Снаружи, вплотную к окну, парила в воздухе— на высоте шестидесяти футов! — фигурка, хорошенькой девочки семи-девяти лет; её шёлковое платьице со шлейфом отсвечивало то красным, то зелёным, как будто было сшито из тончайшего шлифованного александрита, который днем кажется зелёным, а ночью — тёмно-красным, цвета венозной крови. Но чем дольше я смотрел на эту миловидную куколку, тем больший кошмар меня охватывал: подобно гладкому накрахмаленному лоскутку шелка, она трепетала, , повиснув перед окном, это был только плоский контур, лишенный пространственной перспективы, черты лица намалёваны наспех — сойдет, мол, и так? — фантом, существующий лишь в двух измерениях. И эта жалкая фальшивка — обещанное явление Ангела? Не могу передать всей глубины и горечи моего разочарования… Тут Талбот перегнулся ко мне и глухо прошептал:

— Это мой ребенок, мне кажется, я его узнал. Вскоре после рождения он умер. А что, младенцы продолжают расти после смерти?

Голос Талбота звучал безучастно и отрешенно, но, ещё даже не успев удивиться необычному хладнокровию моего приятеля, я понял: под наркозом ужаса он просто не чувствует боли. «Разве не этот образ таился где-то в заветных тайниках его души и сейчас, извлеченный наружу и спроецированный в пространство, явился нам, зримым отражением?» — такая мысль пронзила меня, но только я собрался развить её дальше, как из тёмного колодца в столе внезапно брызнуло бледно-зелёное сияние и в мгновение ока затмило фантом; подобно гейзеру, бьющему из почвы, этот мерцающий фонтан взмыл под потолок и окаменел в форме человека, в котором, впрочем, ничего человеческого не было. Эта прозрачная как берилл, изумрудная масса кристаллизовалась в монолит такой ужасающей твёрдости, с которой, очевидно, не мог соперничать ни один из земных элементов. Тело, голова, шея — сплошная скала!.. И руки!.. Руки?., было в них что-то… вот только я никак не мог определить, что именно. Долго, как завороженный, я не сводил с них глаз, пока наконец не понял: большой палец правой руки, как-то нелепо вывернутый наружу, был явно с левой. Не могу сказать, что деталь сия ужаснула меня, — с чего бы, собственно? Но в этой мелочи, кажущейся на первый взгляд такой незначительной, было нечто, столь далеко выходящее за пределы, положенные свыше нам, смертным, столь чуждое природе человека, что даже само гигантское существо, вознесшееся надо мной, его необъяснимое, граничащее с чудом явление бледнели перед нею…

Невозможно описать неподвижную окаменелость этого лика с широко поставленными, лишенными ресниц глазами. От его взгляда исходило нечто до того жуткое, парализующее, мертвящее и при всем при том приводящее в такое несказанное восхищение, что космический холод неземного восторга и ужаса пробирал меня до мозга костей. Яну я видеть не мог, её заслоняла фигура Ангела, но Талбот и Прайс, казалось, обратились в трупы, настолько безжизненно-бледны были их лица.

В слегка приподнятых углах его алых, как рубин, уст таилась усмешка, исполненная поистине безграничным презрением ко всему земному… Но если фантом ребенка рождал чувство ужаса своей эфемерной бесплотной двухмерностью, то здесь всё было как раз наоборот: кошмар заключался в подчеркнутой материальности, в какой-то сверхплотной телесности циклопической фигуры… И при том ни единой тени, которая бы давала ощущение объема и перспективы! Несмотря на это, а может быть, именно благодаря этому, всё виденное мною ранее на земле казалось рядом с пришельцем из вышнего мира плоским и бестелесным.

Не знаю, я ли спросил «Кто ты?», или то был Прайс?

Не разжимая губ, Ангел холодно отрезал, и голос его почему-то подобно эху донесся из глубин моей собственной груди:

— Я — Иль, посланец Западных врат.

