Майн РИД

КВАРТЕРОНКА

Глава I. ОТЕЦ ВОД

ОТЕЦ ВОД! Я славлю твой могучий бег. Подобно индусу на берегах свящённой реки, склоняю я пред тобою колена и возношу тебе хвалу!

Но как несходны чувства, которые нас одушевляют! Индусу воды жёлтого Ганга внушают благоговейный трепет, олицетворяя для него неведомое и страшное грядущее, во мне же твои золотистые волны будят светлые воспоминания и связуют моё настоящее с прошлым, когда я изведал столько счастья. Да, великая река! Я славлю тебя за то, что ты дала мне в прошлом. И сердце замирает от радости, когда при мне произносят твоё имя!

Отец вод, как хорошо я знаю тебя! У твоих истоков я шутя перескакивал через тоненькую струйку, ибо в стране тысячи озёр, на вершине Hauteur de terre, ты бежишь крохотным ручейком. На лоно вскормившего тебя голубого озерка спустил я берестяной чёлн и отдался плавному течению, устремившему меня на юг.

Я плыл мимо берегов, где на лугах зреет дикий рис, где белая берёза отражает в зеркале твоих вод свой серебристый стан и тени могучих елей купают в твоей глади свои остроконечные вершины. Я видел, как индеец чипева рассекал твои хрустальные струи в лёгком каноэ, как лось-великан стоял в твоей прохладной воде и стройная лань мелькала среди прибрежной травы. Я внимал музыке твоих берегов – крику ко-ко-ви, гоготу ва-ва – гуся, трубному гласу большого северного лебедя. Да, великая река, даже в далёком северном крае, на твоей суровой родине, поклонялся я тебе!

Всё вперёд и вперёд плыву я, пересекая один за другим градусы, широты и климатические пояса.

И вот я стою на твоём берегу, там, где ты прыгаешь по скалам и зовёшься водопадом Святого Антония и бурным, стремительным потоком прокладываешь себе дорогу на юг. Как изменились твои берега! Хвойные деревья исчезли, и ты нарядился в яркий, но недолговечный убор. Дубы, вязы и клёны сплетают шатром свою листву и простирают над тобой могучие руки. Хотя леса твои по-прежнему тянутся без конца и края, девственной природе приходит конец. Взор с радостью встречает приметы цивилизации, слух жадно ловит её звуки. Среди поваленных деревьев стоит бревенчатая хижина, живописная в своей грубой простоте, а из тёмной чащи леса доносится стук топора. Над поверженными исполинами гордо качаются шелковистые листья кукурузы, и золотые её султаны сулят богатый урожай. Из-за зелёных крон деревьев вдруг выглянет церковный шпиль, и молитва возносится к небу, сливаясь с рокотом твоих волн.

Я снова спускаю чёлн на твои стремительные волны и с ликующим сердцем плыву вперёд и вперёд, на юг. Я проплываю теснины, где ты с рёвом пробиваешь себе путь, и восхищённо всматриваюсь в причудливые скалы, которые то отвесной стеной поднимаются ввысь, то расступаются и мягкими изгибами вырисовываются на синеве небес. Я смотрю на нависшую над водой скалу, прозванную наядой, и на высокий утёс, на округлой вершине которого в далёкие годы солдат-путешественник разбивал свою палатку.

Я скольжу по зеркальной поверхности озера Пепин, любуясь его зубчатыми, похожими на крепостную стену берегами.

С волнением гляжу я на дикий утёс Прыжок любви, чьи обрывистые склоны часто отвечали эхом на весёлые песни беззаботных путешественников, а однажды эхо повторило скорбный напев – предсмертную песнь Веноны, красавицы Веноны, которая ради любви пожертвовала жизнью.

Вперёд несётся мой чёлн, туда, где безграничные прерии Запада подступают к самой реке, и взор мой с радостью скользит по их вечнозелёным просторам.

Я замедляю ход своего чёлна, чтобы посмотреть на всадника с разрисованным лицом, скачущего вдоль твоего берега на диком коне, и полюбоваться на гибких дакотских девушек, купающихся в твоих хрустальных струях, а затем – снова вперёд, мимо Скалистого карниза, мимо богатых рудами берегов Галены и Дюбюка и воздушной могилы смелого рудокопа.

Вот я достиг того места, где бурный Миссури яростно бросается на тебя, как будто хочет повлечь за собою по своему пути. С утлого судёнышка я слежу за вашим поединком. Жестокая короткая схватка, но ты побеждаешь, и отныне твой укрощённый соперник вынужден платить тебе золотую дань, вливаясь в твоё могучее русло, и ты величественно катишь свои воды вперёд.

Твои победоносные волны несут меня всё южнее. Я вижу высокие зелёные курганы – единственный памятник древнего племени, некогда обитавшего на твоих берегах. Но сейчас передо мной встают поселения другого народа. Сверкающие на солнце колокольни и купола вздымают в небо острые свои шпили, дворцы стоят на твоих берегах, а другие, плавучие, дворцы качаются на твоих волнах. Впереди виден большой город.

Но я не задерживаюсь здесь. Меня манит солнечный юг, и, вновь доверившись твоему течению, я плыву дальше.

Вот широкое, как море, устье Огайо и устье другого крупнейшего твоего притока, знаменитой реки равнин. Как изменились твои берега! Ни нависших скал, ни отвесных утёсов. Ты прорвался сквозь сковавшие тебя горные цепи и теперь широко и свободно прокладываешь себе путь через собственные наносы. Ты сам в минуту буйного разгула создал свои берега и можешь прорвать их, когда тебе вздумается. Теперь леса вновь окаймляют тебя – леса исполинов: раскидистые платаны, высокие тюльпанные деревья, жёлто-зелёные тополя поднимаются уступами от самой воды. Леса стоят на твоих берегах, и на своей широкой груди ты несёшь остовы мёртвых деревьев.

Я проношусь мимо последнего твоего большого притока, пурпурные воды которого лишь слегка окрашивают твои волны. Плыву вниз по твоей дельте, вдоль берегов, прославленных страданиями Де Сото^[1] и смелыми подвигами Ибервиля^[2] и Ла Салля^[3].

Тут душу мою охватывает беспредельное восхищение. Лишь человек с каменным сердцем, бесчувственный ко всему прекрасному, способен взирать на тебя здесь, в этих южных широтах, не испытывая священного восторга.

Сказочные картины, сменяя одна другую, как в панораме, развёртываются передо мной. Нет на земле пейзажа прекраснее. Ни Рейн с его замками на скалах, ни берега древнего Средиземного моря, ни острова Вест-Индии – ничто не может сравниться с тобой. Ни в одной части света нет такой природы, нигде мягкое очарование не сочетается столь гармонично с дикой красотой. Однако взор не встречает здесь ни скал, ни даже холмов; лишь тёмные кипарисовые чащи, опушённые серебристыми мхами, служат фоном картине, и они не уступают в величавости гранитным утёсам.

Лес уже не подходит вплотную к твоим берегам. Его давно свалил топор поселенца, и на смену ему пришли золотистый сахарный тростник, белоснежный хлопок и серебристый рис. Лес отступил назад и теперь лишь издали украшает картину. Я вижу тропические деревья с широкими блестящими листьями – пальмы сабаль, аноны, водолюбивую ниссу, катальпу с крупными трубчатыми цветами, душистый стиракс и магнолию с её восковыми лепестками. С листвой этих прекрасных туземок смешивают свою листву и сотни чудесных пришельцев: апельсин, лимон и фиговое дерево, индийская сирень и тамаринд, оливы, мирты и бромелии, а поникшие ветви вавилонской ивы составляют разительный контраст с прямыми стеблями гигантского сахарного тростника и копьевидными листьями высокой юкки.

Окружённые этой пышной растительностью, стоят виллы и роскошные усадьбы самой разнообразной архитектуры, столь же разнообразной, как и национальности населяющих их людей, ибо на твоих берегах живут люди самых различных наций, и все они принесли тебе свою дань, украсив тебя дарами всемирной цивилизации.

Прощай, отец вод!

Хоть я не родился под этим благодатным южным небом, но провёл здесь долгие годы и люблю эту страну даже больше, чем свою родину. Здесь прожил я дни светлой юности, возмужал и провёл бурные годы зрелости, и воспоминания об этих годах, полных неувядаемой романтики, никогда не изгладятся из моей памяти. Здесь моё сердце впервые познало Любовь – первую чистую любовь. Неудивительно, что страна эта всегда будет окружена для меня немеркнущим сиянием.

Читатель, выслушай историю этой любви!

Глава II. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В НОВОМ ОРЛЕАНЕ

Как многие юнцы, вырвавшиеся из колледжа, я тяготился жизнью в отчем доме. Мной овладела жажда путешествий; я мечтал увидеть мир, знакомый мне пока только по книгам.

Вскоре мне удалось осуществить мою мечту. Без всякого сожаления смотрел я, как холмы моей родины скрываются за тёмными волнами, не тревожась о том, увижу ли я их когда-нибудь снова.

Хоть я и вышел из стен классического колледжа, я не чувствовал никакой склонности к классическим знаниям.

За десять лет, проведённых над напыщенными гиперболами Гомера, однообразными стихами Вергилия и скучными нескромностями Горация Фланка, я не проникся тем восхищением перед классической литературой, какое испытывают – или притворяются, что испытывают, – почтенные учёные с очками на носу.

Я не создан, чтобы жить в мире отвлечённых идей или в мечтаниях о прошлом. Я люблю окружающую меня реальную жизнь. Пускай дон-кихоты изображают трубадуров среди развалин старинных замков, а жеманные барышни посещают места, воспетые в путеводителях. Что до меня, то я равнодушен к романтике прошлого. В современном Вильгельме Телле я вижу лишь наёмника, готового продать силу своих мускулов любому тирану, а живописный лаццарони, при ближайшем знакомстве, представляется мне обыкновенным мелким воришкой.

Глядя на разрушающиеся стены Афин и развалины Рима, я замечаю лишь бесприютность и голод. Я не любитель живописной нищеты. Меня не трогают романтические лохмотья.

А между тем именно жажда романтических приключений заставила меня покинуть родной дом. Меня увлекало всё яркое и необыкновенное, ибо я был в том возрасте, когда человек больше всего влюблён в романтику. Да я и сейчас не изменился. Теперь я старше, но час разочарования для меня ещё не наступил и, думаю, никогда не наступит. В жизни много романтического – это не иллюзия. Романтика живёт не в светских гостиных с их нелепыми обычаями и глупыми церемониями; она не носит блестящих мундиров и сторонится безвкусных придворных празднеств. Звёзды, ордена и титулы ей чужды. Пурпур и позолота убивают её.

Романтику надо искать в других местах – среди великой и могучей природы, хотя и не только там. Её можно найти среди полей и дубрав, среди скал и озёр, так же как и на людных улицах больших городов. Ибо родина её в человеческих сердцах – сердцах, которые охвачены высокими стремлениями и бьются в груди у людей, жаждущих Свободы и Любви.

Итак, я устремился не к старым классическим берегам, а в более молодые страны. В поисках романтики я отправился на запад. И я нашёл её и упивался ею под ярким небом Луизианы.

В январе 18 года я ступил на землю Нового Света, на землю, политую английской кровью. Любезный шкипер, который перевёз нас через Атлантический океан, доставил меня на берег в своей шлюпке. Я стремился увидеть места, где происходили последние исторические сражения; в ту пору я увлекался военной историей. Но мне хотелось осмотреть поле боя в Новом Орлеане не из простого любопытства. Я придерживался мнения, считавшегося в то время еретическим, что мирные люди, вынужденные взяться за оружие, сражаются в иных случаях не хуже наёмников-профессионалов, и что длительная военная муштра не служит непременным залогом победы. История войн при поверхностном изучении как будто опровергает это мнение; оно противоречит также и свидетельствам военных. Однако свидетельства профессионалов не имеют большого значения в этом вопросе. Разве можно найти хоть одного военного, который не старался бы выставить своё искусство в самом героическом свете? Кроме того, властители не жалели сил, чтобы ввести свои народы в заблуждение. Надо же было им найти какое-то оправдание для той чудовищной обузы, какой для нас является «регулярная армия».

Моё желание увидеть поле боя на берегах Миссисипи^[4] имело прямое отношение к интересовавшему меня вопросу. Эта военная операция служила веским доводом в мою пользу, ибо на этом месте шесть тысяч человек, никогда не слышавших команды: «Напра…во!», победили, разбили наголову и, можно сказать, почти стёрли с лица земли прекрасно вооружённую и обученную армию, вдвое превосходившую их числом.

После того как я побывал на месте этой битвы, мне довелось и самому участвовать во многих боях. И теорию, которую я в то время отстаивал, я впоследствии проверил на опыте. Вера в военную муштру – это заблуждение, а сила регулярной армии – иллюзия.

