Майн Рид

Смертельный выстрел

ПРОЛОГ

Перед вами гладкая, как спящее море, равнина. Нет на ней ни кустов, ни деревьев, одна только трава и притом такая короткая, что самое крошечное четвероногое не может пробежать по ней, не будучи замеченным, и даже змея, ползущая по земле, не спрячется в ней. Все предметы на ней видны на довольно значительном расстоянии, но все это вряд ли удостоится взгляда проезжающего мимо путника. Единственное, пожалуй, что обратит на себя его внимание, это небольшая кучка луговых волков, да и то не ради желания поохотиться за ними, а главным образом из-за стаи ястребов, парящих над ними. Путник знает, что присутствие в одном и том же месте гнусных птиц и гнусных четвероногих служит доказательством близости какой-нибудь падали: оленя, антилопы или мустанга, павших, вероятно, жертвою собственного безрассудства.

Придя к такому убеждению, путник натянет поводья и пустится в дальнейший путь, предоставив птицам и четвероногим наслаждаться пиршеством.

Но на равнине, о которой мы говорим, не было никакого путника… Ничего живого, кроме койотов, сгруппированных в одном месте, и парящих над ними птиц. Но нет! Здесь были человеческие глаза, которые смотрели на них… глаза, которые пугали их. По нетерпеливым, возбужденным движениям животных глаза эти видели, что они с нетерпением ждут предстоящего пиршества и только не решаются начать его.

Да, здесь было то, к чему они пытались приблизиться, – птицы стремглав сверху, а койоты ползком по земле. И те, и другие, находясь уже на таком расстоянии, что почти прикасались к нему, мгновенно отскакивали прочь, как бы под влиянием внезапного страха. Правда, они возвращались, но лишь для того, чтобы снова удалиться.

Что же так привлекало и в то же время так пугало их?

Неужели это была обыкновенная дичь, что-то вроде оленя, антилопы или мустанга? Издали этот предмет походит на человеческую голову… ближе он еще больше напоминает ее… совсем близко сходство полное. Да, сомнения не может быть! Это человеческая голова… голова мужчины!

Что может быть удивительного в том, что человеческая голова лежит на равнине Техаса! Здесь мог проезжать какой-нибудь несчастный путник, а может, охотник за дикими зверями или за мустангами, на которого напали команчи, обезглавили и скальпировали. Но голова эта… не была скальпирована. На ней были волосы… мягкие, пышные и вьющиеся. К тому же она не валялась на земле, как если бы ее отрубили и бросили. Напротив, она стояла прямо, как бы на плечах; подбородок почти касался земли. Будь лицо бледное или окровавленное, глаза сомкнутые или стеклянные, в этом не было бы ничего удивительного, но в том-то и дело, что здесь не было ни бледности, ни кровавых пятен, глаза не были ни сомкнуты, ни неподвижны, а напротив – горели… сверкали… вращались в своих орбитах. Да, сомнения быть не могло, – человека закопали живьем, оставив на поверхности земли голову!

Удивительно то, что волки отскакивали от нее, ястребы, спустившись вниз, начинали нервно взмахивать крыльями и снова подымались вверх. Странный предмет приводил в недоумение и птиц, и четвероногих, обманывал их, держал настороже. Они знали или догадывались, что здесь плоть и кровь… Чутье не могло обмануть их. Так неужели же это живое тело? Время от времени несчастный издавал крики, пугавшие и прогонявшие хищников прочь.

Странное зрелище! Человеческая голова без туловища, с блестящими и зрячими глазами, с открытым ртом и белыми зубами, с горлом, издающим звуки человеческого голоса, а кругом нее стая волков и птиц!

Приближающиеся сумерки залили равнину пурпуровым светом, но не изменили положения ни осажденного, ни осаждающих. Было еще достаточно светло, и последние ясно видели блеск глаз, гневные взоры которых умеряли их плотоядный инстинкт и держали в отдалении. На равнинах Техаса, где нет ни гор, ни холмов, не успеет золотой диск солнца спуститься за горизонт, как короткие сумерки сразу сменяются полной темнотой, как бы от опущенной внезапно черной завесы над землей.

Наступившая ночь принесла кое-какое изменение в описанной нами картине. Птицы, повинуясь своему инстинкту, улетели на ночлег. Не так поступили койоты – они остались. Ночь – наилучшее время для удовлетворения их хищнических инстинктов. Темнота давала им возможность легче атаковать предмет, который своими криками и гневными взорами держал их на почтительном расстоянии. Сумерки сменились чудным лунным сиянием, при серебристом свете которого на равнине было почти так же светло, как и днем. Голова стояла по-прежнему прямо, глаза ее горели гневом, а крик ее, вырывавшийся из открытого рта, пугал их еще больше среди ночной тишины. Ночью это зрелище казалось еще более жутким, меньше походило на действительность и приняло призрачный вид. При свете луны, лучи которой проходили сквозь легкую, прозрачную дымку, стлавшуюся над равниной, голова увеличивалась до размеров сфинкса, а койоты до размеров канадских оленей.

I

Рабовладельческий период истории Соединенных Штатов изобилует множеством мрачных и грустных фактов: с одной стороны мы видим жестокий гнет, с другой – безмолвное страдание. Правда, большинство рабовладельцев были люди человечные, а некоторые из них преследовали даже до известной степени филантропические цели и старались придать беззаконию по возможности более патриархальный характер. В то же время нельзя отрицать и того факта, что среди американских плантаторов встречались люди не просто жестокие, но даже бесчеловечные.

Недалеко от города Натчеза, в штате Миссисипи, жили два плантатора, которые были характерными представителями этих двух противоположных типов. Полковник Арчибальд Армстронг, истый южанин, потомок древней аристократии Виргинии, был образцом доброго рабовладельца, тогда как Эфраим Дерк, уроженец Массачусетса, являлся представителем жестокого типа, и мы нисколько не преувеличим, если прямо обвиним его в бесчеловечности. Нигде, во всей долине Миссисипи, нельзя было встретить более бессердечного обращения с черными илотами, злой судьбой отданными ему в руки. С утра и до вечера раздавались в его дворах и на хлопковых полях удары бичей, ремни которых врезались в тела несчастных жертв. У него был сын, относившийся к рабам с такой же жестокостью. Оба они, а также надсмотрщик, никогда не выходили из дому без этой эмблемы дьявольской жестокости и никогда не возвращались домой, не испробовав ее на теле несчастных «черномазых».

Как резко отличался от них полковник Армстронг, рабы которого редко ложились спать, не закончив свою молитву словами: «Да хранит Бог нашего доброго массу!», тогда как рабы его соседа, спины которых болели от полученных ими ударов бича, не всегда могли заснуть и всю ночь изрыгали проклятия, связывая имя дьявола с именем Эфраима Дерка.

Известное всем правило, что одинаковые причины вызывают одинаковые последствия, оказалось здесь, увы, устаревшим. Человек-дьявол шел в гору, а Божий человек под гору. Армстронг, чистосердечный, щедрый, снисходительный, жил широко и тратил больше, чем получал с обработки своих хлопковых полей, так что в конце концов стал должником Дерка, который жил, не превышая своих доходов.

Несмотря на близкое соседство, между этими двумя людьми не существовало не только дружбы, но даже более или менее близкого знакомства. Виргинец, потомок древней шотландской фамилии, чувствовал нечто вроде презрения к соседу, предки которого были далеки от знатного происхождения. Но не это являлось основной причиной неприязненного отношения к нему Армстронга, были более веские – это жестокость и грубость Дерка, прославившегося по всему околотку этими качествами и, благодаря им, нажившего себе множество врагов. При таких обстоятельствах трудно было ожидать, чтобы между этими людьми завязались какие-либо сношения, а между тем они завязались: один из них стал должником, другой кредитором – сношения, исключающие, как известно, всякую дружбу. Несмотря на свое отвращение к Дерку, гордый южанин вынужден был сделать у него заем, на который тот не замедлил согласиться. Массачусетец давно уже втайне точил зубы на смежное с ним имение, на которое он смотрел, как на зрелую грушу, готовую упасть с дерева. С тайным чувством удовольствия следил он за безрассудной расточительностью соседа, а потому, с трудом скрывая свою радость, немедленно согласился на просьбу полковника Армстронга дать ему взаймы 20000 долларов.

Но если он радовался, давая деньги взаймы, то еще более радовался, рассматривая полученную им взамен денег закладную на имение. Он знал, что это лишь начало конца, и что в надлежащее время поместье перейдет к нему, ибо главным условием этого документа было обязательство: «без срока, по первому требованию уплатить». Собираясь спрятать документ в свой письменный стол, Дерк еще раз просмотрел его; глаза его сверкнули злобным торжеством, и он сказал:

– Документ этот увеличивает с сегодняшнего дня площадь моих владений и количество моих негров. Земля Армстронга, невольники его, дома… все, что у него есть, скоро перейдет ко мне.

Прошло два года с тех пор, как Эфраим Дерк сделался кредитором Армстронга, который давно уже растратил полученные им 20000 долларов и снова находился в затруднительном положении. Обращаться за новым займом было бесполезно, потому что у него не было больше ничего из недвижимости. Дерк каждую минуту мог наложить запрет на его поместье, выселить его оттуда и вступить во владение им. Почему, действительно, не сделал он этого до сих пор? Что удерживало его? Было ли это сострадание или дружеское расположение? Ни то, ни другое… в дело вмешалась любовь. Но любовь загорелась не в собственном сердце Дерка, где все давно уже было закрыто для нежных привязанностей, где свили себе прочное гнездо скупость, алчность и заботы о расходе и приходе. Чувство это коснулось его сына Ричарда, известного в той местности под кличкой Дик. Это был единственный его сын, выросший без матери, которая умерла задолго до того времени, когда массачусетец поселился в области Миссисипи. Сын был не лучше, а скорее хуже отца, потому что скупость и жажда наживы, характерные черты янки, смешивались у него с беспечностью и распущенностью, присущими почти всем южанам. Трудно было встретить более хитрого и изворотливого новоангличанина и более распущенного и бесчинного обитателя Миссисипи, чем он.