Талбот хотел что-то спросить, но лишь бессвязный лепет срывался с его губ. Попробовал было Прайс — результат тот же! Собрав воедино всю свою волю, я попытался поднять глаза и посмотреть Ангелу в лицо, но вынужден был покорно потупить мой взор, ибо мгновенно понял: буду упорствовать — погибну на месте. Поникнув головой, спросил я, запинаясь:

— Иль, Всемогущий, тебе ведомо, к чему стремится душа моя! Открой мне тайну Камня! И чего бы мне это ни стоило: сердца, крови ли моей — всё отдам за превращение тварной человеческой природы в бессмертную королевскую субстанцию, ибо жажду воскресения по сю и по ту сторону… Помоги мне постичь книгу Святого Дунстана и её сокровенную суть! Сделай меня тем, кем мне… должно быть!

Казалось, прошла вечность. Тяжёлая дремота навалилась на меня, но я сопротивлялся всем пылом страсти моей. И тогда прогремели слова, коим вторили стены:

— Твоё счастье, что ищешь ты на Западе, в Зелёной земле. Чем и заслужил благоволение моё. А потому намерен я вручить тебе Камень!

— Когда? — вскричал я, охваченный дикой, безудержной радостью.

— Послезавтра! — дробя слоги, ответствовал Иль.

«Послезавтра! — ликовала моя душа. — Послезавтра!»

— Но ведомо ли тебе, кто ты есть? — вопросил Ангел,

— Я? Я… Джон Ди!

— Вот как? Ты… Джон Ди?! — повторил Ангел. Голос его словно резал по металлу. Что-то дрогнуло во мне… Не осмеливаюсь думать, но словно… нет, не хочу, чтобы губы мои произнесли это, пока ещё они в моей власти, и чтобы записывало перо, пока оно подчиняется мне.

— Ты — сэр Джон Ди, обладатель копья Хоэла Дата, тебя я знаю хорошо! — насмешливо взвизгнул пронзительный злобный голосок со стороны окна; я понял: это отозвалось снаружи призрачное дитя.

— У кого копьё, тот и победитель! — гремело из уст Зелёного Ангела. — Тот, у кого копье, зван и призван. Ему подвластны стражи всех четырёх врат. Итак, вот тебе мой наказ, Джон Ди: следуй во всем брату своему, Келли; он — орудие моё здесь, на земле. Проводником приставлен он к тебе, дабы провёл тебя чрез бездны гордыни. Его должен ты слушаться, что бы он тебе ни сказал и чего бы от тебя ни потребовал. Всё, что самый малый из пришедших к тебе от имени моего ни потребует, дай ему! Я — это он, и, давая ему, ты даёшь мне! И тогда пребуду я с тобой, в тебе и рядом с тобой до скончания века.

— Клянусь тебе в этом, благословенный Ангел! — воскликнул я, потрясенный до глубины души, дрожа всеми членами. — Клянусь, и провалиться мне сквозь землю, если нарушу я клятву сию!

— Провалиться… сквозь…. землю! — откликнулись стены.

Мёртвая тишина повисла в помещении. Мне казалось, что клятва моя многократным эхом отозвалась в глубинах космоса. Пламя свечей на миг ожило, полыхнуло и снова умерло, застыв горизонтально, словно согбенное порывом ветра.

От потусторонней стужи у меня свело пальцы. Окоченелыми губами я спросил:

— Иль, Благословенный, когда я увижу тебя вновь? О, если бы я мог лицезреть тебя чаще! Но ты так далёк!

— Увидеть меня ты можешь в своём угле. Но вот поговорить нам через него не удастся!

— Я… я сжёг уголь, — пролепетал я и вспомнил, полный раскаянья, как на глазах Гарднера, проклятого лаборанта, предал огню зеркальный кристалл в позорном страхе перед Бартлетом Грином…

— Хочешь ли ты получить его обратно, Джон Ди… наследник… Хоэла… Дата?

— Верни его мне, могущественный Иль!.. — взмолился я.

— Тогда сомкни молитвенно руки! Молиться — это значит: получать, если… умеешь просить!

«Я умею, умею», — возликовало во мне. Я сложил пальцы… Меж моих ладоней стал расти какой-то предмет, медленно разжимая их… Опустив глаза, я увидел в сложенных корабликом руках… угольный кристалл!..

