Еще и другая мысль утвердила ее в этом решении. Она была твердо уверена в чувстве Генри и в том, что всегда сможет его вернуть. Возможно, что генерал Гардинг раскается и уничтожит завещание, продиктованное в минуту гнева и досады. Миссис Мейноринг знала генерала, как человека, который никогда не изменяет того, что сделал. Но Бэла думала по-другому. Она смотрела на будущее сквозь призму надежды, освещенную любовью.

В таком тревожном настроении духа находилась мисс Мейноринг, когда грум доложил о приезде Генри Гардинга и ввел его в салон. Возможно, что при виде красивого элегантного молодого человека ее решение снова поколебалось. Но это продолжалось только один момент, мысль о лишении наследства вернула ей силы.

Она не ошиблась насчет причины посещения Генри. Во время последнего свидания они обменялись таким обещанием, которое не могло оставить никакого сомнения.

С откровенностью искренности, присущей его характеру и не допускающей задней мысли в других, Генри просил Бэлу сделаться его женой.

Последовавший ответ поразил его в самое сердце. Это не был категорический отказ, но молодая девушка подчиняла свое согласие решению матери.

Генри не мог этого понять. Эта величественная и в его глазах всемогущая красота вдруг должна была подчинить свое счастье желанию капризной и эгоистической матери? Удар был неожиданным и тем более тяжелым, что предвещал несогласие миссис Мейноринг.

Не в характере Генри было оставаться в неизвестности. Он тотчас же попросил разрешения поговорить со вдовой.

Через несколько минут миссис Мейноринг заняла на софе место дочери, которая предпочла не присутствовать при этом разговоре.

По ледяному приему и натянутому обращению вдовы Генри понял, что все надежды его рушились, опасения его немедленно подтвердились.

Миссис Мейноринг заявила, во-первых, что она очень польщена оказанной ей честью, но тотчас же прибавила, что материальное положение ее и ее дочери делают этот брак невозможным. Мистер Гардинг сам знает, что покойный муж ее оставил их почти без всяких средств, а так как сам молодой человек тоже находится в подобном же положении, то их союз при таких условиях был бы не только неблагоразумным, но недостойным безумием. Благодаря материнской любви, а также понятной материнской слабости, Бэла не привыкла к бедности. Может ли она быть женой человека, который должен бороться за свое существование? Она без содрогания не может подумать о такой судьбе для своего дорогого детища. Мистер Гардинг еще молод и целый мир перед ним, но он тоже не приучен к труду, привыкнуть к которому ему будет чрезвычайно трудно. Вот по этим-то причинам миссис Мейноринг считает себя вправе отклонить его предложение.

Генри молча слушал эту длинную речь, но выражение удивления все больше и больше выяснялось на его лице.

– Я не понимаю, миссис Мейноринг, вы не хотите же сказать…

– Что сказать, мистер Гардинг?

– Что я не в состоянии прилично обеспечить мою… вашу дочь. О какой борьбе вы говорите? Я не занимаюсь никаким трудом, это правда, но мне кажется, я в нем и не нуждаюсь. Состояние моего отца гарантирует меня от этого в настоящем и в будущем. Наследников только двое: я и мой брат.

– Вы так думаете, мистер Гардинг? – отвечала вдова тем же холодным и неприятным тоном. – Я жалею, что должна вас разочаровать. Состояние вашего отца не будет разделено поровну между вами, самое большее, что вам достанется, тысяча фунтов стерлингов. Что можно предпринять с такой ничтожной суммой?

Генри Гардинг уже не слышал последнего вопроса. Он понял, что ему больше нечего делать в салоне миссис Мейноринг и, схватив свою шляпу и палку, быстро простился со вдовой.

Он и не подумал прощаться с Бэлой; отныне между ним и ей образовалась непроходимая пропасть.

