Майн Рид

Волные стрелки

Глава I. ЗЕМЛЯ АНАГУАКА

Там, за дикими и мрачными волнами бурного Атлантического океана, за знойными островами Вест-Индии, лежит прекрасная страна. Земля зелена, как изумруд, небо блещет сапфиром, и солнце катится золотым шаром. Это – страна Анагуака.

Путешественники поворачиваются лицом к Востоку, поэты воспевают былую славу Греции, художники тщательно выписывают избитые ландшафты Апеннин и Альп, романисты превращают трусливого итальянского вора в живописного бандита или, подобно Дон Кихоту, углубляются в мрачное средневековье, увлекая романтических девиц и галантерейных приказчиков пышными историями о вороных конях и неправдоподобных героях в страусовых перьях. Все они – художники, поэты, путешественники, романисты – все в своих поисках яркого и прекрасного, поэтического и живописного отворачиваются от этой чудной страны…

Сделаем ли и мы то же самое? Нет! Подобно генуэзцам, мы смело устремимся на Запад, на Запад, по диким и мрачным волнам бурного Атлантического океана, мимо знойных островов Вест-Индии, на Запад к стране Анагуака. Высадимся на ее берегах и проникнем в таинственные глубины ее лесов, поднимемся на ее мощные горы, пересечем ее высокие равнины.

Отправляйся с нами, путешественник! Не бойся! Ты увидишь картины величественные и мрачные, яркие и прекрасные. Поэт! Ты найдешь темы для возвышенных струн твоей поэзии. Художник! Перед тобою раскинутся картины, вышедшие из рук самой природы. Романист! Ты найдешь сюжеты, не пересказанные еще никаким писателем: предания любви и ненависти, благодарности и мести, верности и коварства, благородной доблести и низкого преступления – предания, напитанные романтикой и богатые правдой…

Туда устремимся мы по диким и мрачным волнам бурного Атлантического океана, мимо знойных островов Вест-Индии! Вперед, вперед – к берегам Анагуака!

Разнообразны картины этой живописной страны, сменяющиеся, как оттенки опала. Разнообразна и поверхность, на которой развертываются эти ландшафты. Здесь есть и глубоко уходящие в землю долины и горы, теряющиеся вершинами в небесах, и широкие равнины, убегающие до самого горизонта, так что голубой небосвод сливается с ними, и волнистые ландшафты, где мягкие, округлые холмы напоминают поверхность моря…

Увы, словами не передашь этих красот. Перо бессильно описать жуткое впечатление, которое создается у человека, заглядывающего в глубокие ущелья Мексики или смотрящего на вершины ее высоких гор.

Но как ни безнадежна попытка, я попробую все же сделать по памяти несколько набросков. Это будет как панорама видов, открывающихся перед путешественником за время одного дня пути.

Я стою на берегу Мексиканского залива. Волны тихо ложатся к моим ногам, набегая на серебряный песок. Лазурная вода чиста и прозрачна, и лишь кое-где коралловые рифы вспенивают ее жемчужными гребнями. Я гляжу на восток и вижу тихое светлое море, словно манящее мореплавателя. Но где же белокрылые торговые суда? Одинокий челнок дикого рыбака прокладывает путь сквозь прибой, случайная полакка с контрабандой пристает к берегу, утлая пирога колышется на якоре в соседней бухте – и это все. Больше ни одного паруса не видно – до самого горизонта. Прекрасное море, простирающееся передо мною, почти никогда не бороздится килями купеческих кораблей.

Отсюда я вывожу свои заключения о стране и ее обитателях. Их культурное и материальное развитие, очевидно, очень невысоко. Без торговли, без промышленности нет и довольства. Но что я вижу там, вдали? Быть может, я слишком поспешно осудил страну?.. На горизонте виднеется высокий темный столп. Это – дым пароходной трубы, признак передовой цивилизации, символ энергии и жизни. Пароход приближается к берегу. Ага! На нем реет чужеземный флаг. Иностранный вымпел вьется на его гакаборте, иностранные лица выглядывают из-за его бортов, иностранная команда доносится до моего слуха с капитанского мостика. Пароход принадлежит чужой стране. Мое первое предположение было правильно.

