– Да какие у вас счеты с Ван Диком? Я не знал, что вы с ним знакомы.

– Какие у меня с ним счеты? – переспросил Мак Дайармид глухим голосом. – Так знайте же, что Ван Дик разрушил мою карьеру и исковеркал мою жизнь; он сделал меня бунтовщиком и бросил на ту дорогу, с которой нет выхода, кроме смерти или изгнания. И все это из-за нарушения пустого правила, до которого ему и дела никакого не было. Вы помните ту дурную отметку, которую мне поставили и которая решила мою участь? В течение многих дней я разузнавал, расспрашивал и, наконец, убедился, что этот донос сделан был Ван Диком. Он проходил по коридору, идя к генералу, приложил глаза к замочной скважине и увидел нас курящими. Он поторопился так громко заявить об этом, что комиссия не могла оставаться глуха к его заявлению, отправилась в дортуар и застала нас с поличным, то есть с сигарою в зубах. Я узнал это от одного из офицеров-очевидцев. Вы удивляетесь, что до сих пор я вам не говорил об этом ни слова? Это потому, что мне хотелось одному казнить мерзавца. Теперь вы понимаете, почему я явился сюда поговорить с ним; ведь на поле битвы это мне не удалось, он сбежал.

– Да, я вас понимаю, – сказал Армстронг, – но это не извиняет вашего безрассудства. В данную минуту вам следовало бы быть в Канаде, в Европе, где угодно, только не в Нью-Йорке, мой милый…

– А какое мне дело до того, что может случиться? – возразил мрачно Мак Дайармид. – Дела свои я устроил. Остается только всадить пулю в этого мерзавца – и будь что будет!.. Моя жизнь кончена. Я потерял то, что давало ей смысл: мне хотелось обеспечить индейским племенам сносное существование. А об остальном я беспокоюсь столько же, сколько о прошлогоднем снеге, – прибавил он, беззаботно щелкнув пальцами. – Но довольно обо мне… Как ваша рана, мой милый Франк? Я слышал, вы были ранены в руку. Да вы и теперь еще носите повязку?

– Рука моя почти совсем поправилась, благодарю. Но вы сами, мне казалось, были в тяжелом состоянии, когда вас подхватил Эван Рой.

– А вы знали об этом? – спросил Мак Дайармид с доброй усмешкой. – Да, меня порядочно помяли. Но индейцы умеют как никто в мире заживлять раны. В шесть недель старейшина поставил меня на ноги.

– Ради Бога, потише! – сказал Армстронг. – Не услышали бы вас!..

– Да кто же здесь может меня узнать? Эти господа там – ваши друзья?

– Да, это офицеры моего полка и с ними кое-кто, вам тоже не совсем незнакомый: Мак Мэггер, корреспондент «Геральда».

– В самом деле? – сказал Мак Дайармид и взглянул в указанную сторону, где был Мэггер, поглощенный партией в бильярд с капитаном Штрикером. – Пожалуйста, Армстронг, представьте меня ему. Мне занятно, узнает ли он меня.

Франк вынужден был исполнить эту странную просьбу, и несколько минут спустя у бильярда завязалась оживленная беседа между теми, которые три месяца тому назад отчаянно сражались на берегах Малого Миссури. Мак Дайармида очень занимало, что никто его не узнавал.

– Я прочитал с большим интересом ваш репортаж о посещении лагеря Медведя-на-задних-лапах, – говорил он Марку Мэггеру. – Полагаю, вам пришлось вынести очень сильные ощущения, и что размышления ваши в священном шатре были не из веселых.

Корреспондент, полулежа на бильярде, примеривался, как лучше осуществить довольно спорный удар карамболем. Сделав шар, он привстал и оглядел вопрошавшего.

– Вы спрашиваете, – ответил он, – каковы были мои размышления? А вот какие: до тех пор я думал, что во всех Соединенных Штатах нет человека смелее меня… Ну, а в ту минуту мне пришлось признать, что я встретил человека еще более смелого.

Затем он вернулся к бильярду и удар за ударом сделал чуть ли не пять карамболей.