В то время, как отвергнутый жених удалялся от коттеджа, где обитала она, та, на которую он смотрел недавно, как на властительницу его судьбы, черные тучи собирались на небе, как бы отражая мрачные мысли, роившиеся в его голове.

Это было первое серьезное горе, которое он испытал в жизни. Горе, так сказать, материальное и нравственное. После слов миссис Мейноринг он узнал, что он одновременно лишился любви и состояния. Но что ему было до потери богатства! Мысль, что слова любви, нежные взгляды, робкие пожатия руки, – все это было ложно, может быть, рассчитано, – вот что разбивало сердце благородного молодого человека.

Подыскать извинение поведению Бэлы? Он попытался. Но причины отказа были слишком очевидны, слишком ясны условия, при которых была бы принята его любовь, и которые привели к тому, что сначала ему была подана надежда. Сколько коварства и кокетства! Генри поклялся заставить замолчать свое сердце. Жизненная борьба начиналась; Генри был молод, борьба грозила быть тяжелой, но его характер позволял надеяться, что он выйдет из нее победителем. Женщина, которую он поставил на пьедестал, как образец невинности и чистоты, оказалась корыстолюбивой эгоисткой, более достойной презрения, чем любви. Ему надо только помнить об этом, и чувство его к ней рассеется само собой. Решив это, Генри вспомнил об отце. Против него он испытывал глухой гнев. Очевидно, угроза лишения наследства приведена была в исполнение сегодня утром. Подробности, данные миссис Мейноринг по этому поводу, не оставляли в нем никакого сомнения. Откуда и как она добыла эти сведения, его не интересовало. Он знал, что она достаточно ловка, чтобы войти в соглашение с нотариусом, у которого генерал должен был составить свое завещание. Его мысли снова вернулись к завещателю, лишившему его одним ударом любви и состояния.

Безумец! В своей нравственной агонии он не подумал ни одной минуты, как дружески отнесся к нему отец, стараясь избавить его от испытаний более тяжелых, чем лишение его наследства. Его презрение к недостойной кокетке не было еще настолько сильно, чтобы дать возможность благоразумно взглянуть на вещи.

Угроза отца была условная. Стоило Генри только раскаяться, и он снова попал бы в милость и добился бы без всякой просьбы с его стороны изменения завещания. Его неповиновение заслуживало наказания, но наказание это было совместимо с той снисходительностью, с какой к нему всегда относился отец.

Так рассуждал бы всякий обыкновенный человек. Нигель Гардинг поступил бы так же и поспешил бы вымолить себе прощение.

Генри думал иначе. Глубоко уязвленный в своей гордости и в своей привязанности, он убедил себя, что дом его отца не для него.

С энергией отчаяния он уцепился за это героическое решение. Дойдя уже до ворот парка, он вдруг повернул назад и направился большими шагами к соседней станции железной дороги.

Час спустя он был уже в Лондоне, твердо решив не возвращаться в графство Букингем.

Глава ХII. ДОБРОВОЛЬНОЕ ИЗГНАНИЕ

Вечером того же дня в столовой генерала Гардинга по обыкновению был накрыт стол на четыре прибора. Одно из мест за столом оставалось незанятым.

– Где же Генри? – спросил генерал, развертывая салфетку.

Нигель промолчал. Тетка, старая дева, недовольная поведением своего племянника, нисколько не тревожилась его исчезновением. Камердинер не знал. Нигель же отлично видел, когда брат отправился к коттеджу Мейноринг. На прямой вопрос генерала, где Генри, он с искривленным лицом дрожащим голосом рассказал об этом.

– Вероятно, его оставили обедать, – прибавил он, – миссис Мейноринг так любезна с ним.

– Ну, это скоро прекратится, – возразил генерал с улыбкой, просиявшей на минуту на его опечаленном лице.

Нигель пристально взглянул на отца, но не осмелился спросить объяснения. По-видимому, он испытал какое-то внутреннее облегчение. Сумрачное лицо его прояснилось.

