогающих женское сердце, посмотрела тусклыми глазами - словно игрушечная лошадь, на коробку...
      "Положи их поперек", - сказала она.
      В лице ребенка вспыхнул луч надежды, - и снова с жадной медлительностью он принялся за работу.
      Опять прошла вечность.
      Рядом со мной зашуршала газета.
      Опять мне на глаза попались изречения - и я почувствовал, что близок к сумасшествию...
      Вот теперь... Теперь... чувство пришло откуда-то извне, ринулось на меня, как палач.
      Я уставился на мальчика, - от него оно переходило ко мне.
      Коробка была теперь полна, но одна штука оказалась лишней.
      Мальчик чуть не сорвал мать со стула. - Она уже опять успела поговорить о прислугах, встала и сказала:
      "Пойдем теперь спать, ты достаточно поиграл".
      Мальчик не издал ни звука, - он только безумными глазами смотрел вокруг себя... наибольшее отчаяние, какое я когда-либо видел.
      Я извивался в своем кресле и судорожно сжимал руки, - оно заразило меня.
      Они оба вышли, и я увидел, что на улице дождь... - Сколько времени я просидел, не помню... - Я грустил о всех тусклых происшествиях в моей жизни, - они смотрели друг на друга черными глазами домино, словно искали что-то неопределенное, а я хотел уложить их рядами в зеленый гроб... но каждый раз их оказывалось или слишком много, или слишком мало...