Я хотел что-то крикнуть, что-то отчаянное, что-то похожее на «нет!», но дар речи был уже утрачен… Липотин, или страшный дугпа в пурпурной тиаре, или сам дьявол схватил меня за волосы железной рукой и с нечеловеческой силой пригнул мою голову к ониксовой чаше, прямо в восходящие курения алой пудры. Сладостная горечь, проникая через нос, затопила мой мозг, потом — невыносимое стеснение в груди, удушье, переходящее в предсмертные конвульсии такой неописуемо ужасной силы и продолжительности, что я почувствовал, как инфернальные кошмары целых поколений бесконечным потоком хлынули сквозь мою душу… Потом… потом моё сознание потухло…

Практически ничего не осталось в моей памяти из того, что я пережил там, «по ту сторону». И кажется мне, я с полным правом могу сказать: слава Богу! Так как те бессвязные клочья воспоминаний, которые время от времени ураганом проносятся через моё погруженное в глубокий сон сознание, пропитаны — как кровью вещественные доказательства — таким умопомрачительным кошмаром, что накрыть мою страждущую душу саваном амнезии было поистине высшим благодеянием. Лишь смутные реминисценции каких-то сумрачно-зелёных морских глубин, фантастических подводных миров, очень похожих на те, в ночных безднах которых госпожа Фромм встречала Исаис Чёрную… Я тоже столкнулся там кое с кем. В паническом страхе спасался я бегством от преследовавших меня… кошек, — да, сдается мне, эти апокалиптические монстры с огнедышащими пастями и тлеющими угольями глаз были чёрными кошками… Господи, но разве забытые сны поддаются реставрации!..

И на протяжении всей этой сумасшедшей погони во мне вызревала спасительная мысль: «Только бы дотянуть до древа!.. Только бы успеть добежать до матери из красно-голубого круга… тогда спасён». Не знаю, не мираж ли то был, но мне как будто померещился Бафомет… Там, вдали, высоко над отрогами стеклянных гор, над непроходимыми трясинами и непреодолимыми препятствиями! Потом увидел… мать Елизавету… она подавала мне с древа какие-то загадочные знаки — вот только какие, уже не помню… но сразу, узрев её, успокоилось моё бешено колотящееся сердце, и я очнулся… Очнулся с таким чувством, словно пробудился после многовековых странствий в изумрудной бездне.

А когда не очень уверенно — голова, как после наркоза, кружилась — поднял глаза, то увидел Липотина; он сидел, не сводя с меня неподвижного взгляда, и поигрывал пустым красным полушарием. Я находился у себя в кабинете, и всё вокруг было таким же, как до… до…

— Три минуты. Вполне достаточно, — угрюмо буркнул Липотин и с каким-то недовольным выражением лица сунул часы в карман.

Я никогда не забуду то загадочное разочарование, которое прозвучало в его голосе, когда он меня спросил:

— Неужели вам и в самом деле удалось уйти от когтей дьявола? Ну что ж, это свидетельствует о солидной конституции. Как бы то ни было, от души поздравляю! Думаю, теперь-то вы сможете с большим успехом манипулировать этим антрацитом. Он заряжен, я в этом только, что убедился.

Я обрушил на него град вопросов. Мне было совершенно ясно, что я прошел традиционное испытание токсичными дымами, которое издавна получило широкое распространение во всех магических практиках. Галлюциноз мой был вызван ингаляцией курений дикой конопли, опия или белены — я чувствовал это по лёгкой дурноте, которую оставили после себя ядовитые пары.

Липотин был по-прежнему односложен и казался необычайно ворчливым. Уже раскланиваясь, бросил на прощанье несколько ироничных фраз:

— Ну что ж, адрес у вас есть, почтеннейший: Дпал-бар-скид. Вас там встретят с распростёртыми объятиями. Отныне вы имеете полное право претендовать на пост наместника Дхармы Раджи из Бутана: только что вы положили в лузу самый трудный шар, какой только может случиться в партии под названием «человеческая жизнь». Итак, на сей раз баллотировка прошла для вас удачно, теперь вы член самого высшего и, смею вас уверить, самого замкнутого — герметичного! — круга из всех, коими располагает этот шарик — имею в виду Землю, почтеннейший. Невероятно, чёрт возьми, но вам это удалось!.. моё почтение, мастер!