Обед уже подходил к концу, когда вошел камердинер с письмом, принесенным служителем маленькой гостиницы, находящейся недалеко от замка.

При первом взгляде, брошенном на конверт, генерал узнал почерк своего сына Генри.

Старик вскрыл письмо. По мере чтения лицо его все более и более омрачалось.

«Отец,

я не прибавляю «дорогой», это было бы лицемерием с моей стороны, – когда вы получите это письмо, я уже буду на пути в Лондон, оттуда пойду туда, куда повлечет меня судьба, ибо не хочу возвращаться под тот кров, который не могу считать своим. Я перенес бы, не жалуясь, лишение наследства, может быть, я заслужил его, но последствия, которые оно повлекло за собой, слишком ужасны, чтобы я мог относиться к нему без раздражения. Но зло уже сделано и говорить об этом больше нечего. Цель моего письма следующая. По смыслу вашего завещания, мне достается тысяча фунтов стерлингов. Не можете ли вы выдать мне их немедленно? Тысяча фунтов после вашей смерти – которая, надеюсь, еще долго заставит себя ждать, – слишком маленькая сумма, чтобы на ней можно было основывать какие-нибудь надежды на будущее. В настоящий момент эти деньги могут мне понадобиться, так как я решил покинуть родину и искать счастья под более милосердными небесами. Если я найду в Лондоне у вашего поверенного чек в тысячу фунтов на мое имя, это будет хорошо, если же нет, ваш отказ помешает мне уехать, но обращаться к вам еще раз с подобной просьбой я, конечно, не стану. Поступайте как вам угодно, отец. Может быть, мой милый брат, советов которого вы так охотно слушаетесь, поможет вам и на этот раз.

Генри Гардинг.»

Можно представить себе волнение генерала при чтении этого сухого и холодного письма. При первых словах он вскочил и стал читать на ходу, а когда кончил, он топнул с такой силой по паркету, что задребезжал хрусталь и фарфор на столе.

– Милосердный Боже, что это значит! – вскричал он.

– Что, дорогой отец? – спросил медовым голосом Нигель. – Вы получили дурные известия?

– Известия! Известия! Это гораздо хуже!

– Можно спросить, от кого?

– От Генри!.. Негодяй, неблагодарный! На, читай!

Нигель повиновался.

– Действительно, очень неприятное послание – просто наглое, но что это значит? Я не могу понять.

– Не все ли равно! Достаточно того, что он уехал. Я его знаю! Он сдержит свое обещание, он весь в меня. Уехал! Великий Боже, уехал!

Несмотря на всю сдержанность, у генерала вырвалось рыдание.

– Но, – заметил Нигель, – определенного он ничего не говорит. Это безумец!

– Ничего не говорит! – простонал генерал. – Да уж одно то, что он мог написать подобное письмо, в котором каждое слово есть посягательство на мой авторитет и вызов!..

– Это правда, и я не понимаю, как он мог осмелиться написать вам это. Очевидно, он страшно раздражен чем-то. Но его гнев так же скоро утихнет, как и ваше справедливое негодование, дорогой отец мой.

– Никогда! Я никогда ему не прощу! Он слишком много злоупотреблял моей снисходительностью! Но больше этого не будет! Я не желаю больше переносить подобного неповиновения, не говоря уже о том, что у него нет сердца. Клянусь Богом, он будет наказан!

– Вы правы, отец мой, – продолжал старший сын, – и раз он просит вас спросить моего мнения, я вам посоветовал бы предоставить его самому себе – по крайней мере, на некоторое время. Возможно, что, оставшись без вашей великодушной поддержки, он скорее почувствует свою зависимость от вас и раскается. Я думаю, что тысячи фунтов стерлингов, которые он просит у вас, посылать не следует.

– Он не получит ни одного гроша, пока я жив!

– И надеюсь, что вы еще долго проживете, дорогой отец мой.

– Худо это или хорошо, мне все равно. Он не получит ни одного гроша! Пусть умрет с голода или образумится.