Через час я уже бродил по улицам Нового Орлеана, не думая больше о войне.

Мысли мои приняли другое направление. Передо мной, словно в панораме, развёртывалась кипучая жизнь Нового Света во всей её свежести и многообразии, и, вопреки принятому мною решению nil admirari – ничему не удивляться, – я невольно с удивлением озирался вокруг.

Одной из первых неожиданностей, поразивших меня, можно сказать, ещё на пороге моей жизни за океаном, было открытие, что я ни на что не годен. Я мог сослаться на свой аттестат и сказать: «Вот доказательства моей учёности – я удостоен высшей награды в колледже». Но на что он мог мне пригодиться? Те отвлечённые науки, которым меня учили, не имели никакого применения в реальной жизни. Моя логика была просто болтовнёй попугая. Моя классическая учёность лишь загромождала мою память. И я был так же плохо подготовлен к жизненной борьбе, к труду на благо своему ближнему и самому себе, как если бы изучал китайские иероглифы.

А вы, бездарные учителя, пичкавшие меня синтаксисом и стихосложением, – вы, конечно, назвали бы меня неблагодарным, если бы я высказал вам всё возмущение и презрение, которое охватило меня, когда я оглянулся назад и убедился, что десять лет жизни, проведённых под вашей опекой, пропали для меня даром, что я глубоко заблуждался, считая себя образованным человеком, а на самом деле ровно ничего не знаю.

Итак, с некоторым запасом денег в кармане и очень небольшим запасом знаний в голове я бродил по улицам Нового Орлеана, удивлённо озираясь вокруг.

Но вот прошло полгода, а я ходил по тем же улицам уже почти без денег в кармане, но зато изрядно пополнив запас своих знаний. За эти шесть месяцев я приобрёл значительно больший жизненный опыт, чем за последние шесть лет моей жизни.

Этот опыт обошёлся мне недёшево. Взятые мною в дорогу деньги быстро исчезли в водовороте ресторанов, театров, маскарадов и «квартеронских балов». Немалую долю я оставил и в том банке, который называется «фараоном» и не выплачивает вкладчикам ни капитала, ни процентов.

Я даже боялся подсчитать все мои расходы. Но в конце концов я пересилил себя и подвёл итог. Оказалось, что после оплаты счёта в гостинице у меня остаётся ровно двадцать пять долларов! На двадцать пять долларов я должен был жить, пока напишу домой и получу ответ, то есть не меньше трёх месяцев, – ведь это было в ту пору, когда ещё не знали больших океанских пароходов.

Полгода я храбро грешил. Теперь я был полон раскаяния и хотел исправиться. Я даже охотно поступил бы на службу. Но вся моя школьная премудрость, которая не помогла мне сберечь кошелёк, была теперь бессильна пополнить его вновь. Во всём этом кипучем городе я не мог найти занятия, к которому был бы пригоден.

Без друзей, приунывший, немного пресыщенный и довольно сильно обеспокоенный своим ближайшим будущим, я слонялся по улицам. С каждым днём у меня оставалось все меньше знакомых. Я не встречал их больше в увеселительных заведениях, где они обычно собирались. Куда же они пропали?

В их исчезновении не было ничего таинственного. Наступила середина июня, стояла изнурительная жара, и с каждым днём ртуть в градуснике поднималась всё выше. Температура доходила до 100 градусов по Фаренгейту. Через неделю-другую можно было ожидать ежегодного, хотя и нежеланного, гостя, по прозвищу Жёлтый Джек, которого одинаково боялись и старый и малый. Страх перед жёлтой лихорадкой выгонял всё высшее общество из Нового Орлеана, и оно, подобно перелётным птицам, устремлялось на север.

Я не храбрее других. У меня не было никакого желания познакомиться с этим страшным болотным дьяволом, и я считал, что мне тоже лучше убраться подобру-поздорову. Для этого стоило только сесть на пароход и отправиться вверх по течению, в один из городов, куда не проникает тропическая малярия.

В то время одним из самых привлекательных северных городов считался Сент-Луис, и я надумал отправиться туда, хотя и не имел представления, на что буду там существовать, так как моих средств хватало ровно на дорогу.

Сказав себе, однако, что из двух зол надо выбирать меньшее, я твёрдо решил ехать в Сент-Луис. Итак, я собрал свои пожитки и поднялся на борт парохода «Красавица Запада», отходившего в далёкий «Город на холмах».

Глава III. «КРАСАВИЦА ЗАПАДА»

В назначенное время я был на борту парохода. Но оказалось, что, понадеявшись на аккуратность здешних пароходов, я пришёл слишком рано, чуть ли не за два часа до отплытия.

Однако я не даром потратил время – я провёл его с пользой, изучая своеобразное строение судна, на которое взошёл. Я сказал «своеобразное», ибо пароходы, плававшие по Миссисипи и её притокам, совершенно не похожи на пароходы других стран и даже на те, что плавают по рекам Восточных штатов.

Это чисто речные пароходы, они не могут выходить в открытое море, хотя некоторые из них и осмеливаются плавать вдоль техасского берега от Мобила до Галвестона.

Корпус у них построен так же, как и у морских судов, но значительно отличается глубиной трюма. У этих судов такая мелкая осадка, что остаётся очень мало места для груза, а палуба поднимается всего на несколько дюймов над ватерлинией. Когда же судно тяжело загружено, вода доходит до самого фальшборта. Машинное отделение находится на нижней палубе; там же установлены и большие чугунные паровые котлы с широкими топками, так как эти суда ходят на дровах. Там же из-за тесноты трюма размещают и большую часть груза; по всей палубе вокруг машин и котлов навалены кипы хлопка, бочки с табаком и мешки с зерном. Таков груз на судне, идущем вниз по течению. На обратном пути пароход везёт уже другие товары: ящики с различной утварью, сельскохозяйственные орудия, модную галантерею, доставленную на пароходах из Бостона, кофе в кулях из Вест-Индии, рис, сахар, апельсины и другие продукты тропических стран.

На корме отведено место для беднейшей части путешественников, так называемых палубных пассажиров. Здесь вы никогда не увидите американцев. Некоторые пассажиры – ирландские подёнщики, другие – бедные немецкие эмигранты, направляющиеся на отдалённый Северо-Запад, а в основном – негры, иногда свободные, а чаще всего рабы.

Чтобы покончить с описанием корпуса, скажу ещё, что постройка судна с такой мелкой осадкой очень разумна. Это делается для того, чтобы оно могло идти по мелководью, весьма обычному на этой реке, особенно в периоды засухи. Вот почему чем меньше осадка, тем лучше. Один капитан на Миссисипи, хвастаясь своим судном, уверял, что, если выпадет сильная роса, он берётся провести его даже через прерии.

Если у парохода на Миссисипи лишь очень небольшая часть скрыта под водой, то можно сказать обратное о его надводной части. Представьте себе двухэтажный дощатый дом длиною около двухсот футов, выкрашенный в ослепительно белый цвет; представьте вдоль второго этажа ряд окошек с зелёными переплётами, или, вернее, дверей, открывающихся на узкий балкон; представьте себе плоскую или полукруглую крышу, покрытую просмолённым брезентом, а на ней ряд люков для верхнего света, словно стёкла в парнике; представьте себе два огромных чёрных цилиндра из листового железа, каждый десяти футов в диаметре и чуть ли не ста футов высотой, возвышающихся, как башни, – это дымовые трубы парохода; сбоку – цилиндр поменьше, или труба для выпускания пара, а впереди, на самом носу корабля, длинный флагшток с развевающимся звёздным флагом, – представьте себе всё это, и вы будете иметь некоторое понятие о том, что такое пароход на Миссисипи.

Войдите внутрь – и в первую минуту вас поразит неожиданное зрелище. Вы увидите роскошный салон длиной около ста футов, украшенный богатыми коврами и красиво обставленный. Вы отметите изящество обстановки, дорогие кресла, диваны, столы и кушетки; красоту расписанных и отделанных позолотой стен; хрустальные люстры, спускающиеся с потолка; по обеим сторонам салона десятки дверей, ведущих в отдельные каюты, и громадные раздвижные двери из цветного или узорчатого стекла, за которыми находится запретное святилище – дамский салон Короче говоря, вы увидите вокруг богатство и роскошь, к которым вы совершенно не привыкли, путешествуя по Европе. Вы только читали о подобной обстановке в какой-нибудь волшебной сказке или в «Тысяча и одной ночи».

И всё это великолепие порой находится в досадном противоречии с поведением того общества, которое тут расположилось, ибо в этом роскошном салоне встречаются грубые невежи наравне с изысканными джентельмеиами. Вы можете с удивлением увидеть сапог из свиной кожи, положенный на столик красного дерева, или чёрный от никотина плевок, измазавший узор на дорогом ковре. Но это случается редко, и теперь – ещё реже, чем в описанные мною дни.

Осмотрев внутреннее помещение «Красавицы Запада», я вышел на палубу. Здесь, на носу корабля, было оставлено свободное пространство, обычно называемое тентом, – прекрасное место для отдыха мужской части пассажиров. Верхняя палуба, на которой расположены каюты, выдаётся тут вперёд; её поддерживают колонки, опирающиеся на нижнюю палубу. Крышей ей служит штормовой мостик, выдвинутый вперёд, как и палуба, и укреплённый на тонких деревянных стойках; он защищает эту площадку от солнца и дождя, а небольшие перила делают её совершенно безопасной. Спереди и с боков она открыта, что даёт возможность пассажирам осматривать окрестности, а лёгкий ветерок во время хода судна навевает прохладу; вот почему тент – излюбленное место пассажиров. Для их удобства здесь стоят кресла и разрешается курить.

Только человек, совсем равнодушный к кипучей жизни толпы, отказался бы понаблюдать за ней час-другой на набережной Нового Орлеана. Усевшись в кресло и закурив сигару, я решил посвятить некоторое время этому интересному занятию.

Глава IV. ПАРОХОДЫ-СОПЕРНИКИ

Та часть набережной, которая была у меня перед глазами, именовалась портом. Штук двадцать или тридцать судов стояло у деревянных причалов. Некоторые пароходы только что пришли с верховьев реки и выгружали свои товары и пассажиров, очень немногочисленных в это время года. Другие, осаждаемые суетящейся толпой, разводили пары, тогда как остальные, казалось, были покинуты своими экипажами и капитанами, которые, наверно, в это время веселились в шумных ресторанах и кабачках. Изредка показывался франтоватый конторщик в синих хлопчатобумажных брюках, белом полотняном пиджаке, дорогой панаме, в батистовой рубашке с пышным жабо и брильянтовыми запонками. Такой расфранчённый джентельмен появлялся на несколько минут у одного из опустевших судов, вероятно, чтобы заключить какую-нибудь сделку, и спешил обратно в город, где его ждали более интересные занятия.

Особое оживление на берегу было заметно против двух крупных пароходов. Один из них был тот, на котором я собирался отплыть. Второй, как я прочёл на штурвальной рубке, назывался «Магнолия». Это судно также готовилось к отплытию, о чём говорили суета на палубе, яркий огонь в топках и клубы вырывающегося со свистом пара.

На набережной разгружали последние подводы; пассажиры, боясь опоздать, спешили с шляпными картонками в руках; по сходням тащили ящики, сундуки, тюки, катили бочки; конторщики, вооружившись блокнотами и карандашами, считали и записывали груз; всё это свидетельствовало о скором отплытии парохода. Совершенно такая же сцена происходила и перед «Красавицей Запада».

Поглядев на эти приготовления, я вскоре заметил, что между командами пароходов происходит что-то не совсем обычное. Суда стояли у соседних причалов, и матросы, слегка повысив голос, могли переговариваться между собой, что они сейчас и делали. По некоторым долетевшим до меня фразам и презрительному тону, каким они были сказаны, я понял, что «Магнолия» и «Красавица Запада» были пароходами-соперниками. Вскоре я услышал, что они должны отчалить почти одновременно и собираются устроить гонки.

Я знал, что так называемые первоклассные пароходы нередко вступают здесь в подобные состязания, а «Магнолия» и её соперница относились к этой категории. Оба были пароходами высшего класса и по величине, и по богатству отделки; оба сопершали одинаковые рейсы от Нового Орлеана до Сент-Луиса, наконец, обоими командовали опытные и популярные речные капитаны. Всё это неизбежно делало их соперниками, и чувства эти разделяли обе команды, от капитана до слуги-невольника.

