ГЛАВА 1

В 16.00 в кабинете директора швейной фабрики Леонида Федоровича Чабанова зазвенела «вертушка».

– Через два часа я буду свободен, – раздался в трубке бархатистый голос губернатора области Моршанского, – у тебя все без изменений?

– Да.

– Тогда в 18.20.

– Хорошо.

Леонид Федорович положил трубку и тут же задребезжал сигнал городского телефона.

– Да?

– Леня, – голос жены был полон такой боли, что Леонид Федорович мгновенно покрылся испариной.

– Что, что с тобой, Аннушка?!

– У нас… Я… Приезжай, – едва проговорила она и с грохотом уронила трубку на рычаги аппарата.

Чабанов рванул ворот рубахи и выскочил из кабинета. Секретарша вскинула голову, но директор уже скрылся за дверью приемной.

Володя, шофер директорской машины, так был поражен видом шефа, появившегося на ступенях заводоуправления, что почти мгновенно сорвал с места и «швырнул» мерседес навстречу бегущему Чабанову.

– Домой, гони;

Они неслись, не разбирая сигналов светофоров, и через семь минут Чабанов уже был на пороге своей квартиры. Жена полулежала в кресле, у телефона.

– Аня?! – Крикнул Леонид Федорович.

Она подняла голову и, беззвучно открыв рот, махнула рукой в сторону секретера. Володя откинул крышку шкафа и стал искать велериану. Чабанов упал на колени перед женой. В ее ледяных руках была зажата какая-то бумажка. Он потянул ее к себе. На обрывке какого-то бланка было написано:

« Уважаемый Леонид Федорович! Ваша внучка у нас. Мы готовы доставить вам радость общения с ней за двадцать пять тысяч долларов. Ждем деньги завтра в полдень за пристанью, у «Домика». И без шуток.»

– Анна Викторовна, – Володя протянул стакан, – вот валерианка, выпейте.

Чабанов сжал бумагу в руке и сунул ее в карман. Жена открыла глаза.

– Леня, – она потянулась к нему и слезы хлынули на ее щеки. Он обнял ее.

– Как же ты меня напугала. Не нервничай, – его голос был полон нежности и волнения, – сейчас Володя привезет Исаака Львовича и все тут же пройдет.

Она хотела что-то сказать, но муж, не отпуская ее головы, повернулся к шоферу:

– Володя, пожалуйста.

Тот кинулся к двери:

– Я сейчас, мигом слетаю.

Леонид Федорович подышал в холодные руки жены, поцеловал ее глаза.

– Ну, как ты, Аннушка?

– Леня, там, – она стала трогать руками колени, – тут написано.

– Я прочел, не волнуйся, скоро Марина будет здесь. Только скажи: где ты ее подобрала или кто передал тебе бумажку и как ты потеряла внучку?

– Господи, Леня, оставь меня, позвони в милицию. Эти бандиты, они ведь не шутят, а она такая маленькая…

– Я сейчас же позвоню, – он вытянул руку из кармана и с трудом расправил сжатые в кулак пальцы. Мгновенье смотрел на посиневшую ладонь, – в ФСБ.

– Может быть, лучше сразу отдать им эти несчастные деньги? Мы сможем продать дачу, машину, вещи, – голос жены потерял силу. Сдерживая рыдания, она вцепилась зубами в руку, – только бы внучку не тронули. Леня, надо сейчас же собрать деньги, слышишь? У них же нет ничего святого. Ленечка, почему ты возишься со мной, брось, главное – это Марина.

– Успокойся, милая, успокойся, чтобы начать поиски, я должен, хотя бы, знать как это произошло. Ответь мне, пожалуйста.

Женщина судорожно всхлипнула, отпила немного лекарства.

– Она захотела персиков, и я побежала на рынок. Марина просилась со мной, но я уговорила ее остаться дома, не хотела таскать ребенка по жаре. Дала ей альбом с красками и побежала. Ну, сколько меня не было? Минут тридцать – бегом туда, бегом обратно. Зашла, зову ее, а она не откликается. Телевизор работает, а ее нигде нет. Я по-началу решила, что она спряталась, чтобы поиграть со мной. Потом пригляделась, а на экране приклеена эта записка, – женщина снова принялась искать бумажку.

– Она у меня, ты рассказывай дальше.

– Что рассказывать?! Я прочла и не знаю как добралась до телефона.

Он погладил ее по голове.

– Аннушка, ты точно помнишь, что закрывала дверь?

– Конечно, только она уже открывает ее, подтаскивает стул и открывает.

– Так, – он еще раз внимательно изучил записку, – у меня к тебе просьба: ляг в кровать, сейчас приедет Исаак Львович. Он тебя посмотрит и сделает все необходимое. От тебя требуется только одно – не волноваться. И еще – никому, никогда не рассказывать об этом случае.

Она вскинулась всем телом.

Леонид Федорович нежно поцеловал жену.

– Аннушка, ты перестала верить в мои силы? Через пару часов Маринка будет дома, а сейчас иди в кровать, мне нужно позвонить.

Он проводил жену в спальню и пошел в свой кабинет. Некоторое время Чабанов стоял, потирая лоб пальцем, потом резкими рывками стал крутить телефонный диск.

– Сергей, – Леонид Федорович говорил спокойно, четко отделяя слова одно от другого, – нам нужно срочно встретиться. Нет, пока не надо. Там решим вместе. Жди меня в привокзальном ресторана через двадцать минут. Все.

Чабанов дождался врача , улыбнулся жене и вышел из дома. Володю он попросил остаться здесь, а сам вывел из гаража свой «жигуль». Сначала Чабанов заехал в «Черемушки» к знакомой старушке. Он взял у нее небольшой бумажный пакет и только потом направился к ресторану. На стоянке он оставил в машине пиджак, снял галстук, расстегнул рубашку и, перебросив через плечо серую джинсовую куртку, вошел в ресторан.

Зал был полон. Только у служебного столика стоял стул, на котором лежала большая пачка чистых скатертей. За этим столом сидел высокий блондин, стремительно уплетавший жаркое. Леонид Федорович решительно направился к этому столику. Он еще не прошел и половины пути, как скатерти исчезли и на столе появился новый прибор. Чабанов сел, плеснул в рюмку немного коньяка, но пить не стал. Он достал из кармана узкий листок с требованием выкупа и незаметно расправил его перед соседом. Тот окинул лист цепким взглядом и тут же встал. Поправляя стул, он прошептал:

– Мне нужно два часа.

– Час, подключи сколько угодно людей.

– Хорошо.

Часы показывали 17.20, когда блондин снова появился в дверях ресторана. Чабанов встал и пошел к выходу. Леонид Федорович шел немного впереди, а плечистый – чуть сзади.

– Саня-волк, – блондин говорил, почти не открывая рта, – Сегодня он брал у одного из наших машину. Сам ездил за ней, наверное, предложил поиграть. Когда они выходили из машины, он что-то рассказывал , а она смеялась. Девочка у него дома. На днях его жену положили в больницу. Он попросил снова пригнать машину в 20.00, похоже, хочет залечь в какую-то берлогу. Псих, но авторитетен и не глуп. Видели пистолет. С оружием обращаться умеет – участвовал в вооруженных ограблениях. Триджы судим. Первый раз – за драку, потом – бандитизм. Живет на улице Суворова двадцать три, в сороковой квартире. Третий этаж, окна на юг, голубые шторы, на кухне кактус. Я вызвал ребят, решил брать сразу с трех сторон – дверь, спальня и большая комната. «Волк» и моргнуть не успеет…

– Нет, я пойду один.

– Он же псих, черт его знает, что может выкинуть.

– Вот тогда вы и будете брать. Я думаю, что мне десяти минут хватит, засеки время, если не выйду, тогда иди сам.

Блондин чуть прижался к боку Леонида Федоровича. Тот почувствовал на своем бедре твердый предмет.

– Возьмете с собой?

– Сдурел?

– Газовый.

– Нет, уж, уволь. Как его зовут?

– Александр Васильевич Семенов.

– Работает?

– Числится слесарем в ДУ-12.

Леонид Федорович направился к своей машине. Выворачивая со стоянки, он увидел, что Сергей сел в свою «хонду» и, отпустив Чабанова метров на тридцать, тронулся следом.

Улица Суворова была застроена небольшими частными домишками. Среди них выделялись три кирпичные громады пятиэтажных «хрущоб» . Двадцать третий дом стоял параллельно дороге . Чабанов прижал свою машину к бордюру и остановил ее. «Хонда» проехала вперед и встала за углом. Леонид Федорович заметил, что пожарные, мывшие машину-лестницу, проводили «хонду» внимательными взглядами и перестали смеяться. Чабанов аккуратно закрыл дверцу и, удобнее перехватив пакет, пошел к дому. Сороковая квартира не имела глазка.

« Ну и прекрасно», – подумал Чабанов, нажимая кнопку звонка.

Дверь распахнулась, и Леонид Федорович увидел, что у невысокого кряжистого мужчины, открывшего ее, брови полезли вверх.

– Здравствуйте, Александр Васильевич, – уважительно произнес Чабанов и, решительно отодвинув хозяина, вошел в квартиру.

Тот автоматически ответил на приветствие и теперь стоял, напряженно вслушиваясь в тишину на лестничной клетке.

– Вы меня знаете, – Леонид Федорович стоял, не шевелясь, чтобы резким движением не вызвать хозяина на какой-нибудь отчаянный шаг, – поэтому представляться смысла нет.

Тут он увидел в дверной щели карий глаз своей внучки и моргнул ей. Она с визгом выскочила из-за двери и кинулась к Чабанову.

– Деда, а мы с дядей Сашей в прятки играем. Ты тоже будешь с нами играть?

– Конечно, – Леонид Федорович одной рукой прижал к себе внучку, а другой протянул Семенову бумажеый пакет.

– Здесь все, что вы просили.

Мужчина взял пакет, опять прислушался к тому, что происходило на лестнице и покосился в сторону спальни. Его лицо было спокойным, но пальцы бились в мелкой дрожи.

« Пистолет, – понял Чабанов, – в спальне лежит его пистолет и он вычисляет успеет ли к нему допрыгнуть.»

– Я пришел поговорить с вами, Александр Васильевич, хочу сделать вам интересное предложение. – Леонид Федорович отпустил внучку.

– Пойди, лапочка, еще немного поиграй, мы тут с дядей Сашей поговорим.

– Вы не возражаете? – Он повернулся к хозяину. – Только, может, в комнату пройдем, двери у вас больно тонкие.

Семенов перевел дыхание и ткнул пальцем в сторону спальни:

– Лучше сюда.

В узкой комнате стояли большая кровать, старый платяной шкаф и трюмо. Хозяин, не спуская глаз с гостя, быстро прошел к кровати и сел. Он, сам того не замечая, сначала протянул руку к подушке, а уже потом – к стулу, стоящему у зеркала.

– Садитесь. Здесь? – Он попытался пальцем проткнуть бумагу пакета.

– Там в два раза больше, чем вы просили. Я предлагаю вам работу, поэтому заплатил за квартал вперед. От вас потребуется немного. С этого дня вы и самые верные и неболтливые ваши друзья станете вести себя незаметно и будете всегда готовы выполнить любое мое задание. Любое – Чабанов выделил голосом последнее слово. За это вы будете получать деньги. Я знаю, что ваша жена сейчас в больнице.

Семенов рывком сунул руку под подушку.

– Я думаю, что мы договоримся без оружия. – Леонид Федорович насмешливо смотрел в глаза своему собеседнику. – Говоря о жене, я хотел только спросить вот что: она читает ваши письма? Ну, какие-нибудь записки, которые вам присылают ваши приятели?

– Нет, – буркнул Семеном, убрав руку из-под подушки, – она у меня не любопытна.

– Вот и чудненько. Значит, когда вы понадобитесь, вам передадут письмо, подписанное любой фамилией, но неприменно с именем, – Чабанов прислушался к звонкому голосу внучки, что-то певшей в гостиной, – Марина. В память о вашей неудачной, но выгодной шутке. Вы сделаете все, что там будет написано. За выполнение задания оплата отдельно. Ясно?

Леонид Федорович поднялся:

– Марина, нам надо ехать домой.

Он вышел в коридор, взял на руку внучку и уже за порогом опят повернулся к Семенову.

– Я надеюсь, мы договорились? И еще, навсегда забудьте обо мне и моей семье. Договорились?

– Заметано.

Спускаясь по лестнице, Чабанов посмотрел на часы. У него в запасе оставалось еще две минуты. На улице он увидел, что пожарные уже развернули лестницу. Сергей, взглянув на Леонида Федоровича, бросил сигарету и пошел к своей «хонде». Лестница стала складываться, пожарные забрались в машину. Чабанов бережно усадил внучку на заднее сидение и поехал домой. Ровно в 18.20 он был на месте встречи с губернатором. Тот, еще со времен своей комсомольской работы, был дружен с Леонидом Федоровичем и тот час понял, что у него что-то произошло.

– Как себя чувствует Анна Викторовна?

– Сегодня был сердечный приступ, но все, слава богу, обошлось.

Моршанский положил руку на плечо Чабанова и сочувственно вздохнул. Тот, чуть опустив уголки рта, спросил:

– Петя, ты, по-моему, засиделся на области, пора бы и повыше перебраться, – Леонид Федорович, не моргая смотрел на губернатора. Моршанский смущенно кашлянул:

– Я не против, но как решат в «Белом Доме» .

– Положительно, – снова усмехнулся Чабанов и тронул машину. Он смотрел вперед и молчал.

« Оказывается и меня можно схватить за кадык, – думал он, – а ведь все это время мне казалось, что во всем крае нет человека сильнее и могущественнее меня.»

Задумавшись, он проскочил перекрестрок на красный свет. Постовой милиционер поднес было к губам свисток, но узнав губернатора, бросил ладонь к козырьку.

«Дурак, – усмехнулся Чабанов, – меня надо приветствовать, я тут главный.

Подумал и одернул себя:

Главный, а какой-то бандит не побоялся прямо из дома украсть внучку и чуть жену не убил. Может зря я этого Семенова к себе взял, может, вернуться, послать Сережку и вытянуть из этого подонка по капле его поганую жизнь… Чушь, вот если бы это было сделано на Центральной площади, тогда это урок и удовольствие, а так – это пошлое убийство. Нет, уж, пусть лучше в моей коллекции будет и профессиональный грабитель.»

Чабанов круто вывернул руль, объезжая землю, высыпавшуюся из кузова идущего впереди грузовика. Он выругался и посмотрел на своего пассажира. Тот дремал в углу салона.

« Где-то за «бугром» можно было бы завести телохранителей, а тут это лишняя реклама, которая мне не нужна.»

Чабанов въехал в узкую улочку и через минуту остановился у маленького бревенчатого домика. Их тут ждали. Леонид Федорович заглушил мотор.

– Вставай, засоня , приехали.

– « Засоня», – передразнил, выбираясь наружу, Моршанский, – сам надулся и молчит, а я что должен делать?

– Правильно – отдыхать?

Они вошли в беленую русскую баньку.

– Послушай, все давно парятся в саунах и только мы с тобой ездим в дедовскую баньку.

– Петя, ты не прав. Влажный пар полезнее сухого. Ты еще скажи, что все возят сюда девочек и пьют с ними коньяк.

– А что?

– Нет, дорогой мой, для этого существуют загородные резиденции ответственных работников, – Чабанов коротко хохотнул, – а парная лечит душу и тело. Так что давай не будем смешивать удовольствие со здоровьем. Тебе разве мало Леночки, Кати и Заремы?

– Да, нет, я просто тебя хотел завести.

В парной пахло хлебным квасом. Чабанов сразу лег на верхнюю полку и попытался отделаться от неприятных мыслей, но воспоминания упрямо возвращали его в апрель восемьдесят третьего, когда он решил к деньгам добавить мощную Организацию.

– Прошло больше пятнадцати лет, – задумавшись, он произнес эту фразу вслух.

– Не понял, что ты сказал? – Моршанский стонал под руками молчаливого массажиста.

– Тебе показалось, парься, парься…

Эта мысль пришла к нему на даче. Он приехал сюда, чтобы немного отвлечься от работы. Ковыряясь в земле, он отдыхал от всех городских дел и поэтому каждую субботу проводил за городом. В этот раз он успел порядком потрудиться и совсем было собрался перекусить, как к нему постучал бывший начальник областного управления внутренних дел, недавно вышедший на пенсию полковник Бегман.

Этот большой и сильный человек никак не мог привыкнуть к своему новому положению, поэтому походил на мальчишку, потерявшего любимую игрушку. Чтобы хоть чем-нибудь занять себя, он перестраивал дачу. Сам перепланировал свой небольшой деревянный домик, перестелил крышу.

Вот и сейчас, увидя у своего порога соседа, Чабанов решил, что тому нужен какой-нибудь материал, но старик молча прошел к столу, налил в стаканы принесенную с собой водку и один протянул Леониду Федоровичу.

– Выпьем за здоровье хорошего человка, которого ныне начальствующие подонки довели до самоубийства.

Только сейчас Чабанов увидел, что Бегман потрясен до глубины души.

– То есть как до самоубийства, сколько ему было?

– Почему было?! – Вскинулся бывший полковник. – Он жив и дай бог, будет здоров, хотя на такое решиться…

Мужчина прикрыл глаза и опустил голову. Недобрая тишина повисла в комнате. Леонид Федорович выпил свою водку и поставил стакан на место. Бегман вздрогнул, вытер лицо и поднял голову.

– Лет пятнадцать назад я взял в свою опергруппу двадцатилетнего мальчишку, из которого получился прекрасный сыскарь. Храбрый, решительный оперативник, несколько раз раненый, награжденный орденами…

Бегман опять потянулся к бутылке, разлил оставшуюся водку, потом встал и отошел к окну.

– А тут в угоду сыночку одного местного чиновника его смешали с дерьмом. Этот сопляк решил стать Шерлок Холмсом, но чтобы сразу – в начальники и присмотрел себе место Кости. Вот его и… Меня на пенсию отправили, а его – в петлю. Гады, гады!

Чабанов неожиданно для себя почувствовал волнение, которое охватывало его перед приходом решения какой-нибудь ранее задуманной задачи.

« Черт, – сжался Леонид Федорович, – вот это идея!»

– А кто он, – Чабанов сохраняя видимое равнодушие, повернулся к Бегману, – расскажите мне о нем поподробнее, может быть, я ему помогу?

ГЛАВА 2

Свое появление в городе известный рецидивист Кот отметил двумя выстрелами в постового милиционера, сержанта Виктора Величко. Начальник опергруппы областного управления внутренних дел капитан Беспалов узнал об этом через полчаса после происшествия. Когда он приехал в госпиталь, Величко готовили к операции. Офицер, молча отстранив, ругавшуюся медсестру, прошел в операционный блок. Он шел к лежащему на операционном столе сержанту и не замечал, что его ботинки оставляют черные отпечатки на ослепительно белых дорожках операционной.

Главный хирург, держа на весу руки, на которые ему только что надели стерильные перчатки, направился было навстречу капитану, но на лице того было что-то такое, что врач, не дойдя пары шагов до Беспалова, остановился.

– Извините, товарищ капитан, надо было вам позвонить, но я немного не достал до него. – Раненый заговорил, не дожидаясь вопроса офицера, – Я же не знал, что он сразу начнет стрелять.

Беспалов, сдерживая дрожь в пальцах, смотрел в мутнеющие глаза сержанта и чувствовал растущую в груди боль.

– Да, – как будто вновь удивляясь этому, добавил Величко, – пистолет был взведен, поэтому я не успел. Мне бы еще шаг, и он бы не ушел, извините…

– Не волнуйся, Витя, в этот раз Кот от меня не уйдет. Скажи, я не понял, откуда он достал пистолет?

Капитан сам не знал для чего задал этот вопрос. Ему вдруг показалось, что сержант будет жить до тех пор, пока чувствует себя на службе.

– Из кошелки, обычной плетенной из вьетнамской соломки кошелки. Моя жена ходит с такой же.

Хирург двинулся к столу, кивнув операционной сестре.

Только тогда капитан понял, где он находится и пошел к двери.

– Спасибо, солдат, я не казни себя, этого зверюгу взять трудно. Выздоравливай.

Уже на пороге комнаты капитан обернулся и посмотрел на быстро чернеющие губы Величко.

« Это уже третий человек, убитый Котом, – он глотнул комок, – если они и в этот раз дадут ему срок вместо «вышки», я сам шлепну его.»

Пять дней капитан мотался по всем злачным местам, разыскивая бандита. На шестой – в управление позвонила женщина:

– Я его люблю, – заплетающимся голосом проговорила она, – а он с этой сучкой третий деннь возится, пугните его.

Дежурный совсем было хотел отделаться обычным советом: «разойдитесь», как женщина крикнула:

– Она же малолетка, зачем ей этот старый паскудник Кот?

Едва дежурный понял, что она сказала «Кот», как взмок от неожиданной удачи.

– А где он, – милиционер кашлянул и поправился, – они?

– Да, тут, на Баха тридцать восемь, в двадцатой квартире, где живет ее сестра.

Женщина что-то бормотала себе под нос, пересыпая слова бранью и подробностями деяний Кота. Дежурный говорил с ней, а сам давил кнопку телефонного вызова начальника опергруппы и боялся, что незнакомка сейчас поймет, что делает и кинется предупреждать бандита.

– Извините, сами-то вы где? – Он был готов выслушать всю историю ее жизни, лишь бы незнакомка не бросила трубку.

Беспалов ответил так, словно ждал этого звонка.

– Кот, – дежурный не успел произнести адрес, как услышал, что капитан вызвал группу захвата.

«Сам поедет», – позавидовал храбрости и силе Беспалова милиционер, но тут ему в голову пришла мысль об ошибке.

– Господи, – сказал он вслух и обрадовался, услышав в трубке городского телефона заплетающийся женский голос, который продолжал что-то говорить. – Мы вам обязательно поможем, быстро поможем, только скажите: «Как его зовут?»

Дежурный представил себе, что ему будет за ложный вызов опергруппы и даже закрыл глаза.

– Микиша, Толька Микиша, я с ним еще в школе была, а он с этой соплячкой бодается…

Дежурный перевел дыхание – это был Кот.

Беспалов сам сидел за рулем оперативной машины. Он вел ее без звукового сигнала по осевой линии, надеясь на свое умение и реакцию. Через десять минут группа была у дома на улице Баха. Троих оперативников капитан поставил под окна квартиры.

– Если спрыгнет с оружием, бейте его без слов, – приказал он, – Кот взбесился, и мы не имеем права с ним чикаться.

К двери подошли тоже втроем. За спиной капитана стоял его новый заместитель, несколько месяцев назад пришедший в милицию бывший секретарь райкома комсомола, мастер спорта по самбо Сергей Морозов.

– Его дружки – ваше дело, – Беспалов обернулся к товарищам. – Кота буду брать сам, разве только он сразу шлепнет меня, а так – не суйтесь и не путайтесь под ногами. Ну, что?

На мгновенье он остановился перед дверью:

– Церемониться времени нет, в крайнем случае новую поставим, – с этими словами капитан резким ударом ноги вышиб входную дверь и кинулся в квартиру. Из гостиной доносились стоны. На развернутом диване, покрытом сбившейся простыней, лежала худенькая, лет двенадцати – тринадцати, девчонка. Ее ситцевое платье было скомкано на шее, а над грудью качалась лохматая голова Кота.

– Падла, – он узнал Беспалова и кинулся к брюкам.

Капитан ударил его ногой. Бандит врезался в стену, но тут же снова кинулся к милиционеру. Тот, одновременно видя идиотскую от наркотического опьянения улыбку девчонки и белые от ярости глаза убийцы, представил себе на мгновенье, что все это может повториться и нажал на курок. Пуля швырнула Микишу к стене, он еще успел удивиться, но второй выстрел остановил сердце Кота.

– Вот и встретились, – сказал Беспалов, поднял опрокинутый стул и сел. Кровь забрызгала стену и вычернила простынь, на которой с той же приклеенной улыбкой все еще лежала полуголая девочка.

– Опустите ей платье, – заорал Беспалов, чувствуя, что сейчас произошло что-то неповторимое.

Морозов резким движением прикрыл впалый живот и острые коленки последней партнерши бандита Анатолия Микиши и, не глядя на своего начальника, отошел к окну.

Когда вернулись в управление, капитан сел писать отчет об операции по обезвреживанию опасного рецидивиста Кота, а старший лейтенант Морозов – рапорт о превышении командиром опергруппы разумной обороны. «Я бы взял его живым, чтобы судить советским, народным судом», – закончил свое произведение молодой милиционер. Потом он встал, подошел к Беспалову и протянул ему бумагу.

– Потом, – отмахнулся капитан, – дай закончить этот «роман» .

– Нет, – возразил заместитель, – это касается вас.

Беспалов, недоуменно глядя на молодого человека, взял лист, пробежал глазами ровные строки, поднял брови:

– Не понял? – Он снова опустил глаза к бумаге, прочитал внимательнее, осмотрел со всех сторон и положил на край стола.

– Больно ты прыток, комсомолец, у нас – война, и дерьмо сразу видно. Вот ты после первой крови и всплыл.

– Я написал правду, вы вели себя не как советский милиционер, а как палач, убийца.

– Ах, ты щенок, – поднялся в ярости Беспалов, но тут же сел назад, – что ты знаешь про Кота? На нем больше крови, чем в тебе мозгов. Если бы он достал из брюк пистолет, думаешь, он бы им орехи колол?

Заместитель усмехнулся. Казалось, что ему доставляет удовольствие состояние капитана.

– Не достал бы, а вы просто пристрелили его. – Морозов взял со стола свой рапорт и вышел. Беспалов со всего размаха грохнул кулаком по столу, выругался, потом опять принялся за свой отчет.

Через неделю капитана Беспалова за дискредитаию партии исключили из рядов КПСС. Вечером к нему пришел начальник областного управления полковник Бегман.

– Это я, Костя, – виновато улыбнулся он, когда Беспалов открыл дверь, – хочу немного посидеть у тебя.

– Входите, Наум Аркадьевич, – капитан протянул руку в сторону гостиной.

Полковник приложил палец к полным, резко очерченным губам:

– Не будем мешать твоим, посидим на кухне.

– Они уже спят, я один сижу у телевизора.

Бегман тряхнул большой седой головой и прошел вперед. Когда Беспалов вошел вслед за ним в кухню, на столе уже стояли две бутылки коньяка.

– Черный хлеб у тебя найдется?

– Сейчас чего-нибудь соображу.

– Не надо, давай хлеб и соль.

Беспалов весь вечер соображал как ему лучше выстроить свою защиту на бюро райкома партии, которое на днях должно было утвердить решение первичной организации об исключении его из рядов КПСС. Капитан решил вспомнить все свои заслуги и драться до последнего, потому что это был бой не за маленькую красную книжечку, а за любимую работу. Он знал, что обычно после исключения из партии человека выгоняли и со службы.

Приход умного и опытного начальника, которого Беспалов очень уважал, был кстати. Много лет назад именно он, тогда еще капитан, взял к себе в оперативную группу демобилизованного сержанта Беспалова. Все эти годы Бегман помогал и поддерживал его. Вот и сегодня Наум Аркадьевич был единственным человеком, который до последнего отстаивал капитана. Товарищи отмолчались, не желая портить отношения с парторгом, а тот, вместе с замполитом – настояли на исключении.

– Я собрался завтра зайти к вам, чтобы посоветоваться, – Беспалов поставил на стол тарелку с черным хлебом и солонку.

Полковник уже достал из серванта большие хрустальные фужеры и налил их до краев коньяком.

– Давай выстрелим в желудок, – он поднял фужер, – выпьем за тебя. Ты, Костя, еще молод и можешь все начать с начала. За тебя.

Большими глотками он опорожнил фужер, посыпал солью кусочек хлеба и стал медленно его жевать. Лицо полковника ничего не выражало, но Беспалов много лет работал с ним и, по некоторой суетливости движений, опустившимся уголкам рта, видел, что тот взволнован и чем-то сильно раздосадован.

– Знаешь, Костя, когда мы с тобой бегали за урками, все было проще и чище, – Бегман витеевито выругался и снова наполнил бокалы. – А ты помнишь, как после удачной операции, мы брали по литру на брата и ехали на речку, к вязам? Помнишь, в любое время года, ночь или днем, берем гада без потерь и – к вязам?

– Да.

– Хорошо-то как было. А помнишь Штыря – Ваську Курилкина? Он из-за дерева сунул мне пику в бок, а ты перелетел через меня и одним ударом свалил его?

Беспалов молча кивнул. Ему вдруг показалось, что они оба присутствуют на какой-то панихиде. Бегман снова выругался и поднял глаза на Беспалова. Они посветлели от выпитого, но не избавились от смертельной тоски.

– Я сейчас с бюро обкома. Они сами, не дожидаясь бумаг из управления и райкома, утвердили твое исключение и требовали, чтобы я отдал тебя под суд, как будто ты завалил не бандита и убийцу, а ответственного партийного работника. Я поднялся и спокойненько объяснил им, чтобы сделал на твоем месте, попадись мне Кот. Тут встает заворг, взяточник этот прыщавый, и говорит, что если всякий милиционер станет по своему разумению стрелять в людей, то скоро в городе останется одна милиция. Тут меня и понесло, я ему отрезал:

– Вам этого опасаться нечего, вы скоро будете молиться на небо в крупную клеточку.

Вдруг смотрю, Первый усмехается и карандашиком по пепельнице постукивает.

«Чувствую, – говорит, – что Наум Аркадьевич устал и ему пора подлечиться. Иначе он не стал бы защищать своего подчиненного, а отдал бы под суд, заменив молодым и более достойным человеком.»

– И только тут я, старый осел, все понял. Кто-то из них тянет этого бывшего комсомольского вожака, которого сделали твоим заместителем. А он, подлец, сразу твое место себе присмотрел и ждать не хочет.

Бегман откусил хлеба, налил в фужеры остатки коньяка.

– Костя, будь другом, внизу моя машина, скажи Коле, пусть еще литр привезет, – он привстал со скрипнувшего стула и полез в карман.

– Да, что вы, Наум Аркадьевич, у меня в холодильнике есть пара бутылок водки.

– Неси, – полковник опустился на стул и задумался, глядя в угол комнаты.

– Да, – продолжил Бегман, когда Беспалов вернулся с лоджии с водкой, – я ехал сюда и все время думал – может быть, надо было как-то потоньше, помягче с ними, но уж больно разозлил меня этот торгаш машинами. Одним словом, не выбирая выражений, я рассказал им все, что думаю по этому поводу и о делах, какие творятся в обкоме за спиной Первого. А с тобой я и сейчас хоть на самого черта. Налей, – он двинул фужер, – да не смотри на меня так.

Беспалову показалось, что в голосе полковника слышатся слезы. Он посмотрел в его глаза, но те были сухи.

– Слушай дальше. После моих слов о воровстве и коррупции в аппарате обкома, Первый опять постучал своим карандашиком и говорит: «Я думал, что коммунист Бегман болен, а он просто состарился и ему пора на пенсию. Как, товарищи, согласны?» Они, как пионеры, подняли руки. Вот так, Костя, с сегодняшнего дня я, можно сказать, на пенсии.

– Товарищ полковник, Наум Аркадьевич, а как же министерство? Разве они в обкоме могут решать кому и когда из состава МВД России уходить на пенсию?

– Против мнения обкома никто не пойдет. В лучшем случае могут перевести на другое место, но кому нужен старик? Никому. – Он опять задумался.

Беспалов смотрел на лицо своего друга и начальника и впервые видел, что он стар. На лбу морщины, щеки покрыты сеткой склеротических сосудиков.

– Да, зря я сунул палку в это осиное гнездо, похоже, Первый в курсе всех дел и имеет на этом свой процент, но ехать с этим в Москву, не имея твердых улик, бессмысленно. Хорошо, хоть они этого не поняли, иначе я не вырвал бы тебя из их пасти. Суда не будет, но из органов тебе придется уйти, – он положил руку на узловатые пальцы Беспалова, но тот этого не заметил.

Капитан только сейчас понял, что одним выстрелом он уложил не только Кота, но и себя, и Бегмана.

– Вот так, Костя, с завтрашнего дня ты в отпуску. У меня есть семейная путевка в Сочи, поезжай, отдохни, пока я тут все оформлю. Береги нервы и думай о том, что нам придется привыкать к новой жизни. У тебя, по-моему, высшая школа?

– Да, – Беспалов выпил волку и не почувствовал ее вкуса.

– Значит, можешь работать в школе учителем истории или где-нибудь юрисконсультом.

– Я – оперативник и другому не обучен. Могу ловить бандитов, нападать и защищаться, – глаза капитана походила на траурные флажки и полковник отвернулся от друга…

Вернувшись с курорта, изгнанный со службы капитан Беспалов долго не мог устроиться на работу. Складывалась странная ситуация: куда брали его – туда не хотел он, куда хотел он – не брали его. Он с удовольствием проработал целое лето в пионерском лагере, но в сентябре, выплачивая ему последнюю заработную плату, директор школы, руководившая лагерем, смущенно развела руками:

– Извините, Константин Васильевич, я хотела, чтобы мы работали и дальше вместе – вы прекрасный педагог, но в РАНО о вас и слышать не хотят. Уж очень их пугает ваше исключение из партии, – она опустила глаза, – но я хочу поговорить о вас в горкоме. Там работает одна из моих бывших учениц.

Беспалов представил себе, что ей скажут о нем и резко встал:

– Спасибо, я уже нашел работу по душе.

Опять начались хождения по предприятиям. Только зимой он устроился грузчиком на овощную базу и успокоился. Тут не надо было начинать с ученической должности и все было просто – разгрузил вагон, загрузил машину. Товарищи по бригаде сначала относились к нему настороженно, но убедившись, что бывшего капитана интересуют лишь мешки, да ящики с товаром, успокоились. Потихонечку в дом вернулся достаток. Только на душе у него было скверно. Беспалов продолжал видеть во сне погони и драки. Одно время он даже плохо спал – ему постоянно мерещился запах оружейного масла и сгоревшего пороха, но потом прошло и это. Домой он повадился ходить через товарную станцию. Неосвещенные пути, хрустящая тишина и безлюдье – давали ему возможность хотя бы в мыслях представлять себя на деле. Вступая в темноту, Беспалов по-привычке подбирался и начинал видеть, как в добрые старые времена, на все «сто». Иногда ему даже удавалось представить себе, что он крадется вслед за преступниками, и вот сейчас из-за катящегося с горки вагона на него бросится вооруженный грабитель…

Так продолжалось до самой весны. Темной апрельской ночью на самом выходе со станции он, к своей радости , услышал тяжкий хруст дерева и настороженный шепот.

– Кто там?! – Он рявкнул во весь голос, и сам удивился тому, как много радости прозвучало в нем.

Невидимые люди замерли, потом кто-то прошептал: «уходим – менты «. Трое, как определил по звуку шагов Беспалов, кинулись через соседний путь в глухой угол станции, а один, осторожно ступая по гальке, пошел к нему. Ему хотелось по-настоящему схлестнуться с группой воров. «С одним и делать нечего», – решил Беспалов. Бегали они плохо, поэтому он скоро догнал шумно дышащую группу. На ходу сбрасывая куртку, бывший капитан скомандовал:

– Стой!

Ему показалось, что они немного сбавили скорость. Тогда он швырнул куртку, свернутую в комок, в середину бегущих. Один из них спотыкнулся и полетел на землю. Беспалов, не снижая темпа бега, догнал их и рубанул ладонью сгустившуюся темноту и, по тому как рука почувствовала каменную твердь, понял, что попал в плечо. Но человек вскрикнул и бегущие впереди остановились.

– Да он один, сука, – произнес хриплый голос.

Беспалов, ощущая спиной стенку вагона, приготовился к драке. Его смутило лишь то, что голос говорившего показался ему знакомым. И тут вышла луна.

– Костя, ты? – Беспалов узнал своего бригадира.

– Я же говорил, что он – гнида, мусор поганый, – капитан понял, что случайно поймал на месте преступления своих товарищей – грузчиков.

– Гады, ворье, – прошептал он, чувствуя, что возбуждение ожидаемой схватки проходит.

– Продаст ведь, паскуда.

– Сунуть его под вагон, – глухо прозвучал голос бригадира, – и никто не узнает.

Они кинулись на него. Беспалов бил нападавших, отражая удары и отклоняясь от новых.

– Слабаки, дешевки, – ругался он, медленно отступая в сторону освещенного товарного перрона, – вам бы с детьми в кулачки играть, а не старого сыскаря щупать.

Когда до границы света и тьмы оставалось метров пять, он скорее почувствовал, чем увидел, что у них в руках появилось оружие. Ныряя под взмах чего-то длинного в руках бригадира, капитан увидел сверкнувший штык лопаты и понял, что они наткнулись на инструмент дорожных рабочих.

« Теперь в темноте против троих мне не устоять «, – решил он и, перекатившись под проходящим вагоном, выскочил на перрон. Беспалов увидел бегущих к нему дежурного по вокзалу и милиционера. Он вскинул руку, и тяжелый лом обрушился ему на плечи. Капитан успел упасть, чтобы смягчить удар и услышал над собой:

– Остановись, засудят, – прохрипел бригадир, перехватывая руку грузчика с ломом в руках, – а станет болтать, валите все на него: мол ломал вагон, а мы увидели… Он в ментовке и не такого набрался, нам – рабочим, веры больше.

– В чем дело? – Подбежавший милиционер нагнулся, чтобы помочь Беспалову встать и узнал его. – Вы, товарищ капитан?

– Да вот, немного перебрали и повздороли с Костей, – выступил вперед бригадир, ты чего, сержант, не признал меня? Ваш-то капитан теперь у меня в грузчиках ходит.

Беспалов стоял и не знал что делать. Сказать о вагоне – он не видел вскрыли они его или нет, да и они взаправду могли все свалить на него. Не сказать – стать соучастником. «Четвертый, – вспомнил он, – тот не дрался и может рассказать всю правду. Если захочет…»

Лицо сержанта сморщилось, как от боли.

– Что же это вы?! Дежурная из «вороньего гнезда» увидела вашу свалку и позвонила в линейное отделение: «человека убивают!» Вот мы и кинулись, а вы… Вы с ними, товарищ капитан… – он сплюнул.

– Сержант, – Беспалов протянул к нему руку.

Тот отстранился, как от чумного.

– Шагайте за мной, пусть лейтенант Шамсудинов разбирается.

Шамсудинов недавно был переведен из городского отделения в линейную милицию. В управлении поговаривали, что он не чист на руку, но утверждать наверняка не брался никто. Беспалов никогда не сталкивался с этим офицером, но, почему-то, был уверен, что тот его недолюбливает.

Лейтенант сидел в маленькой с облупившейся штукатуркой комнатке. Он внимательно выслушал своего сержанта, скрившись, осмотрел грязную, изорванную одежду Беспалова и приказал:

– Этого – в камеру. А вы, – он повернулся к грузчикам, – садитесь и пишите объяснительные.

– Ну, зачем так? – Сержант взмахнул рукой, пытаясь высказать свое мнение на счет помещения Беспалова в камеру.

– Выполняйте!

Милиционер вздохнул и повел бывшего капитана в камеру.

Тот шел и ничего, кроме боли в плечах, не чувствовал. В голове было пусто, словно не его, как преступника, вели за решетку, а кого-то другого. Беспалов неожиданно услышал голос сержанта, но только когда за его спиной закрылась дверь, понял его слова:

– Извините, Константин Васильевич.

Беспалов огляделся. Сквозь забранное крупной сеткой окно в комнату светил уличный фонарь. В его лучах был виден топчан, стоявший в дальнем углу, цементный пол и темные, подмоченные чем-то стены. Капитан сел на топчан и тут до него донеслось:

– Лейтенант, мы с вами не первый день знакомы, – гудел бригадир, – это все он, капитан ваш, мы-то люди маленькие…

Беспалов представил себе, что будет завтра в управлении. «Услышал» как одноклассники его сына кричат: «папка-то у тебя вор». «Увидел» сочувственные взгляды коллег жены…

Теперь в камеру доносились голоса грузчиков, но капитан не слушал их. Он попробовал рукой один из крюков, на которых держалась сетка, потом снял с брюк ремень, сделал петлю и приладил ее к окну. В голове звенело и сильными толчками билась в висках кровь. Беспалов продел голову в петлю, сделал два шага вперед, чтобы ремень натянулся и, подогнув ноги, упал навзничь. Последней его мыслью было удивление – боли не было, но рот мгновенно наполнился слюной…

Беспалов пришел в себя от резкого света. Он открыл глаза и увидел перед собой переплетения прозрачных трубок.

« Капельница, – понял он, – меня к ней подключали после второго ранения, но сейчас, что со мной сейчас?»

Капитан попробовал двинуть головой, но не смог. Тогда он скосил глаза и увидел рядом с собой Бегмана.

– Где я? – Спросил Беспалов и понял, что едва шевелит губами.

Полковник прижал его руку своей горячей ладонью.

– Не двигайся, Костя, ты в госпитале, все нормально. Говорить тебе нельзя – повреждено горло. К тому же у тебя был сердечный приступ, и ты два дня был без сознания. Теперь все прошло. Жена и сын – в коридоре, это я, пользуясь старыми связями, пролез вперед их. Обо всем забудь, главное, что ты выкарабкался.

Только сейчас Беспалов вспомнил полутемную комнату-камеру, но в его душе ничего не шевельнулось. Он и сам удивился своему спокойствию и подумал о том, что в его душе что-то умерло. Капитан посмотрел на Бегмана и увидел в его глазах слезы.

« Жалко старика, хороший мужик «.

– Я тут кое с кем переговорил, – Бегман поднялся со стула и украткой вытер глаза, – у тебя все будет нормально и помни, что я еще жив и друзей в беде не оставляю.

Он вышел, а Беспалов вспомнил как шел с работы через станционные пути:

« И чего я полез к ним, пусть бы воровали, тем более, что я уже не сыщик, а простой грузчик.»

Капитан прикрыл глаза и незаметно для себя заснул. Его разбудил чей-то вздох. Он скосил глаза и увидел жену с сыном, сидящих у кровати. В руках сына была сетка с апельсинами.

– Откуда? – Попытался спросить Беспалов, но не смог. Ему опять стало зябко. Он вспомнил, что за время его безработицы жена и так продала немало вещей, чтобы залатать прорехи семейного бюджета, а тут еще его неудачное самоубийство. Капитан зашевелился, попытался встать.

« Дома доболею, – решил он, – так, по крайней мере дешевле будет,»

– Не волнуйся и лежи спокойно, – поняла его движение жена, – апельсины, которых сейчас нет в магазинах, конфеты и всякие фрукты – чуть ли не целую машину, принес сегодня утром Леонид Федорович Чабанов. Ты должен помнить его. Он сказал, что твоя группа как-то сэкономила его фабрике кучу денег. Так вот, они там узнали о твоем, – она поджала губы, сдерживая слезы, – несчастье и на месткоме выделили тебе материальную помощь в триста рублей, а гостинцы – сам Чабанов, от себя привез. Он мне сказал, что берет тебя на работу.

« Вот о ком говорил Бегман «, – подумал Беспалов. Он хорошо помнил серьезного и подтянутого директора швейной фабрики, с которым познакомился во время расследования двойного убийства – завсклада и стрелка охраны. Тогда капитан брал преступников и следователь, как и Беспалов, посчитал, что тут не обошлось без участия кого-то из администрации. Но, как оказалось, всем руководил заведующий складом, а в делах фабрики царил полнейший порядок. Более того, следствие, изучая документы, пришло к выводу, что очередная плановая ревизия легко бы обнаружила хищения. Убийство только ускорило раскрытие преступления. Это было отражено в документах, поэтому на суде администрацию фабрики только пожурили.

Через несколько дней, когда Константин Васильевич уже говорил, к нему в палату пришел сам Чабанов. Он поставил стул так, чтобы свет из окна падал на лицо Беспалова. Тот, внимательно наблюдая за гостем, отметил этот факт, но не смог связать его со странным вниманием к своей персоне.

– И угораздило же вас ввязаться в драку с этими грузчиками, – усмехнулся Чабанов, – они же настоящие бандиты.

« Неужели все всплыло, – обрадовался Беспалов, – неужели правда восторжествовала?!»

– Они же, подонки, потом вас оговорили, – продолжал, не спуская глаз с Бнспалова, посетитель. – И лейтенант этот, что вас задержал, вместо того, чтобы с каждым поговорить отдельно, позволил им не только договориться и слово в слово написать объяснительные, но и четвертого грузчика не нашел. Да и вас, – он сочувственно сморщил лицо, – просмотрел. Если бы не сержант, мы бы с вами не увиделись. Ох, уж, эта милиция, – он вновь усмехнулся.

– Я к ней уже давно никакого отношения не имею, – ответил Беспалов, – так что все претензии и пожелания предъявляйте своему коллеге, подполковнику Завалишину.

– Коллеге, – Чабанов удивленно поднял брови, – а, вы имеете в виду – обком? Точно, мы с ним иногда за одним столом сидим. Это хорошо, что вы не потеряли чувство юмора. Я, собственно, пришел к вам справиться о здоровье и рад, что нашел вас выздоравливающим. Хочу предложить вам место на фабрике.

– Не боитесь, я ведь исключен из партии?

– Ну и что?

Он дернул широкими плечами, словно отбросил само понятие «партия».

– И кем вы меня берете?

– Своим заместителем по режиму. Оклад приличный, больше того, что вы получали в милиции. Работа родственная вашей профессии, – он помолчал, – ну, и все блага, связанные с высоким положением.

Беспалов ответил почти мгновенно. Он так устал без нормальной работы, что сейчас был готов на все.

– Пойду.

– Вот и чудненько, я, почему-то, уверен, что мы с вами сработаемся.

Чабанов встал, еще раз внимательно посмотрел в глаза Беспалову, высматривая там что-то известное только ему, и пошел к двери. У самого порога он оглянулся:

– Вы как, Константин Васильевич, будете бороться за правду?

Беспалов замер:

« Вот ради чего он пришел сюда, – понял капитан, – только зачем ему это, не может же быть, чтобы такой человек был связан с этими мелкими ворами? Но с другой стороны – откуда он знает о четвертом и делах, которые они делали на станции? Ведь веди наши розыск, уже бы весь порог обили. Значит он получил информацию из других рук, а использует ее для моей проверки.»

– Да-а-а, – к Беспалову вернулось безразличие, владевшее им все эти дни, – плевать я хотел на этих воришек.

«Не все ли равно откуда Чабанов знает о происшедшем. Он-то в милицию, по-моему, не пошел и не пойдет. Только что ему от меня надо? «

– Сейчас – только здоровья, – как будто подслушал мысли Беспалова Чабанов, – а там будет видно. Но вы не ответили на мой вопрос?

– Нет, не буду. Где она, правда?

– Ну, ну, – опять усмехнулся Чабанов, – я попрошу, чтобы вас на пару недель устроили в местное «хрустальное» отделение. Отдохните, наберитесь сил и постарайтесь забыть обо всем, что с вами произошло. Я верю вам, и с сегодняшнего дня вы вступаете в новую жизнь. В ней не будет ни ночных драк, ни утренних перестрелок, – он засмеялся и вышел.

Через три дня Беспалова перевели в другой корпус. Он дважды после ранения лежал в этом госпитале, но даже не предполагал, что в дальнем углу яблоневого сада стоит уютный домик с несколькими малогабаритными квартирами. Ему отвели спальню с кабинетом и ванной. В квартире все было застелено коврами, в кабинете стояли телевизор, телефон и пишущая машинка. Вокруг царили тишина и аромат цветов.

– Вы что больше любите, – спросила Беспалова молоденькая симпатичная медсестра, которая привела его сюда, – гвоздики, георгины, настурции?

– Розы, – ответил ничего не понимающий Беспалов.

– Чарующий ааромат роз, – повела бровью девушка и понимающе улыбнулась.

Каждое утро в кабинете появлялись свежие розы. Вечером исправно звонил телефон и приятный мужской голос справлялся о том, что хочет завтра есть товарищ Беспалов. В первый раз он решил, что это розыгрыш и заказал на завтрак фрукты и виноград, на обед шашлык по-карски, а на ужин копченную осетрину с финским пивом. Когда утром Константин Васильевич собрался идти в столовую, в дверь постучали. Он открыл и удивился – вчерашняя девушка вкатила в комнату тележку с фруктами, белыми булочками, чаем, кофе и молоком.

– Извините, – приветливо улыбнулась она, – в заказе ничего не сказано о питье, поэтому я решила предложить вам выбор.

Капитан от удивления чуть не открыл рот:

– Я не привередлив и пью, что подают.

– Значит, вы выберете себе, что понравится, – медсестра склонила голову и вышла, пожелав ему приятного аппетита.

Вечером позвонил Чабанов.

– Вы там отдыхайте на полную катушку, – весело заговорил он, – я как-то лежал в этом раю, так поначалу чуть ли не шарахался от их услуг и доброты, но потом привык. Вот и вы расслабьтесь, подлечите нервы и не увлекайтесь таблетками, налегайте на бассейн, различные души и минеральные ванны. А девушки там, – он шутливо застонал, – до сих пор вспоминаю. Дерзайте, перед настоящим мужчиной не устоит ни одна крепость, тем более, что ради здоровья пациента они готовы капитулировать без сопротивления.

– А-а-? – Беспалов хотел выяснить, что это за таинственное отделение, где так лечат.

– Не волнуйтесь, – вздохнул Чабанов, поняв его без слов, – это своеобразный межзаводской дом отдыха. Наш профсоюз вам, как нашему будущему работнику, выделил бесплатную путевку. Отдыхайте и ни о чем дурном не думайте.

Через две недели он снова позвонил.

– Сегодня кончается срок вашей путевки, но если вы хотите, мы можем продлить ее еще дней на десять?

– Не могу больше, – взмолился Беспалов, – хочу на работу.

– Тогда собирайтесь, сейчас за вами придет ваша машина.

Новую работу Беспалов начал с решительной перестройки всей системы охраны предприятия. Он упразднил посты и перевел весь периметр на электронику. Второе нововведение коснулось секретного делопроизводства. По настоянию своего нового заместителя Чабанов отменил гриф «Для служебного пользования» на всей внутренней документации. И в первом, и во втором случае высвободились люди, предприятие получило ощутимую экономию фонда заработной платы. Беспалова премировали месячным окладом, а вечером его квартиру посетил председатель месткома фабрики. Едва перейдя порог, он усмехнулся:

– Двухкомнатная, двадцать семь квадратных местров? Не густо, – профсоюзный деятель что-то чиркнул в своем блокноте, – квартира осмотрена, комиссия согласна с директором о том, что его заместителю по режиму нужно новое жилье. Через месяц сдаем дом. Вам трех или четырехкомнатную?

– Нас только трое, – чувствуя тяжесть в груди, произнес Беспалов.

– Нам бы хватило трехкомнатной, – поддержала жена.

– А кабинет? – Возразил мужчина, и Беспалов понял, что Чабанов уже все решил, а это посещение лишь элемент какой-то игры. – Нет, Леонид Федорович меня накажет, я пишу четыре. – Он повернулся и, попрощавшись, вышел из квартиры.

– Ну, ты даешь, – удивилась жена. – Вот это работа, не то, что в милиции, где если и дадут премию, то после ранения.

– Что ты понимаешь? – Взвился Беспалов, – там я был на своем месте, я – сыщик, а не чиновник. Хочешь, чтобы я сдох в этой бумажной пыли?!

Жена тоскливо посмотрела на Беспалова.

– В четырехкомнатной квартире, с таким окладом и персональной машиной выживешь. Костя, хотя бы годик продержись, дай немного денег подкопить, да чуть-чуть по-человечески пожить, а там видно будет.

Он кивнул головой, все еще не понимая, что он такого сделал, что Чабанов так щедр с ним.

– Нет, похоже, вся работа еще впереди, – незаметно для себя произнес вслух Беспалов.

– Вот и работай, – обрадовалась жена, – а то скис совсем.

Через неделю она позвонила ему на работу и счастливым голосом сообщила, что ей предложили перейти в кардиологический центр.

– Ты помнишь, сколько я просилась туда? – Звенел от радости ее голос, – я тут сам директор позвонил и предложил выбрать себе место. Ты слышишь, каменный человек? Не иначе, как твой Чабанов постарался. Только откуда он все это узнал?

– А сама, что дура? – Разозлился ничего не понимающий Беспалов.

– Не дура, ты просто забыл – туда принимают только по великому блату.

Он хмыкнул и положил трубку.

В пятницу, после вечерней летучки, Чабанов попросил Беспалова задержаться.

– Я знаю, что вы большой любитель и мастер стрельбы, – он пригласил заместителя в комнату отдыха.

– Да, когда-то я неплохо стрелял, но теперь, – развел руками Беспалов.

– Что вы пьете – коньяк, водку, пиво? – Чабанов сел в кресло и открыл свой бар.

– Водку и от хорошего пива не откажусь.

Хозяин кабинета достал бутылку посольской водки, несколько банок пива, закуску, два хрустальных бокала. Выпили.

– Мне нравится ваш стиль работы, – Чабанов закурил сигарету, – я хотел бы, чтобы мы подружились. – Он сощурил глаза, – вот так, по-мужски. Вы не против?

– Нет, только я трудно схожусь с людьми.

Чабанов рассмеялся.

– Это вам только кажется. Все ваши подчиненные хвалят вас, но не об этом речь. Что вы делаете завтра?

– Ничего особенного.

– Вот и прекрасно, поедем на охоту в Лесной парк.

– В заповедник?

– Мы будем охотиться по лицензии и с любовью к природе. Согласны? – Леонид Федорович прикоснулся своим бокалом к бокалу Беспалова.

– У меня нет ружья.

– Там есть все. Завтра, часиков в пять, за вами зайдете мой шофер. – Чабанов поднялся. – Да, еды брать не надо, – он широко улыбнулся, – сапоги у вас еще сохранились?

– Конечно.

– Тогда – до завтра.

День прошел незаметно.Охота на кабана потребовала большого напряжения сил и внимания. Беспалов даже забыл, что все утро ломал голову над тем, для чего Чабанов так опекает бывшего сыщика? Только вечером, когда они вдвоем сели за стол, где вместе со свежатиной громоздились такие явства, которые Беспалов видел только в кино, Леонид Федорович начал разговор.

– У меня к вам просьба.

Беспалов почувствовал сердцебиение, во рту пересохло.

Чабанов заметил состояние своего собеседника и прижал его руку своей ладонью.

– Что это вы сразу напряглись? Не ждите от меня подвоха.

– Да нет, – попытался улыбнуться Беспалов, – это я так слушаю, чтобы чего-нибудь не пропустить.

– Ну, ну. Дело простенькое, но я хотел бы, чтобы о нем никто не знал – засмеют. Итак, я собрался написать небольшую детективную повесть и рассказать в ней об одной неуловимой банде. Для этого мне нужно, чтобы вы расписали мне подобную организацию. Лучше всего, опираясь на свой опыт, придумать что-нибудь сверхестественное. – Он налил в свой стакан коньяк, выпил и громко захрустел косточками молодого кабана.

– К примеру – боевые группы, связь, разработка и доведение операции до исполнителей, пути и варианты отхода. Одним словом, представьте себе, что вы решили создать подполье и опишите его структуру.

Беспалов бессмысленным взглядом окинул стол, взял ложку черной икры, поднес ко рту, потом отложил в сторону. Он не заметил как в его руке оказалась бутылка водки. Чабанов подставил ему пустой стакан. Беспалов наполнил его, выпил, сунул в рот икру.

– Шутите?

– Почему?

– Странное желание, но я могу рассказать об одной группе…

– Послушаю с удовольствием, но вы, все-таки, сделайте то, о чем я вас прошу.

« И чего я испугался, – подумал Беспалов, – ведь ему это действительно нужно, как мертвому припарки. Директор, член обкома, жена, дочь. Черт, и чего только не придет в голову после двух стаканов водки. «

– Хорошо, через три дня я представляю на ваше утверждение свой вариант неуловимой бандитской организации, похожей на сицилийскую мафию.

– Но – советскую, – рассмеялся Чабанов.

– Договорились.

В среду Беспалов позвонил Чабанову и сказал, что у него все готово.

– Что? – Спросил тот, но тут же понял, – приходите, я вас жду.

Брови Леонида Федоровича полезли вверх, когда Беспалов вошел к нему с большим рулоном ватмана.

– Схема?

– А как же без нее?

– Дома чертили?

– Жена у меня не любопытная, да и чертил я ее сегодня ночью, а утром принес с собой и запер в сейф.

– Ну, ну.

Хозяин подошел к двери, запер ее на ключ и включил селектор:

– Вера, – проговорил он, услышав голос секретарши, – меня ни для кого нет.

Потом Чабанов повернулся к Бесплову.

– Итак?

Беспалов развернул на столе чертеж и укрепил его по углам книгами.

– В серьезных организациях о структуре и ответственных функционерах знают всего несколько человек, а лучше всего – один. Итальянцы сделали свою мафию по родственному признаку. Это значит, что глава фамилии знает все о своей ветви. Если же несколько родов объединяются, тогда создается своеобразный Совет руководителей, юридическаяя группа. Там строгой тайной являются лишь банки и номера счетов, об остальном же члены семьи либо знают, либо догадываются. Я думаю, что все это уже морально устарело. Сегодня нужна организация с жесткой централизацией руководства в одних руках, только тогда она будет жизнеспособна. При руководстве создается мозговой центр, разрабатывающий операции, их оперативную, юридическую и финансовую обеспеченность. Центр знает только руководителя, хотя и это можно исключить, работая по письменным, телефонным или электронным указаниям. Тогда все вообще замкнется только на одном человеке.

– А что это за «резидент»?

– Коммуникабельный человек, хорошо разбирающийся в людях, который будет подбирать руководителей пяти – шести боевых групп. Они же будут знать только его и своих подчиненных.

– Как с оружием?

– Создается несколько независимых складов, держатели которых никого не знают. Их дело привезти в указанное место необходимое количество стволов и боеприпасы, а потом забрать их и снова спрятать. Даже если кто-то проследит эту цепочку, то в лучшем случае Организация лишается склада, его держателя и одной боевой группы.

– Это «СБ», чтобы это значило? – Чабанов потер нос, – погодите, сам попробую разобраться. Служба безопасности?

– Да, – усмехнулся Беспалов, – контрразведка, она же, при необходимости, исполняет приговоры. Ее командира должен знать только руководитель всей Организации. Он же и никто другой командует им.

Чабанов расправил рукой ватман и, склонившись над схемой, негромко проговорил:

– Получается – руководитель знает всех, а его – мозговой центр, командир «СБ» и резиденты?

– Лучше ограничиться мозговым центром и службой безопасности, а еще лучше, чтобы между ними было бы какое-то неодушевленное звено, которое всегда можно разорвать простым отключением телефона или компьютера.

– Интересно, – Чабанов сел в кресло, в другое пригласил Беспалова, – а как же с оплатой?

– Я бы выдавал твердую ставку. И отдельно – за проведенные операции. Кроме того, на мой взгляд, это немаловажно – каждый член Организации волен в любой момент выйти из нее.

– И поведать о ней миру?

– Он же почти ничего не знает, а вот добровольность и уверенность в будущем дадут не просто исполнителей, а думающих людей. Это, помноженное на инстинкт самосохранения, далеко не последнее дело. К тому же нельзя лишать человека мечты о свободе.

– Мечты? – Чабанов всем телом повернулся к Беспалову. – Значит вы имеете в виду то, что нам не придется выполнять своего обещания?

– Почему же, – Беспалов отметил про себя, что Чабанов сказал «нам». – Как раз в этом смысле я считаю, что умный руководитель сделает все честно. А слово «мечта» я использовал в прямом смысле.

« Черт, неужели все это нужно ему для настоящего дела? – Константин Васильевич облизал пересохшие губы, потом прикусил нижнюю. – Себе-то не ври. Ты еще в лесной избушке понял, что он задумал что-то серьезное. Организатор он настоящий, но, чтобы удержать бандитов в руках, нужна железная воля.»

Он посмотрел на широкие ладони своего собеседника. В них чувствовалась немалая сила.

– Что-то мне захотелось чая, – Чабанов встал с кресла и подошел к столу.

– А мне кофе.

Леонид Федорович свернул ватман и, нажав кнопку селектора, попросил секретаршу принести им чаю и кофе.

В этот вечер Беспалов впервые напился до бесчувствия. Он сидел на узкой лоджии в продавленном кресле и плакал. Жена, никогда не видевшая его в таком состоянии, с трудом решилась переступить порог комнаты. Он поднял голову и, отвернувшись, вытер слезы.

– Извини, я что-то ослаб душой, устал жить.

– Что ты говоришь?! – Она присела у его ног. – Ведь только-только все налаживается.

Он скрипнул зубами и застонал.

– Костя, ну чего ты так убиваешься? Не нравится кабинетная работа, уходи, только душу себе не мотай. Ты же знаешь, я к роскоши не привыкла, проживем, как получится. Лишь бы ты был здоров, да Витька хорошо учился.

– Эх, ты не знаешь, ты не видела, как они на меня смотрели.

– Кто?

– Ребята из управления.

– Да, что ты?

– Стоило мне снять погоны, и я стал для большинства из них вошью, комаром, которого каждый может прихлопнуть. Ведь никто даже руки не подал по-человечески.

Это было не так. Ему звонили товарищи по опергруппе, приходили бывшие сослуживцы, но это только ранило мужа. Она заметила, что он стал тяготиться их посещениями, особенно, если они говорили о делах, захватах, следствии. Ему казалось, что они жалеют его. Может быть, из-за этого он и в грузчики пошел, а там этот страшный случай… В остальном же все было и так, и не так, как сейчас говорил Костя. Только она, зная его, не решалась сейчас ему возразить. С мужем творилось что-то непонятное, но она привыкла во всем полагаться на его силу и разум.

– Только старик Бегман меня понимал, – продолжал, уставясь в угол, Беспалов, – и того, как меня, вымели из управления. Ты знаешь кто сейчас занял его место, знаешь?

– Нет, ты расскажи, расскажи, только на сердце не держи.

Он прижал ее голову к своей груди и погладил по волосам.

« Господи, – подумала она, – он так не трогал меня лет десять. Все работа, работа, да и сейчас – тоже какое-то горе.»

– Вор и подонок. Мы с Бегманом поймали его на подтасовке фактов. Он пытался два дела спихнуть на одного уркагана. Обещал ему скостить половину срока. А для чего? – Беспалов скривился и сплюнул, – чтобы показатели были лучшими в городе. Тогда ему вкатили неполное служебное соответствие, потом я узнал, что он и взятками не брезговал. А сейчас подполковник Завалишин – начальник управления внутренних дел области. Бегман на даче, а я… – он замер, поднял голову, осмотрелся. – Да плевать я хотел на эту трижды проклятую жизнь. Пусть Чабанов меня хоть на бан голым водит, лишь бы уважал, да деньги платил. Одену тебя в шелка, жить будешь, как человек, отпуска будет на Средиземном море проводить.

Беспалов тяжело задышал, рванул рубаху на груди.

– Тебе плохо? – Испугалась жена.

– Меня из-за какого-то бандита, перестрелявшего кучу людей, с работы выкинули, а этого слюнявого щенка, паскуду, на мое место? Ну, я вам крови попорчу…

– Тебе плохо? – Опять спросила жена, испуганно вглядываясь в бледное, с закушенной губой, лицо мужа.

– Нет, – оскалился он, – теперь мне всегда будет хорошо, мне и тебе. Я понял как надо жить в этом мире.

Он поднял ее с пола и крепко, как в молодости, поцеловал в губы.

Утром их поднял телефонный звонок Чабанова.

– Послушай, – из трубки донесся его веселый голос, – пока ты спал, я тебе новую квартиру выбил, слышишь, в горкомовском кирпичном доме. Сам будешь вещи перевозить или грузчиков прислать? Ключи и ордер у меня, могу сейчас же тебе подослать. Ну, так как, что молчишь или коньяка жалко?

Беспалов отнял трубку от уха, оглянулся. Жена. Привстав, смотрела на него испуганными глазами.

– Присылайте ключи, съезжу, покажу жене, а переехать можно и завтра…

ГЛАВА 3

Эмиль Абрамович Шляфман был последним и самым любимым ребенком в большой семье известного на весь край гинеколога Абрама Михайловича Шляфмана. Тысячи женщин слагали о старшем Шляфмане легенды. Так, например, говорили, что к нему на прием приезжают даже жены ответственных работников Кремля. Было это так или нет ни подтвердить, ни опроворгнуть никто не мог, но только из кабинета этого врача все посетительницы выходили с улыбкой на устах. И в семейной жизни у него все было в порядке. Он до умопомрачения любил свою «маленькую Басю», которая через год дарила ему по девочке. Когда их стало пятеро, Абрам Михайлович собрал добрую сотню своих друзей и поклонниц. Он напоил их всех до бесчувствия и громогласно объявил: «Род Шляфманов под угрозой. В следующем году мы с Басей попытаемся в последним раз родить наследника. Первому, кто сообщит мне весть о сыне, я подарю тысячу рублей / по тем временам это было около тысячи долларов США /, а в день, когда мне скажут, что он напился пьяным, я напою коньяком полгорода.»

Через три года главврач родильного дома, сама помогавшая жене своего шефа разрешиться от бремени, сообщила ему о сыне. Шляфман не только выполнил обещание о денежном подарке, но и привез в больницу два ящика шампанского и, как донской казак, щедро лил его в предусмотрительно захваченные с собой стаканы всем, кто в это время находился во дворе родильного дома.

Миля, как звали дома мальчика, рос ребенком сообразительным и шаловливым. Ни родители, ни сестры не отказывали ему ни в чем и смотрели на его поступки сквозь пальцы. Учителя не могли нарадоваться на примерного и отличного ученика. Самое удивительное было то, что мальчика никто не заставлял днями сидеть за учебниками. Ему самому было интересно все, что было в них написано. Может быть, это было связано с тем, что его самым большим увлечением было чтение. Годам к четырнадцать он не только перечел все книги в доме, но и каждую неделю носил их пачками из трех библиотек.

« У нас в доме растет новый Ломоносов «, – любил говорить Абрам Михайлович.

« Не нужны нам Ломоносовы, – возражала жена, – у моего сына талант поэта. Он станет знаменитым писателем. «

Миля писал прелестные сочинения и даже пару раз печатался в местной газете, но не стал ни тем, ни другим. После школы юноша решил поступать в МГУ на юридический факультет. Мама, узнав о решении сына, схватилась за сердце.

« Я не для того отдала всю свою жизнь, чтобы мой сын попал в тюрьму, – зарыдала она, – он не может зарывать свой талант среди отбросов общества!»

« При чем здесь тюрьма?!– Абрам Михайлович обнял жену и украдкой вытер слезы, – мой мальчик будет новым Плевако «. Он сказал это, чувствуя свою вину. Ведь это он принес в дом книгу речей Плевако и Кони. Ведь это он долгими зимними вечерами любил рассказывать сыну о деле Бейлиса и сетовал на то, что в нынешние времена исчезли настоящие адвокаты, способные одним взмахом руки, заставить рыдать весь зал суда.

Старому врачу было и страшно, и приятно, но его сын решил воплотить в жизнь то, о чем он в тайне от всех мечтал в далекой молодости и не рассказывал об этом даже своей жене. Может быть, это было смешно, но даже дожив до седин и став знаменитым врачом, Шляфман, замирал при виде любого милиционера. Если же ему приходилось встречаться с ними в городе, то он всегда старался , завидя синюю форму, перейти на другую сторону улицы. Но, узнав о решении сына, он тут же сел в самолет и кинулся в Москву, чтобы помочь ему с поступлением в университет.

Пока папа искал в столице своих пациенток, Миля сдал вступительные экзамены без посторонней помощи. Ему повезло. На первом же экзамене он отвечал самому декану факультета. Тот был так приятно поражен знаниями абитуриента, что сам проследил, чтобы на всех остальных экзаменах к юноше отнеслись объективно. Шляфман отлично проучился целый год и влюбился.

Это было, как удар в лицо.

В тот день Миля задержался в деканате и немного опоздал на лекцию по психологии. Он подошел к двери в аудиторию и осторожно потянул ее на себя, надеясь незамеченным проскочить мимо старичка-профессора, но взглянув в сторону кафедры, замер от неожиданности.

Чуть в стороне от возвышения, с которого обычно читалась лекция, стоял стул, на котором сидела девушка. Первое и единственное, что увидел Миля, были длинные, ослепительно белые ноги. У него еще хватило сил провести взглядом от тоненьких красных туфелек до края высоко открывавшей бедра черной юбки, но дальше все было в тумане.

Девушка сказала что-то и все вокруг засмеялись, но Миля ничего не слышал и не двигался. Тогда она встала, спустилась по ступеням, подошла к нему, взяла его за руку и подвела к ближайшему свободному месту. Только здесь он увидел напротив себя ее смеющиеся глаза. Она подняла руку и провела по его щеке. Миля вздрогнул и пришел в себя.

– Вот уж никогда не думала, что обладаю гипнотическими способностями, – услышал он незнакомый мелодичный голос, – может мне оставить кафедру психологии и перейти в цирк? Шляфман, как вы считаете, это будет разумно?

– А я? – Глупо, как ему потом рассказывали, спросил Миля и сел.

Вокруг стоял громоподобный хохот.

– Пожалуйста, потише, – подняла голову девушка, – не то штукатурка осыпется. Но раз наш знаменитый Миля хочет, чтобы я осталась в МГУ, то мне возразить нечего.

Кончилась лекция. Она попрощалась и вышла. Шляфман сидел, как оглушенный. К нему подошли товарищи. Кто-то, смеясь, тряс его за плечи, кто-то взъерошил его густые волосы, но юноша почти ничего не понимал. Щека еще чувствовала прикосновение незнакомки, а в ушах по-прежнему звучал ее голос.

– Да он втюрился в Шамаханскую царицу, – дурашливо запищал кто-то, и Миля пришел в себя. Вокруг плотным кольцом стояли смеющиеся сокурсники.

– Дураки, – совсем по-детски выкрикнул Миля и выбежал из аудитории.

Он весь день ходил вокруг университетского корпуса в надежде встретить девушку. Только вечером, когда стало темно, он понял всю бессмысленность своего поступка.

– Дурак, он и есть дурак, – сказал Миля вслух и продолжил беседу с самим собой. – Она, наверное, подменяла нашего старичка-боровичка, значит перед лекцией представилась. С этого и надо было начинать, а не бегать вокруг здания. Пойду домой, спрошу ребят, узнаю как ее зовут. Утром пойду на кафедру и скажу ей: «Я вас люблю и не могу без вас жить!» Она, конечно, посмеется и ответит: «Вы, юноша, сначала молоко на губах оботрите, потом университет закончите, тогда и говорить будем, к тому же, у меня муж– академик и двое прелестных детей».

– Плевать, – вскинулся Шляфман и не заметил, что от него шарахнулся прохожий, – пусть хоть трое, а я все равно люблю ее.

Мужчина оглянулся и, заметив, что юноша смотрит на него, покрутил пальцем у виска. Миля никак не отреагировал на этот выразительный жест. Он сейчас видел перед собой длинные ноги девушки и представлял, что они идут рядом по улице, а все прохожие оглядываются на них и страшно завидуют ему. Юноша вскинул голову и, торжествующе, огляделся, но на него никто не смотрел, как никого не было и рядом.

В комнате все спали. Но на стене висел огромный плакат. Лохматый, горбоносый субъект, с кривой надписью на впалой груди «Миля», стоял на коленях перед восточным шатром, из которого выглядывала полуобнаженная нога в ярких шароварах. Вокруг лежала побитая рать, а из-за шатра выглядывал старик в еврейской ермолке. Вместо пейс с его ушей стекали кривые слова: «Милин папа».

– Гады, – выпалил Шляфман и одним рывком сорвал ватман со стены.

«Спящие» мгновенно проснулись и принялись хохотать.

– Ты точно сдвинулся, – сгибаясь от смеха, просипел Коська Ягужинский, с которым дружил Шляфман, – это известная пожирательница сердец. Вот только я не встречал ни одного живого человека, который мог бы похвастать тем, что хотя бы проводил ее до дома. У нее свой «жигуленок» под номером 32-44, но она ездит в нем одна. По сторонам не смотрит. Разве только, если ты ляжешь под ее колеса, тогда, может быть, она шевельнет трешку на твой гробик.