– Это лучшее средство заставить его вернуться, – с лицемерным вздохом проговорил Нигель. – И поверьте, что это скоро случится.

Это замечание, казалось, на минуту смягчило гнев неумолимого генерала. Он вновь сел за стол и оставался с глазу на глаз со своей бутылкой портвейна гораздо дольше, чем обыкновенно. Вино, по-видимому, сделало его добрее. Перед тем, как ложиться спать, он, слегка пошатываясь, вернулся в свой кабинет и дрожащей рукой написал своему поверенному, приказывая ему выдать его сыну Генри чек на тысячу фунтов стерлингов.

Затем он позвал выездного лакея и приказал ему немедленно отнести на почту письмо.

Желая сохранить это в тайне от всех, генерал старался проделать это как можно тише.

К несчастью, человек, действующий под влиянием четырех бутылок портвейна, не может судить, насколько он осторожно действовал. Нигель отлично знал, что отец написал письмо, угадал, конечно, его содержание и, незамеченный генералом, присутствовал при его разговоре с лакеем. Он подстерег, когда последний собирался уходить, взял у него письмо и передал другому слуге, который, по его словам, шел гораздо дальше и по дороге мог занести письмо на почту. Но новый посол получил предварительно какие-то особые инструкции, вследствие которых письмо генерала не дошло по своему назначению.

Глава XIII. ЛОНДОНСКИЕ ДУШИТЕЛИ

Не зная Лондона, где он был не больше трех раз, Генри предоставил извозчику свезти его в какой-нибудь отель в западной части города. Из боязни, что слух о его размолвке с отцом и о неудачном сватовстве уже распространился в городе, Генри не посетил ни одного из друзей генерала. Гордость не позволила ему ни ставить себя в смешное положение, ни вызывать сожалений. Он хотел скрыть свое горе от всей вселенной. По этой же самой причине он избегал всеми силами возможных встреч с товарищами по колледжу.

Человек, который снес его письмо к отцу, снабжен был также запиской к лакею, в которой Генри приказывал уложить его вещи, белье и оружие и отправить до востребования на станцию Педдингтон. Эти вещи да сто фунтов, которые случайно находились в его кошельке, когда он покинул родительский дом, составляли все его богатство. Деньги исчезли, конечно, в первые же дни пребывания в Лондоне.

Первый раз в жизни он испытал неприятное чувство очутиться без денег в таком большом городе. Но сначала это ему не казалось страшным; он надеялся, что отец пришлет ему тысячу фунтов стерлингов. На этом основании он отправился через неделю к поверенному генерала и спросил, нет ли письма на его имя от отца.

Ответ был отрицательный.

Через три дня он снова пришел и повторил свой запрос. Ему отвечали, что «Лаусон и сын» (фирма дома) уже давно не получали от генерала Гардинга никаких распоряжений.

– Он ничего не пришлет, – грустно сказал себе Генри, уходя из конторы поверенного. – Он находит, что я еще недостаточно наказан, а мой милый братец подольет масла в огонь. Ну и пусть остается со своими деньгами. Я у него не попрошу больше ничего, хотя бы должен был умереть с голоду!

Во всяком личном самоотречении есть некоторая доля жгучего удовольствия, берущего свое начало скорее в злобе, чем в истинном мужестве и которое пропадает гораздо раньше, чем нравственная боль, его породившая. Молодой человек чувствовал себя страшно оскорбленным своим отцом и любимой женщиной. Он не мог их отделить друг от друга в своих мыслях, и его неприязнь к обоим была так сильна, что могла внушить ему самые крайние решения. Первое было – не возвращаться к поверенному, что он и сделал не без некоторого усилия над собой, так как уже страдал от недостатка денег. Теперь уже было не до расточительности. Он уже переехал в более скромный отель, но как бы дешева комната не была, платить за нее надо было. Положение становилось все затруднительное. Что делать? Поступить на военную службу или в торговый флот? сделаться извозчиком? простым рабочим? Ни одна из этих профессий его не соблазняла. Не лучше ли было эмигрировать? На этом он и остановился.