Когда наступила очередь Штрикера играть, Мэггер снова повернулся к Мак Дайармиду и сказал:

– Вы знаете, мне первому нужно получить сведения о вашей будущей дуэли с Ван Диком. Я рассчитываю на них для «Геральда», – и при этом посмотрел на него так, как смотрит человек, видящий своего собеседника насквозь.

Мак Дайармид, готовый было рассердиться, расхохотался и сказал:

– Ох уж эти журналисты! Никогда не знаешь, серьезно они говорят или нет.

Внимание его скоро было отвлечено судьей Брэнтоном, который, поболтав со старыми знакомыми офицерами крепости, изъявил свою радость при виде Мак Дайармида. Само собой разумеется, о происшествии с его племянником Корнелиусом он ничего не знал.

Кажется, дела почтенного негоцианта и судьи не были в прежнем блестящем положении, несмотря на его неустанную погоню за наживой! Сейчас, при виде богача Мак Дайармида, ему пришло в голову сбыть ему кое-какие акции, которые должны были вот-вот обесцениться. Мак Дайармид не обманывался на счет сделанного ему предложения, но он дорожил влиянием Брайтона на общество, его, полуиндейца, в это общество всегда влекло; поэтому он, не соглашаясь и не отказываясь, обещал подумать. Судья же с самым сердечным радушием сказал:

– Почему бы вам не выбраться к нам на рождественские праздники? Мы почти соседи: ваш деревенский дом не далее двадцати миль от моего. Завтра я жду полковника Сент-Ора с женой, еще кое-кого из друзей и был бы счастлив представить им вас.

Мак Дайармид не решался отвечать, не зная, чем кончится совещание Эвана Роя с капитаном; как раз в это время Эван Рой спустился по лестнице из отдельного кабинета, где проходили предварительные переговоры.

– Ну что? – спросил молодой человек, увлекая его в сторону.

– Еще ничего не решено. Капитан просит время для переговоров со своим другом.

– Значит, во всяком случае не завтра?

– Нет, вероятнее всего – послезавтра.

– Я счастлив, что завтра могу воспользоваться вашим любезным приглашением, – сказал Мак Дайармид, возвратившись к судье.

Глава 20. НА БЕРЕГУ ГУДЗОНА

На следующее утро скорый поезд остановился у маленькой станции Брэнтонвиль на Гудзоне.

Замерзшая река и берега ее покрыты толстым слоем снега; вдоль реки скользят по льду санки на парусах, подгоняемые северным ветром, и оспаривают друг у друга первенство в быстроте. Над платформой, переполненной пассажирами, виднеются горы с гирляндами хвойной зелени, а дальнейший пейзаж пропадает в снежной пелене.

На вершине ближайшей возвышенности можно все-таки различить бедную деревушку, а не доходя до нее, на склоне, возле дороги, извивающейся вверх по горе, – стоит большой каменный дом, желтоватый цвет которого выделяется на белом снегу.

– Вот, должно быть, дом Брэнтона, – сказал капитан Джим, выходя из вагона со своим братом, его женой и подпоручиком Армстронгом.

В ту же минуту к ним подошел лакей со шляпой в руке и спросил:

– Не вы ли, господа, гости, ожидаемые господином Брэнтоном? Если да, то смею доложить, что здесь приготовлены вам сани. Позвольте мне билеты, чтобы получить ваш багаж.

– Вот и прекрасно, нас ждали и позаботились о наших удобствах; мне это нравится, – говорил Джим Армстронгу в то время, как полковник Сент-Ор усаживал жену в легкие сани. – Это я называю широким гостеприимством!

Через две минуты пассажиры уселись, укрылись меховыми полостями и быстро помчались в гору, к дому судьи.

Мисс Жюльета Брэнтон сама встретила их на крыльце. Надо признать, что роль хозяйки отлично удалась ей. Все качества, необходимые для этой роли, были налицо. Недаром она, как и все богатые американские девушки, побывала в Европе в самых модных местах, насмотрелась на самых изящных леди и мисс, усвоив их уменье быть утонченно-вежливой с каждым так, что каждый, испытывая на себе прелесть ее обхождения, воображал, что любезность расточается только перед ним одним.