Что касается судовладельцев и капитанов, то их соперничество основано на расчёте. Победившее судно завоёвывает себе популярность среди публики. Самый быстроходный пароход становится и самым модным, и хозяин может быть уверен, что списки его пассажиров будут всегда заполнены, несмотря на высокую плату за проезд, ибо у американца есть такая слабость: он готов истратить последний доллар, лишь бы потом говорить, что путешествовал на самом фешенебельном пароходе, так же как в Англии многие любят кстати и некстати упоминать о том, что они путешествовали первым классом. Тщеславие свойственно не одной какой-нибудь нации, это явление повсеместное.

Предстоящие гонки между «Красавицей Запада» и «Магнолией» разожгли дух соперничества не только среди команд этих судов, – возбуждение передалось и пассажирам. Кажется, многие из них так же увлекаются этими гонками, как англичане скачками. Некоторых, без сомнения, привлекал спортивный азарт, но скоро я заметил, что большинство держит денежные пари.

– «Красавица» должна победить! – кричал за моей спиной какой-то детина с золотыми запонками. – Ставлю двадцать долларов на «Красавицу»! Хотите пари, незнакомец?

– Нет, не хочу, – ответил я довольно сердито, так как он позволил себе бесцеремонно положить руку мне на плечо.

– Что ж, как хотите! – ответил он. – Ваше дело. – И, обращаясь к другому, закричал: – -«Красавица» победит, ставлю двадцать долларов! Двадцать долларов на «Красавицу»!

Сознаюсь, в ту минуту я предавался довольно грустным размышлениям. Я первый раз пускался в плавание на американском пароходе, и мне вспомнились многочисленные рассказы про взорвавшиеся котлы, пробоины в корпусах и судовые пожары. Я слышал, что гонки нередко приводят к подобным катастрофам, и у меня были основания верить этим рассказам.

Некоторые из пассажиров, наиболее трезвые и рассудительные, разделяли мои опасения; кое-кто даже говорил, что надо попросить капитана не разрешать гонок. Однако они знали, что останутся в меньшинстве, и ничего не предпринимали.

Больше из любопытства, чем из боязни, я всё же решил пойти к капитану и спросить, каковы его намерения. Оставив своё место под тентом, я спустился по сходням и поднялся на набережную, где находился капитан.

Глава V. ПРЕЛЕСТНАЯ ПОПУТЧИЦА

Не успел я заговорить с капитаном, как заметил приближающуюся к пристани карету, выехавшую, по-видимому, из французского квартала города. Это был красивый экипаж, которым правил хорошо одетый плотный кучер-негр; когда экипаж подкатил поближе, я увидел, что в нём сидит молодая изящная дама.

Не знаю почему, но у меня появилось предчувствие, а может быть, и тайное желание, чтоб эта незнакомка оказалась моей попутчицей. Вскоре я узнал, что она и вправду хочет ехать на нашем пароходе.

Карета подкатила к берегу, и я увидел, как дама обратилась с вопросом к одному из стоявших поблизости пассажиров, а тот указал ей на нашего капитана. Догадавшись, что речь идёт о нём, капитан подошёл к экипажу и поклонился. Я стоял тут же рядом, и слышал каждое слово.

– Мсье, вы капитан «Красавицы Запада»? – спросила дама по-французски.

Капитан немного знал этот язык, так как постоянно общался с креолами.

– Да, мадам, – ответил он.

– Я хотела бы уехать на вашем пароходе.

– Я буду счастлив служить вам, мадам… Мистер Ширли, у нас найдётся свободная каюта? – обратился он к подошедшему стюарду.

– Это не важно, – сказала дама, прерывая его. – Мне каюта не нужна. Вы дойдёте до моих плантаций ещё до полуночи, и я не собираюсь спать на пароходе.

Слова «мои плантации», по видимому, произвели впечатление на капитана. Человек вообще не грубый, он стал ещё более любезным и внимательным. Владелец плантаций в Луизиане такое лицо, с которым нельзя обращаться небрежно, тем более, если это молодая и очаровательная дама. Кто мог быть с нею неучтивым! Во всяком случае, не капитан Б., командир парохода «Красавица Запада». Самое название его судна опровергало подобное предположение.

Вежливо улыбаясь, он спросил, куда должен доставить столь драгоценный груз.

– В Бринджерс, – ответила дама. – Моё поместье расположено немного ниже по течению, но там неудобная пристань, а у меня много груза, так что мне лучше высадиться в Бринджерсе.

И владелица кареты указала на вереницу гружённых ящиками и бочками подвод, которые только что подъехали и остановились позади её экипажа.

Вид этого груза произвёл ещё более благоприятное впечатление на капитана, который был частично и собственником судна. Он стал рассыпаться в любезностях перед своей новой пассажиркой и выразил готовность выполнить всё, что она пожелает.

– Мсье капитан, – сказала прекрасная дама приветливым, но серьёзным тоном, всё ещё не выходя из кареты, – я должна поставить вам одно непременное условие.

– Пожалуйста. Скажите, какое?

– Вот какое. Я слышала, что ваш пароход собирается устроить гонки с другим судном. Если это правда, я не могу быть вашим пассажиром.

У капитана вытянулось лицо.

– Однажды во время гонок я едва не погибла и твёрдо решила не подвергать себя больше такой опасности.

– Сударыня… – начал капитан и замялся.

– Ну что ж! – воскликнула дама. – Если вы не можете поручиться, что не устроите гонок, я подожду другого парохода.

Капитан стоял несколько секунд, опустив голову. Он, видимо, колебался. Принять условие – значило отказаться от предвкушаемого удовольствия и азарта гонки, от победы, на которую он рассчитывал, и от выгод, которые она ему сулила. Вдобавок все решат, что он не надеется на скорость своего судна и боится, что будет побеждён, а это даст противнику возможность всюду хвастаться и уронит капитана в глазах команды и пассажиров, – все они уже слышали о предстоящих гонках. С другой стороны, как отказаться исполнить просьбу этой дамы, по правде говоря, далеко не безрассудную, а если вспомнить, что ей принадлежит большое количество груза, то даже очень благоразумную, тем более что дама – -богатая владелица плантации на «французском берегу» и может осенью послать с его пароходом несколько сот бочек сахара и столько же тюков табака, когда он пойдёт в Новый Орлеан. Все эти соображения, как я уже сказал, весьма подкрепляли просьбу дамы. Я думаю, что по зрелом размышлении капитан Б. пришёл именно к такому выводу, ибо после минутного колебания обещал исполнить эту просьбу, хотя и без большой охоты. Решение это, видимо, стоило ему некоторой борьбы, но всё же расчёт победил, и он сказал:

– Я принимаю ваше условие, сударыня. Судно не будет участвовать в гонках. Даю вам слово!

– Довольно! Благодарю нас! Я вам очень обязана, господни капитан. Будьте добры принять на судно мой груз. Карету я тоже беру с собой. Вот мой управляющий… Подите сюда, Антуан!.. Он присмотрит за всем. А теперь скажите, пожалуйста, капитан, когда вы думаете отчалить?

– Минут через пятнадцать, не больше.

– Вы в этом уверены, капитан? – спросила она с лукавой улыбкой, показывающей, что ей известно, с какой точностью ходят здешние пароходы.

– Совершенно уверен, мадам, – ответил капитан, – вы можете на это положиться.

– Тогда я не буду мешкать.

Сказав это, она легко соскочила с подножки кареты и, опершись на руку, любезно предложенную капитаном, прошла с ним на пароход; он проводил её в дамский салон, где она и скрылась от восхищённых взглядов, не только моих, но и других пассажиров.

Глава VI. УПРАВЛЯЮЩИЙ АНТУАН

Я был очень заинтересован появлением этой дамы. Меня не столько поразила её красота, хотя она была замечательно красива, сколько что-то в её манерах и осанке. Мне трудно передать своё впечатление, но в её обращении сквозила какая-то прямота, говорившая о самообладании и смелости. В её поведении не было ничего вызывающего, но чувствовалось, что это беспечное создание, весёлое, как летний день, способно, если понадобится, проявить редкую силу воли и мужество. Эту женщину назвали бы красавицей в любой стране. С красотой у неё сочеталось изящество манер и одежды, говорившее о том, что она привыкла бывать в светском обществе. К тому же она казалась очень молодой – ей было не больше двадцати лет. Хотя в Луизиане климат способствует раннему созреванию, и креолка в двадцать лет часто выглядит как англичанка на десять лет старше её.

Замужем ли она? Мне казалось это маловероятным; к тому же она вряд ли сказала бы «моя плантация» и «мой управляющий», будь у неё дома кто-то близкий, разве что она его очень мало уважала – вернее, даже если бы этот «кто-то» был для неё просто «никто». Она могла бы быть вдовой, очень молоденькой вдовой, но и это казалось мне малоправдоподобным. На мой взгляд, она совсем не походила на вдову, и не было никаких признаков траура ни в её одежде, ни в выражении лица. Капитан, правда, называл её «мадам», но он, очевидно, незнаком с ней, так же как и с французскими обычаями, иначе в таком неясном случае он назвал бы её «мадемуазель».

Хотя я был в ту пору ещё незрелым, зелёным юнцом, как говорят американцы, я всё же относился к женщинам с некоторым интересом, особенно если находил их красивыми. В данном случае моё любопытство объяснялось многими причинами. Во-первых, дама была на редкость привлекательна; во-вторых, меня заинтересовали её манера говорить и те факты, которые я узнал из её беседы с капитаном; в-третьих, если я не ошибался, она была креолкой.

Мне ещё очень мало приходилось общаться с этими своеобразными людьми и хотелось узнать их поближе. Я слыхал, что они не расположены раскрывать свои двери перед заезжими англосаксами, особенно старая креольская знать, которая и поныне считает своих англо-американских сограждан чем-то вроде захватчиков и узурпаторов. Такая неприязнь укоренилась с давних времён. В наши дни она постепенно отмирает.

Четвёртой причиной, подстегнувшей моё любопытство, был брошенный на меня дамой пристальный взгляд, в котором светилось больше, чем простое внимание.

Не спешите осудить меня за эту догадку. Сначала выслушайте меня. Я ни одной минуты не воображал, будто в этом взгляде сквозило восхищение. Мне это и в голову не приходило! Я был слишком молод в то время, чтобы тешить себя такими выдумками. К тому же я находился в самом плачевном положении. Оставшись с пятью долларами в кармане, я чувствовал себя очень неважно. Мог ли я воображать, что такая блестящая красавица, звезда первой величины, богатая владелица плантации, управляющего и толпы рабов, снизойдёт до меня и станет заглядываться на такого бесприютного бродягу, как я?

Говорю истинную правду: я не обольщал себя подобными надеждами. Я решил, что с её стороны это простое любопытство и больше ничего.

Она заметила, что я иностранец. Моя наружность, светлые глаза, покрой одежды, быть может, какая-то неловкость в моих манерах подсказали ей, что я чужой в этой стране, и возбудили в ней минутный интерес, самый невинный интерес к иностранцу, вот и всё.

Однако её взгляд ещё больше разжёг моё любопытство, и мне захотелось узнать хотя бы имя этого необыкновенного создания.

«Разузнаю у её управляющего», – подумал я и направился к нему.

Это был высокий, худощавый седой француз, хорошо одетый и такой почтенный с виду, что его можно было принять за отца молодой дамы. Он держался с большим достоинством, что свидетельствовало о его долгой службе в знатной семье. Подойдя к нему, я понял, что у меня очень мало надежды на успех. Он был непроницаем, как рак-отшельник. Наш разговор был очень короток, его ответы односложны.

– Мсье, разрешите спросить, кто ваша хозяйка?

– Дама.

– Совершенно верно. Это сказал бы всякий, кто имел удовольствие видеть её. Но я спрашиваю, как её имя.

– Вам незачем знать его.

– Конечно, если у вас есть причина держать его в тайне.

– Чёрт возьми!

Этими словами, которые он пробормотал про себя, закончился наш разговор, и старый слуга отвернулся, наверно называя меня в душе назойливым янки.

Затем я обратился к чёрному кучеру, но и тут потерпел неудачу. Он вводил своих лошадей на пароход и, не желая мне отвечать, ловко увёртывался от моих вопросов, бегая вокруг лошадей и притворяясь, что поглощён своим делом. Я не сумел выведать у него даже имя его госпожи и отошёл совсем обескураженный.

Однако скоро случай помог мне узнать её имя. Я вернулся на пароход и, снова усевшись под тентом, принялся наблюдать за матросами, которые, засучив рукава своих красных рубах и обнажив мускулистые руки, перетаскивали груз на судно. Это был тот самый груз, который только что прибыл на подводах, принадлежащих незнакомой даме. Он состоял главным образом из бочек со свининой и мукой, большого количества копчёных окороков и кулей с кофе.

«Припасы для её большого поместья», – подумал я.

В это время на сходни стали вносить груз совсем иного рода: кожаные чемоданы, портпледы, шкатулки из розового дерева, шляпные картонки и т. д.