— Прежнюю его жизнь ты сжёг! Отныне в нём живет твоя жизнь, Джон Ди. Он… родился заново, воскрес из мёртвых! Вечное не горит!..

В крайнем изумлении я не сводил с кристалла глаз. Поистине чудесны пути невидимого мира. Итак, всепожирающее пламя не властно распоряжаться жизнью и смертью даже неодушевленных предметов!..

«Благодарю тебя… Иль… благодарю!» — хотел воскликнуть я, но от волнения не смог произнести ни слова. Рыдания перехватили мне горло. Потом из меня хлынуло:

— А Камень? Ты мне его тоже…

— После… завтра… — прошелестело вдали. Вместо Ангела в помещении висела лишь лёгкая дымка. Дитя перед окном стало прозрачным, как мутная, грязная стекляшка. Безжизненно вялым шелковым лоскутком полоскалось оно в воздухе. Потом зеленоватым мерцающим туманом опустилось на землю и превратилось в заиндевелый лужок…

Это была моя первая встреча с Ангелом Западного окна.

Теперь-то судьба повернётся ко мне лицом, не будет же она меня по-прежнему пытать и преследовать неудачами?! Меня, причастного такой благодати! Трижды благословенна будь ночь Введения во храм Пресвятой Девы!

Долго ещё сидели мы вместе и, потрясенные, обменивались впечатлениями. Как величайшее сокровище сжимал я в руке угольный кристал Бартлета… нет, нет, угольный кристалл Ангела, напоминая себе, что сподобился лицезреть чудо. Сердце моё разрывалось от счастья, когда я повторял про себя обещание Ангела: послезавтра, послезавтра!..

А Келли так и спал беспробудным сном, и лишь когда сукровица утренней зари стала сочиться из раны, широко располосовавшей затянутое облаками небо, он молча, шаркая, как древний старец, сошёл вниз; на нас он не глядел…

Вот и доверяй после этого приметам! «Остерегайся меченого!» Беспросветное суеверие! А как подозрителен был я сам к этому человеку с отрезанными ушами! «Он — орудие провидения, а я… я принимал его, моего брата, за… за разбойника с большой дороги!.. Смирение и ещё раз смирение! — решил я. — Только так смогу быть… достойным Камня!..»

Странно, Ангел, как я полагал, стоял повернувшись к Яне спиной. Она же, к моему удивлению, утверждала, что, как и я, постоянно ловила на себе его взгляд. Что же касается речей Ангела, то для всех они прозвучали одинаково. Прайс пустился в пространные рассуждения, сколь неведомыми путями могло быть осуществлено чудо возвращения угольного кристалла. В конце концов он договорился до того, что окружающие нас вещи являются чем-то совсем иным, совсем не тем, что мы о них воображаем — с нашими ограниченными рутиной повседневности чувствами; возможно, это вовсе не предметы, а лишь завихрения каких-то неизвестных энергий. Я не прислушивался, слишком переполнено было моё сердце!

Талбот тоже помалкивал. Быть может, думал о своем мёртвом ребенке!..