– Скотина, – вскинулся Шляфман, – я сейчас тебе «чайник» начищу.

Его удержали и со смехом положили на кровать.

– Отдохни, – Коська протянул ему кусок хлеба с колбасой, – похоже, тебе понадобятся силы.

Ночью, когда все заснули, Миля встал и тихо подобрался к кровати Ягужинского.

– Коська, – он тронул друга за плечо. Тот открыл глаза, – скажи как ее зовут и где ее можно искать?

– Ты действительно чокнулся, – недовольно прошептал Ягужинский. – Она доцент, кандидат наук, на хрена ты ей нужен?

– Я тебя, как человека спрашиваю, а ты, – отвернулся Шляфман.

Друг протянул руку и положил ее ему на плечо.

– Ладно, брось, не буду. Расима Саитовна. Ей тридцать два года. Говорят, что замужем не была, но единственная вольность, которую она себе позволяет – это сидеть в мини перед аудиторией. Мне говорили, что это ее метод приковывать к себе внимание студентов. Все ее зовут Шамаханская царица. Ты можешь видеть ее каждый день – она ведет курс в параллельной группу. Только прежде чем выставлять себя на посмешище и ее – в неловкое положение, подумай нужен ли ей студент?

На следующий день рано утром Миля прибежал к учебному корпусу. Она приехала только к десяти часам. Юноша шагнул к машине, но как только она подняла голову и открыла дверцу, он почувствовал головокружение. Расима Саитовна закрыла дверцу машины и, покачивая бедрами, пошла в университет. Шляфман едва нашел силы, чтобы тронуться за ней.

Так продолжалось до самой весны. Миля сильно похудел. Каждую ночь, вспоминая ее, он клялся себе, что утром неприменно подойдет и признается ей в любви, но на следующий день все повторялось. Товарищи уже привыкли к этому и не смеялись над ним. Лишь в ее глазах, изредка встречавшихся с его, иногда вспыхивали какие-то жаркие огоньки.

В феврале Миля написал отцу отчаянное письмо с просьбой прислать ему пятьсот рублей. Деньги пришли через день. Получив их, Шляфман понесся в ювелирный магазин. Он там давно присмотрел небольшое кольцо с бриллиантом, которое решил подарить ей на Восьмое марта…

Пахло весной. Улицы были пустынны, лишь дворники гоняли лужицы вчерашнего дождя от стен домов к краю тратуаров, да бродяга ветер посвистывал из-за балконных решеток. Ее «жигуленок» стоял, как всегда, наискось приткнувшись к углу дома. Миля подошел к машине, потрогал ручку дверцы, которой вчера касалась ее рука и почувствовал озноб. Так бывало всегда, когда она должна была появиться на ступенях своего дома. Во время встреч в университете, он горел от жара в груди, а тут всегда мерз. Он боялся, что губы начнут дрожать, и она увидит его слабость. В подъезде зашумел лифт, Миля задержал дыхание, чтобы чуть-чуть унять дрожь. Вздохнула кабинка лифта и по кафелю застучали каблучки.

« Она! «

Сердце сильными толчаками забилось в груди. Он сжал в кулаке коробочку и шагнул к двери. Она, увидя его, чуть прищурила глаза и дернула краем губы.

– Я, я поздравляю вас с праздником, – он протянул перед собой раскрытую ладонь с красной коробочкой на ней.

Расима Саитовна удивленно подняла брови, стянула с руки перчатку и откинула изящную крышечку. Луч солнца сверкнул и рассыпался сверкающими брызгами, отразившись от граней камня, обправленного в золото. Она нахмурилась, взяла кольцо, внимательно осмотрела и примерила его на безымянный палец.

– Ты и размер узнал, – женщина улыбнулась, шагнула вперед и чуть прикоснулась губами к его щеке. Потом отодвинулась и внимательно посмотрела в его глаза.

– Ты любишь меня?

Он открыл рот, но звуки не проходили через горло.

– Идем, – она взяла его за руку и повела назад в подъезд. Миля чувствовал крепкую ладонь, но ничего не соображал, только в груди по-прежнему гудел бубен. В лифте они стояли рядом. Пахло духами. Он видел ее пухлые, четко очерченные губы и небольшую складку в углу рта, но не решался поднять глаза выше. Юноша не заметил, когда они подошли к двери ее квартиры. Тонко звякнули ключи.

– Ну, что же ты, – она подтолкнула его в плечо, – входи.

В квартире было немного сумрачно. Миля увидел себя в зеркале прихожей. Она стянула с плеч свой белый плащ и требовательно тронула молнию его куртки.

– Ну, ну.

Миля скинул туфли, куртку и прошел в комнату. Шторы были задернуты. Он увидел большой книжный шкаф, какую-то картину на стене, два кресла у журнального столика.

– Иди в ванну, – раздался у самого уха ее шепот.

– Что? – Он не понял и повернулся к ней.

– Там есть халат, оденешь его, когда помоешься.

Ее огромные глаза завораживающе мерцали перед ним. Он стоял, не двигаясь, тогда она легко погладила его по щеке:

– Иди, Миля, я жду тебя.

Горячая вода хлестала его по плечам, но мелкая дрожь продолжала прокатываться по спине. Вдруг ему показалось, что она позвала его.

– Сейчас, сейчас, – проговорил юноша и полез из ванны. Полотенце крутилось в руках и несколько раз падало на пол. Он стал натягивать брюки, но вспомнил, что она говорила про халат. Тот был очень большим, и Миля почти завернулся к него. Дрожь не проходила. Он распахнул дверь и пошел в комнату, в которой уже был.

– Я здесь, – то ли почувствовал, то ли услышал он, проходя мимо спальни. Миля сдвинул шторы и замер у порога. Она лежала на широкой кровати из белого дерева. Легкое покрывало очерчивало крутое бедро и острую грудь. Мгновенье женщина смотрела на него, потом вскочила. Миля увидел гибкое смуглое тело. Она дернула его за руку и он упал на ее кровать. Острые ноготки пробежали по его животу, и он увидел перед собой ее алые губы.

– Да ты еще мальчик, – они дохнули невиданным жаром и впились в его рот. Ему показалось, что комната завертелась. Из полумрака выплыл твердый шарик соска, а под руками забились горячье бедра, вскрикнула и сладостно застонала женщина. Жаркая волна перехватила дыхание, и Миля забыл обо всем. Его отрезвила боль в плече.

– Хватит, Миля, я больше не могу, – прошептала она, легкими укусами приводя его в чувство…

На следующий день он ждал ее около университета. Женщина вышла из машины, щелкнула дверца.

– Росинка, – Миля кинулся к ней, но Расима Саитовна удивленно вскинула брови, обошла его и спокойно пошла к учебному корпусу. Он, потрясенный и ничего не понимающий, остался у дороги.

Несколько дней Шляфман пытался поговорить с Расимой Саитовной. В университете она была, как всегда приветлива и улыбчива, но дальше разговоров о студенческих делах не шла. На улице и около дома вообще не разговаривала. Лишь один раз, когда отчаявшийся Миля преградил ей путь к лифту, она резко хлопнула его по руке и обронила сквозь зубы:

– Юноша, не забывайтесь.

В пятницу Миля пришел к выводу, что ему нужно опять попробовать что-нибудь подарить ей. Он продал все, что мог, занял денег у сокурсников. Когда набралось чуть больше двухсот рублей, Шляфман опять пошел в магазин. В этот раз он приобрел золотую цепочку.

Расима вернулась домой лишь в начале одиннадцатого ночи. Миля спрыгнул с подоконника и пошел ей навстречу. Она, как всегда, скользнула по нему взглядом, улыбнулась и остановилась, увидя на его ладони атласную коробочку.

– Какой знак своей любви ты приготовил в этот раз? – Ее глаза лукаво сверкнули, а пальцы ласково пробежали по потемневшей щеке юноши.

– Цепочку, – прошептал он, вновь чувствуя дрожь в губах.

Она открыла коробочку. Длинные ногти, выкрашенные алым лаком, зацепили ажурные звенья. В слабом освещении коридора золото потеряло свой блеск.

– Миля, ты просто прелесть, я давно мечтала купить эту вещицу.

Она поцеловала его в уголок рта:

– Пойдем ко мне, я покормлю тебя ужином.

Все было, как в прошлый раз. Только сегодня Миля, боясь, что она быстро прогонит его и он больше не увидит ее тела, без устали целовал и гладил ее кожу. Когда он добрался до маленьких, нежных пальчиков на ее ногах, Расима Саитовна засмеялась:

– В тебе уже проснулся настоящий мужчина, способный не только порадовать женщину подарком, но и возбудить в ней страсть.

Незаметно для себя он заснул. Сколько продолжалось его забытье, юноша не знал. Он подскочил от того, что ему привидилась его Росинка. Она, укоризненно качая головой и оглядываясь, уходила от него к горизонту. Миля в ужасе кинулся вслед за ней, но не смог и пошевелиться. Он собрал все силы, дернулся и сел. Юноша, ошелело ощупал кровать и, наткнувшись на шелковистую кожу бедра лежащей на боку женщины, принялся осыпать его поцелуями. Он целовал ее прохладную кожу, острые ногти, твердые шарики грудей до тех пор, пока не почувствовал, что в ней заполыхал жар.

– Включи торшер, – произнесла она, задыхаясь, – я хочу видеть тебя и себя, – и отбросила в сторону покрывало, укрывавшее их.

В начале шестого она подняла его.

– Нельзя так долго спать, иначе ничего в этом мире не добьешься, завтракай и иди домой.

Он потянулся к ней. Ее тонкие пальцы пробежали по его губам.

– Все, Миля, у меня больше нет времени. Вот тебе моя визитная карточка, решишь чем-нибудь порадовать меня, звони. И хватит меня преследовать. На кафедре уже дурно шутят.

Теперь никто не знал как и когда Шляфман успевает готовиться к занятиям. Большую часть суток он искал работу. Разгружал вагоны, мыл машины и окна, писал контрольные – делал все, за что платили деньги. Набрав достаточную сумму, бежал в магазин, покупал какую-нибудь драгоценность и звонил Расиме Саитовне. Она сама назначала день и час их свиданий. Встреч было так мало, что каждая из них подолгу снилась юноше. А когда он начинал стонать и кричать во сне, его будил неизменный друг Коська и, подавая стакан холодной воды, говорил:

– Во всей Москве нет женщины страшнее Шамаханской царицы. Она высосет из тебя все соки…

Постепенно Милю стали узнавать в лицо различные дельцы, крутившиеся вокруг магазина радиотоваров на Садовом. Они стали давать ему небольшие поручения и платили неплохие деньги. Весной за две ходки в Серпухов с видиотехникой один барыга отвалил Шляфману целую тысячу. Тот купил на них серьги с бриллиантами и без звонка кинулся к Расиме. Она открыла дверь и замерла перед Милей в раздумье.

– Расима, – неожиданно прозвучал из комнаты уверенный мужской голос, – если это мужчина, пусть входит, все веселее будет пить.

– Входи, – она призывно мазнула рукой по щеке юноши.

В комнате за накрытым столом сидел крупный мужчина. На его плечах Миля увидел халат, который она, обычно, давала ему и понял кому принадлежит эта вещь.

– Ну, наконец, бог послал собутыльника, – приветливо улыбнулся мужчина. – Будем знакомы – Леонид Федорович.

– Миля, – Шляфман пожал руку незнакомца и тут же поправился, – Эмиль.

– Прошу, – Леонид Федорович указал рукой на стул напротив себя, – а нашу восточную красавицу мы посадим в серединку, чтобы никому не было обидно.

Он взял со стола бутылку французского коньяка.

– Извините, Эмиль, я привык пить из большой посуды, а вы?

– Как вы, – ответил юноша, чувствуя, что место ревности занимает расположение к этому большому и шумному человеку.

Тот налил два полных бокала и чуть-чуть плеснул в рюмку хозяйки.

– Не знаю, как вы, а я не люблю пьяных женщин. Вы где трудитесь? – Спросил он, когда они выпили, и Миля, оглушенный таким количеством спиртного, схватился за вилку.

– Четвертый курс юридического, – просипел юноша сквозь еду, забившую рот.

– Даже так, – Леонид Федорович повернулся к хозяйке, – и как учится наш студент?

– Прекрасно, из него выйдет отменный юрист. Я думаю, что его место в адвакатуре. У Мили природный дар красноречия и феноменальная память. Адвокат – это лучше, чем следователь или прокурор. И тот, и другой так завалены работой, что не замечают ни рассветов, ни закатов, а защитник – человек свободный и независимый.

Леонид Федорович насмешливо хмыкнул.

– Конечно, – кивнула головой хозяйка, – относительно.

– Может быть, может быть, – задумчиво произнес Чабанов, с интересом глядя на Шляфмана.

Они пили часов до трех. Миле временами казалось, что он сидит один, а Леонид Федорович с хозяйкой уходят в спальню, но утверждать этого юноша не мог, потому что каждый раз его, засыпавшего за столом, будил громкий голос собеседника, по-прежнему что-то пившего и предлагавшего это же и молодому человеку. За вечер Шляфман все рассказал о себе и своих родителях, но не помнил об этом. Его разбудил яркий солнечный луч, падавший в окно спальни. Рядом, на широкой кровати хозяйки, тяжело стонал во сне Леонид Федорович. Миля, стараясь не задеть его, встал. Расимы Саитовны в квартире не было. Шляфман пошел на кухню и, чувствуя дурноту и легкое головокружение, поставил на плиту кофейник.

– Глупости, – раздался за его спиной голос Леонида Федоровича, – после пьянки пить кофе вредно. Мы поправим здоровье холодным шампанским. Если им не увлекаться, то все будет хорошо.

Когда они сели, выпили и Миля почувствовал, что голова перестала кружиться, а комок в горле исчез, Леонид Федорович сказал:

– Ты мне понравился, я поговорю в ректорате, пусть распределят тебя в наш край. Поработаешь в прокуратуре, а там посмотрим. Заработок, продвижение по службе и все остальное я беру на себя. От тебя потребуется…

Он пригубил шампанского и заговорил о другом.

– Расима – женщина дорогая, избалованная. Тебе, по всему видно, нелегко дается ее любовь?

Шляфман пожал плечами, но ничего не ответил. Он неожиданно для себя вдруг понял, что каждый раз, переступая порог этой квартиры, приносит сюда не знаки любви, а плату за встречу и обслуживание. От этой мысли ему стало зябко и неуютно.

– Сделаем так, – Леонид Федорович встал и прошелся по комнате, – каждый месяц я буду высылать тебе по тысяче рублей в счет будущей работы. На пять посещений нашей красавицы тебе хватит, а больше и не надо – нужно не только здоровье беречь, но и голову наполнять. Хватит учиться, выезжая на умной голове – ей и информация нужна. И чтобы никаких барыг и подсобных работ. Тут не долго до уголовки дойти. Тебе это не к чему, согласен?

Миля кивнул и почувствовал необыкновенную легкость. Как оказывается хорошо, когда кто-то думает и заботится о тебе, предлагая гарантированное будущее.

ГЛАВА 4

Самой большой любовью Сережки Боляско были фильмы и книги о войне. Все началось с того дня, когда он, шестилетний малыш, нашел на чердаке дедова дома какие-то непонятные переплетения кожаных ремешкой с поржавелыми колесиками, внутри которых что-то звенело.

– Шпоры, – как-то незнакомо улыбнулся дед, – это мои парадные шпоры. По праздникам я носил их на сапогах.

Он взял в руки ремешки, расправил их и встряхнул.

– Звенят. А знаешь, когда-то, в свободные вечера, мой коновод надраивал их мелом и я шел к какой-нибудь молодице. – Он смутился, подмигнул внуку, – потанцевать, песни попеть. Идешь по улице, а шпоры, как колокольчики, звенят. Все оглядываются, останавливаются – офицер идет, красота.

Старик сел на стул, дрожащими руками достал сигареты.

– Если бы не этот дурак, Хрущев, который решил сократить нашу армию на миллион двести тысяч, я бы сейчас, может быть, генералом был. А так, – он махнул рукой, закурил, – токарь шестого разряда.

Сережке показалось, что дед сейчас заплачет, и он прижался щекой к твердому дедовому плечу.

– Самое страшное, Серега, оказалось, не в окопах дохнуть и в атаки ходить, а в сорок лет начинать жизнь сначала.

Мальчик не понимал ни смысла сказанного, ни состояния старика, резкими рывками курившего сигарету, но ему до слез было жалко деда.

– Вот подрастешь чуток, – тот справился с волнением, – я тебя в Суворовское училище определю, тогда и доделаешь то, чего мне не дали.

С того времени Сергей все свои мечты связывал только с военной профессией. Он с отличием окончил воздушно-десантное училище, с гордостью надел погоны старшего лейтенанта и приехал в отпуск домой. Дед был уже совсем стар и почти слеп. Он с волнением ощупал погоны внука и, припав к его широкой груди, заплакал от радости.

Через четыре года капитан Боляско во главе роты десантников принял свой первый бой в «зеленке» под Кандагаром. А еще через два – провалявшись полгода в госпитале, он был демобилизован из армии и вместе со вторым орденом Красной Звезды получил удостоверение инвалида второй группы.

Быший майор Боляско, не успевший до ранения жениться, вернулся в старый дедовский дом, где стал жить вместе с матерью и бабушкой. Он никак не мог отвыкнуть от войны и чувствовал себя в родном городе чужаком. Сергей так и не научился спать ночами. Он спал днем, а ночью выходил в город. Мужчина ходил по улицам и никак не мог привыкнуть к тишине спящего города. Ему все время казалось, что сейчас засвистят пули, завоют снаряды, но вокруг была тишина. Страх перед ней Сергей пытался залить водкой.

Однажды утром он пришел домой весь в крови с разбитыми руками и пустыми ножнами из-под кинжала, который неизменно носил на поясе, под курткой. Мать закричала, а бабка кинулась обтирать многочисленные ссадины на руках и лице внука. Тот, придя в себя, нащупал пустые ножны, задумался и сказал:

– Кажется, я все-таки прирезал эту падаль.

– Кого, как?! – Мать всплеснула руками, – они же тебя в тюрьму посадят?!

– Куда? – Сергей поднял голову. Кажется только в этот момент он отрезвел и впервые за три месяца по-настоящему увидел дом, в котором жил, – в тюрьму-то за что?

– Ты же говоришь, что убил человека, – дрожащим голосом произнесла мать.

Он еще раз пощупал ножны, осмотрел разбитые пальцы.

– Афган научил меня точности, – от его застывшего лица повеяло чем-то таким, что обе женщины замерли от ужаса, – промахнуться я не мог. Туда этому гаду и дорога.

– А ты?! – Опять вскрикнула мать.

Бабушка поднялась, подошла к зеркалу, поправила волосы, повязала косынку и направилась к двери.

– Из дома не выходите, дверей никому не открывайте. Я схожу к одному умному человеку, посоветуюсь.

Она вышла из калитки, проехала на автобусе до фабрики, на которой проработала сорок лет и, степенно кивнув секретарше, вошла в кабинет к Чабанову.

– Что случилось, тетя Катя? – Леонид Федорович поднялся из-за стола и пошел навстречу этой немолодой женщине. Много лет назад, когда после техникума он пришел на фабрику, она была его первым наставником. С тех пор оба сохранили уважительное отношение друг к другу.

– Горе у меня, Леня, вот и пришла посоветоваться.

Чабанов усадил ее в кресло, сел рядом, а когда она все рассказала, поднялся:

– Жаль, мальчишку, война его покалечила, тюрьма – добъет. Ты никому ничего не говори и дочери накажи, чтобы все забыла. Отвезу его на свою дачу, а там решим, как твоему внуку помочь. Может, ему с пьяных глаз что и померешилось?

– Не похоже.

Они вышли из ворот фабрики. Чабанов отправил водителя обедать, а сам сел за руль машины. Когда они подъехали к дому, женщина кинулась из автомобиля.

– Погоди, – остановил ее Леонид Федорович, – я заходить не буду. Дочери и внуку о том, кто я не говори. Пусть он выйдет сюда, сразу и поедем. Если кто-нибудь будет его искать, говори, что с самого утра не видели.

– Хорошо, хорошо, Леня, все сдалаю, как скажешь.

Женщина скрылась в доме, а Чабанов остался за рулем. Он внимательно смотрел по сторонам, но не заметил, как появился Сергей. Леонид Федорович вздрогнул от легкого щелчка автомобильной дверцы. Он поднял глаза на зеркальце заднего обзора. А нем виднелся мощный, широкоплечий парень.

– Приляг на сидение, – резко скомандовал Чабанов и спи, когда приедем, я тебя разбужу.

Здоровяк молча подчинился. Чабанов резко тронул машину и, выбирая окольные пути, повел ее за город. К даче они подъехали уже в темноте. Леонид Федорович взглянул на застывшее лицо спящего парня, осторожно прикрыл дверцу, растворил ворота и подвел машину к самому крыльцу.

– Вставай, – он открыл заднюю дверцу и наткнулся на острый взгляд молодого человека, – проходи в дом.

Чабанов отметил про себя широкую, но совершенно бесшумную походку своего гостя. Тот очень легко и собрано нес свое большое тело.

«Хорош, – удовлетворенно хмыкнул Леонид Федорович, – если еще и покладист, и сообразителен, и поймет меня, то сегодня мне повезло.»

Они вошли в прихожую. Гость, не поворачивая головы, быстрым взглядом окинул помещение и, как показалось Чабанову, перевел дыхание.

– Тебе здесь ничего не угрожает, – сказал Леонид Федорович, потом уточнил, – пока я во всем не разобрался. Иди в ванну, сполоснись, а я тут выпить и поесть соображу. За столом обо всем и поговорим.

Гость мылся долго и шумно, с удовольствием плескаясь в воде. Когда сели за стол и Чабанов налил коньяк, Сергей, коротко взглянув в глаза хозяину, усмехнулся:

– Вот, уж, не знал, что у бабушки есть такие знакомые.

– Какие?

– С черной «волгой» и шикарной дачей.

– Ты меня знаешь?

– Нет.

– Ну, и ладно, главное, чтобы мы оба хотели бы познакомиться друг с другом. Выпьем, я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе.

– Понятно.

Гость много ел и пил, но не пьянел.

– Мне нравится, что ты нормально держишь спиртное, – сказал Леонид Федорович.

Сергей улыбнулся и отложил в сторону вилку.

– А мне, что вы не торопитесь, – он чуть отодвинулся от стола, пригладил короткие волосы и спросил:

– Скажите, почему мои мальчики там, за речкой, дохнут от пуль и болезней, а тут куча всякой сволочи жирует от безделья?

– Это нелегкий вопрос, Сережа, и каждый отвечает на него по-своему, отталкиваясь от образования, ума, может быть, массы подлости или честности, накопившейся или оставшейся в душе. Если бы его решение зависило от меня, то никогда бы ни один русский солдат не перешел бы границ нашей страны. Но, – он развел руками и усмехнулся, – добраться до правительственных вершин мне пока не удалось, не пустили всякие подонки. К тому же, в стране жирующих мало. Миллионы человек едва сводят концы с концами. Просто у нашего народа неимоверное терпение. Но ты, конечно, имел в виду те сотни, может быть, тысячи остолопов, ничего не делающих и совершенно не способных думать, которые занимают высокие посты в Москве.. Это от них, от их тупости – и слабая экономика, и мальчики в Африке, Вьетнаме и Афганистане. Наверное, что-то сломалось в нашей системе и ее надо либо серьезно чинить, либо переделывать, чтобы избавиться от того, о чем ты говоришь.

Чабанов откупорил новую бутылку.

– К примеру, возьми меня. Когда-то мне казалось высоким счастьем умереть за народ где-нибудь на гражданской или отечественной, и я жалел, что родился слишком поздно. Потом я уверовал в то, что должен принести людям пользу своей отменной работой, но, как оказалось, если это и нужно кому-то, то только для того, чтобы подняться по моему хребту ближе к кормушке. А чтобы меня оценили и взяли с собой во власть, нужно было уметь шаркать ножкой, иметь связи, быть подлецом. Тогда я пришел к выводу, что с этой сволочью надо бороться по-другому.

– Их надо стрелять и резать, – Сергей сжал кулаки. – Эх, если бы здесь были бы мои ребята, мы бы за день «причесали» этот городок. У меня была десантура, что надо. Парни прошли такие передряги, что каждый мог против троих-четверых выйти и голову за друга положить, не глядя.

Чабанов, не спуская глаз с гостя, молча слушал.

– Первый бой я принял под Кандагаром. Там «духи» не только хорошо вооружены, но и натасканы дай бог каждому. Пехтура два дня не могла влезть в «зеленку», вот нас туда и бросили. Я только-только из Союза прилетел, пороха не нюхал. Так один дембель, сержант Васька Полуянов, сам вызвался со мной идти. Там так – за три месяца до дома ребят на «боевые» не берут – берегут для граждански. Я ему говорю: «Ты че, сержант, дуришь, под пули лезешь?» А он: «Кто-то же должен тебя войне научить?» Я, дурак, обиделся, а он пошел. Сержант меня, капитана, войне учить, а?! А он пошел. Всю ночь Васька от меня, как нянька, не отходил. И на землю кидал, и вперед выскакивал, и через голову стрелял.

Боляско задумался, глядя куда-то вдаль. Чабанов опять налил коньяку и чуть дотронулся своим бокалом до бокала Сергея. Тот посмотрел на него отсутствующими взглядом и разом выпил.

– Там, ближе к утру, когда в первых лучах солнца они принялись обстреливать нас из минометов и я увидел ошметки человеческого тела, я впервые по-настоящему испугался. Васька заметил и подполз вплотную:

«Спокойно, капитан, ты, я вижу, мужик, что надо. Все будет путем… »

Он у меня потом на сверхсрочную остался, прапором. Я потерял его через год, в кишлаке Сурхи Дарваз. – Голос Сергея задрожал. Он встал, подошел к раковине, пустил воду, вымыл лицо.

– Надо было срезать эту ведьму вместе с «духом», а я промедлил. Дрогнуло что-то в душе – старуха все-таки. А «дух», как оказалось, всунул автомат ей под мышку и шарахнул по мне. Васька меня с ног сбил, а сам очередь в грудь поймал. Я, как увидел, что он руки раскинул и валится на спину, срезал и бабу эту, и гада за ее спиной. Потом мы весь кишлак с землей смешали, только поздно – Ваську он убил.

Слезы лились по впалым щекам Сергея. Чабанов давно не видел мужских слез и ему стало не по себе. Леонид Федорович встал, открыл холодильник и долго выбирал из банки соленые огурцы. За спиной звякнула бутылка.

– Давайте выпиьем, – уже спокойным голосом проговорил собеседник. – Я по ночам почти не сплю, отвык за два года. Там на «боевые» больше ночами ходили, вот и не могу перестроиться. Мне иногда кажется, что я все еще там, а Афгане. Стоит чуть зазеваться, как «духи» тут же прикончат. Вот и вчера, когда этот подонок взвыл, что он плевал на дураков, дохнуших где-то за речкой, я даже не заметил, как ударил его. – Боляско посмотрел на свои руки, пощупал пояс.

– Жаль, что нож в шее этого гада оставил, такой нож был…

– Так ты и нож там оставил?!

– Пьяным был.

Чабанов встал, открыл окно, послушал кваканье лягушек и повернулся к своему гостю.

– Уже поздно, иди спать, спальня наверху. Утром из дома не выходи, а в городе я постараюсь все уладить. Я, почему-то, уверен, что мы поладим. – Он проводил взглядом Сергея, поднимающегося по лестнице и спросил:

– Ты кем был в армии?

– Командиром разведроты.

Леонид Федорович еще немного посидел, покурил, потом поднялся и вышел из дома. Он осторожно вывел машину из ворот и медленнно, как ездил пьяным, поехал домой.

У порога своей квартиры он услышал, что в гостиной работает телевизор. Жена, так и не привыкшая к его поздним возвращениям, спала в кресле у накрытого стола. Чабанов выключил телевизор и повернулся к жене.

Сон разгладил морщинки под ее глазами и вместо них проступили какие-то белые круги. Пышные золотистые волосы, так поражавшие в молодости воображение Леонида Федоровича, поредели и были обильно прорежены сединой. Некогда длинные пальцы жены припухли и раздались в суставах. Чабанов смотрел на нее и думал, что во всем свете нет человека, любящего его так, как она. Да и сам он заметил, что с годами, место горячего, страстного чувства заняла глубокая любовь. Леонид Федорович никогда не был ханжой и знал немало женщин, но уже много лет образ жены в его понятии сливался с самой жизнью. Это была не громкая фраза, он вообще не любил выспренности, это было сутью его отношений с женой. Сейчас, глядя на спящее лицо Аннушки, он вспомнил, что все его промахи, ошибки и огрехи он воспринимает, как свои. А сейчас он впервые в их жизни решился на Дело, о котором не мог не только рассказать, но и даже намекнуть ей. Он вступал в новую жизнь, в которой оставался один на один против всего привычного им мира. Сегодня еще можно было повернуть назад, остановиться, но среди болота подлости и всегосударственного обмана он нашел единственный, приемлимый для его натуры выход – создать Свое Государство, свою систему ценностей. В окружающей его пустоте, среди мерзости, в которую превратились его вчерашние идеалы и представления о Добре и Зле, Чести и Справедливости, Народе и Правительстве – он чувствовал себя Человеком, способным не только создать свои Законы, но и заставить других жить по ним.

«Должен же в Советском Союзе быть хотя бы один Робин Гуд, – сделал он вывод. – А жена?.. Даст бог, придет время и она все поймет.»

Леонид Федорович присел перед креслом и осторожно, чтобы не разбудить, поднял жену на руки.

– Леня, – она обняла его и уткнулась лицо в шею, – милый.

– А я хотел отнести тебя в кровать и молил бога, чтобы ты не заметила бы этого до самого утра. Открываешь глаза и удивляешься: «Как это я в кровать попала?»

– Мальчишка, пятидесятилетний мальчишка, – она поцеловала его в мочку уха, – отпусти меня, я покормлю тебя.

Они сели за стол напротив друг друга.

– Мы, тут с ребятами немного коньяка выпили, но я сильно проголодался, – Чабанов знал, что жене будет приятно услышать это.

– Что же вы, – она усмехнулась, – рукавом закусывали?

– Перехватили по куску хлебца с колбасой, но есть хочу, как волк.

Он ел все, что она подкладывала на его тарелку. Жена рассказывала о школьных новостях дочери. Чабанов слушал ее и не мог отделаться от мыслей об Организации.

«Господи, – неожиданно для самого себя взмолился Леонид Федорович, – надоумь, подскажи, неужели только и осталось – в подпольные короли?!»

Бог молчал. Может быть, он и смотрел на него сквозь светившиеся лаской и любовью глаза жены, но не отвечал на его молитву. Чабанов опустил глаза к тарелке и, доев все, что в ней было, отложил вилку.

– Спасибо, – он поднялся и поцеловал жену, – мне надо еще чуть-чуть поработать.

Она легко поднялась, убрала со стола и легла в кровать, а он долго сидел, думал и чего-то ждал, потом вздохнул и набрал номер телефона Шляфмана.

«Спасет Боляско – быть Организации», – загадал он.

– Кто? – Прохрипел с просонья Миля. – Леонид Федорович, что-нибудь случилось, сейчас третий час ночи?

– Завтра на работе доспишь, – пошутил Чабанов. В семь я жду тебя у стадиона, а теперь храпи дальше.

… За два года, что Шляфман работал в их городе, он раздался в кости и приобрел солидность, подобающую подающему надежду старшему следователю прокуратуры области. Каждое утро он занимался физкультурой и бегал вокруг стадиона. Вот и сейчас Эмиль Абрамович выбежал из-за северной трибуны и, увидев белый «жигуль» Чабанова, затрусил в его сторону.

– А я вот, – Чабанов открыл заднюю дверцу, – все больше за столом или в машине спортом занимаюсь.

– Вас природа таким здоровьем наделила, что вам любой инфаркт не страшен, – Шляфман откинулся на спинку сидения и перевел дыхание.

– Дело такое, – Леонид Федорович завел мотор, – вчера в сквере около спортивного магазина совершено убийство.

– Да, я был дежурным и выезжал на место преступления.

– И что, тебе уже удалось найти убийцу?

– Почти. Это был двухметровый «афганец», у меня есть фоторобот, отпечатки пальцев. Он оставил свой нож в теле убитого. Прикажу сегодня собрать участковых, покажу им рисунок, уверен, такого мужичищу опознают сразу.

– Молодец, Миля, ты времени даром не терял. Только я могу прямо сейчас нахвать тебе имя этого парня – Сергей Болясо. Бывший офицер, разведчик, несколько раз ранен, награжден орденами и медалями в придачу к инвалидскому удостоверению. Его мальчишкой послали на войну, поэтому он немного не в себе. Мозги у этого воина сейчас действуют медленнее, чем рефлексы, вбитые за годы тренировок и боев.

– И что же, – хмыкнул Шляфман, – ему можно убивать?

– Ему – да, – твердо сказал Чабанов, – тебе придется найти другого убийцу, а фоторобот и все документы о Боляско передать мне.

– А-а-а?

– Он мне нужен чистым и невредимым. Ясно?

– Это будет нелегко, – Шляфман посмотрел в зеркальце, пытаясь поймать взгляд Чабанова.

– Лапочка, – тот повернулся к нему, – если бы у меня была легкая работа, я бы не стал тебя будить среди ночи и уж, конечно, не тащил бы из Москвы.

Миля тяжело вздохнул, искоса взглянул на Леонида Федоровича, но, встретившись с его острым и тяжелым взглядом, утвердительно кивнул:

– Хорошо.

Чабанов вывел машину на улицу, ведущую обратно к стадиону.

– Нет, – сказал Шляфман, взглянув в окно, – лучше поближе к дому.

В этот день Эмиль Абрамович пришел на работу раньше обычного. Он достал из сейфа начатое вчера дело об убийстве Петра Аркадьевича Загибалова – двадцативосьмилетнего рабочего, отца двоих детей. Следователь вынул из конверта фотографии места преступления, разложил на столе снимки убитого. Это был грузный человек с грубым лицом и тяжелыми руками. На фото он сидел, привалившись к низенькому штакетнику, ограждавшему сквер, где в ту ночь компания полузнакомых мужчин распивала водку. В правой руке убитого была зажата недопитая бутылка. Он умер почти мгновенно, поэтому на землю ни пролилось ни капли. Из левой ключицы Загибалова торчала ручка отполированного от частого употребления десантного ножа.

Шляфман вздохнул, вынул из стола большой конверт и положил туда отпечатки пальцев, снятые с рукояти, фоторобот и описание убийцы. Он решил заменить его задержанным ночью наркоманом и насильником Мухамедовым…

Суд состоялся через два месяца. В начале заседания судья заинтересовался было словами друга убитого о том, что убийца и обвиняемый – совершенно разные люди. Но когда свидетель честно признался, что выпил больше литра водки и все помнит в тумане, суд потерял к нему интерес. Мухамедов получил семь лет и был этапирован к месту заключения.

Но все это было потом, а вечером того же дня, когда Шляфман передал Чабанову документы, обличающие Боляско, Леонид Федорович вновь приехал на дачу. Оставив машину у ворот, он внимательно осмотрел сад и двор. Признаков присутствия постороннего человека не было.

«Вот будет цирк, если он сбежал», – Леонид Федорович почувствовал себя обманутым. Он с грохотом распахнул створки ворот, круто вывернул руль и стремительно въехал во двор. Дверь дома была заперта снаружи, ключ лежал на своем месте. Леонид Федорович на мгновенье приостановился, вспоминая, показывал ли он Боляско это место и пришел к выводу, что не показывал.

«Ушел, трус несчастный, – он громко выругался. Распахнул дверь в дом, – уберу грязную посуду, чтобы тараканов на плодить и вернусь домой. Значит не судьба… »

На кухне все было прибрано, посуда стояла в сушилке. Вдруг сзади легко скрипнула входная дверь. Чабанов резко обернулся, она медленно закрылась.

«Чертовщина какая-то», – он снова выругался вслух и замер от неожиданности. Перед ним, на только что пустом кухонном столе сидел Боляско. Чисто выбритое лицо пестрело белыми полосками лейкопластыря, а глаза нахально смеялись.

– Ты? – Только и смог сказал Леонид Федорович, опускаясь на стул, стоящий у порога.

– Что же вы думали, – гость усмехнулся, – я в трусиках буду расхаживать по двору и ждать родную милицию? Кто вас знает, вдруг вы решили лишнюю благодарность на моей крови заработать?

– Дурак, – облегченно вздохнул Чабанов, – но это мне нравится. Ты, поди, и вооружился, ожидая ареста?

– Зачем? Я голыми руками, не глядя, пару ментов могу уложить. – Он положил на стол пилку для ногтей, – а я тут второе по мощности, после ножа, оружие нашел…

– Что же ты – почти сутки голодал и водку не пил?

– Водку я и там перед «боевыми» не пил. Она реакцию снижает, а есть – ел нормально.

– Ты мне все больше нравишься. Садись ближе, Сережа, поговорим серьезно и вместе решим, что нам дальше делать.

Леонид Федорович вернулся к двери, запер ее на ключ, задернул шторы, потом, подумав, сказал:

– Пойдем на второй этаж, мало ли что, а там меньше вероятности, что нас кто-нибудь подслушает.

Они поднялись в кабинет и сели друг напротив друга у журнального столика.

– Прежде чем я расскажу тебе о своей затее, посмотри на это, – Чабанов выложил из папки бумаги, которые ему передал Шляфман. Сверху лежала стопка снимков, сделанных в фоторобота.

Сергей взял фотографии, внимательно осмотрел каждую.

– Интересно, кто же это так меня запомнил, дело-то было ночью? По этим карточкам меня любой милиционер сразу опознает.

– Так, один из твоих вчерашних собутыльников, – Чабанов махнул рукой, – говорят, что он никчемный человечишка, а вот, поди ж ты, какой острый глаз. Заметь, все это в пьяном состоянии. В нем, может быть, хороший художник пропал. Эх, жизнь наша, жизнь… Давай так: ты внимательно посмотри все, подумай, а я пока своими делами займусь, поговорим, когда закончишь.

Боляско принялся внимательно изучать документы своего дела. Некоторые, как ему показалось, интересные места он читал по несколько раз. Леонид Федорович тоже углубился в свои бумаги. Тишину нарушил Сергей:

– Значит я теперь вне закона? Теперь меня в любой момент могут упрятать в тюрьму?

Чабанов внимательно смотрел на своего возбужденного собеседника. В какой-то момент ему показалось, что Сергей сейчас вообще не способен трезво соображать, потом он понял, что это не так. Все это время его занимала мысль о том, почему Боляско, убивший человека, совершенно об этом не думает, но он отбросил ее.

– Знаешь, друг мой, бывают в жизни обстоятельства, когда человек превращается в щепку, гонимую волей волн, я это по себе знаю. Много лет боролся, искал правду, все силы отдавал державе, а теперь понял, что все это бесполезно. Не на народ и страну работал, а на горстку чиновников, узколобых начальников, большая часть из которых вообще не достойна жить на свете. А они нашу кровь пьют. Вот и ты, сильный, умный парень, пошел в армию, чтобы защищать Родину. Сделал все для ее величия и оказался за бортом. Да, да, тебя оставили один на один с бедами, свалившимися на твою голову не по твоей вине. Кто-нибудь спросил тебя, чего ты хочешь от этой жизни? Кто-нибудь поинтересовался тем, как ты живешь и что будешь делать, когда снимешь форму? Тебе кинули мизерную пенсию и вышвырнули, как использованную тряпку.

– Но,но, полегче.

– А ты не кипятись, ты постарайся понять, что я имею в виду. Ведь в этом злополучном скверике ты не Петра Загибалова убил, ты хотел всей мерзости этой жизни нож в шею воткнуть. А убил одного, ни в чем не повинного пьяного дурака, у которого, кстати, двое ребятишек остались. Или я не прав?

Боляско достал сигареты и дрожащей рукой прикурил.

– Вот, вот, тут и сказать нечего. Тебе бы сейчас с твоим опытом полком или батальоном командовать, в крайнем случае – в училище мальчишек учить воевать. Разве не так? А ты в свои тридцать с небольшим лет никому не нужен. Разве умное государство так станет своими людьми разбрасываться? Нет. Но раз такое происходит, значит оно без ума или это не государство, а компания туповатых мужиков, командующая покорным народом. Так можно ли в нем жить и работать по-человечески? Я тебя спрашиваю, можно?!

Сергей молчал.

– Нельзя, но и бросить его нет сил. Я несколько раз собирался укатить куда-нибудь в Канаду или Америку. Работать там до чертиков и получать, что заработал – не смог. Больше трех месяцев не выдерживал. Россия оказалась сильнее меня. Выйду из самолета, оглянусь, вдохну аромат берез и сил нет оставить свой дом. Заброшенный с дырявой крышей, холодный, но родной. Что же делать? Сегодня я на этот извечный для нас вопрос отвечаю просто – делать жизнь такой, какой она мне или тебе видится. Создать свою структуру власти, экономику, машину принуждения и защиты от врагов.

– Подполье, – усмехнулся Боляско, – как в войну?

Чабанов, не мигая смотрел ему в глаза.

– Может и подполье.

– Так что же, вы мне предлагаете воевать против советской власти?

– Нет. Я говорю о системе, о ее функционерах. И не воевать, а жить своей жизнью, защищая ее от разрушения и выводя из-под влияния этого то ли государства, то ли нет. Жить на виду, но не как все. Создать свою Организацию, впаяннную в государство, которая могла бы со временем взять на себя некоторые его функции или, – он замолчал, – потер подбородок, – сделать его со временем нормальным. Сегодня такую возможность дают деньги, связи и силы. Уже сейчас с помощью всего этого можно держать под контролем город или область. Это, если хочешь, своеобразная игра в прятки.

Боляско непрерывно курил.

– Вы привезли мои бумаги, чтобы показать, что у меня нет выбора?

– Нисколько. Я подарил их тебе, чтобы твои родные не теряли бы тебя во второй раз. Я прошу тебя понять меня и поверить. Только в этом случае ты сможешь вместе со мной делать то,что я задумал. Мне нужны люди, способные, как ты, если понадобится, то и погубнуть рядом со мной. Я предельно откровенен с тобой, потому что верю – никто о нашем разговоре знать не будет и ты меня не предашь.

– Но что я могу делать? Я – солдат.

Леонид Федорович выпрямился, уперся руками в край стола и прямо, глядя в глаза Боляско, произнес:

– То же, что и в армии. Я уже создал мощную Организацию, в которой предлагаю тебе возглавить службу безопасности. Это будет своеобразная контрразведка с задачами, при необходимости, брать на себя охрану или уничтожение наших друзей или врагов. Ты должен будешь сам подобрать себе людей, создать из них законспирированные звенья, сеть явочных квартир, систему оповещения и сбора, склады оружия и боеприпасов. Деньги для этого есть. Подчиняться будешь только мне. Кроме тебя в твоей «СБ» меня никто не должен знать. Детали твоей работы обговорим позже.

– Как же я буду жить?

– Как и все нормальные люди, будешь работать, ну, скажем, тренером во Дворце спорта. Оклад для себя и своих людей положишь сам, исходя из реальных соображений. Согласен?

– Нужно подумать.

– Поужинаем?

– Только я сам хочу приготовить еду.

– Хорошо.

ГЛАВА 5

Чабанов с трудом вырвался из плена воспоминаний и, не открывая глаз, прислушался. Губернатор шумно плескался в студенной воде. Обычно он кричал, бурно выражая удовольствие, но сегодня, почему-то, вел себя тихо.

– Что это ты молчком паришься, вода степлилась? – Леонид Федорович поднял голову.

– Стараюсь тебе не мешать, – губернатор повернулся к нему, – что-то случилось?

– Нет, просто потянуло на воспоминания, может, к старости, может – к смерти.

По тонким губам товарища пролетела усмешка.

– Брось, посмотри на себя – силен, как племенной бык. Ты просто устал, вот и лезет в голову всякая дурь. Вон и Петрович посмотрел на твою хмурую физию и трогать тебя не стал.

– А я не понять не могу, что это меня никто не «ломает». Не в службу, а в дружбу, кликни его, пусть кровь с солью разгонит.

Губернатор, тешась, рявкнул во все горло, и в парную вошел массажист.

– Давай, Петрович, вей из меня веревки.

Чабанов закрыл глаза и погрузился в легкое забытье. Лишь изредко, когда твердые пальцы Петровича попадали на особо больной сустав, Леонид Федорович открывал глаза, потом снова проваливался в теплое небытие.

… Пять лет Организация работала без проколов. Подпольные цехи, налаженные Чабановым и его людьми, производили продукцию по лучшим образцам мировых фирм и с успехом конкурировали с государственной торговлей. И тут по сети прошел сигнал тревоги.

В Рижском ЦУМе неожиданная ревизия обнаружила большую партию товарных излишков. Когда же сотрудники республиканского УБХСС стали нащупывать пути поступления продукции, то выяснилось, что шерстяные кофточки с импортными товарными знаками, изготовлены из отечественного сырья. Размах операции взволновал всех рижских сыщиков. Они ринулись в поисках махинаторов, но никого взять, кроме управляющего трикотажной базой и нескольких работников магазинов, знавших о левом товаре, не смогли. Контейнеры, доставившие его, были маркированы клеймами и пломбами западных фирм и шли из Владивостока. Только, как выяснилось, там их никто не видел. Следствие предположило, что товар был погружен на промежуточных станциях, а офомлен во Владивостоке. Доказать это не удалось, как и найти человека, сопровождавшего груз. Доставив его по назначению, он отбыл в неизвестном направлении. Деньги, по договору с ним, надо было положить на несколько десятков аккредетивов и разослать по главпочтамтам разных городов Союза. Следствие располагало списком фамилий, кому адресовывались эти немалые средства. Заказные письма по этим именам разослали, но за отправлениями никто не пришел. В министерстве поняли, что имеют дело с серьезной организацией, но полгода поисков ничего не дали. Дело, порядком поистрепавшись по столам различных следователей, легло в архив.

Чабанов после этого сменил тактику. Он отказался от распространения крупных партий товара и приказал перейти к множеству мелких точек реализации продукции. Денежная река по-прежнему несла Организации миллионные барыши. Часть из средств Чабанов вкладывал в новые и новые производства, а часть в людей, которых рассаживал по различным уровням власти, медленно, но планомерно выходя на Москву и столицы Союзных республик. И тут Леонид Федорович понял, что ему необходим выход за рубеж. «Мозговой трест», просчитав варианты, пришел к выводу, что действовать надо двумя путями. Первый – через подставных лиц начать скупку акций перспективных западных компаний. И второй – проложить караванную тропу через южную границу. С первым все шло по плану, а вот с караванной тропой…

Почти год эмиссары Чабанова торили дорогу за кардон. Она была налажена и отработана до самой погранзоны и тут дело застопорилось. Можно было везти товар чемоданами, контейнерами – на них работало несколько таможенных смен, но Леонид Федорович требовал расширения масштабов, чтобы иметь путь, минующий таможню. Когда был арестован третий посланец Организации, Чабанов снова собрал своих советников.

– Мы так можем еще десять лет искать среди пограничников бабников и пьяниц и ничего не найти, – сказал Беспалов, – надо самим послать своего человека в их среду, используя связи в минобороне.

– А мы что делаем? – Усмехнулся Шляфман.

– Вы меня не так поняли. Надо провести через военкомат какого-нибудь коммуникабельного и умного парня, чтобы его послали служить именно на южную границу. Пусть прямо на месте решит как наладить мост на ту сторону. Иначе нам не преодолеть кастовой замкнутости пограничников и мы будем все время натыкаться на их контрразведку.

Чабанов удовлетворенно хмыкнул:

– Это интересно, и парень у меня такой есть. Он, к тому же на английском и фарси говорит. Я берег его для переброски на Восток, а сейчас думаю, что Константин Васильевич прав. Пусть послужит пару лет в армии. Ну, разве можно назвать мужчиной юношу, который не нюхал запаха портянок и не спал в казарме? – Леонид Федорович рассмеялся.

Утро следующего дня Чабанов начал с посещения облвоенкомата. Полковник Засядко хорошо относился к Леониду Федоровичу. Время от времени они похаживали втроем с секретарем обкома на охоту, потом засиживались за полночь в одном из загородных обкомовских охотничьих домиков.

Увидя в дверях своего кабинета Чабанова, Засядко обрадовался. Ему показалось, что в его аскетически обставленном кабинете, послышался могучий вскрик оленьего рога.

– Охота?!

– С удовольствием, – Чабанов протянул приятелю руку, – только сейчас поохотиться можно где-нибудь за Полярным кругом, а у нас только на улице. Помнишь анекдот? Она идет по одной стороне улицы, он – по другой. Ему охота и ей охота – вот это охота!

Засядко с удовольствием захохотал, но тут же погрозил пальцем:

– Мы как договорились – рассказал старый анекдот – выставляешь бутылку коньяка.

– Ради этого и пришел. Поедем, посидим, покалякаем о том, как сейчас можно организовать заполярную охоту – тоска заела.

– Может, здесь, мне из Москвы должны позвонить?

– Как мальчишки рукавом закусывать будем или сухую колбасу грызть? Нет, уж, пойдем в ресторан , на худой конец – в обкомовскую столовую, там лучше кормят.

– А у меня толстый, – опять захохотал военком. – Ладно, уговорил, идем в обком, там телефон под боком – меня всегда достать можно.

В приемной, надевая фуражку, полковник повернулся к дежурному офицеру:

– Я – в обком, будут звонить из министерства, соединишь…

Они приехали в обком и прямиком прошли в кабинет заведующей столовой.

– Мария Павловна, – Чабанов сжал в своих руках тонкую кисть женщины, когда она поднялась им навстречу, – мы с Михаилом Петровичем решили немного расслабиться, а лучше вашей кухни в городе ничего нет.

– Господи, да я всегда рада видеть у себя таких мужчин, вот только Сам еще не ел. Спустится, а вы тут бражничаете в середине дня. Вам он ничего не скажет, а мне, при случае, напомнит.

– Ну, – надул губы Засядко, – что же нам в ресторан идти?

– А, – махнула рукой женщина, – отдам вам свой кабинет, отдыхайте. Он сюда не ходит.

Не успела она выйти за порог, как в дверях появилась стройная официантка в ослепительно белом халате с громадным подносом в руках.

– Это что за диво? – Воскликнул Засядко.

– Н-да, – удивился Чабанов, – и я эту красавицу первый раз вижу.

Девушка, словно эти слова ее не касались, стала спокойно перекладывать на стол различные закуски. Ее халат широко распахнулся, высоко открыв длинные, белые бедра, красоту которых подчеркивал край черной кружевной комбинации. Мужчины в упор рассматривали официантку. Наконец, она поставила на стол бутылку коньяка и улыбнулась:

– Кушайте на здоровье.

– Присаживайтесь с нами, – с сожалением глядя на скрывшиеся за полами халата колени, предложил Засядко.

– Я – на работе, – девушка повернулась и медленно, вызывающе покачивая белрами, пошла к выходу. У самого порога она повернулась, чуть прищурилась и, глядя на Чабанова, сказала:

– Вот разве после шести…

Леонид Федорович не успел и глазом моргнуть, как дверь закрылась.

– Хороша, – Засядко потянулся к бутылке, – но какова Мария Павловна, – наверное, решила нам нервы пощекотать, чтобы аппетит разгулялся.

– Да-а, – Чабанов положил себе в тарелку немного салата, – она это может. Половина городских секретарш у нее начинали, может быть поэтому стоит ей пошевелить пальцем, как любой из нас готов в лепешку разбиться.

Полковник взмахнул рукой:

– Я свою сам нашел.

Чабанов усмехнулся, но не возразил. Разговор о секретаршах закончился только тогда, когда опустела бутылка и Засядко вспомнил о заполярной охоте.

– Давай сделаем так, – предложил Чабанов, – ты договоришься с военными на местах, а самолет и все остальное, я возьму на себя.

– Ну, и чудненько, – Засядко поднял рюмку, – у меня однокашник командует бригадой на Кольском полуострове, там сейчас благодать.

Чабанов прикоснулся своей рюмкой к рюмке полковника:

– Тогда договаривайся, а мы для них яблочки, там, мандаринчики с нашей базы захватим.

– Коньяк кончился, – Засядко стряхнул последние капли в рюмку Леонида Федоровича.

В ту же секунду, словно услышав его слова, через порог переступила Мария Павловна.

– Чувствую – у вас кончилось горючее, – она прошла к серванту и распахнула дверцу. – Здесь есть все, берите, пожалуйста, сколько угодно.

Женщина хитро взглянула на Чабанова и выставила еще одну бутылку коньяка.

– Что вам принести на горяченькое?

– А кто принесет?

– Понравилась?

– И где это вы их выращиваете? – Чабанов улыбнулся и подумал, что сколько Мария Павловна ни пыталась, но он не пользовался услагами ее «птичек» и всегда сам подбирал своих секретарш. – А, может, тут все просто – красота идет к красоте?

Женщина делано смутилась и отмахнулась тонкой рукой:

– Но вы к ней, по-моему, равнодушны.

– Я?! – Вскричал Засядко, прижав руки к груди.

– Нет, Михаил Петрович, о вас речи нет, вы тонкий ценитель женских прелестей, а вот Леонид Федорович…

– Что вы, Мария Павлона, для меня женская ккрасота – это воздух, без которого я и часа не прожил бы, – усмехнулся Чабанов, – только я никогда не брал в руки эстафетной палочки.

– Он шутит, – полковник взял с подноса третью рюмку, – мы готовы исправить свои ошибки. Поэтому выпьем за радость наших глаз, за вас, Мария Павловна.

Она, смеясь, подняла рюмку, чуть прикоснулась к ней губами и вышла.

Чабанов, проводив женщину взглядом, повернулся к Засядко.

– Послушай, Михаил Петрович, у меня к тебе небольшая просьба. Один наш инженер хочет годик – другой отдохнуть от заводской жизни и послужить в армии.

– Нет проблем, в каком он звании?

– Лейтенант, связист. Только он хочет служить там, где служил его отец – в погранвойсках, на южной границе.

Полковник хмыкнул:

– Делов-то, пусть завтра зайдет ко мне часиков в десять и мы все решим.

– Вот и прекрасно. Теперь о деле: когда летим на охоту?

– В конце недели устроит?

– В пятницу, в четыре в аэропорту.

– Идет.

ГЛАВА 6

Лейтенант Зангиров плавал в собственном поту. Порой ему казалось, что он едет не в железнодорожном вагоне, набитом военными, а в большой консервной банке с мясными полуфабрикатами, обернутыми в зеленые листья салата. За грязным окном в полуденном мареве плыли невысокие барханы, между которыми бегали колючие шары перекати-поля. И все это не менялось уже десятый час. Соседи по купе разложили на полке газету и, азартно крича, играли на ней в карты. Мятые трешки и пятерки кочевали от игрока к игроку. Зангиров смотрел на эти бумажки и удивлялся – сегодня деньги не вызывали в нем желания положить их в собственный карман.

«Ежемесячно на твой счет будут класть по две тысячи рублей, – вспомнил он разговор в темноте с незнакомым мужчиной. – Если тебе удасться наладить мост на ту сторону, то каждый проход каравана будет увеличивать твое состояние на десять тысяч, плюс призовые проценты от прибыли. Все хорошо подготовлено, от тебя требуется лишь осторожность и желание выполнить задание. Организационная жилка у тебя есть. Сейчас я убедился, что ты можешь, увлекаясь, увлечь за собой и других. Это хорошо. Человек, по сути своей, слаб. Им управляют инстинкты и желания, поэтому он сначала увлекается, идя за призраком чувства или мечты, и только потом, если может, начинает думать и удивляться своим решениям. Я не гоню тебя, в этом деле нужно сразу отмести всякую спешку и грубость. Работать придется среди контрразведчиков, разведчиков и всякого рода следопытов. Одно неосторожное движение и все можно провалить, помни об этом, но не трусь. Я верю, что у тебя все будет хорошо.»

Зангиров не знал, что с ним разговаривал сам Чабанов, решивший ближе познакомиться со своим посланцем на рубеж. Леонид Федорович остался доволен молодым инженером. Тот за несколько минут не только изложил несколько вариантов плана своей будущей работы, но и толково отстаивал каждый из них, говоря о положительных и отрицательных сторонах разработки.

Товарняк с единственным плацкартным вагоном, в котором вместе с другими офицерами и солдатами ехал Зангиров, пришел на конечную станцию – самую южную точку СССР, около полуночи. Муса вышел на перрон и поразился тому, что и на открытом воздухе было очень жарко. Он снял фуражку и вытер платком пот, выступивший на лбу.

– Лейтенант Зангиров? – Прямо в ухо выдохнул кто-то.

Сердце молодого человека оборвалось от страха.

– Я, – выдохнул он, дернувшись от неожиданности.

– Прапорщик Березняк, – военный, едва различимый в тусклом свете станционных огней, кинул руку к козырьку. – Командир прислал меня, чтобы встретить вас.

Он подхватил чемоданчик Зангирова и пошел в темноту.

– До отряда девятьсот метров, – прапорщик говорил, четко отделяя слова, и Муса подумал, что это, наверное, от привычки командовать, – так что пройдемся, заодно и городок наш посмотрите.

– В темноте? – Преодолев страх, насмешливо проговорил офицер.

– Сейчас глаза привыкнут и все увидите..

Тишину ночной улицы нарушали лишь звуки их шагов, да трели сверчков.

– Далеко до границы? – Муса, сам удивившись себе, спросил это шепотом.

– Граница? – Громко хохотнул провожатый. – Это как посмотреть. На «уазике» – через десять минут можно упереться в «колючку», а пешком – чуть больше. И чего это вы шепчете? Шпионов здесь нет, басмачей лет сорок назад повывели, бояться нечего. Это там, у КСП, надо себя вести тихо и незаметно, чтобы их звуковая разведка не обнаружили. Да и то, они уже знают все наши тропы и секреты. Так же, как и мы – их. Сейчас и там, и тут такая аппаратура, которая в любой темноте и тишине все видит и слышит. Хотя, – он неопределенно хмыкнул, – командир меняет расположение секретов каждый две недели. Но. На мой взгляд, это лишние хлопоты.

Зангиров повел глазами по второнам. Темные плети глинобитных дувалов, за которыми сгрудились безмолвно невидимые дома, походили на заговорщиков.

– И что противник? – Молодой офицер чувствовал непонятное недовольство прапорщика и, думая, что это связано с приказом командира встретить его, хотел отвлечь Березняка.

– Так сразу и «противник»? Обычные люди, несут обычную службу. Мы им не нужны, они – нам. – Муса понял, что Березняк улыбается. – Это пройдет, месяца через два пройдет, помотаетесь по границе и поймете, что почти все написанное о нас – чушь собачья. Жара, пыль и скука – вот и вся граница.

– А что на гражданку отсюда уйти нельзя? Выбрать какой-нибудь уютный уголок России, поставить на берегу речушки, в березовам бору домик и жить там без пыли и жары.

– Я бы жил, – в голосе прапорщика прозвучала горечь, – да грехи не пускают.

– Так, уж, и грехи?

Березняк промолчал. Впереди показались деревянные ворота, освещенные фонарем. Муса пригляделся и понял, что им уже много лет, но спросить об этом не решился. Сбоку, в будке, похожей на аквариум, выднелся пограничник в панаме.

– Вот мы и пришли.

Прапорщик махнул рукой, солдат кивнул и нажал что-то на столе. Дверь распахнулась. Березняк вошел первым.

– Витя, – совсем не по уставному обратился он к солдату, – это наш новый начальник связи, лейтенант Зангиров. Пограничник, стоявший за стеклянной перегородкой, вскинул руку к виску.

– Пойдемте, – Березняк повернулся к Мусе, – я покажу вам комнату, поспите до утра. В шесть подъем, а в семь вас ждет командир.

Они прошли нешироким двором, в глубине которого угадывались, едва обозначенные тусклыми фанарями несколько домов, и подошли к одноэтажному строению. Березняк поднялся по скрипучим ступеням, Зангиров шел за ним. В коротком коридоре он увидел несколько дверей. Прапорщик толкнул ближайшую.

В комнате, куда они вошли, горела настольная лампа. На одной из трех кроватей спал, уткнувшись лицом в книгу, молодой человек.

– Ну, вот, – дернул щекой провожатый, – вам не придется шарахаться в темноте. Костюня, как всегда, заснул над книгой. К нему скоро жена приезжает, так он решил малость образование повысить. Она у него москвичка и специалист по русской литературе. Письма пишет толстенные, аж жуть. Только муж у нее больше трех страниц в вечер одолеть не может – сон сильнее.

Березняк повернулся к двери и пробормотал:

– Я думаю, что вы с ним сойдетесь. Костюня, когда не спит, милейший человек. А во сне он страшен – храпит, как бегемот. Сейчас он лежит вниз лицом, а может, просто раздумывает с какой ноздри начать.

И действительно, не успел прапорщик договорить, как спящий издал громкий всхлипывающий звук. Березняк негромко свистнул и храп пропал.

– Это – если будет невмоготу, – посоветовал он, – свист на пару минут его успокаивает, по себе знаю. Ну, – козырнул прапорщик, – спокойной ночи.

Зангиров с трудом снял с себя непривычную одежду, лег на ближайшую кровать и мгновенно заснул. Разбудил его радиосигнал «Маяка». Муса поднял голову и увидел, что у шкафа, спиной к нему, стоит широкоплечий капитан и старательно выдувает из электробритвы щетину.

– Проснулся, лейтенант? У тебя тридцать минут, чтобы умыться, побриться и брюки погладить. Командир любит, чтобы у его офицеров стрелки на брюках заменяли бритвенные лезвия.

– Муса поднялся с кровати.

– Зангиров.

– Константин Малышев.

– А, – вспомнил лейтенант, – это вы на книге спали?

– Давай сразу на «ты» и побыстрее собирайся, командир не любит опозданий.

На мощеной камнем площади, где, как оказалось, стояло общежитие, несколько солдат занимались зарядкой. Малышев, козырнув, прошел мимо них и взбежал, стуча подковками сапог, по ступеням одноэтажного кирпичного здания. Муса поднялся за ним.

– Это наш штаб, – на ходу бросил капитан. Он на секунду замер перед высокой резной дверью, быстрыми, резкими движениями поправил что-то в одежде.

– Вперед, – Малышев коротко стукнул в дверь и тут же дернул ее на себя.

В просторной комнате, за широким столом сидел тучный полковник.

– Разрешите, товарищ командир? – Капитан сделал два шага, стремительно свел каблуки сапог и бросил руку к козырьку фуражки. Калбуки резко щелкнули и в тот же миг Малышев, уронив руку к бедру, замер. Рядом застыл Зангиров.

Пронзительные, серые глаза кольнули Мусу и чуть хрипловатый голос медленно произнес:

– Что же вы, капитан, не объяснили лейтенанту, что в таких случаях говорят?

– Виноват, товарищ полковник, разрешите исправиться?

Командир молча кивнул.

– По уставу, лейтенант, вы должны сказать: «Лейтенант Зангиров представляется по случаю прибытия к месту службы.»

Молодой человек повторил уставную фразу, глядя в глаза командира. В них было что-то такое, что ему показалось будто полковник знает о нем даже то, о чем и сам лейтенант не подозревает.

– Ваши документы, лейтенант, уже пришли. Только я не понял, что у вас произошло с женой?

– Ничего. Мы просто решили, пока у меня тут не будет квартиры, пожить поразнь.

– Квартир у нас пока не предвидится, но я могу вам выделить комнату в общежитии.

– Спасибо, товарищ полковник, я подумаю.

– Позавтракайте, потом поезжайте вместе с капитаном вдоль границы, ознакомтесь с системой связи и оповещения. Схему получите в секретной части. У нас уже несколько месяцев нет начальника связи, поэтому времени на знакомство нет. Капитан будет у вас и нянькой, и провожатым. Вы свободны, лейтенант.

Зангиров вышел на крыльцо. На площади строились солдаты. Он смотрел на них и старался разглядеть в пограничниках своих будущих помощников.

– Пойдем, – хлопнул его по плечу, вышедший следом Малышев, получим оружие и поедем кататься вдоль полосы. Последнее время сигнализация нас замучила – срабатывает по любому поводу. День и ночь бегаем по тревоге. В твоих бумагах написано, что ты прекрасный электронщик и опытный связист..

– Да, понемногу во всем разбираюсь.

– Вот и хорошо.

Недели полетели незаметно. Муса вместе с Малышевым с утра до ночи чинил электронную систему оповещения. Она действительно порядком поизносилась. Зангиров отлаживал ее и старательно запоминал местность. «Пригодится для будущего окна», – думал он. Со временем Муса понял, что командир сделал правильно, не дав ему даже осмотреться в крепости, оставшейся еще с царских времен. Горожанину было бы трудно привыкнуть к той убогой обстановке, которая составляла военный городок и аул местных жителей. Самими старыми строениями крепости были две кирпичные казармы и небольшая церковь, построенные больше стал лет назад. Широкие, приземистые казармы даже в сорокаградусную жару хранили удивительную прохладу.

– Тут наши солдатики как-то решил новую дверь пробить, – рассказывал Малышев. – Проломили стену, смотрят, а там, сантиметров через двадцать, другая. Ну и не стали дальше ломать. В этом, похоже, секрет нашего кирпичного «термостата».

Жилые дома, возведенные уже в советское время, напоминали времянки. Невысокие, с облезлой штукатуркой, двухэтажные строения горбились двухскатными шиферными крышами среди серых от времени деревянных бараков. Жилья не хватало, да и его никто не строил – в крепости даже не было подобного подразделения. Многие офицерские семьи жили в общежитии – собранном лет тридцать назад щитовом домике. Сухая штукатурка, которой изнутри были отделаны комнаты, кишели клопами. Время от времени отчаявшиеся жильцы совершали массовые набеги на насекомых. Их обливали бензином, посыпали различными химикалиями, но через день, другой исчезнувшие было клопы возвращались вновь.

– Послушай, – как-то в разговоре с Березняком предложил Муса, – а что если их трахнуть боевыми отравляющими веществами, может сдохнут, наконец?

Прапорщик искоса взглянул на лейтенант, ожидая очередной шутки, которыми уже прославился Зангиров, но сейчас тот стоял спокойно.

– А что, – сощурился Березняк, – поговорю с химиком, пусть подберет нужную концентрацию, чтобы часа через два потеряла убойную силу и бабахну по этой нечисти.

– Не дури, – не выдержав, захохотал Зангиров, – все вещи пропадут.

– Действительно, но ты тоже, шутник, поменьше скалься. Для меня этот барак чуть ли не дворец. Тут хоть видимость своего дома, а в общаге – всю ночь топот, крики посыльных, телефонные звонки. Разве с ребятишкми там можно жить?

– А в ауле?

– Сдурел? Среди этих чумазых жить?!

Зангиров замолчал. Он никогда не был в доме Березняка, поэтому не стал об этом больше говорить. Его удивило другое – все офицеры отряда с великим пренебрежением относились к местным жителям – тем самым советским людям, которых защищали от врага. В их понятии людьми были только те, кого они оставили в бывших своих городах и селах, где они жили, росли и учились до призыва в армию. Местных называли черномазыми, чучмеками, чурками, валенками… Была и другая странность, удивлявшая Зангирова – среди солдат и офицеров погранвойск, с которыми ему приходилось встречаться или служить, большую часть составляли русские, украинцы и белоруссы. На весь отряд были один кореец и один татарин – он сам.

Примечательна была и офицерская среда. Командир отряда так организовал их несение службы и жизнь, что в гарнизоне не было разговоров о сложностях быта. В первые недели своей службы Зангирову казалось, что это следствие дисциплинарных строгостей, но потом он понял свою ошибку. Командир смог внушить всем своим подчиненным то, что мир поделен на две части. Своими были только пограничники и их семьи. Все остальное человечество состояло из действительных или потенциальных врагов. Даже «далекая» родная страна, которая начиналась сразу за порогом казармы и которую надо было охранять и защищать, могла в любой момент нанести удар в спину. О ней пели песни, слагали стихи, о ней плакали темными ночами, но смотрели в ее сторону с настороженностью.

Каждый конфикт на границе не только возводился в ранг подвига, но и становился вечно живым и отстоящим от нынешней жизни всего на несколько часов. О взятых много лет назад бандитах, контрабандистах и нарушителях тут говорили так, словно они только что пытались совершить свое «черное дело» и исчезли только для отдыха и перевооружения. Кровати павших бойцов, их оружие, могилы – были настоящими святынями, к которым прикасались с молитвенным благоговением. Каждый новичок или офицер, вернувшийся из отпуска, сразу отправлялся на самый сложный участок границы. Здесь, в чуткой тишине последних метров родной земли, быстро пропадали привезенные издалека чувства сопричастности к огромному миру людей. Им на смену приходила настороженность боевого затишья. Местным законодателем мод были последние телефильмы, а радостью – застолья. Холостяки развлекались проще и чаще – водкой и картами. Но и тут Зангиров удивлялся тому, что стоило рявкнуть сигналу «тревога» или появиться посыльному, как совершенно пьяные офицеры мгновенно трезвели и превращались в вышколенных воинов, думающих только в пределах устава и боевой обстановки.

Исключение составлял лишь прапорщик Березняк, с некоторой долей насмешки смотревший на других офицеров и не считавший, что граница напоминает пороховой погреб с тлеющим фитилем, но он работал в секретной части штаба и большую часть времени проводил за стальной дверью своей комнаты-сейфа.

Проигрывая офицерам деньги или выпивая с ними водку, Муса ни на минуту не забывал о своем задании, но офицера, подходящего на роль проводника, найти не мог. Все они – часть в силу своей природной честности и твердой убежденности в крайней необходимости своей службы; другая – слепой привычке повиноваться – в лучшем случае могли бы посмеяться над его плохой шуткой, в худшем… Ну, об этом Муса старался не думать. Он верил в свою Звезду и переключился на солдатскую казарму.

«В крайнем случае, – размышлял он, – пусть какой-нибудь сержант поработает года полтора проводником, а там будет видно.»

Муса быстро познакомился со всеми солдатами, но они не воспринимали его как офицера и пограничника и относились к нему настороженнно и с некоторым пренебрежением.

Как-то вечером Березняк пригласил его к себе на день рождения сына. Он зашел за Мусой после отбоя. Они вышли из общежития и медленно, стряхивая тяжесть напряженного дня, пошли к офицерским домам. Муса вдруг вспомнил свой приезд в крепость.

– А ты помнишь, как вот так же вел меня в ту ночь?

– Конечно, я все хочу тебя спросить: «Ты научился видеть в темноте?»

Муса огляделся. Фонари не горели, но он видел даже волны тяжелой лесовой пыли на дороге. Березняк поднял ногу и чуть не наступил в полузасыпанную колдобину.

– Куда? – Зангиров дернул его за рукав. – В пыли вывозишься.

– Значит научился, я рад.

– Послушай, – лейтенант вдруг почувствовал себя так неуютно, как будто только что оказался в крепости, – оказывается я уже шесть месяцев и двенадцать дней служу здесь.

Столько тоски прозвучало в этих словах, что прапорщик, успокаивая, легко хлопнул его по плечу.

– Командир у нас золото, никому не дает оглянуться. Мне иногда кажется, что только я знаю какое сегодня число. Да и то от того, что в «секретке» каждый день нужно заполнять журнал выдачи и получения документов. А вот в отпуске две недели ходишь, как оглушенный, время в часах замерзает.

– Молодец, полковник, – уже справившись с собой, бодро произнес Зангиров, – тут без баб, в одни и те же рожи глядеться – через неделю сдохнуть можно.

– Ты разве не пьешь с ребятами?

– Я не о себе, о солдатах.

– Бойцы, по-моему, начисто отвыкают от гражданки. Я тут действительную служил и бредил домом. Приехал, попил неделю и назад потянуло. Через месяц не выдержал, написал командиру письмо, он меня через военкомат назад забрал…

Помолчали. Впереди заиграла негромкая музыка. Откуда-то из темноты, из-за стен крепости, донесся далекий собачий лай и тут же стих.

– Тишина какая, прелесть!

– Мы пришли, – Березняк ткнул пальцем в сторону крайнего барака, – мой дворец.

Они поднялись по высоким бетонным ступеням. Прапорщик потянул на себя входную дверь. Тусклая лампочка освещала длинный коридор с двумя рядами табуреток, на которых стояли ведра с водой.