Как единственный сын, он был, следовательно, единственным наследником своего отца и знал также, что к нему могут перейти со временем невольники и плантация полковника Армстронга. Дик Дерк страстно любил деньги, но еще больше любил одну из двух дочерей полковника Армстронга. Елена и Джесси жили с отцом, мать умерла, когда они были еще совсем маленькими. Младшая, Джесси, светловолосая, цветущая, веселая до безумия, была олицетворением шаловливого эльфа в нравственном отношении и Гебы в физическом. Елена, напротив, была смугла, как цыганка или еврейка, стройна, как королева, и гордо величава, как Юнона. В обществе, среди других женщин, она казалась пальмой, гордо вздымающей свою верхушку над вершинами обыкновенных лесных деревьев. Она-то и покорила сердце Ричарда Дерка, который любил ее так, как только может любить себялюбивый человек. Отец если не поощрял, то и не противился этому; жестокий сын всегда одерживал верх над отцом, который воспитанием своим развил в нем жестокость, равносильную своей.

Елена Армстронг ничего не знала о закладной, не знала и того, что только ее красота удерживала кредиторов от наложения запрета на имение и спасала ее отца от полного разорения. Будь это ей известно, она, быть может, с меньшим равнодушием отнеслась бы к ухаживаниям Ричарда Дерка, который в течение многих месяцев подряд выказывал ей свое расположение и, наконец, посетил дом ее отца, где хозяин встретил его с изысканной вежливостью. Он был так увлечен приемом, что не обратил внимания на холодность, с какой отнеслась к нему та, к которой стремилось его сердце. Правда, он был несколько удивлен. Он знал, что у нее было много поклонников, но он также знал, что никому из них она не оказывала ни малейшего предпочтения. Хотя поговаривали, что из всех она выделяла одного молодого человека, Чарльза Кленси, сына разорившегося ирландского дворянина, жившего по соседству. Но это были только разговоры; к тому же Кленси год тому назад уехал в Техас, куда его послал отец, поручив ему подыскать там место для устройства нового жилья. Отец умер, не дождавшись сына. Осталась мать, жившая в скромном, маленьком домике, к которому примыкал небольшой кусок земли, находившийся на окраине поместья Армстронга. Ходили слухи, что молодого Кленси со дня на день ждут домой.

Как бы там ни было, но поклонник Елены Армстронг решил довести дело до конца. Любовь его превратилась в бурную страсть, которая усиливалась холодным, почти презрительным отношением девушки к нему. Он надеялся, что с ее стороны это только кокетство и не без основания, так как внешне был очень интересным и пользовался большим успехом среди красавиц Натчеза, которые знали, что он богат, и что после смерти отца все его состояние перейдет к нему.

В одно прекрасное утро он оседлал лошадь и направился к дому полковника Армстронга. Приехав туда, он попросил разрешения видеть старшую дочь полковника. Он объяснился ей в любви и спросил, согласна ли она стать его женой, но в ответ получил холодный отказ.

Когда он возвращался домой, было ясное утро, весело щебетали птицы, но ничто не радовало его, в ушах его звучало, не переставая, холодное, презрительное: «никогда!» Лесные птицы, казалось ему, повторяли отказ, пересмеиваясь между собой; синяя сойка и красный кардинал наперебой сердито кричали на него, недовольные тем, что он ворвался в их владение.

Остановившись на рубеже двух плантаций, он приподнялся на стременах и оглянулся. Черные брови его нахмурились, губы побелели от затаенного бешенства. Он не в силах был больше сдерживаться и сквозь стиснутые зубы злобно прошипел:

– Не пройдет и шести недель, как леса эти будут моими, и пусть меня повесят, если я не перестреляю всех птиц, которые гнездятся в них. Поубавится тогда вашей спеси, мисс Елена! Посмотрим, что-то будет с вами, когда вы лишитесь крова! До свиданья, сердце мое! До свиданья! Да-с, папаша, – продолжал он, мысленно обращаясь к своему отцу, – теперь вы можете поступать, как вам угодно… Вы долго ждали. Да, почтеннейший родитель, я разрешаю вам делать что хотите с вашей закладной… подавать ко взысканию… звать шерифа… все, что вам угодно!

Злобно стиснув зубы и вонзив шпоры в бока лошади, он помчался вперед, а в ушах его по-прежнему звенело краткое, горькое: «никогда!»

II

Жестокое обращение с рабами вызывало последствия, о которых мало заботились бесчеловечные хозяева, но между тем им приходилось нести убытки. Речь идет о побегах рабов, после чего давали объявления в местных газетах с предложением награды за поимку бежавших. Расходы плантатора Дерка в этом случае сокращались до некоторой степени, благодаря ловкости его сына, который наделен был врожденной страстью к поимке негров и даже держал собак для этой цели. Не имея никаких занятий, он большую часть времени рыскал по окрестностям, разыскивая там беглых негров своего отца. Поймав какого-нибудь из них, он требовал назначенной премии, как это сделал бы и посторонний на его месте. Дерк-отец платил без возражения – единственные расходы, которые он делал без всякого неудовольствия. Для него это было равносильно перекладыванию денег из одного кармана в другой, и он даже гордился сыном, который так ловко устраивал свои дела.

К обеим плантациям примыкало поросшее кипарисами болото. Оно тянулось вдоль реки и занимало площадь в несколько квадратных миль; покрыто оно было целой сетью речушек, заливчиков, лагун, которые часто до того переполнялись водой, что по ним можно было проехать не иначе, как на лодке. Многие места представляли собой топкую жидкую грязь, где человек не мог ни пройти пешком, ни проехать даже на самом маленьком суденышке. На болоте в любое время дня стояли полные сумерки; как бы ярко ни светило солнце на небе, лучи его не проникали сквозь густой свод кипарисовых верхушек, отягченных одним из самых страшных паразитных растений – tillandsia usneoides. Лес этот, о чем знали все жители, представлял безопасное убежище для беглых негров. Несмотря на его мрачность, окраины леса тем не менее были любимым местом Ричарда Дерка для поисков, кипарисовое болото было для него таким же излюбленным местом охоты, каким бывают заросли для охотника на фазанов и хворостинник для охотника на лисиц, с той только разницей, что дичью здесь был человек, и охота эта была еще более азартной.

Прошло около месяца после отказа мисс Армстронг, и Ричард Дерк снова вышел на охоту, на окраины кипарисового болота. Он явился сюда в надежде отыскать следы беглого негра, одного из лучших работников на плантациях отца. Он отлучился самовольно, и с тех пор его не могли найти. Прошло уже несколько недель после побега Юпитера, описание его примет и объявление о награде за поимку печатались уже в газетах. Сын плантатора, подозревавший, что тот скрывается в кипарисовом болоте, несколько раз уже направлялся туда, в надежде напасть на беглеца, но Джуп был ловкий малый, и умудрился не оставить ни малейшего следа, по которому его можно было бы найти. Целый день напрасно Дик Дерк искал беглого негра и возвращался в худом настроении.

Но не одно это огорчало его, он не мог забыть презрительного отношения к нему возлюбленной. Отказ Елены поверг его в бездну отчаяния. К тому же он был взбешен возвращением Кленси из Техаса. Кто-то сказал ему, что Кленси видели вместе с Еленой, что оба гуляли в лесу одни. Это могло быть сделано только тайком от ее отца, но никак не с его согласия, обстоятельство это было весьма важным в глазах Дика Дерка, и сердце его разрывалось на части, когда он думал об этом, возвращаясь домой после бесполезных поисков беглеца.

Он оставил уже позади себя болото и шел по лесистой местности, отделявшей плантацию его отца от плантации Армстронга, когда далеко впереди заметил вдруг женщину, шедшую ему навстречу по направлению от дома Армстронга. Это была, однако, не дочь полковника… нет! В тени, среди деревьев, он смутно различал очертания Джулии, мулатки, находившейся в исключительном распоряжении дочерей полковника.

– Поистине чертовски повезло! – пробормотал он. – Это возлюбленная Юпитера, его Юнона или Леда. Не идет ли она на свидание с ним?.. Мне удастся, пожалуй, присутствовать при этом рандеву. Двести долларов награды за Джупа и вдобавок удовольствие вздуть его хорошенько, как только он попадет мне в руки. Иди, иди, Джулия! Ты выследишь его для меня лучше всякой собаки, наделенной самым тонким чутьем!

Кончив этот монолог, он скользнул за куст и, скрываясь за его густой листвой, следил оттуда за мулаткой. Когда Джулия прошла мимо, он крадучись двинулся по ее следам, стараясь все время держаться за кустами так, чтобы она его не заметила. Спустя некоторое время девушка остановилась у громадной магнолии, ветви которой, покрытые большими, похожими на лавр листьями, тянулись во все стороны, бросая тень на довольно обширное пространство земли. Дерк, скрываясь за стволом упавшего дерева, мог следить оттуда за всеми движениями мулатки. Двести долларов ставки… двести долларов из уважения к нему, тысяча пятьсот отцу… цена Джупа на рынке…

Каково же, однако, было его удивление, когда он увидел, что девушка вынула из кармана письмо, поднялась на цыпочки и опустила письмо в дупло дерева, затем повернулась и пошла по тому же самому пути, по которому пришла сюда, возвращаясь, очевидно, домой.

Дерк был не только удивлен, но даже огорчен. Получить сразу два разочарования!.. Улетучились, во-первых, двести долларов, а во-вторых, пропала надежда дать ремню разгуляться на спине негра. Когда Джулия скрылась из виду, Дерк вышел из засады и решил завладеть письмом. Скоро оно было у него в руках, но содержание его нисколько не утешило его, а даже напротив! То, что он прочел в нем, так поразило его, что он зашатался, как пьяный, и прислонился к дереву, чтобы не упасть. Придя в себя через несколько минут, он еще раз перечитал письмо и стал рассматривать фотографию, вложенную в конверт. Тогда из уст его полились слова, тихие, едва внятные… слова угрозы и проклятия.

Среди этих угроз то и дело слышалось имя одного человека… и когда Ричард Дерк, скомкав письмо, положил его вместе с фотографией к себе в карман и направился прочь от того места, то по стиснутым зубам его и сверкающим мрачным блеском глазам можно было заранее сказать, что человеку тому угрожает опасность… быть может, даже смерть.

Мрачные тучи, давно уже нависшие над полковником Армстронгом и его имуществом, каждую минуту готовы были разразиться грозой. Следующий разговор его со старшей дочерью, происшедший в тот же самый день, когда она отказала Ричарду Дерку, подтвердил ему, что с часу на час семью ждет разорение.

Не успел удалиться поклонник Елены, как в комнату вошел почтенный, седой джентльмен, ее отец, по растерянному виду которого заметно было, что он догадывается о причине посещения сына плантатора. Подозрение его подтвердилось; дочь все сообщила ему.