Месяцы, многие месяцы прошли с тех пор, протоколы наших тайных собраний, на которых мы заклинали Ангела, разрослись в толстые тома. Отчаяние охватывает меня при виде их. Надежды, надежды… изнуряющий огонь долгого, безысходного, изо дня в день ожидания! А определенности по-прежнему нет, как нет и реальных результатов! Настал и мой черёд измерить глубину древней скорби? Чаша, уже испитая до дна, наполнена вновь? Значит, и мне придется возопить: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?»[39] Будь по сему, но где же тогда надежда на Воскресение?.. Не скудеет Ангел Западного окна на посулы, а я — на сомнения, они точат меня как черви древо! На каждом собрании, которые я в период ущербной луны ночь за ночью провожу либо с моими приятелями, либо втроём с Келли и Яной, повторяется одно и то же: всё более близкой и определенной рисуется ослепительная перспектива неисчислимых богатств и, прежде всего, посвящения в таинства Камня. Когда же Луна начинает прибывать, тогда считаю я часы и минуты, отделяющие меня от той единственной фазы, при которой возможны наши тайные собрания; моё перо не в состоянии описать всю изнурительную, лишающую меня какой-либо способности к действию кошмарность этого бесконечного ожидания. Время для меня превращается в вампира, жадно высасывающего из моих жил жизненную силу. Безумная мысль, что какие-то невидимые, инфернальные креатуры от этого жиреют и наливаются соком, терзает мой мозг, и напрасно пытаюсь я отбиться от нее, громко выкликая слова молитв. Часто повторяю я про себя мой обет — никогда не стяжать земного богатства, а сам в то же время цепляюсь за надежду на скорые деньги, да и как тут быть: то, чем я ещё обладаю, тает ежедневно, словно лед на солнцепеке. Такое впечатление, будто сама судьба хочет доказать, что не по плечу мне мой обет, что она все едино покорит меня и принудит нарушить слово. Боже Всемогущий, не допусти, чтобы силы диаволовы сделали меня клятвопреступником! Или же Бог, в коего верим мы, люди, и на коего возлагаем свои надежды, сам… нет, не хочу думать так, да не станет мысль сия словом и не запечатлится она на бумаге… Волосы встают дыбом у меня на голове!

И вновь собрание за собранием, заклинание за заклинанием, множатся заботы и издержки, а я по-прежнему продолжаю призывать и молить ненасытного благодетеля, безоглядно принося ему в жертву все без остатка: здоровье, репутацию, состояние… Надо мной уже смеются мои же собственные протоколы, когда я бессонными ночами перечитываю их и мои воспаленные глаза в который раз прощупывают каждую строчку в поисках закравшейся ошибки, дабы открылось мне, каким способом и какой властью заставить зеленопламенного Ангела поделиться своими дарами, — за это я бы не пожалел и последней капли крови моего усталого сердца. И тогда, так и не сомкнув до самого рассвета набрякших век, обессиленный молитвой и бесплодными поисками, с пульсом, дающим перебои, и болезненно ноющими членами, разбитый и подавленный, я начинаю сомневаться даже в Тебе, Боже!.. Наступает новый день, но и он потерян: в таком состоянии заниматься столь тонким, требующим абсолютной сосредоточенности делом, как расшифровка криптографии Святого Дунстана, просто немыслимо, а тут ещё Келли… Осыпает меня упреками, дескать, я затягиваю работу и ставлю под сомнение конечный успех.