И, подхватив шляпу, ретировался с прямо-таки неприличной поспешностью…

Из прихожей послышались голоса: Липотин с кем-то вежливо здоровался — ага, вернулась! — хлопнула входная дверь, и в следующее мгновение госпожа Фромм со следами крайнего волнения на лице возникла на пороге:

— Я не должна была вас покидать! Не прощу себе…

— Простите, простите, милая… — При виде того, с каким ужасом отшатнулась от меня госпожа Фромм, слова замерли на моих губах. — Что с вами, дорогая?

— На тебе знак! Знак! — обреченно пролепетала она. — О, теперь для меня… всё… всё… кончено!

Я вовремя успел поддержать её. Она бессильно повисла, обвив меня руками за шею.

Внезапно вспыхнувшее чувство трогательной сопричастности, проникнутое щемящим состраданием, ощущение какой-то тёмной вины, долга и ещё множество других эмоций, уже совсем смутных и непонятных, но от этого никак не менее сильных, подхватили меня и понесли…

Сильно обеспокоенный состоянием Иоганны, я попытался заглянуть в крепко прижатое к моей груди лицо — и вдруг поцеловал её, как… как после вековой разлуки. Закрыв глаза, повиснув в полуобмороке в моих объятиях, она ответила на мой поцелуй — так страстно, так неистово, так самозабвенно… Потрясенный, я не знал, что и думать: такая тихая и робкая женщина — и вдруг…

Вдруг?.. Господи, да что я такое пишу? А как же может быть иначе? Ведь этот взрыв не имеет ни малейшего отношения к человеческим чувствам, всегда одинаково неповоротливым и инертным. Никакого намерения, желания, даже ничего похожего на «любовь с первого взгляда» здесь не было! Это был — и есть! — рок, неизбежность, долг, изначальная необходимость!..

Итак, у нас друг от друга больше секретов нет: Яна Фромон и Иоганна Фромм, так же как я и Джон Ди… как бы это лучше сказать?.. мы — одно сплетение на предвечном ковре, сплетение, которое повторяется до тех пор, пока не будет закончен орнамент.

Значит, я и есть тот самый «англичанин», которого с детства «знало» раздвоенное сознание Иоганны. Встреча эта так меня потрясла, что я и думать не хотел ни о ком, кроме Иоганны, моей жены, с которой нас связали через века роковые узы! Ну вот, невольно подумал я, то хорошо, что хорошо кончается… И в самом деле, наш странный парапсихологический роман мог бы иметь вполне банальный эпилог, если бы не Иоганна…

Когда приступ слабости миновал, она твердо стояла на своём: всё, что было между нами, иссякло, ибо было проклято изначально. Говорила, что потеряла всякую надежду, а всё её сверхчеловеческие усилия жертвенной любви напрасны, так как «Другая» сильнее. Она, наверное, могла бы помешать «Другой», но победить её, а тем более отправить в небытие — нет, нет и нет!

Пытаясь сменить тему, она заговорила о том, что её так испугало, когда она вошла в кабинет: над моей головой висело яркое, чётко очерченное сияние — лучезарный карбункул, величиной с кулак и прозрачный, как алмаз.

Отметая все варианты моих «правдоподобных» объяснений этого феномена — обман зрения и т. д., — Иоганна не давала себя смутить: по своим «состояниям» она знает этот знак давно и очень хорошо. Якобы ей было указано, что он возвещает конец всем её надеждам. И уверенность эта оказалась непоколебимой.

Иоганна не уклонялась от поцелуев, не пыталась оборвать поток нежных слов, льющихся из моей души. Говорила, что она моя, моей и останется… «Зачем нам жениться, мы ведь давным-давно обвенчаны, и нашему браку столько лет, что мои супружеские права не сможет оспорить ни одна из ныне живущих женщин…» И тогда я наконец отступил. Величие её чистой, самозабвенной любви повергло меня к её ногам, я целовал их как древнюю и вечно юную святыню. В эту минуту я чувствовал себя как жрец пред статуей Исиды в храме.

