Я наблюдаю эту буффонаду с бельэтажа Ностицкого дворца. Смутные мысли тяжёлой влажной пеленой стелются над моей душой. Напрасно мой благородный хозяин, к которому я приглашён вместе с доктором Гаеком, пытается меня отвлечь, расхваливая на все лады истинное достоинство моего древнего дворянства, с гордым презрением отвергшего шутовской титул. Мне всё равно. Моя жена Яна канула навеки в зелёную бездну…

А вот редкий, необычный кадр: крошечная комнатушка в переулке Алхимиков. У стены — рабби Лёв. Стоит в своей излюбленной позе: непомерно длинные ноги под углом, подобно опоре, выдвинуты далеко вперёд, отчего кажется, будто он сидит на очень высоком табурете, спина же и ладони сведенных сзади рук так плотно прижаты к стене, словно старый каббалист стремится с нею слиться. Напротив, утонув в кресле, лежит Рудольф. У ног рабби уютно, по-кошачьи сложив лапы, мирно дремлет берберский лев императора: рабби и царь зверей большие друзья. Любуясь этой идиллией, я примостился у маленького оконца, за которым гигантские вековые деревья роняют листву. Внизу, в оголенном кустарнике, мой лениво блуждающий взор замечает двух гигантских чёрных медведей: грозно рыча, они разевают свои страшные красные пасти и задирают вверх косматые головы…

Рабби Лёв, мерно покачиваясь взад и вперед, отрывает одну ладонь от стены, берёт у императора «глазок» и долго смотрит на чёрные грани. Потом его шея вытягивается вверх, так что под белой бородой открывается хрящеватое адамово яблоко, и беззубый рот, округляясь, начинает смеяться каким-то призрачным беззвучным смехом:

— Никого, кроме самого себя, в зеркале не увидишь! Кто хочет видеть, тот видит в нём то, что он хочет видеть, — ничего больше, ибо собственная жизнь в этом шлаке давно угасла.

Император вскакивает:

— Вы хотите сказать, мой друг, что этот «глазок» — обман? Но я сам…

Старый каббалист словно и вправду врос в стену. Задумчиво посмотрел на потолок, который едва не касался его макушки, качнул головой:

— Рудольф — это тоже обман? Рудольф отшлифован для величия так же, как этот кристалл; его грани отполированы настолько совершенно, что он может отражать, не искажая, всю историю Священной Римской империи. Но у вас нет сердца — ни у Вашего Величества, ни у этого угля.

Что-то дьявольски острое рассекает мою душу. Я смотрю на высокого рабби и чувствую у себя на горле жертвенный нож…

Гостеприимный дом доктора Гаека с недавних пор превратился в настоящий рог изобилия. Золото стекается со всех сторон. За милостивое разрешение Келли присутствовать при заклинании Зелёного Ангела Розенберг, словно в угаре, шлёт подарок за подарком, один другого ценней. Старый бургграф готов пожертвовать откровению основанной на днях «Ложи Западного окна» не только всё своё богатство, но и близящуюся к закату жизнь.

Итак, ему позволено спуститься вместе с нами в крипту доктора Гаека.

Мрачная церемония начинается. Всё как обычно. Только Яны моей нет. Я почти задыхаюсь от жгучего нетерпения. Настал этот миг: ныне должен держать предо мной Ангел ответ за ту невинную жертву, которую я ему принёс!

Розенберга сотрясает озноб; он непрерывно бормочет молитвы.

Келли впадает в прострацию. Сейчас он далеко…

Вместо него пламенеет зелёное сияние Ангела. Величественность этого чудесного явления повергает Розенберга ниц. Слышны его рыдания:

— Я удостоен… Боже… я у… дос… тоен…

Рыдания переходят в жалобные стоны. Бургграф валяется в пыли и лепечет, как впавший в детство дряхлый старец.