«Ага, вот её личный багаж», – решил я, продолжая дымить сигарой. Следя за погрузкой этих вещей, я случайно заметил какую-то надпись на большом кожаном саквояже. Я вскочил с кресла и подошёл поближе. Взглянув на надпись, я прочёл:

«Мадемуазель Эжени Безансон».

Глава VII. ОТПЛЫТИЕ

Последний удар колокола… Члены клуба «Не можем уехать"^[5] устремляются с парохода на берег, сходни втаскивают, кому-то из зазевавшихся провожающих приходится прыгать на берег, чалы втягивают на борт и свёртывают в бухты, в машинном отделении дребезжит звонок, громадные колёса крутятся, сбивая в пену бурую воду, пар свистит и клокочет в котлах и равномерно пыхтит, вырываясь из трубы для выпускания пара, соседние суда покачиваются, стукаются друг о друга, ломая кранцы, их сходни трещат и скрипят, а матросы громко переругиваются. Несколько минут продолжается это столпотворение, и наконец могучее судно выходит на широкий простор реки.

Пароход берёт курс на север; несколько ударов вращающихся плиц – и течение побеждено: гордый корабль, подчиняясь силе машин, быстро рассекает волны и движется вперёд, словно живое существо.

Бывает иногда, что пушечный выстрел возвещает о его отплытии; порой его провожают в дорогу звуки духового оркестра; но чаще всего с парохода раздаётся живая мелодия старой матросской песни, исполняемой хором грубых, но стройных голосов его команды.

Лафанет и Карролтон скоро остаются позади; крыши невысоких домов и складов скрываются за горизонтом, и только купол храма Святого Карла, церковные шпили да башни большого собора ещё долго виднеются вдалеке. Но и они постепенно исчезают, а плавучий дворец плавно и величаво движется меж живописных берегов Миссисипи. Я сказал – живописных, но этот эпитет меня не удовлетворяет, хоть я и не могу подобрать другого, чтобы передать моё впечатление. Мне следовало бы сказать «величественных и прекрасных», чтобы выразить своё восхищение этими берегами. Я смело могу назвать их самыми красивыми на свете.

Я не смотрел на них холодным взором равнодушного наблюдателя. Я не умею отделять пейзаж от жизни людей – не только далёкой жизни прошлых поколений, но и наших современников. Я смотрел на развалины замков на Рейие, и их история вызывала во мне отвращение к прошлому. Я смотрел на построенные там новые дома и их жителей и снова чувствовал отвращение, теперь уже к настоящему. В Неаполитанском заливе я испытал то же чувство, а когда бродил за оградой парков, принадлежащих английским лордам, я видел вокруг лишь нищету и горе, и красота их казалась мне обманом.

Только здесь, на берегах этой величественной реки, я увидел изобилие, широко распространённое образование и всеобщий достаток. Здесь почти в каждом доме я встречал тонкий вкус, присущий цивилизованным людям, и щедрое гостеприимство. Здесь я мог беседовать с сотнями людей независимых взглядов, людей, свободных не только в политическом смысле, но и не знающих мещанских предрассудков и грубых суеверий. Короче говоря, я мог здесь наблюдать если и не совершенную форму общества – ибо такой она будет лишь в далёком будущем, – то наиболее передовую форму цивилизации, которая в наши дни существует на земле.

Но вот на эту светлую картину ложится густая тень, и сердце моё сжимается от боли. Это тень человека, имевшего несчастье родиться с чёрной кожей. Он раб!

На минуту всё вокруг словно тускнеет. Чем мы можем восхищаться здесь, на этих полях, покрытых золотистым сахарным тростником, султанами кукурузы и белоснежным хлопком? Чем восторгаться в этих прекрасных домах, окружённых оранжереями, среди цветущих садов, тенистых деревьев и тихих беседок? Всё это создано потом и кровью рабов!

Теперь я больше не восхищаюсь. Картина утратила свои яркие краски. Передо мной лишь мрачная пустыня. Я задумываюсь. Но вот постепенно тучи рассеиваются, кругом становится светлей. Я размышляю и сравниваю. Правда, здесь люди с чёрной кожей – рабы; по они не добровольные рабы, и это, во всяком случае, говорит в их пользу.

В других странах, в том числе и моей, я вижу вокруг таких же рабов, причём их гораздо больше. Рабов не одного человека, но множества людей, целого класса, олигархии. Они не холопы, не крепостные феодала, но жертвы заменивших его в наше время налогов, действие которых столь же пагубно.

Честное слово, я считаю, что рабство луизианских негров менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии. Несчастный чернокожий раб был побеждён в бою, он заслуживает уважения и может считать, что принадлежит к почётной категории военнопленных. Его сделали рабом насильно. Тогда как ты, бакалейщик, мясник и булочник, – да, пожалуй, и ты, мой чванливый торговец, считающий себя свободным человеком! – все вы стали рабами по доброй воле. Вы поддерживаете политические махинации, которые каждый год отнимают у вас половину дохода, которые каждый год изгоняют из страны сотни тысяч ваших братьев, иначе ваше государство погибнет от застоя крови. И все это вы принимаете безропотно и покорно. Более того, вы всегда готовы кричать «Распни его!» при виде человека, который пытается бороться с этим положением и прославляете того, кто хочет добавить новое звено к вашим оковам.

И сейчас, когда я пишу эти строки, разве человек, который презирает вас, который в течение сорока лет – всю свою жизнь – был вашим постоянным врагом, не стал вашим самым популярным правителем? Когда я пишу эти строки, яркие фейерверки ослепляют ваши глаза, хлопушки и шутихи услаждают ваш слух, и вы вопите от радости по поводу заключения договора, единственная цель которого – лишь крепче стянуть ваши цепи. А всего год тому назад вы горячо приветствовали войну, которая была так же противна вашим интересам, так же враждебна вашей свободе. Жалкое заблуждение!^[6] И сейчас я с ещё большей уверенностью повторяю то, что говорил себе тогда: честное слово, рабство луизианских негров менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии!

Правда, здесь чёрный человек – раб, и три миллиона людей его племени находятся в таком положении. Мучительная мысль! Но горечь её смягчает сознание, что в этой обширной стране всё же живёт двадцать миллионов свободных и независимых людей. Три миллиона рабов на двадцать миллионов господ! В моей родной стране как раз обратная пропорция. Быть может, мой вывод неясен, но я надеюсь, что кое-кто поймёт его смысл.

Ах, как приятно оторваться от этих волнующих и горьких мыслей для спокойных размышлений, навеянных природой! Как отрадно мне было отдаться множеству новых впечатлений, наблюдая жизнь на берегах этой величавой реки! Даже теперь я с удовольствием вспоминаю о них; и когда я думаю о далёком прошлом, о местах, которые, быть может, мне никогда уже не придётся увидеть, я нахожу утешение в своей верной и ясной памяти, и её магическая сила вызывает перед моим умственным взором прежние знакомые картины со всеми их живыми красками, со всеми переливами изумруда и золота.

Глава VIII. БЕРЕГА МИССИСИПИ

Как только мы отчалили, я поднялся на штормовой мостик, чтобы лучше видеть места, по которым мы проезжали. Здесь я был один, так как молчаливый рулевой, стоявший в своей стеклянной будке, вряд ли мог сойти за собеседника.

Вероятно, читателю будет интересно узнать, что ширину Миссисипи часто преувеличивают. Здесь она достигает примерно полумили, иногда и больше, случается – и меньше. (Эту среднюю ширину она сохраняет на расстоянии более тысячи миль от своего устья.) Скорость её течения равна трём-четырём милям в час, вода желтоватая, с чуть красноватым оттенком. Жёлтую окраску даёт ей Миссури, тогда как более тёмный оттенок появляется после впадения в неё Ред-Ривер – -Красной реки.

Поверхность реки густо покрыта плывущим по течению лесом; тут и отдельные деревья и большие скопления вроде плотов. Наскочить на такой плот довольно опасно для парохода, и рулевой старается их обойти. Иногда плывущий под водой ствол ускользает от его взора, и тогда сильный удар в нос судна сотрясает весь корпус, пугая неопытных пассажиров. Но опаснее всего коряги. Это вырванные с корнем деревья, намокшие и отяжелевшие. Их тяжёлые корни опускаются на дно и застревают в иле, который крепко держит их на месте. Более лёгкая вершина с обломанными ветвями всплывает на поверхность, но течение не даёт дереву выпрямиться и держит его в наклонном положении. Если вершина выступает из воды, опасность невелика, разве лишь в очень тёмную ночь. Но если она опустилась на один-два фута под воду, тогда коряга очень страшна. Пароход, идущий над ней против течения, почти наверняка погиб. Корни дерева, прочно засевшие в тине, не дают ему сдвинуться с места, а острые крепкие сучья пробивают обшивку судна, и оно может затонуть буквально в несколько минут.

Есть ещё так называемый «пильщик»: это дерево, застрявшее на дне подобно коряге, но качающееся вверх и вниз по воле течения и напоминающее движения пильщика за работой – отсюда и его название. Судно, напоровшееся на такое дерево, иногда застревает на его сучьях, а бывает, и разламывается пополам от собственной тяжести.

По течению плыло много предметов, заинтересовавших меня. Стебли сахарного тростника, видимо уже отжатые в давильне (в сотне миль выше по течению я бы их не встретил), листья и початки кукурузы, тыквенные корки, пучки хлопка, доски от забора, иногда труп какого-нибудь животного с сидящим на нём ястребом или летающим вокруг чёрным стервятником.

Я находился в широтах, где водятся аллигаторы, но здесь эти большие ящеры встречаются редко – они предпочитают болотистые заводи или реки с дикими берегами. В быстром течении Миссисипи и на её возделанных берегах путешественник редко увидит крокодила.

Пароход приближался то к одному, то к другому берегу. Они тут наносного и сравнительно недавнего происхождения. Это полоса земли шириной от сотни ярдов до нескольких миль, которая постепенно понижается, так что иногда кажется, что река течёт по вершине длинного гребня. Дальше лежит пойма – заболоченная равнина, каждый год затопляемая рекой и состоящая из озёр и топей, покрытых осокой и камышом. В некоторых местах эти дикие болота и трясины простираются миль на двадцать, а то и больше. Там, куда весенние воды доходят только во время разлива, равнина покрыта тёмными, почти непроходимыми лесами. Между обработанной полосой земли вдоль берега и широкой поймой тёмной стеной тянутся леса, образуя как бы задний план всего пейзажа и заменяя собой горные цепи, характерные для других стран. Эти леса состоят главным образом из гигантских кипарисов. Однако здесь встречаются и другие деревья, распространённые в этих краях, как, например, стираксовое дерево, виргинский дуб, рожковое дерево, нисса, тополь и многочисленные виды магнолий и дубов. Подлесок из карликовых пальм и разные виды тростника образуют густые заросли, а с ветвей деревьев свешивается длинной бахромой испанский мох – странный паразит, придающий лесу мрачный характер.

Между лесом и рекой лежат обработанные поля. В некоторых местах река течёт на несколько футов выше их уровня, но поля защищены дамбой – искусственной насыпью, возведённой на обоих берегах, которая тянется на несколько сот миль от устья.

Тут выращивают сахарный тростник, рис, табак, хлопок, индиго и кукурузу. На полях работают партии чёрных невольников в полосатых и ярких одеждах, чаще всего голубого цвета. Я вижу большие фургоны, запряжённые мулами или быками: они выезжают с полей или медленно двигаются вдоль берега. Вижу, как стройный креол в хлопчатобумажной куртке и ярко-синих штанах скачет верхом на небольшой испанской лошадке по прибрежной дороге. Вон богатая усадьба плантатора, окружённая апельсиновыми рощами, большой дом с зелёными жалюзи, прохладными верандами и красивой оградой. Дальше – огромный сарай для сахарного тростника или навес для табака, или склад для хлопка; а возле них множество чистеньких деревянных хижин, сбившихся в кучу или растянувшихся в ряд, словно купальни на модном курорте.

Теперь мы плывём мимо плантации, куда съехались гости и идёт шумное веселье – по-видимому, это местный праздник. В тени деревьев стоит много осёдланных лошадей, среди них немало под дамскими сёдлами. На веранде, на лужайке перед домом и в апельсиновой роще гуляют мужчины и дамы в нарядных платьях. Слышится музыка, пары танцуют на открытом воздухе. И я невольно завидую этим счастливым креолам и их беззаботной жизни аркадских пастушков.

Картины одна другой живописнее проходят у меня перед глазами, разворачиваясь в красочную панораму. Захваченный этим зрелищем, я на время забыл про Эжени Безансон.