К счастью, у него оставались еще прекрасные часы и драгоценные вещи. Денег, вырученных от продажи, вполне хватило бы на переезд в Новый Свет. Он хотел как можно дальше уехать от отца и Бэлы Мейноринг. Он направился к докам, чтобы узнать, когда уходит корабль в Америку, но каюта, которую ему предложили на корабле, была хотя недорога, но очень скверная, и он не решился ее взять.

Было уже поздно, когда он сошел с империала конки на Литль-Куин-Стрит, недалеко от своей гостиницы. Он только что сделал несколько шагов, как ему бросилась в глаза лавочка с устрицами. Он был голоден. Он вошел в лавочку и приказал себе открыть дюжину моллюсков.

Перед прилавком стоял молодой человек и с аппетитом глотал поданных устриц. Вид его произвел на Генри странное впечатление. То был высокий, хорошо сложенный, красивый человек, оливковый цвет лица, черные волосы, глаза и горбатый нос которого указывали на иностранное происхождение. Несколько слов, произнесенных на плохом английском языке, ясно показывали, что перед ним был итальянец. Несмотря на бедный костюм, манеры его показывали в нем человека, если и не знатного происхождения, то хорошего общества.

Если бы у Генри спросили причину его внезапной симпатии к этому молодому человеку, он бы очень затруднился ответить. Симпатия эта была возбуждена прежде всего его изящными манерами и главным образом мыслью, что он видел перед собой иностранца, одинокого, вдали от родины – каким он будет скоро сам.

Ему очень хотелось заговорить с незнакомцем, но гордая сдержанность, начертанная на его лице, его плохое знание английского языка, а также страх, что его намерение будет дурно истолковано, удержали Генри от попытки начать с ним беседу.

Незнакомец едва удостоил взглядом молодого англичанина. Аристократические манеры, платье безукоризненного покроя, очевидно, внушили иностранцу мысль, что он видит перед собой одного из светских шалопаев.

Итальянец покончил с устрицами, расплатился и вышел из лавочки.

Генри с сожалением проводил его взглядом. Это было первое симпатичное лицо, встреченное им в Лондоне. Увидит ли он его когда-нибудь еще? Это было бы большим чудом в таком городе, как Лондон. Не должен ли он сам удалиться из этого города? Расплатившись с продавцом, Генри пошел домой.

Ночь была темная, и Генри быстро шел по направлению к Эссекс-Стриту, где находился его отель.

Он уже вошел в крытый и плохо освещенный проход, огибающий Линкольн-сквер, как вдруг в полумраке перед ним вырисовались силуэты трех человек, из которых один был, видимо, страшно пьян и опирался на двух других.

Он бы охотно избежал этой встречи, но ему не хотелось возвращаться обратно, и он продолжал свой путь. Подойдя ближе, он заметил, что пьяница совсем не стоит на ногах и если бы не поддерживающие его товарищи, свалился бы, как мешок, на землю. Люди стояли неподвижно на одном месте.

Генри, не обращая внимания, прошел мимо них. Отвратительная физиономия одного из них, повернувшегося в его сторону, заставила его быть настороже. Пройдя несколько шагов, он невольно повернул голову.

Достойное трио случайно остановилось как раз подле одного из редких фонарей, находившихся в проходе. Слабый свет, падающий на пьяницу, осветил его черты, в которых Генри узнал молодого человека, заинтересовавшего его в устричной лавочке.

Вскрикнув от изумления, Генри бросился к странной группе.

– Что это значит, – спросил он повелительным голосом, – этот человек пьян?

– Пьян, как стелька, – отвечал один из подозрительных субъектов, – целый час мы уже возимся с этой тушей.

– Неужели?