– Наш водопровод, – пошутил прапорщик, – только если собьешь, то грохоту не оберешься. Нам сюда, – он распахнул первую дверь из правого ряда.

Узкий фанерный квадрат, отгороженный от остальной части комнаты, похоже, служит передней. Он был завален разнокалиберной обувью. Муса споткнулся о че-то красный ботиночек.

– Извините, – женский голос прозвучал для Зангирова, как небесная музыка. Он стремительно распрямился и ударился головой об край изогнутой вешалки.

– Господи, вы тут еще и голову расшибете, – опять вскрикнула женщина и только тут Муса увидел ее. Тонкая фигура в голубом парила, как ему показалось, в проеме, заменяющем дверь в другую часть комнаты. Зангиров замер от удивления.

– Давай, давай, – Березняк хлопнул его по плечу, – шевелись, а то вся водка испарится.

Муса, забыв о полуснятом сапоге, шагнул вперед и чуть не упал. Женщина рассмеялась и подхватила гостя под руку.

– Вот тапочки, пожалуйся, наденьте.

Он, от смущения не зная куда спрятать глаза, чтобы она не почувствовала страстное желание охватившее его при первом же звуке женского голоса, впервые за все это время прозвучавшего так близко от него, нагнулся, снял сапог и прошел в комнату. Она была тесно заставлена предметами из финского мебельного гарнитура. Покрытая белым лаком шикарная кровать, овальный стол, гнутые спинки стульев и кресел – все выглядело в этой комнатке с серыми обоями так странно, что напоминало запасник музея, а не квартиру.

– Не пугайтесь, – прозвучало за спиной, – я не могла не купить это великолепие, но вот ставить мебель некуда.

– Вот, вот, – недовольно проговорил Березняк,уже сидящий за столом, вплотную приставленном к кровати, – скачем тут, как через полосу препятствий. Прыгай ко мне, да не стесняйся, а то заплутаешь в наших дебрях.

Только усевшись рядом с прапорщиком, Зангиров окончательно пришел в себя.

– Поздравляю с праздником, – он достал из кармана французские духи, – в нашем магазине ничего детского нет, но я вот наткнулся на эту прелесть. Думаю, что сын не будет в обиде, если мама примет за него подарок? Примите от всей души.

Хозяйка ласково улыбнулась и протянула руку. Муса увидел тонкие, прозрачные пальцы с острыми золотистыми ноготками и с трудом поборол желание припасть к ним губами. Женщина, видимо, почувствовала его состояние. В ее глазах сверкнули искорки и она потянулась к нему.

– Зачем вы такой дорогой подарок купили? Они же стоят пятьдесят рублей. Все наши женщины любуются ими, но никто не решился купить. Дайте я вас поцелую. Вы первый из здешних офицеров увидели во мне женщину, а не боевую подругу, которой если что и можно подарить, так бутылку водки.

Она чуть коснулась губами его лба, и теплая волна прокатилась по спине Зангирова.

– Давайте выпьем, – Березняк поднял рюмку с водкой, – а то вы тут, я понял, до рассвета будете друг другу свою воспитанность показывать.

Муса выпил, но только протянул руку к тарелке, как что-то сильно ударило его в спину. Он в недоумении оглянулся. Из-под покрывала выглядывала детская ножка.

– Лешка во сне воюет, – поправил покрывало Березняк, – ты не обращай внимания. Мне по ночам приходится хуже. Он меня бъет прямо, – прапорщик весело хмыкнул, – ну.., одним словом, ниже пояса.

– То-то ты как остановишься, так руки там складываешь, – расхохоталась женщина. Вслед за ней рассмеялся прапорщик. Мусе стало легко и приятно. Вдруг он увидел перед собой ее тонкую ладонь.

– Оксана, – смех еще звенел в ее голосе, – Березняк нас не познакомил, хотя я знаю, что вас зовут Миша.

– Точнее – Муса, но вы можете звать меня, как хотите.

Зангиров наслаждался. Ему здесь нравилось все. Даже комната, в которой Березняки жили с двумя детьми, и та, скоро стала казаться лейтенанту райской обителью. Муса сам не заметил, как начал читать им любимые стихи. Оксана восторженно смотрела на гостя, а хозяин, блаженно улыбаясь, подливал ему и себе водку и подкладывал закуску.

– Эх, – посетовал Зангиров, – нам только гитары не хватает.

– А вы играете? – Оксана всплеснула своей дивной рукой.

Муса поймал ее и, как святыню, прижал к губам.

– Ради вас, наша фея, я могу даже сплясать.

– У ребят, в казарме, есть, – Березняк стал выбираться из-за стола.

– Оксанка, не давай гостю скучать. Я быстро, – и прапорщик убежал.

– Первый раз вижу настоящего мужчину, который за столом не говорит о службе.

– Трудно вам здесь?

– Сейчас уже привыкла. С ребятишками вожусь, вяжу, книги читаю, а так, – она грустно улыбнулась. – Города и нормальных людей вижу раз в году, когда мы едем в отпуск. Мы с Березняком еще в школе дружили. Я его из армии ждала. Через три дня после его возвращения свадьбу сыграли. А через неделю выяснилось, что нам негде жить. У его родителей – «завалюшка» из двух комнат. Мои – его до сих пор видеть не могут. Они считают, что он мне всю жизнь испортил. Мать хотела, чтобы я врачом была, а я, как она считает, по его вине, стала женой военного и даже не офицера. Одним словом, пошли мы к председателю нашего колхоза, а он руками разводит: ни работы у него нет, ни жилья. Сейчас-то я понимаю, что он все это говорил по наущению моих родителей, а тогда?.. Пожили мы немного у одной бабки и решили сюда подаваться. Командир сразу эту комнату выделил. Мечтаю об одном – денег подкопить, да домик у Черного моря купить. Пусть в деревушке какой-нибудь, от цивилизации подальше, я на все согласна, лишь бы свой. Мы оба от земли, нам бы участочек, соток шесть, жили бы припеваючи.

– Да-а, для хорошей жизни нужны хорошие деньги.

– Не умею я их делать. Вон, жена Соболева, которая в нашем магазине торгует. Раз в месяц с залежалым товаром проедет по аулам, потом не знает куда сотенные девать. Я ей как-то говорю: «Сгоришь, Валька, а у тебя трое детей.» «Я их не неволю, – отвечает, – сами платят, а ОБХСС в погранзоне нет.» Я бы так не могла. Хотя у здешних чабанов денег много, куда их в пустыне девать?..

– А вот и я, – Березняк за фанерной перегородкой с грохотом сбросил сапоги. В комнату вплыла гитара, потом появилось улыбающееся лицо прапорщика.

Сначала пел один Муса, но скоро ему стали подтягивать Березняк и Оксана.

– Мне так хорошо, – Зангиров решил немного передохнуть и отложил гитару, – как было только в Париже.

– Вы были во Франции?

Он с удовольствием увидел округлившиеся глаза Оксаны и тихо, нарочито таинственным голосом, стал рассказывать о своей поездке во Францию.

– Я одно время был среди активистов крайкома комсомола. Там и возникла идея наградить нас поездкой в капстрану. Секретарь, который бредил французскими девицами, выбил путевки в Париж. Собрались мы, а денег нам меняют совсем мало. Стали тут соображать как быть, чтобы там пожить по-человечески.

– Муса подложил себе колбасы, потянулся к бутылке и взглянул на своих собеседников. Березняк улыбался, и Зангиров не нашел в его взгляде ничего настораживающего. Муса стукнул своей рюмкой по рюмке прапорщика, подмигнул Оксане и выпил свою водку.

– Один умелец наменял новеньких сотенных бумажек, скатал их в плотные трубочки и заложил в две авторучки. Другой – где-то раздобыл несколько золотых царских десяток и хотел провезти их во рту, но потом испугался и передумал. А я решил продать в Париже несколько своих марок.

– Марок? – Подняла брови Оксана.

– Почтовых марок, – пояснил Муса, – мальчишкой я был страстным филателистом, вот и сохранилось несколько ценных находок. Я положил марки в блокнот и спокойно прошел через таможню.

– Не нашли? – Удивился Березняк.

– И не искали. Глянули документы, поставили штапмики и все.

– Какой он – Париж? – В глазах Оксаны он увидел не только интерес, но и зависть. – Побывали в публичном доме?

– Я и не ходил туда. Секретарь, тот тайно от нашей няньки из КГБ, вырвался один раз и потом на всех пьянках мучил нас рассказами о своем походе. Париж, – он выдержал паузу, – этого не расскажешь – словно на другой планете побывал.

– Вот если бы я служил на таможне, – мечтательно протянул Березняк, – мы бы жили по-другому. Как-то в вагоне-ресторане я повстречал одного таможенника. Попили мы с ним нормально. Полез я в карман за деньгами, он рассмеялся и достал пару пачек десятирублевок.

«Сиди, – говорит, – погранец, разве у тебя деньги? Вот на таможне вертеться можно, только с головой… »

Больше он ничего не рассказывал, а я и не спрашивал, – закончил прапорщик.

– Деньги можно зарабатывать везде, – Зангиров снова потянулся к бутылке. Он хорошо пил и был уверен в своих силах. Березняк , похоже, тоже не пьянел.

– Конечно, – он подставил свою рюмку, – только кому я нужен? Ни я, ни моя «секретка» в этих песках… А так… Купили бы домик на берегу Черного моря.

– Да, – Оксана тронула тонкими пальцами струны гитары, и в комнате ожил низкий, тоскливый звук, – я бы развела огород, птицу…

Муса с восторгом смотрел на Березняков. Он вдруг почувствовал, что его тело наливается желанием петь и танцевать.

«Вот она, долгожданная удача! Ах, ты мой Березнячок, как же ты мне нравишься. И жена у тебя чудо – хорошая, домовитая женщина.»

Зангирову показалось, что он проговорил эти слова вслух, но хозяева молчали, глядя в куда-то за стены собственной квартиры.

– Я бы помог вам, ребята, если бы жил в своем городе. Среди моих знакомых есть деловые люди, которые заинтересовались бы контактами с Березняком.

– А отсюда нельзя с ними связаться? – Оксана, наклонившись, внимательно смотрела на гостя.. – Мой Березняк, если надо, мог бы любую весточку с фельдпочтой передать: и надежно, и прочитать никто не сможет.

Муса откинулся к стене и снова наткнулся на детскую ножку.

– Я подумаю, а потом, на трезвую голову, мы все обговорим в деталях, – он положил руку на плечо хозяина дома, – хорошо-то как у вас, так бы и сидел, не вставая – я так давно не был в домашней обстановке. Да время уже позднее – до подъема всего два часа осталось.

– И то правда, – Березняк поднялся, – поднеси нам, хозяюшка, на посошок.

Выпили все вместе. Зангирова отказался от проводов. Березняк обнял его. Оксана, потянувшись всем телом, поцеловала в щеку.

На следующий день Муса увидел Березняка в курилке. Тот дернулся ему навстречу. Лейтенант понял, что он его ждет.

– Миша, куда бежишь, покурим?

– С удовольствием.

Муса перепрыгнул скамейку и опустился рядом с прапорщиком.

– Ну, что, надумал? – Спросил тот, отмахнувшись от сигаретного дыма и не спуская глаз а лейтенанта.

– Подумал. Только что мы с тобой можем им предложить? Боевую машину, пару пистолетов, чтобы орехи колоть?

– Нет, друг, думать будешь ты, а я – делать.

Зангиров молча рассматривал прапорщика. Тот не отводил глаз и, в свою очередь, рассматривал лейтенанта. Вдруг Березняк усмехнулся:

– На крепость проверяешь или еще сам не решил? Если говорить прямо, то я давно надумал продать себя подороже, и с женой все обговорил. Лучше раз рискнуть, чем всю жизнь жить серой лошадкой. Там, – он бросил взгляд на север, – люди веселятся, набивают квартиры дорогим барахлом, а я тут, в песках, за жалкие двести рублей в месяц сохну. И не финти, водка меня не берет, я вчера понял, что мы с тобой одного поля чгоды. Если боишься, что я тебя сдам, то зря. Ну, премируют меня месячным окладом, половину которого надо будет пропить с ребятами, или очередную жестянку на грудь повесят – и что? Нет, уж, спасибо. А залетим – по одной статье под трибунал пойдем.

Зангиров щелчком отправил окурок во вкопанную в центре курилки железную бочку.

– Нет, товарищ Березняк, с такими мыслями вам в бизнесе участвовать нельзя. Если уж заниматься чем-то вроде контрабанды, а я тут другого заработка не вижу, то с верой в свои силы. Работать надо так, чтобы никто и никогда не смог бы тебя поймать. Понял? А иначе для чего рисковать и деньги зарабатывать?

Твердая щека Березняка собралась в некоторое подобие усмешки:

– Я как раз из таких – крестьянская кость.

– Значит твердо решил?

– Да.

– Тогда Оксану в наши дела не посвящай. Пусть об этом знают только два человека – ты и я.

– Согласен.

– Я с сегодняшнего дня займусь поисками купцов, а там посмотрим.

Зангиров встал, крепко пожал руку Березняку.

– Будь.

Муса тут же пошел на почту и отправил поздравительную телеграмму по адресу, данному ему в городе. Через пять дней ему пришло заказное письмо, в котором лежала сберегательная книжка на предъявителя с вкладом в десять тысяч публей.

«Четверть хорошего дома для семьи Березняков», – лейтенант с удовольствием положил книжку в карман.

«Родной мой, – гласила короткая сопроводительная записка, – страшно соскучилась по тебе. Готова в любой момент все бросить и приехать, но мне говорят, что нужен какой-то вызов и подробный план, как до тебя добраться. С нетерпением жду ответа. Вся твоя.»

В самом низу была короткая приписка:

«… не играй в карты».

Он удовлетворенно хмыкнул – отправители одним предложением, на всякий случай, объясняли для чего предназначается крупная сумма денег, защищая его от тех, кто мог проверить письмо.

После обеда Зангиров дождался когда Малышев пошел в казарму и сел писать ответ. В самом конце осторожными, кодированными фразами он описал участок границы, на котором сделал проход в системе заграждения. Муса закончил письмо рисунком каравана верблюдов. Вечером, сдавая Березняку секретную литературу, он протянул ему сберегатульную книжку. Потом, оглянувшись, коротко пояснил:

– Все нормально, держи аванс.

Через неделю дежурный по части срочно вызвал его в штаб.

– Межгород, – почему-то шепотом произнес сержант и протянул Мусе короткую трубку полевого телефона.

Только услышав в трубке девичий голос, Зангиров понял, почему волновался пограничник. Он и сам сначала не понимал о чем говорит незнакомка, упиваясь звуками ее мелодичного голоса.

– Извини, родная, я не понял, что ты говорила, повтори, пожалуйста.

– В военкомате сказали, чтобы ты послал телеграмму, заверенную командиром части. Я уже взяла билет на поезд, встречай в будущее воскресенье.

– Хорошо, жду.

Девушка еще что-то говорила, а он отвечал, но все время думал о той быстроте, с которой Организация наладила связь с сопредельной стороной. По договору с незнакомцем, которы беседовал с Мумой перед дорогой, девушка приедет только тогда, когда все будет готово для передачи первого груза. Уже положив трубку, Зангиров вспомнил, что мужчина дотошно распрашивал его о том, какие девушки ему нравятся. «Я пришлю именно такую. Считайте ее небольшой премией к сумме, положенной на ваш счет.»

С мыслями о будущей встрече Муса вернулся в комнату. Едва он переступил порог, как лежавший на кровати Малышев, вскочил и потребовал с него бутылку водки.

– Иначе я тебе комнату не освобожу.

– Какую комнуту?

– Не финти, – рассмеялся капитан, – когда жена приедет?

– Ну, ты даешь, подслушать ты не мог – в штабе я был один. А я сам о ее приезде только что узнал.

Малышев захохотал.

– Я же пограничник и не только по следам на земле могу читать, но и по лицам. У тебя такая глупая улыбка и так блестят глаза, что я могу сказать – она уже и билет купила. А так как поезд к нам ходит только два раза в неделю, то могу почти утверждать: жена приедет в будущее воскресенье.

– Точно, – Муса от удивления сел на стул и почувствовал, что у него разом пересохло во рту.

– Та, брось, чего это ты так разволновался? Бутылка у меня и так припасена, а все остальное может понять даже ребенок.

Вечером, в воскресенье Мусе позвонили из железнодорожной комендатуры. Незнакомый офицер закричал, перекрывая шум помех:

– Ну и жена у тебя, я такой женщины сто лет не видел. Мы ее на ваш поезд посадили, так чуть ли не весь город на вокзал собрался. Я, грешным делом, даже охрану к ней собирался приставить – уж больно местные мужики горячие, сделают налет на поезд, украдут женщину.

– Я пошлю к «железке» пару боевых машин, – Зангиров подхватил его игру, – только не от азиатов отбиваться, а от своих вояк, которые, как я слышу, до сих пор слюни глотают.

– Да, уж, брат, – посерьезнел офицер, – хорошо она, слов нет. Я попытался на счет сестры поговорить, так она так бровью повела, что я до сих пор в себя прийти не могу. Извинись за меня, если не так поняла. Жди, часикам к двенадцати приедет, счастливчик.

Зангиров доложил командиру и, получив его разрешение, пошел на вокзал. До прихода поезда оставалось еще часов шесть, но он не мог сидеть в своей комнате и решил провести это время, прогуливаясь по окрестностям.

Поселок засыпал, только собаки перелаивались через глухие дувалы. Он шел медленно, как уже привык здесь, посреди улицы. Из пустыни тянуло жаром. Горы, среди которых проходила граница, походили на фантастический забор, отделяющий одну страну от другой. В бархатной темноте высокого неба дружески жмурили глаза огромные звезды. Он шел, не разбирая дороги и ни о чем не думая…

Поезд пришел во время. В вагоне раздался многоголосый гамон, потом на высоких ступенях появилась девичья фигура. Она была едва видна в свете тусклых станционных огней, и Зангиров, шагнувший вперед, замер, не зная та ли это девушка.

– Муса, – ее певучий голос толкнул лейтенанта вперед. Он сам не заметил, как она очутилась у него в руках. Прохладная кожа ее шеи, пахнущая розами, обожгла его губы.

– Милый, милый, – она целовала его, – опусти меня на землю, на нас смотрят.

Он с трудом заставил себя отодвинуться от девушки.

– Где твои вещи, – прохрипел лейтенант и, только ухватившись рукой за большой чемодан, поданый кем-то из военных, он немного пришел в себя.

Весь мир для Зангирова сузился до размеров пространства вокруг незнакомки. Он целовал ее, гладил щеки, щупал одежду, зарывался носом в ароматные волосы и не замечал этого. Она принимала его ласки, как должное, подстраиваясь под настроение Мусы. Так, полуобнявшись, они прошли контрольно-пропускной пункт отряда. Дневальный пограничник удивленно вскинул голову, но узнав лейтенанта, открыл турникет без всяких вопросов. Когда они сделали несколько шагов по двору крепости, девушка осторожно, чтобы не мешать Зангирову, оглянулась назад. Солдат, пропустивший их, стоял в дверях. Выражения его лица не было видно, но фигура напоминала воскрицательный знак.

На пороге своей комнаты Муса включил свет, потом, невидяще взглянув на свою спутницу, выключил его. Девушка почувствовала, что его трясет мелкая дрожь. В первое мгновенье она хотела что-то сказать, успокоить его, потом передумала, решив не нарушать тишины сложившегося настроения.Он пробежал пальцами по ее спине, задержался у шеи и, не найдя застежек, потянул платье вверх. Она подняла руки, чтобы дать ткани свободно стечь с тела. Зангиров ткнулся носом в ложбинку между ее грудей и, не поднимая головы, повел девушку к кровати. Она почувствовала холод металлической перекладины и на мгновенье задержалась, но Муса почти повалил ее. Девушка сильно ударилась о невидимую в темноте кроватную раму и чуть слышно вскрикнула. Зангиров уже ничего не слышал. Он не заметил, что его форменный ремень царапает кожу ее обнаженного живота. Его пальцы наткнулись на тонкую полоску ткани на ее бедрах, и Муса не заметил как порвал батист. Девушка с трудом высвободила прижатую к острому краю кровати руку и широко раскинула ноги, чтобы уберечь их от тяжелых ботинок лейтенанта…

Зангиров, по уже устоявшейся привычке, проснулся за двадцать минут до подъема. Еще не видя ничего, он почувствовал тонкий аромат духов. Щекочущая волна волос закрывала его лицо. Муса осторожно отвел пряди в сторону и приподнялся на кровати.

В серой предрассветной дымке перед ним лежала обнаженная девушка. Крохотный кружевной лифчик, сбившийся к шее, открывал тяжелую грудь. Тонкая кисть, с красными, длинными ногтями, была прижата к животу, на котором белел лоскут разорваной ткани.

Ему стало стыдно, и он осторожно поднялся с кровати. Раздался стук в дверь. Муса, сильно хромая, из-за того, что отлежал ногу, подошел к порогу и шепотом спросил:

– Кто там?

– Рядовой Потапов, – раздался голос его посыльного, – командир просил передать, что дает вам трое суток отпуска при части, спите спокойно.

Когда в коридоре стих звук шагов, Муса повернулся к кровати. Теперь девушка лежала на боку. Ее крутое бедро было покрыто множеством красных точек.

«Одеяло, – догадался Зангиров, – раздражение от грубой шерсти.»

По обе стороны кровати лежали серебристые, почти прозрачные босоножки.

«Какая же я скотина, – помрачнел Муса, – что же это я вчера совсем голову потерял?»

Он хотел отвернуться, чтобы не смотреть на обнаженную незнакомку, но сил не было. Тогда он стал медленно, стараясь не шуметь, раздеваться. Девушка шевельнулась, принимая во сне более удобную позу. Ее левая рука откинулась за голову, высокая грудь подтянулась, и Муса едва сдержал себя, чтобы не кинуться к кровати.

«Спокойно, она никуда не денется, пора бы уже и мозгам работать», – кольнул он себя. Около кровати Малышева лежало белое платье. Муса на цыпочках подошел к нему, поднял с пола и, расправив, положил на свою форму. Потом он так же тихо вернулся к кровати. Места на узком ложе не было, но и отойти он не мог.

Ее овольное лицо обрамляли золотистые волосы, тонкие ниточки бровей были удивленно вскинуты чуть ли не до самой середины лба. Он склонился над ней. Пухлые, розовые губы приоткрылись, Муса приблизился к ним и вздрогнул от легкого прикосновения рук, сошедшихся на его шее.

– Милый, – ее голос показался Зангирову не похожим на вчерашний и теперь напоминал песенный перезвон, – какой ты милый.

Он осторожно прилег рядом с девушкой.

– Извини, я не знаю как тебя зовут?

Она, отстранившись, с улыбкой посмотрела на него.

– Ксения, я твоя жена.

– Жена?!

Теперь она смеялась во весь голос.

– Конечно и в моем паспорте все ее данные и штампик о нашей регистрации и прописка. Кого, кроме жены, пустят в погранзону?

– Во дают, – удивился Муса.

– Т-с-с, не надо слов, – она заглянула в его глаза, и снова весь мир исчез.

Его разбудил звон посуды. Ксения в длинном полупрозрачном халате, отороченном белым мехом, стояла у стола. В комнате пахло копченой рыбой, ветчиной, коньяком и еще чем-то незнакомым, но удивительно вкусным.

– Нечего валяться в кровати, когда жена праздничный стол накрыла, – она повернулась к нему, и он удивился глубине ее голубых глаз.

– Муса сел, но тут же опять лег.

– Там где-то мои трусы…

– Если хочешь, можешь идти так, у тебя тело настоящего спортсмена.

– Нет.

– Тогда лучше надеть это. – Ксения достала из своей сумки белый махровый халат, помогла Мусе надеть его и повела лейтенанта к столу. Там были икра, крабы, буженина, финское пиво, разноцветные бутылки спиртного.

Я готовилась в дальнюю дорогу, поэтому тут только консервы и немного посуды, но, ты же знаешь – я прекрасно готовлю.

– Ты не женщина, а настоящий клад.

– Бриллиант, – она повела бровью и чуть приоткрыла рот.

– Нет, – вскинулся молодой человек, чувствуя, что в нем опять просыпается желание, – дай хотя бы поесть.

– Что прикажешь, мой господин, – Ксения смиренно склонила голову. – Я чуть-чуть пригубила коньяка.

– И мне налей.

Девушка рассказывала о городской жизни, новых фильмах, книгах, театральных постановках. Муса вспоминал приключения из своей пограничной жизни. Ему было, как никогда, хорошо. Напротив сидела женщина, о которой он мечтал всю свою сознательную жизнь.

– А ты знаешь, лапушка, что это я тебя породил?

Она рассмеялась:

– Мои папа и мама ждут меня дома, но я готова стать твой Галатеей. Я чувствую, что ты немного оттаял, поэтому поговорим серьезно, – она оглянулась, ищуще пробежала взглядом по комнате. – Скажи, пожалуйста, приемник у вас есть?

– Радио.

– Включи, музыку послушаем.

Из динамика полились резкие звуки, сопроводавшиеся блеющими вскриками мужского голоса.

– Что это?

– Местные наигрыши.

Она опять рассмеялась, потом продолжила.

– Завтра от восьми утра до семнадцати вечера вас двоих ждут, – девушка немного нахмурилась, и Муса понял серьезность момента, – с посылкой в указанном тобой месте. Я все привезла. Если не получится завтра, то через день и так два раза. Но, – она подняла глаза, – лучше, если это будет завтра.Там деловые люди и это будет гарантией надежности.

– А что, – Муса был немножко пьян и очень счастлив, – никаких проблем. Жена командира устраивает сегодня прием в твою честь. Сходим в гости, поспим, а потом – хоть на край света.

… Еще не рассвело, когда Зангиров и Березняк вышли из крепости. Муса был вооружен карабином, а прапорщик повесил на шею автомат. На повороте дороги они встретили возвращающихся на заставу пограничников. Сержант, ведший смену, с завистью посмотрел на лейтенанта:

– На охоту, товарищ командир?

– Да.

– У Черной скалы мы спугнули двух джейранов.

– Туда и идем.

Сержант козырнул и повел своих солдат дальше.

Зангиров шагнул вперед и ему показалось, что вся крепость смотрит за ними. Еще чуть-чуть и сотня вооруженных бойцов кинется за ними, схватит и посадит их в тюрьму. В глазах защипало и Муса с удивлением почувствовал, что его лоб обильно полит потом..

– Жарко, – он сказал это, чтобы услышать голос своего спутника. В какое-то мгновенье Зангирову показалось, что он один во всем мире.

– Скорее холодно, просто ты волнуешься, – коротко хохотнул прапорщик.

– На себя посмотри.

Они шли быстро. Муса старался не отставать от своего товарища и, чтобы легче было идти, все время смотрел на его ноги. Он не заметил, когда взошло солнце и поднял голову, чуть не наткнувшись на прапорщика.

– Джейран, – Березняк повел стволом автомата, и Зангиров вспомнил, что они вышли на охоту, – на обратном пути постреляем, а сейчас – бегом: у нас мало времени. Только бы ребята не нарушили режим.

Они побежали. Неожиданно горы расступились, И Муса чуть не налетел на колючую проволоку. Березняк повернулся к нему и шепотом спросил:

– Здесь?

– Да. Третий столб слева.

– Лезем, – Березняк приподнял стволом автомата проволоку и пропустил Зангирова вперед. Потом тот помог прапорщику перебраться через заграждение. Перед ними лежала покрытая маскировкой тонкая стальная паутина, прикрепленная к небольшим бетонным стобикам. Перед сетью стояли высокие рейки с фотоэлементами. Зангиров подошел к одной из них, опустился на колени и провел рукой по стороне, обращенной к границе.

– Все, теперь сигналить не будет.

– А на пульте?

– Все нормально.

Березняк посмотрел на часы.

– У нас всего тридцать минут. Если ребята идут, как положено, то через тридцать пять минут они будут здесь.

– По ней надо катиться? – Зангиров присел около сети.

– Не трожь! – Вскрикнул Березняк, – запутаешься, резать придется. Тут нужна доска или ткань. Я захватил полотнище старой палатки.

Он снял с вещевого мешка сверток брезента и одним броском проложил матерчатую дорожку через «малозаметное препятствие».

– Теперь надо осторожно лечь и, не делая резких движений, катиться или ползти.

Прапорщик как-то сразу, всем телом, лег на палатку и покатился вперед.

– Давай, теперь ты, – он встряхнул, расправил брезент, – прижми руки к телу и катись.

На берегу ручья, шириной метров в десять – последней преграды между двумя странами, никого не было.

– Двадцать минут, – тяжело отдуваясь, произнес Березняк.

– Доставай посылку, может, ее цвет служит паролем.

Едва прапорщик извлек из мешка тугой сверток, обшитый зеленым шелком, как из-за камней поднялись двое мужчин в чалмах и халатах. Зангиров ощутил какую-то пустоту в груди. Люди подошли к самой воде. Они внимательно всматривались в лица пограничников.

– Бросай, – произнес по-русски высокий, и Муса удивился обыденности его голоса и лица.

Березняк широким взмахом перебросил через ручей сверток. Он упал у ног говорившего. Тот щелкнул пальцами, и его спутник метнул в ответ красный сверток. Прапорщик поймал его на лету.

– Молодец, Березняк, – криво усмехнулся высокий, – мы с тобой сработаемся.

Прапорщик остолбенел.

– Время, – Муса дернул его за руку.

– Не спешите, – напутствовали с той стороны, – не забудьте про следы.

Через пять минут, после того, как Зангиров и Березняк скрылись в ущелье, из-за холма показался наряд. Трое молодых пограничников спокойно прошли мимо них. Мусе даже показалось, что он услушал стук их сердец. От волнения он закрыл глаза, считая, что взглядом может привлечь внимание бойцов, а когда открыл, то увидел около рта мокрую фляжку.

– Попей, я сегодня крепкого чая налил. Не спеши, теперь и отдохнуть можно.

Офицер опрокинул флажку и долго пил, а когда отнял ее от губ, то прямо перед собой увидел джейрана.

– Березняк!

– Вижу, не дергайся, мы его сейчас завалим.

Прапорщик подвел ствол автомата под впалый живот козла, и Зангиров впервые увидел, что сильные руки Березняка бьет мелкая дрожь. Выстрел подбросил джейрана, и он скатился под ноги охотников.

Через два дня Ксения, оставив новую сберегательную книжку для Березняка, увезла посылку. Муса долго не мог оторваться от ее губ, потом, глядя в оконтуренные темными кругами от бессонной ночи глаза девушки, прошептал:

– Я люблю тебя.

– Меня или жену? – Она куснула его за мочку уха и рассмеялась.

– Тебя.

– Я тоже.

Она поднялась по высоким ступеням вагона, и Зангирову показалось, что солнце уходит за тучу, хотя на небе не было ни облачка.

– Не скучай, милый, я тебе каждый день буду писать. Если совсем невмоготу станет – пришли телеграмму.

– Жду.

Состав с грохотом тронулся с места. Зангиров знал, что ни писать, ни видеться с этой девушкой больше нельзя, но все, что говорили он и она, они не могли не говорить. Это не было суесловием, это был разговор душ, положенный на привычный звуковой ряд.

Через неделю на пустынной улице аула к нему подошел косматый старик. Он едва слышно проговорил пароль, потом сказал:

– На той стороне готов груз, завтра надо забрать.

– Что дальше?

– Сделай посылку и принеси на почту, там тебя встретят.

ГЛАВА 7

Красные «жигули», скрипнув тормозами, замерли у входа в областное отделение госбанка. Все, кто в этот момент были около этого приземистого здания, невольно оглянулись. Из машины выскочили четыре солдата с автоматами в руках и кинулись к высокой деревянной двери банка. Тут же из-за поворота, не обращая внимания на красный сигнал светофора, вылетела белая «волга». Она затормозила около «жигулей». Из этой машины тоже выскочили военные и кинулись вслед за первыми.

– Господи?! – Вскинулась женщина, только что вышедшая из банка.

– Что вы волнуетесь? – Повернулся к ней мужчина собиравшийся войти в двери. – Это же солдаты, значит идут какие-то учения.

Из здания послышался глухой рокот автоматной очереди.

– Стреляют? – Удивился давешний знаток и бегом бросился вниз по ступеням.

Через несколько секунд площадь перед банком опустела. В здании раздался сильный взрыв, и над притихшей улицей завыла сирена. Постовой ГАИ, до этого лениво наблюдавший за движением на перекрестке, двинулся было к банку, потом сел на свой мотоцикл и скрылся. За высокой дверью гремели выстрелы и кричали люди. Сверху, от проспекта, послышался сигнал сирены милицейской патрульной машины. Она неслась по осевой линии. Когда милицейский «газик» был уже почти у самого банка, грузовик, до этого стоявший у обочины, резко тронулся с места и ударил его в бок. Легковушка несколько раз перевернулась. Из распахнувшихся дверей посыпались люди. Автомобиль медленно улегся на бок и сразу загорелся. Один из милиционеров, не замечая, что весь окровавлен, поднялся, достал из кобуры пистолет и, шатаясь, пошел к банку. На первой ступени он упал и больше не поднимался.

Двери банка распахнулись, из них стали выскакивать военные. Двое волокли раненого, по белому мрамору ступеней потянулся кровавый след. Все трое сели в «жигули» и, не дожидаясь четвертого, машина тронулась с места. В «волгу» сели только двое. Через минуту после их отъезда к банку с двух сторон подскочили патрульные машины. Милиционеры с пистолетами в руках побежали к дверям. Водители принялись тушить горящую машину. Вдали послышался сигнал «скорой помощи».

Вечером состоялось экстренное заседание обкома. Чабанов вместе с другими, слушал доклад начальника уголовного розыска майора Запевалова.

– Такого в наших краях не было с самой войны, – говорил, ежесекундно вытирая пот со лба, милиционер. – Восемь солдат или людей, одетых в военную форму, с автоматами в руках атаковали банк. Они убили двоих постовых внутри здания, но охрана успела заблокировать решетки и встретила их из хранилища огнем. Нападавшие взорвали две гранаты, пытаясь снести решетки и прорваться к сейфам, но не смогли. За несколько минут до появления дополнительных нарядов городского отделения бандиты отступили. В банке остались трое нападавших – двое убиты, один ранен.

– Говорить может? – Спросил Первый.

– Да, у него раздроблена коленная чашечка. Он был без сознания и его бросили, посчитав мертвым. Но он молчит, – милиционер снова вытер пот и взглянул в глаза первого секретаря обкома, – извините, может, вопросы потом, когда я закончу?

– Да, пожалуйста, – Первый зло сверкнул глазами. Он был не в себе: о происшествии уже знали в крайкоме и Москве и уже успели выразить ему свое неудовольствие.

Наши потери – двое постовых в банке и трое из наряда погибли во время аварии около банка. Шофер этой машины сгорел.

– Так трое или четверо? – Раздраженно уточнил Первый.

– Всего пять человек, – майор впервые не вздрагивал от окрика секретаря. – Двое погибли на посту, двое разбились в машине, а третий в ней сгорел. Мы ведем расследование.

Первый встал из-за стола и прошелся по кабинету.

– А бандиты, они что же спокойно скрылись?

– Их ждали на двух машинах – «волге» и «жигулях». Мы их нашли неподалеку. Обе угнаны со стоянки у вокзала. В «жигулях» много крови, похоже, кто-то из них серьезно ранен. Мы отправили сообщения во все больницы. Ждем.

– Значит на сегодня у нас один козырь – раненый, который не спешит поделиться с нами своими знаниями?

– Да, но мы из него все вышибем.

– Не понял, что вы сказали? – Секретарь грозно нахмурил лохматые брови.

– Извините, товарищ секретарь, я не так выразился. Ему некуда деться. За вооруженное нападение на банк грозит высшая мера. Он, конечно, не захочет умирать в одиночестве. Я уверен, что уже сегодня он нам все расскажет. Кроме того, у нас есть убитые. Мои сотрудники уже работают с архивом, их фотографии размножены и розданы участковым, начались опросы на улицах и вокзалах.

– Ну, ну, докладывайте мне каждый час.

– Есть.

Первый тяжелым взглядом обвел собравшихся. Казалось, что все они сейчас виноваты перед ним в происшедшем.

– Я предлагаю.., – поднялся начальник областного управления МВД , но Первый даже не дал ему договорить.

– Идите, – махнул он тяжелой рукой, – возьмите их фотографии и поговорите со своими коллективами, может быть, вы окажетесь быстрее, чем наша хваленная милиция.

Чабанов получил комплект фотографий погибших бандитов и не успел сесть в свой автомобиль, как зазвонил телефон. Леонид Федорович выслушал условленную фразу Боляско и раздраженно бросил в ответ:

– Вы ошиблись – это баня.

Его водитель было хохотнул, но, взглянув, на хмурое оицо Чабанова, оборвал смех. Он почти до упора выжал педаль акселератора, зная, что быстрая езда успокаивает Леонида Федоровича.

– Не гони, разобъешься, а у меня еще не все дела на этом свете закончены.

Чабанов поднял трубку и набрал номер домашнего телефона.

– Аннушка, я чуть припозднюсь, хочу зайти в ресторан, поужинать. Может, вместе посидим? Тогда не волнуйся, я долго не задержусь.

Он положил трубку.

– Поверни, пожалуйста, к парку, я немного пройдусь.

Чабанов вышел из машины и пошел по аллее. Золотистые гроздья фонарей, едва слышная музыка и безлюдье – делали парк уютным уголком. Леонид Федорович вышел на круглую площадку, обсаженную по периметру голубыми елями. Под одной из них стояла скамейка. Он сел, снял шляпу и, привалившись к высокой спинке, закрыл глаза. Почти в то же время Чабанов почувствовал, что рядом появился человек.

– Здравствуй, Сережа.

– Здравствуйте.

– Слышал?

– Да.

– Подробности знаешь?

– Ничего не взяли, трое нападавших убито.

– Нет, один жив. Он ранен в колено, может говорить, но пока молчит. Мне не успели сообщить кто он. Работали две пятерки – Леонид Федорович передал Боляско листок, – вот фамилии и адреса.

– Убрать?

– Не говори глупостей. Надо вывезти людей и семьи из города. Смените им документы, пусть берут самое необходимое и деньги. Дай каждой семье по пятьдесят тысяч на обзаведение. Все надо кончить к рассвету. Только будь осторожен. Они могли найти их по фотографиям, да и раненый мог заговорить. Сам не ходи, пошли надежных людей и будьте готовы ко всяким неожиданностям. Завтра в полдень позвони. Все.

Леонид Федорович встал и легкой походкой пошел к ресторану.

Ни Чабанов, ни Боляско не знали, что Запевалов уже задержал водителя «жигулей». Его узнал один из очевидцев нападения и позвонил в милицию. Теперь шофер давал показания.

– Я ничего не знаю, – яркий свет двух настольных ламп бледным пятном разливался по узкому лицу невысокого мужчины, сидевшего в центре комнаты, набитой оперативниками. Они чувствовали «запах» следа и, в ожидании работы, не расходились по своим кабинетам.

– Послушай, Кутайсов, не майся дурью, – майор злился и едва сдерживал себя. – Тебя опознал сосед. Он видел, что ты управлял машиной, в которой приехали, а потом уехали бандиты. Сейчас наши ребята закончат обыск в твоей квартире. Там, я уверен, обязательно что-нибудь интересное есть?

– Что там может быть? – Руки мужчины тряслись. Он подкладывал их под себя, потом снова выставлял наружу, а они продолжали дрожать.

– Ну, знаешь, это тебе лучше знать. Я в машине бандитов не возил.

Запевалов злился. Его удивляло то, что мужчина не каится и не рассказывает все, что только можно придумать, а пытается вопросами на вопросы выяснить что известно милиции. Майор встал, двумя широкими шагами подошел к задержанному.

– И запомни, там, в банке, твои товарищи налили столько крови, что тебе на три «вышки» хватит. Будешь из себя героя корчить, утонешь с головой. Ну, – офицер выбросил вперед руки и, немного не донеся их до лица Кутайсова, опустил вниз. Мужчина резко отшатнулся.

– Что вы тут собрались, – Запевалов повернулся к оперативникам, – не даете с человеком поговорить? Один из милиционеров поднялся и медленно пошел к двери, остальные продолжали сидеть. Майор снова повернулся к задержанному.Тот взглянул в его горящие от бешенства глаза и заговорил:

– Я скажу все, что знаю, только знаю я очень мало.

– Говори, мы тебе поможем.

– Вчера вечером меня попросили подбросить четверых парней к банку, а потом забрать их оттуда. За эту ходку обещали дать тысячу рублей.

– Кто попросил?

– Не знаю.

– Как не знаешь, ты чего, нас за дураков держишь?

– Честное слово не знаю. Мне позвонили по телефону и передали привет от Яшки-цыгана, я и поехал.

– Кто такой Яшка, где живет, работает, откуда его знаешь, почему поехал?

– Мы с ним работали в автобазе. Он в прошлом году сделал аварию, получил два года, теперь сидит.

– Он сидит, а ты по его просьбе пошел на банк?

– Не ходил я на банк.

– А бандитов я привез?

Кутайсов опустил голову.

– По телефону мне сказали, чтобы ровно в десять утра я подошел к стоянке около магазина «Мода». Слева, у входа, будут стоять красные «жигули» с ключами в зажигании. Мне надо забрать на перекрестке Лермонтова и Гагарина четверых солдат с чемоданом. Отвезти их туда, куда скажут. Деньги заплатит их старший. Вот и все.

– Во-первых, почему повез, если даже не знал звонившего?

– Деньги нужны, вот и повез. Мне за эту тысячу полгода надо горбатиться.

Запевалов уперся взглядом в глаза Кутайсова и вдруг понял:

– Так ты не первый раз ездил и был уверен, что они не обманывают, так что ли?

– Да, – кивнул тот.

– Не молчи, раз уж начал, колись дальше. У тебя нет выхода. Вспомни мертвяков из банка и не закрывай рта, пока все не скажешь. Запомни, если я на тебя обижусь, – майор не стал пояснять, что будет с шофером, но выразительно рубанул рукой по воздуху.

– Года два назад ко мне подошел Яшка.

– Фамилию, имя говори.

– Лактионов Яков. Тогда он работал у нас слесарем. Его после пьянки на три месяца прав лишили, вот он и припухал в мазутной братии. А мы с ним по получкам пили, одним словом, знакомы были хорошо. Подошел он, я уже говорил, ко мне и говорит: «Хочешь прилично заработать?» А кто от денег откажется? «Тогда слушай, – говорит, – тебе будут звонить по телефону и интересоваться здоровьем тещи.»

Померла, – отвечаю, теща, слава богу.

«Ты слушай и мотай на ус, – обиделся цыган, то есть Лактионов, – шутки теперь шутить не будем. Значит, спросят про тещу, потом передадут привет от меня и скажут, что дальше делать. Сделаешь, хорошо заплатят, но говорить об этом никому нельзя. Сболтнешь – и пискнуть не успеешь, как ногами по воздуху чиркнешь. Понял?»

– Понял, – я знал его, как любителя приврать и не поверил угрозе.

«Ну, то-то же. А раз понял и согласен, держи сберкнижку с двумя сотнями. Теперь на нее ежемесячно будут класть эти деньги. Ты ничего не делаешь, а заработная плата идет. За поездку плата отдельная, понял?»

– Вот тут я испугался, но делать уже было нечего.

– Что к нам не пришел понятно, не спрашиваю. Дальше рассказывай: сколько раз вызывали и что делал? – Запевалов почувствовал, что тут дело пахнет серьезной организацией и взволнованно прошелся по кабинету. Его товарищи внимательно смотрели на Кутайсова.

– За это время меня вызывали всего раза три. Первый – в мае прошлого года позвонили, спросили про тещу и сказали, что около вокзала стоит «москвич» с четырьмя семерками на номере. Я должен в него сесть и ровно в девять утра встретить у двенадцатого дома в поселке железнодорожников двух парней с портфелями. Отвезти куда скажут, потом бросить машину подальше от города, на берегу реки.

Майор поднял голову. В мае прошлого года в поселке железнодорожников двое незнакомых, предъявив фальшивый ордер из прокуратуры, обчистили квартиру директора треста железнодорожных ресторанов и столовых.

– Второй раз – в январе нынешнего. Я должен был угнать «волгу» светлого цвета и ждать четверых около буфета геологов, в первом переулке справа. Они при мне выскочили из «бобика». Последний бросил в машину фляжку с бензином или спиртом и спичку. Не успел я тронуться с места, как та машина загорелась.

Запевалов вспомнил, что сам излазил сгоревший «уазик», на котором кто-то за полчаса до настоящих инкасаторов забрал выручку центрального гастронома, но ничего не нашел.

– И вот сегодня я поехал в третий раз.

– Так, биография у тебя богатая. Кого возил, конечно, не знаешь?

– Мне же ничего не говорили. Вез до места и все.

– Понятно, а сейчас, что было сегодня?

– Сели, как я говорил, на перекрестке Лермонтова и Гагарина четыре солдата с чемоданом. Тот, кто около меня сидел, говорит: «Гони к банку и жди ровно десять минут. Если через десять минут не выйдем, уезжай. Машину брось в любом переулке, – и пачку червонцев протягивает, – вот твоя тысяча и дай нам бог удачи.» Больше никто ничего не говорил. В зеркальце я увидел, что они достали из чемодана три автомата «АКМС», пистолет, патроны и гранаты. Зарядили оружие. Подъехали к банку. Они вверх побежали. Когда началась стрельба, я хотел уехать, но испугался. Держу руки на баранке и смотрю на часы. Через восемь минут они вернулись втроем. Один был ранен и в сознание не приходил. Они его на заднее сидение положили. Тот, что около меня сидел, все время гладил его по лицу и звал: «Братка, братка, открой глаза.» Как тронулись с места, он своему товарищу говорит: «Оружие – в чемодан, положишь его в старое место. Форму здесь оставь.» Выскочили мы к парку. Он приказал тому идти на автобусную остановку. А мне – ехать к барахолке. Сам он на ходу сбросил форму, остался в футболке и джинсах. Разорвал на раненом гимнастерку и перевязал ему грудь. Я подвез их к белым «жигулям» припаркованным около Дворца пионеров. Он сам перетащил своего братку в машину. Сказал мне, чтобы я бросил машину в ближайшем переулке и спокойно бы ехал по своем делам. Вот и все.

– Все?! Номера его машины, конечно, не запомнил?

– Не до того было – я дороги не видел.

– Действительно, ты в это время деньги считал. А где форма, ты говорил, что они ее в машине оставили?

– Я, сам не знаю почему, собрал ее и сунул в мусорку, там, на углу, около Дворца пионеров.

– Пассажирам помочь хотел, сука, чтобы и дальше людей убивали, а тебе деньги платили!..

Задержанный дернулся, но промолчал.

– Теперь поговорим о твоих подельщиках. Тебе как лучше – рассказывать о них будешь – как выглядят, какого роста, приметы… – или писать?

Кутайсов покрутил головой, посмотрел на оперативников, сжал руками виски.

– Дайте бумагу, сам, все, что помню, напишу.

Задержанного увели. Майор покрутил головой, прошелся по кабинету:

– Что же получается? В городе работает хорошо организованная, вооруженная банда, а мы все эти списываем на залетных гастролеров?

Стукнула дверь, через порог переступил высокий лейтенант.

– Ну, что Бычков, много нашел у Кутайсова?

– Одну сберкнижку с тремя тысячами рублей.

– А что в доме?

– Обычно, без признаков роскоши.

Лейтенант подошел ближе, свет настольных ламп упал на его лицо. Все увидели огромную шишку на лбу и синяк под глазом.

– Там парень какой-то приходил к Кутайсову. Я открыл дверь, но не успел и руки поднять, как он звезданул меня ногой по лбу и скрылся. Пока наши выскочили на улицу, там уже никого не было.

– Соседи?

– Ночь, – лейтенант опустил глаза, – никто ничего не видел…

Ровно в десять утра в кабинете Чабанова зазвонил прямой телефон.

– Машенька, – раздался голос Боляско, – я тут немного припозднился и не смог вчера сделать все, что ты просила, но к часу…

– Вы ошиблись номером.

Чабанов поднялся. Оставалось полчаса до только что назначенной встречи.

Начальник службы безопасности прогуливался по пустынной стоянке такси. Увидев черную «волгу», он махнул рукой, прося подвезти. Чабанов проехал чуть дальше и, притормозив, высунулся в окно:

– Тебе куда, парень?

– Тут недалеко, к больнице.

– Ладно, садись.

Боляско сел на заднее сидение.

– Всех живых вывезли.

– Не говори загадками, времени нет.

– Все девять семей вывезли. Младшего брата Шамбасова, который был ранен в банке и умер уже в машине, ребята похоронили в соседнем городе.

– Шума не было?

– Похоже все женщины знали, что их мужья работают на кого-то. Собирались быстро, уехали нормально. Мои ребята узнали, что опознан водитель одной из машин. Мы не успели – его взяли. – Боляско на мгновенье смешался.

Леонид Федорович поднял глаза на зеркальце заднего обзора. Сергей опустил голову и тихо проговорил:

– Когда мы пришли к нему, дверь открыл милиционер. Ушли спокойно. Но я вот думаю, может, надо было положить их там и ту семью тоже вытащить?

– Зачем? Ты все сделал правильно. Нам лишний шум не нужен. Шофер ничего не знает, жена тем более. Можно было бы и боевиков не вывозить. Но взят руководитель пятерки и я не хотел, чтобы, если он заговорит, они устроили показательный процесс. Пусть все знают, что мы своих людей в беде не бросаем. Есть новости?

– Виктор Пересыпкин сидит в одиночке следственного изолятора. Второй этаж, угловая камера, окна во двор. Это к делу отношения не имеет, но мы с ним в школьной команде в футбол играли.

Чабанов всем телом повернулся к Боляско.

– Он тебя знает?

– Почти двадцать лет прошло, наверное, уже забыл. Да и я не знал, что он у нас.

– Вот видишь, мы правильно сделали, что вывезли людей.

– После банка из его ребят осталось лишь двое.

– Свяжись с ним, передай, что не забыт, что семья в безопасности, что деньги идут двойные и при первой же реальной возможности освободим. Пусть потянет время, сколько может.

– Если надо, то мы его сегодня же можем вытащить.

– Пока не надо, это сделаем потом, без лишнего шума. Все.

Чабанов высадил своего пассажира около больницы и поехал на работу. Войдя в кабинет, он попросил секретаршу пригласить на двенадцать своего заместителя по режиму.

Когда Беспалов вошел, Леонид Федорович был погружен в глубокое раздумье и что-то чертил на бумаге. Чабанов молча кивнул ему и протянул руку, приглашая к журнальному столику, стоящему у окна. Сели. Хозяин включил приемник и в кабинет полилась негромкая музыка. Леонид Федорович прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

– Акция не удалась.

– Знаю.

– Что можете предложить? Осталось два дня, Москва ждать не будет.

– Три миллиона можно было взять только в банке.

– Его-то теперь охраняют, дай боже. – Чабанов резко встал, прошелся по кабинету, достал из шкафа бутылку коньяка и блюдце с нарезанным лимоном. Молча вернулся к столу, плеснул в рюмки и броском опрокинул в рот свою.

– Нужна наличность или можно?..

– Только совзнаки.

– Может цеховиков тряхнуть? – Беспалов, прищурившись, в упор смотрел на Чабанова.

– Начнут нервничать, глупостей наделают, а наш город сейчас, как на лабораторном столе под микроскопом.

– Ну, не тряхнуть, я не так выразился, взять в счет будущих платежей.

– Хорошо, миллион за день мы у них взять можем, а где найти два других?

– Какое сегодня число?

– Двадцать второе.

– Тогда стоит остановить приисковую машину. Завтра на рудники повезут заработную плату.

– Да, – Леонид Федорович махнул рукой, – сколько там может быть: тысяч двести – триста?

– Не скажите, в обычные месяцы больше миллиона набегает, а сейчас – конец сезона, квартала… Вполне может быть два миллиона, если не больше.

Хозяин кабинета внимательно смотрел а глаза Константину Васильевичу. За годы совместной работы он успел оценить трезвый ум и тонкий расчет бывшего капитана милиции и безогроворочно доверял ему. Беспалов был единственым из всего «мозгового центра», кто знал об Организации достаточно много. Кроме того, Чабанов считал его своим другом, ближе которого у него никого не было. Они не признавались друг другу в уважении и не ходили в гости семьями, но это было что-то такое, что может связывать двух мужчин, занятых одним делом, верящих в одни идеалы.

– Хорошо, пусть будет по вашему. Сколько вам надо на разработку операции?

– Часа два, только мне нужна подробная карта местности. И прошу выяснить – во сколько, на каком транспорте и с какой охраной поедет кассир.

– Договорились.

На следующий день приисковый «ГАЗ-66», в котором кассир и четыре человека охраны везли мешки с деньгами, был в упор изрешечен пулеметными очередями. Милиция, приехавшая на место происшествия через несколько часов, нашла лишь кучку стреляных автоматных гильз и два окурка от «ВТ». Местность была пустынной, а опросы водителей попутных машин ничего не дали. Получалось так, что сразу после прохода автомобиля с деньгами, кто-то пустил все движение в обход, перекрыв дорогу знаком запрета – «Идут взрывные работы». Но никто не видел ни того, кто устанавливал знак, ни того, кто его снимал. Уголовный розыск перекрыл все вокзалы, рестораны, провел рейды по всем злачным местам города, но миллиона десятисот тысяч рублей, бывших в машине, не нашли.

Через день в город прилетел заведующий отделом оргпартработы крайкома партии. После трех часов громового разноса первый секретарь обкома был снят с работы и отправлен на пенсию. На его место тут же был избран нынешний первый секретарь горкома партии Моршанский, только три месяца назад назначенный на эту должность и в силу этого, почти не обвиненный в происшедшем.Это была негаданная, но очередная победа Организации.

ГЛАВА 8

Петька был четвертым сыном токаря Станислава Моршанского, которого знал весь город. В первые дни войны Станислав довел свою дневную выработку до двухсот процентов. И целый год, до самого сорок второго, горком партии не разрешал вонкомату призвать Моршанского в армию. Дело дошло до того, что сам токарь пригрозил побегом на фронт. Тогда партийная организация города устроила ему торжественые проводы, а секретарь еще долго на всех собраниях вспоминал добрым словом рабочего Моршанского. После победы Станислав не только вернулся домой целым и невредимым, но и через день встал к своему станку и, как прежде, выдал двести процентов дневной нормы.

– Всю войну видел, как стружка у резца въется, – смущенно проговорил он, когда товарищи по депо вынесли его из цеха на руках. Но только они поставили его на землю, как мастер снова вернулся к станку.

Неделю все ходили смотреть, как Моршанский работает, потом привыкли. Поэтому никто не удивился тому, что скоро рядом с боевыми наградами на его груди появился и орден «Трудового Красного Знамени».

Старшие сыновья пошли по стопам отца. Только Петька, последыш, родившийся в сорок восьмом году, всегда крутил носом, проходя мимо спецовок отца и братьев. Он хорошо учился в школе, был активным общественником. Все годы Петин портрет красовался на Доске почета школы. Но старший Моршанский нет-нет, а говаривал, что Петьке не книжки читать надо, а к работе приучаться. Младшего всегда защищали старшие братья.

– И че ты, бать, вяжешься к Петьке, – обычно говорил кто-то из них, – не всем же суппорт по станине гонять. Пусть и в нашем роду будет ученый человек.

– А я что по-вашему, – злился отец, – раздолбай какой-нибудь? Ко мне каждый день приходят ученые, чтобы я им деталюшку какую похитрее выточил, а я вот к ним не ходил ни разу.

Тогда в спор вступала мать и все стихало. Моршанский нежно любивший свою жену, никогда с ней не спорил.

– Ну разве матери сделает что-нибудь добренькое, это ваш умник, – успокаивался он, перелистывая дневник младшего сына.-Хоть бы двойку когда принес, все разнообразие, а то стыдно расписываться – кругом молодец.

Но, когда после окончания школы, Петя решил сразу поступать в институт, отец воспротивился и впервые не послушал жену.

– Пусть сначала в армии послужит, хоть жизнь чуток увидит. А то, глядишь, станет инженером, а за спиной кроме школы, да материнского подола, ничего нет.

Петька к тому времени уже чувствовал себя твердо и не послушался бы отца, но в тот день их интересы впервые совпали. Утром юноша поссорился со своей девушкой и, чтобы досадить ей, решил отказаться от задуманного совместного поступления в институт.

Отгуляли проводы и призывник Моршанский отбыл к месту своей службы. На выезде из военкомата Петя увидел свою одноклассницу, из-за которой сейчас уезжал из родного города. Она стояла с увядшим букетиком цветов и потерянным взглядом провожала проходившие мимо автобусы.

– Стой! – Не своим голосом закричал Петька и бросился вперед. Водитель резко затормозил и открыл дверь. Моршанский, спотыкаясь через чемоданы и вещевые мешки, пробежал к выходу и выпрыгнул наружу. Девушка стояла с другой стороны автобуса и не сразу увидела его.

– Я-я-я, – он не находил слов, но ему было так больно, что на глаза навернулись слезы.

– Петенька, милый, – ее мокрый нос ткнулся в его щеку.

Раздался громой хохот и десятки голосов закричали на разный манер:

– Тащи ее сюда, мы тоже хотим…

– Жми девицу, пока есть время…

– Хоть оближи ее напоследок, лопух…

Лида резко отшатнулась, потом ткнула ему в руки букетик.

– Я буду ждать тебя, дурак.

– Эй, теленок, тебя ждет вся колонна, – раздался голос сопровождающего офицера, – марш на место.

Петя, оглушенный встречей и криками товарищей, махнул рукой и побежал назад. Автобус тронулся и поехал дальше, но юноша ничего не видел. Только у самого вокзала Петя пришел в себя. Он смущенно огляделся, выбрал из букета целый цветок и осторожно положил его между страниц записной книжки.

– Ты бы лучше ее фотографию с собой взял, – зашептал сосед, – что цветок – через неделю рассыплется, а снимок на всю жизнь останется.

Он полез в карман и достал маленький квадратик фотобумаги, на котором едва проступали черты девичьего лица.

– Сам снимал. Ну, как?

– Красивая.

– Твоя тоже ничего, особенно ножки.

– Заткнись, – Пете стало стыдно того, что он даже не поцеловал Лиду. «Вот бы они сейчас все мне завидовали, – думал он, – а так и не смотрят.»

Автобус свернул в какие-то переулки и запрыгал на ухабах грунтовой дороги, потом стал. Около длинного эшелона спальных вагонов бродили сотни молодых людей. Не успел Петя, выйдя из машины, осмотреться, как от вагонов скомандовали:

– Становись!

Сержанты стали криком и матом сгонять призывников в какое-то подобие шеренг. С правого фланга донеслось:

– Равняйсь, смирно!

Шум медленно стих. Моршанский увидел двух сержантов и офицера, которые подошли к их шеренге.

– Вещевые мешки и чемоданы положить перед собой, – резко выкрикнул офицер, – и всем сделать шаг назад.

Петя недоуменно покрутил головой. Стоявший рядом парень бросил свою сумку на землю и отошел назад. Моршанский сделал тоже самое.

– Шмон будет, – сосед сумрачно выругался и сплюнул.

– Обыск?! А они имеют право?

Моршанский не услышал ответа. Перед ним возник сержант.

– Твои шмотки?

Петя кивнул.

– Наркотики, спиртное есть?

– Да вы что?

Сержант присел, резким движением откинул клапан рюкзака, сунул в него руку, поковырялся и встал.

Петя поднял рюкзак и удивился тому, что все вещи, аккуратно уложенные матерью, были перевернуты и измяты. Он хотел сказать что-то резкое, но пока подбирал слова, солдат начал ковыряться в чемодане соседа. Он откинул рубашку и издал торжествующий крик.

– Это что такое?

– Вы куда собрались, – Петя увидел подошедшего к ним офицера, – к теще на блины?

– Н-н-ет.

– Сержант, – офицер взмахнул рукой.

Только сейчас Петя увидел, что другой солдат держит в руках ведро. Первый – ударил бутылку боком о металлическое ребро. Хрустнуло стекло и в воздухе запахло спиртным.

– Мне не нужна ваша гадость, – закричал, багровея лицом, офицер, – но я не позволю, чтобы мой эшелон превратился в свинарник.

Они пошли дальше, и Петя время от времени слушал крик офицера и звон битого стекла.

– Гады, – прошептал сосед, хотя военные были далеко, – небось для себя стараются.

– Как это? – Удивился Петя.

– Процедят через марлю и выпьют. Заметил, ведро-то новое?

– Быть этого не может.

– Увидишь…

Эшелон тронулся только глубокой ночью. Утром Петя спустился вниз с доставшейся ему богажной полки. Ребята уже завтракали. Он достал из рюкзака колбасу, хлеб, яйца. Потом вспомнил, что старший брат положил куда-то вниз кулек с яблоками.

– Тут яблочки припасены, – Петя вытянул наружу сверток и вдруг увидел среди розовых плодов донце бутылки.

– Ну, старик, ты даешь, – восхищенно закричал сосед, – а я свои не сберег.

Он взял бутылку, ловко сковырнул колпачок и разлил содержимое по кружкам и стаканам.

Петя недоуменно смотрел на водку.

– Пей, – неожиданно, округлив глаза, выдохнул сидящий лицом к двери незнакомец.

Моршанский поднес ко рту кружку и почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

– Что пьете, призывник?

Горячая водка с трудом проходила через горло. Петя большими глотками пил ее, чувствуя, что на глазах выступают слезы. С последним – он поставил кружку на столик и повернелся лицом к двери.

Перед ним стоял тот самый капитан, который делал обыск в их вещах. Его серые глаза зло и настороженно смотрели на Моршанского.

– Воду, – ответил вместо Пети кто-то из парней, – водку-то вы всю себе забрали.

– Ну-ка, дай сюда тару, я посмотрю какая это вода, – недобро усмехнулся офицер. Ему протянули кружку. Он поднес ее к лицу и шумно втянул носом воздух.

– Странно, а чего ты плачешь?

– Это он от радости, что вас увидел, товарищ капитан, – пошутил тот же парень.

– В следующий раз увижу – накажу, – офицер резко повернулся и вышел из купе.

Моршанский хлопал глазами и ничего не мог понять.

– Ну и глупое же у тебя лицо, – необидно сказал новый знакомый и все засмеялись. – Я этому «петуху» дал понюхать другую кружку, с водой.

Теперь смеялся и Пеня. С этой минуты все в купе стали друзьями. Они вместе ели, бегали за водкой и играли в карты – больше делать было нечего. Через десять дней эшелон прибыл на место. Моршанский опять остался один. Всех, кто ехал с ним в одном купе, разобрали по разным частям. К обеду и Петя дождался своей очереди. Он шел в колонне призывников, выделяясь своим костюмом и начищенными туфлями. Рядом с ним шагали ребята, только своими молодыми и лицами, светившимися здоровьем, отличавшиеся от обычных оборванцев, одетых в лохмотья. Моршанский удивлялся этому, но не решался кому-нибудь задать вопрос – рядом шли совершенно незнакомые призывники.

Минут через тридцать их привели в воинскую часть и построили на огромной плацу. Тот час к нему со всех сторон стали сбегаться солдаты. Они, почему-то, не подходили близко, а, кружа на некотором расстоянии, лишь изредко выкрикивали:

– Тамбовские есть?

– Кто из Ташкента?

– А с Одессы корешков нет?

Несмотря на то, что среди прибывших земляков не находилось, солдаты не отходили от плаца. Такой «хоровод» удивлял Петю, но он не находил ему объяснения. Вдруг что-то произошло и солдатики смело ринулись к новобранцам. Один, подбежав к Пете, молча ухватился за рукав его пиджака.

– Ты че?– Моршанский дернулся от неожиданности.

– Отдавай мне свое тряпье. – Потребовал незнакомец.

– Это не тряпье, – Петя осторожно высвободил рукав, – а мой костюм, который я хочу отправить домой.

– Во дает! – Непонятно к кому обращаясь, закричал солдат, – зачем тебе это старье через три года? Тогда и мода-то будет другая. И не дрейфь, я тебе свою гимнастерочку дам, хочешь?

– Нет, – Петя неожиданно для себя разозлился, – я же сказал: домой отправлю.

– Не дури, – солдат потянул пиджак за ворот, пытаясь снять его с плеч Моршанского.

– Отпусти, порвешь, – Петя закрутил головой, ища защиту и только тут понял почему солдаты осмелели – рядом не было ни одного офицера.

– Хороший клифт, – раздался с другой стороны резкий голос.

Петя повернулся и увидел стоящего рядом с ними сержанта.

– Я уже забил этот пиджачок, – первый солдат встал между Петей и сержантом, – не все же тебе салаг обдирать.

– Что? – Сержант окаменел лицом и повернулся к сопернику, – Ты как, сука, с командиром разговариваешь?

– Убери руки, – Моршанский, пользуясь случаем, освободил свой пиджак.

– А ты, паскуда, – теперь сержант повернулся к Пете, – со стариком споришь? Попадешь ко мне во взвод, я из тебя домашние булочки быстро вышибу. Из сральни выходить не будешь.

Оба солдата неожиданно отошли и Петя увидел, что к ним снова направляются офицеры.

– Дурак ты, парень, – рядом раздался незнакомый голос Моршанский оглянулся и увидел стоящего около него оборванца. Засаленные галифе заменяли на нем брюки, из которых торчали худые ноги, засунутые в рваные домашние тапочки.

– Все равно все отберут и продадут, мне брат говорил, или утянут со склада. Так лучше отдать самому, все меньше врагов.

– Становись! – Раздался командирский окрик. Все бросили в сторону голоса, и Петя увидел, что половина призывников уже полураздета, лишившись даже того тряпья, в которой они пришли в часть.

– Сейчас вас поведут в баню, – офицер смотрел на замершие перед ним ряды, но Пете казалось, что он ничего не видит. – Там вас помоют и переоденут в военную форму. Ведите, – он повернулся к стоявщему рядом сержанту и медленно пошел вдоль строя.

Когда Моршанский вышел из банного отделения, то не увидел ни своего белья, ни своей одежды. Рядом с огромной кучей сапог, гимнастерок и портянок сидел толстый старшина и выдывал военную форму.

– У меня пропали вещи, – робко обратился к нему Моршанский, стесняясь своей наготы, – я хотел отправить их домой.

– Хорошо, хорошо, – кивнул старшина, – всовывая в руки Моршанского гимнастерку и галифе, – разберемся.

Петю оттеснили в сторону другие голые получатели формы. А когда он оделся, вновь прозвучала команда:

– Выходи строиться. – И все кинулись ее исполнять. Больше Петя не увидел своего комтюма. На следующий день с него сняли в туалете новую пилотку, а через день он увидел на своей табуретке серую брезентовую ленту вместо положенного перед сном кожаного ремня.

– Разиня, – рявкнул на него командир отделения, – надо было класть под подушку. Я же говорил. Теперь будешь мне вид отделения портить. Или отбери у кого-нибудь не из нашего подразделения, или я тебя в туалете сгною. А пока, марш на кухню, объявляю два наряда вне очереди.

Целую неделю Моршанский то работал на кухне, то чистил туалеты, то драил казарму. Он поднимался раньше всех, а ложился, когда батарея уже спала. В пятницу командир взвода, проводивший политзанятия, неожиданно спросил:

– Кто на гражданке был комсоргом?

– Я, – вскочил Петя. Он сделал это неосознанно. Им сейчас руководило желание избавиться от оскорбительного, бесконечного наряда.

Лейтенант записал его фамилию и приказал остаться после занятий. Командир отделения косо посмотрел на Моршанского, но ничего не сказал.

– Будешь комсоргом батареи, понял? – Все солдаты уже вышли из класса и лейтенант, похоже, не шутил.

– Есть, – вскочил Петя.

– Сиди, не дергайся. С комбатом все обговорено. Сходим сейчас к комсоргу дивизиона. Он введет тебя в курс дела и давай, работай. От тебя требуется только одно – поддерживать дисциплину и писать бумажки. Понял?

– Так точно! – Моршанский приподнялся со стула, но лейтенант досадливо поморщился, и он сел на место.

Комсорг дивизиона спросил у Пети фамилию Генерального секретаря ЦК КПСС и рассказал о политике партии на нынешнем этапе.

– Работу начнешь с составления плана работы на месяц и квартал. – Офицер поднялся из-за стола, подошел к окну и что-то долго высматривал на плацу. – Я дам тебе свой прошлогодний план, изучи и в таком духе изобрази свой. Дня тебе хватит?

– Конечно, – Петя с удивлением воспринимал происходящее, – только меня еще не избрали.

– Черт, – старший лейтенант хлопнул себя по лбу, – я совсем забыл о собрании, молодец. Вот тебе и первое задание: напиши объявление о проведении собрания и протокол о подведении итогов выборов. В моей папочке есть все образцы. Для разнообразия можешь написать, что один из голосовавших воздержался. Да, собрание проходит завтра в восемнадцать часов в ленкомнате, комбату я позвоню.

Собрание длилось не больше десяти минут. Так Петя стал комсомольским работником и уже через день ощутил все прелести новой жизни. Во время утреннего строевого смотра его вызвали по радио в штаб полка на совещание, которое затем переросло в недельные занятия, проводившиеся в политотделе штаба дивизии, находящейся в соседнем городе. Когда Моршанский вернулся в свое подразделение, то заметил, что сержанты делают вид, что его не существует. Пете ничего не приказывали, не поднимали на зарядку и ночные тревоги. Служба шла где-то рядом с ним, а Моршанский готовился к политзанятиям, выпускал «Боевые листки» и стенгазету, выступал на собраниях. Незаметно прошли полгода.

– Моршанский, – как-то вызвал его к себе комсорг дивизиона, – мы решили выступить с инициативой: «Лучший комсорг – в КПСС!» Ты как к этому относишься?

Петя никогда не думал о вступлении в партию, но тут понял, что нужно с восторгом согласиться. Он вскочил и стал горячо благодарить офицера за оказанную честь и клятвенно заверил его в том, что предан делу КПСС до последнего дыхания.

Тот довольно сощурился и похлопал его по плечу.

Через месяц Моршанского приняли в партию.

Так и прошла вся его солдатская служба. Петя оглянулся только тогда, когда возвращался домой, отслужив три года. За это время он приобрел лишь умение выступать с трибун и партийный билет. Через день, после того, как Моршанский снял солдатскую форму, он пришел в райком комсомола. Секретарь внимательно прочел все газетные вырезки, где рассказывалось о комсорге Моршанском и его инициативе, посмотрел партийный билет и вскочил:

– Старик, ты мне прямо с неба упал. Мой инструктор по работе с учащейся молодежью ушел в ВКШ, пойдешь на его место? Времени на раздумье всего минута, не то мне сейчас же кого-нибудь подошлют из горкома. Ну?

– Есть, – твердо ответил Петя.

Через пять лет он уже сидел в кресле секретаря райкома комсомола.

… Всю неделю Чабанов провел в Москве. Он пытался через Шамаханскую царицу выйти на влиятельных людей в министерстве иностранных дел, но все оказалось напрасным. Тогда он решил вернуться домой и заново обдумать задачу. Леонид Федорович прилетел в город на рассвете и прямо из аэропорта поехал на фабрику. Шофер, увидя мрачную сосредоточенность хозяина, всю дорогу молчал. Над проходной Леонид Федорович увидел кумачевый транспорант.

– Это что за праздник? – Раздраженно спросил Чабанов у начальника охраны, вышедшего встречать директорскую машину.

– Комсомольцы что-то устраивают, – бывший офицер, всего несколько лет назад вышедший на пенсию, по-армейски «ел» начальство внимательным взором.

Леонид Федорович выбрался из машины, злыми глазами оглядел стоящего перед ним навытяжку подчиненного.

– Как же ты, бывший полковник, работаешь, если не знаешь какое мероприятие проводится на вверенной тебе территории? Может устал, снова хочешь на пенсию?

– Никак нет, – в серых глазах мелькнул страх. Лицо мужчины сжалось от напряжения, – готов выполнить любой ваш приказ.

Чабанов резко повернулся и, не глядя по сторонам, пошел вперед. Сзади вдруг послышался дробный стук каблуков. Леонид Федорович оглянулся и увидел, что начальник охраны бежит от него к проходной.