– Я так и предполагал. Я боялся, что такое раннее посещение ничего хорошего предвещать не может.

На лицо Елены легла тень; в больших, блестящих глазах ее выразилось сначала удивление, затем недоумение.

– Ничего хорошего! – воскликнула она. – Боялся! Чего же ты мог бояться, отец?

– Ничего особенного, дитя мое! Ничего, что бы касалось тебя. Скажи мне, в каком собственно тоне ты ответила ему?

– Одним крошечным словечком… Я просто сказала «никогда»!

– Крошечного словечка этого, без сомнения, довольно, Бог мой! Что будет с нами?

– Дорогой отец! – сказала девушка, кладя ему руку на плечо и стараясь заглянуть ему в лицо. – Что ты говоришь? Неужели ты недоволен тем, что я отказала ему? Не может быть, чтобы ты желал видеть меня женою Ричарда Дерка?

– Ты не любишь его, Елена?

– Любить его! Как ты можешь задавать такой вопрос? Любить такого человека!

– Ты не согласилась бы выйти за него замуж?

– Не согласилась бы?! Не могла бы! Лучше смерть!

– Довольно… Мне приходится покориться своей судьбе.

– Судьбе, отец? Что это значит? Здесь кроется какая-то тайна… опасность? Доверься мне. Скажи мне все!

– Да, я должен все сказать тебе, потому что этого нельзя больше скрывать. Здесь кроется опасность, Елена… опасность, связанная с уплатой долга! Поместье мое заложено отцу этого молодого человека… Такая сумма, что я нахожусь в его полной власти. Все, что я имею, землю, дома, невольников, он каждый час может потребовать от меня… сегодня же, если пожелает… Я уверен, что теперь он пожелает. Твое крошечное словечко «никогда» вызовет большую перемену… вызовет кризис, которого я давно ждал. Ну, что ж! Пусть будет, что будет! Я должен вооружиться мужеством. О тебе, дочь моя… о тебе и сестре твоей забочусь я. Бедные мои, дорогие деточки! Какая перемена ждет вас, какое будущее! Бедность, грубая пища, грубая одежда и жалкая изба вместо дома. Вот какая участь ждет вас… Я не надеюсь ни на что другое.

– Что из этого, отец! Меня это не тревожит, да и сестра, думаю, отнесется к этому, как и я. Но неужели нет никакой возможности?..

– Спасти меня от банкротства, ты хочешь сказать? Не стоит говорить… Я провел много бессонных ночей, думая об этом, но ничего не придумал. Есть одно… только одно. Я ни на минуту не задумывался над этим, зная, что оно не может состояться. Я был уверен, что ты не любишь Ричарда Дерка и не согласишься выйти за него замуж. Не согласишься, дитя мое?

Елена медлила, думая, что еще более усугубит состояние отца. Последний понял совсем иначе ее молчание и мучимый призраком ожидающей его бедности, которая таким угнетающим образом действует на самые благородные сердца, снова повторил тот же вопрос:

– Скажи мне, дочь моя! Могла бы ты выйти за него замуж? Будь со мной откровенна, – продолжал он, – подумай прежде, чем отвечать. Если ты думаешь, что не можешь быть довольна… счастлива… с таким мужем, как Ричард Дерк, пусть этого никогда не будет. Спроси свое сердце и не думай обо мне и моих интересах. Скажи, брак этот немыслим?

– Я сказала уже… немыслим!

Несколько минут оба молчали; отец сидел убитый, удрученный горем; дочь скорбная, печальная, как бы считая себя виноватой. Дочь первая пришла в себя и поспешила ободрить отца.

– Дорогой отец! – воскликнула она, положив ему руку на плечо и нежно глядя ему в лицо. – Ты говоришь о перемене в нашей жизни… о банкротстве и других несчастьях. Пусть! Я не боюсь за себя. Если бы даже меня ждала смерть, то и тогда я сказала бы тебе: лучше смерть, чем быть женою Ричарда Дерка.

– В таком случае ты никогда не будешь его женой! Довольно об этом, идем навстречу разорению! Будем готовиться к бедности и к поездке в Техас!

– В Техас да, но не к бедности. Ничего подобного! Моя самая преданная любовь сделает тебя богатым и в бедной хижине, как и в этом большом доме.

Говоря таким образом, прекрасная девушка положила голову на плечо отца и нежно погладила его по голове. Дверь открылась в эту минуту и в комнату вошла другая девушка, почти такая же красивая, как и первая, но более жизнерадостная, более юная. Это была Джесси.

– И не только моя любовь, – продолжала Елена, увидя вошедшую сестру, – но и ее любовь. Не правда ли, сестра!

Джесси удивилась, не зная, в чем дело. Но она услышала слово «любовь», заметила грустное, убитое лицо отца и этого было с нее довольно. Быстро порхнула она вперед и, прильнув к другому плечу отца, нежно обняла его рукой. Так они сидели втроем, представляя собой живое олицетворение самой чистой, искренней любви.

III

На третий день после того, как Ричард Дерк похитил письмо из дупла магнолии, по окраине кипарисового болота шел какой-то человек. Возраста он был такого же, как и сын плантатора; ему было, по-видимому, двадцать три года. Во всем остальном он нисколько не походил на Дика Дерка. Он был среднего роста, с хорошей пропорциональной фигурой; черты лица у него были мягкие, правильные, нос почти греческий, взгляд голубовато-серых глаз быстрый, орлиный. Голова его покрыта целой шапкой темно-каштановых, слегка вьющихся волос. Одет он в охотничий костюм, и нес с собою ружье или, вернее, одноствольный карабин, а по пятам за ним шла большая собака. Хозяина этой собаки звали Чарльз Кленси, тем именем, которое так часто срывалось с языка Ричарда Дерка.

Вот уже несколько дней, как он вернулся из Техаса, и с тех пор все время оставался дома, утешая мать, горевавшую о смерти мужа. Время от времени, чтобы хоть сколько-нибудь развлечься, выходил он на охоту. Для этой собственно цели он и сегодня направился к кипарисовому болоту, но, не встретив там никакой дичи, возвращался домой с пустой сумкой. Неудача эта не огорчала его, однако было нечто другое, что утешало и радовало его сердце: та, которая овладела его душой, любила его. В последнее свидание свое с Еленой Армстронг он, поборов свою врожденную застенчивость, признался ей в любви и просил ее сказать, любит ли она его. Она уклонилась от ответа и обещала написать ему. С тех пор он каждый день, каждый час ждал обещанного ответа и два, три раза в день отправлялся к тому месту в лесу, где должен был найти письмо. Прошло уже несколько дней после последнего свидания с Еленой, а он все еще не находил письма; он и не подозревал, что письмо вместе с фотографией находится в руках его самого злейшего врага на земле. Покончив с охотой, он и сегодня направился к той части леса, где находилось указанное ему дерево.

Он шел, не думая ни о чем; ему не хотелось ни останавливаться, ни сворачивать в сторону, ни охотиться, когда мимо него мелькнул вдруг олень. Не успел он прицелиться, как животное уже скрылось из виду среди толстых стволов кипарисов. Собака его хотела броситься по следам животного, но он удержал ее, чтобы лучше выследить оленя, который, по-видимому, не заметил его. Не успел он сделать и двадцати шагов, как лес огласился ружейным выстрелом. Стрелял кто-то, находившийся поблизости и метивший, очевидно, не в убегавшего оленя, а в него самого, так как он почувствовал жгучую боль в руке, как от прикосновения раскаленного железа. Рана его, к счастью, оказалась легкой; несмотря на это, он быстро обернулся, готовясь выстрелить в свою очередь. Нигде никого не было.

Глаза Кленси, сверкавшие гневом, взирали на окружающий лес; но деревья стояли, теснясь друг к другу, и между ними никого не было, кроме тени и мрака, потому что наступали уже сумерки. Кленси ничего не видел, кроме громадных стволов, с ветвей которых там и сям гирляндами спускалась tillandsia, доходя местами до самой земли и своими серыми газообразными фестонами напоминала дым, расплывающийся после выстрела из ружья. Ни мрак, ни обманчивый дым не удержали собаки Кленси от желания найти убийцу, и она вслед за выстрелом бросилась к кипарисам, где, остановившись позади громадного ствола, громко залаяла. Кленси направился туда и там между двумя деревьями увидел притаившегося на корточках человека – Ричарда Дерка.

Дерк не делал никаких попыток к объяснению, да Кленси и не спрашивал его. Приложив ружье к плечу, он прицелился и сказал:

– Негодяй! Ты первый выстрелил… теперь моя очередь.

Дерк выскочил из своей засады, где деревья мешали ему свободно действовать руками, но, заметив, что не успеет защитить себя, моментально прыгнул за дерево. Это движение спасло его. Выстрел Кленси не достиг цели. Пуля его прострелила полу сюртука Дерка, но не задела его. С громким криком торжества двинулся Дерк к своему сопернику и прицелившись в него, крикнул ему насмешливо:

– Черт возьми, какой жалкий выстрел вы изволили сделать, мистер Чарли Кленси! Плохой же вы стрелок… Промахнуться на расстоянии шести футов от дула своего ружья. Ну, я-то не промахнусь. Первый выстрел был мой и последний будет моим. Ну, собачка! Делай свой смертельный выстрел.

И он нажал спусковую собачку ружья. Раздался выстрел… Густое облако дыма закрыло собой Кленси; когда оно рассеялось, последний оказался распростертым на земле; жилет его был запачкан кровью, сочившейся из раны на груди.

– Ричард Дерк, – сказал Кленси прерывистым, задыхающимся голосом, – вы… вы убили меня.

– Этого-то я и хотел, – был безжалостный ответ.

– О, Боже мой! Жалкое вы творение! За что… за что…

– Ба! Что ты там болтаешь. Ты прекрасно знаешь, за что, а если нет, то я скажу тебе… За Елену Армстронг!.. Не думай, однако, что я из ревности убил тебя; только нахальство твое могло заставить тебя предположить, что ты имеешь успех у нее. Не имеешь, плюет она на тебя. Быть может, в твой смертный час тебе будет утешительно узнать, что она не любит тебя. У меня есть доказательство. Вряд ли ты когда-нибудь еще увидишь ее, а потому с удовольствием, конечно, взглянешь на ее портрет. Вон он! Милая девушка прислала мне его сегодня рано утром вместе со своим автографом. Поразительное сходство, не правда ли?