И тут Иоганна вдруг отпрянула, отчаянно умоляя меня подняться; при этом она жестикулировала как безумная, рыдала и выкрикивала сквозь слезы:

— На мне, мне одной вся вина! Я, только я должна молить о милости и отпущении… Только жертвой искуплю я мой грех!

Больше от нее ничего нельзя было добиться.

Понимая, что такое нервное перенапряжение ей не по силам, я как мог постарался успокоить Иоганну и даже сам, не обращая внимания на сопротивление, уложил её в постель.

Она так и заснула, как ребёнок, сжимая мою руку. Ну что ж, глубокий сон пойдет ей на пользу.

Как-то она будет себя чувствовать, когда проснётся?

Мое перо едва поспевает за стремительным развитием событий, буквально захлестнувших меня.

Пользуясь временным ночным затишьем, я спешу хоть что-то занести на бумагу.

Уложив в постель Иоганну — или теперь следует говорить: Яну? — я вернулся в кабинет и добросовестно записал в дневник — ничего не поделаешь, уже привычка — отчет о встрече с Липотиным.

Потом взял «Lapis sacer et praecipuus manifestationis» Джона Ди и принялся внимательно осматривать цоколь и выгравированную на нём надпись. Однако мой взгляд всё чаще соскальзывал с золотой вычурной вязи английских литер и подолгу задерживался на чёрных лоснящихся гранях кристалла. Ощущение было сходным с тем — не знаю, может, это мне задним числом так кажется, — какое было у меня при созерцании флорентийского зеркала из липотинской лавки: тогда я впал незаметно в прострацию и увидел себя стоящим на вокзале в ожидании моего друга Гертнера.

Как бы то ни было, а через некоторое время я уже глаз не мог отвести от зеркальных плоскостей магической буссоли. Потом я увидел… нет, не со стороны — в этом-то и заключается весь фокус! — а словно втянутый стремительным водоворотом в кромешную ночь внезапно разверзшейся в кристалле бездны, увидел вокруг себя табун летящих бешеным галопом лошадей какой-то необычайно бледной буланой масти; под копытами — тёмная, почти чёрная, колышущаяся зелень… Первой мыслью — надо сказать, совершенно ясной и отчетливой — было: ага, зелёное море моей Иоганны! Но уже через несколько минут, когда глаза привыкли к сумраку, я понял, что предоставленный самому себе табун, подобно неистовому воинству Вотана, сломя голову мчится над ночными, колосящимися жнивьём нивами. И тут меня осенило: это души тех многих миллиардов людей, которые мирно почивают в своих постелях, в то время как их расседланные, оставшиеся без всадников скакуны, повинуясь тёмному сиротскому инстинкту, ищут далёкую неведомую родину, о которой они, вечные странники, ровным счётом ничего не знают и даже не представляют, где она находится, — только смутно догадываются, что потеряли её и тщетны отныне их поиски.

Подо мной была белая как снег лошадь, которая по сравнению с другими, булаными, казалась более реальной…

Дикие хрипящие мустанги, предвестники шторма, катились они пенящимися гребнями волн по изумрудному морю, проносясь над поросшей лесом горной грядои. Вдали поблескивала серебряная лента какой-то прихотливо извилистой реки…

Внезапно открылась обширная впадина, прошитая цепями пологих холмов. Призрачный табун с головокружительной быстротой приближался к водной глади. Вдали стал виден какой-то город. Очертания скачущих лошадей как-то смазались, стали зыбкими и размытыми, и табун вдруг исчез, превратившись в бледно-серые слои густого тумана, таинственно стелющиеся над самой землей…

Потом сияло солнце, было чудесное августовское утро, я проезжал сквозь строй величественных окаменелых фигур: статуи святых и королей грозной чередой высились справа и слева от меня по парапету широкого, мощенного булыжником моста. Впереди, вдоль берега — настоящий хаос древних невзрачных домишек, теснящихся вплотную друг к дружке, выше, оградившись от этой плебейской толчеи зеленью парков, красовались роскошные дворцы, но и эта кичливая знать находилась под пятой: там, на вершине холма, над пышными кронами деревьев, в гордом одиночестве парили неприступные крепостные стены в сумрачных зубцах башен, крыш и шпилей собора. «Градчаны!» — шепнул во мне какой-то голос.