Пароход причаливает к главному порту. Он сдает на берег скудную почту, несколько тюков товаров, высаживает с полдюжины тощих, исхудалых людей, а затем салютует из пушки и снова уходит в море. Вот он и исчез в безбрежных просторах океана, и опять молчаливо катятся волны, и только альбатрос да морской орел изредка разбивают крылом их сверкающую поверхность.

Я поворачиваюсь к северу и вижу длинную полосу белого песка, омываемого синим морем. Та же картина открывается передо мной и при взгляде на юг. Эта полоса простирается на сотни тысяч миль, словно серебряная лента, опоясывающая Мексиканский залив. Своей резкой белизной она отделяет бирюзовую синеву моря от изумрудной зелени лесов. Ее рельеф не напоминает обычной плоской поверхности прибрежных песков. Наоборот, миллионы сверкающих под тропическим солнцем мелких песчинок нагромождаются здесь ветром в огромные дюны и холмы на сотни футов в высоту, и эти холмы расползаются во все стороны подобно снеговым сугробам. Я с трудом поднимаюсь по голому песчаному склону: скупая почва не производит здесь никакой растительности. Еле-еле подвигаюсь я вперед, ноги мои при каждом шаге вязнут в песке. Одни из них напоминают конусы, другие – полушария, третьи – пирамиды. Кажется, будто веселый ветер играет здесь песком, словно ребенок. Попадаются огромные воронки, оставшиеся от смерчей и похожие на кратеры вулканов; глубокие овраги и долины с крутыми, иногда совершенно вертикальными, а нередко и нависающими краями.

Стоит подуть северному ветру – и вся картина может измениться в одну ночь! Где сегодня холмы, там завтра окажется овраг, и высокий откос нередко уступает место пологому склону.

На вершинах песчаных гор меня обдувает прохладный ветер с залива. Я спускаюсь в замкнутую котловину – и там меня палит тропическое солнце. Лучи его, отражаясь от бесчисленных кристаллов песка, мучительно режут глаза. Здесь пешеходы нередко гибнут от солнечных ударов.

Но вот и норте, ветер с севера. Небо неожиданно меняет свой ярко-голубой цвет на темно-свинцовый. Время от времени сверкают молнии и глухой гром предвещает бурю, но даже, если этой бури пока не видно и не слышно, все равно скоро придется ее почувствовать. Раскаленный воздух, только что душивший меня своими знойными объятиями, внезапно прорывается холодным ветром, от которого дрожь пробегает по телу. В этом ледяном ветре кроются болезнь и смерть, ибо он несет с собою страшную желтую лихорадку – «вомито». Ветер усиливается и переходит в ураган. Песок поднимается с земли и густыми тучами носится в воздухе, то оседая вниз, то снова взвиваясь к небу. Я не смею повернуться к ветру лицом, как не осмелился бы я подставить грудь самуму. Туча острых песчинок сейчас же ослепила бы меня и до крови ободрала лицо…

Северный ветер дует по нескольку часов, а иногда и по нескольку дней кряду. Утихает он так же внезапно, как и начинается. Он улетает на юг, унося с собою свою заразу…

Вот он прошел, и вся поверхность песков изменилась. По-другому расположились холмы. Иные из них совсем исчезли, и на их местах зияют глубокие овраги… Таковы берега Анагуака, берега Мексиканского залива. Нет там торговли, почти нет и гаваней. Кругом только массы песка, но массы эти поражают своеобразной и живописной красотой.

На коня – и вперед, в глубь страны! Прощайте, широкие синие воды Мексиканского залива!