Бесчеловечный негодяй держал фотографию перед глазами умирающего, который не мог оторвать их от изображения любимой им больше всего на свете девушки. Но вот он заметил подпись, сделанную хорошо знакомым ему почерком. Страшное отчаяние овладело им, когда он прочел:

«Елена Армстронг – тому, кого любит».

– Прелестное создание! – продолжал Дерк, целуя фотографию. – Как живая! Я говорил уже, что она прислала мне ее сегодня утром. Ну-с, Кленси. Пока ты не превратился еще в призрак, скажи мне, что ты думаешь о ней? Поразительное сходство!

Кленси не отвечал ни словом, ни взглядом, ни жестом. Губы его были сомкнуты, глаза безжизненны, все тело неподвижно.

Несмотря на отдаленность места, где произошло это роковое событие, здесь был человек, который слышал эти выстрелы, громкий разговор и гневные восклицания. Это был охотник на двуутробок.

В Южных Штатах нет ни одного округа, где бы не было такого охотника, а в некоторых округах их бывает несколько, при этом все эти охотники негры. Во времена невольничества каждая плантация имела у себя одного или больше таких черных Немвродов. Охота эта предпринималась не для одной только выгоды, она была своего рода спортом; шкурки зверьков менялись на табак или на виски, исходя из склонностей охотника, а мясо, которым пренебрегали белые, считалось лакомством у негров, редко получавших мясную пищу.

Плантация Эфраима Дерка не была исключением из общего правила – здесь также был свой охотник на опоссумов, которого звали, или, вернее, прозвище которого было Синий Билль. Такое прозвище он получил из-за синеватого оттенка кожи, но в общем же он был черен, как черное дерево.

В злополучный вечер, когда Чарльз Кленси встретился со своим врагом, Синий Билль как раз охотился. Он выследил убежище опоссума и приготовился уже лезть на верхушку сикомора, в углублении которого находилось гнездо зверька, когда мимо него пробежал олень, а вслед за тем раздался выстрел. На слух Синий Билль сразу определил, что выстрел произведен из охотничьего ружья, принадлежавшего его молодому хозяину, последнему человеку, с которым он желал бы встретиться. Первым желанием его было поскорее взобраться на дерево и спрятаться там среди листвы. А как же собака внизу… она ведь выдаст его? Пока он думал, что делать, послышался второй выстрел, а вскоре после него – третий, затем сердитое ворчание чьей-то собаки, которая то лаяла, то выла.

– Ай, ай, – пробормотал Синий Билль. – Там дерутся. Первый стрелял масса Дик из двустволки, второй Чарли Кленси из карабина. О, все святые мои! Беда, Билль, если тебя увидят… Прячься ты лучше поскорей!

И он взглянул на собаку, затем на верхушку дерева, которое сверху донизу обвито было вьющимся диким виноградом. Он чувствовал, что нельзя терять времени и, схватив собаку, стал с ней карабкаться по стволу дерева, как карабкается медведица со своим медвежонком. Спустя десять минут он сидел уже среди густой листвы паразита, скрытый от всех, кто бы ни прошел мимо. Чувствуя себя там в полной безопасности, он стал внимательно прислушиваться. Слышались те же голоса, но теперь тон их был более спокойный, и можно было подумать, что оба мирно разговаривают между собою. Один сказал одно или два слова, другой говорил много. Затем слышен был голос только последнего, охотник узнал своего молодого хозяина, но не мог разобрать, о чем идет речь.

Послышалось короткое, более громкое и более сердитое восклицание, а затем водворилась такая тишина, что Синий Билль мог ясно слышать громкое и учащенное биение своего сердца.

IV

Дерк закончил свой монолог, а ответить ему уже никто не мог. Невыразимо, невероятно жестоко было поведение человека, оставшегося победителем. Если во время поединка Дик Дерк выказал хитрость лисицы, соединенную с вероломством тигра, то после победы он походил на шакала. Стоя над павшим врагом, он несколько минут присматривался к нему, чтобы убедиться в его смерти и, наконец, сказал:

– Умер! И это сделал я!

И, сказав это, он наклонился ниже и стал прислушиваться, держа в то же время рукоятку охотничьего ножа и как бы намереваясь для большей безопасности всадить его в тело убитого. Скоро он заметил, что в этом нет необходимости.

– Да! Умер! Ну и черт с ним!

В первую минуту, склонившись над телом врага, убийца не чувствовал никакого смущения, ни угрызения совести, ничего, кроме чувства удовлетворенной мести. Холодные глаза его сверкали ненавистью, а рука его то и дело хваталась за нож, точно он желал изуродовать это безжизненное тело. Но скоро у него мелькнула мысль об опасности, и в душу его мало-помалу закрадывался страх. Да, нет сомнения, он убийца.

– Нет! – сказал он, пытаясь оправдать себя. – Нисколько! Правда, я убил его, но и он мог убить меня. Они увидят, что ружье его разряжено, а пола у меня пробита пулею.

Несколько минут он стоял в растерянности… Смотрел на мертвого, затем начал пристально разглядывать окружавшие его деревья, не видно ли кого-нибудь между ними. Но там никого не было. Место это было настолько непроходимо, что редко посещалось путниками; сюда мог забраться только охотник или беглый негр.

– Не пойти ли и не признаться ли, что я убил Чарли? Я могу сказать, что мы встретились на охоте, поссорились, затеяли дуэль… Выстрел за выстрелом, и на мое счастье мне на долю выпал последний. Поверят ли они этой истории?

Он снова замолчал. Взгляд Дерка остановился на распростертом теле.

– Не поверят, – продолжал размышлять вслух Дерк. – Разумеется, нет! Лучше ничего не говорить о том, что случилось. Они вряд ли станут искать его здесь.

Снова он бросил взгляд вокруг в поисках места, где бы спрятать тело. Узенькая речушка извивалась среди деревьев на расстоянии двухсот ярдов от того места, где он стоял; немного дальше она превращалась в стоячую лужу. Вода в ней казалась темной от тени, бросаемой на нее кипарисами, и была достаточно глубока для намеченной им цели. Но для того, чтобы перетащить туда тело, требовалось много силы, да к тому же это могло оставить весьма заметные следы.

– Оставлю его там, где он лежит, – сказал Дерк. – Никто не придет сюда… Впрочем, все же лучше прикрыть его немного. Так-с, Чарльз Кленси, если я отправил тебя в Царство Небесное, то я не оставлю тебя без погребения. Твой дух вздумает, пожалуй, навещать меня. Чтобы воспрепятствовать этому, я, так и быть, устрою тебе похороны.

Он приставил ружье к дереву и, срывая паразитное растение с ветвей кипарисов, стал бросать его на все еще едва заметно вздрагивавшее тело. Затем этим же растением он прикрыл следы крови. Осмотрев все, он собрался было уже уходить, когда услышал странные звуки, заставившие его остановиться… точно кто плакал по покойнике. Сначала он испугался, но затем понял, в чем дело.

– Да это собака! – пробормотал он, увидев между деревьями собаку Кленси. Ружье его не было заряжено, и он решил убить собаку ножом, но как он ни манил ее, она не подходила. Тогда он зарядил ружье, прицелился и выстрелил. Пуля прошла сквозь мягкую часть затылка, поранив только кожу, но все же настолько, что кровь брызнула из раны. Собака громко завыла и пустилась бежать, скоро скрывшись из виду.

– Великий Боже! – воскликнул Дерк. – Какую непростительную глупость я сделал. Она побежит к дому Кленси… Все поймут, в чем дело, и пустятся на поиски. Затем она приведет всех сюда! Ах, черт возьми!

И убийца побледнел, в первый раз почувствовав настоящий страх. Как это он не принял в расчет собаку! Ясно одно, здесь больше оставаться нельзя. Отсюда до дома вдовы Кленси две мили, а по дороге туда хижина поселенца. Собаку в таком виде, окровавленную, воющую, увидят наверняка, и подымут тревогу. Ему даже начало казаться, что он слышит человеческие голоса. Поспешно вскинув ружье на плечи, он скрылся между деревьями. Сначала он шел довольно быстро, затем удвоил скорость своего шага и, наконец, пустился бежать в направлении, противоположном тому, по которому убежала собака, прямо через болото, не обращая внимания на топкие места. «Храбрый» до совершения преступления, он, как и все убийцы, потерял теперь всякое самообладание и осторожность и оставлял после себя следы, которые могли дать сыщикам ключ к раскрытию преступления.

Пока Дерк прикрывал тело Кленси, Синий Билль сидел на дереве и дрожал всем телом. И не без причины. Тишина, наступившая после громкого монолога, не успокоила его. Он считал это временным затишьем, спорящие стоят еще на своих местах. А может, только один? Это, конечно, его хозяин. Пока он сидел и размышлял о том, чем кончилась эта ссора, убит ли один из поссорившихся или ушел прочь, или оба ушли с того места, где они едва не пролили кровь друг друга, лес огласился вдруг жалобным воем собаки Кленси. Вскоре после этого раздался голос его хозяина, на этот раз совершенно спокойный.

«Странно!» – подумал Синий Билль, но ему не пришлось долго раздумывать, потому что новый выстрел громким эхом раздался по всему лесу. Синий Билль прекрасно знал, что выстрел этот сделан из ружья Ричарда Дерка, а потому решил, что благоразумнее будет сидеть по-прежнему, притаившись в своем убежище, и наблюдать за поведением своей собственной собаки, которая, услышав вой, готовилась уже отвечать на него. Билль, сжимая ей морду одной рукой, время от времени шлепал ее другой.

Когда вой и визг собаки Кленси замерли постепенно в отдалении, Синий Билль услышал поспешные шаги человека, которые быстро приближались к тому дереву, где он сидел. Он еще больше дрожал от страха и пальцы крепче сжимали морду собаки. Билль был уверен, что это шаги его молодого хозяина. По звуку этих шагов он догадался, что тот испуган чем-то и спешит удалиться прочь. Спустя несколько минут он, действительно, увидел Ричарда Дерка, который бежал стремглав, изредка останавливаясь, чтобы оглянуться назад и прислушаться. Добежав до сикомора, Дерк остановился, чтобы перевести дух. Его лицо было покрыто крупными каплями пота; он вынул платок и вытерся им, не заметив при этом, что из его кармана что-то выпало на землю. Отерев лицо, он положил платок обратно в карман и пустился бежать дальше.