Итак, я в Праге?! Кто в Праге? Я! Кто это — я? И вообще, что происходит? Разберёмся по порядку: я еду верхом через каменный мост, связывающий берега Мольдау, направляясь на Малую Страну; вокруг снуёт простой люд, спешат по своим делам солидные бюргеры, и никто не обращает на меня никакого внимания; рядом проплывает статуя Святого Непомука. Я знаю, что мне назначена аудиенция у императора Рудольфа Габсбурга в Бельведере. Меня сопровождает какой-то человек на соловой кобыле; несмотря на то что утро ясное и солнце уже ощутимо начинает припекать, он кутается в меха, роскошь которых заметно побита молью. Меховая накидка явно из его парадного гардероба, и её присутствие на плечах моего попутчика продиктовано легко понятным желанием последнего предать своей сомнительной персоне хоть сколь-нибудь достойный вид в глазах Его Величества. «Элегантность бродяги», — проносится у меня в сознании. На мне тоже старинное платье, и это меня не удивляет. А как же иначе! Ведь сегодня день Св. Лаврентия, десятое августа в лето от Рождества Господа нашего 1584! Этот кочующий табун занёс меня в далёкое прошлое, и ничего чудесного в этом я не нахожу.

Человек с мышиными глазками, покатым лбом и срезанным подбородком — Эдвард Келли; с большим трудом мне удалось убедить его не останавливаться на постоялом дворе «У последнего фонаря», где обычно проживают в ожидании императорской аудиенции могущественные и сказочно богатые бароны и эрцгерцоги. Он распоряжается нашей общей казной и чувствует себя по-прежнему преотлично, как и подобает истинному ярмарочному шарлатану! Да ещё умудряется наполнять наш кошель, действуя бесстыдно, нахраписто и с неизменным успехом там, где подобный мне скорее бы дал отсечь себе руку или издох под забором… Итак, я — Джон Ди, мой собственный предок, и всё, происшедшее с нами с тех пор, как я вынужден был, бросив на произвол судьбы Мортлейк, оставить родину, отчётливо запечатлелось в моей памяти! Я вижу наше утлое суденышко, которое в Канале нещадно треплет жестокий шторм, и снова чувствую смертельный ужас моей Яны, судорожно вцепившейся в меня, слышу её жалобный стон: «С тобой, Джон, мне не страшна смерть. Умереть вместе!.. О, какое это счастье! Только не дай мне захлебнуться в одиночку, не отпускай меня в зелёную бездну, из которой нет пути назад!» Потом эта отвратительная поездка через Голландию, ночёвки в гнусных притонах, лишь бы хватило на дорогу наших скудных денежных запасов. Голод и холод, убогая бродячая жизнь с женой и ребёнком, а тут ещё ранняя зима, в прошлом 1583 году как никогда снежная и суровая… В общем, без пронырливого аптекаря, без его ярмарочных фокусов нам бы никогда не добраться до германских низменностей.

Чудом не замерзнув в лютые морозы, мы прибыли наконец в Польшу. В Варшаве Келли удалось щепоткой белой пудры Святого Дунстана, растворенной в бокале сладкого вина, в три дня вылечить от падучей тамошнего воеводу, так что мы могли продолжать дальнейший путь к князю Ласки с приятной тяжестью в карманах. Тот принял нас с величайшими почестями, расточительное гостеприимство этих восточных варваров поистине не знает границ. Почти в течение года отъедался Келли на хозяйских хлебах и не угомонился бы до тех пор, пока, подделываясь под голоса духов, не наобещал бы тщеславному поляку все европейские короны, не положи я конец его шулерским проделкам, настояв на немедленном отъезде в Прагу. Но только когда Келли спустил почти всё, что мы — вернее, он — нажульничали, мы покинули Краков и двинулись в Прагу, к Рудольфу Габсбургу, к которому у меня были рекомендательные письма от королевы Елизаветы. В Праге я с женой, ребёнком и Келли поселился у знаменитого императорского лейб-медика Тадеуша Гаека, в его солидном доме на Староместском рынке.