Ледяной взор Ангела обращается на меня. Хочу говорить, но язык прилип, как приклеенный, к нёбу. Я не в состоянии противостоять этому нечеловеческому взгляду. Собираю все мои силы… Ну — раз, два, три… все напрасно! Неподвижный взгляд парализует меня… парализует… меня… окончательно…

Голос Ангела доносится эхом из каких-то запредельных высот:

— Джон Ди, близость твоя мне неугодна! Непослушание твоё неумно, строптивость твоя нечестива! Как может удаться шедевр творения, как может осуществиться благое предначертание, когда ученик неверие носит в сердце своём? Ключ и Камень послушному! Ожидание и изгнание ослушнику! Жди меня в Мортлейке, Джон Ди!

Звёзды? Зодиакальный круг? Что мне до этого небесного колеса? Понимаю, понимаю: годы, месяцы, дни — время!.. Время, которое скользит мимо, мимо, мимо… Даже оно обходит стороной пепелище…

Почерневшие от копоти руины. Голые стены, гнилые лохмотья обивки плещутся по ветру. Спотыкаюсь о то, что было когда-то порогом, но, откуда и куда вела эта дверь, хозяин замка, прежде такой весёлый и беззаботный, сказать уже не сможет. Иду дальше… Хотя «иду» не то слово — ковыляю, еле-еле переставляя ноги, усталый, разбитый, бессильный…

Обгоревшая деревянная лестница. Кряхтя, взбираюсь наверх. Повсюду плесень запустения, торчат какие-то обломки, сучья, ржавые гвозди цепляются за мой и без того уж сверх всякой меры изорванный камзол. А вот моя бывшая лаборатория… Здесь я когда-то делал золото! Стёртые ногами кирпичи составлены торцами и продолжают служить мне полом. В углу — очаг, на нём миска с мутным молоком, раньше из неё пила моя собака, и чёрствая корка хлеба. Вместо крыши — покатый настил из досок, холодный осенний ветер свищет в щелях. Вот всё, что осталось от Мортлейка, который пять лет назад, в ночь моего отъезда к императору Рудольфу, сожгла взбунтовавшаяся чернь.

Лаборатория — единственное, что более или менее уцелело на этом мрачном пожарище, остальное — сплошные развалины. Худо-бедно я собственноручно приспособил её под жилье, где и обитаю в обществе сов и летучих мышей.

Сам я выгляжу соответственно: спутанные седые космы, дремучая серебряная борода, белые кустики, как мох, торчат из ноздрей и ушей. Развалины… Две развалины: одна замка, другая человека… И ничего — никакой короны: ни Гренланда, ни Англанда, ни королевы рядом на троне, ни лучезарного карбункула над головой! Последняя радость, которая осталась мне в жизни, — это сознание того, что сын мой Артур будет расти в безопасности в горной Шотландии, у родственников моей несчастной Яны… Выполнил я приказ Ангела Западного окна, не ослушался гласа его — ни призвавшего меня, ни отвергшего.

Мне всё время холодно, я никак не могу согреться. Старый добрый Прайс закутал меня в принесенный с собой плед. Но я всё равно замерзаю. Это холод внутренний, от него не спасет никакой плед, это — старость. Там, в глубине моего дряхлого тела, засела какая-то боль и гложет, гложет меня изнутри, упорно стараясь перекрыть жизненные каналы…

Прайс склоняется надо мной и, приложив ухо к моей спине, благодушно бубнит:

— Здоров. Дыхание чистое. Соки смешаны хорошо… Сердце железное…

Меня сотрясает нервный смех:

— Ну, если железное!..

Моей королевы уже нет. Елизавета умерла несколько лет назад! Прелестная, отважная, язвительная, чарующая, величественная, вспыльчивая, милосердная и ревнивая — она мертва… мертва… давно мертва. Ничего она мне не оставила на прощанье, ни единой весточки, где её искать! Сижу у очага под дощатым навесом, с которого время от времени шумно съезжает снег, и вспоминаю, вспоминаю…

На крутой лестнице слышны шаги… Это Прайс, старый Прайс, мой доктор и последний друг. Мы говорим с ним о королеве Елизавете. Всегда только о ней…

Вот какую странную историю рассказал мне после долгих колебаний Прайс:

Королева была уже при смерти. Он неотлучно находился у ложа умирающей, такова была высочайшая воля, вызвавшая у придворных известное недоумение — обычный провинциальный врач из Виндзора, который, правда, в былые времена пользовал её и давал немало дельных советов, и всё же… Как-то ночью он остался один дежурить у её изголовья, в лихорадке она непрерывно бредила, говорила, что уезжает в другую страну. Куда-то по ту сторону моря… Там, в горном замке, будет она ждать жениха всю свою жизнь. Там, в тишине благоухающего розами парка, нарушаемой лишь плеском источников, никакое ожидание не покажется ей слишком долгим. И ни возраст, ни смерть не коснутся её. Ведь вода в источниках живая! Один глоток — и она останется вечно юной, юной-юной, такой, какой она была во времена короля Эдуарда. Там, в садах блаженства, будет она королевой, пока садовник не подаст жениху знак, чтобы он забрал её из заколдованного замка смиренно ждущей любви…

Снова развалины. Снова один. Прайса со мной нет; не знаю, дни или недели прошли с тех пор, как он ушел.

Сижу у очага и ворошу потухающие угли. Косые солнечные лучи падают сквозь щели моего навеса. Выходит, снег уже сошёл? Хотя какая разница…

Внезапно мысли мои обращаются к Келли. Он таки плохо кончил. Это единственное, что я о нём знаю. Да и то, может, слухи. Хотя какая разница…

Скрип гнилой лестницы? Медленно оборачиваюсь: из глубины, с трудом одолевая ступень за ступенью, кто-то ковыляет!.. Господи, но почему меня вдруг обожгло: Прага, дом доктора Гаека, подземная крипта?.. Ну конечно, ведь это я сам карабкался точно так же по железной лестнице, нащупывая неверной рукой ступени, после того как Яна… А наверху, у выхода из бездны, меня ожидал Келли…

А вот и он, лёгок на помине: голова Келли появляется в лестничном проёме, потом возникает грудь, живот, ноги… Стоит, прислонившись к дверному косяку, покачиваясь от слабости… Нет, не стоит: присмотревшись, замечаю, что он парит — низко, над самым полом… Зазор в ширину ладони… Да он и не смог бы стоять, ноги его изуродованы, многократно переломаны и в бедрах, и в икрах. Белые, острые, забрызганные кровью обломки костей, подобно большим жутким занозам, там и тут торчат из прорех измаранных глиной панталон брабантского сукна.

Та же роскошь в одежде! Лицо человека с отрезанными ушами уже тронуто тлением, изящный камзол клочьями свисает с его тела. Потухшие глаза бессмысленно таращатся на меня. Беззвучно шевелятся синие губы. Это труп. Моё сердце даже не дрогнуло, бьётся спокойно и мерно. «Железное»! Невозмутимо смотрю на Келли… И вдруг:

Какие-то размытые образы, силуэты, краски… настоящий вихрь… Зелёный туман, который сгущается в леса. Леса Богемии. Над кронами деревьев — крыша какой-то башни с чёрным флюгером в виде двуглавого орла Габсбургов… Но это же Карлов Тын! Высоко на крепостной башне, которая своим северо-западным боком касается отвесного скального массива, взломана решетка окна. А по обрывающейся в головокружительную бездну известковой стене, цепляясь за невидимые глазом неровности, подобно маленькому чёрному пауку скользит по тонюсенькой, едва различимой паутинке человеческая фигурка… Вскоре она свободно повисает в воздухе, так как стена, начиная с этого места, как бы втягивается внутрь: педант архитектор скрупулезно учел даже этот совершенно невероятный способ побега! Но что это: веревка, привязанная к оконному переплету, слишком коротка!.. Бедный паучок!.. Повис меж небом и землёй… Прыгнуть вниз — высоко, карабкаться назад, вверх, — тоже высоко… Но карабкается, ползет из последних сил… И вдруг — оконная рама медленно клонится наружу, извиваясь летит вниз веревка и… Бедный гость у моего порога испускает призрачный стон, словно вновь — вновь и вновь! — должен пережить этот страшный миг своего низвержения в зелёную лесную бездну пред Карловым Тыном, неприступной крепостью непредсказуемо капризного императора.