С госпожою Сент-Ор она была нежно-приветлива, к полковнику исполнена внимания, а с капитаном была совсем на дружеской ноге. Что касается Армстронга, то и тут она показала себя очаровательной, хоть и держала его на известном расстоянии от себя, с холодным достоинством; сначала это интриговало его, но потом он стал чувствовать себя оскорбленным.

Но всех любезнее был с ним хозяин дома, судья Брэнтон, как будто Армстронг был лично нужен и приятен ему, а не был, на самом-то деле, приглашен из внимания к полковнику.

Несмотря на любезности судьи, бедный юноша, удалившись в назначенную ему комнату, с грустью отметил про себя, что ни отец, ни дочь ни единым словом не вспомнили о его недавних подвигах и даже не поинтересовались полученной им раной. Тут был повод и для удивления и для обиды: ведь «Геральд» разнес во все концы света рассказ о его неустрашимости, и слава отданного о нем приказа по армии была еще так свежа.

«Должно быть, мне придется здесь разыгрывать довольно глупую роль», – грустно раздумывал юноша, прислонившись к холодному стеклу окна и глядя на расстилавшийся перед ним зимний пейзаж.

«Если бы меня наградили чином, а то ничего, только рука на перевязи, – с этим далеко не уйдешь! Одного этого недостаточно, чтобы она взглянула на меня любезнее… Вот Нетти не так бы отнеслась ко мне… Славная девушка!.. Мне совсем не следовало приезжать сюда, – восклицал он про себя в печальном раздумье, – особенно после этого глупого письма!.. И где только был мой разум, когда я решился его написать… Если Нетти прочитала ей мое письмо и отдала локон моих волос, должна же она быть мне благодарна, по крайней мере…»

И, задумавшись, он прибавил:

«Бедная Нетти, такая милая, такая чистая, и я решился дать ей это поручение!..»

Он долго стоял у окна, ничего не видя пред собой, – не видя картины чудесного заката солнца на прозрачном небе, обрамлявшем снеговую поляну.

Вдруг послышался колокольчик, и у крыльца остановились сани; из них вылез Ван Дик, укутанный в широкую шубу, отчего казался еще толще.

– Вот тебе и раз! – сказал Франк. – Да, видно, судья Брэнтон не мастер подбирать гостей. Ван Дик встретится со мной; мало того, встретится с полковником, который спровадил его в отставку. Ну, это хозяйское дело. Однако, пора одеваться к обеду.

Обыкновенно Франк не особенно занимался своим туалетом, но тут провел перед зеркалом несколько лишних минут.

Надевая впервые штатское платье, он испытывал такое же удовольствие, какое доставляет первый мундир вновь произведенному офицеру. При всей скромности Армстронг, поглядевшись в зеркало, не мог не улыбнуться своей красивой наружности; черная перевязь, поддерживавшая раненую руку, никак не портила общего впечатления.

Зала была еще пуста, когда он вошел. От нечего делать он принялся перелистывать книги и газеты, лежавшие на столе; потом взял альбом с фотографиями, отошел в светлую нишу комнаты и там уселся.

Это была коллекция портретов разных государей и знаменитостей: Линкольна и Вашингтона, генерала Скотта и Виктории, Виктора Эммануила и Патти, президента Гранта и Ирвинга; потом фамильные портреты: самого Брайтона, Корнелиуса и целого ряда разных тетушек с сердитыми и подозрительными лицами…

«Они точно злятся на меня, эти барыни, за то, что я гонюсь за приданым их племянницы, – подумал про себя бедный малый. – А что же, ведь они, пожалуй, и правы. Подпоручик, у которого кроме жалованья ни гроша за душой, смеет мечтать о такой богачке, как мисс Брэнтон!»

Он глубоко вздохнул и перевернул страницу; перед ним были два портрета – Жюльеты и Нетти, один против другого. Жюльета, холодная, улыбающаяся и ясная как прекрасный летний день, торжествующая сознанием безупречной правильности каждой черты своего лица. Ее темно-голубые глаза встречали спокойной иронией того, кто хотел бы прочесть в них что-нибудь. И в первый раз в жизни Франку пришло на ум, что этому лицу и этим глазам недостает… души! Ему вспомнились те богини, которых Тициан изображал сколь прекрасными, столь же бесстрастными.