Глава IX. ЭЖЕНИ БЕЗАНСОН

Нет, неправда, я не забыл Эжени Безансон. Её нежный образ не раз мелькал в моём воображении, и я невольно связывал его с местами, мимо которых мы проезжали и где она, наверно, родилась и выросла. А весёлый праздник, в котором принимало участие много девушек-креолок, снова напомнил мне о ней, и, спустившись со штормового мостика, я вошёл в салон, надеясь опять увидеть заинтересовавшую меня незнакомку.

Однако сначала меня постигло разочарование. Большая стеклянная дверь в дамский салон была закрыта, и хотя в общем салоне было много дам, но среди них не оказалось прелестной креолки. Дамское отделение, расположенное на корме судна, считается святилищем, куда допускаются только те мужчины, у кого там есть знакомые, да и то лишь в определённые часы.

Я не принадлежал к числу таких счастливцев. Среди более сотни пассажиров судна я не знал ни одной души – ни мужчины, ни женщины: к счастью или к несчастью, но и меня никто не знал. При таких обстоятельствах моё появление в дамском салоне считалось бы нарушением приличий; поэтому я уселся в общем салоне и принялся наблюдать моих спутников.

Это была очень смешанная публика. Тут собрались богатые торговцы, банкиры, биржевые маклеры и комиссионеры из Нового Орлеана с жёнами и дочерьми, каждое лето уезжавшие на север, чтобы укрыться от жёлтой лихорадки и отдаться более приятной эпидемии – жизни на модном курорте. Были и владельцы хлопковых и кукурузных плантаций, расположенных выше по течению реки, возвращавшиеся домой, и мелкие торговцы из северных городов, и плотогоны. В холщовых штанах и красных фланелевых рубахах они сплавляли плоты за две тысячи миль вниз по течению и теперь возвращались обратно, разодетые в новенькие костюмы из чёрного сукна и белоснежные рубашки. Какими щёголями вернутся они домой, к истокам Солт-Ривер, Камберленда, Ликинга или Майами! Были здесь и креолы, старые виноторговцы из французского квартала, со своими семьями; костюмы их отличались живописностью: пышные жабо, собранные у пояса панталоны, светлые прюнелевые башмаки и массивные драгоценности.

Попадались тут и расфранчённые приказчики, которым разрешили покинуть Новый Орлеан на жаркие месяцы, и ещё более богато одетые молодые люди, в костюмах из тончайшего сукна, в белоснежных рубашках с кружевными жабо, особенно крупными брильянтами на запонках и толстыми перстнями на пальцах. Это были так называемые «охотники». Они собрались вокруг стола в курительной комнате; один из них вытащил уже из кармана новенькую колоду карт, выдававшую их истинную профессию.

Среди них я заметил и того детину, который так развязно предлагал мне держать пари. Он несколько раз прошёл мимо меня, бросая в мою сторону взгляды, которые никак нельзя было назвать дружелюбными.

Наш знакомец управляющий тоже сидел здесь. Не думайте, что должность дворецкого или управляющего лишала его права находиться в салоне первого класса. На американских пароходах нет салона второго класса. Миссисипи – это далёкий запад, и тут не знают такого разделения.

Надсмотрщики с плантаций обычно люди грубые, этого требует их профессия. Однако этот француз был явным исключением. Он казался очень почтенным старым господином. Мне нравилась его внешность, и я чувствовал к нему симпатию, хотя он, видимо, не разделял моих чувств.

Кто-то из присутствующих пожаловался на москитов и попросил открыть дверь в дамский салон. Несколько человек – и дамы и мужчины – поддержали эту просьбу. Это ответственное дело доверялось лишь стюарду. Обратились к нему. Просьба была обоснованна, а потому её следовало удовлетворить, и вскоре двери в «рай» раскрылись. Лёгкий сквозной ветерок подул вдоль длинного салона от носа к корме судна; не прошло и пяти минут, как в нём не осталось ни одного москита, кроме тех, что укрылись от сквозняка в каютах. Для пассажиров это было большим облегчением.

Стеклянную дверь разрешили держать открытой, что было приятно для всех, но особенно для кучки расфранчённых приказчиков, которые могли теперь беспрепятственно осматривать внутренность «гарема». Многие из них, как я заметил, воспользовались этой возможностью; они не глазели туда открыто, так как это сочли бы дерзостыо, но искоса посматривали в святилище или, делая вид, будто читают, бросали туда взгляд поверх книги, или ходили взад и вперёд по салону и, приближаясь к запретной границе, как бы невзначай заглядывали внутрь. У некоторых там, видимо, были знакомые, однако не такие близкие, чтобы это давало им право войти; другие были не прочь завязать знакомство, если представится случай. Я перехватил несколько выразительных взглядов, а иногда и ответных улыбок, свидетельствующих о взаимном понимании. Часто нежная мысль передаётся без слов. Язык порой приносит нам горькое разочарование. Не раз бывал я свидетелем того, как он разрушал совсем уже созревший молчаливый договор двух любящих сердец.

Меня забавляла эта безмолвная пантомима, и я сидел несколько минут, наблюдая её. Поддавшись общему любопытству, я и сам время от времени невольно заглядывал в дамский салон. Я вообще люблю наблюдать. Всё новое интересует меня, а эта жизнь в салоне американского парохода была мне совершенно незнакома и казалась очень занятной. Мне хотелось ближе познакомиться с ней. Быть может, меня интересовало и ещё кое-что: я надеялся снова увидеть молодую креолку Эжени Безансон.

Моё желание вскоре исполнилось: я увидел её. Она вышла из своей каюты и прогуливалась по салону, изящная и оживлённая. Теперь на ней не было шляпы; её густые золотистые волосы были уложены на китайский манер – причёска, принятая и у креолок. Пышные волосы, собранные тяжёлым узлом на затылке, оставляли открытыми благородный лоб и стройную шею, что ей очень шло. Белокурые волосы и светлая кожа почти не встречаются у креолов. Обычно волосы у них чёрные, а кожа смуглая; но Эжени Безансон составляла редкое исключение.

Несмотря на кокетливое, почти легкомысленное выражение её лица, чувствовалось, что за этой внешностью скрывается сильный характер. Она была прекрасно сложена, а лицо её хоть и не отличалось классической правильностью черт, однако принадлежало к тем лицам, на которые нельзя смотреть без восхищения.

По-видимому, она знала некоторых своих попутчиц, так как непринуждённо разговаривала с ними. Впрочем, женщины быстро сходятся, а француженки – особенно.

Нетрудно было заметить, что говорившие с ней пассажирки относились к ней с уважением. Быть может, они уже знали, что ей принадлежит изящный экипаж с лошадьми. Весьма возможно!

Я продолжал следить за этой интересной дамой. Я не мог назвать её девушкой, ибо, несмотря на свою молодость, креолка производила впечатление особы, имеющей жизненный опыт. Держалась она очень свободно и, казалось, могла распоряжаться собой и всем, что её окружает.

«Какой у неё беззаботный вид! – подумал я. – Эта женщина не влюблена!»

Не могу объяснить, что привело меня к такому заключению и отчего оно доставило мне удовольствие, однако это было так. Почему? У нас с ней не было ничего общего. Она стояла настолько выше меня, что я едва осмеливался на неё взглянуть. Я считал её каким-то высшим существом и лишь изредка бросал на неё робкие взгляды, как смотрел бы на красавицу в церкви. Конечно, у нас с ней не было ничего общего. Через час уже стемнеет, а ночью она сойдёт на берег, и я больше никогда её не увижу. Я буду думать о ней ещё час или два, а может, и день, и чем больше буду сидеть и смотреть на неё, как глупец, тем дольше буду думать. Я сам плёл себе сети, зная, что стану вздыхать о ней и после того, как она сойдёт на берег.

Тут я решил бежать от этих чар и вернулся к своим наблюдениям на штормовом мостике. Ещё один взгляд на прелестную креолку – и я уйду.

В эту минуту она опустилась в кресло, так называемую качалку, и её движения ещё раз подчеркнули красоту и пропорциональность её сложения. Оказавшись лицом к открытой двери, она в первый раз взглянула в мою сторону. И, клянусь, она опять посмотрела на меня так же, как и в первый раз! Что означал этот странный взгляд, эти горящие глаза? Она не сводила с меня пристального взора, а я не смел отвечать ей тем же.

С минуту её глаза были прикованы ко мне и смотрели не отрываясь. Я был слишком молод в ту пору, чтобы понять их выражение. Позже я сумел бы его разгадать, но не тогда.

Наконец она встала со своего места с недовольным видом, словно досадуя не то на себя, не то на меня, круто повернулась и, отворив дверь, вошла в свою каюту.

Мог ли я чем-нибудь оскорбить её? Нет! Ни словом, ни жестом, ни взглядом! Я не произнёс ни звука, даже не пошевелился, и мой застенчивый взор никак нельзя было назвать дерзким.

Я был очень озадачен поведением Эжени Безансон и, в полной уверенности, что никогда больше её не увижу, поспешил уйти из салона и снова забрался на штормовой мостик.

Глава Х. НОВЫЙ СПОСОБ ПОДНИМАТЬ ПАРЫ

Время близилось к закату; огненный диск опускался за чёрную стену кипарисов, опоясавшую равнину с запада, и бросал на реку золотистый отблеск. Прогуливаясь взад и вперёд по обтянутой брезентом крыше, я смотрел на эту картину, любуясь её сверкающей красотой.

Но вскоре мои мечтания были прерваны. Взглянув на реку, я увидел, что нас догоняет большой пароход. Густой дым, валивший из его высоких труб, и яркий огонь в топках показывали, что он идёт на всех парах. Как его размеры, так и громкое пыхтенье говорили о том, что это первоклассный пароход. То была «Магнолия». Она шла очень быстро, и вскоре я увидел, что она нас нагоняет.

В ту же минуту до меня донёсся снизу разноголосый шум. Громкие, сердитые выкрики сливались с шарканьем и топаньем многих ног, бегущих по дощатой палубе. К этой суматохе примешивались и более резкие женские голоса.

Я сразу догадался, что это значит. Переполох был вызван появлением парохода-соперника.

До этого времени о соперничестве пароходов почти забыли. Как команда судна, так и пассажиры уже знали, что капитан не собирается устраивать гонки, и хотя этот «выход из игры» вначале вызвал громкое осуждение, однако постепенно общее недовольство улеглось.

Команда была занята укладкой груза, кочегары – дровами и топками, игроки – картами, а пассажиры – своими чемоданами или свежими газетами. Второй пароход отплывал позже, его потеряли из виду, и мысли о гонке вылетели у всех из головы.

Появление соперника сразу всех взбудоражило. Картёжники бросили недосданную колоду карт, надеясь начать более азартную игру; читатели поспешно отложили книги и газеты; пассажиры, рывшиеся в своих чемоданах, быстро захлопнули крышки; а прелестные пассажирки, сидевшие в качалках, вскочили с мест; все выбежали из кают и столпились на корме.

Штормовой мостик, на котором я стоял, был лучшим местом для наблюдения за приближавшимся судном, и вскоре многие пассажиры присоединились ко мне. Но мне захотелось посмотреть, что делается на верхней палубе, и я спустился вниз.

Войдя в общий салон, я увидел, что он совсем опустел. Все пассажиры, и дамы и мужчины, высыпали на палубу и, столпившись вдоль бортов, с тревогой смотрели на подходившую «Магнолию».

Я нашёл капитана под тентом, на носу парохода. Его окружала толпа чрезвычайно возбуждённых пассажиров. Все они кричали наперебой, стараясь убедить его ускорить ход судна.

Капитан, видимо пытаясь отделаться от этих назойливых просителей, расхаживал взад и вперёд по палубе. Бесполезно! Куда бы он ни направлялся, его тотчас окружала толпа людей, приставая всё с той же просьбой; некоторые даже умоляли его «ради всего святого» не дать «Магнолии» их обогнать.

– Ладно, капитан! – кричал один. – Если «Красавица» сдрейфит, пусть не показывается больше в наших местах, так и знайте!

– Правильно! – кричал другой. – Уж я-то в следующий раз поеду только на «Магнолии»!

– «Магнолия» – вот быстроходное судно! – воскликнул третий.

– Ещё бы! – подхватил первый. – Там не жалеют пара, сразу видно!

Я пошёл вдоль борта по направлению к дамским каютам. Их владелицы теснились у поручней и были, видимо, не менее взволнованы происходящим, чем мужчины. Я слышал, как многие из них выражали желание, чтобы гонка состоялась. Всякая мысль о риске и опасности вылетела у всех из головы. И я уверен, что, если бы вопрос о гонке был поставлен на голосование, против неё не нашлось бы и трёх голосов. Признаюсь, что я и сам голосовал бы за гонку; меня заразило общее возбуждение, и я уже не думал о корягах, «пильщиках» и взрывах котлов.