И вновь бесконечные ночи на кровоточащих коленях пред Тобою, Господи, — надрываю душу в глубочайшем покаянье и налагаю непосильные вериги клятв и обещаний оставить неверие и, укрепив дух, с твёрдостью непоколебимой ожидать посланца Твоего небесного, Зелёного Ангела. Или не ведомо мне, что тому, кто, лишенный стойкости и душевного величия пророка Даниила, брошенного в ров со львами, не сумел преодолеть искушения оставленностью и не выдержал ужаса бездны, нечего ждать и не на что надеяться в горнем мире! Для чего же я, жалкий и малодушный, призываю мир иной и его огненных посланцев, если, несмотря на их чудесные откровения, сомневаюсь и подозреваю?! И вместо чувства любви во мне разгорается чёрное пламя ненависти, и это только за то, что им по каким-то неведомым нам, простым смертным, причинам приходится откладывать исполнение своих обещаний?! Или не удостоился я чести говорить с Ангелом Божьим! Неужели засосала меня трясина бесчисленных духовных карл, коим в слепоте их убогой не дано в подобное поверить, не говоря уже о том, чтобы пережить? Нет, нет, разве не являлся мне сотни раз Ангел в блеске и славе своей неземной! А неисчерпаемая милость его, разве не обещал он мне — при первой же встрече! — исполнить сокровенные желания моей души, о которых, как и о всех муках моих и упованиях, ему, в безграничном всеведении его, было известно? Что же я, глупец и маловер, требую ещё от предвечного существа? Или все эти явленные мне знаки не свидетельствуют с очевидностью, что божественные силы и таинства сакральные готовы открыться и лечь в мои руки, лишь бы эти пальцы не дрожали, как у немощного старца, и не сыпались меж них бесценные сокровища, подобно песку морскому? Разве не открывает и не завершает наши собрания Жертва Господа, Святое Причастие, и жаркая молитва к Вершителю судеб наших избавить нас от лукавого? И не оповещает всякий раз сияние неземное об огненном посланце? А все эти невероятные феномены? Когда Келли в экстазе, подобно апостолам в Троицын день, начинает вещать на многих неизвестных ему ранее языках! И всё здесь чисто, без обмана: уже давно я самым тщательным, скажу больше — пристрастным образом проверил и убедился, что Эдвард Келли едва-едва владеет латынью, а о греческом, иудейском или арамейском, на которых он изъясняется, когда снисходит на него, и говорить нечего. А ведь такие феномены — верные признаки духовного совершенства и избранничества; часто бывает у меня такое ощущение, что устами простеца Келли глаголют величайшие умы древности: Платон, царь Соломон, Аристотель, Сократ и Пифагор! Что же я, скряга, извожу себя нетерпением и теряю надежду, если церемонии, необходимые, чтобы духи стали видимыми и слышимыми, необычайно дорогостоящи и оставляют широкие прорехи в моей тощей мошне? Надо ли скупиться, если Келли по распоряжению Зелёного Ангела заказывает в Лондоне редкие ингредиенты, без которых не обойтись при создании Камня, к тому же чем глубже проникнем мы в криптограммы Святого Дунстана, тем всё более тёмными и таинственными становятся рецепты? А тут ещё, благодаря хвастливой болтовне Келли, распространился слух о наших успехах на поприще алхимии, и мой замок в Мортлейке постепенно превратился в нечто вроде постоялого двора для моих прежних дружков. Сил на то, чтобы положить конец царящему в доме свинству, у меня уже нет; будь что будет, решил я и обреченно покорился, вперив взгляд свой в будущее, как птица, парализованная глазом змеи. Не знаю, чем в скором времени кормить жену и ребёнка, ибо Келли день ото дня всё больше предается вину и расточительству. И я вынужден уступать, когда он требует золота, а это значит — новые и новые порции алой пудры; с каждым днём драгоценной эссенции становится всё меньше, и мне не остается ничего другого, как только с ужасом констатировать этот факт. Сейчас все мои помыслы направлены на то, чтобы с помощью Зелёного Ангела — к великому сожалению, его советы и намеки чрезвычайно темны— постигнуть тайну книги Святого Дунстана, прежде чем «Алый Лев» иссякнет полностью!

Между тем поползли и распространились слухи — вскоре они достигли ушей королевы Елизаветы, — что я спознался с нечистой и что по ночам замок мой наполняют призраки и демоны. При дворе сплетни эти вызывали скорее насмешки, чем серьёзную озабоченность, зато здесь, в провинции, среди суеверного люда, они таили в себе угрозу нешуточную. Прежнее подозрение, что я по наущению дьявола предаюсь занятиям чёрной магией и некромантией, получило новую пищу и обернулось против меня поначалу злобным ворчаньем. Старые враги навострили уши. Итак, на меня, многократно отмеченного дворцовыми лаврами, поверженного любимца королевы, всё ещё опасного знатока придворных интриг, ловящего в свои паруса изменчивые ветры высокой политики, была устроена настоящая травля; а если точнее, старый униженный завистник, трусливый и коварный клеветник воспрял, и теперь этот стоглавый аспид пытался уязвить меня своими ядовитыми жалами.

И пока мы здесь, при закрытых дверях, молим небо о ниспослании света в наш бедный, блуждающий в потёмках разум и ищем тайный путь, дабы человек мог возвыситься над самим собой и сбросить наконец с себя проклятье смерти и жизни животной, снаружи, за стенами Мортлейка, сгущаются адские тучи и всё вокруг жаждет погибели моей!..