Итак, этот день наступил, сегодня состоится моя первая, чрезвычайно важная аудиенция у короля адептов и адепта королей, императора Рудольфа, чей загадочный образ внушает подданным страх, ненависть и восхищение! Рядом со мной, гордо подбоченясь, пританцовывает на своей лошадке Эдвард Келли; он невозмутим и самоуверен, словно собрался на очередную пирушку — сколько их у него было за последний год! — в деревянные хоромы поляка Ласки. А у меня на сердце неспокойно: слишком хорошо я наслышан о сумрачной натуре императора; чёрная тень тучи, которая там, наверху, пересекает роскошный фасад замка, только усиливает тревожное предчувствие. Цокот копыт наших лошадей гулким эхом отдается под сводами угрюмой сторожевой башни, в ворота которой, как в зияющую пасть, мы въезжаем в конце моста; где-то далеко позади, словно отрезанная невидимой стеной, остаётся весёлая повседневная суета беззаботного люда. Хмурые, молчаливые переулки согбенных, затаившихся в страхе домишек уходят ввысь. Тёмные, фантастические дворцы вырастают на пути грозными стражами той неуловимой тайны, которой здесь, на Градчанах, пронизан каждый камень. К королевскому Граду ведет величественный подъезд, прорубленный смелыми императорскими архитекторами в поросшем лесом горном массиве. Выше, словно бросая вызов небу, вздымаются строптивые башни какого-то монастыря. «Страгов! — догадываюсь я. — Страгов, чьи несокрушимые стены заживо погребли тех, кто имел несчастье навлечь на себя чёрную молнию рокового императорского взгляда; и это ещё удача, ибо Далиборка рядом… А путь в неё никому не заказан — это узкий, круто сбегающий вниз переулок… Сколько несчастных по ночам спотыкалось на его горбатой брусчатке, равнодушно глядя на звёзды — всё ещё не понимая, что видят их последний раз в жизни… Дома императорских слуг громоздятся друг у друга на головах, крыша одного служит изножием следующего, так и лепятся они в два, а то и в три яруса на склонах, словно ласточкины гнезда: Габсбурги чувствуют себя спокойней в окружении своей немецкой личной охраны, не доверяя чужому народу, живущему внизу, на противоположной стороне Мольдау. Готовые в любую минуту отразить удар, настороженно ощетинясь бастионами, башнями, крепостными стенами, угрюмо нависают Градчаны над городом; здесь, наверху, оружие бряцает во всех воротах и проходных дворах. Наши лошади медленно поднимаются по круто уходящей вверх улице; на протяжении всего пути нас ощупывают подозрительные взгляды из маленьких, исподлобья глядящих оконцев; уже в третий раз останавливает стража и, узнав, куда мы направляемся, долго и недоверчиво рассматривает императорский пропуск. Мы выезжаем на широкую площадку, с которой открывается чудесная панорама простёршейся внизу под тончайшей серебристой вуалью Праги. А я сам себе кажусь пленником, взирающим на волю сквозь узкое тюремное окно. Здесь наверху всё время ощущаешь на горле чьи-то незримые пальцы, которые контролируют каждый твой вздох. Вершина горы, превращенная в душный застенок! Подёрнутое дымкой, мреет усталое августовское светило. И вдруг на сероватой, как будто пыльной голубизне неба появляются лёгкие серебряные штрихи: голубиная стая делает круг — белый, трепещущий лоскуток в неподвижном воздухе — и снова исчезает за башнями Тынского храма. Беззвучно, нереально… Но мне при виде этих белых птиц над Прагой становится как-то легче: серебряная стая — предзнаменование явно доброе. Чуть ниже, на соборе Св. Николая, колокол отбивает десятый час; где-то в замке четко и повелительно вторят куранты… Самое время! Император — фанатик часов, он привык, чтобы на его аудиенции являлись с точностью до секунды, и горе тому, кто окажется непунктуальным! „Ещё пятнадцать минут, — мелькает мысль, — и я предстану перед Рудольфом“.