С приближением «Магнолии» общее возбуждение росло. Было совершенно ясно, что через несколько минут она догонит, а вскоре и опередит нас. Многие пассажиры не могли примириться с этой мыслью, кругом слышались сердитые возгласы, а иногда и злобные проклятия. Всё это сыпалось на голову бедного капитана, так как пассажиры знали, что его помощники были за состязание. Один капитан праздновал труса.

«Магнолия» была уже у нас за кормой; её нос слегка отклонился в сторону; она явно собиралась нас обойти.

Вся её команда деловито сновала по палубе. Рулевой стоял наверху в рулевой рубке, кочегары суетились около котлов; дверцы топок накалились докрасна, и яркое пламя высотой в несколько футов вырывалось из громадных дымовых труб. Можно было подумать, что судно горит.

– Они топят окороками! – закричал один из пассажиров.

– Верно, чёрт побери! – воскликнул другой. – Смотрите, вон перед топкой их навалена целая куча!

Я посмотрел в ту сторону. Это была правда. На палубе перед пылающей топкой лежала гора каких-то темнокоричневых предметов. По их величине, форме и цвету можно было заключить, что это копчёные свиные окорока. Мы видели, как кочегары хватали их один за другим и бросали в пылающие жерла топок.

«Магнолия» быстро догоняла нас. Её нос уже поравнялся с рулевой рубкой «Красавицы». На нашем судне волнение и шум всё увеличивались. С нагонявшего нас судна слышались насмешки пассажиров, и от этого страсти разгорались ещё больше. Капитана заклинали принять вызов. Мужчины осаждали его; казалось, вот-вот начнётся драка.

«Магнолия» продолжала идти вперёд. Она шла уже с нами наравне, нос с носом. Прошла минута в глубоком молчании. Пассажиры и команды обоих судов следили за их движением, затаив дыхание. Ещё минута – и «Магнолия» вырвалась вперёд!

Громкий, торжествующий крик раздался с её палубы, а затем на нас посыпались насмешки и оскорбления.

– Бросайте конец – мы возьмём вас на буксир!

– Где уж вашему ковчегу угнаться за нами!

– Да здравствует «Магнолия»! Прощай, «Красавица»! Прощай, старая развалина! – вопили пассажиры «Магнолии» среди взрывов оглушительного смеха.

Я не могу передать вам, какое унижение испытывали все, кто был на борту «Красавицы». Не только команда, но и пассажиры, все как один, переживали это чувство. Я и сам испытывал его гораздо сильнее, чем мог себе представить.

Никому не нравится быть в лагере побеждённых, хотя бы он и оказался там случайно: кроме того, всякий невольно поддаётся общему порыву. Настроение окружающих – быть может, в силу какого-то физического закона, которому вы не можете противиться, – сразу передаётся и вам. Даже когда вы знаете, что ликование нелепо и бессмысленно, вас пронизывает какой-то ток, и вы невольно примыкаете к восторженной толпе.

Я помню, как однажды, охваченный таким порывом, присоединил свой голос к крикам толпы, во всю глотку приветствовавшей королевский кортеж. Прошла минута, возбуждение моё остыло, и я устыдился своей слабости и податливости.

И команда и пассажиры, видимо, считали, что капитан, при всём своём благоразумии, сделал большой промах. Кругом стоял ужасный шум, и крики: «Позор!» – неслись по всему судну.

Бедный капитан! Всё это время я не сводил с него глаз. Мне было его очень жалко. Я был, вероятно, единственным пассажиром, кроме прелестной креолки, знавшим его тайну, и я не мог не восхищаться, с какой рыцарской стойкостью он держит своё слово.

Я видел, как пылали его щёки и гневно сверкали глаза. Если бы его попросили дать это обещание сейчас, он, надо думать, не согласился бы даже за все перевозки по Миссисипи.

В эту минуту, стараясь укрыться от осаждавших его пассажиров, он проскользнул на корму через дамский салон. Но и тут его сейчас же заметили и атаковали представительницы прекрасного пола, не уступавшие в настойчивости мужчинам. Некоторые насмешливо кричали, что никогда больше не сядут на его пароход, другие обвиняли его в неучтивости. Подобные обвинения могли хоть кого вывести из себя.

Я пристально следил за капитаном, чувствуя, что наступает решительный момент. Что-то должно было произойти.

Выпрямившись во весь рост, капитан обратился к толпе осаждавших его дам:

– Сударыни! Я и сам был бы счастлив, если бы мог удовлетворить вашу просьбу, но перед отъездом из Нобого Орлеана я обещал… я дал честное слово одной даме…

Но тут любезная речь капитана была прервана молодой особой, которая бросилась к нему с криком:

– Ах, капитан! Дорогой капитан! Не позволяйте этому мерзкому пароходу обойти нас! Дайте больше пару и обгоните его! Умоляю вас, дорогой капитан!

– Как, сударыня?! – ответил поражённый капитан. – Ведь это вам я дал слово не устраивать гонок. А вы…

– Боже мой! – воскликнула Эжени Безансон, ибо то была она. – И правда! Я совсем забыла!.. Ах, дорогой капитан, я возвращаю вам ваше слово… Увы! Надеюсь, что ещё не поздно! Ради всего святого, постарайтесь его обогнать! Слышите, как они издеваются над нами?

Лицо капитана просияло, но сразу опять омрачилось.

– Благодарю вас, сударыня, – возразил он. – К сожалению, должен сказать, что теперь уж нет надежды обогнать «Магнолию». Мы с ней в неравном положении. Она бросает в топки копчёные окорока, которые заготовила на этот случай, а я после того, как обещал вам не участвовать в гонках, не погрузил ни одного. Бессмысленно начинать гонку только на дровах, разве что «Красавица» гораздо быстроходнее «Магнолии», но мы этого не знаем, так как никогда не испытывали её скорость.

Положение казалось безвыходным, и многие дамы бросали на Эжени Безансон враждебные взгляды.

– Окорока! – воскликнула она. – Вы сказали – копчёные окорока, дорогой капитан? Сколько вам нужно? Хватит двухсот штук?

– О, это больше, чем надо, – ответил капитан.

– Антуан! Антуан! Подите сюда! – закричала она старику-управляющему.

– Сколько окороков вы погрузили на пароход?

– Десять бочек, сударыня, – ответил управляющий, почтительно кланяясь.

– Десяти бочек хватит, правда? Дорогой капитан, они в вашем распоряжении!

– Сударыня, я уплачу за них, – сказал капитан с просветлевшим лицом, загораясь всеобщим воодушевлением.

– Нет, нет, нет! Расходы я беру на себя. Это я помешала вам сделать запасы. Окорока были куплены для моих людей на плантации, но они им пока не нужны. Мы пошлём за другими… Ступайте, Антуан! Идите к кочегарам! Разбейте бочки! Делайте с ними что хотите, только не дайте этой противной «Магнолии» нас победить!.. Смотрите, как они радуются! Ну ничего, мы их скоро обгоним!

С этими словами горячая креолка бросилась к поручням парохода, окружённая толпой восхищённых пассажирок.

Капитан сразу ожил. Рассказ об окороках мгновенно облетел весь пароход и ещё больше разжёг возбуждение и пассажиров и команды. В честь молодой креолки прогремело троекратное «ура», что очень удивило пассажиров «Магнолии», которые уже несколько минут наслаждались своим торжеством и обгоняли нас всё больше и больше.

На «Красавице» все горячо взялись за работу. Выкатили бочки, выбили у них днища, окорока свалили на палубу перед топками и стали кидать их в огонь. Чугунные стенки топок скоро покраснели, давление пара увеличилось, пароход дрожал от усиленной работы машин, судовой звонок надрывался, давая сигналы, колёса вертелись всё быстрей, и пароход заметно увеличил скорость.

Надежда на успех угомонила пассажиров. Крики смолкли, и наступила относительная тишина. Слышались отдельные замечания о скорости пароходов, заключались новые пари, а кое-кто ещё вспоминал историю с окороками.

Все взоры были устремлены на реку и пристально следили за расстоянием между пароходами.

Глава XI. ГОНКА ПАРОХОДОВ НА МИССИСИПИ

Тем временем уже совсем стемнело. На небе не было ни луны, ни звёзд. В низовьях Миссисипи ясные ночи выпадают не так-то часто. Туман, поднимающийся с болот, обычно заволакивает ночное небо.

Однако для гонки света было достаточно. Желтоватая вода блестела светлой полосой на фоне тёмных берегов. Фарватер был широкий, а рулевые обоих судов, старые речные волки, прекрасно знали каждый проток и каждую мель на реке.

Пароходы-соперники были на виду друг у друга. Можно было и не вывешивать никаких фонарей, хотя на гафеле каждого судна горел сигнальный огонь. Окна кают на обоих судах были залиты светом, а отблеск огня из топок, где ярко пылали окорока, ложился на водную гладь длинной сверкающей полосой.

На том и на другом пароходе пассажиры выглядывали из окон кают или стояли, свесившись за борт, всячески выражая свой живой интерес.

К тому времени, как «Красавица» развела пары, «Магнолия» опередила её не меньше чем на полмили. Ничтожное расстояние, если один пароход значительно быстроходнее другого, но когда суда идут с почти равной скоростью, его очень трудно преодолеть. Поэтому прошло довольно много времени, прежде чем команда «Красавицы» убедилась в том, что мы нагоняем «Магнолию». Это довольно трудно определить на воде, когда одно судно следует за другим. Пассажиры поминутно задавали вопросы команде судна и друг другу и строили всевозможные предположения на эту интересную тему.

Наконец капитан заявил, что мы нагнали «Магнолию» на несколько сот ярдов. Его слова вызвали бурную радость, впрочем не вполне единодушную, так как на борту «Красавицы» нашлись и такие отступники, которые держали пари за «Магнолию».

Прошёл ещё час, и всем стало ясно, что наше судно нагоняет соперника, ибо между ними осталось уже меньше четверти мили. Четверть мили на спокойной воде – небольшое расстояние, и пассажиры обоих судов могли громко переговариваться между собой. Этим сейчас же воспользовались пассажиры «Красавицы», чтобы отплатить своим противникам. На них посыпались насмешки, и все их прежние оскорбления были возвращены с лихвой.

– У кого есть поручения в Сент-Луис? Мы скоро там будем и готовы вам услужить! – кричал один.

– Ура, «Красавица»! Вот это молодчина! – вопил другой.

– Хватит ли вам окороков? – спрашивал третий. – Мы можем дать вам взаймы несколько штук!

– Что отвечать, если нас спросят, где вы задержались? – кричал четвёртый. – Мы скажем – в Черепашьей гавани!

Громкий взрыв хохота встретил эту шутку.

Приближалась полночь, но ни один человек на обоих пароходах и не помышлял об отдыхе. Увлечённые гонкой пассажиры и думать забыли о сне. Все, и мужчины и женщины, стояли на палубе или поминутно выходили из кают взглянуть на ход состязания. От возбуждения у пассажиров, как видно, пересохло в горле, и многие уже были навеселе. Команда не отставала от них, и даже капитан был не совсем трезв. Никто не осуждал его за это, мысли об осторожности вылетели у всех из головы.

Приближается полночь. Машины лязгают и грохочут, а пароходы всё идут вперёд. Кругом стоит густой мрак, но никого это не смущает. Ярко пылают топки; над высокими трубами полыхает багровое пламя; пар гудит и воет в котлах; громадные плицы колёс сбивают в пену тёмную воду; деревянный каркас судна дрожит и стонет от напряжения, а пароходы рвутся вперёд.

Наступает полночь. Теперь между пароходами остаётся всего каких-нибудь двести ярдов. «Красавица» уже качается на волнах «Магнолии». Ещё десять минут – и её нос поравняется с кормой соперницы! Ещё двадцать минут – и торжествующий крик на её палубе прокатится вдоль берегов.

Я стоял около капитана и поглядывал на него с некоторой тревогой. Мне было неприятно, что он так часто спускается в буфет и уже сильно захмелел. Он только что вернулся на своё место у рулевой рубки и пристально смотрел вперёд. На правом берегу реки, примерно в миле перед нами, показалось несколько мерцающих огоньков. Увидев их, он вздрогнул и воскликнул с сердцем:

– Чёрт возьми! Ведь это Бринджерс!

– Да-а, – протянул рулевой из-за его плеча. – Быстро мы добрались до него, прямо сказать.

– Боже мой! Теперь я проиграю гонку!

– Почему? – спросил тот, не понимая. – При чём здесь гонка?

– Я должен тут пристать. Мне придётся… Я должен высадить даму, которая дала нам окорока!

– Вон оно что! – отозвался флегматичный рулевой. – А ведь чертовски жалко! – добавил он. – Ну что ж, раз надо, так надо… Ах, будь ты проклят! Ведь мы вот-вот обставили бы их. Верно, капитан?