Часто, о Господи, вера моя колеблется и гложут меня сомнения в истинности призвания моего… Неужто прав был Гарднер, когда в пылу спора упрекнул меня, что я хочу вырастить дерево, не бросив в землю семян! Если бы знать, где мне искать его, единственного моего друга, покинувшего меня в гневе, я бы, полный раскаянья, призвал его и, как дитя, склонил бы мою старую усталую голову ему на грудь… Но и это, увы, уже слишком поздно…

Силы Келли растут с моей слабостью. Ему я передал бразды правления в доме. Яна молча смирилась с этим; уже давно следит она за мной с тревогой и сочувствием. Только благодаря её стойкости я ещё держусь на плаву. Хрупкое, субтильное существо, тем не менее её взгляд проникнут спокойным мужеством. Кажется, все помыслы её сосредоточились единственно на моем благополучии. Без неё, без её дружеского участия крестный мой путь был бы во сто крат мучительней… И что особенно странно: чем более усталым, изможденным и бессильным становлюсь я, тем день ото дня прибывает сил у Келли, и не только физических — растут и его паранормальные возможности; вот и Зелёный Ангел, да и сопутствующее ему призрачное дитя — плоть их тучнеет и наливается соками, делается всё более вещественной и настоящей! Невольно приходят на ум библейские слова Иоанна Крестителя: «Ему должно расти, а мне умаляться»[40]. Быть может, сей таинственный закон высшего мира распространяется и на мрачные порождения преисподней? Если же это так, то помилуй меня, Господи! Ибо тогда Келли — это тот, кто растет, а я… И Зелёный Ангел тоже… Нет! Нет! Лучше об этом не думать…

Лихорадочные сны… Они преследуют меня ночи напролет, а химерические надежды медленно, но верно изводят днем… Но чем больше хирею я сам, чем больше расползается по швам моё хозяйство, тем величественней становятся явления Ангела Западного окна, когда наступает время ущербной луны: всё богаче и пышнее его одежды, в золоте и драгоценных каменьях предстает он нашему взору. О, если бы какой-нибудь, пусть самый крошечный, лоскуток с его мантии случайно оторвался и остался нам, мы бы до конца своих дней были избавлены от забот о хлебе насущном.

А с недавних пор чело его украсили огненные рубины, такие алые, что часто с болью и ужасом вспоминается мне израненный терниями лик Спасителя в сиянии славы Своей неземной. А эти сверкающие капли пота! Им поистине нет цены, ибо они. чистой воды алмазы, увы, в отличие от той соленой влаги, что стекает у меня по щекам в бессонные ночи… О Боже, прости мне дерзость мою, но почему ни одна из этих драгоценных алых или прозрачных капель не оросит порог моей нищеты!

Я жду… и жду… и жду… Время уподобилось теперь для меня женщине, терзаемой родовыми схватками, которая никак не может разрешиться от бремени и молит об избавлении бесконечным, ни на миг не затихающим, истошным воплем… Я закармливаю себя надеждой — но пища эта раздирает чрево моё. Я пью обещания — но умираю от жажды. Когда, когда смогу я сказать: исполнилось?!

Теперь, когда мы вплотную подошли к приготовлению красной тинктуры, не проходит и дня, чтобы Зелёный Ангел не обещал нам раскрыть тайну Камня, венчающую наш труд. Но ночь следовала за ночью, собрание за собранием, а посулы оставались посулами, потом наступало новолуние, и всё откладывалось на месяц… А там новое условие, новые приготовления, новая жертва, когда последние средства летят на ветер, и в конце концов — в который уже раз! — низвержение в чёрную бездну надежды и безоглядного доверия…

Опять слухи, один нелепей другого, распространились среди местных, и мне уже кажется, не лучше ли несколько приоткрыть завесу и продемонстрировать приглашенным — не важно, хорошо или плохо они настроены, — что мои алхимические штудии и экзерсисы не имеют ничего общего с чёрной магией. Хотя бы немного, а этим я все же укорочу ядовитый язык клеветы, по крайней мере можно будет спокойно спать, не опасаясь, что в один прекрасный день слепая ярость кровожадной черни обрушится на Мортлейк! Поэтому вчера я наконец уступил настойчивым — пожалуй, даже излишне — просьбам графа Лестера, который, похоже, всё ещё хранит ко мне какие-то остатки благорасположения, и пригласил его и небольшую компанию придворных вельмож, любопытствующих собственными глазами убедиться в тех чудесах, которые тут у нас творятся, пожаловать в Мортлейк…