Мы уже у цели, улочки здесь, на вершине, не так круты, и можно было бы перейти на рысь, но на каждом шагу преграждают путь алебарды: проверкам не видно конца. И вот под копытами наших лошадей грохочет мост через Олений ров, мы огибаем тихий тенистый парк монарха-затворника. Напоминая своей зеленоватой медной крышей перевёрнутое килем вверх корабельное днище, перед нами из-за древних дубов возникает ажурное строение Бельведера. Мы спешиваемся.

Первое, что мне бросается в глаза, — это каменный барельеф, который тянется вдоль цоколя великолепной аркады, огибающей лоджию дворца. С одной стороны изображен поединок Самсона со львом, с другой — Геракл, который душит немейского льва. Неудивительно, что именно этим символическим сюжетам доверил император Рудольф самый ответственный пост — охрану входа в свои личные покои: как известно, лев его любимый зверь, он даже приручил огромного берберского льва, который теперь ходит за ним по пятам подобно домашней собачке и, к великому удовольствию своего августейшего повелителя, до смерти пугает приближенных…

Вокруг ни души. Тишина. Неужели нас никто не встречает? Но вот пробило четверть одиннадцатого. И здесь часы!

Открывается простая деревянная дверь, выходит седой слуга и, не говоря ни слова, жестом приглашает нас войти. Возникшие как из-под земли конюшенные уводят наших лошадей. Мы стоим в длинной, прохладной зале. Дыхание перехватывает от сильного запаха камфоры: это помещение, по сути, является настоящей кунсткамерой. Кругом всё заставлено стеклянными ящиками со странным экзотическим содержимым: чучела туземцев в натуральную величину, застывшие в самых невероятных позах, оружие, гигантские звери, всевозможные приборы, индийские и китайские знамена — невозможно охватить взглядом все редкости Старого и Нового Света, собранные здесь. По знаку нашего провожатого мы останавливаемся; рядом с нами — огромный, поросший волосами орангутанг с сатанинской ухмылкой низколобого черепа. И куда только делся самодовольный кураж Келли! Должно быть, забился под подкладку его мехов, а сам он, робко озираясь, бормочет что-то о злых духах. Я невольно усмехаюсь: этого ярмарочного шута нисколько не страшит собственная совесть — и повергает в ужас набитое трухой чучело обезьяны!

Но вдруг у меня самого леденеет кровь: чёрный призрак беззвучно появляется из-за витрины с орангутангом. И вот уже невероятно худая высокая фигура стоит перед нами. Пергаментные тощие пальцы беспокойно теребят ветхий чёрный суконный плащ, поигрывая скрытым в его складках оружием, видимо коротким кинжалом; маленькая птичья голова с бледным лицом, на котором тлеют жёлтые орлиные глаза, — император!

Верхняя губа его почти уже беззубого рта аскетично тонка, а вот нижняя — тяжелая, голубоватая — вяло свисает к твердому подбородку. Взглядом хищной птицы окидывает он нас. И молчит…

Мы медленно опускаемся на колени; он делает вид, что не замечает этого, и, лишь когда мы, смиренно склонив головы, замираем перед ним коленопреклоненные, делает небрежный жест:

— Чепуха! Поднимайтесь, если вы чего-нибудь стоите. А нет, так убирайтесь сразу и не заставляйте меня расходовать понапрасну время!

Таково было приветствие великого Рудольфа.

Моя ответная речь составлена загодя, в ней продумано и тщательно отобрано каждое слово, но едва я дошёл до упоминания о рекомендательных письмах моей могущественной королевы, как император нетерпеливо прерывает меня:

— Покажите, что вы умеете! Велеречивыми рекомендациями влиятельных особ я благодаря моим послам сыт по горло. Так вы утверждаете, что у вас есть тинктура?