Только несколько минут спустя после того, как шум шагов затих вдали. Синий Билль решился покинуть свое убежище; осторожно спустился он с дерева и подошел к лежавшему на земле предмету, который оказался конвертом с письмом. Читать он не умел, а потому письмо не представляло для него никакого интереса, но инстинкт подсказал, что этот кусочек бумаги может так или иначе пригодиться, и поспешил спрятать его. Сделав это, он задумался. Охота давно уже вылетела у него из головы, и теперь он ни о чем больше не думал, как только о собственной безопасности. Хотя Ричард Дерк и не видел его, он все же понимал, что случай этот поставил его в весьма опасное положение. Как же ему быть? Не пойти ли к тому месту, откуда слышались выстрелы, и узнать, что там произошло?

Он хотел уже идти туда, но тут же изменил свое намерение. Испуганный тем, что знал, он не хотел знать больше. Был ли его молодой хозяин убийцей? Да, судя по тому, как он вел себя. Что, если он, Синий Билль, вздумает свидетельствовать против того, кто совершил преступление? Он знал, что показание раба мало что дает на суде, а так как он еще и раб Эфраима Дерка, то чего будет стоить жизнь его после такого показания?

Последний аргумент был решающим. Он направился к плантации, по-прежнему не выпуская собаку из рук, спотыкаясь на каждом шагу и не останавливаясь ни на одну минуту. Только тогда он почувствовал себя в полной безопасности, когда добрался наконец до квартала негров.

V

Точно дикий зверь, преследуемый по пятам гончими собаками, бежал Ричард Дерк по лесу, бежал напрямик, то спотыкаясь о валяющиеся на земле бревна, то запутываясь в переплетающихся между собою виноградных лозах, спеша удалиться от места, где он убил своего соперника. Ему все казалось, что его преследуют. С ужасом в глазах, с дрожью во всех членах останавливался он, чтобы прислушаться. Прежнего хладнокровия не было и в помине. Появление собаки, или, вернее, после выстрела ее бегство с громким воем и визгом произвели в нем эту перемену. Страх увеличивало еще и собственное воображение. Более мили пробежал он без отдыха. Усталость, наконец, взяла верх над страхом; ужас сделался менее паническим, воображение несколько успокоилось. Он присел на свалившийся ствол дерева, вынул носовой платок и вытер капли пота с лица. Он промок насквозь и дрожал всем телом. Первая мысль его была о безрассудности его побега, вторая о неосторожности, связанной с ним.

– Какой я безумец, – бормотал он про себя. – А что, если кто-нибудь видел, как я бежал! Ведь это только ухудшило мое положение. И чего собственно бежал? От мертвого тела и живой собаки. Что мне за дело до них? Ведь пословица гласит: живая собака лучше мертвого льва. Что может собака рассказать обо мне? Выстрел, правда, задел ее, так что ж из этого? Кто может узнать, какая это была пуля и из какого ружья? Дурак я был, что испугался. Вопрос теперь в том, что будет дальше?

Несколько минут сидел он молча, погруженный, по-видимому, в какие-то размышления.

– Я пойду к тому дереву, – продолжал он рассуждать вслух. – Да, я хочу встретиться с ней под магнолией. Кто знает, какая перемена может произойти в сердце женщины. В истории Англии рассказывается об одном моем царственном тезке, который был горбат, хром и до того безобразен, что все собаки лаяли на него; так вот этот-то царственный Ричард ухаживал за одной женщиной и не просто женщиной, но гордой королевой, мужа которой он убил. И что же? Она не только полюбила его, но стала его послушной рабой. Ну, а я, Ричард Дерк, не горбатый и не хромой, напротив, очень красив, как говорят многие девушки на Миссисипи. Пусть себе Елена Армстронг горда, как королева, у меня больше достоинств, чем у моего царственного тезки. Не Бог, так черт поможет моему успеху!

Он вынул часы, но было так темно, что он ничего не мог видеть; сняв стекло, он ощупал циферблат пальцами.

– Половина десятого! В десять назначено их свидание. Нет, не удается мне попасть домой до того времени, ведь отсюда будет мили две. И зачем мне идти домой? Не стоит переодеваться. Она не заметит дыры на платье, а если и заметит, то не догадается, что это от пули. Пора, однако, нельзя заставлять ждать молодую леди. Если она не разочаруется, увидя меня, благо ей. Если разочаруется, я прокляну ее.

Он уже двинулся вперед, когда какая-то мысль остановила его. Он не помнил с точностью часа свидания, назначенного ею в письме к Кленси. Он сунул руку в карман, куда положил письмо и фотографию, но их там не оказалось. Тогда он осмотрел все остальные карманы, патронташ, сумку для дичи, но нигде не нашел ни письма, ни фотографии, ни клочка даже бумаги, ничего! Он вывернул все карманы, и только тогда пришел к тому убеждению, что драгоценные бумаги потеряны. Не пойти ли туда и не поискать ли их там?

Нет, нет, нет! Он не смеет идти туда… в лесу так темно, так пусто теперь. У окраины покрытой туманом лагуны и во тьме под тенью кипарисов он может встретить призрак убитого им человека.

– А ну ее к черту, эту фотографию! Пусть себе гниет там, где упала… в грязи, вероятно, или где-нибудь в траве. Не все ли равно, где. А вот к магнолии надо попасть вовремя, чтобы встретиться там с ней. Участь моя решится… или к лучшему, или к худшему. В первом случае я по-прежнему буду верить рассказу о Ричарде Плантагенете, в последнем – Ричард Дерк перестанет заботиться о том, что с ним будет.

И, кончив этот странный монолог, убийца вскинул на плечо свою двустволку и отправился на свидание, назначенное не ему, а человеку, которого он убил.

Роковой день наступил наконец; разорение, как дамоклов меч висевшее над головой Арчибальда Армстронга, разразилось над ним. Дерк потребовал немедленной уплаты, угрожая подать ко взысканию. По истечении льготного месяца угроза была приведена в исполнение, и наложено запрещение на все имущество должника. Таким образом, полковник Армстронг, накануне еще бывший владельцем одной из лучших плантаций на реке Миссисипи и ста пятидесяти невольников, работавших на ней, сделался только номинальным владельцем ее, а настоящим был Эфраим Дерк. Слишком гордый, чтобы просить об отсрочке своего беспощадного кредитора, Армстронг, в ответ на угрозу его наложить запрещение, сказал ему: «Делайте, что вам угодно».

По прошествии некоторого времени, однако, когда тот предложил ему во избежание расходов на продажу с аукциона оценить оптом все свое имущество и оптом же передать его частным образом самому Дерку, он, трезво рассудив, согласился на это предложение. Не выгода играла здесь главную роль, а чувство негодования и оскорбленного самолюбия при мысли о том, что посторонние люди войдут в святая святых его домашнего очага и будут хладнокровно попирать то, что он привык чтить. Ликвидировав окончательно все свои дела, Армстронг занялся приготовлениями к отъезду. Он ни минуты лишней не хотел оставаться там, где все были свидетелями его падения, и спешил эмигрировать в Техас, чтобы там со свежими силами и без всякого чувства унижения начать новую жизнь.

Наступил, наконец, день отъезда, или, вернее, канун того дня, когда полковник Армстронг, повинуясь требованию человеческих законов, более жестоких, чем законы природы, должен был очистить дом, так долго принадлежавший ему.

Ночь протянула свой мрачный покров над лесами и над искрящейся поверхностью могучей реки Миссисипи. Нигде ни малейшего просвета, и лишь местами мелькают светящиеся насекомые, свершая свою ночную воздушную пляску. Зато кругом все полно звуков, присущих в ночное время всем околотропическим лесам Южных Штатов. Чирикают, не переставая, зеленые цикады, слышны неопределенные звуки хилады; звучное «глек-глек» исполинской лягушки чередуется с меланхолическим «угу-угу» ушастой совы, которая невидимыми и неслышными взмахами крыльев задевает листья деревьев, пугает одинокого путника.

Откуда-то с неба несутся мелодичные возгласы лебедя-трубача, а с верхушек кипарисов раздаются иногда сердитые вскрикивания белоголового орла, разгневанного неожиданным приближением какого-нибудь существа, которое нарушило его сладкий сон. На болоте слышатся также разные звуки: то заунывный крик цапли, то густой, громкий рев самого ужасного животного на земле – аллигатора.

Совсем иного рода звуки слышны там, где тянется поле и виднеется плантация. Пение невольников, отдыхающих после дневного труда, чередуется с громкими взрывами хохота. Там и здесь лают дворовые собаки, изредка мычат коровы или подают голос другие домашние животные. Целый ряд крошечных освещенных окошечек, напоминающих уличные фонари, указывают на негритянский квартал, тогда как сверкающие огнями окна несравненно больших размеров служат знаком того, что здесь на переднем плане стоит жилище самого плантатора – «большой дом».

Сегодня в доме полковника Армстронга огни горят дольше обычного. В освещенных окнах мелькают фигуры мужчин и женщин, чем-то, по-видимому, занятых. Дело в том, что плантатор вместе со своими слугами готовится к завтрашнему отъезду. Никто не делает из этого тайны, все открыто разбирают и укладывают вещи.

Одна только молодая девушка тайком выходит из задней двери, робко оглядываясь назад, как бы из опасения, что кто-нибудь следует или подсматривает за ней. Плащ, плотно окутывающий всю ее фигуру и закрывающий даже лицо, не предохраняет ее, однако, от опасности быть узнанной, среди невольников по крайней мере. Каждый из них, даже мельком взглянув на закутанную фигуру ее, сразу скажет, что это дочь его господина. В первый раз за всю свою жизнь идет она крадучись, сгорбившись и всеми движениями своими выказывая овладевший ею страх. К счастью для нее, никто ее не видит, ибо, попадись ей кто-нибудь навстречу, она не могла бы остаться незамеченной. Женщина, закутанная в плащ с головы до ног, летом, в жаркую, душную ночь!

Пройдя персиковый сад, примыкающий к дому, она через ворота выходит на дорогу, которая идет прямо к лесу. Ночная тьма кажется еще непрогляднее среди плотно стоящих друг возле друга деревьев. Прежде чем войти в лес, она подымает голову; облака рассеялись местами, и на голубом своде мерцают звездочки, а вдали за плантацией виднеется на краю горизонта яркая полоска, указывающая на приближающийся восход луны. Но девушка не ждет ее появления; презирая тьму и опасности, она погружается в мрачный лес и скрывается среди деревьев.