– Испугался, дурачок, – Чабанову стало легко и спокойно.

« МИД через бабу не взять, – решил он, – они там сильно за свои пайки и поездки держатся, даже если не иметь в виду, что половина из них работают в разведке. Тут нужно было делать ход конем и выходить на нужных людей через МГИМО или КГБ, медленно, шаг за шагом «приручая» их…

– Леонид Федорович, – с придыханием закричал кто-то сзади.

Чабанов увидел, что к нему опять бежит начальник охраны.

– Я позвонил этому комсомольскому вожаку, секретарю райкома, – бледное лицо старика покрывали красные пятна. – Он говорит, что на нашем заводе была создана первая в городе комсомольская ячейка, а сегодня ее юбилей.

– Вы зря волновались, – Леонид Федорович похлопал его по дрожащей руке, – вы хороший работник, я просто после командировки еще не пришел в себя, извините. Спокойно работайте, спасибо.

Он не успел подняться к своему кабинету, как в дверь постучали и через порог шагнул высокий молодой человек.

– Здравствуйте, товарищ Чабанов, я – первый, – незнакомец подчеркнул слово «первый», – секретарь райкома комсомола Моршанский. Мне сообщили, что вы недовольны нашим мероприятием?

Чабанов привстал, поздоровался и пригласил вошедшего к чайному столику.

– Я только что с самолета, если не возражаете, то давайте чайку попьем, заодно и поговорим.

Моршанский, не получивший ответа на свой вопрос, готов был отстаивать свое мнение, но Леонид Федорович молча с интересом смотрел на молодого человека.

– Вы давно секретарствуете?

– Больше года.

– Сами откуда?

– Здешний, из города.

Хозяин расставлял чашки для чая и вазочки с печеньем, а гость рассматривал кабинет, отделанный дорогим деревом. Леонид Федорович неожиданно поймал его взгляд и удивился жгучей зависти, сверкнувшей в глазах молодого комсомольского вожака.

« Ба, – Чабанов напрягся, – это интересно. «

Так они познакомились, а через несколько недель Чабанов участвовал в заседании бюро обкома партии. Решался вопрос о наказании третьего секретаря райкома комсомола Натальи Бессмертновой. Она была старшей группы студентов политехнического института, два дня назад погибших в железнодорожной катастрофе.

Страшная весть о гибели тридцати двух ребят потрясла Чабанова. Он даже поймал себя на том, что, узнав о происшествии, прошептал: «Слава богу, что моя Галка уже закончила институт.»

Сейчас он сидел напротив Моршанского и никак не мог понять, что тот шепчет Бессмертновой.

Начальник областного управления внутренних дел докладывал о результатах следствия.

– Во время переезда через железную дорогу, – скрипучий голос подполковника злил Леонида Федоровича и мешал ему разобрать слова Моршанского, продолжавшего в чем-то убеждать Бессмертнову, – мотор автобуса со студентами заглох. Пока водитель заводил машину, на путях показался товарняк. Ребята вместо того, чтобы выскочить из машины, продолжали сидеть. Видимо, они ждали пока заведется мотор. Только в последний момент, как считает эксперт, шофер открыл двери, но и сам не успел встать с сидения. Машинист слишком поздно включил экстренное торможение. Локомотив протащил автобус семнадцать метров. В этой «мясорубке» было мудрено остаться в живых. – Он помолчал, – все и погибли. Виноват водитель, въехавший на неохраняемый переезд в виду поезда с барахлившим мотором, виноват и машинист, не сразу отреагировавший на препятствие…

Первый секретарь болезненно сморщился:

– Понятно, только сейчас меня интересует другое, – хозяин кабинета повернулся к Бессмертновой. – Встаньте, пожалуйста, я вас не вижу. Как могло случиться, что вы, назначенная руководителем группы, оставили ребят одних? Почему вы вышли из автобуса раньше?

Девушка посмотрела на Моршанского и, низко опустив голову, медленно встала.

– У меня заболела подруга, мне нужно было срочно ее повидать. – Ее голос был так тих, что всем приходилось напрягать слух. В кабинете воцарилась тишина. Чабанов наклонился вперед и увидел лицо Моршанского. Тот кивал в такт словам Бессмертновой.

– Ну, откуда же я могла знать, что все так получится?! – Глаза девушки набухли слезами. – Разве я бы пошла к ней? Уж, лучше сейчас лежать в гробу, чем сидеть вот тут…

Она умоляюще посмотрела на Моршанского. Чабанову показалось, что юноша знает что-то такое, что могло бы спасти девушку от наказания. Но Моршанский, приложив палец в губам, молчал.

– Не надо истерик, – первый секретарь был суров, – сейчас все это дурно пахнет. Вам надо было до конца выполнить свои обязанности. Шофер, понятно, был занят машиной, а ребята по сторонам не смотрели. Вот тут вы и могли их спасти, а вы бросили детей, предали своих подчиненных. Мы не можем посадить вас на скамью подсудимых – закона такого нет, но из партии мы вас вышвырнем.

– Моршанский, – секретарь отвел глаза от девушки, – что вы предприняли, чтобы такого не повторилось?

Петя встал. Чабанов внимательно смотрел на Бессмертнову. Она склонила голову, но Леонид Федорович услышал ее прерывистый шепот:

– Петя скажи им, что ты сам снял меня с машины. Скажи, что мы вместе ходили к Люське. Петя…

Моршанский, казалось, не слышал ее. Он поправил галстук, откашлялся.

– Райком не снимает с себя ответственности за проступок, – Моршанский на мгновенье задержал дыхание, – нет, преступление коммуниста Бессмертновой, мы готовы понести за это заслуженное наказание. Комсомол района поддерживает наше решение.

Девушка подняла лицо, и Чабанов увидел залитые слезами щеки и испуганные глаза…

– Петя?!

– По поручению районной организаци я вношу предложение об исключении Натальи Бессмертновой из рядов КПСС.

– Ты?! – Она вскочила и выбежала из кабинета.

– Остановитесь! – Громыхнул голос секретаря обкома, но девушка даже не оглянулась.

Чабанов смотрел на Моршанского. Он поймал горящий праведным гневом взгляд молодого человека и усмехнулся.

Моршанскому объявили строгий выговор. Во время перерыва Чабанов подошел к нему и пригласил на ужин. Тот удивился, но предложение принял. Когда Чабанов,после заседания, вышел из здания обкома, Моршанский, поджидая его, прогуливался по скверу. Леонид Федорович привез молодого секретаря к себе на дачу и накрыл стол. Они мало говорили. Хозяин подкладывал гостю закуску, а тот подливал в рюмки коньяк. Часа через три Чабанов встал.

– Мы хорошо посидели. Мне нравится, что вы умеете держать настроение. Что вы скажете, если я вам предложу поехать на учебу в высшую партийную школу?

Петя не удивился тому, что такое предложение прозвучало из уст директора швейной фабрики. Он допил коньяк, промокнул губы салфеткой и тоже встал.

– Я согласен и буду вам всегда благодарен.

«В нем есть главное, – сделал вывод Чабанов, высаживая через час гостя около его дома, – он честолюбив, завистлив и безжалостен – значит будет работать со мной.»

… Моршанский собирался в Москву. Он уже сдал дела в райкоме, простился с товарищами и укладывал вещи в чемодан. Неожиданно в комнату вошел отец.

– Тебе что-нибудь надо, папа?

Старик Моршанский притулился к косяку и задумчиво смотрел на сына. Петя несколько секунд смотрел на него, потом недоуменно пожал плечами и вновь принялся за свои вещи.

– Я хотел серьезно поговорить с тобой, сын.

Петя вдруг почувствовал волнение, как бывало когда-то в школе, когда надо было держать ответ за детские шалости.

– Давай обсудим твое будущее.

– Мое будущее? – Петя резко повернулся к отцу. – Что это с тобой, пап? Я разве инвалид или бездельник? Сегодня я еду получать высшее политическое образование. Может, ты шутишь?

– Нисколько и поубавь голос, привык в своем райкоме на мальчишек орать, но в моем доме я тебе этого не позволю.

– В твоем доме?! – Вскинулся Петя?

– Не надо, – отец смотрел прямо в глаза сына, – не надо провокаций. Со мной эти шутки не проходят. И, пожалуйста, помолчи немного. Наберись сил и молча выслушай меня.

Петя сел на кровать и опустил глаза. Он и сам не понимал, что с ним происходит, но смотреть отцу в глаза юноша не мог.

– Мне тошно видеть, как ты тратишь жизнь на, так называемую «партийную работу». Тебе через несколько месяцев тридцать лет, а у тебя собрания, митинги, бумажки, опять собрания, митинги и снова бумажки.

Сын дернулся, хотел возразить, но стиснул руки и опустил голову еще ниже.

– Мужчина, если он мужчина, должен заниматься производительным трудом. Иди в политехнический институт, ты, когда-то: мечтал о нем. Учи детей. В конце концов, стань хорошим токарем, но не сиди в кабинете, не руководи «массами». Так, по-моему, вы сейчас называете наш народ?

Петя молчал.

– Я всю жизнь простоял у станка. Оглянись, меня знает весь город, у меня сотни учеников, мои детали вместе с локомотивами ходят по всей стране. А что ты дал людям, которые кормят и одевают тебя? Бумажки сотрутся в пыль, призывы развеет ветер – вот и вся твоя работа. Работа… – Старик отошел от двери. – Она сделала тебя бездушным, черствым человеком. Я на днях встретил твою Наташку, она мне все рассказала. Ты предал ее, бросил, как кость, вместо себя. Мне страшно, что ты стал подлецом. Ты, мой сын, не задумываясь, променял свое благополучие на человека!

Отец почти вплотную подошел к сыну. Тот поднял голову, но старшему Моршанскому показалось, что Петя смотрит сквозь него.

– Ни я, ни мать, ни старшие братья – мы не могли сделать из тебя чудовище. В этом виновата твоя «политическая» деятельность. Я не разрешаю тебе ехать в Москву, тебе надо оставить эту работу.

Только тут Петя понял, что стоит. Отец был выше его, но годы согнули Моршанского, и теперь они стояли лицом к лицу. Только сейчас старик увидел глаза сына. В них была ненависть.

– Я не чудовище и люблю свою работу. К тому же я такой же член партии, как и ты. И она сейчас посылает меня на учебу. Работаю я лучше многих, только результаты моего труда, в отличии от твоего, нельзя сразу пощупать. Ты, – он прищурился, хотел сдержаться, но не смог, – за всю свою жизнь не поднялся выше простого рабочего, а я уже сейчас секретарь райкома.

Несколько секунд они смотрели в глаза друг друга. Потом сын бросил:

– Я все сказал.

Старик повернулся и тяжело пошел к двери. У самого порога он оглянулся, окинул взглядом сына. И тому показалось, что отцу, почему-то, жаль его.

– Прощай, – проговорил отец и закрыл за собой дверь.

Через пять лет после окончания высшей партийной школы, Моршанский возглавил горком, а еще через три месяца – областной комитет партии. Это был последний штрих в картине, которую «живописал» в своем крае Леонид Федорович Чабанов.

ГЛАВА 9

Пересыпкина допрашивали пятый день подряд. За это время сменилось несколько следователей, но раненый молчал. Особенно он озлобился, когда один из следователей, несколько раз сильно ударил его по лицу.

Арестованный и в этот раз промолчал, но так взглянул на офицера, что тот понял – если бы не рана, приковывшая бандита к кровати, тот, не задумываясь, бросился бы в драку.

Кроме того, по тому, как за Пересыпкиным ухаживали в тюремном лазарете и кормили, он понял, что обещание неизвестного руководителя исполняются и о нем не забыли. Один раз ночью ему даже передали записку от жены, в которой она писала, чтобы он не волновался – о семье позаботились. На шестой день в камеру вошли два человека в гражданском.

– Вы можете ходить? – Спросил первый.

– Нет.

Незнакомец повернулся к двери:

– Носилки.

Через некоторое время езды на автомобиле и долгого спуска на лифте Виктор Пересыпкин попал в небольшую комнату. В ней стояла аккуратно заправленная кровать и небольшой столик, на котором лежали газеты и журналы. Он не успел осмотреться, как дверь снова открылась и в комнату или камеру, потому что в новом жилище не было окон, вошел мужчина в безрукавке. Он приветливо улыбнулся и поздоровался. Спокойно прошел к столику и раскрыл принесенную с собой тоненькую папочку.

– Давайте знакомиться. Меня зовут Борис Аркадьевич. Теперь ваше дело буду вести я – следователь комитета государственной безопасности.

Пересыпкин похолодел. Он был готов ко всему: крику, избиению и даже расстрелу, но КГБ… Во рту пересохло, ладони взмокли. Следователь, по-прежнему улыбаясь, смотрел на бандита и тому казалось, что офицер читает его мысли.

«Что делать, господи? – Пересыпкин впервые в жизни упомянул бога. – Стоп, чего это я перепугался? Меня просили молчать до тех пор, пока смогу, а сейчас я не могу и не хочу молчать.»

– Если моя персона заинтересовала государственную безопасность, то я готов все рассказать. Только прошу об одном: не перебивайте меня. Я плохо себя чувствую и могу сбиться.

– Бога ради, – следователь протестующе поднял руку, – я вас слушаю.

– Всему виной моя неуемная жажда острых ощущений и наша паскудная жизнь, – Пересыпкин хотел встать, но острая боль в колене заставила его опуститься на кровать.

Следователь внимательно смотрел в потемневшие от боли глаза налетчика, но молчал. Он понимал, что в момент откровения не стоит отвлекать человека сочувствием.

Виктор перевел дыхание.

– Я все время хотел быть первым. В школе я часами штудировал учебники и читал груду различной литературы, чтобы поражать знаниями одноклассников и учителей. Особенно интересно было на уроках физики, когда мы начинали спорить с учительницей. Умная, удивительная была женщина. Мне до сих пор кажется, что я любил ее.

Пересыпкин задумался, легкая улыбка коснулась его губ. Следователь смотрел на него и думал о странностях жизни, заставившей этого, по рассказам соседей и сослуживцев, хорошего человека, взять в руки оружие и пойти на разбой. В доме, после непонятного и поспешного бегства жены Пересыпкина, не было каких-нибудь ценных вещей или признаков роскоши. Образ жизни арестованного говорил о том, что копить деньги этот человек не мог. Скорее он бы раздарил, прогулял их. Тогда что же сделало его бандитом?

– Да, – опять начал арестованный, – потом я стал увлекаться футболом. Хорошо играл, был в сборной области. Даже в армии, я не столько служил, сколько гонял мяч. Мне бы, дураку, посвятить себя спорту, а я в политехнический пошел. Учиться было трудно, но я привык ломать себя, вот и ломал. Получил диплом, а работа, – он вздохнул и отвернулся, – как старая-престарая жена. Не то, чтобы в одну кровать, а и одним воздухом дышать не хочется. Поверите, каждое утро заставлял себя вставать, одеваться и идти в отдел. Шел, как на расстрел, и так почти десять лет. А тут еще жизнь копеечная. Заработка едва на еду хватало. Чтобы жену и сына одеть, по рублю собирать приходилось.

– Скажите, – раненый повернулся к следователю, – можно на двести пятьдесят рублей общего заработка инженера и врача, жена у меня врач, жить втроем?

Офицер пожал плечами.

– Только не говорите: «Живут же люди.» Живут, отказывая себе во всем, а я не могу и не хочу. В глаза жене смотреть не могу. Соседка, официантка с трехклассным образованием, в австрийских сапогах ходит, а я едва на поделку фирмы «матрешка» зарабатываю, а-а-а, – Пересыпкин заскрипел зубами и стукнул кулаком по стене.

– Ладно, оставим мои воспоминания. От нищеты тошно, работа – дрянь, жизнь – дерьмо, вот я и решил ее вздыбить. Сижу, как-то, с одним знакомым, который может в этой жизни вертеться, водку пью. Честно сложились: он – десятку, я – десятку. Сейчас не помню о чем шел треп, но я ему говорю: «Иногда до того тошно, что взял бы автомат и пошел на большую дорогу.» Он засмеялся, мол кишка тонка. На том и разошлись. А через несколько дней он нашел меня.

«Ну, – говорит, – не передумал автомат в руки брать?»

Я, по глупости, отвечаю: «Платили бы только по-настоящему, а стрелять меня хорошо научили.»

«Сколько, – спрашивает, – хочешь?»

– Тысячу в месяц.

«Третьего или семнадцатого?»

– Пятого и пачечкой.

Он спокойно лезет в карман, достает пачку червонцев и небрежно протягивает мне, я беру. Он шляпу поправил:

«Я чувствую, что ты настоящий мужчина и тебе этот кабак не по нутру. Кроме того, в тебе есть лидерская жилка. Поэтому ты будешь руководить пятеркой. Подберешь трех надежных ребят. За каждого получишь еще по тысяче премиальных. Помимо этого, как только создашь группу, будешь получать жалованье вдвое против этого. Сможешь?»

Я кивнул, а сам чувствую – могилой тянет, но уже не могу остановиться. Знаете, как над пропастью – под ложечкой сосет, а заглянуть хочется.

« Задание будешь получать не от меня, но от моего имени. За каждую операцию оплата помимо жалованья. Выполнять без дураков, тут цена – пуля.»

И ушел.

Пересыпкин неожиданно для себя взглянул на все, происходящее сейчас с ним со стороны и испугался. «Я им нужен, пока они на Организацию не вышли, а потом – высшая мера»… – Он потряс головой и встретился взглядом со следователем.

– Человек, пока он жив, – тихо, словно размышляя вслух, произнес тот, – должен надеяться на благополучный исход. Мне приходилось ходить в атаку. Встаешь и всегда надеешься, что твою пуля еще не отлита.

– Значит надежда есть?

– Да.

– Хорошо. – Виктор потер виски, тяжело вздохнул и продолжил:

– В тот день жена встретила меня у порога, «Извини, – сказала она, – я, не посоветовавшись с тобой заняла денег и купила себе и Олежке осенние куртки. Теперь мне придется взять на себя дополнительные дежурства, я уже договорилась с главным врачом.» Вот тут я и почувствовал себя человеком. Достал из кармана тысячу рублей и протянул ей. Она чуть в обморок не упала.

– Добрая шабашка на голову свалилась, вот и получил аванс, – сказал я.

Жена была счастлива до обалдения.

– Григорий Петрович, ну этот мой знакомый, появился ровно пятого числа. Протянул мне тысячу рублей и пригласил в ресторан. Когда сели, я ему рассказал, что нашел троих ребят. Он тут же выложил обещанные деньги.

« Поздравляю, – говорит, – командир. Только помни, что с сегодняшнего дня тебе и твоим ребятам придется строго следить за собой. Не дай бог сболтнуть лишнего или показать кому-то, что у вас появились лишние деньги. Заведите сберегательные книжки, а шиковать будете в отпусках, подальше от дома.»

Я решил, что он прав. Мы немного выпили и разошлись. Больше я его не видел, но деньги получал исправно. В дом пришел достаток. Месяца через два меня встретил почтальон и вручил заказное письмо. Не знаю почему, но читал я его в туалете, закрывшись от жены и сына. В письме было написано, что сегодня в девятнадцать часов мы должны собраться. Через час, на вокзале в тридцать восьмой ячейке нас будет ждать чемодан и сумка с оружием и одеждой. Дальше надо было все это взять и прийти на стоянку, к памятнику. Там сесть в светлую «волгу» с номерными знаками 13-13. В машине всем переодеться и вооружиться, потом приказать водителю ехать к железнодорожному переезду около поселка Белово. Там, в соответствие со схемой, приложенной к письму, занять оборону. От группы требуется одно – задержать или уничтожить милицейские машины, если они от двадцати одного до двадцати двух часов поедут от станции к поселку. Мы исправно пролежали в степи час, но, слава богу, машин не было и стрелять не пришлось. Я все вернул на вокзал, заплатил водителю и выдал деньги за операцию своим ребятам. Когда мы возвращались домой, Алик, один из моих ребят, догнал меня и отказался от такой работы и таких денег. Я, как меня научил Григорий Петрович, сказал ему, что он сам волен решать быть ему с нами или нет. Из дома я позвонил по «тревожному» телефону, передал привет от бабы Фени и через полчаса пошел гулять по бульвару. Меня догнал какой-то блеклый человечек. Он сказал, что пришел от Гриши, и я ему все рассказал, а утром узнал, что Алик исчез.

«Ушел из дома и не вернулся», – сказала жена, звонившая утром по друзьям.

Тогда я понял, что все серьезнее, чем я предполагал, но было поздно. Потом мне позвонили и посоветовали в следующий раз не ошибаться. Через пять дней я нашел замену Алику.

Пересыпкин облизал пересохшие губы. Следователь встал, открыл дверь и попросил принести чаю. Какое-то мгновение он смотрел на налетчика, потом спросил:

– Извините, а как фамилия Григория Петровича?

– Сиволоб, сейчас не знаю, а тогда он работал снабженцем в ПМК – 10.

Солдат принес два стакана чая, печенье, конфеты. Виктор взял в руки горячий стакан и, не замечая этого, жадными глотками осушил его.

– Вот, собственно, и все. До банка я участвовал в четырех акциях. Каждый раз все было расписано по минутам. Нам оставалось лишь досконально следовать переданным указаниям. После ареста мне передали записку о том, чтобы я молчал до тех пор, пока хватит сил.

– Где ваша жена?

В глазах Пересыпкина появилась тоска.

– Не знаю. Мне передали от нее записку.

– В камеру?

– Да.

– Когда?

– Четыре дня назад.

– Кто?

– Я не видел. Ночью стукнула полка на двери и кто-то положил на нее письмецо, а минут через десять открыл и протянул руку. Я понял и вернул записку. Там ничего не было, – предваряя вопрос следователя, сказал Пересыпкин. – Она написала, что любит и понимает меня, будет ждать сколько потребуется, а в конце была такая фраза: «Нам предложили уехать, и я поняла, что они правы. Тебе сообшат где мы.»

– Ну, – офицер поднялся, – отдыхайте, на сегодня хватит…

Старший следователь областной прокуратуры Шляфман столкнулся на ступенях обкома с директором швейной фабрики Чабановым.

– Здравствуйте, – сдержанно поздоровался Леонид Федорович.

Эмиль Абрамович чуть задержал руку Чабанова в своей и скороговоркой произнес:

– Этот бандит переведен в КГБ, заговорил, но его людей в городе нет.

– Хорошо.

Леонид Федорович сел в свою машину и, проезжая мимо областного управления комитета государственной безопасности, усмехнулся. Даже эта серьезная, по его мнению организация, не могла нанести ему ощутимых потерь.

Совсем о другом думали сейчас в этом здании. Когда оперативники доложили, что по адресам, указанным арестованным, никого не оказалось, туда выехал следователь. Он долго ходил по квартирам, носившим следы поспешного бегства, и удивлялся. Всего несколько дней назад в них жили люди, играли дети и вдруг все бросили и уехали, не поставив в известность даже родственников и родителей.

« Им-то, женам и детям, ничего не грозило. Так какие же слова, а главное – кто, нашел, чтобы убедить их бросить насиженные места, работу?.. – Думал офицер, – Со времен гражданской войны никто, а тем более, бандиты, не вывозили семьи своих товарищей. Скорее всего, тут действует интеллигент, совершенно не знакомый с законами преступного мира. Налет на банк, акции, расписанные по минутам и обеспеченные техникой и оружием – это уже не банда, а серьезная организация. Она строго законсперирована и потребуется немало времени для ее поиска. Похоже, Пересыпкин и Кутайсов больше ничего не знают. Осталась только одна ниточка – Яшка, завербовавший Кутайсова. Сиволоб, к сожалению, полгода назад скончался от инфаркта.»

Через час по городам страны разошлись фотографии уехавших людей, а в лагерь, где сидел Яшка – вызов. Первым ответил лагерь: заключенный, интересовавший КГБ, три дня назад исчез. Охрана предполагает, что он убит, но организованные поиски пока результата не дали. Таким образом, их снова опередили и следователь решил начать тщательную проверку всех местных предприятий, производящих дефицит. Умный человек, способный в течение нескольких часов дотянуться до сибирского лагеря и убрать свидетеля, не мог не наложить на них какой-нибудь оброк, а это уже след.

– Он же должен где-то зарабатывать деньги, – объяснил он свои действия начальству, – хотя бы на «мелкие» расходы.

КГБ области по своей оперативной сети проверил все сколь = нибудь серьезные предприятия. Выяснилсоь, что на шелкопрядильном комбинате поговаривают о подпольном цехе. Офицер позвонил своему старому товарищу, который работал в УБХСС и, поговорив о посторонних о:вещах, невзначай спросил:

– Как там наши шелководы живут?

– Что ты имеешь в виду? – Насторожился собеседник.

– Ничего, – рассмеялся Борис Алкадьевич, – чего это ты нервным стал? Жена на днях говорила о французском шелке, вот я и вспомнил. Ты-то о дефиците все знаешь.

– А-а-а, – неопределенно протянул товарищ, – из Франции мы ничего не получали уже лет пять.

Поговорив еще несколько минут, следователь положил трубку. Он решил по своим каналам проверить серьезность слуха. В это время его милицейский собеседник, известный среди своих сослуживцев умением анализировать ситуацию, доложил по инстанции о предмете интереса службы безопасности. Информация об этом сразу прошла до самого «верха». Через час о ней знал Чабанов. Еще через два – он принял решение закрыть подпольный цех, производивший шелк, отправив его станки на металлолом.

Месяц стпустя первый секретарь обкома партии вызвал к себе начальник областного управления государственной безопасности.

– Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, – сказал он, заботливо посадив полковника напротив себя, – но в городе все еще говорят небылицы о нападении на банк. Надо быстрее осудить бандитов, тем более, что двое из них в ваших руках.

– Пешки, – возразил офицер, – суд над ними может осложнить следствие.

– Уж не хотите ли вы сказать, что у вас под носом орудует целая банда, а вы ничего не делаете?

– Все, что входит в компетенцию управления, мы делаем, – жестко сказал полковник.

– Тогда посадите их на скамью подсудимых и дайте обкому спокойно работать. Дело на контроле самого «верха» и мне звонят каждый день.

– Нам спешить нельзя, – полковник сжал зубы, – мы не пожарная команда.

– Я в этом не уверен, – Моршанский поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, потом снова вернулся к столу.

– Извините, – в голосе секретаря звучало сожаление, – я погорячился, но и вы поймите меня. Я не знаю, что ответить столице, от меня требуют скорейшего суда.

Вернувшись в управление, полковник вызвал к себе следователя.

– Скажите, майор, вы видите пути выхода из этого «подвала»? Я имею в виду нападение на банк.

– Как это ни страшно звучит, – ответил офицер, – но теперь я уверен, что у нас в области действует серьезная подпольная организация. Нападение на банк, инкассаторы, расстрел приисковой машины – это все звенья одной цепи. Я понимаю это, но не могу положить вам на стол ни одного, сколь-нибудь серьезного следа. На мой взгляд, какой-то интеллигент организовал подпольную бандитскую сеть из глубоко законсперированных звенья. Работать против него сложно. При малейшем сигнале об опасности он, без сожаления, уничтожает целые ячейки своей организации. Это умный и серьезный противник, против которого придется вести длительную и кропотливую работу.

– Тогда сделаем так, – полковник протянул своему подчиненному документы о нападении на банк, которые до этого просматривал, – вы подготовьте их к суду. Бумаги и налетчиков передайте по инстанции, но обложите их так, чтобы мы знали кто, когда и что им принесет. Может быть, нам удасться нащупать их след. А сами, не спеша, продолжайте работать по этому делу, используя наши каналы.

– Я все понял.

– Держите меня в курсе дела, – полковник пожал руку следователю и кивнул ему, прощаясь.

ГЛАВА 10

Прапорщик Березняк дослуживал последние полгода своего пятилетнего договора и серьезно подумывал над тем, чтобы оставить армию. За пятнадцать лет, проведенных на границе, он порядком устал. Особенно трудно дались ему три года после демобилизации Зангирова. Муса уехал и не подавал о себе вестей. Вначале Березняк считал это необходимостью строгой конспирации, потом стал бояться, что его бросили одного. Его даже не устраивали систематические переводы денег на открытые им счета в Сочи и Сухуми. Теперь прапорщик больше всего боялся, что о его предательстве узнают его товарищи по службе. Дело дошло до того, что он несколько раз пытался застрелиться. Один раз пистолет из его рук вынула Оксана. После этого она целый месяц не оставляла его одного. Она даже ходила с ним в штаб, чем вызвала множество шуток. Только после того, как они доняли Березняка, он поклялся жене оставить саму мысль о самоубийстве. При этом он постоянно носил с собой заряженный пистолет и один патрон, для себя, в часовом карманчике брюк. Как-то раз, стирая его галифе, Оксана наткнулась на патрон. Она долго рассматривала его, потом подошла к мужу, обняла его и прошептала на ухо:

– Не кисни, скоро у нас будет девчонка.

Сейчас их Ланке уже полгода. Их детям не нужно будет думать о будущем. Березняк приготовил им все для хорошего старта – деньги, машину, особняк на берегу Черного моря.

Сегодня ночью прапорщика мучили кошмары. Вечером с почты принесли открытку от сержанта Яковенко, уехавшего домой в прошлом году. Юноша скучал по границе и часто писал в отряд. Рядом с подписью бывшего пограничника стояла волнистая закорючка. Это означало, что завтра через границу опять пойдет караван, который необходимо сопроводить.

При одной мысли о том, что ему снова надо идти на предательство, Березняка прошиб пот. Вечером, придя домой после службы, он долго сидел на высоком крыльце барака, курил и смотрел в высокое звездное небо. Странные мысли тревожили пограничника. Он думал о том, что когда жил бедно, собирая и откладывая каждую копейку, тогда и спал хорошо, и каждый праздник встречал с радостью, и каждой солдатской шутке смеялся от души. Сейчас у него было все, кроме душевного покоя. Покоя, который не принесли ему большие деньги. Так стоило ли менять нищету на страх и ненависть к самому себе?! Спрашивал себя Березняк и не мог ответить на этот вопрос. Он слышал мелодичный голос жены, что-то напевавший по-украински. До него доносился и яростный спор мальчишек, вечно препиравшихся в это время из-за того, кому из них держать Ланку на руках, когда мама будет купать сестренку. И жена, и дети жили нормальной человеческой жизнью, а он?..

В семнадцать часов прапорщик встретил знакомую вереницу верблюдов. Они уже были в пяти километрах от границы. Березняк, не обнаруживая себя, пропустил мимо караван и незаметно пошел вслед, держась в метрах семистах позади. Каждый раз, провожая от границы или к ней контрабандистов, прапорщик ломал голову над тем, почему ему необходимо быть рядом с ним. Тропа была выбрана так умело, что одна из ее петель проходила в двух километрах от крепости, но, тем не менее, была безопасна. Да и что можно было сделать для спасения людей и груза, если бы их обнаружили пограничники?!

«Вот бандит, – подумал с некоторым уважением о старике-контрабандисте Березняк, – его не перевоспитали даже десять лет лагерей.»

– Стой! – Послышался откуда-то боку зычный окрик.

В тишине пустыни он прозвучал, как разрыв гранаты. Березняк упал на песок и, не замечая его палящего зноя, пополз на вершину бархана. Караванщики уже положили верблюдов кольцом, внутри которого не было видно ни одного человека. Только время от времени между животными мелькала белая чалма проводника.

«Кто кричал?!»

Березняк осторожно поднес к глазам бинокль, осмотрел местность и чуть не вскрикнул. Между границей и караваном лежали старшина Белкин и рядовой Исмаилов.

«У Белкина сегодня день рождения, – вспомнил прапорщик. – Вот он и решил воспользоваться свободным временем, чтобы поучить молодого бойца, который должен его сменить, ориентироваться на местности. И, к моему несчастью, решил сделать это не на пологоне, а вблизи от крепости, а тут – мы.»

Березняк видел резко обозначившиеся скулы старшины и его прищуренные глаза и понял, что солдат скорее умрет, чем пропустит нарушителей к границе.

«Может, ради этого случая мне и платят деньги?»

Прапорщик отложил бинокль и подтянул к себе карабин. Белкин был хорошо виден, но едва Березняк поднес приклад к плечу, как старшина перекатился на новое место. Он поднял голову и что-то приказал Исмаилову. Тот вскочил и побежал к крепости. Прапорщик повел за ним ствол и выругался вслух.

– Осел, – он с силой ударил себя по лбу, – выстрел тут же поднимет крепость.

И, словно услышав его, старшина ударил очередью поверх верблюдов. В ответ загрохотали автоматы караванщиков.

Стрельба просветила Березняка. Он вдруг понял мысль далекого руководителя Организации. Прапорщика знает только старик-проводник, работающий на почте. Он же каким-то образом связан с Союзом и сопредельной стороной. Разорвать эту цепочку может только Березняк. Он опять приподнялся. Белкин стрелял короткими очередями, перекатываясь среди барханов «дымящихся» от пуль караванщиков. Проводник лежал посреди круга, очерченного лежащими животными. Похоже, его берегли, рассчитывая, прорваться. Прапорщик осторожно подвел ствол карабина под обрез чалмы, задержал дыхание и мягко утопил скусковой крючок. Отдачи он почти не почувствовал. Старик дернулся всем телом и замер. Белая чалма стала чернеть. На всякий случай он послал еще две пули в тело проводника. Потом поднял над барханом свою фуражку. В ответ ему махнул старшина. Огонь со стороны каравана прекратился. Прапорщик видел, как один из караванщиков подполз к проводнику, снял с него чалму и укрыл ею мертвеца. Со стороны отряда послышался стрекочущий звук.

«Наши идут на БРДМах», – почему-то облегченно подумал прапорщик.

Две бронемашины, с которых на ходу спрыгивали пограничники, медленно поползли в сторону Белкина. Стрельба стихла, и с земли поднялся командир отряда.

– Прекратите бессмысленное сопротивление, – прокричал он на русском, английском и фарси.

Автоматная очередь сбила с него фуражку. Грузный полковник резво скакнул в сторону и упал. Березняк показалось, что он ранен или убит, но командир махнул рукой, и прапорщик понял, что ошибся. Еще несколько раз офицер взывал к разуму нарушителей, но те продолжали стрелять. Тогда к каравану двинулись солдаты, но плотный огонь не дал им приблизиться к кольцу верблюдов. Прапорщик, в очередной раз перезаряжая карабин, увидел, что на башенках появились пограничники. Машины двинулись к нарушителям и ударили по ним из пулеметов. Караванщики запели что-то заунывное.

«Молятся, – понял Березняк, – эти не сдадутся.»

Броневики, не прекращая стрельбы, приблизились к каравану. Пулеметный смерч поднял облако пыли над кольцом людей и животных. Через несколько минут наступила тишина. Прапорщик пришел в себя внизу, среди своих. Все громко говорили, каждый – о своем. Белкин рассказывал, что после того, как он отослал молодого бойца подальше от стрельбы, они с прапорщиком с двух сторон взялись за нарушителей.

– Им ни вперед, ни назад ходу нет.

– Молодцы, – полковник пожал им руки, – представляю вас к награде.

– А что они такие заморенные? – Услышал Березняк и почувствовал, что напряжение боя оставило его. Он оглянулся и увидел, что солдаты собрались вокруг убитых нарушителей. Семеро страшно худых мужчин, одетых в настоящие лохмотья и старик-проводник лежали в одном ряду. У троих на груди были подсумки с магазинами.

– Наверное наркоманы, – предположил замполит, – они знали не больше своих верблюдов. Вот наш почтарь, тот, похоже, мог нам порассказать много интересного, – офицер с сожалением покачал головой, – но он мертвее мертвого.

Командир высыпал на песок содержимое одного из хурджунов. – Посмотрим, что они несли через границу.

Из коробок посыпались золотые обручальные кольца и серебряные ложки.

– Тут можно жениться на целой дивизии баб, – он ткнул сопогом в соседних мешок.

– Зачем за границей наше золото и серебро? – Спросил кто-то из солдат.

– Выясним, а сейчас соберите убитых и груз. Внимательно осмотрите животных, – полковник нахмурился, – может у них в желудках что-нибудь спрятано…

Через неделю Березняку позвонил Зангиров.

– Ты жив? – Удивился прапорщик.

– Конечно, – рассмеялся Муса, – вот собираюсь с женой на Черное море, хотел у тебя погостить. Я слышал, что твою жена с ребятишками, обычно там отдыхают от вашей жары?

– Да, – прапорщик почувствовал волнение.

– Ты скоро демобилизуешься?

– Меньше полгода осталось.

– И сразу туда, к семье?

– Конечно.

– Тогда и встретимся, я приеду и позвоню тебе или заранее дам телеграмму.

Только когда Муса положил трубку, Березняк понял, что ему разрешено демобилизоваться и облегченно вздохнул. Он не знал, что решение отпустить его на покой и закрыть этот мост через границу Леонид Федорович принял после долгих колебаний.

«Старею, – остыв от спора с Беспаловым, подумал Чабанов, – теряю гибкость и становлюсь жадным. И чего держаться за этот контрабандный путь – нынешняя перестройка дает возможность почти открыто гнать за рубеж все, что угодно.

ГЛАВА 11

По тому, как тяжело муж поднимался по лестнице, Анна Викторовна поняла, что он очень устал. Она заранее открыла дверь и, улыбаясь, смотрела, как Леонид Федорович преодолевает последние ступени.

– Ленечка, – она прижалась к нему и, сняв с него шляпу, погладила его серебристые от седины, но по-прежнему густые волосы, – устал, милый?

– Что ты, Аннушка, – Чабанов улыбнулся жене и отстранил ее, собравшуюся снимать с него плащ, – я сам. У меня был трудный день вот и зашаркал подошвами. А ты, небось, невесть что подумала?

– Нисколечко, просто захотела встретить тебя у порога.

Он снял плащ, туфли и прошел в комнату.

– Может нам действительно пора сменить третий этаж на особнячок где-нибудь в тихом пригороде?

– Как хочешь, но я тут привыкла. Здесь наша Галка выросла, внучки начали бегать, соседи все знакомые. Выйдешь, иной раз, посидишь с ними, все легче на душе. Когда работала, об этом не думала, а сейчас… – Она замолчала и пригладила рукой волосы.

Леонид Федорович вдруг увидел, что ее по-прежнему узкая кисть обтянута прозрачной кожей, провисшей на тыльной стороне ладони. Чабанов, чтобы скрыть страх перед неожиданно увиденной старостью жены, склонил голову, прижал ее руку к губам.

– Я очень люблю тебя, Аннушка.

– И я тебя, Леня.

Они немного постояли, прижавшись друг к другу.

– Ну, – она осторожно отстранилась от него, – садись к столу, буду тебя кормить.

Леонид Федорович сидел в кресле и смотрел на жену. Она легко, по-девичьи, бегала из кухни в комнату и обратно. А когда поворачивалась спиной, и не было видно морщин на шее и лице, то вовсе походила на молоденькую Аннушку, ради которой, когда-то, Чабанов был готов забраться на луну.

– Давай, выпьем чего-нибудь, – она застенчиво улыбнулась. Леонид Федорович вспомнил, что она до сих пор не разбирается в спиртном и почти не пьет.

– Крепкого или слабого?

– Сам выбирай.

Он открыл бар, достал бутылку армянского коньяка и лимон. Она принесла маленькие золотые рюмочки. Они были выполнены в виде небольших шариков и очень нравились Чабанову. Потом жена включила магнитофон и негромкая, нежная музыка заполнила комнату. На ее волнах от Леонида Федоровича уплыли прожитые годы. Он видел перед собой сверкающие глаза Аннушки и ничего не слышал. Он даже забыл о том, что сегодня весь день ломал голову над тем, как бы удобнее рассадить своих людей в Кремле, чтобы они смогли пересидать распад КПСС и удержаться в верхах новой власти. Трудность была в том, что ни сам Чабанов, ни его аналитики – не могли уверенно сказать – удержиться ли в руководстве партии Горбачев и кто придет ему на смену, если он проиграет?..

– Леня, – он вдруг почувствовал ее руку на своей щеке, – к нам звонят. Это, конечно, к тебе.

Он встал и с твердым намерением выгнать любых посетителей открыл дверь. На лестничной клетке стояли Шляфман, Беспалов и Коробков. Последнее так поразило Чабанова, что он не мог ни пошевелиться, ни произнести ни слова. Дело в том, что первые двое встречались и знали о своем месте в Организации, а о Коробкове в ней знал только он сам.

– В чем дело?– Наконец проговорил он и тут же понял всю глупость своего вопроса.

Беспалов усмехнулся и шагнул через порог. Только тут Чабанов окончательно пришел в себя.

– Прошу.

Он пропустил их в прихожую и, стиснув зубы, молча смотрел, как ночные посетители снимают плащи.

– Сюда, – Чабанов провел их в кабинет.

Жена, прекрасно чувствовавшая настроение мужа, даже не вышла из гостиной.

Сели. Несколько секунд длилось тягостное молчание. Чабанов сображал как о Коробкове могли узнать его ближайшие помощники по, как он говорил, горячим делам. А гости, похоже, не знали с чего начать разговор.

– Не ломайте голову, – вздохнув, произнес Беспалов, – это я вычислил Александра Гурьевича. Дело не сложное, если знаешь вашу приверженность к толковым людям. Сегодня в крае нет экономиста сильнее Коробкова. Остальное было делом техники и человеческой психологии. – Он опять усмехнулся, – а я когда-то был неплохим сыщиком.

– Ладно, оставим это, – поднял руку Чабанов, – в конце концов, мой «мозговой центр» может себе позволить роскошь один раз собраться в моей квартире. Но давайте о деле, что привело вас ко мне?

Шляфман, по-мальчишески шмыгнув носом, проговорил:

– То, за что вы всех нас, каждого в свое время, привлекли в Организацию – трезвый расчет и ум. Сначала мы с Константином Васильевичем пришли к выводу, что пора кончать нашу подпольную деятельность. Потом к такому же решению пришел и Александр Гурьевич. Знаете, как это ни банально звучит, но сколько веревочке не виться, а конец будет. Кроме того, нынешние перемены вселяют в нас уверенность, что теперь можно жить и по-другому.

– И что же? – Усмехнулся Чабанов.

Он ни на секунду не допускал мысли, что эти смелые и решительные люди, не испугавшиеся вступить в поединок со всей советской милицией и комитетом государственной безопасности, теперь, когда все это уходило в прошлое, решили порвать со своим детищем – Организацией. Единственное, что могли их привести в его дом – это нехватка информации. Она способна породить не только страх и неуверенность, но и ненужные иллюзии. Они не видят, что на смену коммунистическому монстру уже пришел дикий запад. В русском варианте, как это представлял себе Чабанов, это был кровавый молох, способный погрузить страну в пучину новой революции. Похоже, они этого не знали или не хотели знать. Он собрался было сказать об этом, но Коробков достал из кармана блокнот.

– Я тут прикинул.

«Никак не может отвыкнуть от записей, – разозлился Чабанов, – сколько я ему об этом говорил!»

Экономист лизнул палец и стал быстро шелестеть узкими листочками.

– У каждого из нас, – Александр Гурьевич взглянул поверх очков на Чабанова, – миллионов по десять – пятнадцать долларов есть. Этого хватит не только детям, но и внукам.

– О чем вы говорите? – От удивления Чабанов забыл то, о чем хотел говорить с ними. – Во всем крае, да что там говорит, во всей этой разваливающейся стране нет силы, способной остановить нас или хоть в чем-то помешать. Наша служба безопасности может свернуть голову не только любому врагу или посеять хаос, но и, если понадобится, захватить власть… – Он махнул рукой и заставил себя замолчать, перевел дыхание и снова начал:

– Мы вышли на Кремль, – он стянул с шеи галстук. – Может быть, вас смутили последние потери? Чушь. Идет нормальный процесс отторжения омертвевшей ткани. Строго законсперированные звенья, без прямых связей, сделали Организацию бессмертной. Что вас – ЭЛИТУ, о которой знаю только я, могло напугать?!

– Вы нас не поняли, – Беспалов достал сигарету, но, вспомнив, что никто, кроме него не курит, сунул ее назад в пачку, – мы не видим смысла. Деньги? Они у нас есть. Власть? Она нам не нужна. В конце концов, поймите нас, мы просто-напросто устали, хотим спокойно и без всякого страха пользоваться всеми земными благами. На тот свет ничего не захватишь.

– Так живите, теперь можно, черт побери, кто вам мешает?!

Он их не понимал и от этого еще сильнее злился.

– Когда вы привлекали нас в Организацию, – Шляфман встал и прошелся по комнате, – то говорили, что в любой момент мы можем выйти из нее. К этой мысли мы пришли не сразу, но отступать не намерены. Мы хотим выехать за границу и там, вдали от этого бедлама, спокойно и безбедно жить. Все это можно было сделать незаметно, но Константин Васильевич уговорил нас прийти к вам, чтобы все объяснить…

Эмиль Абрамович снова сел и, глядя своими бездонными глазами прямо в глаза Чабанова завершил фразу:

– В конце концов мы честные люди и вы сделали для нас очень много.

– Вы, вы, – Чабанов рванул ворот рубахи, – хотите все развалить, хотите оставить меня одного?!

– Леонид Федорович, – Коробков положил руку на его колено, – вы, умница, должны все понять – мы устали от двойной жизни. Создайте новый «мозговой центр», оставьте вместо себя кого-нибудь, поезжайте в Штаты или Францию, ведь там у нас есть свои предприятия…

Чабанов коротко хохотнул. Этот смех походил на лай или рыдание.

– О чем вы говорите? Я что создал Организацию, чтобы собрать деньги на дачу и пенсию? Неужели я похож на выжившего из ума маразматика? Я хотел создать государство в государстве. Оглянитесь, в каком мире мы живем, на кого вы хотите оставить нашу Россию?

Шляфман скривился и дурашливо хлопнул в ладоши.

– Вот это да-а. Дураков и подонков из полумертвого советского госппарата вы хотите заменить на преступников и бандитов? Не верю!.. Любовь к родине?!.. Тогда вам нужно создать партию и стать генсеком или президентом. Ведь нынешний – добивает экономику страны и ведет ее то ли к гражданской войне, то ли к пугачевщине. Остановить это не сможет никто, а тем более наша Организация. Так что вас держит? Ведь не хотите же вы окунуться во весь этот ужас катящейся в бездну страны?!

Леонид Федорович уперся взглядом в Шляфмана, потом перевел глаза на Беспалова и Коробкова. Они на него не смотрели. Чабанов осторожно застегнул пуговицы на рубашке, надел, поправил галстук и, отойдя к креслу, сел и вцепился пальцами в колени. Несколько секунд он молчал, уставясь взглядом в крышку стола. Казалось, что он чего-то ждет. Никто не проронил ни слова. Тогда Чабанов встал и осторожно отодвинул кресло.

– Я не хочу никого неволить. Если вы все серьезно обдумали, то уходите.

Они встали почти одновременно, молча поклонились и вышли. Леонид Федорович стоял около стола и прислушивался к тому, что происходит в передней. Он мысленно молил их вернуться, но хлопнула дверь и все стихло.

– Двадцать лет, двадцать лет я по крохам, риская каждый день головой, собирал Организацию и не позволю в одно мгновенье все развалить.

Он с такой силой ударил кулаком по столу, что с него упала и разбилась лампа. В дверях кабинета появилась жена, но, взглянув на его лицо, она не решилась входить. Чабанов рывком подтянул телефон.

– Сережа? Слушай меня внимательно, – Леонид Федорович не заметил, что почти рядом с ним стоит жена, – Беспалов, Шляфман, Коробков, – он продиктовал адреса.

– Я думаю, что они сейчас или в ближайшие дни должны уехать. Это наши враги… Опасные враги… Нет, не в городе… Да, да и чтобы памяти не осталось. Пошли лучших людей. Звони в любое время прямо домой… Да, они уже сейчас могут ехать в аэропорт или на вокзал, к тому же, у каждого из них есть машина… Ты правильно понял, и все дороги. Все.

Чабанов с грохотом уронил трубку на рычаги. Она сорвалась и упала на стол. Тогда он осторожно взял ее обеими руками и медленно водрузил на место. Только сейчас Леонид Федорович заметил, что у него сильно трясутся руки. Чабанов сел к столу и, подперев ладонью подбородок, уставился в темноту окна. Сзади послышался осторожный вздох. Он вздрогнул и резко повернулся. На пороге кабинета стояла жена.

– Что случилось, Леня, кто это был?

Он открыл рот, но из горла раздался лишь едва слышный хрип.

– Леня?! – Она вскрикнула, но не тронулась с места, почему-то не решаясь войти в комнату.

Он с силой кашлянул, но звуки по-прежнему не проходили сквозь горло.

– Мы хотели с тобой поужинать, – сказала жена, со страхом глядя в непривычно бледное и отрешенное лицо мужа, – будем?

Леонид Федорович, не замечая ее протянутой руки, поднялся и пошел в гостиную. За столом он долго смотрел в рюмочку, потом попросил принести бокал. Он налил его до краев и медленно выцедил до дна.

– Так кто это был?

– Так, прохожие…

Через день на фабрику позвонил Боляско:

– Валентина Петровна, – закричал он истошным голосом, – срочно вылетайте. Баба Миля померла, а соседский Сашка спьяну решил ей крест своими руками поставить и тоже преставился.

Леонид Федорович молча положил трубку. Посидел, потом пошел в комнату отдыха, снял пиджак и сунул голову под струю холодной воды. Он не первый раз приказывал убивать людей, но сейчас ему казалось, что он сам отрубил себе руку. Мир вдруг опустел и все, что долгие годы делал Чабанов сейчас ему показалось никчемным и мелким.

Вода стекала за воротник, но он, не замечая этого, вернулся в кабинет, вынул бутылку коньяка, налил полный стакан и выпил. Он не почувствовал вкуса напитка и какое-то время недоуменно смотрел на бутылку, потом допил остальное.

Первый раз за всю жизнь в его голове было пусто, а в глазах темно. В этой темноте что-то мелькнуло и он увидел перед собой секретаршу. Она сочувственно смотрела на него. Только тут Чабанов почувствовал, что на нем мокрая рубашка и увидел стоящую на рабочем столе бутылку из-под коньяка.

– Вам плохо, принести лекарство или вызвать врача?

– Спасибо, нет.

– Вам звонит губернатор, возьмете трубку?

– Да.

Леонид Федорович почти не слышал что ему говорит Моршанский.

– Петя, – он прервал скороговорку главы администрации, – давай все бросим и поедем куда-нибудь на природу.

– Что с тобой? Сейчас только одиннадцать, у меня кабинет полон людей.

– Петя, гони их к чертовой матери.

Моршанский что-то буркнул и положил трубку. Когда через десять минут, Чабанов приехал к зданию администрации, губернатор встретил его на ступенях. Он коротко взглянул в лицо Леонида Федоровича и молча сел в его машину.

Весь день они молча пили. Моршанский несколько раз порывался пригласить девочек, чтобы скрасить их невеселое застолье, но Чабанов коротко бросал : «нет» и губернатор безропотно отставлял телефон. Так и не опьянев, Леонид Федорович во втором часу ночи вернулся домой. Только открывая дверь, он вспомнил, что впервые за все время супружества, не предупредил жену о своем позднем возвращении. Она спала в кресле у накрытого стола.

– Лапушка моя, – он опустился перед ней на колени, – только ты меня никогда не предашь. Господи, если бы я верил в бога, то попросил бы его, чтобы он дал нам возможность умереть в один час. – Он сам не заметил, что по его лицу текут слезы.

Она, не открывая глаз, обняла его и прижала к себе.

– Успокойся, все будет хорошо…

Утром, когда Леонид Федорович уже стоял у порога, зазвонил телефон.

– Леня, – подняла трубку жена, – Москва.

– Доброе утро, Леонид Федорович, – Чабанов узнал уверенный голос Беспалова, – а, может быть, у вас оно не доброе?

– Я рад вас слышать, Константин Васильевич. Утро у нас на все сто. Каким ветром вас занесло в столицу?

– От вас прячусь. – Чабанов, чувствуя неожиданно подступившее волнение, удивился мальчишескому сарказму, прозвучавшему в голосе своего бывшего помощника, но решил играть до последнего.

– То есть?

– Бросьте, со мной не ломайте комедию. Я хорошо знаю вас. Контрольные телеграммы, которыми мы должны были обменяться с Коробковым и Шляфманом перед отъездом за кардон, не пришли. А сегодня в Петровском пассаже я высветил парня из нашего города и почти уверен, что он водит меня. Что же вы, Леонид Федорович, совсем из ума выжили?

– Я?!

– Мы же договорились, – не слушал Беспалов, – что после нашего разговора не знаем друг друга. Вы же не глупый человек и прекрасно понимаете, что нам самим наодо скрывать свое участие в ваше «благотворительной» Организации. Что же заставило вас пустить за нами мальчиков из службы безопасности?! Поясните, может, пойму. Ведь не могли же вы, серьезный человек, превратиться в ревнивую жену. В другом случае подобная реакция теряет всякий смысл. Почему? Я слушаю вас?

– Костя, – Чабанов впервые назвал Беспалова по имени, – возвращайся, мы ведь друзья, я все забуду, ты будешь жить…

– Значит они убиты, и я прав. Вы горько пожалеете об этом, – в голосе Беспалова зазвучал металл, и трубка со стуком упала на рычаги аппарата.

– Предатель, ты свою пулю получишь, – проговорил вслух Чабанов, не заметив, что этими словами поверг жену, стоявшую рядом, в ужас. Он взял из ее рук плащ и вышел из дома.

Весь день Чабанова преследовали дурные предчувствия. Он даже уничтожил все бумаги, хоть каким-то образом касающиеся Организации. Потом долго мотался по городу и, оглядываясь, развез всю свою страховую наличность по надежным старикам и старухам. После обеда Леонид Федорович заехал на дачу и взял из сейфа свой пистолет. Уже в машине, возвращаясь домой, он понял всю бессмысленность этого поступка, достал оружие, хотел его выбросить, но не решился расстаться с красивой вещицей.

Жена встретила его у порога. Он привычно прижался к ее щеке и удивленно отстранился – лицо жены было покрыто гримом.

– Аннушка, что это?

– Галка приходила, вот и разрисовала. Я хотела стереть, а потом решила посоветоваться с тобой.

Он внимательно осмотрел лицо жены и досадливо передернул плечами.

– Странная ты, незнакомая, а так… Если тебе нравится, то я не против макияжа.

Она усмехнулась и пошла в ванную комнату. Когда Чабанов услышал плеск воды и понял, что жена смывает грим, ему стало стыдно.

«Совсем голову потерял, – подумал он. – Аннушку зря обидел. Что он может сделать? Даже если что-то скажет – без свидетелей и документов кто ему поверит? Много лет назад пытался покончить жизнь самоубийством, значит душевнобольной. Врачи всегда это подтвердят… »

Леонид Федорович подошел к бару, налил и выпил коньяка.

– Что же ты на голодный желудок? – Розовое от холодной воды лицо жены светилось доброй улыбкой.

– А, – он махнул рукой, – день сегодня какой-то взбалмошный. Я вообще собираюсь бросить пить. Бегать с тобой будем, зарядкой заниматься. Поселимся где-нибудь на берегу теплого моря – ты и я и никого больше…

– Что это ты, Леня? Рано тебе о пенсии думать. Ты без дела и людей не сможешь, измаешься только.

Зазвенел телефон. Чабанов рывком снял трубку.

– Леонид Федорович, – в голосе Боляско было что-то такое, что заставило Чабанова насторожиться. – Мы за ним двое суток мотались. Вы же приказали, чтобы все было тихо, а случая все не было. Мне даже казалось, что он шкурой нас чувствует и специально не бывает в безлюдных местах. А сейчас он отвез жену и детей к родственникам на Кутузовский и, – было слышно, что Боляско сглотнул слюну, – пошел на Петровку.

– Куда?

– В Московский уголовный розыск.

– Ты,..ты,..-Чабанов вдруг почувствовал тяжесть в груди, сердце замерло и снова двинулсоь, – осел, он же всю Организацию завалит. Надо было стрелять в него. Стрелять, ты слышишь?! – Сам того не замечая, Леонид Федорович кричал. – Нельзя было давать ему гулять по Москве…

– Там было полно милиции, – Боляско говорил медленно, словно заново все переживая, – они закончили рабочий день и шли целым косяком. Не могли же мы бить его прямо в толпе.

– Могли! В черта превратись, в ужа, любые деньги выложи, ничего и никого не жалей, но чтобы сегодня же он был убит. Понял?

– Да.

Чабанов положил трубку. В ушах звенело, в глазах появились темные круги.

– Леня, – он с трудом услышал то, что говорит жена, – я тебя не понимаю. Уже несколько дней ты говоришь об убийстве, это что – дурная шутка?

– Какая шутка?! – Он вскочил со стула, на котором сидел. – Одна сволочь, которую я когда-то спас от смерти и позора, готова пустить псу под хвост мой двадцатилетний труд. Его надо было убить здесь, когда он решил возразить мне, здесь!

Она отшатнулась:

– Убить человека?!

– Он не человек, он – предатель.

– А при чем здесь ты?

– Я доверял ему, ты даже не представляешь, как я ему доверял. Он был мне ближе брата. – Тяжело ступая, он прошел к окну. Лицо Чабанова было пунцово-красным, голос дрожал.

– Надо было сказать Сергею, чтобы они бросили пару гранат в бюро пропусков. Там, под шумок, чем черт не шутит, может, достали бы этого гада. – Леонид Федорович говорил скороговоркой, словно размышляя вслух. Он не видел, что от его слов у жены стали дрожать губы, а на глаза навернулись слезы.

– Леня, какие гранаты, – она протянула к нему дрожащую руку, – ты, ты, что бандит?

Он не оглянулся:

– А где ты видишь честных людей, – его голос походил на бред. Он сглатывал окончания слов и невнятно что-то пришептывал, – укажи мне хоть одного?

Ее руки сжались в кулаки. Анна Викторовна ударили ими в стену:

– Но не ты! Я всегда поклонялась тебе. Ты мог стать министром…

– Раньше они не пускали туда чужаков, а сейчас я и сам не хочу.

– А стал бандитом, – казалось она не слышит его. – Как я посмотрю в глаза дочери, что отвечу внукам? Что ты наделал, Леня? И я.. Лучше бы я умерла.

– О чем ты говоришь, ты – взрослая женщина? Оглянись, посмотри во что превратился наш мир. Это не люди, это куча шакалов и крыс, пожирающих свой народ. – Он ударил невидимого врага. – Только сегодня я сильнее их всех. Я решаю кто из них в какое кресло взгромоздится, я – а не они.

– Ты сошел с ума. Ты умный и сильный человек стал супостатом и тем хвастаешь и перед кем? Передо мной? Неужели ты решил, что и я крыса и смогу жить с бандитом?

– Аня?!

– Эх, Леня-а-а. – Жена смотрела ему в глаза. В ее взгляде были презрение и жалость. Жалость, которой он не мог терпеть. Он, сильный человек, не нуждался в жалости. – Ты бы посмотрел на себя в зеркало – тень, а не Чабанов. В тебе поселился страх. Пьешь, кричишь по ночам.

– Я ничего и никого не боюсь.

В ее глазах появилось что-то такое, что заставило его опустить свои.

– Знаешь что, – она повернулась к нему спиной, – пойдем к людям. Расскажи им все, повинись. Люди тебя поймут.

– Люди? – Он коротко хохотнул.

Жена знала, что это признак слепой ярости, которую погасить могла только она, но даже не оглянулась. Ей казалось, что только твердость может сейчас спасти его.

Чабанов скрипнул зубами, но не сдвинулся с места.

– Тогда я сама расскажу все.

– Что? – Он задыхался и с трудом произносил слова, – что ты знаешь, да и кто тебе поверит? Куда бы ты ни пошла – везде мои люди.

– Тогда я уйду из этого дома.

– Остановись! – Чабанов впервые за всю их многолетнюю совместную жизнь схватил жену за плечо и резким движением повернул к себе. – Ты не оставишь меня, я люблю тебя.

– Ты?

В ее глазах было столько презрения и брезгливости, что Чабанов, уже не владея собой, выхватил пистолет и выстрелил в них. Теплые капли упали на его руки и лицо. Он закричал от ужаса и бессилия…

ГЛАВА 12

Чабанов пришел в себя от того, что кто-то несколько раз позвал его по имени и отчеству. Леонид Федорович поднял голову и увидел, что бабина автоответчика крутится, а из телефона доносится знакомый голос:

– Леонид Федорович, вы меня должны помнить еще по обкому. Вас беспокоит генерал-майор Завалишин из МУРа…

Чабанов протянул руку, чтобы включить обратную связь, и увидел, что в ней зажат пистолет. Он положил оружие на тумбочку и нажал кнопку.

– Я слушаю вас, Юрий Афанасьевич, – он сам удивился бесцветности своего голоса, – и хорошо помню.

– Тут к нам пришел, – Завалишин помолчал, – странный человек. Он из нашего города… Он говорит такие вещи… Я хотел бы поговорить с вами.

– Только со мной или?..

– С вами и с глазу на глаз.

– Где?

– У меня на даче. Это ближнее подмосковье, запишите адрес.

Чабанов открыл блокнот и вздрогнул – его пальцы оставили на белой бумаге кровавые следы. Он снял со стены рушник, много лет назад вышитый женой к его дню рождения и вытер им руки.

– Записал. Когда?

– Завтра от двух до трех часов дня, вас устроит?

– Договорились.

Леонид Федорович опустил трубку на рычаги и вдруг понял, что состоит из двух человек. Один воет от ужаса и готов разбить собственную голову об стенку. Другой холоден и рассудительно спокоен. Первый – хочет кинуться к телу любимой женщины, и пустить себе пулю в лоб, чтобы хоть на небесах догнать ее и покаяться. Второй – старательно не замечает тела, лежащего на ковре и, обойдя его, направился в ванную комнату, чтобы помыться перед дорогой. Только здесь, под горячими струями воды, эти два человека слились воедино. Чабанов зарыдал и принялся бить кулаком в стену, даже не замечая того, что после первого же удара кровь потекла из разбитых пальцев и стекает в ванну, смешиваясь с водой. Он пришел в себя не от боли, а от того, что увидел себя, стоящим в окровавленной воде. Леонид Федорович открыл пробку и слил покрасневшую жидкость. Потом шагнул на коврик, старательно вытерся и, аккуратно обработав ссадины и порезы, принялся медленно бинтовать израненную руку.

Из ванны вышел уже другой Чабанов. От первого – у него осталась непроходящая тупая боль в груди, а от второго – жесткий, холодный взгляд человека, пережившего свою смерть. В прихожей он аккуратно перевязал галстук, тщательно обтер и переложил во внутренний карман пиджака свой пистолет и, взяв в руку небольшой чемодан, вышел из дома.

Уже из самолета он позвонил и приказал убрать его квартиру.

– И оформите это как-нибудь поприличней.

Чабанов сидел в кресле переднего салона и совершенно не думал о предстоящей встрече. Он размышлял о том, что слишком медленно и осторожно продвигает своих людей в Кремль. Время требовало другого – решительности и беспринципности. Все, что нельзя купить, нужно было захватить, не считаясь ни с чем.

– Хватит работать в белых перчатках, – проговорил Леонид Федорович вслух, не замечая склонившейся к нему стюардессы.

– Извините, – певучий женский голос заставил его вздрогнуть, – что вы сказали?

Долю секунды он смотрел на нее, не понимая где находится. Потом улыбнулся:

– Вы – прелесть.

Она чуть смутилась:

– Я разбудила вас?

– Нет, нет.

– Будете кушать.

– И пить.

Она искоса взглянула на его соседа:

– У нас только лимонад и минеральная вода.

– Тогда на ваше усмотрение.

Он посмотрел ей вслед и вдруг страстно захотел увидеть напротив себя полыхающие страстью женские глаза здесь, в самолете, на высоте пяти тысяч метров. По тому как стюардесса ставила стройную ногу на шпильку каблука и чуть-чуть покачивала бедрами, он понял, что девушка чувствует его взгляд, а, может быть, и его желание. Интересно, есть ли на самолете укромные уголки?..Чабанов усмехнулся своему мальчишеству, но продолжал наблюдать за бортпроводницей. Она подошла к занавеси, отделяющей салон, протянула руку, но прежде чем шагнуть вперед, оглянулась и посмотрела на него. В ее глазах что-то сверкнуло, и Леонид Федорович поднялся из кресла. Он в три шага преодолел проход. Острый носок женской туфли виднелся из-за тяжелой серой портьеры. Чабанов шагнул за занавеску. Девушка повернулась к нему. Ему показалось, что она хочет что-то сказать, но он одним движением поднял ее юбку и усадил девушку на узкую полку, заставленную бутылками с минеральной водой. Его твердые пальцы скользнули по черному нейлону ее чулок и замерли на прохладных полосках кожи там, где ее бедра были едва прикрыты лоскутами узеньких трусиков. На него пахнуло тонким ароматом французских духов и огромные голубые глаза девушки слились с небом, заглядывающим в иллюминатор.

Это было как обвал, как стремительно налетевший смерч. Ему хотелось кричать и плакать одновременно. Он дышал полной грудью и задыхался. Он пил сок ее губ и не мог их найти. Потом что-то взорвалось в его груди, в глазах сверкнули молнии, и Чабанов увидел себя стоящим в крохотном закутке, отгороженном от остального самолета тонкими шторами. Стюардесса сидела перед ним на корточках и влажной салфеткой чистила его брюки. Потом она встала и молча оправила его рубашку. Длинные пальцы с серебристыми ноготками пробежали по груди и едва коснулись его щеки.

– Вы – прелесть, – выдохнула она.

Он шагнул в проход и наткнулся на десятки глаз, горевших любопытством. Чабанов усмехнулся и медленно прошел к своему креслу. Через несколько минут стюардесса привезла ему еду и подала кофе в большой чашке. Он поднес ее ко рту и почувствовал аромат любимого армянского коньяка. Леонид Федорович хорошо поел, выцедил коньяк и, откинувшись на спинку кресла, мгновенно заснул. Он открыл глаза уже тогда, когда самолет подруливал к зданию аэропорта.

На пороге VIP зала его едва не сбил с ног здоровенный детина в грязном плаще и нелепой кепке. Чабанов повернулся, чтобы сказать что-нибудь резкое и увидел заросшее многодневной щетиной лицо Боляско.

– Извини, мужик, – прохрипел тот и направился в сторону буфета.

Чуть повременив, в ту же сторону зашагал и Леонид Федорович.

– Откуда? – спросил он, когда Сергей встал за ним в очередь.

– Вы давно не ходите без охраны, – виновато пробормотал Боляско, – время сейчас не то.

– А в самолете? – Он почему-то вспомнил искорки, сверкавшие в глазах стюардессы.

Сергей шмыгнул носом, но промолчал.

– Что тут? – Леонид Федорович подумал, что первый раз рад тому, что кто-то прочел его мысли.

– Яд уже передан во внутреннюю тюрьму. Он получит его на ужин, после смены охраны.

– Хорошо. Возьми людей и незаметно обложи дачу, – Чабанов назвал адрес, – я буду там около часу. Только помни – там везде…

Боляско хмыкнул, и Чабанов понял бессмысленность этих слов.

– Вам нужна машина?

Он хотел ехать на такси, но сейчас подумал, что чем представительнее будет выглядеть его приезд к Завалишину, тем быстрее они договорятся.

– Да и что-нибудь посолидней.

Через тридцать минут он сидел на кожаном сидении тяжелого «Роллс-Ройса» и с удовольствием слушал ровный рокот мощного мотора. Мимо проносились зеленые перелески с проплешинами распаханной земли. Воздух был немного влажен и пах чем-то неуловиммым, но будоражившим кровь.Чабанов дышал полной грудью и радостная возбужденность охватила его. Ему захотелось почувствовать ногами холодную колкую траву, размять в пальцах влажный ком земли и полежать на пригорке, глядя в высокое голубое небо с медленно плывущими облаками. Леонид Федорович нажал кнопку и опустил стекло, отделяющее салон от водителя:

– Сверни на какую-нибудь поляну, – сказал Чабанов, – хочу по траве походить.

Водитель поднял глаза к зеркальцу и согласно кивнул головой. Сидящий рядом с ним широкоплечий парень окинул взглядом дорогу, посмотрел по сторонам и расстегнул ремень безопасности.

Машина притормозила около съезда на проселок и минут через пять въехала под сень деревьев.

– Пойдет, – кивнул Чабанов, и водитель остановил «Роллс-Ройс» под раскидистой березой. Парень на несколько мгновений опередил Леонида Федоровича и, прежде чем тот вышел из машины, заслонив собой дверцу, огляделся. Чабанов хмыкнул – он привык ездить в одиночестве и никогда не задумывался над собственной безопасностью, но, как оказалось, о ней думал Боляско.

«Интересно, эта стюардесса, – снимая туфли и носки, подумал он, – тоже из Сережиной гвардии?»

Прохладная трава приятно щекотала его ноги. Ласковый ветер перешептывался с березовыми листьями. Где-то среди деревьев пели невидимые птицы. Поляна была такой, о которой он только что мечтал. Он увидел небольшой пригорок с отметиной давнего костра, почти скрывшегося под молодой травой и направился к нему. Едва Леонид Федорович скинул пиджак, как водитель, коротко взглянув на него, раскинул одеяло:

– Здесь будет хорошо?

– Да.

– Хотите перекусить?

– Нет, спасибо.

Он лег на спину. Теперь он видел только небо. Оно было таким высоким, что у него чуть-чуть закружилась голова. Леонид Федорович закрыл глаза и куда-то провалился. Это не было сном, как не было и обмороком. Может быть, так дети путешествуют во времени, потому что, когда он открыл глаза, то услышал, что его зовет мать.

– Леня, – ее голос был полон любви и волнения, – где ты, сыночек?

Он вскочил, чтобы кинуться ей навстречу и укрыться в ее добрых и сильных руках.

– Мама!..

В нескольких шагах от него стоял, прижавшись к стволу высокой ели, его охранник. Чабанов увидел в руках парня короткий автомат и пришел в себя.

– Что?!

Юноша улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Сколько время? – Спросил Леонид Федорович только для того, чтобы услышать голос молодго человека.

– Четверть двенадцатого.

– Едем.

Он пошел к машине и услышал за спиной щелчок. Чабанов оглянулся и увидел, что вместо автомата молодой человек держит в руках небольшой дипломат.

Въезд в дачный поселок перегораживали металлические ворота. Водитель притормозил и из будки вышел милиционер:

– Вы к кому? – Спросил сержант, цепким взглядом, окидывая машину.

– Меня ждет генерал Завалишин, – Чабанов опустил стекло.

Милиционер кивнул и вернулся к будке. Леонид Федорович увидел, что он поднял трубку телефона и что-то сказал, глядя на их машину. Потом он положил трубку и вышел к ним.

– Генерал просит вас немного пройтись до его дачи, – в голосе милиционера теперь звучало некоторое уважение, – машину можно оставить на нашей стоянке. Там есть беседка, в которой ваши ребята могут покурить. Он сказал, что ждет вас одного.

Чабанов усмехнулся и согласно кивнул. Они вслед за сержантом проехали ворота и, повернув, заехали на асфальт огороженной площадки.

– Его дача третья по правой стороне, – показал милиционер. Леонид Федорович посмотрел в сторону, указанную сержантом и увидел высокий терем, сложенный из свежих бревен.и увенчанный островерхой крышей.

– Юрий Афанасьевич только-только въехал, – пояснил милиционер, – почти год строил свой домик.

Чабанов кивнул и, взяв в руки свой чемоданчик, пошел по тратуару в сторону дачи Завалишина. Он хорошо помнил этого остролицего подполковника, который когда-то сменил Бегмана на посту начальника областного управления внутренних дел. С его приходом повысились показатели раскрываемости преступлений и в областной печати появились статьи на воспитательные темы, подписанные Завалишиным. Чабанов вспомнил, что однажды первый секретарь обкома даже хвалил подполковника за какую-то идею, высказанную на страницах печати и говорил о необходимости внедрения ее в практику всех правоохранительных органов области. Устойчивого мнения о Завалишине Чабанов не составил, потому что буквально через полгода тот поступил в академию и переехал в Москву. По этому поводу Беспалов пошутил: «Теперь он будет вором с академическим образованием. «

Едва Чабанов подошел к калитке дачи Завалишина, как она открылась и чуть искаженный динамиком голос приветливо произнес:

– Входите, Леонид Федорович.