Вот Нетти – совсем другое дело! Милое живое личико, похудевшее и побледневшее за последнее время, эти голубые глаза, этот ротик со сжатыми губками, как бы с затаенным страданием, эти белокурые локоны на высоком и чистом лбу, – какое чудное выражение во всем ее облике.

Франк долго смотрел на оба портрета. Он все сравнивал и невольно вынужден был признать, что сравнение было невыгодно для той, которой он так долго отдавал предпочтение.

«Эти две фотографии, как неумолимое зеркало, показывают характеры оригиналов», – сказал себе Армстронг.

Легкий шум заставил его поднять голову. Капитан Джим Сент-Ор стоял подле него и глядел через его плечо в открытый альбом.

– Говорите, что хотите, – сказал он, – я предпочел бы малютку. Вот это настоящее лицо! Сколько силы и отваги! Именно такую жену надо солдату! Впрочем, я знаю одного малого, которого не пришлось бы тянуть за ухо в ряды ее поклонников, если бы только он имел надежду на успех. Право, так.

Франк принял очень серьезный вид.

– Что с вами, капитан? Разве можно говорить так фамильярно о девушке…

– Скажите, пожалуйста… фамильярно! Давно ли ухаживание порядочного человека стало считаться обидным? Целых шесть месяцев мисс Дашвуд и я провели вместе и достаточно узнали друг друга. Немного надо было времени, чтобы вполне оценить ее. И если бы я мог предполагать, что и она со своей стороны… Хорошо вам, Армстронг, говорить… вы не подвергались, как я, опасности видеть ее каждый день: ведь вас не было с нами в форте. Вы в это время бродили вокруг лагеря Медведя-на-задних-лапах и ставили на карту свою голову ради чести попасть на страницы дневного приказа по армии. Конечно, это прекрасно; ну, а на мою долю досталось быть в форте меж двух огней, меж двух кузин, и, право, я, кажется, не ошибся в выборе. Вам-то что до этого, ведь я не ухаживал за вашей дамой. Разумеется, об этом никто ничего не знает. Но я не прочь довести дело до победного конца. Вам – богатая невеста, мне – ее маленькая кузина!

Армстронгу казалось, что он слышит все это во сне. Никогда еще не видел он капитана Джима в таком восторженном состоянии. Казалось, прежде не было на свете человека, более рыцарски и в то же время более скромно отзывавшегося о женщинах. Неужели это он, Джим, так говорит?

– Капитан, – сказал Армстронг сухо, захлопнув альбом, – вы меня извините, но я крайне изумлен, слыша от вас ваши шутки в адрес девушки, другом которой я имею честь считать себя.

– Шутки? Да с чего вы взяли, что я шучу? Я говорю очень серьезно, уверяю вас. Никто кроме меня не сможет воздать должного мисс Нетти Дашвуд; никто не оценит ее так высоко, как она того заслуживает. По-вашему, Франк, она только дитя; но мне удалось узнать ее сердце, ее возвышенную душу. Какая в том беда, что я говорю об этом? Никак не могу объяснить себе, что вы находите тут обидного. Прежде я, действительно, думал, – сознаюсь в этом, – что между вами и Нетти существуют некоторые отношения. С ее стороны – я в этом убедился – было глубокое и исключительное чувство к вам, – ведь она заболела и едва не умерла при одном известии о вашей смерти.

– Вы правду говорите? – вскричал Армстронг пораженный.

– Конечно, правду, – ответил капитан Джим равнодушным тоном. – Только мы двое, я и жена моего брата, знали этот великий секрет. Но все это, слава Богу, давно миновало. Вы думали о блистательной Жюльете, а не о бедной Нетти. Дитя увидело свою ошибку и постаралось забыть вас, сделав над собой громадное усилие. Ведь вы, пренебрегши ею, полагаю, не могли бы требовать, чтобы она вечно носила траур по вас вследствие ошибки ее собственного сердца? Что касается меня, то, признаюсь вам, питая к ней глубокую привязанность, я не придаю особого значения ее увлечению, и, если только Нетти захочет, я с восторгом назову ее своей женой!