VI

То останавливаясь, чтобы прислушаться, то оглядываясь вперед и назад, направо и налево, продолжает Елена Армстронг свою ночную экскурсию. Несмотря на темноту, она не сбивается с пути и идет прямо туда, куда ей нужно. А куда она идет, нетрудно догадаться. Только любовь может заставить девушку одну выйти из дому в такой поздний час и притом в лес, где так темно и где на каждом шагу можно наткнуться на какую-нибудь опасность. И любовь эта вряд ли была бы одобрена отцом – догадайся только он о том, куда она пошла теперь, ей никогда не удалось бы исполнить своего намерения. Гордый плантатор, несмотря на превратности судьбы, все еще цеплялся за призрак своего знатного происхождения и если бы он увидел ее теперь в лесу, в такой поздний, почти полуночный час, если бы знал, что она идет на свидание с человеком, которого он так холодно принимал у себя в доме, потому что он не принадлежал к избранному им кругу, он остановил бы приготовления к отъезду и, схватив ружье, отправился бы по следам дочери.

Девушке надо было пройти недалеко, всего каких-нибудь полмили или около этого; путешествие ее кончилось у большой магнолии, царившей над всем лесом. Подойдя к дереву, она остановилась и откинула с головы капюшон. Несколько минут стояла она совершенно неподвижно. От быстрой ходьбы по лесу и среди ночной тьмы у нее захватило дух и учащенно забилось сердце. Но она не ждала, пока оно успокоится. Взглянув на дерево, она поднялась на цыпочки, протянула руку к дуплу и опустила ее туда. Пусто! Это, однако, не огорчило ее, и она, напротив, даже с удовольствием шепнула про себя: «Он взял его!» Но спустя минуту прибавила уже с недоумением: «Почему же он не оставил мне ответа?» Да неужели не оставил? Нет… надо посмотреть. Она снова протянула руку и опустила ее в дупло по самый локоть; спустя минуту она вынула ее оттуда с восклицанием неудовольствия, почти гнева.

– Он мог бы дать мне знать, придет он или нет… одно только слово, чтобы я подождала его. Он мог быть здесь раньше меня. Назначенный час прошел уже.

Впрочем, она была не уверена в этом… она только думала. Быть может, она ошиблась и напрасно обвиняет его. Она вынула часы и при свете луны взглянула на них.

– Прошло десять лишних минут, а его нет здесь. И никакого ответа на мое письмо! Но он должен был получить его… Джулия не могла не положить его в дупло! Кто мог его вынуть оттуда? О, как это жестоко! Он не пришел… Надо возвращаться домой.

Она закуталась с головой в плащ и собралась уходить, но вдруг остановилась и стала прислушиваться. Нет, ничего… никаких шагов… ничего, кроме чириканья цикад и крика сов. Она пошла прочь от дерева, но не успела еще выйти из-под ветвей его, как снова остановилась. Она услышала треск хвороста… шелест листьев… чьи-то тяжелые шаги… шаги мужчины, а вдали увидела неясные очертания человека, приближающегося по направлению к ней.

«Его, наверное, что-нибудь задержало… серьезное дело», – подумала она. Обида и досада ее проходили по мере того, как человек приближался к ней; но, как уважающая себя женщина, она решила не сразу проявлять свою радость, а напротив, дать ему почувствовать, что она снисходит к нему и прощает его.

– Наконец-то вы явились! – крикнула она. – Удивляюсь, право, как вы решились на это. «Лучше поздно, чем никогда!» Ошибаетесь, сэр, по крайней мере, относительно меня. Я здесь давно уже и не желаю быть дольше. Спокойной ночи, сэр!

Она плотнее закуталась в плащ и сделала вид, что хочет уйти. Подходивший к ней ускорил шаги, стараясь перерезать ей путь. Несмотря на темноту, она видела ясно, что руки его с мольбой протянуты к ней… Она замедлила шаги, готовая все простить и броситься ему на грудь.

– Как жестоко так мучить меня! Чарльз! Чарльз! Зачем это?

Не успела она окончить фразу, как на лицо ее легло облако, более мрачное, чем облака, когда-либо заволакивавшие солнце. Только теперь, выйдя из-под магнолии, узнала она при свете луны того, кто стоял против нее. Это был не тот, кого она ждала.

– Вы ошиблись, мисс Армстронг! Меня зовут не Чарльз, а Ричард. Я Ричард Дерк.

Ричард Дерк вместо Чарльза Кленси!

Она не упала в обморок, не покачнулась даже. Она не была женщиной, способной потерять сознание. Ничем не выказала она даже самого обыкновенного волнения.

– Да, сэр! – спокойно сказала она ему, – если вы Ричард Дерк, так что же из этого? Ваше присутствие не имеет никакого отношения ко мне и не дает вам никакого права задерживать меня. Я желаю быть одна – и прошу вас оставить меня.

Холодный тон поразил его. Он надеялся, что она, обескураженная его внезапным появлением и тем, что он увидел ее в таком костюме, испугается и смутится. Досада и неудовольствие, слышавшиеся в тоне ее голоса, заставили его опустить руки и отступить в сторону.

– Простите, мисс Армстронг, если я побеспокоил вас, – сказал он. – Уверяю вас, что это произошло совершенно случайно. Я слышал, что вы покидаете нас… что вы уезжаете завтра утром… я шел к вам, чтобы проститься. Жаль очень, если случайный мой приход сюда и встреча с вами могут показаться преднамеренными. Еще более сожалею я, если присутствие мое помешало вашим планам… быть может, свиданию. Вы ждали кого-нибудь, не правда ли?

Возмущенная таким вопросом, девушка с минуту молчала, а затем сказала:

– Если бы даже и так, сэр, то кто вам дал право задавать мне подобные вопросы? Я сказала вам, что желаю быть одна.

– О, если вы этого желаете, я должен повиноваться и избавить вас от своего неприятного, по-видимому, присутствия. Я говорил уже вам, что шел к дому вашего отца, чтобы проститься с вашей семьей. Вы, следовательно, не сейчас идете домой… Быть может, у вас есть какое-нибудь поручение, я могу передать его, если желаете.

В словах этих звучала несомненная ирония, но Елена не обратила на это никакого внимания. Она думала о том, что могло задержать Чарльза Кленси и достойна ли оправдания причина этой задержки. Она все еще надеялась, что он придет, и несколько раз украдкой всматривалась в лес.

– Кстати об ошибке вашей, мисс Армстронг, – сказал Дерк, заметивший эти взгляды. – Мне кажется, вы приняли меня за какого-то Чарльза. Я никого не знаю в этой местности, кто бы носил имя Чарльза, кроме… кроме Чарльза Кленси. Если вы ждали здесь именно его, то я могу избавить вас от необходимости ждать его дольше… Он наверное не придет.

– Почему вы это думаете, мистер Дерк? Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что это мне известно, – отвечал он небрежно.

– Каким образом?

– Я встретил Чарльза Кленси сегодня утром, и он сказал, что собирается уезжать, да он и собрался уже, когда мы встретились. Какое-то любовное дело, как мне кажется… Маленькая интрижка с красивой креолкой, которая живет где-то по ту сторону Натчеза. Он показал мне мимоходом вашу фотографию, которую вы послали ему. У него была и фотография креолки. Вы удивительно похожи. Мы чуть не поссорились с ним из-за этого. Он утверждал, что она красивее вас. Я не согласился с ним и готов спорить с ним снова, если он и дальше будет утверждать, что не вы самая красивая женщина в штате Миссисипи.

Сердце девушки готово было разорваться на части. Она отдала всю свою душу Кленси… написала ему об этом, призналась ему, а он так насмеялся, так надругался над нею! Променять ее, дочь гордого плантатора, на какую-то креолку. «О, Боже!» – воскликнула она, но не с мольбой к Всевышнему, а с гневом и негодованием.

Дерк подумал, что настала самая благоприятная минута, и бросился перед ней на колени.

– Елена Армстронг! – воскликнул он. – Как можете вы любить человека, который смеется над вами? Тогда как я… я люблю вас страстно… до безумия… больше своей жизни. Теперь еще не поздно изменить ваше решение… Никакой перемены не будет… Вы не уедете в Техас. Дом вашего отца по-прежнему будет принадлежать вам и ему. Скажите, что вы согласны быть моей женой, и все будет по-старому.

Она терпеливо до конца выслушала его монолог. Кажущаяся искренность его поразила ее, хотя она не могла понять почему, да, собственно говоря, и не думала об этом… Нерешительность ее была просто машинальная и длилась она всего только минуту, а затем в душе ее снова зашевелились муки ревности… Слова Дика Дерка не были для нее бальзамом, они, напротив, еще сильнее увеличили ее горе. Она ответила ему тем же словом, повторив его трижды, и затем, не удостоив его даже взглядом, она плотнее завернулась в плащ и быстро удалилась.

Униженный, пришибленный, погруженный в отчаяние, он не посмел следовать за ней и остался у подножия магнолии, в дупле которой звучало на все лады последнее ее слово: «никогда… никогда… никогда!»

VII

Синий Билль входил в негритянский квартал осторожно, крадучись и то и дело оглядываясь назад. Собаку он нес по-прежнему под мышкой, из боязни, чтобы она раньше времени не выдала кому-нибудь его прихода. Ему повезло, он никого не встретил, благополучно пробрался в свой дом, где находилась его жена Феба и несколько полуголых негритят, которые наперебой спешили взобраться к нему на колени, когда он уселся на свое место. Такое быстрое и неожиданное его возвращение домой с пустой охотничьей сумкой и собакой под мышкой поразило Фебу.

– Что с тобой, Билли? Что так скоро домой? Ни опоссума, ничего. И собаку на руках принес… Час тому только назад вышел из дому и пришел с пустыми руками. Скажи, что с тобой случилось?

– Ах, Феба! Что ж, что скоро пришел… Странная ты! Светло, думаешь, ночью!.. Сразу так тебе и набрел на опоссума.

– Слушай, Билли! – сказала ему черная супруга, кладя руку на плечо и пристально глядя ему в лицо. – Не дело ты говоришь и неправду сказал мне.

Синий Билль чувствовал себя, как преступник, под пристальным взглядом Фебы, но тем не менее продолжал молчать.