Переступав через высокий порог, Леонид Федорович увидел видеокамеру, укрепленную над верхним срезом ворот. Во дворе были разбиты клумбы с розами, а дорожка, ведшая к каменному крыльцу, была обсажена небольшими, пушистыми голубыми елями. Все вокруг было не только ухожено, прелестно, и сделано с чувством меры, но и дорого. Чабанов снова усмехнулся и направился к входу в дом.

– Нравится? – Леонид Федорович поднял голову. В дверях, возвышаясь над гостем, еще остававшимся на плитах двора, стоял Завалишин. Он был одет в генеральские брюки с лампасами, но на плечах вместо кителя красовалась мягкая спортивная куртка.

– Да. – Добро и искренне улыбнулся Чабанов, – я люблю жить на земле, а тут у вас не только воздух, зелень, но и тишина удивительная.

– А домик?

– С виду – настоящие царские палаты.

– Прошу, заходите, тут есть на что посмотреть и внутри.

Гость поднялся по ступеням. Хозяин протянул ему руку и сильно пожал.

– Рад видеть вас в добром здравии, Леонид Федорович. Жаль, что встретится нас заставили чрезвычайные обстоятельства.

– Бросьте, – Чабанов заглянул в серые глаза Завалишина и, как ему показалось, увидел в них искорки торжества, – ничего чрезвычайного в этом нет. Мало ли кому что с дуру привидится.

– Не скажите, – тонкая рука Завалишина распахнула тяжелую резную дверь и они вошли в огромный зал. Он был выполнен в виде охотничьей пещеры с неровным потолком и каменными натеками на стенах. Светильники в виде факелов бросали тусклый красноватый свет на оленьи рога, кабаньи головы и орудия охоты – укрепленные на стенах.. В глубине громадного камина, вырубленного из обломка скалы, весело потрескивали березовые поленья, бросавшие огненные сполохи на косматую медвежью шкуру, лежащую на полу.

– Интересно, – действительно удивился Чабанов, – мне это нравится.

– Я знаю, что вы большой любитель охоты, – хозяин довольно прищурился. – Да только, когда я работал в ваших краях, вы меня с собой не брали. Я тогда чином не вышел.

Чабанов приподнял брови.

– А теперь я узнал, что вы еще и игрок, – продолжал тем же шутливым тоном Завалишин, – и не прочь поиграть на государственном столе, за государственный счет.

Леонид Федорович широко улыбнулся:

– Похоже, мы оба любим острые ощущения, но до такого зала не додумался даже я. У меня крохотная дачка…

– Размером в целый край, – Завалишин подошел к накрытому столу и, указав гостю на стул, стоявший напротив окна, сам сел спиной к свету, – по площади превышающий две Франции и Германии вместо взятые.

– Кто-то сильно недооценивает меня, – Чабанов медленно осмотрел стол. Нежинские огурчики еще сверкали капельками росы, с шашлыка капал жир, а на бутылке водки только проступали капельки влаги…

« Значит в доме кто-то есть и нашу беседу могут записывать, – подумал он – а где Сережа? «

– И, тем не менее, товарищ Беспалов пришел к нам.

– Вы же знаете как сильны и изобретательны больные люди.

– Давайте, по русскому обычаю выпьем после дальней дороги, – Завалишин взял салфеткой запотевшую бутылку водки, наполнил две стопки и поднял свою.

– С приездом!

– За ваше здоровье!

Леонид Федорович взял палочку шашлыка и с удовольствием стал есть нежное, обильно приправленное перцем мясо.

Хозяин предпочел малосольные огурчики и красную икру.

Когда Чабанов опорожнил очередную стопку и отложил в сторону очередную палочку шашлыка, Завалишин, глядя прямо в глаза гостя, сказал:

– Значит вы выбрали для него одну дорогу в дурдом? Это было бы неплохо, если бы тут уже давно не присматривались бы к вашей деятельности. Кое кто здесь давно обижается на неизвестного интеллектуала, развившего бурную деятельность в ваших краях и совершенно не считающегося со столицей. Деятельностью этого человека и его организацией интересовались не только мы, но и государственная безопасность. Теперь, после моего разговора с вашим другом, мы знаем достаточно много, чтобы…

Чабанов потянулся через стол, взял в руки бутылку водки и почти до краев наполнил два стакана.

– Юрий Афанасьевич, давайте пить и говорить прямо, по-мужски.

Завалишин отодвинул в сторону стопку и взялся за стакан.

– Только, прошу меня простить, пусть ваши люди принесут свежий шашлык – этот уже остыл.

– Вы наблюдательны, – усмехнулся генерал и прижал пальцем почти невидимую кнопку, укрепленную в ручке кресла.

Сзади потянуло слабым ветерком, но Чабанов не оглянулся.

– Сандро, у нас шашлык остыл, – проговорил Завалишин.

– Вах, – густой голос с сильным кавказским акцентом заставил Леонида Федоровича улыбнуться, – один секунд.

И почти тот час у края стола появился огромный детина с добрым десятком палочек с шипящим от жара шашлыком.

– Генацвалэ, у тебя удивительный шашлык, – проговорил по-грузински, широко улыбнувшись, Чабанов.

Грузин расцвел от удовольствия, а Завалишин от удивления даже приоткрыл рот.

– Никогда не слышал, что вы говорите по-грузински.

– У каждого из нас много скрытых достоинств, – рассмеялся Чабанов и поднял стакан:

– За наши достоинства и недостатки.

Когда они выпили и Чабанов отложил в сторону опустевшую палочку, Завалишин, откинувшись на спинку кресла спросил:

– Нас интересует только одно – согласны ли вы работать с нами?

– Прежде чем ответить на этот вопрос, я должен знать ваши возможности.

– Это даже не смешно – мы контролируем всю страну.

– Вы говорите о своем ведомстве?

– Естественно.

– Но вы даже не министр, какие гарантии…

– А то, что мы сидим и вы у меня в гостях?..

– Значит вы говорите только от себя?

Завалишин задумался. Его острое лицо стало похожим на клинок, а глаза заискрились. Он некоторое время смотрел на Чабанова, потом опустил веки.

– Будем считать, что «да».

– Тогда у меня лично к вам предложение о сотрудничестве. Ваш звонок, нынешняя встреча, этот сумасшедший, все бумаги и кассеты с его выдумками – благодарность за все это лежит в моем дипломате.

Генерал улыбнулся:

– Это, как говорится, наши с вами земляческие дела.

– Я слушаю вас.

– Ваше спокойствие оценивается в шестнадцать процентов от годовой прибыли.

– Спокойствие столько не стоит.

– Чего вы хотите, разве у вас есть выбор?

– Естественно. Я готов платить вам десять процентов, если вы будете сотрудничать со мной в полном объеме.

– Значит защиты, как таковой, вам мало?

– Юрий Афанасьевич, милейший, я сам в состоянии защитить себя, да и ваш сумасшедший ничего мне не может сделать. Он мне интересен, как музейный экземпляр. Другое дело ваше благорасположение и желание работать со мной. Это дорогого стоит, это я и оцениваю в десять процентов.

Завалишин взял кусочек балыка и задумчиво принялся сосать его, потом отрицательно покачал головой.

– Этот сумасшедший достаточно долго работал одним из ваших заместителей. Кроме того, мы достаточно точно знаем ваши финансовые возможности, поэтому, меньше пятнадцати процентов нас не устаривает.

Чабанов двинул в его сторону свой дипломат:

– Давайте, пока обговорим ваше личное участие и будущее вашего бывшего коллеги.

Завалишин чуть-чуть помедлил, потом, тщательно обтерев руку, открыл чемоданчик. Он взял наугад пачку долларов и, отжав большим пальцем, пролистал ее, потом сделал тоже самое еще с несколькими блоками.

Леонид Федорович, наблюдая за генералом, улыбался.

– Тут?..

– Девять килограммов стодоларровыми купюрами. Я хотел бы сегодня же, еще до ужина, забрать Беспалова и документы с собой.

Завалишин задумчиво закрыл дипломат, потом медленно потянулся к бутылке, налил в оба стакана и, приподняв свой, проговорил:

– Мне нравится ваша широта. Я немедленно прикажу подготовить его для освидетельствования в больнице Кащенко. В три часа за ним должна прийти машина из этой клиники, а там…

Чабанов усмехнулся.

– Документы вы получите завтра в десять часов утра у моего секретаря, запишите адрес .

– Я его запомню. За ними придет мой человек, который назовет мои имя и отчество…

* * *

Беспалов второй раз в жизни сидел в камере. Только теперь это было не станционное отделение милиции, а одиночка следственного изолятора. В этот раз он пришел сюда сам, добровольно. Пришел, потому что не видел иного выхода для своего спасения. К тому же, Беспалов хотел отомстить Чабанову за бессмысленное, с его точки зрения, убийство Шляфмана и Коробкова. По пятам преследуемый людьми из чабановской службы безопасности, он заскочил в проходную МУРа и, не спуская глаз с входной двери, сказал дежурному:

– Я единственный свидетель серьезного преступления и меня преследуют убийцы.

Тот взглянул на него и ободряюще улыбнулся:

– Не волнуйтесь, тут вас никто не тронет.

Уже через пять минут Беспалов сидел напротив дежурного следователя и, не спеша, рассказывал ему об Организации и самых громких ее делах. Еще через некоторое время, офицер прервал его и, оставив одного в комнате, куда-то ушел. Его не было минут тридцать. Все это время Беспалов курил и беспокойно ходил по комнате. Его охватило непонятное волнение и разочарование.

« У тебя не было другого выхода, – уговаривал он себя, – не мог же ты безропотно ложиться под топор чабановских мальчиков. Да и не только о тебе речь, а жена, а дети?! Хотя, может быть, стоило пойти в комитет госбезопаности, а не в милицию..»

Он вспомнил, что, пытаясь избавиться от слежки, выскочил из «Детского мира», как раз через дверь, от которой до одного из подъездов КГБ было всего несколько метров, но, почему-то, прошел мимо, потом заметался по узким Петровским линиям и кинулся к МУРу. Что это было – притяжение родного ведомства, привычка, уважение к столичным сыщикам, которое он питал со времени учебы?..

Сзади стукнула дверь, Беспалов оглянулся и увидел незнакомого сержанта. Тот хмуро взглянул на него и, посторонившись, пригласил выйти:

– Побудете пока в одиночке следственного изолятора, – сказал он, провожая бывшего капитана по длинным лестничным маршам, – пообедаете, потом вас пригласят.

Через четыре часа, когда стрелки на часах подошли к шести вечера, Беспалов понял, что сегодня с ним уже никто не будет говорить. Понял и опять заволновался. Что это было – обычная бюрократическая чехарда или?.. Он вдруг вспомнил, что во время последней встречи Чабанов говорил о том, что их люди вышли на Москву. Тогда он решил, что речь идет о промышленности или министерских чиновниках, но ведь это могли быть и сотрудники МВД. Ему вдруг показалось, что все это время он недооценивал Чабанова. Сейчас он подумал, что, собственно, знает лишь часть Организации, которую можно было бы назвать «военной», но ведь были же еще экономические и идеологические структуры. Кто-то же прикрывал их со стороны властей. Тогда он думал, что все это ограничивается их областью или краем. Тут можно было бы познакомиться во время охоты, партийной конференции, устроить совместную пьянку, но ведь Чабанов каждый день посвящал только одному – расширению сферы своего влияния, а что если?..

Всю ночь Беспалов задавал себе один вопрос: «Чего ему не хватало в той жизни, которую он, уговорив Шляфмана и Коробкова, решил сменить на праздный покой в каком-нибудь тихом уголке планеты?» Просто есть и спать, валяясь на песочке пляжа, он бы не смог. Все остальное неприменно привело бы их в тот самый круг интриг, преступлений и обмана, без которого невозможен современный бизнес. Вот и получалось, что уйдя от Чабанова, они должны были прийти к кому-то другому. Смит, Хофманн или Бенвенутто – как бы его не называли, на каком бы языке он не разговаривал, его сутью бы осталось одно – жажда прибыли… Если же отказаться от нее, то все погрузится в болото застоя, как это произошло с экономикой Советского Союза. И только богатое и развитое общество в состоянии создать законодательную систему, способную удержать в определенных рамках взаимоотношения между людьми, на какой бы ступени государства они не стояли. А он, он, как когда-то на товарном дворе, вновь попытался переучивать взрослых людей, предлагая им вместо привычной жестокой жизни книжные идеи…

Это не Чабанов убил Шляфмана и Коробкова, а он – Беспалов. Это он внушил себе и им призрачные мечты о каком-то заморском рае, в котором они смогут жить, как добрые и честные люди. Они, прямо или косвенно, убившие десятки людей. Они, создавшие почти идеальную машину порабощения и переработки всех человеческих пороков в золото. Ведь это он, Беспалов, разработал для Чабанова подпольную Организацию. Он сам создал монстра, который теперь пытается уничтожить его. И сейчас, предавая Чабанова, он, собственно, предает самого себя.

Замкнутый круг. Чтобы вырваться из него, надо быть схимником или отшельником и поселиться там, где совсем не бывает людей. Ведь даже простейшее состязание, обычная шахматная баталия наносит человеку моральную и физическую травму. Он проиграл – значит в чем-то уступает другому… Но и уйти от этого нельзя. Нельзя же создать мир, где все во всем равны, где нет борьбы, где нет соперника – там нет жизни. Эволюция, в конце концов, это способность выживать в экстремальных условиях, оставляя после себя более приспособленные к жизни существа. Но если это так, значит человек только своим видом и способностью к созданию для себя относительно идеальных условий жизни отличается от животного, от зверя. Значит в крови, слезах и насилии, он оттачивает свою способность к дальнейшей жизни. От безвыходности этого умозаключения, граничащего с идиотизмом, порождающим в его душе желание выть и биться головой об стены, он встал с кровати и принялся ходить по камере. В его душе было пусто и темно…

К утру Беспалов пришел к твердой уверенности, что все, что он сделал за последние несколько дней было невиданной ошибкой, за которую, в лучшем случае, он заплатит своей жизнью. Если бы он мог, то вернулся бы в квартиру Чабанова и попросил у него прощения.

Сразу после завтрака его вызвали на допрос. Несколько часов Беспалов рассказывал о том, что знал, рассказывал тут же жалел об этом. Перед самым обедом его отвели в камеру и оставили в покое. Около трех дверь камеры открылась.

– Выходите, – теперь перед ним стоял прапорщик. В его взгляде Беспалов прочел какую-то брезгливость, но молча прошел вперед. Дежурный привел его в комнату, выходившую окнами во двор и вышел. Почти тот час открылась другая дверь и Беспалов увидел двоих солдат:

– Выходи! – Скомандовал один из них и положил руку на кобуру с пистолетом.

Беспалов шагнул за порог и увидел в двух шагах от двери машину «скорой помощи».

– Вас отвезут в больницу, – Беспалов повернулся на голос и увидел незнакомого офицера, державшего в руках тоненькую папку, – на обследование.

Здоровенный детина в белом халате подписал какую-то бумагу и открыл дверцу машины, приглашающе кивнув Беспалову головой. Тот, чувствуя какое-то волнение, шагнул вперед и, только просунув голову в салон узнал мужчину. Беспалов толкнулся обеими ногами, пытаясь выпасть из машины, но сильный удар солдатского сапога швырнул его вперед.Он успел сгруппироваться, чтобы не врезаться головой в металлическую стойку. Острая боль в плече окатила его жаром злости и отчаяния. Краем глаза Беспалов увидел медленно поднимающуюся ногу и, не оглядываясь, резко дернул нападавшего за щиколотку. Тот взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах. Рывок тронувшейся с места машины придал мужчине дополнительное движение и он сильно ударился об захлопнувшуюмся дверцу. Беспалов катнулся по полу в сторону второго мужчины, который только успел приподняться с откидного сидения. Бывший капитан схватил противника за обе ноги, но тот, стремительно взмахнул руками и сильная боль пронзила уши Беспалова. Губы его непроизвольно разжались – крик боли и ярости вырвался из мчавшейся по Москве «скорой помощи». Почти ничего не видя, пленник, ударил обеими ногами в нависающее над ним тело. Ему показалось, что он услышал хруст костей, но страшный, рубящий удар, обрушившийся на его шею, погасил сознание Беспалова.

… Играла незнакомая, нежная музыка. Беспалову показалось, что это сон. Он открыл глаза и вместе с болью во всем тело почувствовал аромат французских духов. Все плыло и качалось. В первое мгновение он подумал, что плывет на корабле, но тут же догадался, что это обычное головокружение. Мужчина закрыл глаза и попытался сосредоточиться. Первое, что он понял, что это не больница. Там бы не было музыки и пахло бы лекарствами. Потом он услышал голоса. Один был мелодичным женским, другой принадлежал… человеку, которого он знал. Беспалов снова открыл глаза и узнал голос Чабанова. Теперь пленник увидел хрустальную люстру под высоким потолком. Через окно, занавешенное шторой, лился голубоватый свет.

– Похоже, он пришел в себя, – молодой женский голос был полон сочувствия, – разве можно так избивать человека?

– Это еще счастье, что он вообще жив, – ответил Чабанов, – за несколько секунд драки в салоне машины он сломал ребра одному из моих людей и пробил голову другому.

– Один?

– Один? – Рассмеялся Чабанов. – Этот «один», когда-то был знаменитым сыщиком и столько взял на своем веку бандитов, что иному и во сне такое не привидится, но я не думал, что и сейчас он так силен и опасен в рукопашном бою.

Беспалов окончательно пришел в себя. Он расслабился, давая затекшим мускулам отойти и проанализировал свое положение. Под ним был толстый ковер с жестким ворсом. Его руки были скованы за спиной наручниками, ноги свободны. У него сильно болели ребра и бедра, но первая же попытка пошевелить головой чуть не заставила его вскрикнуть. Похоже ему чуть не перерубили ладонью шею.

– Ну, что, Константин Васильевич, пришли в себя? – он увидел склонившегося над ним Леонида Федоровича. – Задали вы жару мои ребятам. Одного пришлось в больницу положить, но главное, что сами живы и невредимы. Так, немного синяков да шишек.

Сильные руки Чабанова приподняли Беспалова. Боль ударила в голову и обострила зрение.

– Больно? – Глаза Леонида Федоровича были полны сострадания.

Жесткая спинка стула заставила Беспалова выпрямиться, но вывернутые за спиной руки не давали ему возможности сделать это до конца.

– Снимите с него наручники, – приказал Чабанов.

Резкий рывок в сторону, и Беспалов почувствовал что стальные кольца упали с его рук. Левый глаз плохо видел и, похоже, над ним была рассечена бровь. Он непроизвольно дернул руку, чтобы потрогать рану, но кисть была, как чужая.

– Серъезный экзамен вы устоили моим ребятам, – рассмеялся Чабанов. Он сидел в глубоком кресле рядом с прелестной женщиной. Беспалова удивили ее огромные зелые глаза. В них светились неподдельный интерес и сочувствие, – но на нашу хозяйку вы произвели глубокое впечатление. Женщины любят сильных и отчаянных мужчин, может быть, это связано с их инстинктивным желанием, противопоставить своему непостоянству что-то надежное и долговечное? Но ведь и среди сильных мужчин встречаются ненадежные люди, способные предать или продать, а?

Беспалов менее всего был расположен говорить о философии и особенностях женского характера, как предлагал Чабанов. Он думал о том почему его не убили сразу, почему привезли в квартиру этой женщины и для чего Чабанов сейчас разговаривает с ним? Ведь все предельно просто – он предатель, которого надо уничтожить. Даже если в МУРе он попал к людям Чабанова, все равно они узнали то, чего знать не должны, а значит должны были быть тоже уничтожены, как и он. Но он сидит в уютной комнате прелестной незнакомки и слушает неспешные рассуждения Чабанова, совсем непохожего на маньяка, способного из мести вытягивать по капле человеческую жизнь. Значит здесь что-то другое? Может быть, он решил его простить и снова уговаривать работать вместе. Нет, Чабанов не из тех, кто просто так прощает обиды, а тут – предательство. Ведь, собственно, то, что они создали громадную подпольную организацию, карается высшей мерой. И они оба, и Чабанов, и Беспалов, по советским законам ничем не отличаются друг от друга и оба должны быть судими по одной статье. Но Чабанов и тут оказался на высоте и переиграл противника, в рядах которого, в этот раз, был и Беспалов.

– А что мне оставалось делать, – пленник, усмехнувшись, посмотрел в глаза Чабанову. – ждать, пока ваши мальчики уложат меня рядом с Коробковым и Шляфманом?

– Шляфманом?! – По женскому вскрику он понял, что это имя ей знакомо, – Что с Милей?

– Он умер, – жестко произнес Чабанов, – умер по своей вине. Это может случится с каждым. К сожалению все мы смертны.

Женщина вскочила и выбежала из комнаты.

Только сейчас Беспалов обратил внимание на то, что Чабанов, за эти несколько дней, сильно изменился. Вокруг его глаз, приобретших какую– то жесткость, появилась частая сеть морщин, а плечи поникли. Не мог же на него так подействовать их уход и его приказ расправиться со своими ближайшими помошниками? Пленник, как ему казалось, хорошо знал Чабанова и это резкое изменение было вызвано чем-то другим.

– Извините, Леонид Федорович, как здоровье Анны Викторовны?

Голова Чабанова, словно от удара в лицо, откинулась назад. Он вперил взгляд в лицо Беспалова и какое-то время о чем-то думал. Потом прищурился и медленно, с трудом произнося слова, проговорил:

– Она погибла… Меня не было дома… Какие-то бандиты взломали дверь… Она была одна… И они…

Беспалов хорошо относился к жене Чабанова. Они не часто виделись, но, по его мнению, это была прекрасная и добрая женщина. Ему вдруг стало жалко Чабанова и он на мгновенье забыл, что сидит перед ним в ожидании смертного приговора.

– Я понимаю как вам тяжело и выражаю свое глубокое сочувствие. Анна Викторовна была удивительной женщиной. Эта большая потеря.

В голосе Беспалова было столько неподдельного горя и сочувствия, что Чабанов вновь почувствовал возвращающуюся боль. Он медленно поднялся, подошел к серванту и достал бутылку коньяка. Потом он взял один бокал, секунду смотрел на него и протянул руку за вторым. Наполнил оба до краев:

– Помянем Аню…

Беспалов приподнялся и чуть не упал. Как оказалось, у него дрожали ноги, а руки, то ли еще не отошедшие от наручников, то ли от ударов, едва слушались его. Чтобы не упасть, он качнулся всем телом и почувствовал, как сзади к нему кто-то метнулся.

– Оставьте нас, – голос Чабанова снова обрел силу. – Садись, Костя, к столу, поговорим.

Беспалов подтащил свое тело к креслу и, скривившись от боли, с трудом уселся в него. Чабанов подал ему бокал и, молча принялся цедить свой коньяк. Пленник выпил обжигающую жидкость одним махом. Ее жар почти сразу вытеснил боль из ребер и плеч. Глаза Беспалова заволокло теплотой, он поднял голову и встретился взглядом с жестким взором Леонида Федоровича:

– Мне показалось, что ты, – похоже, что Чабанов твердо решил перейти на «ты» в разговоре со своим бывшим помощником и тот не мог понять что это значило – прощание или прощение, ведь многие годы, при всем уважении друг к другу, они были только на «вы», – хочешь мне что-то сказать.

Беспалов действительно хотел рассказать Чабанову о своих мыслях в камере, о том, что признал свою неправоту и чисто мальчишеское, необдуманное желание укрыться от жизни в каком-то мифическом медвежьем углу. Но можно ли было об этом говорить сейчас, не станут ли эти слова жалкой мольбой о прощении, выпрашиванием жизни? Константин Васильевич всегда считал себя человеком достаточно сильным и честным. Он не изменил этого мнения о себе даже тогда, когда принялся за преступные дела, считая их обычной местью презираемой им власти. Вот и сейчас, он тряхнул головой и посмотрел в глаза Чабанову:

– Прежде чем мы расстанемся, я хочу сказать вам, что вы были правы, говоря об окружающем мире и удерживая нас от ухода из организации, – его голос был тверд и Леонид Федоорович слышал в нем только искреннее раскаяние ошибавшегося человека.

Беспалов замолчал и перевел взгляд за окно. Там было видно как по голубому небу неслись клубы облаков. На его лице появилось отрешенное выражения, и Чабанов вдруг ощутил душную ярость, охватившую его.

– Ты, – он едва справился с желанием закричать и ударить сидящего перед ним человека, – ты знаешь что ты натворил?! Это ты убил их, ты заразил их своей сумасшедней идеей, ты…

Чабанов встал и почти вплотную подошел к Беспалову. Он склонился над ним и вперился горящим взглядом в спокойно отрешенные глаза человека, уже подписавшего себе смертный приговор.

– Ты убил не только Шляфмана и Коробкова, но и мою Аннушку, – голос Леонида Федороича опустился до шипящего шепота. Его широкие плечи тряслись и тяжелое дыхание едва прорывалось сквозь дрожащие губы.

« Вот так, в порыве ярости, он и убил свою жену «, – шевельнулась в глубине Беспаловского мозга догадка, но ни она, ни прожигающие глаза Чабанова не вызвали в нем ни единого всплеска эмоций. Он был спокоен, как может быть спокоен человек, понявший, что прошел свой жизненный путь до конца. Беспалов увидел в громадной руке Леонида Федоровича крошечный сверкающий никелем пистолетик, но даже не отреагировал на него. В его душе уже не были ни страха, ни желания жить. Словно со стороны он услышал негромкий хлопок и почувствовал сильный толчок в грудь. Потолок опрокинулся. «Алена», – то ли подумал, то ли выдохнул Беспалов, увидевший в последнее мгновение глаза своей семилетней дочурки…

* * *

Сначала появилась боль. Она была такой сильной, что он закричал, а может быть, ему только казалось, что он надрывает голосовые связки. Потом пришел дикий холод и к боли добавился страх. Было страшно еще и от того, что Беспалов ничего не видел. Перед его глазами текло какое-то зеленое марево. Он попытался повернуть голову и только тут понял, что жив. Это чувство наполнило жаром его глаза и он услышал как воздух со свистом проходит сквозь губы. Он слышал, но, по-прежнему, ничего не видел и вместо тела чувствовал только боль и ледяной холод. Тогда раненый попробовал пошевелить глазами. Что-то прошелестело над ним и совсем рядом появился тонкий лучик света. Теперь жар стек с глаз куда-то внутрь и превратился в стук крохотных молоточков. Жив! Беспалов попытался сосредоточиться на правой руке. Ведь он же не мог чувствовать себя живым и не иметь тела. Снова что-то зашелестело и яркий солнечный свет брызнул в глаза. Константин Васильевич увидел ствол березы и качающиеся от ветра тонкие ветви. Потом зрение сфокусировалось и перед ним появилась его рука. Она была голой и облепленной прелыми листьями. Он уронил ее и в этот раз понял, что лежит под деревом засыпанный прошлогодней листвой. Осторожно перебирая пальцами, он ощупал грудь и понял, что полностью обнажен. «Они вывезли мой труп в лес, раздели и оставили в укромном месте, присыпав листьями», – страх прошел и он думал о себе, как о ком-то постороннем. Ему показалось, что он слышит шум проносящихся неподалеку машин. Беспалов попытался дотянуться рукой до ствола дерева и потерял сознание.

ГЛАВА 13

Душанбе плавился от июльского зноя. Даже сидя в «мерседесе», оборудованном кондиционером, полковник Никитин чувствовал, как по его спине бегут ручейки горячего пота. Он любил этот городом, город, в котором много лет назад поцеловал свою первую девушку, где выбрал свой жизненный путь. Куда бы не заносила его судьба разведчика, он, если можно было, то вслух , если нельзя – то в глубине души, всегда повторял: «А вот у нас в Душанбе…»

Сейчас, проезжая мимо городского базара, он вдруг вспомнил, как много лет назад таким же июльским днем пришел сюда со своей молодой женой за покупками. Он принялся выбирать дыни, а жена встала в длинную очередь за газированной водой. Вдруг сзади кто-то вскрикнул. Он оглянулся и увидел, что его жена, закинув голову, медленно падает. К ней кинулся здоровенный мужчина-таджик и успел подхватить ее у самой земли. Никитин забыл о дыне и бросился к жене. От киоска с газводой к ним уже бежала продавщица со стаканом холодной воды. Двое незнакомых мужчин помогли ему донести жену до ворот какого-то склада, в котором было относительно прохладно. Из его глубины выскочила женщина со стулом в руках. Откуда-то появился лед, завернутый в носовой платок.

– Она же русская, – проговорил кто-то из окружавших их людей, – разве ей можно ходить с открытой головой под нашим солнцем?!

– Эй, – отмахнулась от этих слов продавщица газводы, забывшая о своей работе и огромной очереди, часть которой тоже стояла здесь и помогала приводить в чувство жену Никитина, – духтар баче дор.

«Девочка беременна, – перевел про себя с таджикского Никитин и удивился, – какая девочка, но если она говорит о его жене, то почему он не знает об этом? «

Продавшица прикладывала лед к прозрачным вискам его Веры и что-то шептала уже по-русски. Не сразу, но он понял, что она ругает его.

– Разве можно таскать ее по базару? – бормотала женщина. – Все мужчины дураки. Только дурак не заметит, что она носит под сердцем ребенка…

Собравшиеся люди сочувственно вздыхали.

Жена открыла глаза и, виновато улыбнувшись, протянула ему руку.

– Эй, – властно взмахнул снятой с головы фуражкой милицейский сержант, – разойдитесь, дайте человеку воздухом подышать.

Он вытер лоб и принялся махать перед лицом уже пришедшей в себя женщины свой фуражкой.

– Как ты? – Только сейчас, когда посторонние немного разошлись, Никитину удалось склонился к ней.

– Все уже прошло, – она подняла глаза и смутилась от того, что стала центром внимания стольких людей. – Спасибо.

– У тебя будет мальчик, – громко возвестила продавшица газводы, – только они так мучают нас.

Вера смутилась еще сильнее и встала. Люди принялись расходиться, а он, поддерживая жену под руку, заглянул в ее глаза.

– Я сразу сказала бы тебе, – ямочки на ее щеках вызвали в его душе щенячий восторг , – но сама не была в этом уверена. А какие тут прекрасные люди, чуть ли не весь базар кинулся мне помогать!..

Сейчас их Лешке уже шестнадцатый год. Он не только маму, но и его перерос. Да и он за эти годы из молодого учителя стал полковником комитета государственной безопаности и живет в Москве – столице Советского Союза.

Вспомнив о Москве, Никитин помрачнел. Союз разваливался. Лично он считал, что в этом виноват Горбачев и его окружение, начавшие перестройку здания с крыши – идеологии, а не с фундамента – экономики. Никитин, как-то, объясняя сыну суть реформ Ден Сяо Пина, сказал, что Китай выбрал единственный правильный путь возврата к капитализму. Ден решил сначала неспешно восстановить слой мелких собственников – владельцев парикмахерских, магазинчиков, бань, пекарен. Потом создать такую же частнособственническую основу на селе, восстановив класс тех, кого в России называли кулаками. И только потом переходить к приватизации средней и крупной промышленности. Это займет много лет, но даст возможность без крови и революций, без обнищания и трагедии ломки человеческих судеб медленно ввести рынок. Так, по его мнению, и должен работать, переделывая государство, настоящий отец нации, патриот своего отечества.

– Партийные функционеры, – говорил сыну Никитин, – вывернут руки любому реформатору, а если понадобиться, то и начнут гражданскую войну, только бы сохранить свое привилегированное положение. Поэтому им надо дать четко понять, что перестройка будет идти долго, почти не затрагивая их. Если они в это поверят, то и не заметят, как рядом с ними медленно вырос и укрепился слой независимых, привыкших самостоятельно мыслить и работать собственников. Со временем эти хозяева создадут свои партии, пошлют своих сыновей в армию и службу безопасности, тогда и можно будет говорить о создании нормальных рыночных отношений и переделке идеологической надстройки.

– Я не совсем уверен, что нынешний капитализм – это лучшее, что есть на нашей земле, – сказал сыну полковник, – но и из той трясины экономики, куда нас завели наши нерадивые генсеки, похоже, другого выхода нет.

– А вы – армия, – набычился юноша, – вы разве не можете взять власть в свои руки и переделать государство? Ведь чилийский диктатор Пиночет, ты мне сам это говорил, вывел страну в десятку развитых стран мира?

– У нас нет такого лидера, я не говорю, что Россия оскудела умами, но сейчас нет даже второго Андропова, – ответил Никитин, – да и тот не смог бы перестроить государство без крови. И еще не известно, кто в этой бы борьбе победил. Ведь и те, кто был против нас, тоже имеют свою службу безопасности и даже свою армию. Незримая гражданская война идет уже давно, только сейчас, слава богу, в ней гибнут профессионалы, псы войны, а не простой люд, женщины и дети. Я страшусь того, что она может выплеснуться на улицы городов. В этот раз наши «миролюбивые» соседи-демократы раздерут Русь по кускам. Русский народ слишком устал от войн, нищеты и болтавни, чтобы снова погрузиться в очередной кровавый кошмар. Страна и так едва удерживается на пороге гражданской бойни.

Он говорил с сыном достаточно откровенно не от того, что никого не боялся, Никитин знал – Алешка не был болтуном. Бывали случаи, когда сын даже дома предпочитал молчать, нежели бессмысленно сотрясать воздух.

Кроме того, люди Никитина раз в неделю проверяли всю его квартиру и за все эти годы ни разу не находил в ней подслушивающей аппаратуры. Обо всем остальном он бы узнал неприменно, потому что уже лет десять осторожно рассаживал преданных лично ему людей на различные посты не только в своем управлении, но и в любых структурах комитета, где только было можно. Дело в том, что полковник Никитин не был офицером комитета государственной безопасности в обычном понятии этого слова. Он работал в системе добывавшей деньги для КПСС и боровшейся с империализмом другими, не стандартными методами. Вот и сейчас он приехал в столицу Таджикистана не как сотрудник КГБ, а как преподаватель МГУ, участвующий в отборе студентов для факультета ядерной физики. И никто из местного руководства не знал, что он прибыл в Душанбе для проведения секретного совещания.

Разброд и шатание всех государственных структур, порожденные ежедневными нововведениями и хождением вокруг самого себя главного перестройщика – породили неуверенность в завтрашнем дне даже среди элиты Союза и, конечно, не обошли КГБ. Здесь тоже появились люди, решившие, что наступило время передала сложившихся структур, перераспределения власти и источников обогащения. Полковник хотел поговорить с людьми, которых знал много лет, которым верил, прежде чем заняться всей проблемой. Он сам считал положение катастрофическим – ведь то, что привело его в республику, было настоящим бунтом офицеров службы безопасности…

Через Таджикистан люди Чабанова отправляли за кардон туркменский каракуль. Поэтому Леонид Федорович всегда внимательно отслеживал обстановку в Душанбе и нежданно возникшее напряжении в местной службе безопасности озадачило его. Он понимал, что сейчас не то время, чтобы кто-то мог всерьез помешать его бизнесу, но не хотел никаких неожиданностей. С большим трудом из случайно подслушенного телефонного разговора удалось выяснить, что речь идет о приезде какого-то физика из Дубны.

– Здесь что-то не то, – глядя в глаза Леонида Федоровича, проговорил Боляско, – последнее посещение секретаря ЦК КПСС вызвало меньший переполох.

– Ревизор?– Задумался Чабанов.

– Не похоже…

Личность самого Никитина люди Боляско высветили в самолете. Его незаметно охраняли, за ним следили и делали это, по мнению Чабановских специалистов, два человека, представлявших различные структуры. На трапе самолета Никитина сфотографировали, но ответ, через несколько часов пришедший из Москвы, удивил Чабанова. «Предъявленный человек, – гласила факсограмма, – не служит ни в одном из правительственных учреждений, в том числе и КГБ.»

– Армейская разведка? – Предположил Чабанов.

– Но суетится-то душанбинская служба безопасности, – возразил Сергей.

– Интересно.

Из аэропорта Никитин, покатавшись по городу, поехал в гостиницу «Таджикистан». Для него был забронирован обычный одноместный люкс. Без одной минуты девять он вышел из номера, спустился вниз и вышел из гостиницы. В ту же секунду появилась белая «волга», в которую он сел.

– Здравствуйте, Олег Андреевич, – за рулем сидел стройный немолодой мужчина.

– Я рад тебя видеть, Алишер. Как здоровье родителей? Как жена, дети?

– Спасибо, все нормально. Как ваши? Лешка, наверное, уже с меня ростом?

– Повыше будет, – Никитин взглянул в боковое зеркальце.

– Что-то не так?

– Мне кажется, что я сегодня похож на английскую королеву, так меня опекают.

– Мои мальчики перестарались?

– Нет, твоих и своих я знаю.

– Быть такого не может, – водитель протянул руку к радиотелефону.

– Не спеши, Рахимов, пусть пока покатаются, подышат горным воздухом. Скажи мне здесь – положение серьезное?

– Да. Золотой мираж независимости вскружил голову многим.

– Твои люди могут все взять на себя?

– Сегодня нет. Мне нужно с полгода, чтобы создать свои структуры. А что Кремль?

– Там и слышать не хотят.

– Понятно.

Машина вылетела из уже подернутого вечерней дымкой города и понеслась по горному шоссе, вьющемуся по берегу реки. Дорога была пустынна, но минут через десять сзади появилось две машины. Рахимов посмотрел в зеркальце и, усмехнувшись, спросил:

– А это не могут быть ваши, из столицы?

– Это может быть кто угодно,-ответил Никитин. – Сколько их?

– Я вижу две машины.

– Нам далеко?

– Минут тридцать.

– Тогда убирай их.

Рахимов протянул руку к телефону:

– Я– Беркут! Три тройки, как поняли меня?

– Девятый понял вас – три тройки, – прохрипела в ответ трубка.

Передняя машина, отставала от «Волги» Никитина, метров на четыреста. В ней, кроме водителя, сидело еще трое крепких мужчин. Двое внимательно следили за проносящимися по сторонам кустами шиповника и облепихи. Третий задумчиво смотрел в лежащую на его коленях карту. Резкий поворот бросил всех троих вправо, и почти в тот же момент водитель вскрикнул:

– Шипы!

Команда человека с картой слилась с возгласом мужчины, сидящего справа:

– Из машины! – Крикнул один.

– Пулемет! – Взревел другой.

Но оба они опаздали.

Водитель затормозил, пытаясь прижать машину к скалам, чтобы не перевернуться, но она, нарвавшись всеми четырьмя колесами на стальные колючки, взлетела в воздух. В этот же миг пулеметная очередь вскрыла, как гигантским ножом, крышу автомобиля. Он еще, меденно переворачиваясь в воздухе, летел, а из всех дверей уже сыпались люди. Те, которые были справа, были тут же прошиты очередями и на землю упали мертвыми.

Мужчина с картой катился по каменистому откосу и не видел, что к нему с трех сторон бегут вооруженные люди. Он на мгновенье задержался на берегу горной реки, но это было не желание остановиться, а попытка оценить обстановку. Мужчина оттолкнулся от берега, но прежде чем он упал в кипящие струи воды, автоматные очереди прошили его крепкую грудь и вычернили кровью белую рубашку.

Водитель нырнул под руль и пока машина кувыркалась, успел достать телефон, нажать кнопку и прокричать в микрофон:

– Ведем бой!

Потом он, не замечая, что из его пальцев торчат осколки костей, снял с пояса гранату и выдернул чеку.

«Волга», прекратив кувыркаться, со страшным грохотом упала на крышу и, скрежеща металлом по вышербленному асфальту, заскользила в сторону откоса. Вокруг нее, пытаясь на ходу открыть дверцы и задержать движение, бежали люди в камуфляже. Машина уперлась в столбик ограждения и остановилась.Один из нападавших вырвал переднюю дверцу и, встретившись взглядом с залитыми кровью глазами водителя, отпрыгнул назад:

– Ложись!

Тяжелый взрыв подбросил «Волгу», накрывшую собой двоих людей, в комуфляже.

Вторая машина, отстававшая от первой метров на триста, не успев затормозить, получила в борт снаряд из гранатомета. Огонь, охвативший ее, испепелил всех пассажиров.

Последним на опустевшей к ночи дороге был мотоциклист, несшийся вслед второй машине, но не собиравшийся ее обгонять. Он ехал, прижимаясь к скалам и старался быть незамеченным. Когда впереди загремели пулеметные очереди, он остановил мотоцикл и несколько секунд сидел, не шевелясь, потом достал из сумки, укрепленной на заднем сидении, короткий автомат, снял шлем, осмотрелся и, медленно принялся взбираться на тянущуюся в горы осыпь. Он не заметил, что сзади, из-за камней, лежащих на берегу реки, поднялись двое мужчин в комуфлированной одежде. Один из них поднес к плечу снайперскую винтовку и, улыбаясь, наблюдал в прицел за поднимающимся в гору мотоциклистом.

– Может быть, возьмем живьем? – Спросил второй.

Снайпер улыбнулся еще шире. Он мягко дожал спусковой крючок. Почти неслышный выстрел подбросил беглеца. Раскинув руки, мотоциклист покатился вниз.Они обыскали его и, не найдя ничего в карманах, сбросили тело в ревущую от ярости и избытка сил реку.

– Беркут, я – девятый, приказ выполнен.

– Четыре минуты, – отметил Никитин, – неплохо.Знаешь, я всегда с теплотой вспоминаю свою службу в Душанбе. И все время кажется, что добрее и проще людей, чем таджики я не встречал.

Рахимов улыбнулся:

– И среди нас есть разные люди.

– Не знаю, я тут меньше встречал подонков и сволочей, чем в других частях света.

– Вот и приехал бы с женой и сыном сюда на пару недель, отдохнули бы нормально, покупались, шашлыка, фруктов поели…

– Время, дружище, время не то.

Машина проехала по небольшому бетонному мостику и, спустившись к реке, остановилась у чайханы. Уже почти стемнело. Никитин ступил на крупную гальку и полной грудью вздохнул прохладный, напоенный ароматами горных трав воздух. Добрая улыбка раздвинула его губы. Он улыбнулся не людям, ожидавшим его и поднявшимся навстречу с широкого топчана, а своим воспоминаниям.

– Хош омадед? – Склонившись в поклоне пожал ему руку широкоплечий мужчина лет шестидесяти.

Никитин хотел тоже ответить по-таджикски, но язык, почему-то, проговорил по-русски:

– Спасибо, все нормально.

Едва все поздоровались с Никитиным и, в соответствие с ранжиром, уселись, как из густеющей темноты появился невысокий человек. Он подошел к Рахимову, державшемуся позади московского гостя, и что-то зашептал:

Никитин, отвечая на чей-то вопрос, разобрал: «две машины, мотоцикл и девять человек…»

Минут двадцать шел традиционный медленный разговор с чаепитием о здоровье семей, погоде, видах на урожай, воспитании детей. Потом подали жареную рыбу и пиалы с чаем сменил коньяк. Зная, что московский гость не любит пить спиртное из пиалы, ему подали хрустальный бокал. Затем принесли шашлык, за которым последовал плов. Только часа через два заговорили о деле. Говорили негромко и недомолвками. Никитин, пользуясь тем, что стол был заставлен фруктами, ломтями арбузов и дынь, отвечал неспеша, смакуя еду и восторгаясь сладостью и нежностью плодов. Когда рассвет начал золотить вершины гор, снова подали чай, но прежде всем дали умыться. Один мужчина держал небольшой медный таз, другой поливал гостям на руки и подавал им полотенце.

– Я передам ваши условия своему начальству, – Никитин отставил в сторону пиалу и, отказавшись от очередной порции чая, встал, – благодарю вас за прием. Еда была изумительна, а фрукты и овощи неповторимы. Сейчас прошу меня простить, мне надо немедленно лететь домой. Я хотел задержаться в вашем прекрасном городе на несколько дней, но, наш разговор заставляет меня изменить планы. Через день – два вы получите ответ.

Рахимов взглянул на одного из вставших мужчин. Тот кивнул ему:

– Поезжайте к пограничникам – так надежнее и быстрее, – проговорил мужчина.

Они попрощались. Рахимов сел за руль. Никитин опустился на свое место сзади него. Но не успел Алишер завести машину, как к нему кто-то подошел. Полковник не прислушивался к шепоту. Беседа разозлила его и он, еще сидя за достарханом, едва сдерживал ярость. Теперь, в машине старого друга, с его лица сошла добрая улыбка и он, сжав зубы, прищуренными глазами смотрел в затемненные стекла, сдерживая себя от желания сейчас же приказать Рахимову пристрелить всех участников совещания. Он бы так и сделал, если бы верил, что это поможет делу.

– Ищите! – Приказал Алишер и тронул машину.

Только когда они выехали на шоссе, он поднял глаза к зеркальцу заднего обзора.

– Олег Андреевич, – с час назад кто-то, похоже, с дельтаплана, пытался осветить нас инфракрасным излучателем. Мои ребята говорят, что, скорее всего, это был прибор ночного видения. После второго выстрела, луч погас. Они обыскали все вокруг, но никого не нашли. Я приказал расширить район поиска. Он мог сам выключить прибор.

– А что нас можно было подслушать?

– Конечно, нет – у меня новые японские глушилки, но раз вы приказали…

– Ничего, – махнул рукой полковник, – даже если он жив, это ничего не меняет. Мне даже не интересно, кто это так настойчив. Сейчас меня волнует то, о чем говорил твой начальник. Скажи, он действительно может заварить всю эту кашу?

– Да. Когда наш любимый генсек провозгласил курс на создание «национальных квартир», наш генерал быстрее всех сориентировался и вышел на фундаменталистов. Я узнал об этом, когда у них появилось оружие. Перехватил пару караванов, задержал с десяток человек, а когда понял откуда ветер дует, то было поздно. Меня к этим делам не попустили.

– Плохо работаешь? – Никитин тут же пожалел о заданном вопросе и попытался сгладить неловкость. – Хотя, если бы мой начальник задумал бы что-то подобное, то я об этом даже бы не узнал.

Рахимов промолчал.

– Тогда я советую тебе сегодня же отправить семью ко мне в Москву. Я знаю этого человека.

– Я – то же. Поэтому, в час, когда ваш самолет сел в Душанбе, мои уехали к родственникам в Ленинабад. Там спокойнее, чем в Тауэре – оружия больше и люди надежнее.

Никитин вздохнул.

– В странные времена мы живем. Руководитель партии и государства, русский человек, разрушает страну. Самое интересное, что делает это из благих намерений, пытаясь модернизировать социализм. Генерал КГБ готов поднять восстание, чтобы обеспечить безбедное будущее своим внукам и правнукам. А два полковника намерены сохранить статус кво.

Рахимов молчал. Ему показалось, что он увидел высоко в небе парящий дельтаплан, но он не хотел волновать друга, который и так был озабочен происходящим…

* * *

Чабанов был разозлен. Боляско доложил ему о бессмысленной потере четверых человек и машины.

– Когда мы послали дельтапланериста с соответствующей техникой, – рассказал Сергей, – чтобы он нашел и записал о чем и с кем будет говорить этот странный москвич, они высветили его и ранили. Кроме того, весь дом так прикрывался, что ему не удалось ничего записать. У нас только номер машины, которая подобрала этого человека у гостиницы. Выбрался он на вертолете пограничников. Единственное, что нам удалось узнать, что прощаясь, начальник особого отдела управления погранвойск сказал ему, что через пару дней прилетит в Москву.

– Ну, что ж, – Чабанов пожал плечами, – ищите.

– Похоже ищем не только мы, – в голосе Боляско звучали извинительные нотки, – там была еще одна машина и мотоцикл…

– И что, они оказались удачливее?

– Нет, тоже убиты.

Через три дня полковник Рахимов, поздно вечером возвращался со службы. Он отпустил шофера за пару улиц до дома, чтобы немного пройтись. Сделав несколько шагов, он почувствовал, что кто-то идет за ним. Алишер, не оглядываясь, сунул руку под пиджак и снял свой пистолет с предохранителя. Проиходящее было странным. За многие годы службы никто и никогда не следил за ним. Много раз, когда он воевал в Афганистане, ему приходилось охотиться на людей, но, чтобы самому стать дичью – такого с ним еще не было.

После отъезда Никитина в управлении творилось что-то невообразимое. Люди, хотя бы частично посвященные, в проблемы, связанные с приездом московского начальства, разделились на два лагеря. Часть из них, считавшая что у них одна родина – Советский Союз, верная присяге и своему уже мертвому благодетелю Андропову, сгруппировалась вокруг Рахимова. Другие, уверенные в том, что Союз погиб и Таджикистану придется самому выбирать путь развития и поэтому каждый из них уже сейчас самостоятельно должен позаботиться о будущем своих семей, поддерживали начальника управления. Сам генерал ни о чем подобном даже не говорил. Он давно создал собственное подразделение, укомплектованное родственниками и лично преданными ему людьми и все эти дни боролся с собой, оттягивая момент принятия окончательного решения. Ему хотелось верить, что Москва примет его условия и все останется по-прежнему. А раз так, то ему остается ждать, когда власть в этой, на его взгляд аморфной и коррумпированной до мозга костей республике, упадет ему в руки. Ведь он был единственным человеком, владевшим всеми секретами местной партийной кухни, как и знавший все тайные наклонности ее лидеров. Когда Таджикский ЦК опирался на силу Кремля, пределом генеральской мечты была работа в Москве, с тем, чтобы после выхода на пенсию пользоваться кремлевской поликлиникой и санаторием в Архангельском. А сейчас… сейчас только дурак не набивал карманы золотом и долларами и только дурак не желал взять власть в республике. Он же и то, и другое заслужил многолетней нелегкой службой. Разве для того, чтобы остаться за бортом тонущего корабля, мальчишкой он воевал с бендеровцами? Или проливал кровь в Кашгаре, где по приказу НКВД, дрался с китайскими генералами, помогая уйгурам создать свое государство? Кто еще из знакомых московских генералов ходил с караваном оружия и наркотиков через Гиндукуш? А он ходил и не один раз. Нет, он сполна заслужил то, о чем просил Москву. Просил, а не требовал. Да, просил, создав крепкий тыл и опираясь на далекий Карачи, ведь ничего другого он не мог положить на чашу весов, чтобы уравновесить тяжесть московского Кремля. И этот мальчишка, Никитин – то же знаток Таджикистана. Послужил здесь пять лет, да три года повоевал в Афганистане, а туда же – губы улыбаются, а глаза, как автоматные стволы. Обещал через день – два ответить, но уже прошел третий, а столица все молчит.

Рахимов понимал, что генерал нервничает, не решаясь выполнить то, чем угрожал Кремлю. Кроме того, хотя оба они придерживались прямо противоположных взглядов на жизнь и будущее своего народа, воевать друг против друга не станут. И не от того, что их отцы много лет дружили, и не от того, что женаты на близких родственницах и генерал много лет был учителем и наставником Рахимова. Дело в том, что во время одного боя в Афганистане, вертолет, на котором они оба летели, был сбит и нынешний председатель КГБ республики, тогда еще носивший подполковничьи погоны, три дня на себе выносил Алишера к своим. Рахимов знал, что этот человек считает его своим сыном, да и по характеру не способен ударить в спину. Поэтому и с Москвой он разговаривал в открытую, может быть, тем самым пытаясь подтолкнуть к решительным действиям по защите рассыпающегося Союза.

За спиной шел кто-то из тех, товарищей кого три дня назад убили люди Рахимова на горной трассе вблизи Варзоба. Алишер не разделял мнения своего друга, решившего просто избавиться от преследования и чужих ушей. Рахимов любил докапываться до истоком проблемы, любил допрашивать противника, переигрывая его в уме, логике, твердости. Вот и сейчас, он вошел в под темную арку своего дома и резким движением прижался к стене, надеясь, что преследователь кинется за ним и нарвется на его кулак. Но едва смолкли звуки Рахимовских шагов, как затаился и тот, кто шел за ним. Звенели цикады, ветер, еще не остывший от дневной жары, негромко перебирал ветвями высоких тополей. Неподалеку прошелестела шинами припозднившаяся машина, но человек, только что кравшийся за Рахимовым, не двигался. Это был профессионал.

Алишер перевел дыхание и, держась темной стороны стены, бесшумно прошел к своему подъезду. Его дверь была открыта и, как всегда, приперта булыжником. Лампочка первого этажа перегорела пару недель назад, но свет, падавший с верхней площадки, освещал пустынную лестницу. Рахимов одним прыжком пролетел первые четыре ступни и, скорее почувствовал, чем увидел, кинувшегося на него сверху человека. Полковник выстрелил в нападавшего, нырнул под ногу другого и отбил локтем удар третьего мужчины. Больше он не сумел воспользоваться ни пистолетом, ни приемами ведения рукопашного боя. Что-то с силой ударило его в основание черепа и, проваливаясь в темноту, он понял, что слышал звон спускаемой тетивы.

Он пришел в себя от льющейся на голову холодной воды. И, судорожно всхлипывая, принялся глотать ледяную воду.

– Бас, – голос таджика показался знакомым.

– Хватит, так хватит, – ответили ему по-русски.

Алишер с трудом открыл глаза и увидел себя в прекрасно обставленной комнате. В огромные окна заглядывала полная луна и через полуоткрытые створки тянуло ночной свежестью и прохладой, проходящего неподалеку ручья.

«Дача, – решил он про себя, – богатая дача, скорее всего, принадлежащая русскому. Эти торшеры, гравюры и белые кожаные кресла… »

– Ну, – кто-то нагнулся над ним, – осмотрелись?

Он увидел незнакомого широкоплечего парня. Серые глаза, под коротко стриженной русой головой, смотрели спокойно и безучастливо.

– Наручники мы с вас пока снимать не будем, чтобы вы сами себе не навредили. Хотя мне очень хочется сразиться с вами. За двадцать секунд боя в подъезде вы убили одного человека и серьезно ранили другого. На татами нам было бы о чем «поговорить», ну, да ладно – какие наши годы, может, еще встретимся.

Рахимов повел головой и чуть не вскрикнул от резкой боли, рванувшейся из шеи.

– Там все цело, – теперь в глазах появилась насмешка, – это очень сильный ушиб. Но обо всем потом – мне нужна информация. Я хочу знать совсем немного – что здесь делал этот, так называемый физик и о чем шла речь на таком представительном совещании.

Я понимаю, что все стоит денег, – он улыбнулся, – или жизни. Ведь не даром же в квартире, где вы живете, нет ни вашей жены, ни ваших детей, ни чемоданов.

Рахимов напрягся и расслабился, снова напрягся и расслабился.

– Вот и школа у нас одна, – продолжал незнакомец, – боюсь, что если бы мы сидели за бутылкой коньяка, то могли бы найти даже общих знакомых.

Алишер молчал.

– Итак, стартовая цена полной информации пятьдесят тысяч долларов США.

Полковник с трудом повел шеей и усмехнулся.

Сероглазый не прореагировал. Он внимательно смотрел в глаза пленника.

– Если вы относите себя к идейным борцам, то мне придется приказать пытать вас. Полковник, подумайте о будущем своих детей. Ведь ничего не может быть пошлее смерти. Поймите, если мы не сможем договориться, то я, зная Азию, буду вынужден после пыток убить вас. Зачем мне лишний мститель?

– Скажите, – Рахимов сузил глаза, – кого вы представляете и почему вас интересует эта информация, может быть, тогда я подумаю над вашим предложением.

– Хотите, чтобы могила была на метр глубже, – здоровяк прикурил сигарету, – или уверены, что используете полученную информацию в будущем?

Алишеру показалось, что в этот раз он програл. В глазах незнакомца ничего не изменилось. Он медленно вынул сигарету изо рта:

– Если мы не сможем понять друг друга, то я вам гарантирую только первое.

– Тогда наш разговор совершенно не имеет смысла, – Алишер постарался вложить в свои слова как можно больше уверенности и презрения.

– Что ж, – сероглазый направился к двери, – я вернусь через полчаса, у вас всего несколько секунд для выбора – жизни или смерти.

Полковник посмотрел в темноту двора и вздохнул полной грудью. Ноги у него были свободны и он не собирался сдаваться.

Хлопнула дверь, закрывшаяся за незнакомцем, и с двух сторон к Рахимову подошли люди. Он попытался вскочить, но боль в шее чуть не опрокинула его. Полковник силой воли отбросил ее, но когда справился с темнотой полубессознательного состояния, то понял, что уже висит в воздухе, подтянутый за руки к потолочному крюку. Его губы были стянуты липкой лентой, а рубашка снята с плеч. Напротив стоял невысокий таджик с одноразовым шприцем в руке.

– Захочешь говорить моргни правым глазом, – сказал он по-таджикски, – сейчас ты немножко потанцуешь на нашей привязи, а мы посмеемся над твоей дуростью.

Он умело выдавил из руки полковника вену и ввел в нее густую желтоватую жидкость. Рахимов, решил, что это какой-то препарат, подавляющий волю и попытался зациклить свои мысли на любимом теннисе.

«Ракетка, мяч, поле», – он не успел повторить этого только что придуманного «заклинания», как жаркая боль прокатилась по его телу. Ему показалось, что все тело вспыхнуло и плавится от невиданого жара. Сам не сознавая того, он закричал, но из под склеенных губ не вырвалось ни звука. Судорога выламывала его суставы и перехватывала горло. В какой-то момент ему показалось, что у него выпали глаза и он ничего не видит, но в следующее мгновенье его веки разжались и Рахимов увидел знакомое лицо. Это был врач из госпиталя МВД, майор милиции. Он силился вспомнить его имя и не мог, тогда Алишер заморгал правым глазом.

– Ай, молодец, – закричал таджик. Он забрался на стул, поднес к губам Рахимова диктофон и сорвал с них клейкую ленту.

– Это что Худояров стал работать против нас? – Свистящим от боли шепотом проговорил полковник, называя имя начальника управления уголовного розыска министерства внутренних дел. Министр был тряпкой и уже несколько месяцев всем его ведомством заправлял подполковник Худояров. Таджик в ужасе отпрыгнул от пленника, вертящегося от боли на вывернутых в суставах руках, но говорящего страшные слова.

– Я узнал тебя, сука, ты работаешь начальником неврологического отделения милицейского госпиталя, сука! Ну, говори, кто тебе приказал пытать меня, Худояров?

Таджик невольно отрицательно дернул головой.

– Тогда кто?!

Глаза истязуемого были так страшны, что врач в ужасе заколотил кулаками по животу качающегося полковника, потом полез на стул, чтобы заклеить тому рот, но споткнулся и грохнулся на пол. Стукнула дверь и сильный удар заставил Алишера задохнуться. Ему снова заклеили рот. Рахимов посмотрел вниз и увидел еще двоих парней, стоящих рядом с врачом.

– Больше я ничего не могу с ним сделать, – проговорил, чуть не плача таджик, – придумайте сами, что хотите.

– Ладно, – один из мужчин оттолкнул его в сторону, – сначала мы сделаем из него боксерскую грушу, а там видно будет. Несколько минут они старательно обрабатывали полковника с двух сторон кулаками. Тот летал от одного к другому, как резиновая кукла, но не чувствовал боли. В нем продолжал гореть костер, разожженный уколом. Рахимов стал чувствовать силу ударов только тогда, когда парням уже надоела эта «игра».

– Давай перекурим, – сел в кресло первый, – пусть этот афганец займется им. Он любит снимать с живого человека шкуру, вот пусть и нарежет его лоскутами, а мы посмотрим.

Второй парень куда-то вышел и через минуту вернулся с широкоплечим, кряжистым мужчиной. Тот поднял голову, и полковник чуть не вскрикнул. Перед ним стоял один из его бывших боевых товарищей по Афганистану – старший лейтенант Стасько, по кличке Чума. Рахимов вспомнил, как тот, выбивая сведения из захваченного ими душмана, вытащил из живого человека кишки…

Чума стоял и смотрел на висящего полковника и тому было непонятно – узнал ли его Стасько.

– Ну, Чума, – проговорил первый парень, пуская дым в потолок, – гад нам попался крепкий, теперь только на тебя надежда.

– Так это он там, в подъезде, Сухого грохнул?

– Ну, – собеседник Чумы поднялся и, медленно прижимая сигарету к соску Рахимова, затушил ее, – и Моржу два ребра в легкие всадил. Если бы не Кошак со своим арбалетом, еще не известно кто бы кого в плен взял.

– Силен мужик.

– А я что говорю? Бери его в оборот, только не убей. Косарь через десять минут вернется. Он нам этого не простит.

Чума повернулся и направился из комнаты.

– Ты куда? – Удивился парень.

– За клеенкой, – пробурчал Чума, – не пачкать же здесь все красным.

Рахимов проводил глазами своего бывшего боевого товарища и посмотрел в окно. Со двора доносились шелест отяжелевших от утренней росы листьев и неустанные трели сверчков. Хотелось жить. Вдруг где-то рядом коротко взлаял автомат. Полковник повернул голову к двери и увидел, что оба парня вскочили с кресел, но в ту же секунду дверь слетела с петель и две короткие очереди опрокинули их на пол. Милиционер успел вытянуть из кармана свой пистолет, но Чума резким ударом впечатал приклад автомата в его лоб. Из головы таджика полетели брызги, вечернившие белую кожу дивана. Стасько поднял автомат и в лицо офицера пахнуло жаром пролетающих мимо лба пуль. Крюк, на котором он висел, вылетел. Чума подхватил пленника на плечо и бегом кинулся по коридору. Алишер видел, как он на ходу подхватил еще один автомат и сумку с патронами. Через секунду они уже неслись на еще темному шоссе в сторону Душанбе. Почти не снижая скорости, Стасько сорвал с его губ ленту и выстрелом перебил наручники.

– Мы еще поживем, майор! – прокричал он, перекрывая свист ветра и шум мотора, врывающиеся в открытые окна.

Алишер нащупал второй автомат, вставил в него рожок, передернул затвор, потом повернулся к своему спасителю:

– Спасибо, старлей!..

– Сочтемься…

ГЛАВА 14

О том, кто такой Никитин и что он делал в Душанбе, Чабанов узнал только через несколько месяцев, когда Завалишин познакомил его с одним из бывших офицеров КГБ, только что изгнанным на пенсию.

– Лучше его никто не знает ни экономики капитализма, ни того, во сколько она обходится советскому народу, – охарактеризовал Завалишин своего приятеля.

– Если же учесть опыт его работы в разведке, то вы приобретаете ценнейшего работника.

– Который сдаст меня своим бывшим работодателям? – Пошутил Чабанов.

– Бросьте, сейчас у него нет ни работы, ни ее «дателей». А он много лет прожил на Западе и знает что можно купить за деньги, а что нельзя. Я уже не говорю о том, как он обижен на нынешние власти.

Станислав Николаевич Приходько не просто понравился Чабанову, но и серьезно озадачил его. Леонид Федорович первый раз в жизни встретил человека, перед которым ему захотелось встать. Невысокий, скорее тощий, чем сухой, этот незнакомец так взглянул на Чабанова из-под своего высокого с залысинами лба, что тот почувствовал себя учеником, желающим показаться значимым перед глазами великого учителя. Но тот час же бывший разведчик опустил глаза и все исчезло – перед Леонидом Федоровичем сидел незаметный человек, одетый в простую охотничью куртку и старые яловые сапоги. Он мог быть кем угодно – бывшим офицером, учителем, бухгалтером или кассиром. Только чтобы скрыть удивление, Чабанов спросил:

– Какие иностранные языки вы знаете?

Приходько поднял глаза и Леониду Федоровичу стало неудобно.

– В цивилизованных странах меня поймут, – прошелестел голос незнакомца.

Он был тих, но отчетлив. Чабанов не только все услышал, но и, как ему показалось, разобрал каждый звук. В глазах нового знакомого что-то мелькнуло, и Леонид Федорович поднялся почти одновременно с ним. Они вышли из охотничьей избушки и медленно, один за другим пошли в лес. Чабанов не был уверен тот ли это человек, который ему нужен, потому что, хотел он признаваться в этом или нет, но испытывал перед ним робость, граничащую со страхом. В первое же мгновенье встречи ему показалось, что Приходко заглянул в самую глубину его души.

– Извините, – Чабанов заговорил, когда они достаточно углубились в лес и ему показалось, что Станислав Николаевич ждет его расспросов, – вы можете мне рассказать чем вы занимались в КГБ?

– Могу, – ему показалось, что собеседник усмехнулся, хотя его лицо продолжало оставаться бесстрастным, – я присягал на верность Советскому Союзу, что для меня равнозначно России. Теперь, когда идет, на мой взгляд, планомерное уничтожение моей родины, а меня в пятьдесят два года вышвырнули на пенсию, я считаю себя свободным от присяги. Я бывший разведчик, работал в Европе и Штатах. Сейчас готов работать на вас. Мне кажется, что вы из тех, кто способен вернуть России ее былое могущество. Пусть она будет трижды капиталистической, пусть о ней говорят, как о жестоком хищнике, только не вытирают об нее ноги. Я знаю, так называемые, «западные демократии». У них на первом, втором и всех остальных местах было, есть и будет – желание властвовать и нажива. Им глубоко наплевать на русский народ, как, впрочем, и на любой другой. В семнадцатом они предали царя, потом – белое движение, народы Европы, Сталина и Гитлера. Их боссы страшно боялись советского ядерного оружия и того, что проиграют гонку вооружений. Они испробовали все, чтобы развалить Союз, пока не добрались до прав человека. Но и здесь ничего бы не было, если мы наш уважаемый Михаил Сергеевич и его окружение не пожелали бы заняться перестройкой государства, ничего не смысля в экономике.

Чабанов слушал этого человека и удивлялся. Он говорил страстно, с болью в голосе, но на его лице не отражались ничего. Оно не походило на застывшую маску. Это было лицо умиротворенного человека, спокойно и с интересом рассматривающего землю, деревья, облака. Более того, губы бывшего разведчика почти не двигались и со стороны могло показаться, что по лесу молча прогуливаются два человека.

«Интересно, почему же он не остался на Западе, не стал работать против своих товарищей, – подумал Чабанов, – ведь это было бы проще простого. Мне кажется, что его знания и ум – пригодились бы многим его бывшим противникам.»

– Перед самым уходом я написал аналитическую записку, в которой предупреждал о том, что нынешняя политика ведет к межнациональным конфликтам в Азии, на Кавказе, в Прибалтике и, в конечном итоге, к развалу страны. Если все пойдет так, как сейчас, то совсем скоро Россия может остаться в границах Московской, Рязанской и Тульской губерний. Вам не кажется странным – целые царские династии, кровопийца Сталин, удав Брежнев – собирали земли, боролись за мощь нашей страны, а нынешнее, с виду интеллигентные правители, только разрушают?– Приходько задал вопрос, внимательно разглядывая поднятую с земли гнилушку, и Чабанов поначалу хотел поддеть его, спросив : «С кем вы говорите?», но потом передумал:

– А может быть они своего рода политические извращенцы, – улыбнулся Леонид Федорович, – им мало царствовать, они хотят унижения, избиения, боли? Лично я, зная экономику страны, уверен, что ее тоталитарное прочтение позволит прожить Союзу еще много десятилетий. Кроме того, насколько я знаю, нашей компартии принадлежит немало имущества за рубежом. Я уверен, что и сейчас руководство ЦК вкладывает немалые деньги в банки Швейцарии и Люксембурга. Интересно было бы добраться до этих счетов?

Лицо Приходько изменилось. Он повернулся к Чабанову и тот увидел в его глазах трепещущие искорки.

– Я рад, тому что не ошибся в вас, – даже в его голосе звучали восхищение и уважение, – как же они просмотрели вас?

– Вы считаете, что было бы лучше, если бы я сейчас сидел в ЦК?

– Да нет, они бы вас туда не пустили, а вот в подмастерья, чтобы использовать мозги… Странно, похоже, что вас кто-то на небесах бережет от грязи.

Леонид Федорович остановился под могучим дубом и, положив ладони на шершавый ствол, усмехнулся:

– Это вы нынешнюю власть считаете грязью или ушедшую?

– О нынешней говорить не будем, на мой взгляд, в русской истории ей уготовано незавидное место. Видимость спасения народа от тирании КПСС через разрушение государства – этого не простит даже самый недалекий человек. Я имею в виду – предыдущую, которую сейчас называют «застойной».

Чабанов отнял руки от коры дерева и посмотрел вверх. Широкие, с пожелтевшими краями листья почти не пропускали солнца. Земля под деревом была завалена слежавшимися листьями, потерявшими цвет и скользкими от времени и вызывала неодолимое чувство гадливости. Ему показалось, что под этими влажными напластованиями живут какие-то страшные существа и стоит людям потревожить их сон, как мир содрогнется от ужаса их деяний.

– Они не только искровянили мою душу, но и руки, – голос Леонида Федоровича был полон брезгливого презрения. – Пытаясь уйти от их маразматического руководства и создать свое государство, я, незаметно для самого себя, стал не только преступником в глазах властей, но и убийцей в собственном сознании.

Разведчик с интересом взглянул на собеседника.

– Интересное признание. Признание сильного человека, но мне оно кажется несколько поверхностным. Дело в том, что сама жизнь в любом современном государстве, если ты не монах или подвижник, преступление. Система убийства и подавления личности стала такой изощренной, что человек становится преступником даже тогда, когда просто покупает еду для себя и детей; когда идет на работу, чтобы заработать деньги и прокормить семью; когда смотрит кино или наслаждается игрой актеров. Даже это, казалось бы, естественное состояние, преступно уже тем, что помогает существовать преступному государству. Вы же начали против него бой – ведь любой протест, а преступление против законов можно прочесть и как не желание им подчиняться, бунт. Это та же кровь и грязь. Но и последняя бывает разной. Я имел в виду ту, что налипает на руки, лицо и оседает в сознании человека, попавшего во власть. Я в этом дерьме вывозился по уши и сейчас думаю только о том, что оставлю своим детям и внукам – разоренную и униженную страну, полную закомплексованных своей неполноценностью людей или великую державу сильных и гордых в своем могуществе сограждан? Только поэтому я и вступаю в сражение против нынешнего режима. Сейчас, пока еще не все разрушено, может быть, можно удержаться на краю гибели. Потом, потом будет трудно. Мы – русские люди, начав что-то ломать, не можем остановиться, пока не сравняем с землей даже свои дома.

Чабанову показалось несколько высокопарным все, сказанное его собеседником, но он не стал с ним спорить, подумав о том, что по сути сам все время говорит об этом же.

Леонид Федорович, первый раз убив своей рукой человека, стал оправдывать даже то, о чем раньше не мог даже думать без содрогания – убийства, издевательства и насилие. Несмотря на то, что его люди давно занимались этим, он считал себя идейным борцом с советским строем, а Организацию только ступенью к прекрасному будущему всей России. И сейчас, услышав странную оду, оправдывающую любое злодейство простым желанием не подчиняться дурной власти, он даже не заметил этого. Чабанов был рад созвучию чужих мыслей своим, поэтому предпочел сменить тему разговора.

– Сколько вы зарабатывали или получали там, за рубежом?

Приходько рассмеялся.

– Там я владел небольшой антикварной лавкой и в год получал сто – сто десять тысяч долларов дохода.

Чабанов хмыкнул:

– Неплохо для «лавки».

– Ну и здесь, моя семья не бедствовала…

– Я готов дать вам двести тысяч в год, – Леонид Федорович внимательно смотрел на бывшего разведчика, – плюс проценты от прибыли и призовые от удачных операций, которых порой набегает в несколько раз больше годового жалованья.

В глазах Приходько полыхнули искорки и в первое мгновение Чабанов не понял – удовлетворение это было или обида.

– Согласен.

– Тогда сразу же и начнем. – Он достал бумажник, вынул из него несколько фотографий Никитина, снятых в Душанбе, – меня интересует этот человек. Кто он, что делает и почему совсем недавно посетил столицу Таджикистана.

Станислав Николаевич медленно просмотрел снимки и положил их в свой карман:

– Хорошо.

Чабанов достал из кармана куртки пачку стодолларовых ассигнаций и протянул Приходько.

– Это вам на расходы, связанные с заданием. И скажите мне где и в какой валюте вы хотите получать свой заработок?

Станислав Николаевич положил деньги туда же, где уже лежали фотографии.

– Доллары, часть здесь, а часть – на счет, номер которого я передам вам во время нашей следующей встречи.