Подпоручик, будучи не в состоянии объяснить себе овладевшее им раздражение, побледнел от досады; а приятель его Джим, делая вид, что ничего не замечает, был, по-видимому, очень доволен собой.

Приход судьи, коменданта, а вслед за ними и дам положил конец этой сцене, грозившей из-за состояния, в котором находился Армстронг, принять более горячий характер.

Мисс Жюльета вошла под руку с госпожой Сент-Ор. Но, странное дело, впервые в ее присутствии глаза Франка искали не ее, а кого-то другого. Он беспокоился, отчего не идет Нетти Дашвуд.

Наконец она показалась.

Под напором волновавших его чувств молодой офицер в один миг очутился подле нее.

– Дорогая мисс Нетти, как я счастлив видеть вас! – сказал он громко, взяв ее за обе руки.

К его глубокому удивлению, он услышал холодный ответ:

– Здравствуйте, господин Армстронг.

– Я был в отчаянии, узнав, что вы в мое отсутствие посетили Лукут и заболели там, – продолжал Франк тем же дружеским тоном.

– Да, мы очень беспокоились о судьбе нашего кузена Корнелиуса, – ответила девушка с самым серьезным видом.

Затем, слегка поклонившись, она отошла в сторону, оставив его сконфуженного посреди залы.

У нее тоже не нашлось ласкового привета для него, она не проявила ни малейшего интереса к его судьбе. Он был ошеломлен и имел вид человека, которого окатили ведром холодной воды. В утешение он мог только посмеиваться, глядя на глупую фигуру Корнелиуса Ван Дика.

С тех пор как у последнего стала затеваться дуэль, он вообразил себя героем, и это придало ему храбрости встретиться лицом к лицу с бывшим командиром. Но вся его храбрость исчезла как дым, когда слуга провозгласил имя Мак Дайармида.

Молодой индеец вошел в щегольском фраке и тотчас по всей форме был представлен Брайтоном всему обществу, исключая и Корнелиуса, причем оба притворились, будто видят друг друга в первый раз.

– Вы меня простите, если я уеду тотчас же после обеда, – сказал Мак Дайармид судье, когда они отошли немного в сторону. – Мне очень хотелось сдержать обещание и быть у вас на вечере, но важные дела призывают меня сегодня же домой.

– Дело прежде всего, – сказал убежденным тоном судья. – А кстати, подумали вы о нашем деле?

– Да, я почти готов приобрести ваши акции. Вы можете рассчитывать, что завтра получите от меня решительный и, полагаю, утвердительный ответ.

Должно быть, это известие было очень по сердцу Брэнтону, судя по прекрасному расположению духа, в котором он пребывал весь тот вечер.

Мак Дайармид очень понравился полковнику Сент-Ору; между ними завязалась длинная беседа, причем полковник счел возможным выразить сожаление, что маленькое недоразумение лишило правительство полезных услуг храброго молодого человека.

– Что делать, полковник, прошлого не воротишь, – ответил Мак Дайармид. – Удар был жесток, но я не хочу о нем вспоминать. Видно, судьба моя такова; а с неизбежным и самый твердый характер не может бороться…

Полковник, пораженный тем, как грустно звучали последние его слова, с чувством пожал ему руку.