– У тебя есть тайна. Билль! – продолжала его лучшая половина. – Тайна, да! По глазам твоим вижу… Ты никогда так не смотрел, ты сам не свой. Такой ты был, когда обманывал меня… когда ухаживал за смуглой Бетой.

– Ах, что ты говоришь, Феба! Никакой тут нет смуглой Беты… Ей-Богу, никакой.

– А кто тебе говорит, что есть? Нет, Билли, я знаю, что все прошло теперь… Я сказала только, что ты был такой, когда Бета водила тебя за нос. Я сказала, что ты сам не свой… Что-то с тобой случилось; скажи лучше всю правду.

В продолжение всего этого монолога Феба не спускала пристального взгляда с лица своего супруга. Но Синий Билль, как истый африканец, был непроницаем, подобно сфинксу, и стойко выдерживал инквизиторский взгляд своей жены. Только после ужина, когда он вполне насытился, смягчилось его сердце, а с вместе тем развязался и язык, и он, укладываясь спать, рассказал все, что с ним случилось, а затем вынул из кармана письмо и передал ей на рассмотрение.

Когда-то Феба, в дни молодости, была горничной у белой госпожи, которая жила в Старой Виргинии. Затем ее продали на Запад, и она попала к Эфраиму Дерку, который низвел ее до степени обыкновенной дворовой невольницы. Первый владелец выучил ее читать, и в памяти ее до сих пор еще настолько сохранились следы этого обучения, что она могла разобрать переданное ей письмо. Взяв конверт, она прежде всего заинтересовалась вложенной туда фотографией, несколько минут внимательно рассматривала ее и, наконец, сказала:

– Ах, какая красивая молодая леди!

– Ты правду говоришь, Феба! И красивая, и добрая такая. Мне так жаль, что она покидает это место. Много черных пожалеет об отъезде своей дорогой, молодой леди… А масса-то Чарли Кленси! Да что я! И забыл совсем, что теперь его ничто не обеспокоит… Умер, пожалуй! Тогда леди пожалеет его… все глаза выплачет о нем.

– А ты разве думаешь, что между ними было что-нибудь?

– Думаешь! Я сам видел, Феба! Видел, как они гуляли в лесу, когда я бывал там на охоте. Много раз видел. Молодые белые леди не встречаются так зря с джентльменами, если не любят друг друга… К тому же Джулия сказала это Джупу, а Джуп выдал этот секрет мне. Это тянется давно, еще до того, что масса Чарли уезжал в Техас. А большой полковник Армстронг ничего не знает об этом. Святые мои! Узнай он только, он убил бы Чарли Кленси… Да вот бедняга умер поди и без того. А что, если нет? Ну, Феба, прочти письмо и скажи, что леди пишет… если только это она писала. Может, что-нибудь и узнаем об этом.

Феба вынула письмо из конверта и мало-помалу, хотя и с трудом, из-за отсутствия долголетней практики, прочитала его от начала и до конца. Оба сидели какое-то время молча, размышляя о том, что они узнали. Первым заговорил Билль.

– Я и раньше знал многое из того, что здесь написано, но есть и новое; все равно, старое или новое, но мы ни слова не должны говорить о том, что молодая леди написала. Слышишь, Феба, ни одного слова! Надо спрятать письмо, и никто не должен знать, что оно у нас. И никто не должен знать, что негр нашел его. Если это узнают, нечего говорить, что будет со мной. Синий Билль отведает бича… или еще чего получше. Дай слово, Феба, что ты никому ни слова… Штука тут опасная, серьезная.

И оба, прежде чем заснуть, дали слово друг другу, что будут немы, как рыбы.

Всю ночь провела Елена без сна. Враждебные, неприязненные чувства к Чарльзу Кленси не давали ей спать. И еще одна женщина не спала на расстоянии какой-нибудь мили от нее; но чувства ее были не враждебны, а полны сердечной тревоги. Это была мать Кленси, которая, как уже было сказано, недавно только овдовела и до сих пор еще носила траур.

Ее покойный муж, происходивший из хорошей ирландской семьи, покинул Ирландию и поселился в Нашвиле, крупнейшем городе штата Теннесси, где селились в то время многие ирландские семьи. Здесь он женился. Сама она – уроженка города Теннесси из семьи колонистов, живших раньше в Старой Каролине. В Америке, как и везде, ирландцы редко богатеют, а тем более ирландские джентльмены. Нажив себе состояние, они дают полный простор своему гостеприимству, которое доходит до расточительности, приводящей в конце концов к полному разорению. Таков был и капитан Джек Кленси, который промотал как свое собственное состояние, так и состояние, полученное им за женой. Результатом этого явилось переселение на Миссисипи, где жизнь была несравненно дешевле, и он надеялся удержать остатки своего имущества. Но надежды его не оправдались, и он решил переехать в Северо-Восточный Техас, куда и отправил сына для наведения первоначальных справок. Сын привез домой благоприятные вести, но не застал уже отца в живых.

Потеря мужа едва не свела в могилу бедную женщину и совершенно расстроила ее здоровье; можно было с достоверностью сказать, что второй утраты она не в силах будет перенести. Вечером рокового дня она сидела у себя в комнате, освещенной тусклым светом единственной свечи; тяжелые предчувствия мучили ее, и она то и дело прислушивалась, не раздадутся ли шаги ее сына. Отправляясь на охоту, он и раньше задерживался, но она, зная страстную любовь его к охоте, всегда прощала ему. На этот раз, однако, он запоздал дольше обычного. Уже наступила ночь, когда олени отправляются на ночлег, а с факелами он никогда не охотился. Одно только могло задержать его… Она давно уже заметила задумчивый его вид, прислушивалась не раз к вздохам, исходившим как бы из глубины самого сердца. Слухи, ходившие кругом и переданные ей, быть может, служанкой, дали ей возможность узнать, кто приобрел любовь ее сына. Мистрис Кленси нисколько не была огорчена этим; лучшей невестки, чем Елена Армстронг, она не знала во всем округе, причем не красота и не социальное положение играли в ее глазах главную роль, а благородный характер девушки, о котором она так много слышала. Вспоминая свою молодость и свидания украдкой с отцом своего сына, она не могла быть в претензии на последнего, если только это было причиной его продолжительного отсутствия.

Когда же часы пробили полночь, а его все еще не было, ею начала овладевать серьезная тревога. Молодая девушка не могла и не посмела бы отлучиться в такой поздний час. Не могло этого быть и потому, что Армстронги, как известно всему соседству, должны были уезжать рано утром. Обитатели плантации давно уже удалились на покой, и причиной отсутствия ее сына не могло быть свидание. Что-нибудь другое должно было задержать его. Что же? Время от времени она вскакивала с места, выходила за дверь, долго всматривалась в дорогу, шедшую мимо ворот коттеджа, и прислушивалась, не раздается ли шум шагов. С вечера было совсем темно, теперь же луна сияла в полном блеске, но, несмотря на это, на дороге никого и ничего не было видно.

Час ночи, а тишина все та же. Сердце матери сжалось, и она с большой тревогой стала ходить и прислушиваться к малейшему звуку, доносившемуся к ней из лесу.

Два часа! А сына все еще нет!

– Где мой Чарльз? Что могло задержать его?

Почти те же слова, которые произносила Елена Армстронг несколько часов тому назад, но только в другом месте… слова, вызванные разными чувствами, но одинаково чистыми и беззаветными. Возлюбленная считала себя осмеянной, забытой; мать мучилась предчувствием, что у нее нет больше сына.

Прошел еще час, и вот почти перед самым рассветом мистрис Кленси увидела вбежавшую через ворота собаку с обрывком веревки на шее и узнала в ней любимую охотничью собаку сына. Появление собаки, обрызганной грязью и запачканной кровью, открыло ей ужасную истину. Усталая от бессонной ночи, измученная ожиданием, она не в силах была выдержать этого рокового удара. Как подкошенная, свалилась она на землю, где ее увидела единственная оставшаяся еще у нее невольница, которая подняла ее и отнесла в дом.

Последний взгляд на любимые места.

В то время как служанка хлопотала около своей госпожи, все еще не приходившей в сознание, с дороги донесся стук колес проезжавшего мимо тяжелого воза и крики погонщиков.

Запряженная четырьмя сильными мулами фура была нагружена всевозможной домашней утварью. Рядом с ней шел кучер-негр, а за ним еще несколько темнокожих слуг.

Едва этот поезд скрылся из виду, как на дороге показался другой экипаж – на этот раз более легкая повозка, запряженная парой кентуккских лошадей. Кожаный верх повозки был откинут, и всех сидящих было ясно видно. На козлах сидел черный кучер, и рядом с ним девушка-мулатка. Это была Джулия.

На заднем сидении мы узнали бы еще одно знакомое лицо. Только выражение его грустное и расстроенное. Так же печальны были лица двух остальных пассажиров – полковника и другой его дочери.

Они ехали по дороге в Натчез, откуда намеревались направиться в Техас, а в фуре, проехавшей перед ними, они увозили все, что неумолимый кредитор дозволил им взять из дорогого для них дома.

Полковник сидел грустный, низко опустив голову. В первый раз в жизни он чувствовал себя глубоко униженным, и это чувство заставило его выехать так рано: он старался избегнуть встречи со знакомыми лицами, боялся видеть их огорченными. К тому же еще одно обстоятельство вынуждало спешить: пароход отходил из Натчеза на заре и необходимо было поспеть в город к этому времени.

Старшая дочь плантатора грустила не меньше его, имея на то свою причину.

Всю ночь Елена не сомкнула глаз ни на минуту и теперь лицо ее было мертвенно-бледным, под лихорадочно блестящими глазами лежали темные круги. Она не обращала внимания ни на что встречавшееся по дороге и едва отвечала на замечания сестры, с которыми та время от времени обращалась к ней, очевидно, желая развлечь ее. Но и у самой Джесси, всегда веселой, было тяжело на душе: ей не хотелось расставаться с домом, где она выросла, и страшно было заглянуть в будущее, где, вместо роскоши и довольства, их, вероятно, ожидают многие лишения, как и предупреждал ее отец.

Елена вовсе не думала о перемене жизни, она не боялась бедности и примирилась бы со всеми лишениями, лишь бы Чарльз оставался верен ей! Но он изменил, и теперь ничто уже не интересовало ее. Она чувствовала, что не может ни забыть его, ни простить, и горе с новой силой охватило ее, когда повозка поравнялась с фермой Кленси. Елена думала: «Вот здесь спит тот, кто на всю жизнь сделал меня несчастной. Неужели он может спать?»