– Правда, сударь. Как видите, он хватил лишнее, он наш приятель, и мы не хотим, чтобы он попал в участок.

– Конечно, вы этого не хотите, – отвечал с иронией молодой человек, понявший причину неподвижности иностранца. – Это очень любезно с вашей стороны, но я тоже его приятель. Я уж позабочусь о бедняге, избавлю вас от этого труда. Поняли?

– Черт возьми, что это значит?

– А вот что! – крикнул Генри, будучи не в силах больше сдерживать свое негодование. Вот! – повторил он, с треском опуская свою тяжелую палку на голову одного из мошенников, – вот! – повторил он еще раз, ударяя другого, и вслед за тем все трое – два негодяя и их жертва, упали на землю.

В этом квартале Лондона полицейские посты очень редки, но по счастливой случайности один полисмен, проходя по Куин-Стрит, услыхал шум и проник в проход в тот момент, когда Генри расправлялся с ворами.

Он помог молодому человеку связать мошенников и свезти их в ближайший участок. Пока душителей сажали под замок, иностранец оправился от своего оцепенения, причиненного хлороформом. Затем Генри отвез незнакомца на его квартиру.

Глава XIV. ВЫБОР КАРЬЕРЫ

Часто самой незначительной случайности достаточно, чтобы совершенно перевернуть нашу жизнь. Наша судьба зависит от случая. Если бы Генри не пошел по темному проходу и не спас незнакомца, по всей вероятности, его жизнь пошла бы по иному пути.

Через несколько дней он уже намеревался отплыть в Вест-Индию, откуда, может быть, никогда бы не вернулся. Между тем как теперь он сидел в мастерской с палитрой в одной руке и кистью в другой, в классической блузе и вышитом берете. Одним словом, он сделался живописцем.

Эта перемена в его судьбе объясняется очень просто. Молодой человек, которого он спас, сделался его учителем. И Генри решился добывать себе хлеб живописью. Генри всегда выказывал способности к рисованию. В нем билась артистическая жилка, которая дает успех.

Луиджи Торреани, молодой художник-итальянец, сам был из начинающих, но шел быстрыми шагами к славе, он мог уже работать не только для куска хлеба – имя его было известно, картины его высоко ценились.

Узнав о проектах молодого англичанина, Луиджи Торреани предложил ему давать уроки живописи. Генри почти ничего не рассказывал о своей предыдущей жизни, да притом итальянец ни о чем и не спрашивал, он был слишком деликатен и слишком признателен, чтобы какие-нибудь подробности прежней жизни Генри могли повлиять на его чувства. Он горячо отговаривал Генри от эмиграции, и тот поддался на его увещания.

Это неожиданное знакомство двух молодых людей почти одного возраста, равных по рождению и привычкам, привело к тому, чего и следовало ожидать. Генри и Луиджи скоро сделались близкими друзьями, разделяя трапезу, жилище и мастерскую.

Такое сожительство продолжалось несколько месяцев, пока Луиджи, восхищенный успехами своего ученика и товарища, не предложил ему поехать на некоторое время в Рим, чтобы усовершенствоваться в своем искусстве, изучая классические образцы, собранные в древней столице. Молодому итальянцу не было необходимости черпать из этого же источника. Итальянец по рождению, он вырос среди чудес искусства. Он приехал в Лондон для того, чтобы иметь возможность больше получать за свои картины. Молодого англичанина привлекала поездка в Рим, как вообще увлекает молодежь мысль посетить Италию. Италия! Италия! Отечество Тассо, Ариосто, Баккачио и… бандитов!

К любопытству, свойственному всем путешественникам, у Генри Гардинга примешивалась еще надежда залечить раны, нанесенные ему отцом и любимой девушкой.

В Англии ему все еще живо напоминало о недавнем крушении всех его надежд. В чужом же краю новая жизнь, новые лица должны были развлечь его и дать забвение.