Корнелиус с угрюмым и сердитым лицом прислушивался к этому разговору, делая вид, будто просматривает иллюстрированный журнал. Целый ряд происшествий, связь которых была ему до сих пор непонятна, вдруг представился ему очень ясно. Горькое разочарование Мак Дайармида, его намек на злую судьбу, вызванное этим воспоминание о Вест-Пойнте, – все это вместе взятое он соединил теперь с разговором Мэггера и Армстронга, подслушанным им в лагере после сражения. Удаление из полка и личные дела на время заставили было забыть этот разговор. Теперь его точно осенило. В индейских чертах лица этого высокого господина, так спокойно беседовавшего с полковником Сент-Ором, он искал и находил черты Золотого Браслета, который в своем боевом одеянии нагнал на него тогда такого страху… Мак Дайармид!.. Ну конечно же, именно так Армстронг и Мэггер называли вождя… Но в таком случае это бунтовщик, человек вне закона… и с ним-то предстоит ему дуэль! Низкая и подлая душа Корнелиуса узрела в этом обстоятельстве средство избавиться от угрожавшей ему опасности. Он соображал, как лучше воспользоваться открытием, когда раздалось приглашение к обеду.

Франк питал некоторую надежду, что ему удастся за столом сесть подле Нетти Дашвуд и добиться объяснения ее странного поведения. Но это ему не удалось. Нетти оказалась как раз на противоположном конце стола.

Нечего и говорить, что обед был для него чистым наказанием. Странно: его нисколько не трогало то обстоятельство, что сидевшая против него Жюльета расточала любезности своему соседу Мак Дайармиду. В былое время это привело бы его в отчаяние, но тут он и бровью не повел. Он только и думал о том, как бы объясниться с Нетти. И он пустил в ход свое военное искусство.

Как только дамы встали из-за стола, оставив по американскому обычаю мужчин за вином, он тоже встал и последовал за ними. Когда он выходил из столовой, в дверях появился слуга с двумя визитными карточками на подносе и подал их Корнелиусу.

– Попросите этих господ в маленькую зеленую залу, – сказал Ван Дик. – Вы извините, дорогой дядя, что я распоряжаюсь у вас так бесцеремонно. Это очень спешное дело. Двое моих друзей сошли на этой станции, чтобы повидаться со мной, и должны как можно скорее вернуться к себе.

Корнелиус вышел. Армстронг, проходя по коридору, видел, как он разговаривал с рыжебородым Эваном Роем и офицером 12-го драгунского полка капитаном Бюркэ. Причина их посещения была ясна, и Франк тут же понял, какого рода разговор происходил между ними.

«Итак, в конце концов, довольно плутовать. Жаль мне его. Несдобровать ему под пулей Мак Дайармида», – размышлял он про себя.

В зале Армстронг, к своему удивлению, застал Нетти Дашвуд за карточным столом, углубленную в партию виста. А сколько раз он слышал, как она, бывало, выражала свое отвращение к картам!

Со вздохом подсел он к мисс Брайтон, сидевшей одиноко у камина. Много бы он дал полгода тому назад за пять минут такой беседы с глазу на глаз! Она была все так же прекрасна, как и прежде, и любезна как никогда.

– Мак Дайармид, – сказала она, – во время обеда говорил мне о вас с увлечением.

Франк был очень тронут похвалой Дайармида, но ему было бы приятнее слышать это сообщение из уст другой.

А другая сидела как ни в чем не бывало за картами и, поглощенная ими, время от времени произносила:

– Три онёра… два левэ… партия наша!..

Пока мешали карты, она небрежно оглянулась через плечо и бросила равнодушный взгляд на бедного подпоручика.

Он был и удивлен и опечален, а, сообразив, покраснел, как ребенок. Не было сомнения: в этом взгляде выражалось… презрение, и только.

«Что я сделал? Чем заслужил такое обращение?» – спрашивал он себя с тоской.

В эту минуту судья подошел к своим гостям в сопровождении Джима Сент-Ора и Корнелиуса, явно расстроенного беседой. Что касается Мак Дайармида, то он, как и предупреждал, исчез через час после десерта.

Глава 21. ДВОЙНОЙ УДАР

На другой день Франк Армстронг не успел еще хорошенько проснуться и, лениво потягиваясь, вспоминал происшествия минувшего дня, как вдруг робкий стук в дверь вернул его к действительности.

– Войдите, – сказал он.

Это был слуга судьи Брэнтона.

– Какой-то господин находится внизу и желает вас видеть. Он, кажется, очень спешит и не стал слушать, когда я сказал ему, что вы еще почиваете. Вот его карточка.