Они прекрасно поохотились. Приходько стрелял так, что Завалишину и Чабанову стало стыдно за свои промахи, но делал это без всякого азарта и удовольствия. Так же он пил коньяк и ел – спокойно и без видимого удовольствия. Тогда Леонид Федорович, уверенный в своих силах, решил напоить своего нового сотрудника После пятой бутылки коньяка, допитой втроем, генерал Завалишин медленно поднялся и, осторожно ступая, словно боясь расплескать драгоценную жидкость, дошел до кушетки и, не снимая сапог, прилег. Почти тот час раздался его храп.

– Американский балет, практически, можно назвать русским, – все тем же ровными совершенно трезвым голосом Приходько продолжал начатый разговор, словно не заметил, что на одного собутыльника за столом стало меньше. – то, что сегодня в Штатах называется национальной школой хореографии, было создано знаменитым русским балетмейстером Фокиным. Он в девятнадцатом году пересек океан и открыл чуть ли ни первую в Америке балетную школу.

– Ну, – отмахнулся Чабанов открывая новую бутылку, – после этого столько воды утекло. Ведь не скажете же вы, что французский балет наполовину русский, только от того, что в Париже много лет работала дягилевская труппа?

– Здесь тоже есть о чем поспорить. Вклад русских мастеров во французскую школу так велик, что давно стал одним из столпов национального балета. Не забывайте и о том, что почти во всех французских театрах много лет работали русские танцоры. Они успели создать свои школы и вложить свои знания в десятки учеников.

Они еще долго говорили о музыке, живописи и танце. Только, когда за окном начало светлеть, а к пустым бутылкам добавилось еще три, Чабанов понял, что нашел достойного противника.

– Ну, – сказал он, поднимаясь из-за стола, – по последней и спать. Мы оба сегодня славно потрудились.

– И славно отдохнули, – добавил Приходько.

Они выпили. Леонид Федорович пошел спать, а Станислав Николаевич вышел на крыльцо и долго стоял, глядя в предрассветное небо. Он думал о превратностях судьбы, в одночасье превратившей его, перспективного разведчика, сначала в пенсионера, а потом и в члена бандитской группировки. Он был уверен, что время не оставило для него ничего другого. В стране, где сама власть давно превратилась в преступный клан, где с самого начала века царствовали сила и беззаконие, у любого человека было лишь два выбора – работать на банду, утверждающую, что она власть, или самому стать в ряды этой власти. Он, пройдя первый этап, сейчас поднимался до второго.

Приходько улыбнулся первому лучу солнца и со спокойной душой пошел спать.

Целую неделю он сам и его люди, которым он верил, но, тем не менее, щедро платил, искали Никитина и не могли найти. Исчерпав все видимые возможности, Приходько решил поехать к вышедшему много лет назад на пенсию бывшему начальнику отдела кадров КГБ. Он когда-то с поистине отеческой добротой отнесся к еще молодому выпускнику МГИМО Приходько, а тот, во время редких наездов в Москву, никогда не забывал передать ему небольшой подарок.

Генерал Соловьев жил на даче и радовался жизни. Большую часть дня он проводил в любимом розарии, а ночи – за пишущей машинкой, сочиняя детективные романы. Может быть, поэтому, несмотря на свои семьдесять девять лет, генерал был здоров и подвижен. Приходько, помня о пунктуальности Соловьева, приехал к КПП дачного поселка ровно за десять минут до встречи.

– К генералу Соловьеву, – приказным тоном проговорил он, протягивая часовому свое удостоверение.

Солдат внимательно посмотрел документ, сличил фотографию с оригиналом, потом поднялся в караулку. Там он пролистал журнал посещений и найдя нужную страницу, снова сравнил фамилию того, кто должен был приехать, с удостоверением, записал его номер и дату выдачи. Только после этого он вернулся к машине и открыл ворота.

До встречи оставалась ровно минута, когда Приходько подьехал к даче Соловьева. Он увидел в кроне деревьев, нависающего над воротами, телекамеру и только тронул ручку двери, собираясь выйти из машины, как створки начали разъезжаться, давая ему возможность проехать внутрь двора. С левой стороны широкой, бетонированной площадки были обозначены места для парковки машин. Он аккуратно поставил свою «Волгу» и выбрался наружу. На ступенях двуэтажного кирпичного дома его встретил солдат с петлицами КГБ.

– Полковник Приходько? – Спросил он, вскинув руку к пилотке, – генерал ждет вас в розарии. Я провожу вас.

В огромном застекленном от земли до крыши розарии было душно. Генерал был одет в легкий костюм из тонкого светло– коричневого вельвета, на шее был повязан голубой платок, оттенявший ослепительно белую рубашку. Его невысокая, сухая фигура была по-прежнему стремительна и легка, а рука, которой он пожал ладонь Приходько, все еще походила на стальной зажим.

– Я слышал, что они отправили тебя на пенсию, – чуть приобняв гостя, генерал провел его к легкому столику, накрытому во дворе, вблизи дверей в розарий. – Это непростительная ошибка, как все, что делается в нашей стране в последнее время. Жаль, что Юрий Владимирович так мало пожил. Он бы смог вернуть нам былое величие и ленинские нормы поведения.

– Н-да-а. – Приходько вздохнул и пожал плечами, – похоже бог и удача отвернулись от нас.

– Ну, не надо так мрачно, – хозяин открыл бутылку виски и плеснул по немного в два широкогорлых хрустальных бокала. – Тебе со льдом?

– Да, пожалуйста.

– Ну, за нас, за Россию!

– За ваше здоровье, товарищ генерал!

Чуть пригубив, Соловьев отставил бокал.

– Ты последнее время работал в Голландии?

– Да.

– В парке тюльпанов, в городке Койкенхофф, конечно бывал?

– Прелестное место.

– Я тут, как-то, говорил с высоким московским начальством, предлагая им создать нечно подобное у нас,только посадив парк роз. Они меня не поняли.

– Увы, похоже, наши власти оскудели мозгами, а все оборотистые, умные люди только и мечтают, как бы сбежать за кардон.

Генерал подлил виски в бокал гостя и поднял свой:

– Это не страшно. Русь много раз наполняла своими мозгами Европу и Америку и не оскудевала на таланты. Каждый раз у нас рождались новые Ломоносовы и Королевы. Выпьем за русского мужика, все перенесшего и ко всему готового!

За неспешным разговором Приходько не заметил, как прошли два часа. Он посмотрел на часы только тогда, когда к ним неслышно подошел солдат, приведший его сюда, и протянул Соловьеву небольшой подносик со стаканом воды и темной таблеткой.

– Пью эту отраву, – генерал мгновенно глотнул лекарство, – только чтобы не волновать дочку. Какой-то лекарь ей сказал, что у меня что-то с кровью не в порядке – то ли железа, то ли меди не хватает, хотя я все эти годы был уверен, что стали во мне больше чем надо.

Гость вслед за хозяином рассмеялся и, дождавшись, пока солдат отойдет, поднял глаза на Соловьева:

– У меня к вам личная просьба, – Приходько положил перед генералом фотографии Никитина, – мне надо встретиться с этим человеком.

Хозяин коротко взглянул на снимки и усмехнулся:

– Значит тебя вывели из официальной игры, чтобы ты строил мост на Запад?

В глазах старика было что-то такое, что заставило гостя сжаться до предела. Он не отводил взгляда от крохотных, но холодных, как два пистолетных ствола, глаз генерала.

– Я не спрашиваю кто – круг людей, способных приказывать тебе, достаточно узок. Похоже, что ты не мог отказаться, хотя и вступил в игру пострашнее той, которую вел все эти годы. В Лэнгли и Пулахе всегда ценили наших людей, а здесь… – Он махнул рукой и снова налил виски. – Мне жаль тебя.

– Иногда, – Приходько опустил глаза, вдруг испугавшись, что генерал поймет, что сейчас он работает не на Кремль, а на самого себя, – выбора не остается.

– Н-да-а. Это Никитин Олег Андреевич. Когда десять лет назад его забирали от нас в экономическое управление ЦК он был майором, сейчас, наверное, как и ты полковник, если не генерал. Снимки сделаны в Душанбе: на Зеленом базаре и улице Лахути. Через Таджикистан и Туркмению мы проложили много дорог, может быть и он…

Приходько поднял бокал:

– Благодарю вас, товарищ генерал, вы очень помогли мне. Даст бог, все сложится нормально и мы еще с вами будем жить в великой России.

Они оба выпили до дна и генерал проводил гостя до машины.

* * *

Десять дней, многолетний опыт разведчика, все возможные связи и двадцать тысяч долларов пришлось использовать Приходько, чтобы только собрать данные и выйти на начальника секретариата управления, где работал Никитин.

Глеб Аркадьевич Сухой все свои тридцать лет производственного стажа провел в кабинетных трудах. Начинал он с инструктора райкома комсомола, потом прошел все ступени партийной работы, добравшись до заведующего секретариатом ЦК Узбекистана и уже оттуда попал в Москву. Это был работоспособный и незаметный человек, который на лету схватывал любое желание начальника. Он был однолюб и, вырастив двоих взрослых детей, всегда оставался верен своей жене. Спирное он пил без желания и плохо переносил, поэтому со всех дежурных пьянок уходил первым, но шел не домой, а в рабочий кабинет. Может быть, это и спасало его от начальственного гнева, обычно обрушивавшегося на того, кто выпадал из общего строя. Жил Сухой просто, к деньгам и женщинам был равнодушен. С детьми отношения были не самые лучшие и внуки редко бывали у занятого деда. За почти пятнадцать лет работы в столице у Глеба Аркадьевича был один странный период. Лет восемь назад он почти месяц каждое утро ходил в машбюро и, остановившись в дверях, несколько минут смотрел на юную машинистку по имени Ася. Она была худа и угловата и больше походила на нестриженного мальчишку, чем на девушку, но Сухой, глядя на нее, даже светлел лицом. Эти экскурсии в машбюро прервались так же неожиданно, как и начались. Ровно через месяц Сухой стал обходить комнату машинисток, а еще через полгода Ася уволилась и больше о ней никто не слышал.

Люди Приходько с большим трудом нашли адрес этой женщины, но встретитmся с ней Станислав Николаевич решил сам. Жила Ася Васильева в Подлипках, работала секретарем в жилуправлении.

«Дважды была замужем, но почему-то не обзавелась детьми», – размышляя над этим, Приходько подошел к крохотному домику, в котором жила Васильева. Ему казалось, что она знает что-то такое, о чем Сухой предпочитает не помнить. Ведь за все эти годы, он так и ни разу не зашел в машбюро, словно там теперь обитали привидения.

Васильева была стройной, подтянутой женщиной с редкими, чуть тронутыми сединой короткостриженными волосами. В ее взгляде светилась спокойная уверенность в себе. Она внимательно прочла удостоверение Приходько и, чуть отступив в сторону, пригласила его в дом. Он был ухожен и чист. На круглом столе, покрытом кремовой скатертью, стояла простенькая вазочка с полевыми ромашками.

– Вы, уж, простите меня, – смутился Приходько, – про цветы я, как-то, забыл. Но у меня есть коробка прекрасных шоколадных конфет. И я бы с удовольствием выпил с вами чашечку чая.

– Уже давно цветы я дарю себе сама, – усмехнулась женщина, но он не увидел в ее глазах ни горечь, ни обиды на мужчин. – А чаю мы сейчас с вами выпьем. У меня есть прекрасный сбор – ромашка, зверобой, мята.

Гость достал конфеты, хозяйка принесла чашки, вазочку с вишневым вареньем и блюдце с сухариками. Она все делала спокойно и неспеша. Приходько редко приходилось говорить с людьми, показывая свое удостоверение офицера КГБ, потому что он никогда не работал в своей стране и получил этот документ в виде некоторой моральной компенсации вместе с документами о пенсии, но, тем не менее, его удивляло спокойствие женщины. В нем не было никакой нарочитости. Это было состояние души и он понял, что с ней можно говорить просто и открыто.

– Прошу меня простить, но я вынужден задать вам несколько вопросов, которые могут вызвать у вас неприятные воспоминания.

– Я слушаю вас, – она отставила чашку и посмотрела ему в глаза.

– Я хотел бы узнать о том, что у вас произошло с Глебом Аркадьевичем Сухим.

Васильева опустила глаза, взяла в руки чашку и медленно отпила маленький глоточек.

– Собственно, рассказывать нечего, потому что между нами ничего не было. После того, как я окончила курсы машинисток, моя преподавательница предложила мне место в бюро управления, где работал Глеб Аркадьевич. Через неделю или две я заметила, что он стал по утрам заходить к нам и смотреть на меня. Там не было моих сверстниц, но заведующая предупредила меня, чтобы я вела себя с ним строго. «У нас эти шуры-муры не приветствуются», – сказала она. Хотя ничего и не было. Он стоял у двери и смотрел на меня, а я работала. Постоит несколько минут и уйдет. Потом, как-то, в пятницу, вечером, когда в комнате никого не было, он зашел и сказал, что хочет посмотреть как я живу. Он знал, что у меня никого нет. Я не посмела отказать. Сюда мы ехали в одном вагоне электрички, но сидели поразнь. Зашли в дом, я накрыла на стол. Он выпил две рюмки водки и стал говорить мне о том, что любит меня и жить без меня не может. Тут к нам ворвался пьяный соседский Витька. Он еще в школе ухаживал за мной и кинулся на Сухого. Витька всего несколько дней назад, как освободился из тюрьмы. Сидел за драку. Сосед кричал, что прямо сейчас опустит моего плешивого хахаля. Я не поняла, что это значит, испугалась и кинулась между ними. Витька сильно ударил меня, я упала и потеряла сознание, а когда пришла в себя, но увидела странную картину. Глеб Аркадьевич стоял в спущенных брюках, упираясь руками в стул, а Витька сзади… Одним словом,.. они совокуплялись. Мне снова стало дурно. Опять я пришла в себя от шепота Сухого. Он просил Витьку все повторить: «Ты сильный, ты можешь еще несколько раз, ну, пожалуйста, я только слышал об этом, мне никогда не было так хорошо…» Пьяный Витька что-то мычал и тогда, тогда он взял в рот… – Женщина судорожно глотнула. По ее лицу пробежала судорога.

– Меня стошнило и я еле успела выскочить из дома. Потом я услышала как кто-то, рыдая, бежит по двору. Оглянулась – это Сухой. Он выскочил за калитку и больше я его не видела, а, доработав до отпуска, уволилась. Вот и вся история.

Она подняла глаза и Приходько увидел в них отвращение. Ему показалось, что именно это чувство и не позволило Васильевой создать нормальную семью и обзавестись детьми. После того случая ей было противно не то что жить, а смотреть на мужчин.

– А этот, соседский Витька?

– Он через пару недель ударил кого-то на танцах ножом и снова сел в тюрьму, а там через несколько лет умер. Его мать мне расказывала, что он болел туберкулезом и от этого помер.

Приходько выключил лежащий в кармане диктофон и поднялся.

– У вас прекрасный чай, спасибо вам.

Через день, с командировкой Мурманского обкома и документами на имя заведующего общим отделом областного кимитета партии Сидорова, он вошел в здание, где работал Сухой. Сейчас Приходько не узнали бы и близкие приятели. На его лице были толстые очки, едва державшиеся на красном, напоминавшем перезревший помидор, носу. Кроме того, он пополнел и потерял половину своих волос. Люди, знавшие настоящего Сидорова, сказали бы, что этот человек очень на него похож.

Время было предобеденным и почти все работники управления стремительными ручейками текли в столовую. Приходько знал, что Сухой часто задерживается в кабинете и спускается покушать минут за пять до окончания перерыва. Он коротко стукнул в дверь кабинета начальника секретариата и тут же шагнул через порог.

Глеб Аркадьевич никого не ждал и собирался выходить из кабинета. Он удивленно вскинул свое крупное, породистое лицо, но Приходько опередил его:

– Я отниму у вас только три минуты, оставшиеся до перерыва. Я приехал издалека по неотложному делу. – Резким, командным голосом проговорил гость, зная, как хозяин реагирует на такой тон.

Сухой стремительно перенес мощное, тяжелое тело за стол и опустился в свое кресло. Он бросил взгляд на часы, а гость, открыв дипломат, включил на всякий случай глушилку и достал диктофон. Густые брови Сухого полезли вверх, но услышав первые слова Васильевой, опустились вниз. Квадратный подбородок дрогнул и Глеб Аркадьевич, сжав обеими руками подлокотники, стал медленно подниматься.

– Вы хотите сказать, что Иван Петрович спокойно перенесет рассказ Аси Васильевой, – в голосе Приходько звучала насмешка, – а Егор Кузьмич прикажет увековечить вашу память возведением бюста на родине?

Грузное тело Сухого, приподнявшееся в кресле, так и осталось в этом неудобном положении. Его лицо покрылось красными пятнами, а воздух с тяжелым хрипом едва пробивался сквозь пересохшие губы.

– Положите под язык таблетку «Эренита», – гость скользящим движением запустил по полированной поверхности стола пакетик с лекарством. Это лучше, чем валидол, которым вы обычно пользуетесь.

Сухой тяжело опустился в кресло. Его дрожащие пальцы с трудом выдавили из-под фольги таблетку. Он положил ее в рот и привычно причмокнул губами.

– Ну, вот и хорошо. Мне нужна разовая информация, о которой никто не узнает, более того, я обещаю, что она не покинет пределов Союза и не попадет в прессу. Вы удовлетворите мое любопытство, запись мы сразу сотрем и я поклянусь забыть о вас, как, впрочем, – Приходько широко улыбнулся и поправил очки, – и вы обо мне. Я о вас много знаю и уверен, что ваше рациональное мышление поскажет вам единственно верное решение.

– Это все бред… У вас нет свидетелей… Я был пьян..

– Вы еще добавьте, что ничего не помните, – в голосе Приходько появилась жесткость, не вязавшаяся с красным носом и мелкими бусинками глаз, почти не видных из-за толстых стекол очков. – Свидетели есть, но в вашем случае это уже не играет никакой роли. Или я не прав?

Сухой опустил голову и принялся что-то разглядывать на полированной столешнице.

– Итак, – тоном, не терпящим возражений, проговорил гость, – мне нужен отчет или стенограмма доклада начальству после поездки в Душанбе этого человека.

Приходько положил перед Сухим несколько фотографий Никитина.

Хозяин кабинета, взглянув на них, чуть слышно застонал.

– Возьмите себя в руки, – Приходько чуть не хлопнул по столу, – у меня нет времени оказывать вам медицинскую помощь.

– Это секретные данные, – пролепетал Глеб Аркадьевич.

– Да вы что? – Ерничая, улыбнулся Приходько.

Сухой, шатаясь, встал из-за стола и направился к сейфу.

– У меня есть не расшифрованная стенограмма его доклада начальнику управления…

– Давайте, я взгляну на нее.

Дрожащие пальцы хозяина не сразу смогли попасть ключом в замочную скважину и Приходько, строго контролировавшему время, захотелось помочь этому насмерть перепуганному человеку, но он сдержал себя.

– Вот, – Сухой положил на стол несколько листов белой бумаги, испещренных значками скорописи, – только их нельзя выносить из кабинета.

Приходько поднял палец, призывая мужчину к молчанию и, проглядывая листы, стал медленно переворачивать их один за другим. Положив седьмой лист, который лежал последним, в папку, он отодвинул их в сторону владельца и поднялся.

– Прощайте и забудьте обо всем.

Проверясь и скользя в толпе, покупателей ГУМа, Приходько снял очки, отклеил нос, положил портфель в пестрый полиэтиленовый пакет и выбросил серую шляпу. Из магазина вышел подтянутый человек средних лет в модном плаще. Его никак нельзя было принять за приезжего с севера, только что выходившего из ЦК. Медленно прогуливаясь по Москве, он на театральной площади спустился в метро и поехал в Медведково.

На следующий день Приходько встретился с Чабановым.

Леонид Федорович только на два дня вылетал домой, чтобы похоронить жену и поговорить со следователем. Все остальное время он почти безвылазно жил у Шамаханской царицы, сплетая московскую сеть и ожидая информацию Приходько. Дочери он сказал, что после смерти матери, не может жить в старой квартире и попросил ее подобрать место для строительства дома на две семьи. Дочь с затем решили жить на берегу реки, вблизи соснового бора. Теперь там спешным порядком возводился двухэтажный коттедж для Чабанова и семьи его дочери.

Чабанов и Приходько сидели в уютном кабинетике небольшого ресторанчика. Он был свежеотделан деревом, и Леонид Федорович наслаждался запахом хвои и древесной смолы. Негромкая музыка лилась со стен, подсвеченных неярким, теплым светом. Обслуживание было ненавязчивым и почти незаметным. Когда они перешли к десерту и закурили, Приходько протянул Чабанову небольшую пачку бумаги, сложенную в три узкие полосы.

– Это то, о чем вы просили.

Леонид Федорович развернул листы, и Приходько удивился скорости, с которой он их читал.

– Такое тоже может быть? – Чабанов свернул и положил листы в карман.

– Что вы имеете в виду?

– Чтобы на таких тонах общались с Москвой?

– Это как раз то, о чем мы говорили с вами в прошлый раз – разложение государства достигло предела. Еще два года назад все кончилось бы для этого генерала КГБ в лучшем случае автомобильной аварией, в худшем – расстрелом, а сейчас…

– Москва пойдет на предложение Душанбе?

– Пятьдесят процентов от прибыли – сумма так огромна, что никто и никогда не выпустит ее из рук, даже если это вызовет кровопролитие.

– И что здесь, по-вашему, предпримут?

– Ничего. Сейчас в ЦК одна политика – ждать у моря погоды.

– А что среднее звено, исполнители? Насколько я могу судить по действиям этих двоих полковников, это решительные и храбрые люди.

– Договориться через голову начальства они не могут, хотя, по-моему, это сегодня самое разумное. Мы ведь на пороге развала страны. Тут, как говорится, надо думать о будущем, а лучше мира и сотрудничества с соседями никто ничего не придумал.

– Значит, – Чабанов выпустил к потолку струйку табачного дыма и, прищурив глаза, смотрел как он исчезает в лучах рассеянного света, – война?

– Да.

– Я никогда не пачкался в этом дерьме, но скажите – это действительно так выгодно?

– Специалисты из США утверждают, что один доллар, вложенный в наркобизнес, приносит двенадцать тысяч двести сорок долларов прибыли. По последним данным ООН только в Афганистане ежегодно выращивается около трех тысяч тонн опия-сырца. Конечно, все это вывезти невозможно, но…

Чабанов не сдержал удивления:

– Это выгоднее, чем торговля оружием.

– Да, – Приходько опустил глаза, – но намного опаснее. За такие деньги не только маму родную могут пристрелить…

Леонид Федорович задумчиво смотрел куда-то мимо и, казалось, не слышал того, что говорит его собеседник. На пороге показалась официантка, но взглянув на приумолкших гостей, она, не входя в комнату, осторожно притворила дверь. Приходько медленно цедил сквозь соломинку ледяной коктейль и ждал новых вопросов. Он был уверен, что Чабанов уже решил войти в этот бизнес. Наконец тот поднял глаза и внимательно посмотрел на собеседника:

– И что Кремль занимается этим только ради денег?

– Нет. Таким образом московские «умники» разрушают генофонд противника, пытаются отравить его молодежь, разрушить экономику. Это своеобразная диверсия – другая сторона борьбы идеологий. Весь мир знает, что опий и героин, из «Золотого треугольника» и Афганистана идут через Иран, Турцию, Средиземное море во Францию и Италию. Вся полиция Европы ловит караваны на этой тропе. А наши ребята гонят его через Таджикскую границу, территорию Союза и западную границу в Европу и Штаты. Дальше товаром занимаются левацкие террористические организации, обычные наркодельцы и солидные предприниматели, связанные с нами. Некоторые даже не догадываются какую дрянь хранят и перевозят. Но и ЦРУ работает так же и тоже накачивает страны соцлагеря наркотиками, разнообразя их порнографией и болтавней о правах человека.

– И что же наш нынешний «говорун» и создатель нового глобального мышления, тоже тут повязан?

– Думаю, что да. Это было создано задолго до него, а раз действует и сейчас, то он не может об этом не знать.

– Тогда и нам не грех в этом участвовать. Грязь, кровь и мерзость, но я не хочу дарить такие деньги кому-то. Итак, по приказу ЦК этим занимается специальное управление КГБ, спрятанное под грозную партийную крышу?

– Да.

– Тогда вам надо будет заняться поиском нужных людей в вашей бывшей системе, которые могли бы помочь нам разделить эту реку денег на части, с тем, чтобы со временем взять все в свои руки. Ничто не должно вас смушать. Если они там развяжут гражданскую войну, то наши люди должны быть и с той, и с другой стороны. Помните, что на нынешнем этапе нас интересует только прибыль.

Что будет дальше и на что будут направлены наши интересы в Азии – покажет время. Пока, я думаю, образ русского человека и России в тех краях еще долго будет вызывать страх и отторжение. Сейчас вспомнят все: и завоевательные походы царских генералов и кровавую революцию, и борьбу с инакомыслием. Естественно, что пространство, освобожденное Москвой, тот час же попытаются занять Иран, Саудовская Аравия или Пакистан. – Чабанов тяжело вздохнул и отвернулся, – но об этом мы будем думать и говорить несколько позже.

Сейчас вам надо будет заняться отработкой проблем, связанных только с наркобизнесом. Деньги, людей, технику – все, что потребуется, вы получите сполна. Сколько вам нужно, чтобы разработать детальный план?

– Недели две.

– Договорились – четырнадцать дней.

ГЛАВА 15

Душанбе походил на кипящий котел. Площадь имени Ленина от главпочтамта до самого здания ЦК компартии Таджикистана была покрыта сотнями демонстрантов. Стороннему наблюдателю было непонятно чего же хотят эти люди. Те, кто стоял вблизи ступеней в правительственный комплекс, жаждали отставки нынешнего руководства страны и демократизации жизни. Группа молодежи в зеленых повязках на головах , групировавшаяся около почтамта, скандировала националистические лозунги, требовала участия духовенства в управлении государством и высылки русских из пределов республики. Люди, стоявшие ближе к кинотеатру «Джами», говорили о притеснении сексуальных меньшинств, произволе милиции, моральном давлении со стороны КГБ. Все эти группы не смешивались между собой, хотя между ними и среди них постоянно сновали крепкие, широкоплечие парни, казавшиеся братьями. У них были похожие лица, манеры и походка. В одном месте они что-то кричали, в другом – раздавали бутылки с водкой, в третьем – сигареты, набитые анашой. Толпа заходилась от крика и с каждой минутой распалялась все сильнее. Особенно ее волновал жидкий строй милиции, стоявший перед входом в здание.

– Русские прихвостни!– Кричали одни.

– Пособники убийц!– Заходились другие.

– Душители свободы! – Вопили третьи.

Милиции было немного. В основном, в строю голубых рубашек преобладали мужчины среднего возраста. Их форма была пятниста от пота, а с лиц не сходили тоскливые и безисходные выражения. По всему видно, что сотрудники правопорядка не видят возможности успокоить толпу, но и не решаются оставить пост.

Это странное состояние, когда долг, вроде бы, заставляет выполнять задание, но душа требует от него отказаться, потому что из сознания исчезло все, во что верил, чему поклонялся – делали храбрых – трусами, шкурников – мерзавцами, а подонков – преступниками.

В здании царило похожее состояние. Центральный комитет, вроде бы, еще работал, но это все походило на маскарад призраков, надевших чьи-то личины. Они метались по этажам и коридорам, но от этого даже воздух не двигался. Они беспристанно крутили диски телефонов, но все оставалось на местах. Они говорили о будущем, но в глазах у них была смерть. Их вождь сидел в комнате прямой связи с Кремлем. Он что-то у кого-то просил, от кого-то требовал, кого-то убеждал, но, похоже, это был разговор глухих.

Где-то в Москве невысокий полноватый человек с отметиной на лысоватой голове прикидывался лидером огромного государства и считал, что контролирует положение по всей стране. Отсюда же, из здания уже больше недели, почти окруженного беснующейся толпой, он казался мультипликационным злодеем, который грозит убить, но этому не веришь. Он кричит о добре и человечности, но это напоминает удары палкой в пустой медный таз, которые зрители должны принимать за проходящую у горизонта грозу. Он клянется о помощи, но в его голосе звучит ложь.

Набиев, в очередной раз выслушав прозвучавший из уст руководителя КПСС призыв выйти и поговорить с советскими людьми, которые все поймут и привычно сказав «хоп», положил мокрую от его пота трубку и вышел из комнаты. Его помощники и секретари старательно отводили глаза. В приемной сидел министр внутренних дел, а председатель КГБ не появлялся здесь уже третий день, отговариваясь неотложными делами. Но какие могли быть дела, когда столица была на грани бунта и кровопролития. А он, первый секретарь ЦК, еще вчера, казалось, всесильный человек, ничего не мог сделать.

Руководитель республики прошел в свой кабинет и, не садясь за стол, поднял трубку прямого телефона с командиром корпуса.

– Генерал, только вы можете удержать эту толпу. У них уже появилось оружие. Разгромив здание ЦК, они пойдут в город и, поверьте мне, первыми падут семьи русских, возьмите город под свой контроль, помогите спасти людей, – Набиев даже не просил, он умолял о помощи.

– Я говорил с Москвой, – в голосе генерала звучала усталая обреченность, – они требуют не провоцировать население. Там считают, что если солдаты выйдут на улицы, но взрыв неминуем и кивают на зарубежное общественное мнение. Я ничего не могу сделать без письменного приказа министра.

Первый секретарь не клал трубку и чего-то ждал. Генерал слышал его тяжелое дыхание и жалел не только этого немолодого человека, но и себя. Он сам не мог даже привезти в военный городок семьи своих офицеров, потому что это было бы нарушением приказа. Несколько дней назад он посоветовал своим подчиненным отправить жен и детей из Таджикистана, но этому совету многие не вняли.

– Тогда, прощайте, – генерал услышал в голосе собеседника смертельную тоску, – я оставляю свой пост и уезжаю на родину, в Ленинабад.

– Все дороги забиты беснующимися, полупьяными молодчиками.

– У нас то же самое.

– Я дам вам охрану, броневики…

– Не надо, прощайте.

Набиев положил трубку и генерал громко выругался. Он понимал этого человека, потому что и сам был предан Москвой и брошен на произвол судьбы. Он был уверен, что если сейчас же не бросить войска на улицы, в Душанбе начнутся кровавые беспорядки, а через день – два в республике заполыхает гражданская война. Но при этом он знал, что стоит ему отдать приказ, которого требует обстановка, как его объявят преступником и палачом. Кроме этого, его разведка донесла, что людей подстрекают не только фундаменталисты, националисты, демократы, но и сотрудники республиканского КГБ. Последнее особенно озадачило командира корпуса. Он попросил начальника разведки связаться по этому поводу со своим начальством. Тот отправил радиограмму, но уже третий день столица молчала. Генерал был военным человеком и понимал, что значит создать благоприятную обстановку для удара. Может быть, бесконечная демонстрация, уже потрясающая оружием, задумана столицей и призвана стать поводом для успокоения всей страны. Он думал над этим. Ему хотелось верить, что еще не поздно остановить распад Союза. Ему хотелось верить в то, что в Кремле, наконец, одумаются и поймут, что ведут страну к гибели.

В дверь стукнули и через порог шагнул начальник разведки корпуса. Он был одет в камуфляж, а на поясе висел тяжелый офицерский пистолет.

– Он только что, почти без охраны, покинул здание ЦК.

Генерал встал из-за стола и отошел к окну. Через стекло он видел пустынный плац и пыльный ствол карагача, в тени которого стоял часовой в полной боевой выкладке.

– Они разорвут его по дороге.

– Я думаю – не посмеют, кроме того, у них какие-то другие задачи.

– Какие?!

– Если бы я знал, – начальник разведки пожал плечами. – Может быть, переведем семьи сюда, в штаб, они там в любой момент могут начать резню?

– Приготовь машины и людей и если толпа двинется с площади, тогда будем вывозить женщин и детей.

Командир корпуса отвел глаза и начальник разведки негромно щелкнул каблуками:

– Есть.

* * *

Здание комитета государственной безопасности походило на огромный корабль, плывущий среди зелени деревьев. Только парадный вход, выходивший короткой мраморной лестницей на небольшую площадь, как-то не вписывался в общий ансабль. И, тем не менее, тут не было слышно ни звука автомобилей, медленно ползущих по проспекту Ленина, ни рева толпы, окружавшей здание ЦК. Человек, попавший сюда, невольно втягивал голову в плечи и тревожно оглядывался – безлюдность площади и кажущаяся слепота огромных окон многоэтажного здания, заставляли любого поверить в ирреальность окружаюшей обстановки.

Полковник Рахимов промчался на большой скорости почти к самым ступеням здания и резко затормозил свой старенький «Жигуль», чуть не врезавшись в мрамор ограждения. Он выскочил из машины, одним махом взлетел к парадному подъезду, привычно рванул тяжелую деревянную дверь и на мгновенье замер, почти ослепший и оглохший от прохладного полумрака и тишины, царящих в вестибюле.

– Ваши документы, – он чуть не отшатнулся от прозвучавшего, казалось, прямо в голове резкого голоса дежурного.

Полковник тряхнул головой и, достав из заднего кармана брюк толстое, малиновое удостоверение, показал его открытой частью старшему лейтенанту, стоявшему перед ним. Тот, почему-то, взял его и, отойдя к стеклянной будке, сверил с каким-то списком. Только после этого дежурный повернулся к офицеру и, вернув документ, козырнул:

– Проходите.

Рахимов шагнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж и только тут увидел, что около каждого окна стоят вооруженные солдаты, одетые в бронежилеты, а на некоторых подоконниках стоят пулеметы с заправленными лентами или пристегнутыми дисками. Вестибюль оказался полон вооруженными людьми, а на первой лестничной площадке было сооружено пулеметное гнездо. Оно было сложено из небольших мешков с песком, дополнительно прикрытых бронещитами.

Полковник взбежал по ступеням и, «отбросив» взглядом поднявшегося ему навстречу помощника, стремительно вошел к кабинет председателя КГБ республики.

– Что ты делаешь? – Почти крикнул он, в несколько шагов преодолев громадный кабинет своего начальника, – если они начнут стрелять, то их уже ничто не остановит!

Генерал поднял голову и отложил в сторону папку с бумагами, которые только что изучал. Он выглядел усталым и больным. Вокруг глаз чернели круги, гладко выбритые щеки так обтянули скулы, что казалось вот-вот кожа не выдержит напряжения и порвется.

– Я делаю? – Его голос походил на скрип несмазанной телеги, – разве я создал это государство на крови и костях миллионов? Разве я разработал полную лицемирия и мерзости операцию по переброске опия в Европу и Америку, чтобы подорвать мощь нашего противника?

– Это твои люди дестабилизоровали обстановку в городе. Они уже раздают оружие. С их подачи толпа уже взяла на вооружение лозунг: «Русские, убирайтесь в Россию!» Мы на грани межнациональной резни!

– Ты ошибаешься – самой историей предопределено, чтобы мы, таджики, вернули своему народу, своей земле былую мощь, былую независимость, – генерал встал и прошелся по кабинету.

– О чем ты говоришь? – Рахимов едва сдерживался от крика. Ему казалось, что они говорят на разных языках и, тем не менее, он надеялся, что его боевой товарищ еще в состоянии услышать голос разума. – Когда сюда пришли русские, нашего государства уже давно не было. Наш народ жил в Хивинском, Бухарском и Кокандском ханствах. Это русские войска спасли нас от уничтожения. Вспомни, что сделали узбеки в Самаркандской области. Заставив всех таджиков записаться узбеками, они на государственном уровне провели политику ассимиляции нашего народа. А сейчас, сейчас ты ввергнешь Таджикистан в гражданскую войну и вообще ставишь на грань гибели все государство. Узбеки Ленинабада потянутся в Узбекистан, киргизы Джергатала и Мургаба – в Киргизию, а вблизи границ бродит наш с тобой старый афганский знакомый Шах Масуд. Едва рухнет граница Союза, как он со своими душманами войдет в Душанбе, чтобы объединить нашу и афганскую части и стать царем великого Таджикистана.

Генерал глухо хохотнул:

– А почему он, почему не мы с тобой? Почему мы не можем создать действительно великий Таджикистан, вернув нашему народу былое величие. Ведь всемирно известные Рудаки и Фирдоуси, Улугбек и Навои, которых советская история объявила узбеками, это наши таджикские ученые и поэты. Почему в этом ряду не может быть объединителей и создателей нового государства с нашими именами?!

– Ты болен. О чем ты говоришь? Разве можно создать государство на крови и горе десятков тысяч людей?

– А на чем их создавали – на улыбках, добре и поцелуях? Но ты и тут не прав – я ведь честно предложил Москве заключить равноправдый договор. Я не хотел кровопролития. Я хотел равного партнерства, но русским нужны только рабы. Они держат нас на ролях мальчиков на побегушках, способных только на то, чтобы таскать для них каштаны из огня.

– Ты генерал, советский, русский генерал. Ты кончил русскую школу, ты учился в Москве, у тебя русская жена. Что скажут твои дети, когда увидят руки отца, залитые кровью своего народа?

– Хватит демагогии, – генерал что есть силы хватил кулаком по столу, – в чем у нас с тобой руки? Мы всю свою жизнь были жандармами советской власти – хватали и убивали ее врагов. А потом – резали своих единокровных братьев в Афганистане, чтобы только, как преданные псы Кремля, получить очередную жестянку на шею. В чем у тебя руки? Ты отправил семью в подмосковную деревню и думаешь они там в безопасности? Горбачев, вместе с твоими московскими друзьями, бросает на прозвол судьбы миллионы русских в Прибалтике, Средней Азии, на Кавказе.

Он подбежал к своему креслу, выхватил из папки листок и швырнул его в лицо Рахимову:

– У меня перехват – командир корпуса со своим начальником разведки уже третий день просят санкции Кремля на вывод войск на улицы города. Москва молчит, бросая на произвол судьбы тысячи русских горожан, своих солдат, семьи офицеров…

На белом лице полковника появился синеватый оттенок. Казалось, что ему не хватает воздуха.

Генерал швырнул ему второй листок, упавший, вслед за первым, на толстый ковер, покрывавший пол кабинета.

– А это просьбы нашего партийного лидера. Москва, словно издеваясь, предлагает ему выйти на улицу, к людям, чтобы поговорить о путях перестройки и новом мышлении. Жаль только, не посоветовали жену с собой взять.

Рахимов ничего не успел ответить. Сзади стукнула дверь и в кабинет вошел помощник:

– Товарищ генерал, – проговорил он, осуждающе взглянув на полковника, – первый секретарь выехал из ЦК и направляется в аэропорт.

– Охрана?

– С ним только пять наших. Едут на трех машинах. Он отказался даже от милицейского сопровождения. За ним идут несколько машин с журналистами.

Генерал кивнул головой и помощник вышел, осторожно притворив за собой дверь.

– У меня к тебе один вопрос, как к старому боевому товарищу – ты все взвесил и твердо намерен ввергнуть страну в хаос гражданской войны? – Рахимов ищуще посмотрел в глаза своего начальника. Он все еще на что-то надеялся.

Полноватые губы генерала раздвинулись то ли в улыбке, то ли в гримасе.

– Тогда, – поворачиваясь к двери, проговорил Рахимов, – я буду драться против тебя.

Он выскочил из кабинета, не глядя по сторонам, спустился с лестницы и вышел на улицу. Все это время полковник ожидал окрика, ареста или выстрела в спину, но в его сторону даже никто и не взглянул…

* * *

В двух километрах от душанбинского аэропорта машины первого секретаря ЦК компартии Таджикистана были вынуждены остановиться. Они просто увязли в беснующейся толпе. Люди кричали, плевали в стекла, бросали в них огрызки, но когда Набиев открыл дверцу, перед ним образовалась пустота. Он вышел и, откинув с потного лба густые пряди седых волос, шагнул в сторону летного поля. Почти в ту же секунду вокруг него сгрудилась охрана. Набиев смотрел куда-то вдаль и, казалось, ничего не видел. Он шел внутри живого кольца своих людей, которые с трудом продирались сквозь толпу, прикрывая своими телами лидера и на его лице не отражалось ни страха , ни волнения. Может быть, он уже похоронил себя, а, может, у него, как у всякого человека в минуты смертельной опасности, вообще не было никаких мыслей. Невысокий, грузноватый, усталый человек шел сквозь толпу людей, еще вчера, хотя бы на словах, славивших его. Он мог быть учителем, председателем колхоза, инженером, но судьба распорядилась так, что он был руководителем республики и сейчас шел, проклинаемый и оскорбляемый десятками глоток. Что он мог сказать им в ответ? Что среди винтиков-людей системы, созданной Лениным и Сталиным, смог, из-за своей политической гибкости и умения угадывать желание хозяина, подняться до размеров небольшой шестеренки, что слепо выполнял все решения Кремля и что сегодня, в силу той же бесхребетности и неумения самостоятельно принимать решения, даже не смог защитить себя. Об этом говорили, об этом писали, об этом думали тысячи людей, так или иначе составлявшие не только его окружение, элиту республики, но и сердцевину общества – интеллигенцию и рабочих.

Его же желание в этот критический для республики момент уехать на свою малую родину, в область, где большая часть жителей, так или иначе составляет его родню, было продиктовано не столько обычным инстинктом самосохранения, сколько нежеланием развязывать в республике гражданскую войну. Несмотря на бездеятельность руководства комитета государственной безопасности и частей советской армии, ему подчинялись все силы МВД. Его приближенные просили от него разрешения начать вооружение преданных людей, предлагали организовать рабочие отряды и раздать им оружие со складов военкоматов. Его уговаривали, опираясь на систему гражданской обороны, полк и штаб ГО, в которых было достаточно солдат и преданных ему офицеров, объявить в республике чрезвычайное положение, но он не пошел на это. Может быть, сегодняшний день был вершиной всего того, что составляло его личность? Личность человека, не запятнавшего свои руки кровью сограждан. Сейчас сквозь толпу шел не государственный деятель, а простой таджик, ничем не выделяющийся среди своих соплеменников и желающий только одного – покоя для себя и мира для своего народа.

У самого входа в отсек для депутатов и членов правительства охране удалось чуть-чуть задержать толпу. Набиев прошел в зал и тяжело опустился в кресло. Неподалеку работал кондиционер, но он даже не замечал этого – горячий пот струился по его лицу, шее и плечам. В дверях возникла давка. Охрана, почувствовав в ограниченном пространстве себя несколько увереннее, не пропускала в зал людей и вдруг откуда-то сбоку выскочил невысокий молодой человек с автоматом в руках. Он кинулся к Набиеву, но перед ним встали два офицера из охраны. Один из них сунул руку за борт пиджака, но первый секретарь отрицательно покачал головой. Руки, державшие автомат, ходили ходуном, мужчина кричал, и брызги слюны летели из его распяленного рта во все стороны. Чужак походил на сумасшедшего или одурманенного наркотиками человека. Набиев смотрел на него и не чувствовал ни страха, ни сожаления. Со стороны казалось, что ему уже все безразлично – и жизнь, и смерть совершенно не волнуют его.

Начальник охраны, не моргая смотрел на руководителя республики. Он понимал, что стоит кому-нибудь из его людей сейчас выстрелить в нападавшего, как их тут же разорвут, расстреляют, размечут по залу сотни людей, толпящихся около двери, но, тем не менее, офицер ждал команды или разрешения Набиева обезоружить бандита. В его понятии любой человек, угрожавший оружием первому лицу республики подлежал немедленному уничтожению. Но у него был приказ не вмешиваться.

По лицу мужчины пробежала судорога:

– Ты не уедешь так просто, – закричал автоматчик, – или ты сейчас же отречешься от власти, или я убью тебя и себя!

Угроза выглядела смешной и страшной одноременно. Смешной от того, что прокричавший ее дергался и метался по залу, казалось, что только чудо удерживает его на ногах. Страшной от того, что речь шла о человеческой жизни.

Начальник охраны подошел на расстояние удара и прикинул как он одним движением уложит этого параноика на цементный пол.

– Хорошо, – неожиданно для всех прозвучал тихий голос Набиева, – пусть пригласят телевидение.

У двери закричали и через порог протолкались два человека – журналистка и оператор с камерой.

Глава республики поднял глаза и, дождавшись, пока загориться красный глазок камеры, откинул мокрые пряди со лба и прерывающимся голосом смертельно усталого человека проговорил:

– Во имя избежания кровопролития и для блага моего народа я отрекаюсь от всех постов и слагаю с себя все полномочия…

* * *

Леонид Федорович Чабанов увидел эту сцену в последних известиях и рассмеялся.

– Ну, что ж, – проговорил он, не замечая округлившихся глаз Расимы, сидевшей напротив него за накрытым столом, – теперь только дурак не попытается взять власть в этой банановой республике. Но мы сегодня в этом торге участвовать не будем. Слишком незначительны ставки.

Он поднялся и, подойдя к телефону, принялся крутить диск. На его вызов ответили по-таджикски из кабинета заместителя председатель горисполкома центра горно-бадахшанской области Таджикистана города Хорог. Только после того, как Леонид Федорович, произнеся пароль, рассмеялся, из уст второго человека в Хороге полилась чистая русская речь.

– Все готово, наши люди и с этой, и с той стороны ждут только приказа, – любой, знавший Приходько, сказал бы услышав этот голос, что это Станислав Николаевич, но человек, с которым говорил Чабанов, по обличию походил на любого представителя коренного народа Средней Азии.

– Я не хочу ни подгонять, ни удерживать вас, – голос Леонида Федоровича звучал ровно, с едва слышимой теплотой, – но прошу вас не форсировать события. Мне думается, что кажущаяся предсказуемость и легкость, с которой нам все удается, могут сыграть с нами злую шутку. Попугайте их, но не сильно, пусть поймут, что либо их не будет, либо они пойдут на сотрудничество с нами и будут и службу исполнять, и деньги получать. Помните – это русские люди и если пережать, то они перестанут бояться и думать о жизни.

– Хорошо.

– С богом, – Сам не зная почему, Чабанов первый раз в жизни вдруг упомянул бога, как будто дело, на которое он сейчас благославлял Приходько, было чем-то добрым и богоугодным.

Несколько месяцев назад Станислав Николаевич озадачил его своим решением выехать в Таджиикстан и там, на месте, руководить операцией по перехвату путей переброски опия из рук КГБ. Поначалу Леонид Федорович увидел в этом неуверенность и от этого желание взять на себя непосредственное руководство, но потом понял, что тут все было несколько сложнее. Он понял, что Приходько из числа тех людей, кому, как воздух нужен риск, ощущение опасности, что он привык к этому состоянию. Может быть, попытка его начальства лишить разведчика букета острых ощущений, связанных с работой на чужой территории, и привела его к Чабанову, поэтому он и рвался на границу. Разобравшись в этом, Леонид Федорович отпустил его в Хорог.

Станислав Николаевич, а уже несколько месяцев он, под видом таджика-партийного работника, изгнанного из Душанбе, работал в Хороге, воспринял слова Чабанова о боге не более чем разрешение к действию. Приходько, попрощавшись с Леонидом Федоровичем, подошел к радиостанции, стоявшей на угловом столике и, нажав тангенту на микрофоне, бросил в эфир короткую фразу:

– Кор кунет – делайте работу.

Эти два ничего не значащих, для непосвященных, слова привели в движение сотни людей по обеим сторонам таджикского участка советско-афганской границы.

Несколько неизвестных напали на двоих солдат-пограничников, покупавших в крохотном сельском магазине конфеты. Когда старший лейтенант, ожидавший своих солдат в тени дерева, услышал крики дерущихся и, выхватив из кобуры пистолет и кинулся в магазин, там все было кончено. На заплеванном полу с развороченным животом корчился умирающий сержант, а в углу, ощерив окровавленный рот с обломками зубов, сидел второй пограничник. В его груди торчала черная рукоять таджикского ножа. Офицер взревел и кинулся к светлевшей за прилавком широко распахнутой двери, за которой уже никого не было.

Таким, не спровоцированным нападениям, подверглись все пограничники, бывшие в это время в увольнениях или зачем-то посланные в городки и кишлаки горного Бадахшана.

Все заставы Московского погранотряда в этот день попали под минометный и ракетный обстрел с сопредельной стороны. Несколько солдат было ранено.

На следующий день на горной дороге из гранатометов был обстрелян караван машин, направлявшийся из штаба Хорогского погранотряда к границе. Было убито трое солдат и четверо ранено. Сгорело три грузовые машины.

Теперь, то ночью, то днем через Пяндж перелетали мины и артиллерийские снаряды. Начались нападения на дозоры и патрули. Маневренные группы метались вдоль границы, но ни разу не заставали противника. Тот, при малейшей опасности, не принимая боя уходил за границу.

Приграничье, и раньше не казавшееся особо дружественным, вдруг превратилось в сплошную зону огня. Любой кишлак, любой поворот дороги, любая горная высотка могли встретить пограничников огнем пулеметов, мячиками гранат, минометными залпами. Ни солдаты, ни офицеры, как это ни странно, оказались не готовы к жизни в условиях беспрерывного боя. Кроме того, они всегда жили, зная, что за спиной у них огромная, сильная страна, способная в любой момент поддержать их мощью многомиллионной армии, но этого не происходило. Шли дни, недели и пограничники всех рангов все более убеждались, что они, практически, брошены на произвол судьбы. Да, им привозят боеприпасы, да вертолеты забирают с застав раненых и убитых, но налеты продолжаются, ни в один кишлак без оружия не войти, ни по одной дороге спокойно не проехать. А из глубокого тыла, где жили их родители, приходили странные известия о невыплатах заработной платы и пенсий, о забастовках и беспорядках, о разрушении государства и коррумпированности властей. В души пограничников стало заползать сомнение в необходимости войны, которую они ведут. И солдаты, и офицеры стали неожиданно для самих себя задумываться о том, что, может быть, стоит самим поискать пути к миру.

И тут на одну из застав пришел Рахматулло.Он был известен в этих краях не только своим уродством-горбом, веселым нравом и острым языком, но и тем, что был неисправимым нарушителем всех местных законов. И при этом ему все сходило с рук.

Начальник заставы, когда увидел перед собой Рахматулло, а за его спиной дежурного, чуть не выругался. Он решил, что задержание горбуна ничем хорошим не кончится. Предыдущие три раза, когда пограничники заставы арестовывали его при нарушении границы и отправляли в отряд, Рахматулло неизменно возвращался и потом долго насмехался над «зелеными фуражками» в местной чайхане, на крохотном кишлачном базаре и всех уличных перекрестках. Вот и теперь, увидя нарушителя на пороге своего кабинета, офицер захотел только одного – дать ему в челюсть, но делать этого на глазах солдата было нельзя и, кроме того, капитан вдруг увидел в руках сержанта грязный автомат с исцарапанным цивьем.

– Это что за ружье?! – В голосе командира было столько ярости, что дежурный, отступив на шаг, протянул вперед оружие:

– Он пришел с этим автоматом на заставу.

– Ты?! – Теперь офицер был готов от радости обнять Рахматулло, потому что в этот раз того не могли спасти ни ущербность, ни родство. Появление с оружием в руках в пограничной зоне по всем законам каралось тюремным наказанием. – Доигрался.

– Он сам к нам пришел, – почему-то подчеркнул сержант.

– Немедленно оформить нарушителя по всем правилам и подготовить транспорт для отправки в отряд!

– Подожди, начальник, – Рахматулло поднял руку, – не спеши, я не побегу от тебя – сам пришел, с тобой поговорить хочу.

– О чем, о чем мы с тобой можем говорить?

Рахматулло оглянулся, посмотрел по сторонам:

– Начальник, я тебе скажу такое, что тебя очень обрадует. Только говорить я с тобой буду один на один.

Капитан кивнул дежурному и тот, отступив за порог, прикрыл за собой дверь.

– Значит так, начальник, – горбун сделал попытку направиться к стулу, стоявшему напротив стола начальника заставы, но наткнувшись на острый взгляд офицера, чуть-чуть отошел от двери, – ты хочешь, чтобы на твоем участке все было тихо, а в твоих солдат не стреляли?

– Ну, ну, – усмехнулся капитан.

– Совет полевых командиров предлагает тебе сотрудничество. Мы заранее сообщаем тебе о наших караванах. Ты приказываешь их пропустить или не замечаешь и получаешь за это деньги. Хорошие деньги. И тебе хватит, и твоему заместителю, и прапорщику, и солдатам. Ни в тебя, ни в твоих людей больше никто не будет стрелять. На участке тихо будет.

– Это что за «совет полевых командиров» образовался, я что-то о таком не слыхал? – Офицер закурил сигарету и почти вплотную подошел к странному собеседнику.

– Шутишь, начальник? В Душанбе власти уже нет. А тут мы ее взяли.

– Ты, что ли, тоже – командир?

– Да, – Рахматулло гордо выпрямился и протянул руку, чтобы поправить ремень автомата, но не найдя его на плече, досадливо дернул щекой, – а чего – в школе я десять классов закончил, места здешние знаю лучше тебя, люди у меня есть.

На его смуглом, небритом лице было написано столько гордости и самодовольства, что капитан едва сдержался, чтобы не ударить нарушителя.

– Так, – он громко втянул воздух и выдохнул, – дежурный!

– Я, товарищ капитан, – сержант мгновенно вырос на пороге.

– Обыщите его, наденьте наручники и подержите в нашей кутузке, пока я донесение напишу.

Горбун чуть не расхохотался в лицо офицера, спокойно подставил руки под стальные браслеты и без слов дал себя обыскать. В его карманах кроме нескольких патронов, пачки сигарет и коробка спичек ничего не было.

– Уведите!

Капитан написал донесение, пересказав в нем все, о чем говорил ему Рахматулло, замечатал бумаги в конверт и отправил вместе с ним в штаб отряда, снарядив для охраны два ГАЗ-66 вместе с восемью пограничниками.

Ровно через три дня Рахматулло опять появился у ворот заставы. На его плече висел тот же грязный автомат.

– Убью суку! – Взревел капитан, увидя его на пороге своего кабинета.

– А я, начальник, к тебе отношусь лучше. Мои люди еще вчера, когда ты ходил вокруг Черного камня, могли тебя пристрелить, а я не разрешил. Пришлют нового, зачем нам это?

– Отберите у него оружие и гоните взашей!..

Капитан сдался только через месяц, когда окончательно убедился в том, что ни он, ни его бойцы никому не нужны. Этому предшествовал почти десятичасовой бой на соседней, двенадцатой, заставе. Весь тот день он вместе со своими солдатами провел в окопах, в ожидании нападения, круживших вокруг них то ли афганских душманов, то ли отрядов местных полевых командиров. Он смотрел через окуляры бинокля на черные стволы пулеметов, нацеленных на свою заставу и слушал призывы о помощи с двенадцатой. Через несколько часов ожидания капитан, неотрывно глядя на плывущие в мареве зноя рыжые камни, принялся про себя молить душманов напасть на него, потому что слышать голоса гибнущих товарищей и не иметь возможности им помочь – это было выше его сил. Он несколько раз порывался выйти из окопов, чтобы отогнать врага и послать хоть десяток солдат на помошь гибнущей двенадцатой и каждый раз замполит подносил ему флягу с водкой и, отрицательно качая головой, говорил:

– Мы не можем им помочь, Витя, ведь мы же сами почти окружены.

Вертолеты появились только на рассвете следующего дня, когда душманы уже уходили. Капитан, убедившись, что его люди вне опасности, сел в свой УАЗик и поехал на двенадцатую. Там, среди пепелища заставы он увидел отрезанную голову русского парня и чуть не зарыдал от ярости и отчаяния. Он даже не заметил протянутую руку лейтенанта – единственного офицера, оставшегося в живых после этого ада. Только когда тот окликнул его, капитан повернулся и обнял ссохшегося и поседевшего после боя приятеля. Тот ткнулся в его плечо и, сглатывая слова и задыхаясь, проговорил:

– Это наш пулеметчик. Он сдерживал их почти весь день. Они подошли к нам только тогда, когда он был убит. Это они уже мертвому отрезали ему голову. Если бы не он, на заставе вообще не осталось бы живых.

Капитан поднял голову и увидел редкую цепочку оборванных, обгорелых и кое-как перевязанных солдат, которые по приказу начальника отряда строились, чтобы их смогли снять прилетевшие из столицы журналисты.

– Они нас сверху, как в тире, расстреливали, – тело лейтенанта била мелкая дрожь и капитан снова прижал его к себе, чтобы не видеть ни трясущихся рук полуживого офицера, ни хмуро-деловитых лиц своего начальства, – и все равно не могли убить, слышишь?! А эти суки-вертушки прилететь не могли. Ты слышишь, у них была нелетная погода?! И мангруппа, где-то в горах вела бой…

Один из подошедших ближе журналистов, хотел было записать на диктофон то, что говорил лейтенант, но наткнулся на начальника штаба отряда и отброшенный злым выражением его лица отошел.

Кто-то из солдат, отвечая на вопрос журналиста, заплакал и капитан, скрипнув зубами, осторожно отодвинул лейтенанта и, козырнув начальству, пошел к своей машине. Его никто не задерживал. Уже подъезжая к своей заставе, он вдруг понял, что теперь его Родиной стала его крохотная семья – маленький сын и жена. Это все, ради чего ему надо было жить и для кого зарабатывать деньги.

Через два дня на крохотном кишлачном базаре он встретился с Рахматулло и, твердо взглянув в его бездонные глаза, проговорил:

– Я согласен.

– Ты будешь знать обо всем за сутки, – ответил таджик и, опустив голову, отошел. Похоже, ему тоже было противно видеть то, что происходило вокруг них, во что превратилась еще вчера могучая страна.

Приходько уехал из Горно-Бадахшанской Автономной области Таджикистана, когда лично убедился, что бывшей советско-афганской границы для чабановских караванов с опием уже не существует. Его озадачило только то, что весь край стремительно превращался в центр по продаже и перекупке наркотиков. Продуктов, раньше поступавших в горные кишлаки и аилы из Москвы, тут уже не было. Предприятий, хоть мало-мальски способных дать местному населению возможность пропитания, здесь отродясь не строили. Чтобы не умереть с голоду, жители горных кишлаков должны были становиться либо контрабандистами наркотиков, либо бандитами. Что они с успехом и делали, при любой возможности пытаясь ограбить и чабановские транспорты. Но за это отвечали уже другие люди и отвечали огнем самого современного оружия. Совсем скоро ценность пограничного, горного края поняли и местные таджики. Они сначала попытались перехватить пути перевозки опия из рук завербованных Приходько людей, а потом начали налаживать свои каналы. Это вызвало новый виток кровопролития, но все это пришло позже, а сейчас Станислав Николаевич считал свою работу выполненной и со спокойной душой сел в Ошском аэропорту на самолет, летящий в Москву. Там он собирался взять семью и слетать на пару недель на Мальорку, чтобы отдохнуть и одновременно проконтролировать поступление денег на свои счета.

* * *

Полковник Рахимов уже вторую неделю был на полулегальном положении. Люди генерала пока не пытались задержать его, но не особо жаловали всех, кто с ним работал, стреляя в них при любой возможности. Те, на огонь, отвечали огнем. Пока это была незаметная война, в которой потери считали только командиры и о которой не сообщали в газетах и по телевидению. Обе стороны старались не оставлять на поле брани ни своих убитых, ни своих раненых, потому что и те, и другие, предпочитали доводить начатое до конца. Пока Алишер проигрывал своему бывшему начальнику. Тот опередил его во времени и, кроме того, располагая аппаратом комитета безопасности, использовал это в полной мере. Полковник начал создавать свою сеть только после приезда в Душанбе Никитина. Москва передала ему часть своих людей, внедренных в республику, дала выходы на пограничников и войсковые части, но при этом ни те, ни другие не получили четкого приказа содействовать полковнику и все зависило от его личного обаяния и умения убедить людей. Но как можно было убедить командира корпуса, или полка, которые привыкли к языку команд и с плохо скрываемым раздражением относились к офицерам службы безопасности. Рахимову помогало только то, что многие из тех, кто сейчас служил в Таджикистане, знали его по Афганистану. Там в горах Пандшера и Кандагара они ни раз дрались плечом к плечу и видели насколько он храбр и честен. Но храбрым и честным был и его генерал, который, конечно же не сообщил командованию советских частей о собственной игре, как не сообщила им об этом и Москва. И тут Рахимов часто попадал в неловкое положение. Его люди получали оружие и снаряжение с армейских складов, а генерал после каждой стычки звонил в штаб корпуса и требовал выяснить откуда у бандитов армейское вооружение. Войсковые офицеры, не посвященные в тайные игры Москвы, уже начинали косо поглядывать на полковника. Он отправлял шифровки Никитину. Тот обещал все уладить и все оставалось по-прежнему. Зная Олега Андреевича, полковник был уверен, что тот делает все от него зависящее, но этого оказывалось мало, потому что его начальство предпочитало не афишировать разгорающееся противостояние за опийный рынок. Может быть, это делалось еще и из-за того, что оно с первых же дней стало обретать черты борьбы за власть над республикой.

Дрязги Душанбинских и Московских КГБешников всколыхнули такую взрывоопасную смесь межэтнических, межнациональных и межрелигиозных противоречий, которые почти сразу превратили Таджикистан в поле гражданской войны. Кулябцы, все время советской власти, считавшие себя обойденными выходцами из Ленинабада, которых в этих краях с трудом признавали таджиками, пользуясь ослаблением центральной власти, попытались взять реванш силой оружия. В этот спор юга с севером, за передел сфер влияния и рынков собственности, вмешались националисты, желавшие очистить республику от русских и узбеков, которые, как им казалось, захватили все хлебные места в управленческом аппарате. Эта «домашняя» свара скоро вышла за пределы не только республики, но и границ Союза ССР. Исламские фундаменталисты, поначалу скрывавшиеся в тени властных, денежных и клановых интересов, быстро поняли, что если не начать активных действий, то можно вообще остаться ни с чем. Подталкиваемые, вооруженные и обученные на деньги пакистанских и саудовских единоверцев, они стремительно ворвались на поле гражданской войны и безжалостно принялись обращать местное население в свою веру…

Вот и сейчас Рахимов сидел за столом и, разглядывая карту республики, думал о страшной судьбе своего народа. Он был таджиком, но своим народом считал всех советских людей. Офицерская судьба поносила его по Союзу и он видел, что везде – в Средней Азии и на Камчатке, за Полярным кругом и на Украине, простые люди никогда не делились по национальности или цвету кожи. Это они – русские, украинцы, узбеки, татары и все, кто оказывался в этот момент рядом – в голоде, крови и непосильном труде возвели огромную державу. Это их руками убивали своих врагов, те, кто считал себя избранными и руководил страной. Это его народ, став рабом и выполняя волю своих правителей, превратил великую Россию в кровавого людоеда, ставшего пугалом всего мира.

А теперь, теперь Рахимов был нужен в другом качестве и другой генерации чиновников, решивших натянуть личины демократов и делавших вид, что заботится о благе страны, на деле разрушая ее своей некомпетентностью и непомерной жадностью. Но сейчас его больше всего волновало то, что, в спор его Московского и Душанбинского начальства за опий уже вмешалась третья сторона. Воспользовавшись тем, что две первые были заняты кровавым выснением отношений, кто-то, решительно ворвался на территорию Горного Бадахшана и, пользуясь тем, что Кремль почти забыл о пограничниках, проломил рубеж и погнал через республику тоннами опий. Рахимов попытался помешать этому, но его люди тут же нарвались на хорошо вооруженные и обученные отряды, охранявшие караваны с наркотиками. Полковник, отведя своих подчиненных, смог сделать только одно – натравить на чужаков уже появившиеся банды самих бадахшанцев. Они не могли причинить им ущутимого вреда, но некоторым образом тормозили передвижение грузов через свою территорию. По решительности и отточенности действий чужаков, он понял, что имеет дело с европейцами, которые не только прекрасно разбираются в местной обстановке, но и имеют связи с афганскими душманами. По его мнению это могли быть люди из Москвы или Ташкента…

Размышления офицера прервал длинный междугородний звонок.

– Рахимов, – в голосе его помощника было что-то такое, что полковник автоматически выдвинул ящик своего стола и достал из него пистолет, – они перерезали почти полгорода. Я никогда не видел такого ужаса и столько крови!

– Кто, где, откуда ты?

– Я в Турсун-Заде, звоню с КПП полка. Сегодня ночью отряды вахабистов, незаметно просочились в город и устроили резню в микрорайонах. Они убивали всех, кого не считали истинными мусульманами. Тут и русские, и таджики, и узбеки, – было слышно, что офицер сглотнул комок, застрявший в горле, – они убивали, не разбирая, ни пола, ни возраста. Я видел стариков и женщин, здоровенных мужиков и крошечных детей. На мой взгляд, за ночь убито больше десяти тысяч человек. Они даже не сопротивлялись…

– Ты сошел с ума, – закричал Рахимов, – такого не может быть!

– Это мир сошел с ума, – в голосе помощника звучала отрешенность человека, только что увидевшего столько горя, что полковник, собравшийся выругаться, сомкнул уста.

– Здесь, вокруг ограды полка собрались тысячи людей. Они просят помощи, защиты.

– Так помогите им.

– У меня всего два десятка человек. Мы несколько часов вели бой с вахабистами, я потерял троих и едва защитил одну многоэтажку.

– А что командир полка?

– Он доложил в штаб корпуса. Ему запретили вмешиваться в конфликт, назвав его внутритаджикским делом.

Рахимов выругался, потом, помедлив, приказал:

– Начни организовывать отряды самообороны, народное ополчение, черт побери, что угодно. Открой склад военкома, раздай людям оружие.

– Оно уже досталось вахабистам, – перебил его офицер.

– Конфискуй охотничьи ружья, делай пики, копья, сабли, смотри сам, на месте, – Рахимов кричал, понимая свое бессилие. – Продержись пару часов – я вышлю тебе ветолет с оружием. Встречай его на городской площади.

Когда офицер положил трубку, Рахимов некоторое время сидел, уставясь на свой пистолет, потом рывком подтянул к себе телефон без диска и поднял трубку:

– Соедини меня с «Гранитом». «Гранит»? Дай мне «Сыроежку». «Сыроежка»? Дай мне «Патефон». Полковник Рахимов, – бросил он, услышав голос телефониста, – найди мне командира полка!

– Васильев, – спокойный, окающий голос командира полка вызвал у полковника раздражение, но он, сдерживая себя, поздоровался и спросил, – ты можешь защитить горожан?

– Только тех, кто стоит за воротами и вокруг забора, – ответил командир, – я просил у командира корпуса разрешения вывести людей и очистить город от бандитов, но он приказал не вмешиваться.

– А когда мы с тобой в Афгане драпали из того ущелья, хотя у тебя и у меня был приказ драться до последнего солдата, ты о чем думал?!

– О своих бойцах, о матерях, которые их ждут, – выругался полковник, – а ты, Рахимов, мне на психику не дави. Привези приказ от командира корпуса или дивизии, я тебе мигом город очищу.

– А до этого будешь смотреть как на твоих глазах будут резать людей?

– Да, буду! – Закричал офицер, – у меня тоже дети и я не хочу оставить их сиротами и идти под трибунал, понял?! А твои, твои гебешники знаешь что сделали? Посадили свои семьи на машины, выставили у бортов охрану и укатились из города. Как ты это называешь, а?!

– Но ты-то не ушел и помощник мой, майор Кенджаев, не ушел.

– Был он только что у меня, кричал здесь, руками махал и грозил мне карами небесными.

– Дело разве в карах? Как ты после того, что произошло, будешь в глаза своим детям смотреть? Ты, офицер, защитник справедливости и чести!

– А у московского дерьма, у тех сук, которые нас с тобой посылали в Афган, а сейчас бросают, как кость, толпе, связав по рукам и ногам, есть честь?

– Ты от ответа не уходи, с этими подонками если не мы, так сами история разберется.

– Насрать мне на историю, я тебя о сегодняшнем дне спрашиваю!

– И я о том же.

– Не хочешь сам послать своих солдат, дай им это сделать самим. – Рахимов нашел выход из создавшегося положения.

– То есть?

– У тебя в полку есть таджики? – Рахимов говорил, пристукивая рукятью пистолета по столу и не замечал этого.

– Три лейтенанта – танкиста и десятка полтора бойцов.

– Так пусть они сядут на свои танки и выйдут в город.

– Ты что?– Командир полка чуть не задохнулся от ярости, – не понимаешь о чем говоришь?! Я же тебе русским языком сказал – у меня приказ не вмешиваться!

– А ты и не вмешивайся. Пусть они это сделают против твоей воли, а когда уже будут за воротами, тогда ты отдай приказ об их аресте и доложи начальству, что они дизертировали, желая защитить от смерти родственников. Уверен, что танки, с моими людьми на броне, вышибут этих подонков из города. А там, через день – другой, будут уже другие власти, которые сами позаботятся о своих жителях.

Трубка молчала.

– Алешка, – взмолился Рахимов, – ты же сам себе не простишь того, что не попытался спасти людей, я же тебя знаю…

– Хорошо, – в голосе офицера звучали спокойствие и решительность. Я разрешу им выйти из расположения на трех танках с полным боекомплектом. В этом вселенском бардаке такое могут и простить.

– Спасибо, Васильев.

ГЛАВА 16

Переброску опия через Узбекистан, Киргизию, Казахстан и Россию Чабанов организовал, широко и дерзко. Наркотик везли в трубах большего диаметра, направлявшихся на строительство нефте– и газопроводов. Прямо на заводе, производившем высоковольный кабель, его закатывали в медную оплетку и сматывали в бухты, оставив, собственно, самого кабеля метра по три – четыре. Так, что если вдруг дотошному таможеннику на польско-советской границе захотелось бы проверить груз, он бы наткнулся на самый настоящий многожильный медный кабель. Вблизи столицы Киргизии по распоряжению Леонида Федоровича было создано больше двух десятков лабораторий, перерабатывающих опий-сырец в героин. Часть его реализовывалась и вывозилась в обычном виде. А часть – тайно перебрасывали в Туркмению и там, на огромной бахче, мешочки с наркотиком вращивали в арбузы. Потом, когда они достигали зрелости, их вагонами развозили по всей России. Серьезный человек обратил бы внимание на то, что некоторые составы с арбузами и дынями охраняли так, как не охраняли товары западных фирм, но таких уже не было. Вся страна занималась политикой и, кто в страхе, кто в надежде на лучшее, ждали перемен. А Чабанов делал деньги и через свои фирмы на Западе вкладывал их в электронику, газо-и нефтедобычу, домостроение и банковские операции с недвижимостью…

Краем глаза он увидел выдвигающийся из-за камня черный ствол гранатомета и, не раздумывая, оттолкнулся обеими ногами от брони БРДМа. В воздухе его догнал тяжелый удар и жгучая волна взрыва опалила огнем лицо и руки. Только потом он почувствовал, как острые камни врезались в спину и по правому плечу побежал горячий ручеек крови. Не обращая внимания ни на боль в спине, ни на почти онемевшую руку, он рванул отвороты куртки и одним движением натянул ее на голову, погасив горящие волосы. Только потом он услышал крики боли, свирепый солдатский мат и вопли атакующих душманов. Не поднимая головы, он повел глазами по сторонам и увидел, что у пулемета, на шедшем вслед за его машиной броневике, стоит его начальник штаба и короткими очередями бъет по рыжым скалам. Майор оглянулся и, встретившись с ним глазами, улыбнулся. «Жив!» – Понял он движение губ своего друга и, приподнявшись, оглянулся. В колонне горели три машины и два броневика. Идущий впереди танк, медленно поводя башней, бил из пушки куда-то вверх. Из-под колес бронетранспортеров рокотали автоматные очереди – его солдаты вели бой с нападавшими. Он встал и, глядя на начальника штаба, стремительными рывками менявшего пулеметную ленту, шагнул к нему… и тут что-то задребезжало. Он вскинул автомат и пришел в себя.

Кто-то стоял за порогом его квартиры и беспрерывно давил кнопку звонка. Министр окончательно проснулся и, передернув затвор «Узи», с которым с некоторых пор почти не расставался, неслышно подошел к двери. Прижавшись к стене вблизи дверного проема, он поднес стоявшую тут клюку к глазка и несколько раз прикрыл и открыл стеклышко. Трель стихла, но никто не стрелял. Только тогда он, держа палец на спусковом крючке автомата, сам заглянул в глазок. За дверью стоял Мурад Эсенов. Он заведовал отделом ЦК Компартии Туркменистана и был тайным агентом и старым другом министра. Тот распахнул дверь и втащил приятеля через порог.