Мы пересекли песчаное побережье и едем тенистой лесной тропинкой. Нас окружает настоящий тропический лес. Это видно и по форме листьев, и по их размерам, и по их яркой окраске. Взгляд с наслаждением блуждает по буйной листве, наполовину зеленой, наполовину золотисто-желтой. Он упивается красотою листьев воскового дерева, магнолии, смоковницы, банана. Он скользит вверх по крупным пальмовым стволам, которые, словно колонны, поддерживают многолиственный свод своих крон. Он разглядывает кружева вьющихся растений или следит за косыми линиями гигантских лиан, словно чудовищные змеи перекидывающихся с дерева на дерево. Он изумляется высоким бамбуковым кустам и древовидным папоротникам. Со всех сторон навстречу восхищенному взгляду открываются венчики цветов, растущих на деревьях. Тут и красные цветы и трубообразные бегонии.

Я оглядываюсь кругом, удивляясь странной и новой для меня растительности. Я вижу стройный ствол пальмы, поднимающийся без единой ветки или листка почти на тридцать метров и поддерживающий целый парашют перистых листьев, колышущихся при легчайшем дуновении ветерка. Рядом я вижу постоянного соседа этого дерева – индийский тростник. Эта миниатюрная пальма, резко контрастирующая тонким и низким стволом с колоссальными пропорциями своего величественного покровителя. Я вижу коросо (оно относится к тому же виду, что и palma real). Его яркие перистые листья простираются в стороны и склоняются вниз, как бы прикрывая от знойного солнца шарообразные орехи, висящие гроздьями, словно виноград… Я вижу абанико, с его огромными веерными листьями, восковую пальму, источающую вязкую смолу, акрокомию с усаженным колючками стволом и огромными кистями золотистых плодов. Идя берегом реки, мой конь пробирается между прямыми, как колонны, стволами благородной coeva, которую туземцы поэтически, но точно называют «хлебом жизни».

С изумлением разглядываю я колоссальный папоротник – это странное создание растительного мира, которое на моем родном острове достигает человеку едва до колена. Здесь папоротник растет не кустом, а деревом, соперничая в росте со своей родственницей – пальмой – и, подобно ей, украшая ландшафт. Я удивляюсь прекрасным абрикосовым деревьям с крупными овальными плодами и шафранной древесиной. Я проезжаю под широкими ветвями красного дерева, с которых свисают овальные перистые листья и яйцевидные шишки (семенные сумки), и думаю о твердой, блестящей древесине, скрывающейся под его темной и узловатой корой. Я еду вперед и вперед, среди мощной листвы и пестрых цветов, играющих под лучами тропического солнца всеми цветами радуги…

Ветра нет, в воздухе почти совсем тихо, но листья и ветки то там, то сям приходят в движение. Пестрые, яркие птицы машут крыльями, перелетая с ветки на ветку. На залитых солнцем прогалинах сверкают оперением пышные кардиналы, которых невозможно приручить, крикливые райские попугаи, яркие трогонис, крохотные трочили и колибри, хищные перцеяды с огромными неуклюжими клювами.

Птица-плотник – огромный дятел – прицепилась к сухой ветви мертвого дерева и долбит дупло, время от времени испуская трубный звук, разносящийся чуть ли не на километр кругом. Currasson с петушиным гребешком вылетает из кустов; на прогалине, распустив отсвечивающие металлическим блеском крылья, греется под солнцем величественный гондурасский индюк.

Грациозная косуля, спугнутая топотом коня, скачет в сторону. Кайман лениво ползет по берегу или ныряет на дно ленивой реки. Безобразная игуана, которую легко узнать по зубчатому гребню, взбирается по стволу дерева или лежит, вытянувшись вдоль лианы. Зеленая ящерица юрко извивается по тропинке, василиск выглядывает горящими глазами из темной чащи вьющихся стеблей, хамелеон медленно крадется по ветвям, меняя цвет кожи, чтобы вдруг подобраться к намеченной жертве…

Здесь водятся самые разнообразные змеи. Вокруг толстых ветвей обвиваются огромные боа и macaurals. Тигровая змея ползет под деревьями, подняв голову на полметра от земли; cascabel лежит, свернувшись бантом как морской канат; красная коралловая змея, вся в поперечных полосках, вытянулась по земле во всю длину. Две последние змеи по размерам меньше боа, но на деле гораздо опаснее его, и, видя cascabel или слыша угрожающие «скир-р-р» коралловой змеи, мой конь резко осаживает назад…

Мелькают четвероногие и четверорукие. Красная обезьяна бежит от путешественника и, перескакивая с ветки на ветку, скрывается на высокой верхушке дерева между стеблями вьющихся растений и Tillandsia. Крохотные уистити с милыми детскими ужимками выглядывают из-за пышной листвы, свирепые самбо оглашают лес противными, но до странности напоминающими человеческие криками.