— Гораздо больше, Ваше Величество.

— Что значит: гораздо больше? — фыркнул Рудольф. — Дерзости у меня не проходят!

— Покорность, а не высокомерие, подвигла нас искать убежище под сенью мудрости высочайшего адепта…

— Оставьте праздную лесть! Немногое доверено мне, но и этого достаточно, так что лукавить не советую!

— Мне, Ваше Величество, лукавить не к чему, ибо не богатство ищу, но истину.

— Истину?! — Император закашлялся в злом старческом смехе. — Я что, по-вашему, такой же болван, как Пилат, чтобы толковать с первым встречным об истине? Мне важно одно: у вас есть тинктура?

— Да, Ваше Величество.

. — Сюда её!

Келли выходит вперед. Белый шар из склепа Святого Дунстана он носит в кожаном кошельке, спрятанном глубоко под камзолом.

— Всемогущий монарх просто хочет нас испытать! — грубо и бестактно объявляет он.

— Это ещё что за птица? Никак ваш лаборант и духовидец?

— Мой помощник и друг, магистр Келли, — отвечаю я и в глубине души чувствую, что ирония, явственно прозвучавшая в вопросе императора, задела меня за живое.

— Магистр! Шарлатан ему имя, как я погляжу, — шипит монарх. Мудрый зоркий взгляд коршуна, усталый от зрелища человеческих душ, лишь едва царапнул лекаря. Тот сразу рухнул на колени, как пойманный с поличным мелкий уличный воришка, и смиренно притих.

— Ваше Величество, окажите милость и выслушайте меня! — вступаю я вновь.

Рудольф неожиданно взмахивает рукой. Седой слуга несёт жёсткое походное кресло. Император садится и слегка кивает мне.

— Ваше Величество спрашивали о тинктуре алхимиков. Она у нас есть, но цель наша — и мы надеемся, что достойны её, — выше.

— Что может быть выше философского камня? — император недоуменно щёлкнул пальцами.

— Истина, Ваше Величество!

— Да вы никак отцы-проповедники?

— Мы надеемся стяжать вечнозелёные лавры адептов, коими, как нам известно, увенчан Его Величество император Рудольф. Этой высшей для смертных награды мы и добиваемся.

— Это у кого же вы её добиваетесь? — поддразнил император.

— У Ангела, который наставляет нас.

— Что ещё за Ангел?

— Ангел… Западных врат.

Опустив веки, Рудольф погасил свой мерцающий призрачный взгляд:

— Чему же наставляет вас сей Ангел?

— Алхимии двух начал: трансмутации тленного в нетленное. Путь пророка Илии.

— Вы что, как этот старый еврей, собрались вознестись на небо в огненной колеснице? Один субъект мне это уже однажды пытался продемонстрировать. При этом он, правда, свернул себе шею.

— Подобные жонглёрские фокусы не по нашей части, Ваше Величество. Ангел учит нас прижизненной алхимизации плоти, так чтобы тело пребывало нетленным и за гробовым порогом. И я могу доказать это, призвав в свидетели адептат Вашего императорского Величества.

— И это всё, что вы можете? — Император, казалось, засыпал.

Келли встрепенулся:

— Мы можем ещё многое. Пудра, которой мы обладаем, тингирует любой металл…

Император резко его оборвал:

— Доказательства!

Келли извлек свой кошель.

— Приказывайте, всемогущий, я готов.

— Сдается мне, ты и в самом деле малый не промах! По крайней мере у тебя на плечах голова, в отличие от твоего компаньона! — и император кивнул в мою сторону.

От такого оскорбления я едва не задохнулся. Император Рудольф не является адептом! Он хочет увидеть приготовление золота! А лицезрение Ангела и его свидетельства, тайна пресуществления бренной плоти ему глубоко чужды! Или это насмешка? Быть может, он идёт путём левой руки?.. Но тут император добавил:

— Тот, кто на моих глазах превратит неблагородный металл в благородный, может потом болтать о чём угодно, даже об ангелах. Прожектёр же не нужен ни Богу, ни дьяволу!