– Что ж ты делаешь?! – Прошептал министр, когда они вошли в его кабинет, – как ты мог открыто прийти ко мне?

– А ты, – Мурад кивнул на автомат в его руках, – почему не перейдешь жить в военный городок и не поставишь около порога охрану?

– Ты хочешь, чтобы я жил как в аквариуме?

– А ты не думал, что ради тебя они могут рвануть этот дом, угробив ни в чем не повинных людей?

Министр улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Ты слишком долго прожил за пределами Туркмении. Тут рядом со мной живут две семьи из такого рода, что в этом доме даже комара опасно убивать. Меня, за порогом моей квартиры – да, но жителей дома не тронет никто.

Эсенов усмехнулся и тяжело опустился в кресло.

– Ты, министр внутренних дел, генерал, а ведешь себя, как пацан. Спрятал семью в российской деревне, ходишь по дому с автоматом в руках, а веришь в силу средневековых обычаев.

Генерал отложил в сторону оружие и, тряхнув копной густых, обильно посеребренных волос, невесело рассмеялся:

– Давай не будем решать кто из нас делает больше ошибок. Тебя так трудно и долго внедряли в святая святых местных коммунистов, а ты взял и открыто пришел ко мне – ставленнику Кремля, пытающемуся расчистить местные авгиевые конюшни от коррупции, казнокрадства и торговли государственными должностями. Так кто из нас пацан?

Сухое, нервное лицо Эсенова дернулось.

– Я узнал такие вещи, за которые сейчас же могут полгорода снести. Держать их у себя было бессмысленно – в любой момент их могли взять вместе с моей головой. А мне очень не хочется умирать задарма. Вот я и прибежал к тебе, нарушив все наши конспиративные правила.

– Они стоят того, чтобы ты раскрылся?

Гость повел головой по сторонам, задумчиво посмотрел на старинную казачью саблю, висевшую на ковре и набор курительных трубок, выставленных в стеклянной витрине.

– В двух словах – в республику из-за кордона поставляется оружие и наркотики. Но и то, и другое не для внутреннего пользования – опий здесь выращивают веками, а автоматов хватает со времен нашей «миротворческой миссии» в Афганистане – а для переброски внутрь Союза. Большая часть стволов идет в Прибалтику и на Кавказ, что-то в Центральную Россию. Наркотики – поставляются в Европу и Штаты. Кроме того, мне удалось добыть перечень должностей с расценками. Теперь я знаю – сколько, за какой партийный или государственый пост, в какой валюте и кому надо заплатить. Еще мне удалось записать разговор Первого с одним из родовых вождей, в котором они рассуждают о будущем страны, вне Союза. Там есть много интересного и четко обозначены выходы с суммами подношений на Кремль, – Эсенов отвел глаза, – эти имена вслух лучше не произносить. Названы и несколько Люксембургских банков и фирм, через которые перебрасываются деньги на счета в Европу. Есть несколько совершенно не знакомых имен, но произнесенных с таким почтением, что я думаю – они имеют вес на уровне или выше Кремля. В моем дипломате не только пленки, но и документы, среди них телеграммы, копии счетов и отчетов.

Лицо генерала окаменело, а в глазах загорелись какие-то огоньки.

– Если говорить коротко, то я свои миссию считаю выполненной, – Эсенов встал и, подойдя к стене, зачем-то потрогал ножны сабли. Потом потер пальцем потемневшую рукоять.

– Она у тебя настоящая?

Министр вскинул голову, как будто только что пробудился ото сна, и невидящим взором посмотрел на своего друга:

– Да, дедовская. Он у меня у Буденного служил. Мне его шашка по наследству досталась.

– А мой дед, наверное, против твоего воевал.Только у меня его оружия не осталось. Даже не знаю где он похоронен и похоронен ли?

– Война, – неопределенно проговорил генерал, пожимая плечам.

– Гражданская, – уточнил гость. – Вот и сейчас, я боюсь, что наши лидеры, может быть, сами этого не до конца понимая, снова ведут страну к гражданской войне. Только если она случится, Россия наверняка потеряет Сренюю Азию, Кавказ, Крым, Прибалтику, Украины… Теперь ее окружает не тот мир.

Генерал не любил отвлеченных рассуждений. Он был человеком дела и всем разговорам предпочитал действие, а рассуждения облекал в конкретные пункты плана или приказа.

Гость, как только сейчас заметил министр, был одет не по погоде. На нем был черный костюм, а хрустальной белизны рубашка под подбородком была затянута в темный, под цвет пиджака, галстук.

– Не жарко, на дворе почти сорок градусов? – Он решил сменить тему разговора.

– Это чтобы не переодевали, когда в гроб будут класть, – невесело пошутил Эсенов, потом усмехнулся. – Ты же знаешь, в ЦК в рубашке с коротким рукавом не походишь. Я к тебе вместо обеда выскочил, вот и не успел снять «униформы».

– А-а-а, – как-то неопределенно протянул министр.

Гость внимательно взглянул в его глаза и понял, что тот уже решает как, сохранив тайну, перебросить в Москву материал, который он принес.

– Может быть военной фельдпочтой?

– Я уже проверял – ее читают в местном КГБ.

– Погранцы?

– Длинная история – они все посылают через штаб округа.

– Что у тебя нет самолета или верных людей в аэропорту?

Генерал автоматически потянулся к столу и, взяв с него ремни наплечной кобуры, надел их и застегнул на груди.

– Сейчас поедем к артиллеристам. Я с их командиром полка в Кандагаре водку пил, а там остальное и додумаем.

Он сунул под левую руку свой «Узи» и поднялся.

– Погоди секунду, – Эсенов подошел почти вплотную к нему и, глядя прямо в глаза, спросил:

– Чьи интересы мы тут с тобой отстаиваем? Там такие фамилии, что мне вдруг подумалось, в не пешки ли мы в чужой игре? Может быть, с нашей помощью одни подонки пытаются отобрать деньги и должности у других, а?

Генерал взял с вешалки легкую защитную куртку и, встав с боку окна, осторожно отодвинул занавеску.

– Моя «Вольвочка» уже пришла, – он повернулся и, твердо глядя в глаза друга, сказал:

– Меня сюда прислал Александр Яковлев. Мы говорили с ним перед поездкой. Он человек честный. Или ты думаешь, что я уже в людях перестал разбираться? Пошлем бумаги ему, а там посмотрим на их реакцию.

Генерал впереди, гость позади – они подошли к двери. Министр, взглянув в глазок, открыл дверь. На лестничной площадке стоял прапорщик с петлицами пограничника на рубашке. Он удивленно поднял белесые брови:

– Вы же сами приказывали, товарищ генерал…

– Все нормально, Петя.

Уже на улице, садясь в машину, генерал пропустил Эсенова вперед и тихо проговорил:

– В конце концов – все мы шахматные фигуры на доске истории.

Его спутник никак не прореагировал на эти слова. Он смотрел в проход двора. Там, чуть прикрывшись углом дома, стояла новенькая «Волга».

– Вот и все, – отрешенно прозвучал голос Эсенова, – они уже здесь и дороги назад для меня нет.

Генерал чуть двинул плечом, отбрасывая полу куртки. Майор, стоявший у передней дверцы машины министра, приподнял дипломат и положил большой палец на кнопку, которая отбрасывала обе стенки чемоданчика, обнажая автомат.

– Садись, – генерал чуть подтолкнул Эсенова в глубь салона, – стрелять не будем, да и они брать нас тут не решатся.

Майор чуть отступил назад и, приподняв дипломат, прикрыл им и собой министра, садящегося рядом со своим гостем. Не успел генерал опуститься на сидение, как водитель дал полный газ. Адьютанту пришлось прыгать в стремительно уносящуюся машину. Едва коснувшись сидения, офицер всем телом повернулся назад, готовясь в любой момен открыть стрельбу по нападавшим. Но водитель «Волги», не скрывая своих намерений, почти в ту же секунду двинулся за машиной министра.

– Обнаглели до предела, – прошипел от ярости майор.

– Не обращай внимания, – проговорил, даже не глядя в сторону преследователей, генерал, – они наверняка из комитета и если мы их сейчас остановим, то предъявят свои удостоверения и скажут, что выделены для моей охраны.

Водитель вопросительно посмотрел в зеркальце, стараясь поймать взгляд министра.

– К артиллеристам, Петя. Знаешь, около кинотатра «Космос» полк стоит ?

– Есть, товарищ генерал.

Машины мчались по залитому полуденным зноем Ашхабаду. Редкие прохожие пробирались по тратуарам, держась вблизи домов и стараясь не выходить из-под тени раскидистых деревьев. Проспект Махтум-Кули, по которому они ехали, был полон автомобилями и водителю генерала, не снижавшему скорости и не обращавшему внимания на сигналы светофоров, приходилось метаться между едущими в обе стороны потоками. Кто-то из возмущенных шоферов сигналил, кто-то крутил пальцем у виска и материл водителей проносящихся по осевой машин. Преследователи шли метрах в тридцати сзади и, похоже, не собирались отставать.

– Может быть, – голос водителя звенел от напряжения, – через Туркмен аул попытаемся оторваться? Там, правда, пыли придется поглотать и покидает, но я знаю такие проезды…

– Давай, – согласился генерал.

Водитель, почти не снижая скорости, свернул направо, и Эсенов сильно ударился головой об крышу.

– Держись, – засмеялся министр, – Петя, если не расшибет, то точно довезет.

Густая пыль заползла в, казалось бы, герметичный салон «Вольво». Машину било и бросало. Майор, все время оглядывающийся назад, уже не видел за густым шлейфом, рвущимся из-под колес, машину преследователей. Вдруг «Вольво» взлетело и, ударившись всеми четырьмя колесами, об дорожное покрытие, машина понеслась по асфальту.

– Пока они выберутся из пыли, – довольно проговорил шофер, – мы уже в полку будем.

Мимо замелькали какие-то проулки, заставленные аккуратными деревянными домиками, огороженными невысоким штакетником и густо обсаженные вишнями.

– Это что, Туркмен аул? – удивился генерал.

– Да, – кивнул головой Эсенов, – только в этой части чуть ли ни сначала века живут русские и украинцы.

– Сзади никого нет, – доложил майор.

– Они могут поехать другой дорогой.

– Нет, – возразил водитель, взглянув в зеркальце на Эсенова, – к этим воротам ведет только одна дорога. Да и кто знает куда мы поехали?

Машина подлетела к высокому кирпичному забору, в котором темным провалом выделялись металлические ворота, выкрашенные в зеленый цвет. Не успел адьютант выскочить из машины, как ворота открылись и они увидели невысокого солдатика, безразлично взиравшего на проезжащую мимо машину.

– Сними-ка с него стружку, а то пропускает, не глядя, – приказал министр, – и чтобы ту машину, если она придет, задержал. Пусть дежурного вызывает или вообще отсюда уйдет… Найдешь нас в штабе, поехали, Петя.

«Волво» пронеслась по военному городку и замерла у беленного двухэтажного здания.

– Спрячься куда-нибудь подальше, чтобы тебя тут не видели.

– Я буду в парке машин «НЗ», – водитель ткнул перед собой рукой.

Генерал кивнул и они с Эсеновым взбежали по ступеням высокого крыльца в здание.

Дежурный офицер, поднявшийся навстречу, увидел на плечах тужурки генеральские погоны и громко вскрикнул:

– Смирно!

– Отставить, – бросил генерал, – командир у себя?

– Так точно.

– Меня здесь нет, – в голосе министра было столько стали, что даже Эсенов автоматически вытянулся, – ни для тех, кто будет спрашивать по телефону, ни для тех, кто сюда войдет, даже если это будет сам Генеральный секретарь или председатель КГБ, понял?

– Так точно.

Они бегом поднялись на второй этаж. Генерал, стукнув, открыл дверь кабинета командира полка. Навстречу им поднялся высокий полковник.

– Здравствуй, Андрей, – министр крепко пожал ему руку, – знакомся – это подполковник Эсенов.

– Первых, – командир полка кинул руку к козырьку, – прошу садиться.

– Особняк твой здесь?

Офицер протянул руку к телефону:

– Николай Васильевич, зайди, пожалуйста.

Почти тот час через порог шагнул грузный майор, увидя посетителей, он повернул голову и, заметив генеральские погоны, медленно поднес руку к козырьку:

– Начальник особого отдела…

Генерал досадливо махнул рукой:

– Николай Васильевич, – он повел рукой в сторону Эсенова, – в этом дипломате совершенно секретные документы. Мне нужно немедленно скопировать их в трех экземплярах. Два на микрофильмы, один на обычную бумагу и магнитофонные пленки.

– Но-о? – Майор вопросительно посмотрел на командира полка.

– Вам нужны наши документы? – ноздри генеральского носа раздулись, а голос опустился до шепота.

– Вас, товарищ генерал я знаю.

– Это подполковник Эсенов, – министр помолчал, – сейчас он заведует отделом ЦК местной компартии и допущен ко всем секретам страны.

Эсенов молча достал свое удостоверение и протянул офицеру. Тот внимательно прочитал его и, закрыв, вернул владельцу.

– Подполковник поможет вам, – министр усмехнулся, – а вашему начальству о нашем посещении можно доложить и завтра. Вы не против? – Генерал весело посмотрел на командира полка. Тот опустил глаза. Когда Эсенов с начальником особого отдела вышли, хозяин кабинета, пожав плечами, сказал:

– Ты же знаешь, что я им не могу приказывать.

Генерал, поднявшись и подойдя к шторе, почти полностью прикрывающей окно, взглянул вниз, потом повернулся к своему приятелю.

– Когда он доложит своему начальству?

– Вообще говоря, он мужик неплохой, может, и завтра…

– Там мой адьютант идет, – генерал кивнул вниз, – прикажи дежурному, чтобы он его в какой-нибудь кабинет проводил, где можно журналы почитать – не хочу, чтобы его кто-нибудь увидел.

Полковник поднял трубку, передал распоряжение дежурному по полку и поднял глаза на своего гостя:

– Что так трудно?

– Да, обложили суки со всех сторон. Кабинет слушают, следят, совершенно не скрываясь. – Он хотел сказать полковнику, что прошлую почту, посланную из его полка с фельсвязью, прочли в местном КГБ и, очень может быть, что «неплохой мужик Николай Васильевич» не портит отношения с местной службой безопаности, хотя это мог сделать и сам фельдегерь.

Полковник поднялся и, достав из шкафа бутылку водки, несколько помидор, ломтей черного хлеба и солонку, вернулся к столу:

– Накатим по единой?

Генерал снял тужурку, командир полка покосился на служебную кобуру с «Узи», висящую под его левой рукой, но ничего на сказал. Он налил по полстакана водки и, подняв свой, спросил:

– Назад, в армию не тянет?

– Меня назад в революцию тянет, – ворчливо проговорил генерал и одним глотком выпил спиртное. – Если бы ты знал сколько вокруг дерьма.

– Будто в армии его меньше.

Министр кивнул и подставил стакан. Теперь они молчали. Пили водку, хрустели закуской и молчали.

Генерал думал о том, что занялся почти неразрешимым делом. В Туркменской ССР продавалось и покупалось все. – должности, женщины, дети, земли и ордена. Сегодняшние слова Эсенова были для него не новы. О том же, осторожно и полунамеками, говорил и, посылая его сюда, Яковлев. Тогда, в Кремле, генералу, только что вышедшему из Афганской мясорубки, казалось все это детской шалостью зажиревших чиновников. «Прихвачу парочку, другую, – думал он, – проведу показательный процесс и стихнут.» На деле же оказалось совсем не так. В горах Гиндукуша он знал где противник и кто защищает его спину, а здесь ему мешали все – от главы национальной компартии до председателя местного комитета госбезопасности. Он первый раз почувствовал себя разведчиком на чужой территории. За полгода работы в республике он потерял всех офицеров, приехавших с ним. Одному устроили аварию; другой отравился «несвежей рыбой»; у третьего открылся насморк, врач в госпитале выписал ему капли, а утром его нашли мертвым в собственной квартире. Медики утверждали, что это была аллергическая реакция. Несмотря на все это, генерал раскрыл всю пирамиду поборов, перекачки государственных средств в карманы и переброски денег и драгоценностей в Москву. Единственное, что было для него новым – это контрабанда оружием. Но он знал, что в руках местных националистов, а после начала новой национальной политики и перестройки, начатой Горбачевым, в республике появились и такие организации, копится оружие. Одному из его людей удалось сделать уникальный снимок – из-под полы распахнувшегося халата одного почтенного муллы, ведшего службу в мечети, виднелась рукоять современного пистолета. Больше всего генерал был удивлен, когда узнал, что в республике скрывают истинное положение с сельскохозяйственными угодьями. По данным статистики и документам, отправляемым в Москву пахотных площадей было намного меньше, чем на самом деле. Это помогало ставить рекорды или наоборот – просить помощи. Обо всем этом он, при первом же случае, рассказал в ЦК КПСС и в союзном министерстве внутренних дел. Яковлев, подняв мохнатые брови, попросил подтвержденные документами факты. А министр, недобро усмехнувшись, спросил: «Ты, случаем, не в кавалерии служил?» После этого, напившись в доме одного старого афганского сослуживца, генерал прошептал ему в ухо: «А может, их и надо время от времени отстреливать, чтобы в грязи и золоте не тонули?» Приятель пожал плечами: «Ты– министр, ты и решай.» Если бы он хоть что-то мог решить сам…

Генерал поднял голову от стола и посмотрел на часы:

– Андрей, у меня к тебе просьба, пошли сейчас кого-нибудь в аэропорт, чтобы в воинской кассе купили билет на ближайший рейс на Москву для корреспондента ТАСС, – он полез в карман, достал визитку и протянул ее полковнику, – вот его фамилия. Второго офицера пошли на железнодорожный вокзал – пусть купит два билета в вагон СВ тоже на сегодняшний рейс до Москвы. Только, пожалуйста, пошли ребят быстрых и не болтливых.

Полковник взял из руки генерала деньги и вышел из кабинета.

Генерал подтянул к себе телефон и набрал номер правительственной гостиницы. Когда ему ответили он громко проговорил:

– Вы хотели со мной встретиться? Я буду ждать вас у себя в кабинете в шестнадцать часов. И приходите со всем.

Прежде чем журналист задал ему вопрос, он положил трубку и улыбнулся и пробормотал себе под нос:

– Этот номер вы засечь не успели.

Полковник вернулся с новой бутылкой и кругом бараньей колбасы.

– Или хочешь нормально пообедать? – Спросил он, разламывая колбасу на несколько кусков.

Министр отрицательно покачал головой. Они принялись есть и пить, вспоминая различные эпизоды из совместной военной службы в Афганистане. Минут через сорок через порог шагнул Эсенов. Генерал поднял на него глаза.

– Все нормально. Ему удалось просмотреть всего несколько незначительных бумаг.

– Звонил?

– Нет, он же тут выяснил мою фамилию и должность .

– Нам надо спешить. Ты?..

Эсенов повернулся к полковнику и, глядя ему в глаза, спросил:

– Вы можете мне сейчас же дать использованную форму сорок восьмого размера с сержантскими погонами и сапогами сорокового размера?

– Конечно.

– Мне нужно, чтобы ваш кадровик оформил воинское требование и отпускное удостоверение до Ташкента на имя сержанта Исмаилова, – он достал из кармана потертый военный билет и протянул его командиру полка., – и впишите сюда, все что нужно.

Тот кивнул головой, встал и вышел.

– Одну микропленку ты возмешь с собой, – генерал потянул к себе дипломат, – она для Яковлева.

Эсенов кивнул и принялся развязывать галстук. Когда полковник вернулся в комнату, он с аппетитом ел колбасу, запивая ее водой из графина, стоявшего на холодильнике.

– А что же водку? – Спросил офицер, протягивая ему вещмешок.

– Солдатам пить не положено, – ответил Эсенов. Он шагнул к двери, закрыл ее на ключ, быстро снял с себя костюм и рубашку, надел солдатскую форму, натянул на голову панаму и, аккуратно свернув гражданскую одежду, положил ее в вещмешок .Туда же сунул пачку каких-то документов, подержал в руке небольшой черный пистолет, потом, взглянув на генерала, перетянутого ремнями наплечной кобуры, положил оружие между одеждой, но, как обратил внимание командир полка, рукоятью вверх.

– Ну, – генерал обнял Эсенова, превратившегося из чиновника, затянутого в черную тройку, в аккуратного, подтянутого солдата, – будем живы, свидимся.

Тот, улыбнувшись, пожал руку командиру полка, – спасибо. Где сидит ваш кадровик?

– Последняя дверь по правой стороне. Вопросов задавать он не будет.

Министр, сморщившись, допил водку и подошел к окну. Наискосок, через залитый палящим солнцем плац, шел невысокий, стройный солдатик с вещмешком на левом плече. Он четко отдал честь встретившемуся ему офицеру, и генерал вернулся к столу.

– Теперь ты понял, как мне здесь хорошо?

Полковник кивнул и задумчиво произнес:

– Вот, уж, никогда не думал, что и у нас такое возможно.

Генерал катал хлебный мякиш и смотрел на часы. Ровно через тридцать минут, он поднялся:

– Андрюша, скажи дежурному, пусть мой адьютант поднимется сюда и справься, может, билеты уже привезли.

Владимир Голубев, занимавший высокий пост главного редактора в зарубежной редакции ТАСС был в Туркмении со страной миссией. Его, в числе двух десятков известных столичных журналистов, разосланных по всем республикам Союза для помощи в организации освещения перестройки, прислали в Ашхабад. Так как он приехал с удостоверением, подписанным в секретариате ЦК КПСС, его незамедлительно принял Первый секретарь компартии Туркменистана. Беседа была странной. Партийный лидер не столько отвечал на вопросы журналиста, сколько сам их задавал. У Голубева сложилось впечатление, что здесь его приезд воспринимают как-то необычно. Целую неделю он работал в редакции республиканской газеты, пил с ее журналистами горячую водку и прохладный чай, ездил с ними по местным достопримечательностям и отсиживал ночные дежурства в секретарите. Люди, которым он должен был помогать, были крепкими профессионалами и в его помощи не нуждались, поэтому, когда прошли первые шесть дней его двухмесячной командировки, он стал тяготиться бездельем и, созвонившись с редакцией «Недели», решил написать для нее серию очерков о пограничниках. Редактор газеты, которому он сказал о своем желании, тут же позвонил пограничникам и в министерство внутренних дел республики, чтобы выписать столичному журналисту пропуск в погранзону. Как оказалось, утром в штаб ближайшего отряда шла машина, в которой было одно свободное место, которое и предложили московскому журналисту. Он с радостью согласился.

В начале шестого утра, едва Голубев успел побриться, рядом с гостиницей раздался громкий сигнал автомобильного клаксона. Он выглянул из окна и увидел стоящий внизу «УАЗик» и прогуливающегося рядом с машиной офицера в зеленой фуражке.

– Я сейчас, – крикнул журналист и, бросив в дорожную сумку вещи, диктофон и бутылку водки, сбежал вниз.

– Майор Воронов, – представился пограничник, – я могу посмотреть ваши документы?

Голубев протянул хмурому офицеру свое удостоверение и полез было за паспортом, в котором стояли соответствующие отметки и разрешения, но майор хмыкнул что-то неопределенное и, вернув ему корочки, щелкнул замком задней дверцы:

– Прошу.

Как оказалось, в машине кроме сержанта-водителя, сидел еще один офицер в чине капитана.

– Леонид, – его рука была удивительно жесткой, но на лице светилась добрая улыбка. – Разбудили мы вас?

– Володя, – ответил Голубев, чуть не ударившись головой о металлическую стойку, потому что едва майор поднялся вслед за ним, как машина помчалась по просыпающимся улицам Ашхабада.

– Мы хотим по холодку убежать подальше от города, – пояснил майор, – в горах будет прохладнее.

– Да не спал я давно, – Голубев взмахнул рукой, – даже побриться успел.

– Ну, – рассмеяся капитан, – тады, ой! А-то Борис все боялся вас будить. Это я нажал на сигнал, ведь мы на тридцать минут раньше подъехали.

– Вот и зря, надо было сразу сигналить. Что мне – долго собраться? Диктофончик, рубашончик, да флакончик.

Машина мчалась по пустынным улицам предрассветного города и прохладный воздух с силой врывался через открытые окна.

– А я думал, что тут всегда жарко, как в печке, – пытаясь завязать разговор, прокричал Голубев.

– Пустыня, – пожал плечом майор, – часов до трех не можешь заснуть от духоты и жары, а потом надо ватным одеялом укрываться, чтобы не замерзнуть. А на рассвете тут вообще прекрасно.

Громадные акации и карагачи, плотно стоявшие по обеим сторонам Ашхабадских улиц, что-то шелестели тяжелами кронами. Голубев вдруг почувствовал себя так хорошо, что ему захотелось петь. Похоже, что это отразилось на его лице и сидевший рядом майор Воронов, улыбнулся:

– Я тоже люблю быструю езду. Через час тут не разгонишься, а сейчас – только успевай жать на железку и радуйся жизни.

– Вам надо в Фирюзу съездить, там любая жара ни по чем, – повернулся к ним капитан, – мы там пионерские лагеря держим. Горы, деревья, ледяная вода, чистый звонкий воздух…

– Прекрасный шашлык и много водки, – в тон ему ответил Голубев. – Был я там с ребятами из редакции, даже покупаться в горной речке успел и порядком замерзнуть.

– Это там запросто, – проговорил майор.

– А хороший шашлык мы можем и по дороге поесть, – Леонид взглянул на своего товарища, – и водки холодной попить.

– Только за обедом, – отмахнулся Воронов.

– Я об этом и говорю, остановимся у Клыча, у него и шашлык хороший и водка в холодильнике всегда есть.

Офицеры над чем-то задумались, да и рев мотора и свист ветра – не располагали к нормальному разговору. Голубев откинулся на спинку сидения и, глядя на мелькающую дорогу, незаметно заснул. Он проснулся от того, что почувствовал текущий по груди и спине пот. Журналист поднял голову и увидел смеющиемся глаза капитана:

– Я тут от жары к сидения прилип, – сказал он смущенно, – и, конечно же, храпел?

– В этом шуме храпа было не слышно, – Леонид окончательно развеселился, – да и проснулись вы во время. Сейчас почти полдень и мы подъезжаем к шашлычной Клыча.

Впереди в мареве ослепительного жара показалась пересекающая асфальт мутная лужа воды, удерживаемой небольшими асфальтовыми валиками поперек дороги. Здесь, как уже знал Голубев, медленно проползающие это препятствие машины остужают разогреты скаты. Таким образом удлиняется срок работы резины, которая очень плохо переносит местную жару. Чуть в стороне от дороги, стоял глинобитный домик с большим навесом, под которым вился дымок мангала. Увидя его, Голубев почувствовал голод.

– Вот и я так, – улыбнулся Воронов, – как только вижу шашлычную, так слюньки текут.

Машина, прокатившись через водную ванну, спустилась в кювет и осторожно подрулила к домику. Услышав звук взревевшего мотора, из-за грязной от пыли, но когда-то белой занавески, появился здоровенный туркмен. На его бритой голове плотно сидела крохотная тюбетейка.

– А, – обрадованно протянул мужчина, – это вы? К пограничникам у нас особое уважение.

Он вопросительно взглянул на Голубева и, поймав приветственный кивок капитана, подошел к ним и с почтением пожал всем четверым руки.

– Здравствуй, Клыч, – майор чуть задержал его ладонь в своей, – обрадуй столичного журналиста своим прекрасным шашлыком.

– И холодной водкой, – хохотнул капитан, – но без пива.

Острые глаза недобро кольнули Голубева и исчезли за опущенными веками. Огромный мужчина чуть-чуть склонил голову:

– Люди из Москвы особо дорогие гости в наших краях, – голос шашлычника был благодушен, но сам он смотрел вниз, – садитесь, отдыхайте, я тут быстро все разложу.

Мужчина исчез за занавеской и почти в ту же секунду появился вновь, неся в руках большой красный поднос. На нем стояла запотевшая бутылка «Столичной», несколько граненных стаканов, тарелки с огромными кусками каких-то неестественно алых помидор и тонкая лепешка.

Голубев вскочил и кинулся к машине. Офицеры недоуменно переглянулись. Журналист выдернул из салона свою сумку и побежал назад.

– У меня с собой «Посольская», – он торжественно извлек из сумки литровую бутылку, – она идет в любом виде.

Клыч молча взял со стола бутылку, только что водруженную журналистом, и понес ее за занавеску.

– Он прав, – Леонид свинтил крышечку с бутылки, – тут любую водку надо пить остуженной. Так она лучше идет, да и градусы, вроде, незаметнее. А это в туркменской жаре что-то да значит.

– Ну, – майор разорвал лепешку на несколько кусков и поднял свой стакан, – со знакомством.

Это была длинный обед или скоротечная пьянка, потому что, когда Голубев попытался прикинуть сколько же они выпили, то получалось больше, чем по литру на брата, а солнце едва сдвинулось с места. При этом, офицеры, практически, не ответили ни на один его вопрос о границе, отделываясь какими-то шутками и невероятными историями. А вот он, он рассказал им о своей работе, семье и детях, рассказал даже об удивившей его встрече с руководителем национальной компартии, который, говоря с ним, все время чего-то опасался. Клыч, степенно передвигаясь между их столом и мангалом, исправно подносил им шипящие от жара палочки с печенным мясом, менял бутылки, докладывал помидоры и лепешки. За все время он не произнес ни слова, как не сделал этого и сержант-водитель, запивавший шашлык мутным лимонадом. Наконец майор, отставил в сторону очередную опустевшую бутылку:

– Вот мы и пересидели самую жару, теперь можно и дальше трогаться.

Голубев, чувствуя себя довольно пьяным, но стараясь держаться ровно, медленно поднялся и полез в карман за бумажником.

– Сегодня вы наш гость, – капитан достал из нагрудного кармана свернутую вдвое небольшую пачечку двадцатипятирублевых купюр.

– Нет, – журналист распахнул свой бумажник, – я к такому не привык, – тогда поделим все пополам.

Он протянул шашлычнику деньги, но тот, словно не видя его руки, взял причитающуюся сумму из рук Леонида и, чуть улыбнувшись, попрощался:

– Приезжайте еще.

Майор надел фуражку, проверил, приставив вытянутую ладонь ко лбу, расположение кокарды и не спеша пошел к машине. Когда она тронулась, он наклонился к Голубеву и, хлопнув его дружески по плечу, сказал:

– Славно посидели. Граница, как-то, не располагает к пустой болтовне, а ты, как раз, не из тарахтелок.

– Да, – капитан повернулся к ним, – мы тут в прошлом году везли к себе одного столичного франта, так он нас уболтал до дошноты. Все столичные сплетни рассказал, обо всех приемах и халявной жрачке поведал. Мы думали, что ты тоже из этих, допущенных к телу, а ты ничего, нормальный мужик.

Голубев тоже хотел сказать им что-то доброе, но вдруг почувствовал себя таким усталым, что, откинув голову на скачущее под ним сидение, мгновенно заснул.

Офицеры расхохотались, но это был добрый смех сильных людей.

– Если командир решится, то надо будет его поберечь, – сказал майор, поправив голову спящего.

Сержант, ничего не понявший в этой фразе, решил, что Воронов пьян, но капитан, совершенно трезвым взглядом посмотрел на товарища и утвердительно кивнул головой…

Голубев пришел в себя от холода. Не открывая глаз, он протянул руки и, наткнувшись на жесткое, шерстяное одеяло, потянул его к подбородку, но тут же открыл глаза и сел. Рассвет лил прозрачную синеву сквозь широко распахнутое низкое окно. Под ним был кожаный диван, аккуратно застеленный простынью, в изголовье лежала большая подушка, а в ногах – одеяло, почти вылезшее из пододеяльника. Журналиста окатил стыд – он помнил, что после обильного и богато политого водкой обеда сел в машину, а тут незнакомая комната, постель…

– Господи, – чуть не вскрикнул он и, вскочив, осмотрелся. Рядом с диваном стоял стул, на котором была аккуратно разложена и развешена его одежда. Тут же стояла его сумка. Он быстро оделся и только тогда взглянул на часы. Они показывали три часа утра. Голубев, проклиная себя, подошел к окну, из которого тянуло ледяным холодом. На подоконнике стояла бутылка минеральной воды с прислоненной к ней запиской:

«Не волнуйся, все нормально. В этой жаре многие с непривычки после первой рюмки умирают, а ты просто заснул от усталости. Я сам тебя раздел и уложил баиньки. В шесть зайду, можешь к этому времени побриться. Еда стоит в холодильнике. В шесть тридцать тебя примет командир отряда. Леонид».

В холодильнике бежали помидоры, большой кусок вареного мяса и банка кислого молока.

Голубев выложил все на стол и, не зажигая света, принялся с аппетитом есть. Он запивал мясо холодным кислым молоком и мучительно вспоминал говорил ли он вчера о том, что любит после серьезных випивок похмеляться ледяным кефиром.

«Говорил или не говорил, – в конце концов прервал он свои размышления, – а ребята без лишнего шума сделали все, как надо. Если что-то было не так, то извинусь – они меня поймут.»

После еды он, пристроившись у окна, побрился и, развернув блокнот, принялся записывать свои первые впечатления о границе. Воздух с каждой минутой все теплел. Поднимающееся солнце осветило небольшую площадь и угол кирпичного здания, которые он долго рассматривал, пытаясь представить себе, что там обычно происходит. Здание могло быть казармой, а площадь обычным армейским плацем.

Без пяти минут шесть он увидел Леонида, стремительно идущего через площадь. Офицер был одет в выгляженную до хрустального звона форменную рубашку, с короткими рукавами, брюки и высокие ботинки. На его поясе висила кобура с пистолетом. Он поднял голову и, увидя Голубева, широко улыбнулся, приветственно взмахнув рукой.

– Я так и знал, что ты проснешься раньше и будешь работать, – сказал на пороге капитан, крепко пожимая ему руку, – даже с Борисом поспорил на бутылку водки, что утром у тебя уже будет готов какой-нибудь репортаж.

Голубев смутился:

– Скажи, я вчера?..

– Да, брось, Володя, – Леонид приобнял его за плечи, – ты просто спал, но ногами шевелил. Я тебя спокойно довел до нашей микрогостиницы и уложил на диван. Борис доложил полковнику, что ты просто устал. Так что и тут все нормально. Он хочет с тобой поговорить, а потом мы поедем вдоль нашего периметра, я покажу тебе КСП, наши секреты и посты, поговоришь с ребятами, выяснишь все, что тебя интересует. Идет?

Голубев внимательно смотрел в глаза капитана, пытаясь увидеть в них какое-нибудь лукавство или насмешку, но Леонид был так же приветлив, как и вчера.

Владимир взял диктофон, сунул в нагрудный карман свой крохотный блокнотик и авторучку и повернулся к капитану:

– Я готов.

Тот посмотрел на часы:

– Еще пятнадцать минут, но, – он хмыкнул, – полковник с шести часов на месте и к гостю отнесется с пониманием.

Они прошли шагов десять и, обогнув кирпичное здание, которое Голубев рассматривал утром, вошли в него с торца.

– Тут у нас штаб, – пояснил капитан, подведя его к деревянной двери, обшитой черным дермантином.

Голубев оглянулся на стоящее в глубине коридора знамя и сержанта, поднявшегося при виде их, но остановленного взмахом капитанской руки и не произнесшего ни слова. Справа от солдата стоял стол с несколькими телефонными аппаратами, а перед глазами висела громадная доска с множеством сигнальных огоньков. Журналист попытался представить, что тут происходит, когда звучит сигнал тревоги. Он увидел раструб ревуна, укрепленный под самым потолком.

Капитан громко постучал по ручке двери и, стерев с лица улыбку, шагнул за порог. Голубев вошел в комнату вслед за ним. В ее глубине за широким столом сидел сухощавый полковник. Он поднял глаза и, выслушав доклад капитана, вышел им навстречу.

– Полковник Селезнев, – представился он, протянув руку.

– Корреспондент ТАСС Голубев, – журналист, глядя прямо в глаза офицера, ответил на крепкое рукопожатие.

Командир улыбнулся капитану и, встряхнув его руку, кивнул головой:

– Прошу.

Капитан сел у окна. Голубев направился к стулу, стоящему около стола.

– Раз у нас обоих такие птичьи фамилии, – узкие губы полковника чуть разошлись в усмешку, то мы, я думаю, поймем друг друга. Что вы хотели бы увидеть у нас?

Голубев, верный своей профессиональной привычке, поставил на стол диктофон и, спросив разрешение, включил его.

– Сначала, если можно, расскажите немного о себе.

Селезнев ответил коротко, не выходя за рамки обычных анкетных данных.

– Прелестно, скажите, а что вы помните из самого-самого первого дня своей службы? Это было лет тридцать назад?

Полковник на секунду задумался, потом широко улыбнулся:

– Этого вопроса я не ожидал. Ну, что ж, как говорил Суворов – «удивил – победил».

Они, похоже, даже не заметив этого, проговорили два часа. Капитан, старавшийся стать незаметным, удивился тому, как интересно и образно рассказывал о различных случаях из своей жизни его командир, которого он знал жестким и суховатым, как в обращении с подчиненными, так и в жизни, офицером. Наконец командир поднял глаза и, как показалось капитану, удивился тому, что увидел на циферблате настенных часов.

– Прошу меня простить, – подняв ладонь, он остановил новый вопрос Голубева, – у меня неотложные дела. Капитан в полном вашем распоряжении, а вечером, прошу ко мне домой на чашку чая. У нас тут редки московские гости, всем нам будет интересно послушать о столичных делах.

Он легко поднялся со стула и, выйдя из-за стола, добавил:

– Если вы не против?

– Я с радостью отвечу на все интересующие вас вопросы.

Неделю Голубев мотался с капитаном по границе. Он говорил с солдатами, ходил с ними в наряды, лежал в секретах, бегал полосу препятствий, ел в солдатской столовой, а вечерами пил водку в кампании офицеров, которые в это вечер не были заняты на дежурстве. Они нравились ему, он им. И только в разговорах с полковником он все время чувствовал какую-то недосказанность. Ему все время казалось, что офицер хочет поговорить с ним о чем-то таком, чего не скажешь ни за дружеским столом, ни в обычном разговоре. Из всего, что за это время журналист увидел в отряде его удивило только две странности. Первая – все офицерские семьи уже несколько месяцев жили в расположении, хотя до этого все они имели квартиры в небольшом городке, на окраине которого стоял штаб отряда. И вторая – детей пограничников всегда возили в школу и из школы на отрядном автобусе два вооруженных солдата и замполит. Леонид, у которого Голубев пытался получить разъяснения по этому поводу, пожал плечами и, отведя глаза, сказал:

– Граница.

Спросить об этом полковника Владимир, почему-то, не решился. За два дня до окончания командировки его неожиданно пригласил командир отряда.

– С вами хочет поговорить первый секретарь обкома партии.

Голубев недоуменно посмотрел на полковника. Все это время он жил в расположении штаба и ни с кем из местных жителей не встречался, поэтому и знать о нем, как ему казалось, не мог никто, кроме пограничников.

Глаза полковника потеплели. Он усмехнулся:

– Я тоже в недоумении, но раз Бердыев хочет с вами поговорить, то отказываться не следует. Поезжайте, когда закончите разговор, то прямо из приемной позвоните дежурному, он пошлет за вами нашу машину – я распоряжусь.

Журналист хотел поблагодарить, сказав, что может приехать и на обкомовской машине, но полковник прищурил глаза и кивнул, прощаясь. Голубев молча вышел.

Обком располагался в стандартном трехэтажном здании из стекла и бетона. Такие же постройки Голубев видел в Средней Азии и Сибири, Центральной России и Молдавии.

– Только тут оно желтее, чем в других местах, – проговорил он, прощаясь с Леонидом, привезшим его сюда.

– Жара, – голос капитана прозвучал громче, чем обычно, – вот штукатурка и пожелтела. Ну, будь…

Голубев взбежал по ступеням, открыл тяжелую дверь и удивился – сразу за порогом в прохладном вестибюле за отгороженным квадратом из полированного дерева сидел милиционер. На черном, как сажа, лице сверкали белки глаз. Постовой лениво поднялся и, взглянув на распахнутую на груди рубашку и потертые джинсы журналиста, негромко процедил:

– Ты куда?

– Меня пригласил товарищ Бердыев, – Голубев потянул из кармана красное удостоверение и увидел, что милиционер стал втягивать огромный живот, выпиравший из застиранной форменной рубашки.

– Вы из Москвы? – Теперь на черном лице светилось подобострастие, – проходите, извините, что сразу не узнал – служба у меня такая.

– Ничего страшного, – Голубев удивился метамарфозе, происшедшей с милиционером и стал подниматься по лестнице. Шага через четыре он услышал, что милиционер кому-то докладывает о приходе московского журналиста.

Приемная первого секретаря напоминала выставку текинских ковров, но в ней было прохладно, а воздухе чувствовался аромат чего-то удивительно тонкого. Когда тонкая, похожая на подростка секретарша выпорхнула из-за стола, он понял, что так пахнут какие-то легкие духи. Девушка подошла к нему и протянула крошечный квадратик белого картона:

– Я правильно написала?

Он опустил глаза и увидел свои фамилию, имя и отчество, напечатанные крупными буквами.

– Да, – он улыбнулся ей и она, пройдя вперед, взмахнула тонкой рукой, приглашая его следовать за ней.

В огромной комнате, со стенами, обшитими деревом и покрытыми коврами, под громадным портретом Первого секретаря ЦК компартии Туркмении сидел грузный мужчина в сером пиджаке. Он поднял голову и его лицо, лоснящееся то ли от пота, то ли от жира, расплылось в приветливой улыбке.

Он резво выскочил из-за стола и кинулся навстречу гостю. Голубев заметил, что хозяин кабинета успел выхватить из рук секретарши картонку и, на ходу глянув в нее, он чуть ли не закричал:

– Владимир Юрьевич, как можно, уже вторую неделю вы живете в нашем городе, а еще ни разу у меня не были!? Может быть, мы чем-нибудь вас обидели?

– Да что вы, товарищ Бердыев, – журналист смутился, хотя в глубине души вдруг почувствовал какое-то удовлетворение от того, что его так радушно встречает первый секретарь обкома, – я, собственно, приехал писать о пограничниках, вот и пропадаю на заставах, а до города, как-то, не добрался.

– Все мы тут пограничники. Это Селезнев считает, что только он и его солдаты охраняют границу, а мы тут с самого рождения защищаем рубежи нашей необъятной родины. Селезнев, Селезнев… Я на своем веку троих таких командиров здесь видел. Все они приехали из России и туда же уехали, а мы, как жили в наших песках, так и живем.

Что-то в голосе секретаря обкома было такое, что заставило Голубева насторожиться. Может быть, некоторое принебрежение к офицерам, звучавшее в его словах. Или то, как он произнес слово «Россия», но журналист широко улыбнулся и спросил:

– Может быть, сразу и расскажете о связях вашего района с Центром. Я знаю, у вас тут есть что продать в Россию – каракуль, газ, нефть, прекрасные дыни и арбузы, а помидоры, – он от удовольствия прищелкнул языком, – таких вкусных, громадных и мясистых помидор я не встречал ни в Америке, ни в Африке.

Секретарь улыбнулся и, заглянув в бумажку, проговорил:

– Владимир Юрьевич, вы забыли один из самых ценных товаров, который производится в наших краях – ковры. Эти ковры, – он взмахнул рукой, показывая на стены, – стоят на мировом рынке груду золота. А ткут их простые туркменские женщины, сидя на корточках под навесом. Ни машин, ни механизмом – только шерсть, из которой они делают нити и камешки, которые используются, как грузики, чтобы натягивать нить. Это чудо, если хотите, я вам покажу.

– С удовольствием посмотрю.

Секретарша переступила с ноги на ногу. На ее спину из окна падало солнце и он увидел, на просвет, что ее ноги, почти по щиколотки, затянуты во что-то плотное. Ему всегда казалось, что туркменки чувствуют себя свободнее узбечек, а тут он увидел то, чего не видел в Ашхабаде – шаровары, в которых обязаны ходить мусульманские женщины, на молодой девушке. Она работала в обкоме, значит, по меньше мере, должна была бать комсомолкой. Хотя, он тут же поправил себя – что он мог увидеть в столице, если был в редакции, на привилегированном курорте и в театре. Это даже нельзя было назвать городом.

– Владимир Юрьевич, – всплеснул огромными ручищами секретарь, – что-то я совсем растерялся. Гостя у порога держу. Пойдем, чуть-чуть посидим, немножко покушаем, чаю попьем, потом говорить будем.

Секретарша уже стояла у ближайшей стены, распахнув дверь, замаскированную под панель, приглашающе улыбнулась.

– Да я, собственно, только что ел…

Тяжелая рука осторожно направила его через порог. В центре небольшой, похожей на узкий пенал, комнаты стоял стол, заваленный едой и заставленный бутылками. Холодные куры и ломти вареного мяса; круги колбасы и банки с красной икрой и крабами; нарезанные красные, белые и зеленые дольки дынь и алые, тяжелые ломти арбузов; виноград и персики; белый хлеб, лепешки и какая-то сдоба… Стол походил на выставку и склад продуктов одновременно. Сидеть за ним мог только герой, подобный Гаргантюа. Под стать еде были и спиртные напитки. Тут соседствовали польская и советская водка, американский и шотландскый виски, французский коньяк и кубинский ром. На самом углу стола стояла батарея вин.

– Как говорил в том кино Шурик, – хозяин кабинета повел над столом ладонью – «что тут пить?»

– Эт, точно.

– А это уже говорил другой герой и в другом фильме, – довольно расхохотался секретарь. – Давайте, чуть-чуть закусим, пока принесут плов и шашлык.

Голубев сел и решил, что в этот раз постарается сделать все, чтобы не напиваться. «Буду осторожно сливать под стол, – подумал он, – на ковре все равно ничего видно не будет.»

Не успел секретарь наполнить рюмки, как он задал ему только что прозвучавший вопрос о связях между Россией и его областью.

– Я вам дам одну книжку, – отмахнулся секретарь, – там у меня все написано. Факты проверенные – сам собирал и книжку сам писал.

– Это интересно, – Голубев поднял брови.

– За встречу!

Это был удивительный разговор.Он скакал с перестройки на историю партии, с философии на математику, как оказалось, секретарь когда-то заканчивал Ашхабадский мехмат и какое-то время работал учителем. Они говорили о моде и последних работах Ленина. Голубева забавляло, что его собеседник совершенно не отвечал на вопросы и не говорил ни о работе своего обкома, ни о своей области. Перемены горячих блюд ознаменовывались появлением мужчин. Неслышно, откуда-то из-за спины его собеседника появлялся человек с подносом, полным золотистого плова или десятком палочек шашлыка. Еду, как заметил журналист, носили трое мужчин. Он несколько раз порывался спросить чем вызваны смены официантов, хотя по всему было видно, что это были работники обкома. Поначалу он записывал разговор, надеясь утром выжать из него хоть какую-нибудь информацию для будущего матариала, но, исписав две кассеты, положил диктофон в сумку.

За окном потемнело и, Голубев, недоумевая, посмотрел на часы. Оказалось, что их еда-беседа продолжается уже четвертый час. Он чуть не вскочил:

– Простите, уже девятый час, похоже, я нарушил все ваши планы – рабочий день уже закончился?

– О чем вы говорите?!– Вскричал секретарь, – у нас день не нормирован. Иногда мне приходится сутками не выходить из кабинета или не вылезать из машины.

– Но вам нужно отдохнуть.

– А вот это вы правильно заметили, – хозяин кабинета щелкнул пальцами и поднялся, – сейчас и поедем отдыхать.

Они вышли из комнаты, прошли через кабинет. Голубев отметил, что секретарши в приемной нет, но за ее столом сидит один из тех, кто приносил еду. Увидя их, он вскочил и, склонив голову, сказал:

– Все готово, машина ждет вас внизу.

На площади перед обкомом не было ни одной машины. Из пустыни тянуло жаром уходящего дня. Голубеву вдруг показалось, что все люди исчезли и он остался один в целом свете. Ему стало тоскливо и страшно. Журналист поднял голову к небу. В его пыльной голубоватой глубине краснели две полосы – то ли росчерки облаков, то ли инверсионные следы самолета. Он вспомнил, что его старая бабашка, увидя такой закат, говорила : «завтра будет сильный ветер». И сейчас он сказал тоже самое.

– Ветер? – Удивился секретарь, и Голубев понял, что он не один, – в это время у нас дует только один ветер и тот – на рассвете. Едем.

Они сели в машину и медленно поехали куда-то в сторону гор. В машине был холодильник, набитый бутылками чешского пива. Они пили холодной, горьковатый напиток и чему-то смеялись, но Голубев чувствовал, что непонятная тоска медленно сжимает его сердце. Что было дальше, он помнил отрывками. Было много людей. Все пили и ели. Играла какая-то незнакомая музыка. Потом появились танцовщицы в полупрозрачных туниках и шароварах.

– Ну, – спросил кто-то, – какую хочешь, или возьмешь двоих, троих?

– А, может, он любит мальчиков? – прозвучал чуть ли ни в ушах какой-то сладковатый голос.

– Нет, – возразил первый, – он говорил, что ему больше нравятся пухленькие блондинки с круглыми коленками.

– Хорошо, – приказал неожиданно появившийся рядом секретарь обкома, обнимая его за плечи, и Голубев почувствовал его тяжелое дыхание на своей щеке, – пусть с ним идут Леночка и Катя…

Потом был какой-то провал, но он помнил, что из зала не выходил и ни с кем не уединялся. Только один раз чей-то женский голос прошептал ему на ухо:

– Пожалуйста, думайте о том, что говорите, тут даже бред может стоить головы.

– Кто вы? – спросил он, с трудом различая рядом с собой полноватое, немолодое женское лицо.

– Я редактор областной газеты, – сказала женщина и тут же исчезла.

Потом вдруг все закричали что-то приветственное. Голубев на какое-то мгновение отрезвел и увидел, что в дверях стоят три пограничника. Он пригляделся и узнал командира, майора Воронова и Леонида. Полковник рассмеялся и, подойдя к столу, взял в руки ближайшую бутылку и до краев наполнил пустой стакан. То же сделали его офицеры. Они одновременно поднесли стаканы к губам и выпили. Голубев вдруг почувствовал, что к его плечу прижалось что-то мягкое, он оглянулся и увидел рядом с собой незнакомую женщину. Она приподняла его и, прижавшись, куда-то повела. Пахнуло прохладой и послышался звякающий стальными нотками голос Леонида:

– Не сажай его, положи на заднее сидение и разверни машину. Я схожу за нашими и мы сразу поедем. Никого к машине не подпускай!

– Сумка, мой диктофон? – Голубев попытался подняться, но чьи-то сильные руки уложили его на бок. Засыпая он почувствовал, что держит в руках свою сумку.

Он проснулся утром на знакомом диване. На подоконнике стояла бутылка воды, а в холодильнике – банка кислого молока.

Утром пришел Леонид.

– Я не понял, – спросил его Голубев, – что там вчера было?

– Не знаю, – ответил капитан, – командир вызвал нас троих по тревоге и мы поехали на двух машинах на обкомовскую дачу за тобой. Пока мы отвлекали их и пили со всеми на брудершафт, редактрисса незаметно вывела тебя из дома. Потом мы уехали. Это все, что я знаю.

Голубев прошелся по комнате и, вздохнув полной грудью прохладный утренний воздух, задумчиво произнес:

– Там было что-то такое, знаешь, нехорошее, настораживающее, а вот что, что? Я тут с самого утра мучаюсь, вспоминаю и не могу вспомнить. – Он постучал себя по голосе, – такое ощущение, что она стала деревянной.

– Ты, наверное, много выпил.

– Да нет, я там часть успевал на ковер выплеснуть, пару раз менял свой полный бокал, на чей-то пустой.

– А плов ты ел?

– Естественно.

– Они тут иногда в плов опий добавляют, говорят, что так вкуснее…

– В обкоме партии?!

Капитан вздохнул и промолчал.

Голубев вдруг остановился и резко повернулся к собеседнику:

– Я вспомнил. Кто-то за моей спиной спросил секретаря обкома по-русски: «Ты выяснил для чего он приехал?» «Он говорит, что писать о пограничниках». «Из Москвы?» «Из Москвы он приехал в Ашхабад, а сюда он сам напросился.» «Что-то ты стал удивительно наивным». – Журналист посмотрел на пограничника. – Согласись, какой-то странный разговор? Я много езжу по Союзу и никогда не слышал, чтобы кто-то подвергал сомнению цель моей командировки.

Леонид вздохнул:

– Как только страна стала трещать по швам, тут многое стало странным. Расскажи командиру, может быть, он просветит тебя.

Когда они вошли к полковнику, тот слушал последние извести. Голубев удивился тому, что узнал голос одного из журналистов радио «Свобода». Офицер повернулся к вошедшим, поздоровался и кивнул капитану:

– Вы свободны.

Потом он пригласил Голубева к столу и, сев рядом с ним, заглянул в его глаза:

– Вы вели вчера записи?

– Да.

– Они целы?

– Да, я их прослушал два раза – так обычный треп без повода. Секретарь, как я понял еще вчера, может говорить часами, не передавая никой информации.

– И, тем не менее, вы чем-то сильно озадачили его вчера. Мы приехали за вами в таком срочном порядке только из-за того, что мне сообщили, что вы можете исчезнуть, потеряться.

– Потеряться? Чушь какая-то, – Голубев дернул плечами и огляделся. Часы показывали начало седьмого. На календаре стояли день и год. В кармане его рубашки лежали удостоверение и мандат из ЦК КПСС, – почему?

– Это обычная человеческая логика – все, что видишь в первый раз или не понимаешь – вызывает страх и желание прихлопнуть, сбросить, пристрелить. Вспомните, как вы относитесь к пауку, незнакомому жуку, змее.

– Ничего себе сравнения. Я, коммунист, журналист, приехал в обком партии и стал походить на страшного гада?

Полковник положил руку на колено Голубева:

– Вы восприняли мои слова несколько утрированно. Я говорил лишь о простейшей человеческой реакции, но относительно вчерашнего случая.

Голубев смотрел на командира отряда и думал о том, что впервые встречается с таким проявлением того, что называется сдвигом на профессиональной почве. Журналист был совсем не молод и за свои сорок пять лет повидал достаточно много людей, чтобы делать такой вывод. Он заметил, что многолетняя работа, к примеру, врачом, заставляет профессионала в первую очередь видеть болезнь и ее последствия в человеке, а уже потом все то, что принято считать интеллектом. Он встречал милиционеров, которые чуть ли ни в каждом повстречавшемся им человеке видели потенциального преступника, но вот, чтобы пограничник?..

Селезнев улыбнулся:

– Вы зря думаете, что у меня шпиономания или скрытая шизофрения. Тут во все времена процветали кумовство и взяточничество. Насколько я могу судить, при Брежневе все это достигло предела беспринципности. В местной чиновничьей среде сложилась четкая шкала ценностей и стереотипов, отличных от нормы. Все началось с того, что к власти допускались представители только тех родов, которые верой и правдой служили Советам. Потом эта система получила продолжение, став наследственной в размерах областей, городов и районов. Далее ее разнообразили тем, что оценили сколько человек, претендующий на определенную должность, должен заплатить тому, от чьего решения зависит дать ему это место или нет. В последние годы правления Леонида Ильича сложилась еще одна пирамида выкачивания денег. Ко всему, что я сказал добавилось то, что теперь любой человек, сидящий на какой-то должности, будь то учитель или секретарь ЦК республики, должен был ежемесячно передавать вышестоящим лицам определенную мзду.

По худому лицу офицера прокатилась судорога усмешки:

– Вы что не слышали об этом?

– Напротив. Эта штука работает и В Москве. Но, насколько я могу судить, укрепилась только на высшем чиновнивьем уровне и в системе высшей школы.

– Я очень надеялся, что мы поймем друг друга. – Полковник закурил и переключил вентилятор на вытяжку, – теперь вижу, что не ошибся в вас. Ладно бы, если бы мы с вами сидели в центре страны и говорили о коррумпированности чиновников, но мы находимся в нескольких километрах от границы. А рубеж всегда был привлекателен для всякого рода мелких и крупных жуликов. Но, пока страна была крепка, пересекать его, в основном пытались, используя бумаги из московских министерств или связи на таможне, а сейчас, когда все зашаталось, бандиты потеряли всякую совесть. Несколько месяцев назад, я получил от своей агентуры сведения о том, что с той стороны готовится переход целого каравана с опием в оплату за переброшенное душманам с этой стороны воинское снаряжение. Груз и нарушителей мы перехватили, а среди них оказался брат Бердыева.

– Секретаря обкома? – Удивился Голубев.

– Да.

– Интересно, – журналист вскочил и заходил по комнату, – я могу об этом написать, конечно, для центральной прессы?

– Можете, – усмехнулся полковник, – если напечатают. Я распоряжусь, чтобы Воронов дал вам некоторые данные и фотографии. Если надо, то можете сослаться на меня, но сейчас не это главное.

– Я слушаю вас, – Голубев вернулся к столу и пожалел, что с ним не было диктофона. Он вопросительно взглянул на полковника и потянул к себе пачку белой бумаги, лежавшей на его столе. Тот согласно кивнул.

– Не успели мы привезти нарушителей сюда, как мне позвонил сам Бердыев. Он спросил о караване и сказал, что немедленно приедет. Минут через тридцать он был уже здесь. Минут десять распространялся о том, что мы должны контактировать с ним по всем вопросам, потому что, как коммунисты находимся в прямом подчинении обкома, а потом прямо, без всяких обиняков, приказал мне освободить захваченных людей.

«Пусть груз останется у вас, – принебрежительно махнул он рукой, как будто речь шла о нескольких бутылках водки, а не о таваре на миллионы долларов, – можете даже положить его себе в карман, но брата с его людьми немедленно освободите.»

– Вы представляете – каков подлец, мне начальнику погранотряда такое заявить прямо в лицо! Подлец! – Повторил поковник и ноздри его раздулись.

Голубев понял, что гнев до сих пор душит офицера. Командир вдавил окурок сигареты в пепельницу и закурил новую.

– Я сказал, что сейчас же прикажу арестовать его и этапирую вместе с контрабандистами в штаб округа. Он рассмеялся в ответ. Надо признаться, что этот человек начисто лишен чувства страха. Я видел его в различных ситуациях и знаю, что он храбр и отчаянности ему не занимать.

«У вас нет оснований для моего задержания, полковник, – от ярости он перешел на шепот, – а вот я могу тут же потребовать от вашего руководства убрать вас из области. Хотел бы посмотреть на вас, когда за дискредитацию партийного руководства вас выбросят из армии и лишат вашей грошевой пенсии».

– Честное слово, когда он сказал это, я чуть не ударил его по лицу. Он почувствовал это и шагнул мне навстречу:

«Хотите померяться со мной силой, – Бердыев чуть не расхохотался мне в лицо, – или позовете на помошь своих солдат?

– Я отошел к столу. Конечно, я не испугался его, но, согласитесь, это было бы смешно – командиру отряда устраивать драку в своем кабинете?

« Подумайте о своих семьях «, – он шагнул к порогу и так посмотрел на меня, что я понял – это не пустая угроза и тут же вызвал наряд. Два вооруженных автоматчика выросли в дверях моего кабинета. Он взревел, но не решился вступать в потасовку с моими солдатами. Я тот час приказал майору Воронову взять автобус, несколько воруженных солдат и привезти все семьи офицеров в наш городок.

Полковник прошелся по кабинету, постоял у окна и вернулся к столу.

– Мы молчали. Я курил, а он сидел и о чем-то думал. Через тридцать минут Борис вернулся и доложил, что все в порядке, но в его глазах было что-то такое, что я, оставив солдат в кабинете, вышел за ним.

Около офицерского дома, – доложил мне Воронов, – было человек десять молодых туркмен при нескольких машинах и ему, чтобы пройти в подъезд, пришлось применять силу. Более того, когда они увидели, что он выводит женщин и детей с чемоданами и пожитками, то взялись за камни. Воронов приказал солдатам приготовиться к бою. Только дула взведенных автоматов несколько охладили пыл родственников или подчиненных Бердыева. После этого все мы живем, почти на осадном положении в городке, а детей возим в школу и из школы под серьезной охраной.

– А как ваш штаб, ЦК, – Голубеву показалось все это не только странным, но и похожим на сказку , – как они отреагировали на все это? И что случилось с задержанными?

Полковник отвернулся и отошел к окну. Какое-то время он стоял, ссутулясь, и смотрел на пустынный плац и угол казармы.

– Первым через пару недель вернулся брат Бердыева, потом, через месяц, другой – все остальные. В тюрьму попал только старик – караванщик, на которого списали все. Как оказалось, остальные попали в руки пограничников случайно, а мы, не разобравшись, кинули всех в одну камеру…

– А ЦК?

– Ничего. Мы даже с ним сидим на заседаниях обкома. Я всегда готов к бою, а он делает вид, что ничего не было. Конечно, я доложил все своему начальству, они – выше…

– И?

Командир пожал плечами и усмехнулся.

– Помните, Верещагина из «Белого солнца пустыни»?

– Значит вам «за державу обидно», – спросил Голубев, а держава вас не замечает: ни с должности ни снимает, ни помощи не оказывает? Так?

– Да. Вот поэтому я и хотел, чтобы вы, там в Москве, все это, ну, – полковник смутился и опусти глаза, – кроме слов о моем начальстве и ЦК, обнародовали. Может быть, это заставит кое-кого там, наверху, зашевелиться.

– Значит вы хотите сказать, что вчера, во время разговора со мной, они решили, что я приехал из Москвы специально по этому поводу и опасен для них?

– А вы чтобы подумали? Если бы вы сначала приехали в обком, устроились бы на их даче, пили бы с ними водку и пилили бы их девочек, а потом приехали ко мне – все было бы по-другому, а так – извольте бриться. Вчера, во время пьянки, вы что-то неосторожно сказали, не то отмахнулись от чего-то, что вызвало жесткую реакцию Бердыева и его окружения.

– Вроде, ничего такого не было. Может быть, то, что кто-то там заговорил о девочках, а я, похоже, во внутреннии покои не пошел? – Голубев нахмурился, вспоминая вчерашнее, – но, честное слово, я не мог им сказать чего-нибудь плохого. По крайней мере, раньше я за собой такого не замечал.

Полковник усмехнулся.

– У них другое представление о людях, чести, ценностях этого мира. Воронов сейчас подготовит для вас все документы и вы не позднее часа дня поедете в Ашхабад. Леонид и Борис будут вас сопровождать. Вы живете в гостинице ЦК?

– Да. – Владимир вскочил, всплеснул руками, – не может же все быть так плохо? Это какой-то театр абсурда.

– Может быть, – ответил офицер, – только вы мне нужны живым и в Москве. И еще, в Ашхабаде обязательно свяжитесь с министром внутренних дел республики, генералом Вадимовым. Он ведет свой бой и, если захочет, то расскажет вам больше интересного, чем я.

Полковник пожал Голубеву руку и улыбнулся:

– Удачи!..

* * *

Солнце еще не набрало силу и откуда-то из пустыни еще тянуло ночной прохладой. Длинные тени от строений военного городка походили, как казалось, Голубеву на насторожившихся часовых. Он слышал негромкое пение утренних птиц и стрекотание кузнечиков и ему было хорошо и спокойно.

Они снова сидели в том же самом «УАЗике», только в этот раз во всех трех зажимах у дверей торчали пристегнутые к автоматам рожки с патронами. Кроме того, у Воронова на ремне, в открытой кобуре, висел пистолет, а Леонид забросил назад рюкзак:

– Шашлык у Клыча на сегодня отменяется, – Голубев не понял чего в голосе капитана было больше смеха или тревоги.

– А водку? – Пошутил Голубев, все еще не верящий в угрозу, о которой говорил командир отряда.

– Мы немного попьем, когда доберемся до твоего номера в Ашхабаде. Там у вас неплохой ресторанчик, – теперь уже улыбнулся Леонид, – вот ты и устроишь нам прием по поводу своего возвращения в родные пенаты и, может быть, доведешь меня до машины.

– Тогда мне надо это делать два раза.

– А я за один – так наберусь, что тебе будет в два раза труднее меня тащить.

– Поехали, – майор Воронов захлопнул со своей стороны дверцу, и сержант дал газ.

Журналисту показалось, что почти мгновенно они въехали в раскаленную печь. Едва стены домов и кирпичные заборы городка отпрыгнули назад, как в машине стало трудно дышать. Он почувствовал, что горячий пот побежал по спине, повернулся к Борису, но тот сидел, сосредоточенно глядя перед собой. Автомобиль взлетел на какой-то колдобине, и Голубев увидел спины водителя и Леонида. Гимнастерку сержанта можно было выжимать, а рубашка капитана поражала свежестью и на ней не было видно ни одного мокрого пятнышка.

– Как тебе удается не потеть? – Журналист склонился к плечу офицера. Он задал этот вопрос не от того, что интересовался работой желез Леонида, ему хотелось развеять напряжение, повисшее в салоне, как только «УАЗик» оказался за воротами городка.

– Я не пью ничего, кроме водки, – серьезно ответил капитан, не поворачивая головы и не сводя глаз с летящей им под колеса дороги.

Воронов был серьезен и непрерывно вертел головой, осматривал пространство с обеих сторон машины. Голубеву все это было непривычно и казалось наигранным мальчишеством, как и то, как они выхватили его с обкомовской пьянки. Он даже подумал о том, что, в одном из очерков о границе надо будет мягко и завуалированно сказать о тяготах пограничной службы, не дающих офицерам даже в семейном кругу забывать о своей невидимой войне. Во все происшедшей истории его озадачило слова незнакомой редакторши и то, что секретарь обкома за эти двое суток так и не позвонил ему.

– Газу! – Неожиданно выкрикнул майор.

Голубев дернулся и инстинктивно схватился за металлическую дугу сидения водителя. Мотор взревел, сержант припал к рулевому колесу, и журналист увидел, что слева, из-за какого-то разрушенного строения к ним несется огромный, черный «ЗИМ»

– Влево, – закричал Леонид, – попробуй обойти!..

Тяжелый удар отшвырнул «УАЗик» и он завертелся на всех четырех колесах, как юла, на дороге. Сильная боль рванулась из левой ноги в голову. Голубев вскрикнул и тут же увидел около своего лица автомат Леонида. Машина продолжали реветь мотором и вертеться, а из черного ствола рванулся грохот и пули вспороли брезентовую обшивку. Капитан, держась одной рукой за спинку и, упершись одной ногой в приборную доску, почти лежал на боку и вслепую бил короткими очередями в ту сторону, где должна была находиться машина, ударившая их в борт. Бешенный рывок отбросил журналиста на спинку. «УАЗик», пролетев, уже по прямой, еще несколько десятков метров, стремительно развернулся.

– Ложись! – Воронов с силой, пригнул его к переднему сидению.

Голубев закричал от боли, рвавшейся из ноги, но прежде чем, опустить голову вниз, увидел, что из огромной черной машины торчат мужские руки с пистолетами в руках. Он успел подумать, что брезентовой покрытие машины пограничников – далеко не лучшая защита от пуль, как услышал над головой грохот Вороновского автомата и увидел, брызнувшие на полик золотистые гильзы. Над головой что-то хлопнуло и в глаза брызнуло солнце. «Тент разлетелся, – понял Голубев, – пулями разорвали». Невиданное возбуждение рванулось из его груди и он даже не понял, что в нем сильнее – боль или радость.

– Жив?! – Он услышал голос майора и понял, что автоматы молчат.

– Нога, – Голубев поднял голову и, сам не понимая почему, расхохотался.

– Володька, ты не сдвинулся? – сверкающие от возбуждения глаза Леонида приблизились к его лицу. – Я такого плачущего хохотуна не видел.

Машина дернулась и встала.

– Колесо не крутится – белое лицо сержанта походило на восковую маску.

Капитан выскочил из «УАЗика» и одним движением запрыгнул на капот.

– Вон они, суки, на проселке пылят.

Воронов, перевесившись через Голубева, попытался высадить его дверцу. Она была прорвана и вдавлена до самого сидения.

– Как ты умудрился ногу туда засунуть? – Майор осторожно тронул его за бедро, – сильно болит?

Голубев попытался двинуть зажатой между дверцей и сидением ногой и едва удержался от крика. С той стороны появилось лицо капитана. Он схватился обеими руками за дверцу и попытался вытянуть ее наружу, но она даже не шевельнулась. Воронов лег на сидение и, положив ноги на колени журналиста, уперся в искореженный металл. Машина дернулась и заходила, но нога Голубева по-прежнему оставалась в тисках. Он вдруг почувствовал, что сейчас потеряет сознание.

– Где у тебя монтировка, – Леонид выругался, – попробуем хоть колесо освободить.

Голубев увидел около лица бутылку водки:

– На выпей, – майор участливо смотрел на журналиста, – все меньше будет болеть.

Он оторвал крышечку и горячая, противная жидкость потекла в рот.

– Гадость, – проговорил Голубев, но почти сразу почувствовал опьянение и боль действительно отошла.

Воронов снова лег на спину и ударил обеими ногами в дверцу. Ему показалось, что она немного поддалась.

– Еще, – вскрикнул Голубев, – вроде стало полегче.

Мощный удар качнул машину и нога освободилась.

– Ну, – сильные пальцы майора пробежали по ноги, – крови нет, смещения, вроде– тоже. Попробуй встать.

Голубев чуть прижал пятку к полику и вскрикнул от жгучей боли, рванувшей из ноги в голову.

Воронов хлопнул его по плечу:

– Сиди и не шевелись. Там, похоже, все таки перелом.

Он выпрыгнул из машины, и она заплясала под усилиями трех человек. Журналист поднял голову и осмотрелся. Тент был в нескольких местах порван, как будто его разрезали ножом. Лобовое стекло почти полностью высыпалось и только в левом углу, напротив лица водителя еще толчал кусок стекла, пробитый пулей. На полике лежала горсть стрелянных гильз. Он нагнулся и подобрал одну. На ноге, чуть выше стопы появилось какое-то полыхающее пятно и боль медленно поднялась по бедру. Заломило виски. Он сморщился и потянулся к бутылке.

– Все, – сержант и офицеры сели на свои места, – едем домой.

Водитель с сомнением повернул ключ зажигания, и нажал стартер. Мотор послушно взревел и «УАЗик» понесся назад к военному городку.

В Ашхабад Голубев вернулся только через две недели и на военном вертолете. Все это время он лежал в лазарете отряда. Оказалось, что у него треснула кость и пришлось наложить гипс. Когда он появился с палочкой в редакции, редактор рассмеялся:

– Бандитская пуля?

– Так, случайная авария, – отмахнулся Голубев, но еще пару недель придется походить в гипсе, чтобы кость срослась.

* * *

Звонок министра застал Голубева врасплох. Почти месяц он не мог попасть к тому на прием, а тут, едва он пришел из госпиталя, где ему сняли гипс, позвонил сам генерал Вадимов. После того, что произошло на границе, журналист с волнением ожидал этой встречи. Но сейчас, после короткого разговора с генералом, его больше всего занимали слова Вадимова: «Приходите со всем…» До назначенной встречи было еще два часа и все это время он проходил по комнате, раздумывая, над тем, что бы это значило? Наконец, он решил, что это может означать, что ему надо прийти со всеми документами. Вещей у него было совсем мало и все помещалось в одном портфеле, поэтому Голубев захватил с собой все.

Постовой, остановивший его на пороге министерства, удивленно качнулся в сторону распухшего портфеля, но тут с лестницы сбежал подтянутый майор-пограничник.

– Вы Голубев?

– Да, – ответил журналист, доставая удостоверение.

Офицер, не обращая внимания на документ, приглашающе кивнул головой:

– Генерал ждет вас.

Милиционер, зло сверкнул в его сторону глазами, но послушно поднес руку к козырьку.

Пушистая ковровая дорожка гасила их стремительные шаги. Майор был молод, подтянут и даже кобура с пистолетом, оттягивавшим его пояс, казалась лишь последним штрихом в его ладной фигуре.

– Извините, – Побаливавшая нога не давала Голубеву идти в ногу с быстро шагавшим офицером, – а что пограничники стали служить в милиции?