Невдалеке бродит и ягуар. Он скрывается в таинственных глубинах непроходимой чащи. Охотится он по ночам, и человеку удается заметить его прекрасное пятнистое тело только под серебряным лунным светом. Но случайно спугнутый, например лаем охотничьих свор, он может и днем попасться на моем пути. Это относится и к другим представителям кошачьей породы. Тихо пробираясь по лесу, я могу заметить и длинное темное тело мексиканского льва, который, распростершись на горизонтальном суку, подстерегает робкого оленя, чтобы прыгнуть на него сверху. Но я благоразумно сверну в сторону и не мешаю голодному зверю поджидать свою жертву…

Ночью картина меняется. Все яркие птицы – попугаи, перцеяды и трогоны – с вечера засыпают, и вместо них воздухом завладевают другие крылатые существа. Некоторые из них вовсе не боятся тьмы, ибо самое существо их – свет. Таковы, например, кокуйо; зеленоватыми, золотыми и огненными пятнами выделяются они на фоне темной листвы, и так, что кажется, будто воздух дышит пламенем. Таковы же и гусанито, чьи самки, бескрылые, как наши светляки, лежат на широких листьях, а самцы летают вокруг них, прельщая подруг своим блеском. Но этот блеск часто приносит смерть своим носителям. Он привлекает врагов – ночного ястреба, козодоя, летучую мышь, сову. Безобразные нетопыри, хлопая широкими и темными крыльями, носятся во тьме порывистыми неправильными кругами; крупная лечуса вылетает из темного дупла и оглашает воздух страшным криком, похожим на вопль убиваемого человека. Ночью можно слышать вой кугуара и хриплый рев мексиканского тигра. Раздаются дикие пронзительные крики «воющих обезьян» и лай собако-волка. С этими звуками сливается кваканье древесных лягушек и звонкий рокот «звенящих жаб». И аромат бесчисленных цветов часто заглушается отвратительным запахом вонючки: ночью это странное животное выходит из убежища и, столкнувшись с кем-либо из обитателей леса, заставляет все окружающее чувствовать силу своего гнева…

Таков тропический лес, покрывающий местность между морем и мексиканскими горами. Но область эта не повсюду дика. В ней есть и культурные островки, хотя они и очень разбросаны.

Я выезжаю на опушку, и картина опять резко меняется. Передо мной – плантации, гасиенда местного рико. Его обширные поля вспаханы и засеяны рабами-пеонами. Работая, они всегда поют, но песни их полны грусти. Это песни угнетенного народа.

А между тем окружающая природа полна веселья и жизни. Все ликует здесь, кроме человека. Богатая растительность развертывает самые пышные формы, цветы и плоды играют радугой. И только одни люди низкорослы и убоги.

По широким полям извивается тихая река. Воды ее, текущие со снежных высот Орисавы, чисты и холодны. По берегам простираются рощи кокосовых пальм и величественных смоковниц. Здесь есть и сады, в которых культивируются тропические фруктовые деревья. Я замечаю апельсинные деревья с круглыми оранжевыми плодами, сладкие лимоны, шеддоки и гуавы. Я еду в тени агвакате и срываю приторные плоды черимоллы. Ветер доносит до меня запах кофейного дерева, индиго, ванильных бобов и чистого какао, а вокруг меня до самого горизонта колышутся зеленые стебли и золотые кисти сахарного тростника.

Любопытна область тропических лесов. Но не менее любопытны и тропические луга.