Итак, Лестер, прихватив с собой польского князя Альберта Ласки, прибыл ко мне в замок, и все уголки и закоулки заполнились их гомонящей челядью. Но всю эту ораву надо было как-то кормить, я уж не говорю об издержках на содержание их господ, соответствующее высокому сану этих избалованных роскошью аристократов. Опять пришлось запустить руку в награбленное у Святого Дунстана, но Келли лишь посмеивался, бормоча что-то себе в бороду: уж он-то свою добычу ощипает всю, до последнего перышка! Угадав, что у него на уме, я стискиваю зубы. Через какую только грязь, гнусность и преступления мне не пришлось пройти в неустанных поисках истины! Но что вся эта мерзость по сравнению с той, которой измарал меня этот бродячий аптекарь, лишь слегка задев своим рукавом?!

Хаос в доме и моей душе растёт день ото дня. Что-то во мне размагнитилось, и я теряю ориентацию… Всё больше и больше уклоняемся мы куда-то в сторону… В моих протоколах значится, как проходили ночные собрания с участием господ из Лондона. Бестолковая мистическая игра в вопросы и ответы — вот и всё, что я могу сказать о той наглой комедии, которую с недавних пор затеяли Келли и зелёное призрачное дитя. О бессмертии, «Гренландии», королеве, короне и о прочих высоких материях речь уже и не заходит, равно как не заходит и о чисто оперативной стороне дела: о способах приготовления соли и эссенции, — светская пустая болтовня и капризные прихоти придворных вельмож обратили углубленную сосредоточенность наших собраний в полную противоположность, и под сводами башни раздаются теперь лишь вопросы о смехотворных интригах и честолюбивых прожектах — польский воевода оказался чрезвычайно охоч до всей этой мишуры, — по-моему, господа перепутали Мортлейкскую башню с берлогой Эксбриджской ведьмы и хотели, чтобы мы на манер ярмарочных шлюх гадали им на вареве из их нечистот. А Келли знай себе впадает в экстаз, как и тогда, когда его устами вещали Аристотель, Платон и царь Соломон, только теперь с его губ слетают лакейские сплетни и холуйские байки камердинеров, вхожих в королевские спальни…

Мерзость!.. Мерзость и ещё раз мерзость!.. И я даже не знаю, что вызывает у меня большее отвращение!..

После каждого такого сборища я поднимаюсь оплёванный и опустошенный, так что ноги едва меня держат; зато «земляная», брутальная сила Келли из ночи в ночь растёт как на дрожжах; всё более самоуверенной и высокомерной становится его манера держаться. В моём доме он уже не гость и не скромный фамулус, скорее теперь это я всего лишь прислужник чудесным способностям его, раб растущих претензий и требований наместника Зелёного Ангела, приживал, которого терпят только из милости…

А дабы я не питал никаких иллюзий относительно глубины моего позора, он, Келли, оплачивает теперь издержки на содержание моих гостей; оплачивает их же деньгами — прежде всего князя Ласки, располагающего сказочным богатством, — которые берёт за свои предсказания, освященные именем Ангела Западного окна. Таким образом, я и моя семья живём за счет подачек шарлатана! Да, да, шарлатана! Ибо для меня уже не секрет, что Келли на ночных собраниях не гнушается прибегать к обману и лжесвидетельству: измененным до неузнаваемости голосом он вещает лишь то, что в своем ненасытном тщеславии желают услышать вопрошающие его вельможные болваны и что льстит их безграничному честолюбию. В своей наглости он от меня и не скрывал, что шельмует, а когда я попробовал его окоротить, с циничной усмешкой осведомился, на какие средства милорд собирается кормить всю эту блистательную компанию, уж не на те ли несметные богатства, которые выручит за свое собственное спальное ложе, заложенное — хе, хе, каков каламбур! — старьевщику? Но больше, чем унизительное чувство причастности к блефу какого-то мелкого шулера, меня мучает вопрос: как Зелёный Ангел и призрачное дитя терпят, чтобы в их присутствии, на их глазах и от их имени совершалось столь гнусное надругательство над Провидением?! Ведь десятки раз они были живыми, видимыми и осязаемыми свидетелями этого кощунства!.. Все эти мысли, подобно опустошительному самуму, проносились в моей голове, и видел я, как разверзаются врата преисподней, готовые в любую минуту поглотить меня: разоблачение Келли будет означать мой конец, ибо никто не поверит, что я невинен и не связан с ним. Ведь даже в собственных глазах я уже таковым себя не считаю!..