Глава XV. ПРЕРВАННАЯ РАБОТА

По дороге, ведущей в Вечный город, шел одинокий молодой человек, направляясь к гористой местности, где начинаются отроги Аппенин.

Это не был итальянец. Прекрасное открытое лицо, розовые щеки, обрамленные густыми каштаново-золотистыми вьющимися волосами, геркулесовское сложение, решительные манеры, твердая поступь – все указывало в нем на уроженца севера, англо-саксонца.

По альбому под мышкой, по палитре, надетой на большой палец левой руки, и полудюжине кистей сейчас же можно было узнать художника, занимающегося поисками сюжета.

Ничто ни в его костюме, ни в его багаже не привлекало к себе внимания. Встретить артиста в окрестностях Рима считалось самым заурядным явлением.

Если какой-нибудь прохожий и оглядывал более внимательно молодого человека, то только потому, что он был «Inglese».

Национальность художника ни у кого не вызывала никаких сомнений, тем более у читателя, который, разумеется, узнал в нем нашего героя Генри Гардинга.

Он последовал советам своего друга и решился закончить свое художественное образование под прекрасным небом Италии, среди великолепных развалин города на семи холмах. Средства к жизни он добывал своей кистью. Но, судя по его изношенной одежде и обуви, обстоятельства его были не блестящи.

Куда он шел? Он зашел уже настолько далеко, что потерял из виду Вечный город с его развалинами. Он уже достаточно изучил и зарисовал арки и фрески Капитолия и Колизея. Теперь он шел в горы, чтобы окунуться в чистый источник природы и набросать на полотно деревья, скалы, ручьи, залитые горячим солнцем Италии.

Это была его первая экскурсия за город. Он счел лишним взять с собой гида и ограничивался тем, что спрашивал у прохожих по временам дорогу в Валь д'Орно, маленький городок, спрятанный в горах, неподалеку от неаполитанской границы.

Синдику этого города он нес письмо от сына, иными словами от Луиджи Торреани. Но главной его целью было найти сюжет для картины. Несколько раз уже ему хотелось остановиться и срисовать пейзаж, являвшийся перед его глазами.

Но он думал, что все эти пейзажи расположены слишком близко от Рима, чтобы не быть срисованными уже много раз.

Итак, он продолжал свой путь к лесистым холмам, вырисовывавшимся на горизонте. К вечеру он дошел до них и с трудом взобрался на выступ скалы, откуда открывался восхитительный вид.

Слегка закусив взятой с собой провизией и закурив трубку, Генри решил, несмотря на усталость, набросать на полотно чудный закат солнца. Густые деревья, фантастические скалы, пенящиеся потоки, волшебные переливы тонов представляли богатейший материал для художника.

Но чтобы оживить пейзаж, недоставало нескольких человеческих фигур или животных.

– Ах! – громко вскричал он, – сюда надо было бы нескольких разбойников на первом плане. Вот была бы картина! Вот успех! Я бы дал…

– Сколько? – раздался чей-то голос, выходивший из скал. – Что бы вы дали, г-н художник, чтобы иметь то, о чем вы говорите? Я бы мог вам это доставить.

Человек, произнесший эти слова, вынырнул из чащи кустов, приблизился медленным и размеренным шагом и остановился на маленькой площадке, где артист установил было свой мольберт.

Генри обернулся, пораженный удивлением и восторгом. С точки зрения искусства лучшего нельзя было желать. Передним стоял великолепно сложенный человек в бархатном одеянии, шелковом шарфе вокруг бедер, в шляпе с пером, сдвинутой на бок и коротким карабином на плече. Только широкое саксонское лицо и английский акцент отличали его от героического типа, который мы привыкли видеть на сцене.

– Вы хотите нарисовать бандитов, не правда ли? Так вам везет. Шайка недалеко, я их сейчас позову. Эй, капитан! – вскричал рыцарь большой дороги, на этот раз по-итальянски, – сюда! Это простой мазилка! Он желает написать ваш портрет. Надеюсь, что вы ничего не имеете против?