Я еду все вперед, в глубь страны. Путь мой постепенно поднимается все выше над уровнем моря. Конь ступает уже не по ровным горизонтальным тропинкам, а по холмам и крутым откосам, время от времени спускаясь в глубокие овраги и долины. Его копыта уже не вязнут в белых песках или темном черноземе, а скользят по камню. Изменилась почва, изменился пейзаж, изменилась и сама атмосфера. Воздух стал прохладнее, но холода еще не чувствуется. Я нахожусь в предгорьях, в области жаркого климата – tierres calientes. Но templadas – земля умеренного климата – лежит гораздо выше. Пока что я поднялся над уровнем моря всего на тысячу футов или около того. Меня окружают отроги северных Анд.

Какая перемена! Не прошло и часа с тех пор, как я покинул низменные долины, а между тем кажется, будто я попал в совсем другую страну. Остановившись в диком лесу, я с любопытством разглядываю его. Листья стали меньше и реже; чаща далеко не так густа, как внизу. Попадаются и почти совершенно безлесные холмы. Пальмы исчезли, хотя растущие здесь деревья очень напоминают их. В самом деле это – горные пальмы. Передо мною высокие пальметто с веерными листьями на длинных черешках и живописные, хотя и не изящные, юкки со штыковидными листьями и тяжелыми гроздьями зеленых мясистых шишек. Вот пита с высоким цветочным стеблем и опаленными солнцем колючими листьями, а там причудливые кактусы со знаменитыми восковидными цветами, туну, индейская смоковница, огромные кактусы фоконостле и высокие, с ровными, прямыми стволами и совершенно горизонтальными ветвями петахайя, похожие на колоссальные канделябры. Здесь растут и эхино, эти огромные молочаи, чьи шаровидные формы лежат прямо на земле, без всякого ствола или стебля…

Попадаются гигантские чертополохи, кустовые и древовидные мимозы: мимозовое дерево и чувствительный куст, чьи чуткие листочки сжимаются при приближении человека. Но особенно много растет здесь акаций: их бесчисленные разновидности покрывают обширные пространства, составляя густые заросли, или чапаррали. В этих чапарралях растут кроме акаций и рожковые деревья, со своими длинными пурпурными плодами, и альгаробо, и колючие мескито, а поднявшись на самую вершину холма, я вижу высокий, гибкий ствол Fougmera splendens с метелками красных цветов, похожих на кубики.

Животный мир тут беднее, чем в низменном лесу, но и эти дикие холмы имеют своих обитателей. По листьям кактусов ползают червецы, на ветвях акаций строят муравейники большие крылатые муравьи. Муравьед ползает по земле и, высунув клейкий язык, обшаривает тропинки, по которым трудолюбивые насекомые волокут пахучие листья мимозы. Броненосец, покрытый ромбовидной чешуей, прячется в сухих расщелинах между камнями или, убегая от преследователя, взбирается на холм и перекатывается через его вершину. Стада полудикого скота бродят по холмам и долинам, с мычаньем ища воды; в безоблачном небе парят черные ястребы; они зорко оглядывают землю и, заметив падаль, кидаются на нее с поднебесья…

В этой области путешественник также проезжает мимо обработанных полей. Вот хижины пеонов и ранчо мелких собственников; но эти постройки основательнее тех, что стоят в тропических низинах.

Они сложены из камня. Попадаются здесь и гасиенды с длинными белыми стенами и тюремными окошками, а также пуэблиты – туземные крепости с церквами и ярко раскрашенными колокольнями. Вместо сахарного тростника тут произрастает маис и расстилаются обширные плантации широколиственного табака. Здесь растут ялапа, бакаут, благоуханный сассафрас и лечебная копайва.

Я еду вперед и вперед, поднимаясь по крутым откосам и спускаясь в глубокие мрачные ущелья. Глубина этих пропастей часто достигает нескольких тысяч метров, а спускаться приходится по узенькой тропинке – по краю обрывистого гребня, нависающего балконом над клокочущим горным потоком.

Но я все еду вперед. И вот отроги остались позади. Я вступаю в настоящее горное ущелье – перевал через мексиканские Анды.