Ревенант тщетно пытается что-то сказать. Однако у него нет языка, он истлел в земле. Умоляюще простирает ко мне руки… Я чувствую, что он хочет меня предостеречь. Но перед чем?.. Кому-кому, а мне бояться уже нечего!.. Напрасны старания Келли. Веки его вздрагивают и обреченно опускаются. Мнимая жизнь привидения потухает. Медленно, нехотя тускнеет фантом.

На пепелище Мортлейка лето. Не могу сказать, какое по счёту с тех пор, как я вернулся из изгнания… Да, да, из изгнания! О, теперь я втайне смеюсь над суровой епитимьей, наложенной на меня Зелёным, ибо изгнание превратилось для меня в возвращение на родину! Здесь земля моих предков — о, лучше бы мне её никогда не покидать! — и животворящие соки взойдут из материнских глубин в моё истощенное тело. Быть может, эти целительные токи укажут мне путь к самому себе. Здесь на каждом шагу следы моей королевы, и в нежном дуновении вечернего ветерка душа моя угадывает затаенный вздох тогдашних надежд на высшее счастье. Здесь могила моей разбитой жизни, но и место воскресения моего, сколь сильно оно бы ни припозднилось, тоже здесь. День за днём просиживаю я у холодного очага и жду. Спешить мне уже некуда, ибо корабль Елизаветы навечно бросил якорь в изумрудных фьордах Гренланда и никакие неотложные государственные дела или какая-нибудь нелепая погоня за смехотворными фантомами тщеславия не отвлекут её больше.

Шаги на лестнице! Королевский курьер. После церемонного поклона он недоуменно осматривается:

— Это Мортлейк-кастл?

— Да, мой друг.

— И я вижу перед собой сэра Джона Ди, баронета Глэдхилла?

— Точно так, друг мой.

Смешон этот искренний ужас в лице курьера. Наивный простак, в его понимании английский баронет — непременно нечто разодетое в шелка и бархат. Ему, бедняге, и невдомёк, что не камзол делает дворянина, и не лохмотья — плебс.

С судорожной поспешностью ошалелый курьер вручает мне запечатанный пакет, ещё раз кланяется с грацией деревянной куклы, у которой отсутствуют суставы, и, балансируя на шаткой лестнице, ведущей в мой «салон», исчезает.

Пакет с гербом бургграфа Розенберга: личные вещи несчастного Келли и маленький, тщательно упакованный сверточек, скрепленный печатью императора.

Крепкий черно-желтый шпагат не поддается. Ничего острого под рукой?.. Непроизвольно тянусь к бедру… Но где моя мизерикордия?.. Там, где когда-то висел мой наследственный кинжал, которым я обычно вскрывал депеши, ничего нет… Ну, кинжал ладно — его у меня выкрал призрачный суккуб Елизаветы в ту ночь ущербной Луны, когда по наущению Бартлета Грина я исполнил кошмарную церемонию и он явился мне в этом самом парке, который тогда, конечно, был не таким запущенным. Боже, как давно это было!.. Потом я из какого-то непонятного упрямства сделал абсолютно точную копию наследственной реликвии и, назвав её «мизерикордия», всегда носил с собой, используя как нож для вскрытия писем… «Ну вот, — проносится мысль, — теперь и мизерикордия покинула меня. Тоже туда же! Ну и черт с ними — и с копией, и с оригиналом!»

В конце концов я развязал узлы с помощью ржавого гвоздя, который послужил мне не хуже наконечника Хоэла Дата, и вот передо мной — чёрный «глазок»: император Рудольф отослал его мне без каких-либо комментариев. Выходит, и он "впал в немилость и изгнан…

Смутные тени воспоминаний крадутся мимо: последняя пядь земли вокруг развалин Мортлейка продана арендаторам с молотка. И снова задувает снег в щели моей лаборатории. Бурый замерзший папоротник, вьюнок, чертополох торчат меж каменных плит моего совиного дворца.