Сам не знаю почему, но эти слова меня укололи ещё больнее. Император резко вскочил, чего было трудно ожидать, глядя на его изможденную старческую фигуру. Шея вытянулась вперед. Голова коршуна, словно в поисках добычи, дернулась в одну сторону, в другую, потом кивнула на стену.

Внезапно открылась драпированная ковром потайная дверь.

Мгновение спустя мы стояли в святая святых императора Рудольфа: лаборатория маленькая, но оборудована хорошо и со знанием дела. И вот уже угли раскалены, тигель ждёт… Всё остальное подготовлено так же быстро и умело. Император сам, своей опытной рукой ассистирует в качестве лаборанта. Любая попытка помочь тут же пресекается его грозным ворчаньем. Подозрительность его беспредельна. Любой, самый прожженный мистификатор тут пришёл бы в отчаянье. Всякая возможность каких-либо шулерских трюков в присутствии августейшего адепта просто исключена. Из-под потайной двери доносится приглушенный лязг железа. Так, смерть уже на страже… Судебный процесс, который вершит Рудольф над заезжими артистами, рискнувшими морочить ему голову, более чем краток.

Келли становится белым как мел, руки дрожат, взгляд беспомощно цепляется за меня… Я читаю в нём как в открытой книге: а что, если пудра вдруг откажет? Панический ужас бродяги, попавшего в капкан на золотую приманку…

Свинец в тигле уже шипит… Келли, ни жив ни мертв, развинчивает шар. Император настороженно следит за каждым его движением. Властно протягивает руку… Келли медлит… Удар орлиного клюва настигает его:

— Успокойся, бродяжка, я не вор, торговцев вразнос не граблю!

Долго, чрезвычайно тщательно Рудольф исследует серую пудру. Ироническая гримаса медленно сползает с его лица. Голубоватая нижняя губа падает чуть ли не на подбородок. Голова коршуна задумчиво склоняется набок. Келли, затаив дыхание, старательно — дрожащие пальцы не слушаются — отмеряет дозу. Император ассистирует подчеркнуто чётко и беспристрастно, как послушный лаборант: все условия должны быть соблюдены, чтобы не было потом отговорок…

Свинец расплавлен… Пора… Рудольф тингирует сам. Проекция исполнена мастерски — металл начинает кипеть… Император погружает оплодотворенную «матрицу» в холодную водяную ванну. Закатав рукав, собственноручно достает из купели плод и поднимает слиток на свет: нежное мерцание чистейшего новорожденного серебра…

Знойное полуденное солнце сияет над парком, через который, радостные, словно слегка под хмельком, проезжаем мы, Келли и я. Келли позвякивает серебряной цепью, пожалованной ему императором. Накидывая её на преданно склоненную шею, Рудольф многозначительно произнес: «Серебро к серебру, золото к золоту, господин магистр балаганных наук. Не знаю, откуда у вас пудра, в следующий раз посмотрим, сумеете ли вы её приготовить. И помни: корона для адептов, а цепи… всегда только цепи!»

С таким напутствием, в котором угроза прозвучала весьма недвусмысленно, мы и были отпущены из Бельведера; на сей раз нам не пришлось сводить знакомство с лязгающими железом заплечных дел мастерами.

Из окна уютной квартирки, которую я занимаю с женой и ребёнком в доме господина Гаека на Староместском рынке, открывается прекрасный вид на широкую площадь; справа — причудливо зазубренные шпили Тынского храма, слева — нарядная ратуша, оплот строптивого пражского бюргерства. Целый день здесь снуют императорские посыльные. Если они одеты в сукно и бархат, значит, их господин в градчанском гнезде нуждается в деньгах — заимообразно, под большие проценты. Если же они при оружии, значит, хищник вознамерился взять своё силой и лучше отдать добром. Деньги — это единственное, что связывает Габсбургов и Богемию.