Конь бежит под сенью мрачных лесов и синих порфировых скал. Я попадаю на открытое место уже по другую сторону горной цепи. И тут перед моими глазами открывается новая картина – картина такой мягкой прелести, что я невольно натягиваю поводья и оглядываюсь с изумлением и восторгом. Передо мной одна из мексиканских валле – этих огромных плато, лежащих на несколько тысяч метров над уровнем моря, между отрогами Анд. Перемежая горы, эти плато тянутся вместе с ними до самых берегов Ледовитого океана.

Огромный луг гладок и ровен, как стоячий пруд. Со всех сторон он стиснут горами, но между этими горами есть проходы, ведущие на другие плато или валле. Горы эти отрогов не имеют. Они поднимаются прямо от равнины – поднимаются то откосно, то крутыми обрывами.

Я пробираюсь по равнине, озираясь кругом. Она ничем не напоминает те места, которые я только что оставил, – область, где царит жара.

Теперь я попал на землю умеренных погод. Другие виды возникают передо мной, другой воздух охватывает меня. Стало гораздо прохладнее – температура напоминает нашу весну. Но я так недавно оставил за собою полосу тропического зноя, что зябну и плотнее закутываюсь в плащ.

Открытая равнина почти совсем безлесна. Картина уже не производит дикого впечатления. Земля возделана, все кругом имеет культурный вид. Ведь как раз на этих горных плато, в этой области умеренного климата и развилась мексиканская цивилизация. Здесь находятся крупные города с богатыми церквами и монастырями; здесь живет большинство населения. Ранчо сооружают тут из необыкновенных кирпичей (адобе), и часто они окружаются живой изгородью колоннообразных кактусов. Попадаются целые деревни из таких хижин, населенные темнокожими потомками древних ацтеков.

Меня окружают плодородные поля. Высится колоссальная культурная агава. Копьевидные листья маиса, разрастающегося здесь с исключительной пышностью, сухо шелестят под ветром. Пшеница, стручковый перец и испанские бобы покрывают огромные пространства. Глаз с удовольствием останавливается на розах, поднимающихся по стенам и обвивающих входы.

Здесь родина картофеля; в плодовых садах растут груши, гранаты, айва, яблоки; бок о бок с тропическими cucurbitaccae произрастают злаки стран умеренного пояса.

Пересекши невысокую горную цепь, я попадаю с одного валле на другое. Опять перемена! Передо мной широкое, ровное зеленое пространство, со всех сторон ограниченное подножиями гор. Это – альпийский луг, по которому верховые вакеро пасут бесчисленные стада.

Я миную еще одну горную цепь, и новое валле открывается передо мной. Еще одна перемена! Я вижу песчаную пустыню, по которой, подобно гигантским призракам, движутся высокие темные столбы смерчей. А заглянув в следующее валле, я наталкиваюсь на ровные голубые воды озер. Берега их покрыты осокой и окружены зелеными саваннами и обширными болотами, на которых растет камыш и тростник.

И еще одно плато проезжаю я. Оно все черно от лавы и шлака погасших вулканов. Ни травинки, ни кустика не растет на нем, никакой жизни нет в этой пустыне…

Такова полоса горных плато – полоса обширная, разнообразная и бесконечно любопытная.

Я покидаю ее и еду дальше. По крутым откосам Кордильер я продвигаюсь к tierra fria – холодным землям Мексики.

Я стою на высоте нескольких тысяч метров над уровнем моря, в густой тени горного леса. Огромные стволы окружают меня, заслоняя горизонт. Где я? Уж, конечно, не в тропиках, ибо лес этот – северный. Я узнаю узловатые ветви и дольчатые листья дубов, серебристые сучья рябины, сосновые шишки и иглы. Холодный ветер, шелестящий палым листом, прохватывает меня дрожью и совсем по-зимнему завывает в верхушках деревьев. Но ведь я нахожусь в области тропиков, и то самое солнце, которое сейчас так холодно освещает меня сквозь просветы дубовой листвы, всего несколько часов назад опаляло меня, прорываясь сквозь огромные пальмы!..