Все реже приходит из Виндзора Прайс. Рассеянный, ворчливый старик, сидит он со мной у очага и, уперев подбородок в сложенные на посохе руки, часами молчит, не мигая глядя на пламя. С его приходом я начинаю обстоятельно готовиться к заклинаниям: с напускной важностью долго бормочу молитвы — в глазах благочестивого, впавшего в детство Прайса без них не обойтись, — в общем, развожу сложные и бессмысленные церемонии. Тем временем Прайс благополучно засыпает, я тоже, пристроившись рядом, начинаю клевать носом… И когда просыпаемся, снова загадочно молчим, многозначительно поглядывая друг на друга… А тут и вечер подходит… Прайс, позёвывая и зябко потирая руки, поднимается и бормочет:

— Да, воистину велика мудрость Твоя, Господи!.. Вот только опять забыл, что сказал тот, шестикрылый… Ну, Джон, до свиданья! До следующего раза!..

Сегодня Прайс не пришёл, и немудрено: вот-вот грянет гроза. Небо затянуло тучами, и, хотя ещё сравнительно ранний вечер, гнетущая тьма повисла над развалинами. Сверкнула молния, фантастические тени метнулись по углам моей лаборатории… Раскаты грома — и вновь молния полосует небо над Мортлейком… Сладкая горечь проникает в мою душу: ну сюда же, сюда, вот он я! Небо, молю тебя, избавь меня от мук, ибо давно задыхаюсь я, ничтожный червь, посмевший бросить тебе вызов, в тяжком панцире собственного тела. Последний удар coup de grace[56]. Вонзай же ослепительное жало своей небесной, всепроникающей мизерикордии в моё железное, поверженное сердце!

Но вдруг ловлю себя на том, что молитвы мои обращены к Илю — Ангелу Западного окна!..

И в тот же миг вспышка гнева, настолько яркая, что перед ней тускнеет даже молния, заставляет меня вздрогнуть. После того страшного заклинания в крипте доктора Гаека Зелёный ни разу не показывался мне, на глаза, ничего из обещанного им так и не исполнилось, если не считать, конечно, чуда моего необъяснимого, сверхчеловеческого терпения! И сейчас, спустя столько лет, в бледном неверном свете грозы мне кажется, что из закопченной пасти очага ухмыляется каменный лик Ангела!

Я вскочил. В сознании проносятся обрывки полузабытых магических формул, которым меня научил Бартлет Грин в ночь перед своим восхождением на костёр; к ним прибегают лишь в случае крайней, смертельной опасности, когда все другие средства уже исчерпаны и только вмешательство инфернальных сил ещё способно что-то изменить. Однако заклинания эти обоюдоостры — могут дать и обратный эффект, и тогда смерть — о, если б только тела! — неминуема!

Жертвовал ли я чем-нибудь в жизни? Более чем достаточно! И с моих губ сами собой стали срываться страшные слова — всесокрушающие, как удары молота. Смысл этих формул не доходит до моего сознания, но с «той» стороны невидимые уши жадно внимают каждому слогу, и я очень хорошо чувствую, что «антиподы» подчиняются мёртвым словам, ибо только мёртвым покоряют мёртвое! Но вот прямо из глубин кладки очага на меня таращится землистого цвета рожа, а там и все тело выпрастывается наружу… «сэр» Эдвард Келли собственной персоной.

Ну что ж, отлично, ты-то мне, приятель, и нужен! Мне очень жаль, но я просто вынужден прибегнуть к твоим услугам, братец! Теперь тебе придётся ради меня ненадолго потревожить чуткий и беспокойный сон потусторонней популяции… Сколько продолжались мои то гневные, то идиотские шутливые уговоры мёртвого шарлатана, не знаю — время словно остановилось…

Наконец я приказал Келли именем связавшей нас крови. И тогда впервые ревенант дрогнул: казалось, ледяной, долго таившийся ужас овладел им… Во имя связавшей нас крови повелел я ему, чтобы Зелёный Ангел был немедленно предо мной.

Напрасны робкие попытки Келли увернуться от грозного заклинания, напрасны немые ссылки на неблагоприятные констелляции: сейчас невозможно, но в самое ближайшее время… Мерно, с оттяжкой обрушиваю я на него формулы Бартлета Грина — с тем расчётливым неистовством палача, который, добиваясь признания от жертвы, постепенно впадает в кровавое исступление, и невидимая удавка все туже затягивается на шее ревенанта. По мере того как замирает призрачное дыхание, тускнеет искаженное чудовищными муками лицо, потом плечи, грудь, а вместо них все отчетливей неотвратимо проступает монолит Зелёного.