Чувство ее было так сильно, что, несмотря на все старания, она не могла скрыть его, и счастье, что отец, поглощенный собственным горем, не обратил внимания на дочь. Сестра же заметила ее волнение и угадала причину, но не сказала ничего, зная, что есть минуты, когда выражение участия даже самого близкого человека бывает неуместным.

Джесси была рада, когда дом и ферма Кленси скрылись из виду.

Если бы Елена могла проникнуть через стены этого белого домика и увидела лежавшую в постели, по-видимому, мертвую или умирающую женщину, и рядом другую постель, нетронутую, если бы кто-нибудь мог сказать девушке, что тот, кто привык спать в этой постели, теперь лежал в холодном болоте, под темным сводом кипарисов. Удар был бы не менее силен, но она перенесла бы его легче, в сердце не осталось бы той горечи, которая наполняла его теперь.

Но Елена не знала ничего из случившегося – ни кровавой драмы, разыгравшейся на опушке леса, ни грустной сцены на ферме. Знай она все это, она тоже плакала бы, как теперь, прощаясь взором с жилищем своего милого, но плакала бы от горя, а не от досады.

VIII

Десять часов утра. Вокруг коттеджа вдовы Кленси собралась целая толпа народа. Все это были ближайшие соседи ее; что касается тех, которые жили на значительном расстоянии, то они понемногу съезжались со всех сторон. Через каждые несколько минут появляется два-три всадника, за плечами у них карабины, рога с порохом и патронташи. Так же вооружена и пешая толпа у коттеджа. Причина такого вооружения понятна всем. Несколько часов тому назад мать дала знать по всем плантациям, что сын ее пропал из дому и, судя по некоторым обстоятельствам, с ним случилось, вероятно, какое-нибудь несчастье.

Жители юго-западных штатов считали своим долгом не оставаться безучастными зрителями в подобных случаях, и, как самые богатые, так и самые бедные, спешили принять участие в поиске и наказании виновных, если таковые были. Вот почему соседи мистрис Кленси, ближние и дальние, званые и незваные, собрались теперь у ее коттеджа. Между ними находились также Эфраим Дерк и его сын Ричард.

Мать Кленси передала подробности предыдущей ночи, о собаке, которая вернулась домой мокрая и раненая, и в доказательство своих слов показала ее всем. Вид собаки с простреленной кожей на затылке и одновременное с этим исчезновение ее хозяина увеличили подозрение в том, что с ним случилось что-то. Но что? И почему собака ранена? Никто, само собою разумеется, не мог ответить на эти вопросы. Странным показалось, кроме того, что собака вернулась в такой поздний час. Кленси вышел из дому днем и не мог уйти так далеко, чтобы собаке его пришлось бежать всю ночь. Не мог ли он сам подстрелить ее? Ответ был отрицательный; опытные охотники, находившиеся среди толпы, осмотрели рану собаки и, не колеблясь, заявили, что стреляли из «двуствольного ружья, а не из карабина». Всем было известно между тем, что Чарльз никогда и никакого оружия, кроме карабина, не носил с собой, а, следовательно, не он ранил собаку. После короткого совещания решено было идти на поиски пропавшего. В присутствии матери никто не говорил о поисках «мертвого тела», хотя все были уверены, что ничего кроме этого не найдут. Но мать это предчувствовала, и когда охотники, отправляясь на поиски, успокаивали ее, говоря, что все кончится хорошо, сердце подсказывало ей, что она никогда больше не увидит сына.

Выйдя из дому, всадники разделились на две группы и двинулись в разные стороны. С одной из них, численностью побольше, отправилась собака Кленси; ее взял с собой старый охотник Вудлей, надеясь, что она поможет отыскать следы своего хозяина. Собака не подвела: не успели они въехать в лес, как она бросилась вперед и так быстро, что им чуть ли не галопом пришлось догонять ее. Так она пробежала по лесу расстояние мили в две и, наконец, громко залаяв, остановилась у окраины болота. Охотники спешились, чтобы осмотреть это место, в надежде найти там тело Чарльза Кленси, но они не нашли его ни мертвого, ни живого, а только кучу тилландсии, которая, по-видимому, была недавно еще сорвана с деревьев и затем почему-то разбросана в разные стороны. Осмотрев внимательно почву, они увидели на ней сгустки крови, темной, почти черной. Из-под кучи тилландсии выглядывал ствол ружья, которое оказалось карабином, признанным многими за карабин Кленси. Рядом с ружьем лежала шляпа, а под ними кровь… Кто-то был здесь, очевидно, ранен… быть может, убит… А где же Чарльз Кленси? Ружье и шляпа его, а следовательно, и кровь. «Где же его тело?» – спрашивали друг друга с недоумением охотники. Среди них находился один только человек, который мог бы все объяснить им… и человек этот был Ричард Дерк.

Не странно ли, что он находился среди охотников и даже ревностнее других принимал участие в поисках? Дело в том, что он позабыл о собаке, не подумал о том, что инстинкт животного может скоро привести их к тому месту, где он нанес смертельный выстрел Кленси. Когда все собрались вокруг этого места, он хотел уйти, но остался, из боязни навлечь на себя подозрение своим уходом. «Чего мне бояться? – думал он. – Ну, они найдут мертвое тело… Кленси… с простреленной грудью. Разве могут они сказать, кто нанес выстрел? Свидетелей, кроме деревьев, никаких, а эта глупая собака… Нет, не глупая… стоит и все воет. Так что ж?» Умей она говорить, тогда ему было бы чего бояться. Успокоив себя до некоторой степени, он подошел к месту, которое недавно обагрил кровью… дрожащий, бледный… И не удивительно! Он должен был увидеть лицо человека, которого убил…

Но что это? Убитого тут не было! Только ружье, шляпа и несколько капель крови! Должен ли был радоваться Дерк? Судя по его виду, нет! Перед этим он только слегка вздрагивал и был немного бледен, теперь же губы его побелели, глаза ввалились, зубы стучали, и он трясся всем телом, как бы от приступа лихорадки. К счастью для него, он стоял среди кипарисов, закрытый тенью. Но если это могло ускользнуть от взора всех присутствующих, зато не ускользнуло от чутья находившейся здесь собаки Кленси. Не успела она заметить его, как с громким, пронзительным криком набросилась на него и, не успей вовремя удержать ее Вудлей, она вцепилась бы в горло Ричарда Дерка.

Охотники были поражены, и взоры их с недоумением обратились на Ричарда Дерка. Им показалась странной такая реакция собаки! Стоило только на минутку отпустить ее, как она снова бросилась на Дерка. Он чувствовал, что все смотрят на него с недоумением, но никто не видит ни его побелевших губ, ни того состояния, в котором он пребывал; все же три человека, стоявшие подле него, не могли не слышать, как стучали его зубы. Для ужаса, овладевшего им, было три причины: исчезновение тела, суеверие и, наконец, эта собака. На него вновь бросилась собака. Ричард понял, что должен так или иначе объяснить ее поведение, и поэтому с принужденным смехом и напускной небрежностью сказал:

– Не в первый раз нападает на меня собака Кленси! Она никак не может мне простить, что я как-то раз наказал ее за то, что она приставала к одной из наших собак. Я давно убил бы эту дрянь, да только щадил из уважения к ее хозяину.

Объяснение это выглядело правдоподобно, и ничего невероятного не было, а между тем оно удовлетворило далеко не всех охотников. Не желая, однако, терять времени, они решили продолжать начатые поиски. Один взял шляпу, другой ружье, и затем все разбрелись в разные стороны. Долго бродили они по лесу, тщательно исследуя почву, собираясь вокруг кипарисов и присматриваясь к их тенистой листве. Целую милю, почти четвертую часть леса осмотрели они, не забыв также и болота, где было столько удобных мест для сокрытия следов преступления. Все поиски их были напрасны, ни мертвого, ни живого они не нашли… Никаких следов пропавшего человека… Ничего, кроме шляпы и ружья. Разочарованные, уставшие, голодные, они снова вернулись к роковому месту, где после небольшого совещания решили оставить дело до завтра и разойтись по домам.

IX

Однако не все участвовавшие в поисках ушли, на месте осталось двое. За несколько минут до того, как все удалились, они незаметно отошли в сторону, уведя туда и своих лошадей. Старший из них, Вудлей, кроме лошади, увел с собой и собаку Кленси. Младший, Хейвуд, такой же охотник, как и он, следовал за ним.

Отойдя на довольно значительное расстояние, Вудлей остановился на несколько минут. Тишина, воцарившаяся в лесу, подтверждала, что они остались одни. Привязав лошадей к деревьям, а собаку к стремени одной из них, охотники вернулись к тому месту, где были найдены шляпа и ружье. Не доходя до него двадцати шагов, Вудлей остановился подле одного из кипарисов и указал своему товарищу на круглое отверстие в коре со слегка выдающимися краями. Отверстие это было сделано, по-видимому, недавно; мало того – оно было окрашено в красный цвет. По мнению охотника, прошло двадцать четыре часа с тех пор, как было сделано это отверстие.

– Что ты думаешь об этом, Нед? – спросил Вудлей.

Хейвуд, молчаливый по природе, не отвечал и только смотрел на указанное ему отверстие.

– Свинцовая пилюля попала туда, – продолжал его товарищ. – Судя по величине и форме отверстия, она, вероятно, из большого ружья. А судя по красным пятнам на краях, пилюля эта была запачкана кровью.

– Да, походит на кровь.

– Это кровь… самая настоящая… Кровь Чарльза Кленси. Пуля, что там в середине, прошла сначала через его тело. Ею-то он и был убит и, по-видимому, она неглубоко врезалась в дерево, хотя оно мягко.

Вынув нож, старый охотник попробовал исследовать отверстие.

– Так и есть! Не глубже дюйма… я нащупываю ее.

– А что, если ее вырезать, Сим?

– Это я и хочу сделать, но только аккуратно… Надо вырезать осторожно кору вокруг нее.

И он воткнул нож в дерево и сделал надрез вокруг отверстия с пулей, а затем, стараясь не трогать окровавленных следов, вырезал кусок дерева, сходный по своей форме с грушей. Держа ее на ладони руки, он сказал:

– Нет, в этом куске дерева находится пуля, которая никогда не бывала в карабине… В ней металлу весом с добрую унцию… Только в двустволке и может быть такая штука.