Вот и опушка. За ней открываются обработанные поля. Здесь растут лен, конопля и выносливые злаки холодной полосы. Ранчо здешних земледельцев – это бревенчатые избы с далеко выступающими тесовыми кровлями. Я миную дымящиеся ямы карбонеро, угольщиков, и встречаюсь с арриеро, погонщиком мулов; он ведет вниз караван, или атахо, груженный льдом с высоких горных ледников. Внизу, в больших городах, этим льдом будут замораживать вино.

Вперед и выше! Дубы остались позади, и кругом – только хилые, низкорослые сосны. Ветер все холоднее и холоднее. Вокруг меня – зима.

Еще выше! Сосны исчезли. Из всей растительности остались только мхи и лишаи, облепляющие голые скалы. Кажется, что я попал за полярный круг. Вот и граница вечных снегов.

Я поднимаюсь по ледникам и далеко под собою вижу зелень лишайников.

Холодно и мрачно кругом. Я продрог до мозга костей…

Вперед, вперед! Я еще не достиг вершины. По сугробам и ледяным полям, по крутым откосам и скользким обрывам, нависающим над головокружительными пропастями, я лезу и лезу все выше. Колени мои дрожат, дыхание прерывается, пальцы окоченели. Ага! Я достиг цели. Я поднялся на самую вершину…

Я стою на кумбре Орисавы, или горы Горящей Звезды, – на высоте пяти километров над уровнем моря. Повернувшись лицом к востоку, я гляжу вниз. Полоса снега, полоса мхов и голых скал, темный пояс сосен, более светлая листва дубов, ячменные поля, шелестящий маис, заросли юкки и акаций, тропический пальмовый лес, песчаный берег, самое море с его лазурными волнами – все это я охватываю одним взглядом. Глядя с вершин Орисавы на берега Мексиканского залива, я сразу вижу все климатические пояса, какие только существуют в природе. Я смотрю с полюса на экватор!..

Я один. Голова у меня кружится. Пульс работает с перебоями, и сердце бьется так сильно, что я слышу его удары. Чувство собственного ничтожества подавляет меня, я чувствую себя крохотным, почти невидимым атомом на груди огромного мира.

Я оглядываюсь и вслушиваюсь. Я вижу, но не слышу. Вокруг меня стоит страшная тишина – величественная тишина природы…

Но что это? Тишина нарушена. Или это гремит гром? Нет! Это грохот лавины. Я трепещу, заслышав ее голос. Это – голос самой земли…

Читатель, если бы вам довелось стоять на вершине Орисавы и глядеть на берег Мексиканского залива, то перед вашими глазами, как на карте, развернулись бы места наших приключений.

Глава II. ПРИКЛЮЧЕНИЕ С НЬЮ-ОРЛЕАНСКИМИ КРЕОЛАМИ

Осенью 1846 года я находился в Нью-Орлеане и кое-как заполнял один из промежутков, разделяющих эпизоды богатой событиями жизни, то есть, попросту говоря, бездельничал. Богатой событиями жизни – сказал я только что. Да, за десять лет я не прожил на одном месте и десяти недель. Я исколесил американский материк с крайнего севера до крайнего юга, пересек его от океана до океана. Нога моя попирала вершины Анд и взбиралась на Кордильеры Сьерра-Мадре. Я спускался на пароходе по Миссисипи и поднимался на веслах по Ориноко. Я охотился за буйволами с индейцами племени пауни в степях Платтэ и за страусами в пампасах Ла-Платы. Сегодня я дрожал от холода в эскимосской юрте, а через месяц нежился в гамаке под тонкой, как паутина, листвою пальмы коросо.

Вместе с охотниками за пушниной – трапперами Скалистых гор – я питался вяленым мясом, а у индейцев племени москито угощали меня жареной обезьяниной. Немало испытал я в своей жизни, но благоразумнее от этого не стал. Жажда приключений, очевидно, не знала границ. В то время я только что выпутался из небольшой переделки с команчами западнее Техаса, но ничуть не собирался осесть на месте.