Такое впечатление, словно Ангел заживо заглатывает беззащитного Келли — наружу торчат только искалеченные ноги…

Еще мгновение — и мы, Иль и я, остаёмся один на один в грозовой полутьме. •

Вновь ощущаю на себе парализующий взгляд. Вновь готовлюсь к обороне, заставляя сердце сокращаться чаще, чтобы жаром своей крови победить тот холод, который проникает в меня извне, и вдруг с изумлением чувствую, что эта излучаемая Ангелом потусторонняя стужа уже не властна надо мной, никакого воздействия на кожные покровы моего старческого тела она не оказывает. Только теперь понимаю я, как холоден сделался сам.

Слышу хорошо знакомый, бесчувственный и весёлый, детский голосок:

— Что ты хочешь?

— Чтобы ты сдержал слово!

— Думаешь, меня может заботить какое-то слово?

— Если здесь, на земле, закон, данный Богом: верность за верность, слово за слово, — ещё имеет силу, то он должен быть действителен и по ту сторону, иначе небо опрокинется и смешается с адом в первозданный хаос!

— Так ты ловишь меня на слове?

— Да, я ловлю тебя на слове!

Снаружи с прежней силой продолжает бушевать гроза, но оглушительные раскаты грома, трескучие молнии доносятся до меня лишь как приглушенный фон, который рассекают опасно острые, безукоризненно логичные и ясные аргументы Ангела:

— Я всегда благоволил к тебе, сын мой.

— Тогда дай мне ключ и Камень!

— Зачем тебе ключ от несуществующей двери? Книга Святого Дунстана потеряна.

— Ну да, Келли, твоё тупое орудие, сначала пытался взломать её, а потом, естественно, потерял! В таком случае выбора нет и тебе известно, что мне нужно!

— Знаю, сын мой, знаю. Но как можно вновь обрести то, что утратил навсегда?

— Железной хваткой того, кто знает!

— Это не в моей власти. Мы тоже подчиняемся предвечным письменам Судьбы.

— И что же значится в этих предвечных письменах?

— Этого я не знаю. Послания Судьбы запечатаны.

— Ну так распечатай их!

— Охотно, сын мой! Где твой кинжал?

Громы и молнии! Как же я раньше-то не понимал!.. В отчаянии рухнул я на колени перед очагом, словно это был алтарь высочайшей святыни. Но тщетно! Я умолял каменный монолит. Он лишь усмехался. Потом благосклонная улыбка оживила бледно-зелёный нефритовый лик:

— Где наконечник копья Хоэла Дата?

— Потерян…

— И ты дерзаешь ловить меня на слове?

Вновь вспыхивает во мне пламя бессмысленного гнева; скрежеща зубами, я кричу:

— Да, я ловлю тебя на слове!

— Но какой властью? По какому праву?

— По праву жертвы! Властью жертвователя!

— И что ты от меня хочешь?

— Исполнения обета десятилетней давности!

— Ты требуешь Камень?

— Я требую… Камень!

— Будь по-твоему! Через три дня ты его получишь. А пока собирайся в дорогу. Тебе предстоит новое путешествие. Время испытания твоего истекло. Ты призван, Джон Ди!..

Снова один во мраке. В бледном огне грозовых всполохов очаг, разинув свой чёрный и пустой зев, закатывается в злорадном хохоте.

Брезжит рассвет. С несказанным трудом несу я разбитое своё тело через закопченные развалины в тот закуток, где собрано всё, что ещё осталось от имущества Ди. Спина, все мои члены молят о покое, стоит хоть немного согнуться, и боль раскаленным ножом впивается в поясницу. Но я увязываю в узел мои лохмотья к предстоящему путешествию…

Внезапно появляется Прайс. Не говоря ни слова, следит он за моей возней. Потом кряхтит:

— Куда?

— Не знаю. Возможно, в Прагу.

— Он был здесь? У тебя? Это Он приказал?

— Да, Он был здесь. И… приказал! — Чувствую, что теряю сознание…

Конское ржанье. Грохот колес. Странный фурман появляется на пороге и вопросительно смотрит на меня. Но это не сосед, который за добрую треть всех моих сбережений подрядился довезти меня до Грейвзенда! Этого человека я не знаю.