Пшеничные усы майора дрогнули в усмешке:

– Я только временно прикомандирован к качестве адьютанта к генералу. Так же, как и он, временно сменил должность комдива на кресло министра.

Голубев удивился. За почти два десятилетия журналистской работы он ни разу не слышал, чтобы армейского генерала назначили министром внутренних дел.

– В тридцатые годы, – он недоуменно пожал плечами, – такое бывало, но в наше время? А что в Союзе уже перевелись профессионалы или милицейская академия закрылась?

В глазах майора появилось что-то отрешенное. Журналисту показалось, что его провожатый перебирает в уме возможные варианты ответов.

– Генерал прибыл сюда по распоряжению ЦК для наведения порядка в местной милиции, почти насквозь прогнившей и коррумпированной. А я у него вместо офицера по особым поручениям и телохранителя.

Пограничник повел глазами по сторонам и только тогда Голубев увидел, что на его поясе, вместо обычной, висит открытая кобура. А в ней не штатный пистолет Макарова, а тяжелый Стечкин. Офицер открыл широкую дверь и пропустил журналиста вперед. В огромной приемной, перед столом с двумя телефонами и радиостанцией сидел капитан милиции. В углу перелистывал журналы прапорщик. На его петлицах тоже зеленели опушки пограничных войск.

Майор распахнул правую дверь и снова приглашающе взмахнул рукой:

– Прошу, генерал ждет вас.

Вадимов оказался высоким, широкоплечим мужчиной. У него было сильное и уверенное рукопожатие, а в серых глазах сверкало что-то настороженное.

– Еще хромаете? – Усадив Голубева у окна, спросил министр, – я получил шифрограмму от Селезнева, так что в курсе ваших дел.

Голубев чуть развел руками и улыбнулся:

– В нашей работе всякое может случиться…

Министр сжал скулы и его глаза заледенели:

– В нормальном, правовом государстве, в которое мы сейчас пытаемся превратить Союз, подобных «случайностей» быть не может. Там вор и бандит сидят в тюрьме или, по крайней мере, с ними ведется борьба на уровне всего государственного аппарата. – Генерал замолчал и, почему-то, взглянул на часы.

– А у нас, – Голубев вдруг подумал, что тот сейчас откажется от беседы, сославшись на занятость или неожиданно возникшие проблемы, – разве вы не ведете эту борьбу?

– Мы ведем, но нам так мешают, что я порою чувствую себя, как в осажденной крепости.

– Вы, советский генерал, министр внутренних дел целой республики?

– Начиная перестройку, наша партия была намерена освободиться от баласта, случайного элемента, попавшего в ее ряды и дать нашему народу возможность жить по-человечески.

– И что же?

– Все оказалось значительно сложнее – язва разложения поразила даже высшие структуры партийного и государственного аппарата некоторых республик. У нас любят шуметь, кивая на узбекское дело, а я сегодня с уверенностью могу сказать, что наша Туркмения немногим отличается от Узбекистана. Может быть, масштабы не те, да направленность другая – воздух вместо газа и нефти по трубопроводам не прокачаешь, но и тут «воняет» так, что ни один Геркулес не расчистить эти Авгиевы конюшни.

– Для этого сюда и прислали армейского генерала? – Голубев не спускал глаз с лица министра, – положение такое сложное, что нужен человек со стороны, не из системы внутренних дел?

Генерал усмехнулся:

– ЦК решил, что я подхожу для этой роли, а я человек военный и иду туда, куда меня посылают. У нас мало времени, вы должны через тридцать минут быть в самолете. Вещи и документы с вами? – Он кивнул на портфель, который Голубев оставил у двери.

– Да, но мы только начали разговор.

– А вы используйте то, что получили на границе, – глаза министра напоминали стальные стержни, – можете от моего имени написать только то, что коррумпированность проникла здесь во все структуры власти – партийный и государственный аппарат, но мы намерены бороться с ней до конца. Я прошел суровую школу, воевал в ограниченном контингенте советских войск в Афганистане и привык выполнять поставленную задачу. Преступники, как бы высоко они ни сидели, рано или поздно окажутся в тюрьме.

Он наклонился и достал из-под стола черный дипломат:

– Тут некоторые документы. Я прошу вас доставить этот дипломат в ЦК, Яковлеву. Билет на самолет для вас куплен, – генерал вдруг приложил палец к губам и перевернул лежащий на столе лист бумаги.

«Главное – микропленка. Мой адьютант встретит вас в самолете. Делайте все, что он скажет.»

– Моя машина мигом домчит вас до трапа самолета. Ну, – он протянул Голубеву крохотный ролик, который тот сунул в пистончик, – доброго вам взлета и посадки.

Прапорщик, сидевший в приемной, увидя Голубева, поднялся и шагнул к двери.

– Распорядитесь о машине сопровождения, – распорядился генерал, пожимая руку журналисту, – и отметьте ему командировочное.

Капитан щелкнул каблуками.

– В следующий раз я отвечу на все ваши вопросы, – министр улыбнулся и, повернувшись, закрыл за собой дверь кабинета.

Министерская «Вольво» неслась, вслед за машиной с милицейской мигалкой, по осевой. Встречные машины шарахались в сторону и или прижимались к обочине. В салоне было прохладно, но у Голубева горело лицо и стучало в груди.Только сейчас, когда все происшедшее с ним вот-вот останется позади, он вдруг подумал о нереальности окружающего мира. Если бы это происходило где-нибудь в Латинской Америке или Африке, в то в такую сказку можно было бы поверить. Но он видел за окном проносящиеся мимо привычные лозунги на русском и туркменском языках: «Партия – честь и совесть нашей эпохи!» «Партия и народ едины!», а перед глазами стояли бьющийся в руках майора Воронова черный ствол автомата и скачущие по полику машины золотистые гильзы. Картина была такой явственной, что он почувствовал горьковатый запах горелого пороха и скривился. И сейчас – министр внутренних дел республики вел себя так, словно был в окружении врагов. Советский генерал, на территории Советского Союза!? Это было что-то запредельное. Может же быть, что они все больны? Собралась группа параноиков в военной форме, которые хотят помешать Горбачеву осуществить демократизацию страны и специально нагнетают напряженность, чтобы ввести в государстве военное положение. А он, известный журналист Голубев, используется ими, как приманка, запал в бомбе, готовой уничтожить только-только нарождающийся мир добра и справедливости. Он незаметным движением тронул крохотный патрончик, лежащий в его пистончике. Интересно, что же там за информация и почему ее надо передать Яковлеву? Пожалуй, это единственное, что успокаивало его. Этот невысокий, толстенький человек, больше похожий на дьячка из небольшой русской церкви, чем на секретаря ЦК, внушал ему доверие.

Машина, визжа тормозами, повернула к зданию аэропорта и, через проезд для членов правительства, вынеслась на летное поле. Голубев увидел вереницу пассажиров, тянущихся под заходящим, но еще нестерпимо жарким солнцем, к трапу и обрадовался.

« Еще немного поплаваю в собственном поту, – подумал он, – а там самолет взлетит и прощай знойная Туркмения.»

«Вольво» медленно подрулила к трапу, прапорщик поправил кобуру и вышел из кабины. Он дошел с Голубевым до контролера и, протянув тому билет журналиста, веско обронил:

– Распоряжение министра внутренних дел.

Мужчина в грязном синем кителе внимательно посмотрел на журналиста, потом взглянул на двоих офицеров милиции, вышедших из сопровождавшей машины и, придержав рукой, шагнувшую на трап женщину, сказал:

– Проходите.

Прапорщик пожал Голубеву руку и ткнул пальцем за спину:

– Мы подождем пока ваш самолет взлетит.

Журналист кивнул и поднялся в самолет. Тонконогая стюардесса приветственно кивнула ему головой:

– Ваша фамилия Голубев?

– Да.

– Командир просил вас зайти в кабину. Он сказал, что вы полетите с экипажем. Пойдемте, я провожу вас.

Она с интересом взглянула на него и пошла вперед. Он, недоумевая, двинулся вслед. За дверью пилотской кабины его встретил адьютант генерала, которого он недавно оставил в приемной министра внутренних дел. Только в этот раз тот был в летной форме.

– Быстро, – адьютант министра кивнул летчикам и те, переглянувшись, подняли одну из плит пола.

– Спускайтесь, – пограничник ободряюще улыбнулся, – у нас совсем нет времени.

Они один за другим пробрались сквозь тесный люк и оказались в багажном отделении самолета. Сюда, сквозь широко открытый проем, сыпались чемоданы и сумки пассажиров самолета, которые сбрасывал с машины молодой парень.

– Дайте мне вашу поклажу, – майор кивнул Голубеву на синий китель, лежащий на штабеле багажа, – надевайте его. Вы поедете другим рейсом.

Голубев пожал плечами:

– К чему эта таинственность?

– Генерал всегда знает, что делает и никогда этим не шутит. Пригнитесь и ложитесь на дно грузовика..

Он вспомнил как свистели пули, пролетавшие мимо его лица, и молча забрался в грузовик. Грузчик ткнул пальцем в сторону кабины. Он переполз туда и тут же чуть не задохнулся под тяжелым брезентом, которым его накрыл, прыгнувший вслед за ним майор. Еще некоторое время он слышал скрежет передвигаемых чемоданов и негромкую ругань парня. Потом стукнул закрываемый борт, взревел мотор и машина тронулась с места. Минуты через три брезент съехал в сторону и Голубев увидел лицо адьютанта.

– Теперь быстро за мной.

Они спрыгнули с машины и Голубев чуть не вскрикнул от боли, резанувшей едва зажившую ногу. Майор сбросил китель и журналист сделал то же самое. Грузчик взял форму из их рук и почти бегом кинулся к кабинке грузовика.

– У нас десять минут до отправления вашего поезда, – адьютант взял из его рук портфель и шагнул вперед, – у меня тут машина, думаю, что мы успеем к самому отправлению.

Теперь он несся назад в город, только в этот раз он сидел на переднем сидении серебристой «Волги». Ему вдруг пришла в голову странная мысль помолиться. Он бы и сам не мог объяснить своего желания, но Голубеву вдруг показалось, что если он сейчас же не вспомнит какую-нибудь молитву, то никогда не выберется живым из Ашхабада. Его пристрелят люди с черными лицами и зароют вместе с майором где-нибудь в жарком песке. И никто, никогда не узнает где лежат его кости.

В голову лезли слова гимна, пионерских песен, дурацкого шлягера «На недельку в Комарово», но он не мог вспомнить ни строки из молитв, которые разучивала с ним бабушка. Тогда он, закрыв глаза, прошептал про себя : «Господи, спаси и сохрани меня, хотя бы для того, чтобы эти люди, которых я узнал здесь, не мучились от того, что не смогли защитить меня!»

Майор остановил машину около здания железнодорожного вокзала. Голубев взглянул на огромную вывеску из гнутых неоновых трубок : «Ашгабад» и вошел вслед за своим провожатым в сумрачное здание. Они прошли через зал ожидания, заваленный лежащими на полу людьми, и вышли на перрон к фирменному поезду «Ашхабад».

– Ну, – майор протянул ему руку и легкая тенниска обтянула его мощное плечо, – у вас два билета в «СВ» и не вздумайте согласиться на подселение кого-нибудь на второе место.

– А если это будет Клаудиа Кардинале? – Голубев попытался пошутить, но, увидя в глазах офицера тревогу, осекся.

– Пожалуйста, не выпускайте из рук дипломат и не выходите ночью из купе. – Майор сунул что-то ему в руки. – Вот вам, на всякий случай, ключ, который не только открывает, но и закрывает все двери в вагонах.

– Будете в Москве…

– Я вас найду.

Голубев, показав проводнику билет, вошел в вагон, а адьютант министра отступил в тень и постарался сделаться незаметным. Он хотел посмотреть не войдет ли в вагон кто-нибудь подозрительный и как отправится поезд.

Журналист, найдя свое купе, положил под лежанку портфель и, подсунув дипломат под бок, уселся у окна так, чтобы его не было видно с перрона. Почти тот час поезд мягко тронулся и здание Ашхабадского вокзала поплыло назад.

« Вот и все «, – подумал он с облегчением, хотя и сейчас, после необычного бегства из самолета, продолжал сомневаться в необходимости такого приключения.

Ни майор, ни Голубев не знали, что в это время самолет, в котором он должен был лететь в Москву, уже выкатился на рулежную дорожку. Летчики из Московского авиаотряда, совершавшие этот рейс, внимательно смотрели на взлетную полосу. Офицер, таким странным образом уведший одного из пассажиров, показал им удостоверение майора комитета государственной безопасности и предупредил, что возможна попытка диверсии.

– За багаж я ручаюсь, – сказал он, – а вот при взлете, смотрите сами.

Командир последний раз проверил работу двигателей, тормоза и запросил разрешение на взлет. Получив «добро», он взглянул на второго пилота и, подав сектор газа вперед, начал разбег. Он не мог сказать прошла секунду или десять, потому что смотрел в этот момент на приборы, но ему показалось, что одновременно с ускорением, вдавившим его тело в спинку сидения, раздался крик второго пилота:

– Трос! Тормози!

Летчик вскинул голову и увидел в лучах заходящего солнца черную тень, перекрывающую взлетную полосу. Он мгновенно сбросил газ и попытался затормозить стремительное движение самолета.

– Командир! – Ему показалось, что в кабине что-то упало и, видя неотвратимо надвигающийся на них трос и понимая, что сейчас может произойти с машиной и почти двумя сотнями пассажиров, он чуть довернул ручку и выкатился с взлетной полосы. Самолет вздрогнул и заскакал по неровной глине засохшего до каменной тверди такыра. Только когда машина остановилась, командир услышал крики боли и страха, несшиеся из салона.

– Леня, посмотри, что там, – сказал он бортинженеру и впервые увидел как трясутся его руки.

– Солнце, – голос второго пилота был похож на вскрик плачущего мальчишки, – нас спасло солнце. Если бы оно было чуть выше, то мы бы не увидели тени от троса…

Этой ночью Голубев почти не спал. Он закрыл дверь на защелку и вскакивал от каждого шероха. Кроме того, мешала спать и нога, не на шутку разболевшаяся после прыжка из кузова грузовика. Он немного забылся под утро, когда из распахнутого окна пахнуло прохладой, а из-за двери стали доноситься голоса просыпающихся пассажиров. Его разбудил стук в дверь. Голубев подпрыгнул и тут же схватился за дипломат. Тот лежал там, куда он его положил – под подушкой.

– Да? – спросил он, подходя к двери.

– Чаю не хотите?– голос проводника был сух, но предупредителен.

Журналист распахнул дверь:

Лицо туркмена было таким же черным, как и лица тех людей, которые стреляли в него из «ЗИМа», только глаза были добры и усталы, да и в руках он держал на пистолет, а сверкающий поднос с шестью стаканами в подстаканниках.

– Эта даже не смешно, – удивился Голубев, – в таких же подстаканниках я пил чай много лет назад, когда ездил с мамой и папой по Союзу. Разве на железной дороге ничего не меняется?

– Почему же, – усмехнулся проводник, – картинка на сахарной упаковке уже другая.

– Картинка? – Голубев расхохотался и забыл про все страхи, – дайте мне два стакана чая и горсть сахара с новыми картинками.

Проводник одним взглядом окинул купе, отметил задравшуюся подушку:

– Вы и дальше пойдете один?– Спросил он, ставя стаканы на столик.

– Да, я люблю ездить на поездах в одиночестве.

Проводник ушел, а он с удовольствием попил горячего чаю и рассмеялся, вспомнив, что в его портфеле нет ни крошки еды.

– Еду можно купить на ближайшей станции или, – Голубев замолчал и внимательно оглядев себя в зеркале, продолжил вслух, – сбегать в ресторан и поесть там чего-нибудь горяченького. Только вот, что лучше – по вагонам ходить опасно, покупать еду из рук неизвестной продавщицы – тоже? Но есть хочется…

Поезд чуть дрогнул и стал замедлять ход. Скоро за окном поплыли глинобитные мазанки, около которых стояли и лежали верблюды с облезлыми горбами. Он увидел туркменок в длинных цветастых платьях, с дисковидными металлическими украшениями на груди. Они держали в руках связки копченой рыбы. Голубев припал к окну и вдруг увидел горку огромного золотистого от горячего копчения жереха.

Схватив дипломат, он одним движением запер купе и кинулся к выходу. Рыба была прелестной не только на вид, но и на запах. Не торгуясь, он купил самую большую и побежал назад в вагон. В купе Голубев вытряхнул вещи из полиэтиленового мешка и, водрузив на него рыбину, принялся, жмурясь от удовольствия, поедать нежное, сочащееся жиром мясо. Его остановило только то, что рыба кончилась. Он с сожалением посмотрел на груду костей и рассмеялся:

– Как жаль, что все когда-нибудь кончается. Надо было бы купить еще пару штучек. А если к ним добавить горячей картошечки, корочку черного хлебца с луковицей и боченок пива…

Он вздохнул, взглянул на блестящие от жира руки и, обернув ручку дипломата бумагой и прихватив полотенце, пошел умываться. Пассажиры, стоявшие в коридоре, с недоумением смотрели ему вслед. Он увидел их взгляды, когда обернулся, прежде чем открыть дверь туалета.

– Действительно, – пробормотал он себе под нос, закрываясь в тесной кабинке, – только миллионер или идиот может таскаться с дипломатом в туалет, но, как это ни смешно, я не отношусь ни к первым, ни ко вторым.

Потом он сходил в ресторан, неплохо пообедал и прихватил с собой несколько бутылок минеральной воды. К полудню его стало клонить в сон. Поборовшись несколько минут с собой, он уложил дипломат под подушку и заснул. Проснулся Голубев часа через два и вдруг понял чего ему не хватает – газет или журналов. Детектив на английском, валявшийся в его портфеле, был прочитан уже дважды. Он выглянул в коридор и осмотрелся. Все купе были закрыты, похоже, что его попутчики либо спали, либо были заняты своими делами. Он вернулся к себе и старательно прикрыл дипломат подушкой, потом, закрыв дверь на ключ и, ежесекундно оглядываясь, пошел к купе проводника. Тот что-то читал. Голубев оглянулся – в коридоре по-прежнему никого не было.

– Извините, – сказал он, стукнув костяшками пальцев по стенке, чтобы привлечь внимание проводника, – у вас есть что-нибудь почитать?

– А что вас интересует?

Голубев снова повернулся и взглянул на безлюдный проход.

– Газеты, журналы, книги – что угодно.

– Выбирайте, – проводник кивнул на полку.

Только тут Голубев увидел, что на ней лежит стопа потертых газет и журналов. Сначала он потянул все, потом, постеснявшись, стремительно перебрал печатную продукцию, похоже, копившуюся тут несколько лет и взял несколько «Огоньков» и пару «Литературок».

Журналист поблагодарил проводника, вернулся к своему купе, сунул ключ и похолодел – дверь была открыта. Сердце скакнуло и гулко ударило в ребра. Он точно помнил, что, прежде чем отойти от своей двери, закрыл ее. Секунду поколебавшись, Голубев потянул дверь и сразу увидел лежащую на другом диване свою подушку. Дипломата в купе не было. Он кинулся назад, к проводнику, потом пробежал в другую сторону – к тамбуру. Коридор вагона, как и тамбур, были пусты.

Через три часа дипломат с копиями документов, добытых подполковником Эсеновым, лег на стол Леонида Федоровича Чабанова.

Он открыл замочек и, подняв глаза на Боляско, спросил:

– В этот раз много было стрельбы?

– Все было тихо.

– А этот журналист?

Боляско пожал плечами:

– Он даже не знает что здесь лежит. Его попросили привезти чемоданчик в Москву.

– А наши соперники, ты выяснил откуда они?

Начальник СБ опустил глаза:

– Все было так жестко, что взять живьем никого не удалось. Я знаю наверняка только одно – помимо людей этого генерала, там были офицеры комитета госбезопасности, но они работали против него и едва не угробили всех пассажиров самолета, на котором этот журналист должен был лететь в Москву.

Леонид Федорович кивком поблагодарил Сергея и углубился в чтение документов, с таким трудом перехваченных его людьми. Он перебирал бумаги, смотрел фотографии, копии расписок, пробежал глазами длинный список людей, так или иначе продававших должности, Родину, честь или больше работавших на себя, чем на свой покорный и неприхотливый народ. Его радовало то, что среди них почти не было тех, кто хоть каким-то образом был связан с его Организацией. У него на столе лежал не просто компрамат, практически, на все руководство Туркмении с выходами на Кремль, в ЦК и правительства других республик, это была удавка, с помощью которой можно было заставить работать на себя чуть ли ни половину чиновничьего Союза. Она была интересна еще и тем, что среди документов были и номера секретных счетов, названий банков и кодовых слов, позволявших немедленно управлять этими деньгами.

– Жалко списывать в запас такого боевого генерала, – он поднял глаза и посмотрел в сереющие за окном сумерки, – но придется убирать его с этого поста и отзывать в Москву. Пусть поработает с бумажками, подумает над бренностью жизни, оценит «щедрость и доброту» родной власти, а там, может быть, мы с ним встретимся и он поймет, что поставил на не ту лошадь. Мне такие люди нужны.

ГЛАВА 17

Москва врастала в перестройку.

Это было ужасно. Город стремительно превращался в громадный азиатский базар, где торговые ряды чередовались с помойками. Все автобусные остановки, тратуары, подходы к станциям метро были забиты торгующей публикой. Прямо на тратуарах лежали газеты, листы бумаги, клеенка, полиэтилен, на которых были выставлены товары. Здесь было все: хлеб, печенья, торты, колбасы, обувь, одежда, электроника, запчасти к автомобилям и мотоциклам, книги…

Тут же, присев под ноги пешеходов, в импровизированных закусочных, можно было купить и съесть порцию пельменей, вареников или горячие котлеты. Любой желающий мог тут выпить спиртного, подаваемого в залапанном жирными руками и облизанном сотнями губ стакане. Водка пахла керосином и была синеватой на вид, но зато стоила почти в два раза дешевле государственной и за ней не надо было выстаивать громадную очередь.

Поев, люди тут же бросали обрывки бумаги, использовавшиеся, как тарелки, огрызки, окурки. Мусор летал под ногами прохожих, поднимался порывами ветра и снова ложился на тратуары. Здесь все было, как всегда – пакостили, где ели и спали, где пили.

Чабанов шел по Москве и не узнавал этого прекрасного и гордого, по его мнению города. Он помнил и любил тихие, светлые улочки Замоскворечья, по которым гулял молодым человеком. Огромные площади и широкие проспекты центра. Утреннюю свежесть только что умытых улиц и густоту вечернего воздуха, пропахшего пылью и выхлопными газами. Леонид Федорович помнил, как однажды, много лет назад решил встретить рассвет на Красной площади и поразился тому как много здесь было молодежи. Со всех сторон бренчали гитары, сотни молодых людей пели песни, пили шампанское и целовались. И только когда одна из юных шалуний с разбегу прыгнула к нему на грудь и наградила его горячим поцелуем, он вспомнил, что сегодня во всех школах страны «Последний звонок»…

Москва-а-а-а! Даже в этом слове для него было что-то величественное и зовущее вздохнуть полной грудью.

Ему вдруг стало жалко себя. Он дошел до Тверского бульвара, нашел скамейку, стоявшую под старой липой, где наметил встречу с Приходько, уселся и принялся раздумывать над тем, что произошло с ним, с этим городом, с его мечтами. Каждый день он становился богаче и могущественнее, но при этом каждый день терял что-то доброе, щемившее душу и делавшее его жизнь интереснее. Кажется совсем недавно Чабанов радовался первому лучу солнца, утренней прохладе, улыбке ребенка. Он мог часами рассматривать юную розу и, как с живыми, разговаривать с росинками, гревшимися в потаенных уголках цветка. Еще вчера Леонид Федорович мог случайно поймать адресованную ему лукавинку, вылетевшую из-под ресниц улыбку прохожей незнакомки, и греться в ее лучах весь день. А теперь…

Он горько усмехнулся над собой и вспомнил как молодым человеком мечтал пройтись по Парижу и посмотреть на бразильский карнавал. Недавно он провел целый месяц во Франции и приобрел виллу на Канарских островах и это были обычная страна и обычный дом, от которых в его душе осталось так же пусто, как и до того, как он все это увидел и купил. И это была не старость. Это было что-то другое… Может быть, бог, а он последнее время все чаще задумывался над сутью религии и ему казалось, что в его сознание приходит вера, давая человеку власть и деньги, взамен отнимает цвет жизни, которым щедро одаривает бедных и простых людей. Сейчас все прелести мира, которым он жил раньше объединились в его душе в одно – борьбу за власть. Только в этой борьбе и смертельном риске, связанном с ней, он находил удовольствие. Как-то раз он даже пожалел, что пристрелил Беспалова. Если бы тот был жив и охотился на Чабанова, жизнь была бы намного интереснее. Ведь в целом свете не осталось человека, который бы так хорошо знал Леонида Федоровича.

Прошло уже несколько лет с того дня, а ему все время кажется, что если бы он в тот злополучный день не дал бы волю своей ярости, то Беспалов повинился бы и вернулся к нем. Тогда было бы еще интереснее. Как это было ни странно, но Чабанов, в долгих ночных раздумьях и спорах с самим собой, понял, что за всю жизнь у него было только два близких ему человека – Аннушка и Беспалов. И обоих он убил своей рукой… Они не приходили к нему во снах, но он постоянно чувствовал их рядом с собой. Иногда ему казалось, что, если бы мог, то он отдал бы за их оживление все свои богатства, всю свою власть.

Тяжелые листья зашумели над его головой. Чабанов поднял глаза и долго смотрел в пыльную зелень. Действительно, в нынешней жизни ему не хватало только этих двоих людей.

– Прошу прощения, – прошелестел рядом с ним голос Приходько, – я не опаздал?

Чабанов опустил голову и понял, что Станислав Николаевич, с которым он собирался тут встретиться, давно стоит рядом и не решается нарушить его раздумья.

– Что же вы, – Леонид Федорович встал и пожал ему руку, – стоите, поди, давно, а одернуть старика не желаете? Присаживайтесь.

Бывший разведчик сел рядом с Чабановым и внимательно посмотрел на него. Леонид Федорович увидел, что в глазах Приходько появилось что-то жесткое, он чуть-чуть сощурился:

– Шутите?

Чабанов некоторое время смотрел на своего помощника, потом положил руку на его острое колено:

– Скажите, вам не жалко Москву? Смотрите во что она превратилась.

Приходько приподнял брови.

– Это проходяще. Город, как человек, переживает переходный период. Только, если мы, старея, не можем вернуть себе молодость и былую силу, то Москва, поверьте мне, скоро сбросит с себя эти рубища умирающего социализма и оденется в самый модный и дорогой наряд. Умрем мы, мостодонты уходящей эпохи, придут новые люди, как уже бывало сотни раз, и наша Москва станет, как всегда прекрасной и молодой царицей городов русских. Я много видел в этом мире и пришел к выводу, что все древние города имеют странную и необъяснимую способность с каждым новым поколением своих жителей молодеть. Может быть, люди отдают им часть своих сил, а, может, природа дарит им весну, помня о вековых страданиях, выпавших на долю этих городов. Париж, Вена, Берлин, Варшава… Вот Нью-Йорк, к примеру, не таков. Он, при всей своей красоте, вызывает у меня чувство чего-то искусственного, парадного, что ли.

Чабанов хмыкнул и снова вспомнил Беспалова. Сейчас рядом с ним сидел умный, образованный человек, с неординарным мышлением, но разговоры с ним походили на медицинскую операцию в стерильном блоке.

«Интересно, что он ответит, если спросить его сейчас, – Леонид Федорович хмыкнул себе под нос, – о том что он станет делать, если сейчас мы бы оказались в дремучем лесу, а я был бы ранен? Костя, не задумываясь ответил бы – взвалил бы на плечи и потащил к людям. А он – наверное бы пристрелил, чтобы не оставлять живого свидетеля и не мучиться, спасая меня?»

Чабанов искоса взглянул на своего собеседника. Тот сидел рядом с ним и спокойно наблюдал за проходящими мимо них людьми. Его лицо было спокойным и приветливым.

«Нет, услышав этот вопрос он, как всякий нормальный человек, решит, что я немного не в себе.»

– Итак, – Леонид Федорович закинул ногу на ногу и повернулся к соседу, – что наши бараны?

– Что-то около десяти процентов оставляют в стране. Похоже, генсек понял, что надо не только готовить тихую заводь далеко от распадающейся родины, но и здесь что-то разместить. Деньги уже вложили в только что организованные банки, предприятия, превратили в золото и драгоценности. В основной массе, это средства, бывшие в поле зрения республиканских ЦК, обкомов, горкомов… Основная же масса того, что можно назвать остатком партийных денег, ускорено перебрасывается за рубеж. С большим трудом нам удалось выснить только несколько имен тех, кто непосредственно занимается размещением сокровищ за границей. Во-первых, – сам Николай Дружина и несколько особо преданных ему людей. К их услугам банки, работавшие с нашими еще с двадцатых-тридцатых годов. Некоторые из них принадлежат, на мой взгляд, так или иначе завербованным людям. Не агентам, в прямом смысле этого слова, а бизнесменам, которые каким-то образом попали в поле зрения наших спецслужб или решили, что тайные операции с большевиками выгоднее, чем обычное предпринимательство. Таким образом, часть средств ложится по старым адресам, часть вкладывается в совершенно новые и, вроде бы, не запачканные сотрудничеством с нами фирмы. Из своего опыта знаю, что документов о переброске, практически, не оставляют. Или их так мало и информация в них такова, что разобраться в ней могут только люди, посвященные в эти секреты. Конечно, их хранят в таких тайниках…

Чабанов задумчиво чертил что-то на земле:

– А люди, тот же Дружина или его ближайшее окружение?

– Туда, где на них лежит компромат, мы проникнуть не смогли. Но мне удалось выяснить, что его просто нет. Он всегда был скромен и честен. Тем и понравился Брежневу и досидел до нынешних времен.

– Жена, дети, родственники, – Чабанов отбросил в сторону веточку и заровнял подошвой свой рисунок, – не может же быть, чтобы люди не имели пороков, пристрастий, любви, наконец. Вы неограничены в средствах – тратьте столько, сколько посчитаете нужным.

Приходько поднял голову и посмотрел Чабанову прямо в глаза.

– Там ничего нет. Все они нормальные люди и с рождения пользовались всеми благами, дававшимися ответственным работникам ЦК КПСС. Среди их семей нет ни наркоманов, ни гомосексуалистов, ни собирателей драгоценностей, ни убийц. Это просто честные люди.

– А деньги? – Леонид Федорович дернул плечом, – им что деньги не нужны?

– Они у них есть. Кроме того, ни сам Дружина, ни его семья не страдают клептоманией и сундуки сокровищами не наполняют.Эти люди родились в сытых семьях, не страшаться остаться голодными и не страдают желанием делать запасы.

– Украдите его детей, внуков, черт побери, есть же чем его взять за горло!

Приходько покачал головой.

– Я обдумал и просчитал все варианты. Во-первых, их хорошо охраняют. Во-вторых, любой неординарный случай засветит посторонний интерес и, а там тоже умные люди, они тут же уберут его с этой должности и сменят номера счетов.

Чабанов встал и прошелся вдоль скамейки. По его лицу бродила легкая улыбка.

– Убирать его нельзя, – негромко проговорил, глядя на Леонида Федоровича, Станислав Николаевич, – у них, неприменно, на этот случай есть запасной вариант, тоже не оставляющим нам ни одной возможности выигрыша.

– Если мы снимем его с работы?

– Он так ценен, что на это никто не пойдет. Сейчас у нас нет времеени для маневра, да и в любом случае мы проигрываем.

– Чушь, – Чабанов чуть не взорвался, – он может получить инфаркт, попасть в аварию, наконец. А вот на его место мы должны посадить нашего человека, кристально чистого и честного, но нашего. Нам нельзя упускать такую возможность. Тем более, что в этом вселенском бардаке, похоже, мы единственная нормальная сила.

– А время?

– Но нового честнягу они будут вынуждены, хотя бы частично, но ввести в курс дел. Тут мы то же можем кое-что получить. А если посадим умного аналитика, то он сможет расшифровать их секреты, даже по тем крохам, как вы говорите, строго засекреченной информации. – прошептал Чабанов, почти вплотную склонившись к Приходько.

– Хорошо, – кивнул головой тот, – завтра я доложу вам свои предложения, но у меня есть и другая информация.

Станислав Николаевич задумчиво посмотрел вдаль. Легкая улыбка проползла по его тонким губам:

– Похоже, среди части руководства страны, опирающейся на войска и службу безопасности, созрел заговор с целью сохранения Союза СССР.

Леонид Федорович, уже севший рядом со своим собеседником, был вынужден почти прижаться к нему – так тихо звучал его голос.

– Они хотят ввести военное положение в стране и осторожно перевешать особо ретивых демократов.

– А что наш главный перестройщик?

– Он в курсе дел, но, как всегда колеблется – головой кивает, но «да» вслух не говорит. Ему хочется и добрым быть, и государство с должностью не потерять.

– Это серьезно?

– Да.

Чабанов встал:

– Пройдемся немного.

Они шли по Тверскому среди гуляющих людей и никто не догадывался, о чем думает Чабанов. А он лихорадочно прокручивал в голове варианты и не мог прийди к окончательному выводу, что ему сегодня выгоднее – капитализм или социализм. По большому счету сейчас ему было глубоко наплевать и на, и на другое – его собственное государство было уже создано и не только защищало и его, и себя, но и могло существовать в другом измерении. Сейчас перед ним встал другой вопрос. Он думал о родине, о своей многострадальной России. Дать возможность вернуть ее народ назад, это обречь его на новые муки. Ведь, чтобы снова сделать эту страну покорной, надо будет расстрелять тысячи и тысячи человек, построить новые концлагеря, перекроить сознание молодежи и вывернуть из их голов то, что уже вложено пятью годами перестройки и демократии. К доброте даже такого – полуоткрытого общества, привыкнуть просто, вернуться назад в тюрьму, которой все семьдесят лет была Советская Россия, трудно. Чабанов вдруг разозлился. Горбачеву, сидящему на троне так высоко, что ему даже не видно происходящее внизу, просто: захотел – и повел людей к горизонту мечты, расхотел – и бросил на полпути, отдав в руки палачей и подонков. Сам-то, небось, и деньги про запас заложил и самолет приготовил, да и друзья на Западе не оставят в беде. Войска, конечно, не пошлют, но обменять на пару вагонов золота или торговый договор смогут. А что он сделал, что он сделал для народа?! Сломал железный занавес, распахнул ворота в Европу, а порушенная, соженнная, изнасилованная советской властью душа русского народа, о ней он думал?

Прекрасное – культура, история, искусство – служит опорой души народа. Сломав его, разбив, разметав, Ленин и его последователи разрушили фундамент государства, его устои, заставляющие людей биться и отдавать за родину жизнь. На изгаженном, вытоптанном месте не вырастет любви к своему народу, своему прошлому, воинского мужества и гражданской доблести. Забыв о своем славном прошлом, народ обращается в толпу оборванцев, жаждущих лишь набить брюхо! Это он, теряя накопленное веками богатство души, уже почти превратил свою страну в огромную свалку мерзости и запустения. Это он из культурного и высокообразованного русского народа почти переродился в полууголовный сброд, который даже народные песни поет на лагерный лад. А сейчас, этот уголовный фольклор, подменивший культуру великого народа, активно пытаются разбавить западной массовой культуры, рассчитанной на простых пожирателей, плодящуюся амебу, в которую пытаются превратить русский народ всякие партийные лидеры.

Но с другой стороны, если народ уже сознает себя народом, то черные раны на его прекрасной земле укрепляют его ненависть и ярость в боях с захватчиками. Лицезрение поругания укрепляет душу народа только в том случае, если народ, сотворивший красоту своей земли, накопивший прекрасное, понимает, чего он лишился! Если понимает! Как это ни горько сознавать, но сама история не дала бывшему советскому народу времени на то, чтобы понять что же он есть, ощутить себя носителем вековых традиций. И если сейчас бросить его в новый концлагерь, то он уже никогда не поднимется с колен и может раствориться среди других народов планеты, как это произошло с вавилонянами, египтянами, ассирийцами.

Евреев сохранила в веках всеобщая ненависть. Они не могли слиться с теми, кто из столетия в столетие боялся и ненавидил их. Не могли, хотя бы, из гордости, из уважения к самим себе. Евреи, презиравшие своих гонителей, никак не могли опуститься до того, чтобы слиться с ними. Они брали язык, носили одежду народа, рядом с которым жили, но никогда не меняли свою душу на жизнь. Страдающая и помнящая свою историю, свою культуру душа еврейского народа помогла ему выжить. А кто и что поможет русским, кто даст им возможность возвыситься до высот, с которых их сбросил интернациональный и безродный сброд, захвативший власть в семнадцатом году?!

Чабанов остановился и, скрипнув зубами, повернулся к Приходько.

– Мы не можем позволить этим полубандитам, полугенералам загнать Русь обратно в удмуртские болота. Надо показать этому бесхребетному президенту, что о его хитрости знает мир. Кроме того, сейчас мы можем поставить на господина-товарища Ельцина. Он из ненависти к бывшему своему лидеру и желания властвовать – перевернет горы. У вас есть связи и выходы на Клинтона или Тетчер?

– Да, – глаза Станислава Николаевича заледенели и превратились в два пушечных жерла.

– Надо немедленно передать им всю имеющуюся у вас информацию. Только так мы сможем сохранить это движение. Мне очень хочется думать, что страна идет вперед, но даже, если это не совсем так, то возврат назад, убьет душу русского народа, окончательно подорвав в нем веру в свои силы.

Приходько молчал. Сегодня на рассвете его разбудил один из осведомителей, работавший высокопоставленным чиновником в министерстве иностранных дел и рассказал о том, что задумано создание Госкомитета по Чрезвычайному Положению. После этого Станислав Николаевич извелся. Впервые он не знал, что делать. Возврат к Союзу мог быть и его возвратом к прежней должности во внешней разведке, возвратом к мечте о генеральских лампасах и высокому положению в огромном государстве. Но с другой стороны он понимал, что в нынешней обстановке это чревато отступлением назад и, может быть, до самого тридцать седьмого года. В этом случае никто не мог гарантировать ему не только возвращение полковничьих погон, но и нормальной жизни. Он помнил с каким выражением ужаса и омерзения на лице говорил о репрессиях тридцатых годов его отец, чудом переживший их в крохотной деревеньке за Уралом. Все нынешнее утро Приходько провел в разговорах, телефонных звонках, ведя полунамеком беседы со своими бывшими сослуживцами, знакомыми чиновниками из ЦК и правительства, пытаясь выяснить их отношение к грядущенму перевороту, чтобы самому прийти к окончательному решению, но все они сами не знали к какому берегу пристать. И вот сейчас, после трех минут раздумий, Чабанов предлагает ему сделать ставку на Ельцина и дальнейший развал страны.

Дело в том, что Станислав Николаевич не верил, что, начав распадаться, Союз не вовлечет в это движение и внутренние части России. Он знал, что громогласное заявление Ельцина о том, что каждый теперь может взять столько свободы, сколько захочет, пробудило мечты о «Шапке Мономаха» десятков и сотен людей, едва вкусивших от пирога власти. Пример трех президентов, прославившихся после Беловежского договора, не мог не быть заразительным.Тем более, что в России всегда хватало авантюристов и прожектеров, уверенных, что на уровне отдельно взятого района, города или села можно построить сытое благополучие хотя бы для себя и своей родни. Приходько был уверен, что амбиции и неуемное желание править и богатеть – могут разорвать страну и ввергнуть ее в гражданскую войну. И сейчас ему надо было в несколько секунд решить: что для него страшнее – вчерашняя диктатура или завтрашняя кровопролитная бойня на пороге собственного дома.

Под ногой Чабанова хрустнула сухая ветка. Станислав Николаевич повернулся к спутнику.

– Если года два-три мы продержимся без гражданской войны, – как-то отстраненно проговорил Леонид Федорович, – то сможем поднять страну. Русскому мужику дать бы почувствовать в себе хозяина, дать ему время уверовать в необратимость движения к собственному делу, собственному дому.

– Хорошо, – Приходько склонил голову, – в ближайший час эта информация будет в госдепе Штатов и секретариате Тетчер.

Бывший разведчик в очередной раз удивился тому, что о будущем государства думает человек, создавший мощную преступную организацию. Он хмыкнул себе под нос: «Может быть, в этом и скрыта тайна русской души, что о народе заботится советский Робин Гуд, а не те, кому это положено делать.»

Они расстались по перекрестке улицы Горького и Тверского. Станислав Николаевич пошел дальше, а Чабанов остался у подножия памятника Пушкину. Он снова сел на скамейку и погрузился в размышления. Ему хорошо думалось в людской толчее, но сейчас его мысли замкнулись вокруг одного – что сделать, чтобы пробудить к жизни ту великую Русь, которая дошла до берегов Тихого океана и в горе, крови и страхе создала великую державу, растворив в себе поколения самых разных завоевателей.

Приходько было сложнее. Впервые в своей жизни он собирался предавать своих товарищей. Ведь по всем нормам, которыми была пропитана его плоть, сведения, добытые его человеком, составляли государственную тайну и ни под каким видом не могли попасть к врагу.

Он шел в сторону министерства иностранных дел, где в баре для журналистов, как всегда в это время, толклись резидент ЦРУ и глава московской резидентуры английской МИ-6.

Два милиционера на входе в министерство дернулись в его сторону, чтобы проверить документы, но он поднял глаза и они оба, как заведенные, вскинули ладони к козырькам.

Это узнавание никогда не доставляло ему удовольствие. Потому что оно было следствием не уважения, а патологического страха, вбитого в почти каждого советского человека. Среди людей, которых он знал и которые знали какое ведомство, еще вчера, представлял Приходько, было всего несколько человек, относившихся к нему без страха. Интересно, что, идя на встречу с Чабановым, он тоже гадал – испугается тот или нет. Но в первую же секунду он почувствовал в этом огромном и сильном человеке только одно – неподдельный интерес как к работе, так и личности Приходько. Это был интерес не покупателя, а человека, который выбирал себе сподвижника, товарища, на которого можно положиться. Все это было так незнакомо, что уже тогда Станислав Николаевич решил – с Леонидом Федоровичем можно даже дружить.

Он поднялся по лестнице в бар и тут же увидел тех, с кем был намерен встретиться. Служба наблюдения не только держала в этом баре своих людей, но и прослушивала и записывала на видио, все происходящее здесь. Приходько не опасался этого. Он думал над тем, как незаметно передать информацию.

Американец, пивший пиво, медленно встал и пошел в сторону туалета. Станислав Николаевич напрягся и, выждав, несколько минут, двинулся в ту же сторону. Они встретились на пороге зала и даже сам ЦРУшник не почувствовал того, что ему в его карман упала крохотная кассета. Англичанин получил ее у стойки бара, когда стоявший сзади Приходько журналист из «Правды», случайно толкнул его. Станислав Николаевич выпил еще пару порций виски и, кивнул симпатичной рыжеволосой девушке, направился в ресторан. Девица, выждав положенное время, подошла к его столику.

– Если ты не прочь и у тебя есть несколько часов, – Приходько специально шептал громко, чтобы его было хорошо слышно, – то давай пообедаем и поедем ко мне на дачу – отдохнем.

Девушка внимательно посмотрела в его глаза и согласно кивнула. Он заказал еду и с удовольствием принялся есть и пить. Девчонка была в меру умна и прекрасно говорила на английском и французском. Ему было легко, а ей весело. Чтобы быть до конца последовательным и еще раз убедить тех, кто будет потом смотреть пленку, он, легко поддерживая ее под локоть, вывел свою спутницу из ресторана, сел с ней в такси и поехал на дачу. Вечер был так же прекрасен, как и день. Когда, в девятичасовом обозрении, политический обозреватель Би-би-си осторожно намекнул, что Россия на грани военного переворота, Приходько рассмеялся и почувствовал себя легко и свободно. Вашингтон сказал об этом часом позже.

А через два дня танки Кантемировской дивизии вошли в Москву и страна узнала о создании ГКЧП. Приходько окончательно убедился в правоте Чабанова, когда увидел дрожащие руки Янаева. Из своего опыта он знал, что не профессионалы убивают от страха и неуверенности в своих силах. Здесь было и то, и другое.

Вечером этого же дня к Анфисе Петровне, добработнице Николая Дружины, приехала дальняя родственница из Пскова. Девушка месяц назад кончила техникум и хотела пристроиться на работу в столицу.

– Мама сказала, – чистые голубые глаза доверчиво и беззащитно смотрели на Анфису Петровну, – что вы мне поможете советом. У нас там сейчас такая карусель, что только в комке или в бардаке заработать можно, а у вас столица.

Похоже, девчонка была так глупа, что даже не слушала ридио и не смотрела телевизор. Хозяйка, наливая ей очередную чашку чая, и подставляя ближе болгарский конфетюр, отвела глаза:

– Да ты разве не слышала, что у нас тут творится?

– Не-е-ет, – девчонка распахнула свои глазищи и чему-то испугалась.

– Переворот у нас, ГКЧП, танки на улицах города. У резиденции президента России, которую сейчас, почему-то, стали Белым домом звать, баррикады строят. Соседский Витька там днями пропадает. Прибежал нынче на рассвете, взял буханку хлеба, да банку соленых огурцов и убежал. Мне его мать сказала, что он крикнул ей напоследок, мол оружие там раздают, драться собираются.

Девчонка вскрикнула и прикрыла тонкой ладошкой рот:

– Господи!

– Вот и я так вскрикнула, когда хозяину-то моему про это рассказывала, – удовлетворенно усмехнулась простоте деревенской девчонки Анфиса Петровна, – да он успокоил. Никто, говорит, в Москве стрелять не будет, это Ельцину с похмелья приснилось, вот он и чудит, чтобы быстрее власть у Горбачева забрать.

– А хозяин-то у вас,добрый? Может быть и мне так же, у кого-нибудь?..

Анфиса Петровна рассмеялась:

– Так просто это не делается. Он человек государственный и к нему абы кого не подпускают, я уже не говорю, что этому надо специально учиться. Как, что подать, когда, с какой стороны положить…

Девчонка не дышала.

– А я могу этому научиться?

Она была так непохожа на соседских детей, своих сверстников, которые в ее возрасте уже курили, целовались на подоконнике их подъезда и на любое замечание отвечали грубостью, что Анфисе Петровне захотелось хоть словом поддержать родственницу, потому что помочь она ей не могла. Она сама попала в штат хозуправления ЦК КПСС двадцать лет назад с помощью такой организации, что ей об этом и вспоминать не хотелось.

– Трудно у нас и учиться трудно. Надо сначала где-то в ресторане или кафе поработать, потом, если тебя заметят, то могут забрать куда-нибудь повыше – в дом отдыха или санаторий, а там, – она тяжело вздохнула, – у нас тоже не сахар. К примеру, Дружина, он не только человек строгий, но и дотошный. Все у него расписано по минутам. Куда, когда, с кем и зачем.

– Что же он, – охнула девчонка, – и ест, и спит по графику?

– Да, – поджала губы Анфиса Петровна. – Вот каждый день в тринадцать тридцать он приезжает домой на обед, но обедает только стаканом молока и сухариком. А молоко это привозят на специальной машине ровно за десять минут до его прихода.

– Разве такое возможно, – девчонка опять всплеснула руками, – что же он всегда-всегда в одно и то же время пьет молоко? А если жена, там, или дети – выпьют и ему не достанется?

– Молока привозят ровно поллитра, – снова усмехнулась женщина, – я наливаю его в бокал и заношу в кабинет, где он отдыхает, ровно в тринадцать тридцать пять – за две минуты до того, как он его выпивает.Потом он тридцать минут отдыхает и никто не смеет его в это время беспокоить. Только если по телефону из Кремля позвонят, а так – все домашние на цыпочках ходят.

Родственница видимо затосковала и с всхлипыванием принялась прихлебывать горячий чай, потом она подняла голову и вздохнула:

– Вот со временем у меня ничего не получается. Я все время куда-нибудь опаздываю или прихожу раньше.

Один из людей Приходько, записывавший разговор с микрофона, укрепленного в заколке для волос девушки, игравшей роль родственницы добработницы Дружины, улыбнулся и чиркнул что-то в своем блокноте.

Приходько, к которому запись разговора попала через два часа, когда молодая родственница, загрустившая после разговора с Анфисей Петровной, уже собралась домой.

– Ну, что же ты, – та попыталась остановить девчонку, – погуляй по Москве, посмотри столицу – в кои веки собралась и сразу домой?

– Я лучше ваши столичные страсти у себя в Пскове пересижу и по телевизору посмотрю, – на лицу девушки промелькнула странная улыбка, – не дай бог стрелять начнут, так мои там от страха поумирают.

Они обнялись и девчонка, размахивая своим легеньким чемоданчиком, сбежала по ступеням. Анфиса Петровна вздохнула, промокнула уголок глаза и почти сразу забыла о родственнице. Та, не оглядываясь пробежала до угла, повернула к скверу и села в стоявшую неподалеку светлую «Волгу».

– Ну, лейтенант, – улыбнулся ей сидевший в машине мужчина, – все было сделано на высшем уровне, молодец!

Девчушка довольно хмыкнула и откинулась на сидение, подставив лицо прохладным струям воздуха, ворвавшимся через открытые окна, когда машина тронулась и медленно вписалась в поток автомобилей, едущих про проспекту Вернадского.

Приходько предложил Чабанову, на его взгляд, оригинальное решение проблемы уничтожения главного хранителя партийной кассы Николая Дружины, но Леонид Федорович решил немного подождать.

– Посмотрим, как будут развиваться события, а то мы можем зря убить честного и хорошего, как вы сказали трудягу.

Через несколько дней, после окончания дешевой опереты, под названием ГКЧП, и разозлившего Чабанова представления с возвращением домой под охраной бравых автоматчиков президента СССР, Леонид Федорович отдал распоряжение на проведение операции.

Неподалеку от дома Дружины, машина, везшая ему молоко была остановлена. Сопровождающий положил руку на пистолет и увидел одного из своих начальников.

– Не дергайся, капитан, – успокоил его командир, – врачи что-то мудрят и хотят немедленно взять на анализ пару капель молока из вымени нашей коровки.

Офицер вышел и открыл заднюю дверь машины. В ее салон молодцевато прыгнул незнакомый медик в белом халате. Он внимательно осмотрел бирки с фамилиями кому предназначается молоко и, открыв свой чемоданчик, достал из него небольшой, совершенно пустой шприц и взял несколько проб молока.

– Свободен, – начальник козырнул капитану и тот, взглянув на часы, сел в кабинку и кивнул водителю.

Они не опоздали ни на секунду. Анфиса Петровна приняла из рук офицера молоко и, степенно пройдя на кухню, налила его в высокий бокал. Ровно в тринадцать тридцать семь Николай Дружина с удовольствием отпил первый глоток прохладного молока и захрустел сухариком. Через три минуты, после того, как он отставил бокал, липкая волна ужаса прокатилась по его телу. Мужчина поднял голову и увидел белые лопасти вентилятора, с угрожающим свистом рассекающие воздух. Ему показалось, что резиновые крылья превратились в сверкающие самурайские мечи, которые нацелены на его горло. С большим трудом он поднял дрожащую руку и отключил механизм. Едва слышный щелчок кнопки был так ужасен, что отбросил мужчину к спинке кресла и по его крупному, породистому лицу побежали капли холодного пота. Он захотел позвать жену, но, подняв голову, испугался – портьера у двери шевельнулась и ему показалось, что за ней скрывается какой-то страшный монстр. Ему захотелось заплакать и спрятаться под стол, но тут вдруг громко зазвонил телефон. Это был красный аппарат без циферблата и не отвечать на его требовательный голос было нельзя. Дружина положил потную руку на трубку и в страхе оглянулся. Ему показалось, что за его спиной появился какой-то незнакомец. Стараясь видеть все, происходящее сзади и спереди, и беспрестанно вертя головой, он поднял трубку.

– Сейчас ты встанешь, откроешь окно, – голос был громоподобен и так строг, что мужчина поднялся и вытянулся у своего стола, – и шагнешь вниз!

Какой-то слабый протест шевельнулся в душе Дружины. Он хотел что-то сказать, как-то возразить, но из его рта лишь вытекло жалкое подобие звука. Если бы в этот момент кто-то услышал это, то решил бы, что это скулит крошечный, недельный щенок.

– Выполнять! – Хлестанул голос.

Николай Дружина, крупное тело которого била мелкая дрожь, а липкий пот обильно струился меж лопаток, с трудом открыл створки громадного окна и, не оглядываясь, шагнул вниз. Даже в последнюю миллисекунду жизни, ему хотелось забиться в угол и зажать уши руками, чтобы спрятаться от этого резкого: «Выполнять!»

Чабанов, узнав о происшествии, удовлетворенно хмыкнул и спросил Приходько:

– Это, что гипноз?

– Химия.

– А следы?

– Ничего, – отрицательно покачал головой Станислав Николаевич.

Тогда, – Чабанов протянул ему узкий листок бумаги, – вслед за ним надо отправить двух его сотрудников, с которыми нам не удалось найти общий язык. Пусть это будет выглядеть, как реакция на поражение ГКЧП и арест его руководителей…

ГЛАВА 18

Леонид Федорович проснулся от того, что кресло под ним куда-то провалилось. Он открыл глаза и понял, что самолет идет на посадку. Чабанов взглянул в иллюминатор. В самом низу ослепительная голубизна неба перетекала в такую же ослепительную зелень океана. Между ними висела коричневая гроздь островов, окруженная пенистым ожерельем прибоя.

Внизу, на белой от зноя земле, его ждали дочь, зять и внучка. Он почти год не видел Маринки, которая вместе с родителями жила теперь здесь, на Канарах, где Леонид Федорович открыл филиал своей фирмы и купил небольшой, но прибыльный отель. Им и руководили дочь с зятем, которых он убрал подальше от дрязг и волнений нынешней российской жизни. Внучка уже училась в восьмом классе и бойко говорила на трех языках.

Самолет коснулся колесами бетона полосы, и ему показалось, что он увидел на балконе дочь с внучкой, но машина прокатилась дальше и подрулила к терминалу. Когда Чабанов, пройдя таможенные формальности, вышел в зал, он увидел сверкающие глаза своей внучки, которая неслась ему навстречу, забыв обо всем.

– Деда, – крикнула она на весь зал, и Леонид Федорович забыл обо всех волнениях. Он даже забыл о том, что хотел внимательно посмотреть на людей, прилетевших с ним на самолете. В Москве ему показалось, что среди них мелькнуло чье-то очень знакомое лицо, вызвавшее неясное волнение.

Маринка уже доставала до его подбородка. Он целовал ее тонюсенькие волосики и не мог сглотнуть комок, неожиданно подступивший к горлу. В плечо ткнулась дочь. Ее огромные глаза, так похожие на глаза матери, были полны слез. Из-за ее спины выглянул зать. Он был смущен и обрадован.

– Ну, ну, – Чабанов обнял всех сразу, – дообнимаемся потом, не то я расплачусь.

Зять потянул за руку дочь, а Леонид Федорович, прижимая к груди внучку, тронулся вслед за ними. Ослепительное солнце заставило его прижмуриться и прикрыть рукой глаза. Внучка звонко расхохоталась и протянула ему защитные очки.

– Дед, ты сразу стал похож на нашего кота, помнишь у нас дома был огромный кот Барсик ? Баба еще жаловалась, что он как-то съел все блины, которые она тебе на ужин проготовила?

Дочь вскинула глаза. В них был испуг, смешаннай с чем-то непонятным ему. Что-то острое, напряженное было в этом взгляде.

– Конечно помню. – Чабанов улыбнулся дочери и погладил ее по коротко стриженным золотистым волосам. За последнее время в лице, фигуре и взгляде дочери появилось что-то властное, уверенное. Похоже, что управление отелем шло ей на пользу, раскрывая те черты чабановского характера, которые раньше не могли проявиться у обычного старшего инженера провинциального проектного института.

– А ты помнишь, как один раз ты пыталась из Барсика сделать свою куклу и он сильно поцарапал тебя?

Внучка звонко расхохоталась.

– Я все помню. Я даже помню, как меня один раз украли.

– Ну, – он уселся рядом с Маринкой на заднем сидении машины и снова улыбнулся солнцу, голубому небу и сверкающим глазам внучки, – ты была совсем маленькой.

– А я все равно помню, как ты пришел за мной в какую-то маленькую квартирку. Я играла в большой комнате, а ты пошел в спальню и там громко разговаривал с тем маленьким потешным человечиком.

Зять тронул машину и горячий соленый ветер рванулся в открытые окна.

– Разве я не права, дед, – внучка дурнула его за руку, – ведь так все было, так?

– Так, лапушка, так – он нагнулся к ней и снова поцеловал ее нежную, солоноватую щеку.

Саня-волк, много лет назад заставивший Чабанова и его жену сильно поволноваться, уже года три, как упокоился на одном из городских кладбищ. Он был убит во время разборки с пришлыми «азерами», как в их городе звали азербайджанцев, которые решили, что это он держит в руках всю городскую торговлю. Всех приезжих, по приказу Чабанова, в ту же ночь арестовали. В следственном изоляторе из них выбили все деньги и связи и быстро осудили. До мест заключения живым не доехал никто. Он тогда хотел показать всем, что в их город никто не должен соваться. Полгода после этого в их края приезжали всякие посыльные и крутые ребята для выяснения обстоятельств дела. Часть из них была убита, часть исчезла еще по дороге, а часть до сих пор гнила по разным лагерям и тюрьмам. Потом молва, придуманная его штабом, возвестила всему Союзу, что в этих краях все в руках жестокого местного авторитета Клима и сюда не за чем соваться.

– Ну, как дома, пап? – Дочь сидела, обернувшись к нему, и он, улыбнувшись ей и своим мыслям, достал из кармана плоскую сафьяновую коробочку с бриллиантовым колье и, открыв, протянул Гале.

– Ой, – вскрикнула она, всплеснув руками, – какая прелесть!

Чабанов подмигнул внучке и вытянул из другого кармана крохотные швейцарские часики в платиновом с золотым тиснением корпусе. Браслетик был украшен россыпями бриллиантиков.

– А это тебе, лапушка моя. – Он примерил часы на руку Маринке и довольно улыбнулся, – как раз.

– Дед! – Они обхватила его за шею и крепко поцеловала.

– В них можно даже под водой гулять, – проговорил он.

– А Славику я купил портсигар. Злые языки утверждают, что это сам Фаберже, но что бы кто ни говорил, а штучка, на мой вгляд, презанятная.

Зять нежно провел пальцами по плоскому портсигару и Чабанов увидел в его глазах неподдельное восхищение:

– Спасибо, папа, вы и так нас балуете!

День пролетел так незаметно, что Чабанов даже удивился, когда вдруг увидел, что в саду вдруг зажглись фонари. Он повернулся, чтобы спросить у Маринки во сколько здесь зажигают освещение и увидел, что она спит, свернувшись в кресле калачиком.

– Я сам отнесу ее в кровать, – Леонид Федорович взмахом руки остановил Славика, потянувшегося к дочери, подхватил внучку и, поднявшись с ней на второй этаж виллы, бережно уложил ее в постель.

– Ну, – он, спустившись на веранду, поцеловал дочь, – вы ложитесь отдыхать, а я тут посижу, покурую и немного подумаю.

Стройная, молодая испанка бесшумно убрала со стола, оставив ему бутылку коньяка, рюмку и лимон. Высокий лавр едва отмахивался своими тяжелыми листьями от легкого ночного бриза. Где-то за массивной белой стеной о чем-то переговаривались лягушки. Кому-то могло показаться странным, но привычное кваканье здесь, за тридевять земель от России, согрело его душу.

Действительно, подумал он, разве много надо человеку? Семья, дом, счастливые дочь и внучка… И зачем ему все это – власть, борьба и богатства? В чем человеческое предназначение? Когда-то, много лет назад, он считал, что человек рожден для счастья. Потом решил, что его предназначение в том, чтобы нести счастье другим людям. С годами пришло другое прочтение смысла существования – его жизнью стала работа. Он считал, что только работа – интересная, увлекательная работа, когда не замечаешь ни времени, ни окружающей действительности – может сделать его счастливым. Когда пришла любовь, то она стала своеобразной подпоркой этой работы. Дома, рядом с женой, он набирался сил и идей для завтрашнего рабочего дня.

Аннушка… Как много было для него в ее жизни…

Вдруг ему показалось, что он что-то забыл, что сегодня должно было что-то произойти важное для него, а он об этом забыл. Чабанов поднял голову, взглянул в звездную глубину чужого неба, вздохнул полной грудью.

– Пап, – от неожиданности он дернулся.

Рядом с ним стояла дочь.

– Что-нибудь случилось, – прошептал он, сам не зная почему, – ты чего не спишь?

Она села напротив него и протянула руку к бутылке.

– Ты помнишь какой сегодня день?

Леонид Федорович почувствовал, что в его груди зарокотал бубен. Жар бросился в виски.

– Мама сегодня погибла, – она взглянула в его глаза и ему показалось, что это Аннушка смотрит на него.

– Господи, – выдохнул он и ему стало стыдно.

Он действительно забыл о том, какое сегодян число. Да и, честно говоря, живя все эти годы вдали от дочери, он старался забыть этот день. Старался стереть из своей памяти полные презрения глаза Аннушки, в которые, потеряв голову от ярости, выстрелил в то несчастное утро. Он много думал над происшедшим и ему казалось, что если бы удалось повернуть время вспять, то она бы осталась жива, потому что через день, два он бы нашел слова, чтобы убедить ее, успокоить. Но в тот момент, в тот момент…

У него снова заболело сердце и заныла разбитая о стену ванной рука.

– Помянем мать, – он взял свой стакан, поднес к губам, но не смог сделать даже крохотного глотка. Спазм перехватил горло. Ему показалось, что воздух стал вязким и забил его легкие. Леонид Федорович кашлянул и отставил стакан.

Дочь выпила коньяка и снова посмотрела на отца.

– Ты знаешь, я тогда чуть не умерла. – Ее голос был тих и шелестел, как ночной ветер Ты был в Москве и не звонил нам. Милиция перевернула весь дом. Они обыскали весь город. Выставили патрули на въездах выездах, но так и не нашли того воришку. Следователь сказал мне, что по следам и состоянию квартиры, он может предположить, что это была случайная смерть. Похоже, тот вор вообще первый раз держал в руках оружие и сам испугался больше, чем мать. Если бы ты видел, что там было… Кровь… Везде кровь…

– Не надо, – он не смог посмотреть на нее и боялся протянуть к ней руку, – не надо вспоминать об этом. Я сам едва пережил это. Может быть, поэтому и сегодня так произошло.

Он, наконец, перевел дыхание и, обронив каплю на землю, чтобы помянуть мертвых, выпил свой коньяк.

Галя поднялась и отошла к краю веранды. Она молчала, о чем-то думая, а Чабанов, почему-то, не мог справиться с сердцебиением. Где-то в районе левой лопатки появилась жгучая боль, мешавшая нормально дышать. Он хотел поудобнее сесть, но какой-то страх не дал ему двинуться.

– Ты знаешь, когда все успокоилось и я поняла, что родная милиция никого не нашла, я обошла всех соседей. Мне все время казалось, что в наш тихий район и в наш дом не может попасть посторонний.

Чабанов с трудом дотянулся до бутылки и налил больше половины бокала. Едва шевеля рукой и сдерживая крик, рвущийся вместе с болью из груди, он осторожно поднес бокал к губам и чуть-чуть отпил. Жар потек по груди и ему показалось, что боль постепенно отходит куда-то вглубь спины.

– Тетя Клава, ты помнишь, которая жила напротив нас, сказала мне, что слышала, как ты в то утро кричал на кого-то. Потом ей показалось, что хлопнула пробка от шампанского и все стихло. Часа через два, когда она гуляла с внуком по двору, она увидела, что ты вышел из дома. Она поздоровалась с тобой, но ты даже не заметил ее. Она сказала, что на тебе лице не было, а глаза были какими-то чужими.

Дочь подошла почти вплотную и он увидел напротив себя глаза Аннушка, только сейчас в них было столько горя и боли, что он опять почувствовал удушье.

– Скажи мне, за что ты убил маму?

– Ты, – он взмахнул руками, – ты…

– Пап, я тогда никому ничего не сказала и сейчас не скажу, – ее шепот грохотал в его голове, – но я не могу понять, что произошло между вами. Вы так любили друг друга?..

Чабанов хотел возразить, оттолкнуть, крикнуть на дочь, но неожиданно для самого себя быстро и просто рассказал ей все. Он вспомнил о том, как разуверился в советской власти, как создал сначала экономическое подполье, а потом и Организацию. Он рассказал о том, как воспитывал и учил Шляфмана, как вытаскивал из пропасти самоубийства Беспалова и как спас от алкоголизма удивительного экономиста Коробкова.

– А потом, – в его голосе зазвучала горечь, – я забыл , что это обычные люди, люди со слабостями и грехами. Я забыл, что и у них бывают сомнения и черные полосы. Во время одной их них они пришли ко мне и предложили все бросить и просто жить, валяясь на песочке. Им было трудно, они сомневались и искали выход, а я не понял их. Я решил, что они хотят предать меня и приказал остановить их.

Боль ушла вместе со словами и теперь Чабанову казалось, что во всем мире есть только два человека – он и его Аннушка. Это ей, а не дочери он говорил о том, о чем думал все эти годы, это ей он объяснял все то, чего не сказал в то несчастное утро.

– Только Беспалов смог уйти, но его по пятам преследовали мои ребята из службы безопасности и он был вынужден, чтобы выжить заскочить на Петровку. Тогда я и потерял голову. Это я виноват в смерти матери. Я не смог, не нашел нужных в тот момент слов. Я не понял ее, а она не поняла меня. Мы оба в тот миг стали друг другу чужими, но если бы я мог все это вернуть, – он не заметив того застонал, – если бы та знала, сколько раз я хотел уйти вслед за ней. Господи, ни о чем содеянном не жалею, но даже сейчас я отдал бы все и свою жизнь в придачу, только бы вернуться в тот миг, чтобы она была жива.

Звякнул стекло и он увидел перед своими губами бокал. В глазах дочери была темнота. Она вздохнула и, коснувшись губами его щеки, прошептала:

– Папа, я прощаю тебя, думаю, что и мама тебя простила.

Он поднял голову, но дочери уже не было, только в занавесях, отделявших веранду от дома, бродил ветер. Чабанов огляделся, на мгновенье ему показалось, что все это ему привиделось и он никому, ничего не рассказывал, но он опустил глаза и увидел второй бокал, по краю которого тянулась алая полоска губной помады.

«Вот и преемница выросла, – подумал Леонид Федорович, – столько лет хранила в себе такую тайну и никогда ни жеста, ни слова не обронила. Сильный характер. Она сможет не только держать в руках Организацию, но и расширять поле ее деятельности, надо будет с утра начать вводить Галку в курс моих дел.»

Он откинулся на спинку кресла и посмотрел на небо. Огромные южные звезды тянулись друг к другу своими лохматыми щупальцами. Потом они посветлели и заполнили все вокруг.

Рядом кто-то вздохнул, Чабанов вздрогнул и увидел напротив себя Беспалова.

– Костя?..

– Не волнуйтесь, Леонид Федорович, – усмехнулся тот, поднося к губам бокал, – вы еще живы и на земле.

– Костя, я думал, что я тогда… – Он привстал, чтобы убедиться, что перед ним сидит живой человек.

– Сидеть!– В руке Беспалова появился пистолет, а в голосе звякнула решимость немедленно нажать на курок.

– Костя, – в Чабанове не было страха, после разговора с дочерью он был уверен, что теперь сможет убедить кого угодно, – я всегда ждал тебя. Тебя мне всегда не хватало. Это ты был сегодян в самолете, а я все время мучился, ломая голову – кто бы это мог быть?.

– Поэтому вы и шлепнули меня в квартире своей любовницы, – усмехнулся Беспалов, – а потом сняли с меня всю одежду и бросили на корм волкам?

Чабанов виновато опустил голову:

– Поверь мне, тогда я много наделал ошибок и дважды в жизни нажал на курок, но лучше если бы я дважды выстрелил в самого себя. Я до сих пор не понимаю, как вообще остался жив. Знаешь, если бы можно было бы все вернуть назад, то не было бы того вечера, когда мы не смогли вчетвером договориться и потом, – он взмахнул рукой и Беспалов снова приподнял пистолет, – когда я убил Аннушку и тебя…

– А о Шляфмане и Коробкове вы, конечно, не жалели?

– Ты, Костя, не прав, я не только жалел о них, но и помог семьям обеих выехать за рубеж и перевезти все, что они заработали. Шляфманы живут в Лозане, а Коробковы – в Калифорнии. Да и твоих никто не обижал и не трогал. Когда я узнал, что у твоего Витьки возникли проблемы с армией, то тут же послал людей и он остался учиться в институте. Не думай дурно, это было не желание замолить грехи, а искреннее раскаяние. В тот момент, когда вы пришли ко мне, я не понял, что вы все равно вернетесь. Ведь в этом мире просто не может быть по-другому. В нем нет, да и не было гребня на баррикаде. Раз всем нам не хватило место на той стороне, то мы просто не могли выбрать иной. И тогда, когда в квартире Расимы, я не дослушал тебя, ты прости, это стреляло горе по только что потерянной Аннушке.

За спиной Беспалова появилась тень одного из охранников. Чабанов посмотрел на парня и отрицательно покачал головой. Беспалов резко повернулся, но сзади уже никого не было.

– Мне пришлось убить одного из ваших людей, – проговорил он, – так что…

– Ничего страшного. – Голос Чабанов был ровен и благожелателен, – все мы знаем на что идем и за что получаем деньги.

– Интересная философия, – Беспалов отпил немного коньяка, – она способна оправдать все, что угодно.

– Мне иногда кажется, что люди и существуют для того, чтобы сначала делать ошибки, а потом их оправдывать, иначе мы бы просто не жили на этой земле. Но давай оставим все эти мудрствования до другого раза. Костя, я все эти годы хотел тебя просить вернуться ко мне. У меня никогда не было друзей и я бы считал за честь назвать тебя своим другом, чтобы уже до самого конца не расставаться с тобой. Прости за все…

Беспалов смотрел на Чабанова и думал о том, что уже много раз мог убить его. Там, в Москве, когда он пришел в себя под кучей прошлогодних листьев, в нем жила только месть. Благодаря ей он выполз и выжил. Он просто не мог умереть, не убив Чабанова, но потом, когда скрываясь, он понял, что его семье никто не угрожает, он отложил приведение приговора на лучшие времена. Он понял, что это Чабанов помог сыну избежать отправки в Чечню. Он догадался, что не без помощи Организации, его сын был направлен на учебу в Англию, а семья переехала во Францию. Все эти годы Беспалов издали наблюдал за своими родными и никогда не подходил ни к детям, ни к жене, считая, что они находятся под неусыпным вниманием людей Чабанова. А тот жил, как всегда. Ездил один по городам, парился в сауне, до поздна засиживался в кабинете. Даже режим своего предприятия, разработанный самим Беспаловым, не поменял. Он несколько раз смотрел сквозь прорезь прицела на высокий Чабановский лоб, но не решался дожать курок. Вот и сейчас, прилетев за ним в Испанию и пробираясь на виллу, которая в этот раз хорошо охранялась, он не до конца решил – убивать ему Леонида Федоровича или нет.

– Прошу простить, – штора отошла в сторону и на веранде появился один из помощников дочери, – Леонид Федорович вам пришел срочный факс из Лондона.

Чабанов взглянул на Беспалова и увидел, что тот накрыл пистолет рукой.

– Читайте.

Молодой человек скороговоркой перевел английский текст.

– Странное приглашение, – удивился Леонид Федорович, – я о таком клубе не слышал.

– Я немного знаю о нем, – голос Беспалова был ровен и деловит.

Молодой человек удивленно взглянул на незнакомца, непонятно как попавшего на веранду к хозаину.

Чабанов кивнул, отпуская юношу, и повернулся к Беспалову.

– Это своеобразное правительство Земли, – проговорил тот, пряча пистолет в карман и протягивая руку Леониду Федоровичу.

Фрунзе, Саарбрюккен

1999 г.