– Ничего не поделаешь, – ответил капитан. – Поворачивай к берегу.

Отдав этот приказ, он быстро спустился вниз. Видя, как он возбуждён, я последовал за ним. На палубе против рубки стояла кучка дам, среди которых была и молодая креолка.

– Сударыня, – сказал, обращаясь к ней, капитан, – несмотря ни на что, мы всё-таки проиграем гонку!

– Почему? – спросила она удивлённо. – Вам не хватает окороков?.. Антуан! Вы достали всё, что было?

– Нет, сударыня, – возразил капитан, – не в этом дело. Благодарю вас за щедрость. Но вы видите эти огоньки?

– Вижу. Так что же?

– Это Бринджерс.

– Вот как! Уже?

– Да. Здесь я должен вас высадить.

– И из-за этого проиграете гонку?

– Конечно.

– Тогда, разумеется, я не сойду здесь на берег. Что для меня один день? Я не так стара, чтобы бояться потерять лишний день понапрасну. Ха-ха-ха! Я не допущу, чтоб вы из-за меня погубили репутацию вашего прекрасного судна! И не думайте приставать, дорогой капитан! Довезите меня до Батон Ружа, а утром я вернусь домой.

Вокруг послышались крики одобрения, а капитан бросился обратно к рулевому, чтобы отметить своё приказание.

«Красавица» по-прежнему следует за «Магнолией», и между ними по-прежнему около двухсот ярдов. Грохот машин, гудение пара, удары плиц по воде, треск обшивки и крики людей на палубе сливаются в оглушительный концерт.

Вперёд мчится «Красавица», вперёд, вперёд – и, несмотря на все усилия «Магнолии», догоняет её. Ближе, ещё ближе – и вот её нос сравнялся с кормой соперницы.

Вот он уже против рулевой рубки, вот уже против штормового мостика, вот против конца верхней палубы! Теперь их огни сливаются в одну линию и вместе отражаются в воде – они идут нос с носом!

Ещё минута – «Красавица» вырывается ещё на фут вперёд, капитан машет фуражкой, и громкий крик торжества раздаётся над рекой.

Этот крик не успел отзвучать. Едва он разнёсся в полуночной тиши, как его прервал оглушительный взрыв, словно целый пороховой склад взлетел на воздух. Он потряс небо, землю и воду! Раздался треск, во все стороны посыпались доски, люди с пронзительными криками взлетели вверх, дым и пар застлали всё кругом, и ужасный вопль сотен голосов раздался во мраке ночи.

Глава XII. СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС

Сотрясение неслыханной силы сразу же объяснило мне причину катастрофы. Я решил, что у нас взорвались паровые котлы, и не ошибся.

В момент взрыва я стоял около своей каюты. Если бы я не держался за поручни, то, наверно, вылетел бы от толчка за борт. Сам не сознавая, что делаю, я вернулся, шатаясь, в каюту, а из неё прошёл через другую дверь в общий салон.

Здесь я остановился и огляделся вокруг. Вся передняя часть судна была окутана дымом, и в салон врывался горячий, обжигающий пар. Боясь, что он настигнет меня, я бросился на корму, которая, к счастью, была обращена к ветру, сдувавшему с неё опасный пар.

Машина теперь умолкла, колёса не вращались, выпускная труба перестала пыхтеть, но вместо этого шума слышались другие ужасные звуки. Крики, ругань, проклятия мужчин, пронзительные вопли женщин, стоны раненых с нижней палубы, мольбы о помощи сброшенных в воду и тонущих людей – всё сливалось в отчаянный вопль. Как он был не похож на тот ликующий крик, который только что звучал на устах тех же людей!

Дым и пар скоро начали рассеиваться, и я мог разглядеть, что делается на носу парохода. Там был полный хаос. Курительная комната, буфет со всем его содержимым, передний тент и правая сторона рулевой рубки совсем исчезли, как будто под ними взорвалась мина, а высокие трубы опрокинулись и лежали на палубе. С первого взгляда я понял, что капитан, рулевой и все, кто находился в этой части парохода, погибли.

Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я не стал на них задерживаться. Я чувствовал, что остался цел и невредим, и моим первым естественным побуждением было постараться спасти свою жизнь. Я сохранил присутствие духа и понимал, что второго взрыва быть не может, но видел, что пароход серьёзно повреждён и сильно накренился набок. Долго ли он продержится на воде?

Не успел я задать себе этот вопрос, как тотчас же получил ответ. Рядом послышался отчаянный крик:

– О Боже! Мы тонем! Тонем!..

Вслед за ним раздался другой крик: «Пожар!» – и в ту же минуту длинные языки пламени вырвались из глубины судна и взметнулись высоко вверх, до самого штормового мостика. Было ясно, что судно недолго будет нашим убежищем: нам предстояло либо сгореть на нём, либо пойти с ним ко дну.

Все мысли оставшихся в живых устремились к «Магнолии». Я тоже посмотрел ей вслед и увидел, что она дала задний ход и прилагает все усилия, чтобы скорей повернуть обратно: однако она уже была от нас на расстоянии нескольких сот ярдов. Когда наш пароход собирался пристать к Бринджерсу, он повернул в сторону от «Магнолии», и хотя в момент катастрофы они стояли на одной линии, их разделяла широкая полоса воды. Теперь «Магнолия» находилась от нас за добрую четверть мили, и было ясно, что пройдёт немало времени, пока она приблизится к нам. Сможет ли искалеченная «Красавица» продержаться это время на воде?

С первого взгляда я убедился, что нет. Я чувствовал, как палуба опускается подо мной всё ниже и ниже, а пламя уже угрожало её корме; огненные языки лизали деревянную отделку роскошного салона, и она вспыхивала, как солома. Нельзя было терять ни минуты! Оставалось либо самому броситься в воду, либо пойти ко дну вместе с судном, либо сгореть. Иного выхода не было.

Вы, вероятно, думаете, что я был смертельно испуган. Однако вы ошибаетесь. Я совсем не боялся за свою жизнь. И не потому, что отличался необыкновенной храбростью, а потому, что надеялся на свои силы. Довольно беспечный по натуре, я никогда не был фаталистом. Мне не раз случалось спасаться от смерти благодаря присутствию духа, сильной воле и находчивости. Поэтому я не был суеверным, не верил в судьбу и не полагался на авось, и если не ленился, то принимал необходимые меры предосторожности, чтобы избежать опасности.

Именно так я и поступил на этот раз. В моём чемодане лежало очень простое приспособление, которое я обычно вожу с собой: спасательный пояс. Я всегда держу его сверху, под рукой. Требуется не больше минуты, чтобы надеть его, а в нём я не боялся утонуть в самой широкой реке и даже в море. Уверенность в этом, а вовсе не исключительная храбрость придавала мне спокойствие.

Я побежал обратно в свою каюту, открыл чемодан и через секунду уже держал в руках пробковый пояс. Ещё секунда – и я надел его через голову и прочно завязал шнурки.

Надев пояс, я остался в каюте и решил не выходить из неё, пока судно не накренится ещё ближе к воде. Оно погружалось очень быстро, и я был уверен, что мне недолго придётся ждать. Дверь, ведущую в салон, я запер на ключ, а другую оставил приоткрытой, но крепко держал её за ручку.

Я недаром прятался в каюте: мне не хотелось попадаться на глаза охваченным паникой пассажирам, которые, не помня себя, метались по палубе, – я боялся их гораздо больше, чем реки. Я знал, что стоит им увидеть спасательный пояс, как они тотчас окружат меня, и тогда у меня не останется никакой надежды на спасение: десятки несчастных бросятся за мной в воду, будут цепляться за меня со всех сторон и потащат за собой на дно.

Я знал это и, крепко придерживая дверь, стоял и молча смотрел в щель.

Глава XIII. Я РАНЕН

Не прошло и нескольких минут, как перед моей дверью остановились какие-то люди и я услышал знакомые голоса.

Взглянув в щель, я тотчас узнал их: это были молодая креолка и её управляющий.

Нельзя сказать, что они вели связный разговор, – это были лишь отрывочные восклицания смертельно испуганных людей. Старик собрал несколько стульев и трясущимися руками пытался связать их вместе, чтобы сделать какое-то подобие плота. Вместо верёвки у него был носовой платок и несколько шёлковых лент, которые его хозяйка сорвала со своего платья. Если бы ему и удалось связать плот, он, пожалуй, не выдержал бы и кошки. Это была жалкая попытка тонущего человека схватиться за соломинку. С первого взгляда я понял, что такой плот и на минуту не отсрочит их гибели. Стулья были из тяжёлого палисандрового дерева и, вероятно, пошли бы ко дну от собственной тяжести.

Эта сцена привела меня в смятение. Она разбудила во мне самые противоречивые чувства. Передо мной стоял выбор – спасать себя или оказать помощь ближнему. Если бы я не надеялся при этом сберечь и свою жизнь, боюсь, что я послушался бы инстинкта самосохранения.

Но, как я уже говорил, за себя я не боялся, и передо мной стоял лишь вопрос: удастся ли мне, не рискуя собой, спасти жизнь и этой даме? Я быстро всё обдумал. Спасательный пояс был очень мал, он не мог выдержать нас обоих. Что, если я отдам его ей, а сам поплыву рядом? Я мог бы иногда браться за него – мне этого достаточно, чтобы долго продержаться на воде. Ведь я хороший пловец. Далеко ли до берега?

Я посмотрел в ту сторону. Пылающее судно бросало вокруг яркий свет и далеко освещало реку. Я ясно видел тёмный берег. До него было не меньше четверти мили, да ещё предстояло одолеть сильное течение.

«Конечно, я доплыву до берега, – подумал я. – И будь что будет, а я попытаюсь спасти её».

Не скрою, что у меня были и другие соображения, когда я составил этот план. Должен сознаться, что к благородным побуждениям примешивалось и желание разыграть перед ней героя. Будь Эжени Безансон не молода и красива, а стара и безобразна, пожалуй… боюсь, что я оставил бы её на попечение Антуана с его плотом из стульев. Так или иначе, а я решился, и мне было некогда раздумывать, из каких побуждений.

– Мадемуазель Безансон! – позвал я из-за двери.

– Кто-то зовёт меня! – воскликнула она, быстро оборачиваясь. – Боже мой! Кто здесь?

– Сударыня, я хочу…

– Проклятие! – сердито пробормотал старик, когда увидел меня: он решил, что я хочу завладеть его плотом. – Проклятие! Плот не выдержит двоих, сударь.

– Он не выдержит и одного, – возразил я. – Сударыня, – продолжал я, обращаясь к его хозяйке, – эти стулья не спасут вас, а скорее потопят. Вот, возьмите. Это спасёт вам жизнь. – Тут я снял и протянул ей спасательный пояс.

– Что это? – быстро спросила она, но сразу всё поняла и воскликнула:

– Нет, нет, нет! Что вы, сударь! Спасайте себя! Себя!

– Я надеюсь доплыть до берега и без пояса. Наденьте его, сударыня! Скорей! Скорей! Время не ждёт. Через несколько минут судно пойдёт ко дну. «Магнолия» ещё далеко, к тому же она побоится подойти вплотную к горящему судну. Смотрите, какое пламя! Огонь приближается к нам… Скорей! Позвольте завязать вам пояс.

– Боже! Боже! Благородный незнакомец…

– Ни слова больше! Вот так… Готово! Теперь прыгайте в воду! Не бойтесь! Прыгайте и держитесь подальше от судна. Вперёд! Я прыгну вслед за вами и помогу вам. Скорей!

Испуганная девушка послушалась моих настойчивых уговоров и прыгнула в воду. В следующую секунду я увидел, как она показалась на поверхности реки: её светлое платье выделялось на тёмном фоне воды.

Тут я почувствовал, как кто-то схватил меня за руку. Я обернулся: это был Антуан.

– Простите меня, благородный юноша! Простите меня! – воскликнул он, и слёзы потекли у него по щекам.

Я не успел ответить ему, как увидел, что какой-то человек бросился к борту, с которого только что спрыгнула креолка. Он пристально смотрел на неё и, наверно, заметил спасательный пояс. Его намерения были ясны для меня. Он уже собирался прыгнуть в воду, когда я подбежал к нему. Я схватил его за ворот и оттащил назад. Тут пламя осветило его лицо, и я узнал наглого молодчика, который предлагал мне держать пари.

– Не спешите, сэр, – сказал я ему, всё ещё крепко держа его за ворот.