А приглашения из Лондона становились всё более настойчивыми: восторженные похвалы, кои расточал в наш адрес поляк Ласки, распаляли любопытство королевы Елизаветы; теперь она уже требовала, чтобы я не таил посланцев высшего мира и распахнул перед ней дверь в небесные иерархии. Как быть? Отказ в данном случае чреват последствиями самыми непредсказуемыми, уверен, очень многие не дали бы и ломаного гроша за мою жизнь. Так что, пусть Келли и в её присутствии ломает комедию? Нет, это уж слишком! Здесь, Джон Ди, ты подошёл к своему пределу, дальше ходу нет! За этой чертой твои легкомысленные заблуждения и малодушные уступки становятся преступлением! Великое таинство Бафомета такого не прощает!

О, лучше бы мне никогда не записывать сны!.. Правы великие посвященные древности: для того, кто записывает или рассказывает свои сны, они превращаются в реальность!.. Вот и человек с отрезанными ушами, разве не облёкся он плотью после того, как приснился мне, а моё блудливое перо закрепило это событие на бумаге? И теперь, сбросив покровы сна, стоит предо мной в неприглядном образе моего компаньона Келли!.. Вновь и вновь всплывают в памяти моей Бартлет Грин и Маске, эти осквернители могил, кладбищенское воронье… Неужели епископ Дунстан, вместо того чтобы обрушить на их грешные головы громы и молнии, сделал этих святотатцев вершителями своей карающей воли?.. Жертва рокового стечения обстоятельств, я теперь, как каторжник, осужденный на пожизненное заключение, буду таскать на моих закованных в железа ногах эти проклятые шары, слоновая кость которых давно превратилась для меня в тяжкий свинец…

В скором времени из Лондона прибыл гонец с очередной эпистолой от королевы, в коей Её Величество в последний раз предлагала мне и Келли явиться ко двору и там, в почетном присутствии избранных вельмож, заклинать Зелёного Ангела… Как выяснилось потом, польского воеводу разбила подагра и на нас возлагалась важная государственная миссия: выпытать у Бессмертного действенное средство для больной ноги!

Увы, судя по всему, мои самые мрачные прогнозы оправдываются: путаница и хаос! заботы и осложнения! позор и крушение!..

Приказу королевы пришлось подчиниться и спешно отбыть в Лондон… При дворе нас ожидал пышный прием, но какой ценой оплатила душа моя всё это великолепие!..

Елизавета настояла, чтобы магическая церемония состоялась немедленно; никаких видимых глазом явлений не было, лишь устами впавшего в прострацию Келли вещали два духа, назвавшиеся Джубандалаком и Галбахом, которые заверили поляка, что он не только вскоре полностью излечится, но и станет турецким султаном. Елизавета с трудом сдерживала язвительный смех, и я видел, как мучительно долго томилась она, с нетерпеливой, мстительной жадностью ожидая, когда представится оказия затеять со мной прежнюю жестокую игру в кошки-мышки; но вот теперь душа её при виде того, как я, жалкий червь, пресмыкаюсь на дне позорной ямы унижения моего, преисполнилась неизъяснимым сатанинским наслаждением.

И что её только толкает на подобные забавы?.. Неисповедимое Провидение!.. Это ли не залог нашего грядущего мистического соития?! Это ли не обещание достойного завершения пути к Бафомету, увенчанному короной с вечно лучезарным кристаллом?!