Все равно! Пытаюсь подняться… Ничего не получается. Как-то я буду добираться до Праги пешком там, на материке! Делаю знак человеку, пытаюсь быть понятым:

— Завтра… лучше завтра, мой друг…

Какое уж тут путешествие: я еле-еле поднимаюсь со своего соломенного ложа… Боже, эти боли в пояснице!.. Они слишком… слишком сильны.

Хорошо, что Прайс рядом. Он склоняется надо мной и — шепчет:

— Крепись, Джонни, всё пройдёт. Ничего не поделаешь, старина, бренная плоть! Больной желчный пузырь, больные почки! Это всё проклятый камень! Камень, мой друг, который сидит в твоих почках. Он-то и причиняет тебе такую боль!

— Камень?! — с мучительным стоном вырывается у меня, я бессильно откидываюсь на солому.

— Да, Джонни, камень! Если бы ты знал, как иные мучаются от камня, а единственное средство, которым располагаем мы, медики, чтобы избавить от него страждущего, — это хирургическое вмешательство.

Пронзительная боль вспыхивает огненными снопами…

— О мудрый пражский иудей! Великий рабби Лёв! — Мой стон проступает в тишине вместе с холодными каплями пота на лбу. Так это и есть обещанный Камень? Ради этого я столько лет ждал? Ради этого все мои жертвы? Какая чудовищная насмешка! Кажется, я даже слышу, как ад смеётся мне в лицо: «Камень Смерти, а не Камень Жизни, дал тебе Ангел. Давным-давно… А ты и не знал? Вынашивал в чреве своём собственную смерть, а уповал на жизнь вечную?!»

И до меня доносится далекий голос рабби: «Будь осторожен, когда молишься о ниспослании Камня! Все внимание на стрелу, цель и выстрел! Как бы тебе не получить камень вместо Камня: бесцельный труд за бесцельный выстрел!»

— Тебе ещё что-нибудь нужно? — спрашивает Прайс.

Один. Сижу, укутанный в лохмотья и облезлые меха, в моём старом кресле. Перед тем как Прайс ушёл, я попросил его повернуть меня на восток, чтобы следующего гостя, кто бы он ни был, принять в позе, противоположной направлению всей моей прошедшей жизни: спиной к зелёному западу.

Итак, я ожидаю смерть…

Вечером обещал заглянуть Прайс, чтобы облегчить мои предсмертные муки.

Жду.

Прайса всё нет.

Часы идут, а я жду, то проваливаясь от мучительной боли в обморок, то окрыляясь надеждой на скорое избавление… Ночь проходит… Вот и Прайс, последний друг, отказался от меня.

Ну что ж, теперь одиночество моё абсолютно: и смертные, и бессмертные — все до единого обманули меня своими обещаниями. И я — меж небом и землёй…

На помощь надеяться бессмысленно — чему-чему, а этому я научен. На милосердие тоже… Добрый Господь уснул — уютно, по-стариковски, как Прайс! Ведь ни у Него, ни у Прайса не сидит в паху камень с семижды семьюдесятью острыми, как ножи, кантами шлифованных моей кровью граней! Даже посланцы преисподней и те не явились насладиться моими муками! Предан! Потерян! Покинут!

В полуобмороке моя рука шарит по выступам очага. Нащупывает ланцет, который оставил Прайс, чтобы сделать мне кровопускание. Благословенный случай! Благословен будь ты вовеки, дружище Прайс! Это крошечное отточенное лезвие сейчас мне во сто крат дороже тупого копья Хоэла Дата: уж эта мизерикордия обязательно найдет щель в душном панцире сковавшей меня боли, она сделает меня свободным… наконец свободным!..

Я откидываю голову назад, нащупываю аорту… Поднимаю ланцет… Первые лучи восходящего солнца окрашивают лезвие в пурпур, словно фонтан моей угасающей жизни уже окропил его… И тут над моей поднятой рукой прямо из пустоты, из ещё не рассеявшихся предрассветных сумерек, мне злорадно ухмыльнулась широкая физиономия Бартлета Грина. Он ждет, он ободряюще кивает, он проводит ребром ладони по шее:

— Ну, смелей, по горлу! Спасительный coup de graсе! Это помогает! Только ланцет соединит тебя с твоей женой Яной… Она ведь тоже самоубийца!.. И ты наш! Ведь это отлично!..