Прежде чем художник успел произнести слово, площадка наполнилась людьми в таких живописных костюмах, что если бы он их встретил в другой обстановке, он испытал бы величайшее наслаждение перенести их на полотно с мельчайшими подробностями.

Но в настоящий момент всякое артистическое желание вылетело у него из головы. Он находился в руках бандитов. Ускользнуть от них нечего было и думать. Если бы он даже и вздумал бежать, то пуля из карабина немедленно уложила бы его на месте. Ему оставалось только покориться.

Глава XVI. ВЫКУП

Если человек, прервавший работу художника, и не представлял классического типа бандита, то другой отвечал ему как нельзя лучше. Он держался немного впереди своих товарищей. Выражение его лица, манеры, все дышало высокомерием власти. Ошибиться было нельзя, это был начальник шайки.

Его одежда, хотя такого же покроя, как и у прочих, отличалась богатством материала и украшений. Оружие его было усыпано драгоценными камнями, бриллиантовая пряжка придерживала перо на его калабрийской шляпе. Овал лица, нос с горбинкой, выдающийся четырехугольный подбородок указывали на римское происхождение.

Он был бы красив, если бы не выражение почти звериной свирепости, сверкающей в его черных, как уголь, глазах.

Прошло несколько минут молчания. Первый разбойник затерялся в рядах товарищей, неподвижно ожидавших, когда заговорит начальник.

Последний бесцеремонно осматривал молодого художника с ног до головы. Осмотр этот, казалось, его не удовлетворил. Действительно, трудно было ожидать добычи в карманах этого поношенного платья. С самой презрительной гримасой разбойник произнес только одно слово.

– Artista?

– Si, signore, – отвечал непринужденно художник. – К вашим услугам. Желаете портрет?

– Очень мне нужна ваша мазня, г-н художник. Я желал бы лучше, чтобы нам попался какой-нибудь разносчик с толстым кошельком. А на что нам ваша пачкотня? Вы из города? Каким образом мы попали сюда?

– На своих двоих, – неустрашимо ответил молодой англичанин.

– Я и так это вижу по вашим ботинкам. Довольно болтать! Что у вас в кармане? Одна или две лиры? Не так же вы бедны, чтобы не иметь уж и этого. Сколько же, синьор?

– Три лиры.

– Давайте.

– Вот.

Разбойник взял их с такой небрежностью, точно получил их в уплату за услугу.

– Это все? – спросил он, бросая на артиста испытующий взгляд.

– Все, что я взял с собой.

– А в городе?

– Немножко больше.

– Сколько?

– Около восьмидесяти лир.

– Черт возьми! Кругленькая сумма! Где она лежит?

– У меня дома.

– Ваш хозяин может ее достать?

– Да, взломав чемодан.

– Отлично, напишите ему приказ взломать чемодан и прислать вам деньги. Джиованни, бумаги, Джиакомо, чернил! Напишите, г-н артист.

Понимая бесполезность всякого сопротивления, художник повиновался.

– Подождите, – вскричал разбойник, останавливая его за руку, – у вас должно быть еще что-нибудь, кроме денег. Вы англичане, любите таскать за собой в дорогу всякий хлам. Напишите в письме и об этом.

– Но это вас не обогатит. Еще один костюм подобный этому, который вы видите на мне. Десятка четыре неоконченных этюдов, не имеющих для вас никакой цены.

– Ха, ха, ха! – залился веселым хохотом разбойник, которому вторили товарищи. – Как вы проницательны, как вы поняли наши вкусы! Ну-с, так вот, изволите видеть. Решим так. Оставьте у себя картины, синьор артист, и старое платье; нам нечего с ними делать. Пишите только о деньгах. Подождите еще, – опять остановил его начальник. – У вас же есть друзья в городе. Как я об этом не подумал! Они с восторгом примут участие в вашем выкупе.