«Капитан Бюркэ! – сказал про себя Армстронг, взглянув на карточку. – Что ему нужно от меня? Верно, какое-нибудь новое недоразумение между Мак Дайармидом и Ван Диком».

– Попросите капитана подождать пять минут, – сказал он слуге, – я оденусь и сойду вниз.

Когда Армстронг вошел в маленькую зеленую залу, он был поражен печальным выражением лица своего боевого товарища.

– Дурные вести, любезный Франк, – сказал тот. – Я являюсь вестником несчастья, и мне так трудно справиться с моей задачей, что в помощь себе и господину Брэнтону я и пригласил вас сюда.

Как раз при этих словах показался сам судья.

– Милостивый государь, – сказал капитан, делая шаг к нему навстречу, – мне предстоит печальный долг сообщить вам, что племянник ваш Корнелиус Ван Дик… умер в честном бою…

– Корнелиус?.. умер?.. Не может быть! – вскричал судья, ошеломленный, как будто он еще не вполне очнулся ото сна. – Еще в два часа ночи мы с ним сидели вместе за бутылкой вина!

– Тем не менее, это – печальная истина, – сказал капитан, глядя на часы. – Три четверти часа тому назад Корнелиус испустил дух на моих глазах, сраженный пулею, попавшей ему прямо в сердце; он пал на дуэли.

– Да полноте, вы смеетесь, – бормотал потерявшийся судья. – Корнелиус убит на дуэли?! Да разве дерутся когда-нибудь на дуэли те, у кого за душой полмиллиона долларов и совсем нет долгов… Могу вас уверить, сударь, что пуля, которая убьет Ван Дика, еще не отлита…

– Извините меня, что я настаиваю, – произнес капитан, сбитый с толку этим недоверием, – но я могу удостоверить, что сам лично был в качестве секунданта вашего племянника, и что он действительно убит наповал своим противником!

– Кто этот противник? – спросил судья, несколько поколебленный.

– Господин Мак Дайармид.

– Мак Дайармид! Возможно ли! Да ведь не далее как вчера он уверял меня в своей дружбе.

– Больше вы его уверений не услышите, так как он тоже скончался…

– Скончался! Мак Дайармид? Вы должны сознаться, что ваши известия очень сомнительного свойства! – вскричал судья на этот раз с искренним участием, явно тронутый за живое. – Ведь у меня с ним назначено свидание, деловое свидание… и… очень важное!..

– Он не явится на это свидание, потому что его, как и вашего племянника, я видел распростертым на снегу бездыханным трупом… Я могу в двух словах передать вам эту трагическую историю… У Мак Дайармида с Ван Диком была какая-то старинная ссора и вражда; подлинной причины я не знаю, да это меня и не касается. Когда товарищ приходит ко мне и говорит: «Я должен драться», – не в моих правилах спрашивать о причинах. Видимым поводом было публичное оскорбление – удар хлыстом в присутствии ста человек, – одним словом, такая обида, которая не может кончиться мировой. Ваш племянник просил меня быть его секундантом. И я, его бывший начальник, мог сделать только одно, – не правда ли? – исполнить его желание… Господин Мак Дайармид поручил войти со мной в переговоры своему родственнику Эвану Рою, шотландцу, по правде сказать – настоящему дикарю; впрочем, это меня не касается… Сегодня утром в восемь часов произошла встреча на реке… вон там, у поворота.

Капитан указал в окно на снежной равнине то место, где река огибает холм Брэнтонвиль, и продолжил:

– Условия дуэли были следующие: на шестиствольных револьверах, с пятнадцати шагов, первый выстрел по команде, остальные произвольно. Напрасно я старался сколько-нибудь смягчить эти суровые условия. Проклятый шотландец ни в чем не уступал. Я должен сознаться, что когда увидел этих двух людей, выделявшихся с поразительной отчетливостью на белом снегу своими черными фигурами и приближавшихся друг к другу, я понял, что бедный Ван Дик погиб. Несчастный провел ночь за бутылкой и едва стоял на ногах. Эван Рой подал сигнал. К моему крайнему изумлению, первый же выстрел Корнелиуса совершенно случайно (так как бедняга целиться не мог) поразил противника в живот, и Мак Дайармид как подкошенный свалился на снег. Корнелиус с поднятым пистолетом стоял, сам изумленный своей меткостью. Вместе с другим секундантом я бросился к раненому; тот с трудом приподнялся, оперся на левую руку и крикнул нам, имея на то полное право, чтобы мы не трогали его и оставили в покое. Медленно и спокойно он прицелился в неподвижно стоявшего Корнелиуса. Раздался выстрел, и Корнелиус упал ничком. «Поплывем вместе! Так-то справедливее!» – сказал Мак Дайармид. Ослабев от своего страшного усилия, он испустил последний вздох. Противник его был уже мертв. Люди с соседней станции, привлеченные выстрелами, прибежали и помогли нам поднять трупы… Враги лежат теперь рядом, бок о бок в железнодорожном сарае. Эван Рой повез роковое известие родным своего друга, а мне выпал жребий принести печальную новость вам.

Судья Брэнтон казался более раздосадованным, чем опечаленным. По мере того, как он слушал рассказ капитана, лицо его меняло цвет: из красного оно сделалось кирпичным, потом фиолетовым. Армстронг, и без того в ужасе от услышанного, видел, что им чуть ли не угрожает третий смертельный случай. По счастью, завязанный впопыхах галстук не мешал судье дышать, и, быть может, только благодаря этому с ним не случился апоплексический удар.

– Двойной удар… двойной удар, – повторял судья, казалось, сам не понимая смысла произносимых им слов. – Такие вещи только со мной и случаются. Ну, скажите пожалуйста, не дурак ли Корнелиус: вместо того, чтобы жениться на моей дочери, он идет стреляться? А Мак Дайармид, а? Надуть меня так жестоко! Вот видите, милый мой, – сказал он, обращаясь к Армстронгу, – никогда нельзя рассчитывать на этих индейцев. Их слово не стоит медного гроша, ни одного гроша!..

Вот все, чем Брэнтон помянул двух покойников. Корнелиус так бесцветно прожил на свете, что, действительно, и помянуть его было нечем. Иное дело Мак Дайармид. Не говоря уже о матери и сестре, о преданном Эване Рое, горько оплакивавшем погибшего, сердца Армстронга и Мэггера долго сжимались от боли при мысли, как рано увяла жизнь, столь много обещавшая впереди.

Прошло не более четверти часа после отъезда Бюркэ; Франк и Брэнтон оставались еще в зеленой комнате, как вдруг вбежал испуганный лакей и объявил, что прибыл агент общественной безопасности с полицейскими и желает видеть хозяина дома.

Господин Брэнтон направился в прихожую, где и застал агента.

– Господин судья, я в отчаянии, что вынужден побеспокоить вас в рождественский праздник, – сказал тот, – но я имею предписание арестовать одного из ваших гостей…

– Одного из моих гостей?.. – повторил судья в крайнем изумлении.

Агент вынул из-за пазухи гербовый лист с печатью и прочел:

«Приказываем и повелеваем всем агентам общественной безопасности арестовать и содержать под караулом человека, именуемого Мак Дайармидом».

Франк и Брэнтон выслушали молча. Полицейский офицер предположил, что они собираются отрицать присутствие того, кого ищут, тем самым дав ему время скрыться.

– Бесполезно отрицать его присутствие в этом доме, – сказал он. – Мы были извещены вчера вечером телеграммой со станции Брэнтонвиль.

И он показал телеграмму следующего содержания:

«Вождь Золотой Браслет, организовавший последнее возмущение сиуксов, настоящее имя которого Мак Дайармид, в настоящую минуту гостит в Брэнтонвиле у судьи Брэнтона. Постарайтесь арестовать до семи часов утра, иначе можно упустить его». Подпись: «Корнелиус Ван Дик».

«Этого и следовало ожидать, – сказал себе Франк. – Нельзя было предположить, чтобы человек, не умевший честно жить, сумел честно умереть. Негодяй ухитрился обесчестить самую смерть свою. Он рассчитывал таким способом избежать дуэли…»