Бартлет прав: я хочу к Яне!..

Как соблазнительно манит лезвие и как весело поблёскивает на стали солнечный луч!

Ну!.. Чья-то рука ложится сзади на моё плечо!.. Нет, не обернусь: на запад мои глаза в этой жизни больше не посмотрят! Рука твёрдая и, как я сразу чувствую, дружеская, ибо по всему моему телу разливается приятное ласковое тепло.

Мне уже не надо оборачиваться: передо мной Гарднер, мой старый лаборант Гарднер, который когда-то покинул мой дом, не сойдясь со мной в некоторых принципиальных вопросах алхимии. Но каким образом он-то оказался в этом забытом Богом и людьми месте?… И в тот самый момент, когда я повернулся спиной ко всему этому лживому миру…

Но что за странный наряд: белоснежный полотняный плащ с вытканной на левой стороне груди золотой розой! Как чудесно сияет она в лучах утреннего солнца! И какое юное, совсем юное лицо у Гарднера! Как будто и не прошло двадцати пяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись.

С радостной улыбкой человека, проникшего в тайну вечной молодости, обратился он ко мне:

— Ты один, Джон Ди? Где ж твои друзья?

Вся скопившаяся в моей груди горечь готова хлынуть потоком слез. Но я, разбитый и бессильный, в состоянии лишь шептать сухими губами:

— Они покинули меня.

— Ты прав, Джон Ди, что отказался от бренного мира. Всё смертное имеет лживый, раздвоенный язык, и того, кто колеблется на перепутье, непременно постигнет отчаянье, ибо утратит он согласие с самим собой.

— Но и бессмертные меня предали!

— И снова ты прав, Джон Ди, бессмертным тоже верить нельзя: они питаются жертвами и молитвами земных людей и как кровожадные волки алчут этой добычи.

— Тогда я не понимаю, где же Бог?

— Так бывает со всеми, кто Его ищет.

— И потеряли путь?

— Путь находит человека, но не человек — путь! Все мы когда-то потеряли путь, ибо не путешествовать явились мы в мир сей, а найти реликвию, Джон Ди!

— Заблудший и одинокий, такой, каким ты меня видишь, как же не изнемочь мне на потерянном пути?

— А ты одинок?

— Сейчас нет, ведь ты со мной!..

— Я… — И образ Гарднера начинает растворяться в воздухе.

— Так, значит, и ты — обман?! — хрипло вырывается у меня.

Еле слышно из далекого-далекого далека доносится голос:

— Кто обвиняет меня во лжи?

— Я!

— Кто это Я?

— Я!

— Кто заставляет меня вернуться?

— Я!

И Гарднер снова предо мной. Усмехается:

— Сейчас ты призвал меня именем Того, Кто не покинет тебя, где бы ты ни плутал: непостижимое Я. Сравни безобразное пред взором твоим и прообраз пред совестью твоей!

— Кто я? — воззвал скорбный глас de profundis моей души.

— Имя твое запечатлено, Инкогнито. Знак же свой ты, потомок Родерика, потерял. Потому-то ты и один сейчас!

— Мой знак?..

— Вот он! — и Гарднер извлек из-под плаща мизерикордию, наследственный кинжал, реликвию рода Ди, наконечник Хоэла Дата!

— Узнаёшь? — усмехается лаборант, и его холодная улыбка ледяной занозой вонзается в моё сердце. — Он это, он, Джон Ди! Когда-то благородное мужское оружие славного предка, затем суеверно почитаемая реликвия и наконец ничтожная мизерикордия, которой деградировавший потомок вскрывал сначала письма, а потом, легкомысленно превратив её в инструмент жалкой и примитивной чёрной магии, так же легкомысленно потерял! Идолопоклонство! Понимаешь, что я имею в виду? Глубоко пала по твоей вине, Джон Ди, реликвия легендарных времен; глубоко, очень глубоко опустился и ты сам!