– Что же дальше? Что же дальше? – думал я. – Ага! Война с Мексикой.Война между этой страной и Соединенными Штатами только-только начиналась. Моя шпага – прекрасный толедский клинок, снятый при Сан-Хасинто с испанского офицера, – бесславно ржавела, висела над камином. Тут же в мрачном молчании целились друг в друга мои пистолеты – новомодные револьверы системы Кольта. Воинственный пыл одолел меня, и, схватившись не за шпагу, а за перо, я написал заявление в военное министерство, прося назначить меня в действующую армию. Затем, собравшись с терпением, стал ждать ответа.

Однако я ждал напрасно. Во всех бюллетенях из Вашингтона красовались целые списки новоиспеченных офицеров, но моего имени в них не было. Новый Орлеан – самый патриотический из всех американских городов – был переполнен золотыми эполетами, а я вынужден был праздно смотреть на них и завидовать. Каждый день с театра военных действий приходили новые сообщения, пестревшие именами отличившихся в боях; пароходы пачками привозили оттуда свежеиспеченных героев: тот был без ноги, этот без руки, у того была пробита пулей щека и, быть может, не хватало во рту дюжины зубов, но все были увенчаны лаврами…

Наступил ноябрь, а я все еще не получил назначения. Скука и нетерпение совершенно замучили меня, и свободное время давило.

Как бы мне получше убить время? Пойти, что ли, во французскую оперу послушать Кальве?..

Так рассуждал я однажды вечером, сидя в своей одинокой комнате. Задумано

– сделано, и я пошел в театр; но воинственные звуки оперы не только не утушили моего боевого жара, но еще больше разогрели его, так что по дороге домой я ни на минуту не переставал ругать президента, военного министра и вообще всю власть – законодательную, судебную и исполнительную.

– Республика неблагодарна, – злобно говорил я вслух. – Разве я мало сделал для этого правительства? Мои политические связи… Кроме того, правительство обязано мне…

– Дорогу, прохвосты! Вам чего надо?

Такие слова услышал я, проходя по одному из темных закоулков предместья Треме. Последовало несколько восклицаний на французском языке. Затем послышался шум свалки, раздался пистолетный выстрел, и я снова услышал первый голос:

– Четверо на одного! Мерзавцы, убийцы! На помощь!

Я побежал на шум. Было очень темно, но далекий уличный фонарь все же дал мне возможность разглядеть человека, защищавшегося посреди мостовой от четырех противников. Человек этот был гигантского роста и размахивал каким-то блестящим оружием, которое я принял за охотничий нож. Враги напирали на беднягу со всех сторон с палками и кинжалами. В стороне, на тротуаре, метался, призывая на помощь, неизвестный мальчик…

Я, думая, что наткнулся на обычную уличную ссору, попробовал разнять и уговорить дерущихся. Я бросился к ним, выставив вперед свою трость. Но тут один из нападавших хватил меня по пальцам ножом. Было очевидно, что он намерен продолжать в том же духе, и я сразу потерял миролюбие. Не сводя глаз с человека, который ударил меня, я вытащил из кармана револьвер (иначе защититься я не мог) и выстрелил. Человек, не пикнув, свалился замертво, а его товарищи, видя, что я снова взвожу курок, поспешно скрылись в соседнем переулке.

Вся эта история отняла гораздо меньше времени, чем сколько нужно, чтобы прочесть ее описание. Только что я спокойно шел домой, а сейчас уже стоял посреди улицы рядом с незнакомым гигантом, а у моих ног лежал в грязи скрюченный труп. На тротуаре был смутно виден худенький, дрожащий мальчик, и со всех сторон меня окружали мрак и тишина.

Происшедшее начинало казаться мне сном. Но голос человека, стоявшего рядом со мной, разрушил иллюзию.

– Сударь, – сказал он, упершись руками в бока и глядя мне прямо в лицо. – Если вы скажете мне ваше имя, то я его не забуду. Нет, Боб Линкольн – не такого сорта человек!..