В ответ он выкрикнул страшное проклятие, и в ту же секунду в его поднятой руке сверкнул охотничий нож. Он выхватил его так неожиданно, что я не успел увернуться и почувствовал, как холодная сталь вонзилась мне в руку. Однако удар был не смертелен, и прежде чем негодяй успел замахнуться второй раз, я, как говорят боксёры, двинул его по скуле так, что он перелетел через стулья, а нож выпал из его руки. Я поднял нож и секунду колебался, не отомстить ли этому головорезу, однако мои лучшие чувства взяли верх, и я выбросил нож за борт.

Не теряя времени, я и сам прыгнул в воду. Пламя уже охватило рулевую рубку, у которой мы стояли, и жара становилась невыносимой. Бросив последний взгляд на судно, я увидел, что Антуан и мой противник дерутся среди стульев.

Белое платье служило мне путеводным ориентиром, и я поплыл за ним.

Течение уже отнесло девушку довольно далеко от тонувшего судна.

Я быстро сбросил в воде пиджак и башмаки, а так как был одет очень легко, то остальная одежда не стесняла моих движений. Сделав несколько взмахов, я поплыл совершенно свободно вниз по течению, следуя за белым платьем. Иногда я поднимал голову над водой и оглядывался назад. Я ещё опасался, как бы тот негодяй не поплыл вслед за нами, и готов был сразиться с ним в воде.

Через несколько минут я оказался уже возле моей подопечной.

Сказав ей несколько ободряющих слов, я взялся одной рукой за её пояс, а другой грёб, стараясь направить её к берегу.

Таким образом мы двигались к суше по диагонали, так как течение довольно быстро сносило нас вниз. Этот путь показался мне долгим и тяжёлым: если б он длился ещё дольше, я, наверно, не добрался бы до берега. Наконец мы были уже недалёко: но, по мере того как мы приближались к цели, мои движения становились всё слабее, и левая рука в последнем судорожном усилии сжимала пробковый пояс.

Однако я помню, как мы добрались до земли: как я с большим трудом карабкался по откосу, а моя спутница поддерживала меня: помню, как перед нами вырос большой дом, – мы вышли на берег как раз против него; помню, как я услышал слова:

– Вот удивительно! Ведь это мой дом! В самом деле, мой дом!

Я помню, как шёл по дороге и лёгкая рука поддерживала меня, как вошёл в ворота и попал в прекрасный сад со скамейками, статуями и благоухающими цветами; помню, как из дома выбежало много слуг с фонарями, и тут я увидел, что рука у меня в крови и с рукава капает кровь. Помню ещё испуганный женский крик:

– Он ранен!..

И больше ничего не помню.

Глава XIV. ГДЕ Я?

Когда я очнулся, было совсем светло. Яркое солнце заливало золотистым светом мою комнату, и косые тени на полу показывали, что сейчас либо раннее утро, либо скоро наступит вечер. Однако из сада слышалось пение птиц, и я решил, что должно быть утро.

Я лежал на низкой изящной кушетке без полога, но вместо него мою постель окружала тончайшая сетка от москитов. Белоснежные простыни из тонкого полотна, блестящее шёлковое покрывало, мягкий, покойный матрац подо мной – всё свидетельствовало о том, что я лежу на роскошном ложе. Но я не мог наслаждаться его удобством и изяществом, так как пришёл в себя от сильной боли.

Вскоре я припомнил все события прошлой ночи – они промелькнули передо мной одно за другим. До той минуты, когда мы достигли берега и выбрались из воды, я помнил всё сопершенно ясно. Но что было потом, я не мог восстановить в памяти. Какой-то дом, широкие ворота, сад, деревья, цветы, статуи – всё смешалось у меня в голове.

Мне казалось, что среди всей этой путаницы передо мной встаёт необыкновенно прекрасное лицо – лицо молодой девушки. В нём было что-то чарующее. Но я не знал, видел ли я эту девушку наяву или она пригрезилась мне во сне. Черты этого лица стояли перед моими глазами так чётко и ясно, что, будь я художником, я мог бы их нарисовать. Но я помнил только лицо – больше ничего! Я вспоминал его, как куритель опиума вспоминает свои грёзы или как человек, видевший во время опьянения прекрасное лицо и только его сохранивший в памяти. Как ни странно, но я не связывал этот образ со своей ночной спутницей: он ничем не напомнил мне Эжени Безансон!

Была ли среди пассажирок на судне хоть одна, похожая на это видение? Нет, я не мог припомнить ни одной. Ни одна из них не возбудила во мне даже мимолётного интереса, за исключением креолки. Но черты этого воображаемого или виденного мною лица не имели с ней ничего общего. Это был совершенно иной тип.

В моей памяти вставала волна блестящих чёрных волос, вьющихся на лбу и спадающих на плечи крупными кольцами. Из этой тёмной рамы выступали черты, достойные резца великого скульптора. Нежный, красиво очерченный пунцовый рот, прямой, изящный нос с тонкими ноздрями, тёмные дуги бровей, глаза, окаймлённые длинными ресницами, – это лицо, как живое, стояло передо мной, и оно ничем не напоминало черты Эжени Безансон. Даже цвет лица был совсем другой. Кожа, не молочно-белая, как у креолки, хотя такая же прозрачная, отличалась смуглым оттенком, который придавал румянцу на щеках более тёплую окраску. Лучше всего я запомнил или представлял себе глаза, большие, тёмно-карие, округлой формы; главная их прелесть заключалась в выражении, непонятном для меня, но пленительном. Они были очень блестящие, но не сверкали и не искрились, а скорее напоминали тёплое сияние самоцвета. Их взгляд не обжигал, но светился.

Несмотря на ноющую боль в руке, я довольно долго лежал, любуясь этим очаровательным образом, и спрашивал себя: живая ли это девушка или только сон? Неожиданная мысль пришла мне в голову. Я подумал, что, если, бы это видение было живым существом, я мог бы забыть ради него Эжени Безансон, несмотря на романтическое приключение, с которого началось наше знакомство.

Однако боль в руке в конце концов отогнала чудный образ и вернула меня к действительности. Откинув покрывало, я с удивлением увидел, что рана моя перевязана, и, по-видимому, опытным хирургом. Успокоившись на этот счёт, я осмотрелся вокруг, чтобы понять, где я нахожусь.

Комната, где я лежал, была невелика, и сквозь сетку от москитов мне нетрудно было разглядеть, что она обставлена богато и со вкусом. В ней стояла лёгкая, главным образом камышовая мебель, а пол устилали тонкие циновки из морской травы с яркими узорами. На окнах висели занавески из камки и муслина, под цвет стенам. Посреди комнаты стоял стол с богатой инкрустацией, а у стены – другой столик, поменьше, на котором возле узорной чернильницы лежали перья и бювар; рядом с ним стояли полки красного дерева, уставленные книгами. Камин украшали дорогие часы, а за его решёткой виднелись каминные щипцы с серебряными ручками тонкой чеканной работы. В это время года камин, конечно, не топили. Мне было бы душно даже под сеткой от москитов, но большая стеклянная дверь, а против неё широкое окно были открыты настежь, так что по комнате гулял лёгкий ветерок, проникавший и сквозь мою сетку.

Этот ветерок приносил в комнату чудесный аромат из сада. В окно и в открытую дверь я видел тысячи всевозможных цветов: красные, розовые и белые розы, редкостные камелии, азалии и жасмин, сладко пахнущее китайское дерево; а дальше я разглядел восковые листья и похожие на крупные лилии цветы американского лавра. Я слышал пение множества птиц и тихий равномерный плеск – по-видимому, журчание фонтана. Больше до меня не доносилось ни звука.

«Неужели я здесь один?» Я ещё раз внимательно осмотрелся вокруг. Да, должно быть, один, Я не увидел ни одного живого существа.

Меня удивила одна особенность моей комнаты. Казалось, она стоит на отлёте и не сообщается ни с каким помещением. Единственная дверь, которую я видел, так же как и доходившее до полу окно, вела прямо в сад, полный цветов и кустарников. По-видимому, рядом со мной никто не жил.

Сначала мне это показалось странным, но, поразмыслив, я понял, в чём дело. Американские плантаторы часто строят в стороне от большого жилого дома маленький павильон или летний домик и обставляют его со всеми удобствами и даже с роскошью. Иногда он служит комнатой для гостей. Вероятно, я находился в таком домике.

Во всяком случае, я был под гостеприимным кровом и попал в хорошие руки. В этом не могло быть никакого сомнения. Моя постель и всё, что меня окружало – например, приготовления к завтраку, замеченные мною на столе, подтверждали это. Но кто был моим хозяином? Или хозяйкой? Быть может, Эжени Безансон? Она, кажется, сказала что-то вроде: «Вот мой дом». Или мне это только померещилось?

Я лежал, размышляя и напрягая свою память, но так и не мог понять, чьим гостем я оказался. Однако у меня всё же было смутное чувство, что я попал в дом к моей ночной спутнице.

Под конец я начал беспокоиться и, будучи очень слаб, почувствовал даже некоторую обиду, что меня оставили совсем одного. Я бы позвонил, но около меня не оказалось колокольчика. В эту минуту послышался звук приближающихся шагов.

Пылкие читательницы! Вы, наверно, вообразите, что шаги эти были легки и неслышны, что ножки в маленьких шёлковых туфельках едва касались сыпучей гальки, чтобы не потревожить сон спящего больного: вы вообразите, что среди пения птиц, журчания фонтанов и упоительного аромата цветов в дверях появилось прелестное создание и я увидел нежное личико с большими кроткими глазами, устремлёнными на меня с немым вопросом. Вы, конечно, вообразите всё это – не сомневаюсь! Но вы жестоко ошибётесь: на самом деле было совсем не так.

Шаги, которые я услышал, были тяжелы, и через минуту на пороге моей комнаты показалась пара грубых башмаков из крокодиловой кожи, больше фута длиной, и остановилась прямо перед моими глазами.

Я немного поднял глаза и увидел две ноги в широких синих холщовых штанах, а взглянув ещё повыше, – могучую грудь под полосатой бумажной рубахой, затем две крепкие руки, широкие плечи и наконец лоснящуюся физиономию и курчавую голову чёрного, как смоль, негра.

Голову и лицо я увидел последними. Но на них мой взгляд задержался всего дольше. Я снова и снова всматривался в негра и наконец, несмотря на сильную боль в руке разразился неудержимым смехом. Если бы я умирал, я и то, кажется, не мог бы остаться серьёзным.

В физиономии этого чёрного пришельца было что-то до крайности комичное.

Это был высокий, коренастый негр, чёрный, как уголь, с белыми, как слоновая кость, зубами и такими же сверкающими белками. Но меня поразило не это, а странная форма его головы, а также очертания и размеры его ушей. Голова у него была круглая, как шар, и густо обросла мелкими крутыми завитками чёрной шерсти, такими плотными, что казалось, будто они приросли к голове обоими концами, словно ворс. А по бокам этого шара торчало два громадных, оттопыренных, как крылья, уха, придававших голове невероятно забавный вид.

Вот что заставило меня рассмеяться; и хоть это было очень неучтиво, я не мог бы сдержаться даже под страхом смерти.

Однако мой посетитель, видимо, нисколько не обиделся. Наоборот, его толстые губы тотчас растянулись в широкую, добродушную улыбку, открыв два ряда ослепительных зубов, и он разразился таким же громким смехом, как и я.

Как видно, он был очень добродушен. И хоть его уши были похожи на крылья летучей мыши, но по характеру он ничем не напоминал вампира. Круглое чёрное лицо Сципиона Безансон, как звали моего посетителя, было воплощением доброты и веселья.

Глава XV. СТАРЫЙ ЗИП

Сципион заговорил первым:

– Добрый день, молодой масса! Старый Зип очень рад, что вы уже здоровы. Он очень рад!

– Сципион, так тебя зовут?

– Да, масса, – Зип, старый негр. Доктор велел ему ухаживать за белым господином. Тогда будет довольна молодая мисса, белые люди, чёрные люди – все будут довольны! Ух-х!

Последнее восклицание, один из тех гортанных возгласов, какие часто издают американские негры, больше всего напоминало фырканье гиппопотама. Оно значило, что мой собеседник кончил говорить и ждёт от меня ответа.

– А кто это «молодая мисса»? – спросил я.

– Боже милостивый! Разве масса не знает? Та самая молодая дама, которую он спас, когда загорелся пароход. Боже ты мой! Как здорово масса плавает! Переплыли половину реки! Ух-х!

– А теперь я в её доме?

– Ну конечно, масса, вы в летнем домике. Ведь большой-то дом в другом конце сада. Но это всё равно, масса.

– А как я попал сюда?

– Бог мой! Неужто масса и этого не помнит? Да ведь старый Зип принёс его сюда вот на этих самых руках! Масса и молодая госпожа вышли на берег прямо у ворот нашего дома. Мисса закричала, и чёрные люди выбежали и нашли их. Белый масса был весь в крови, он упал, а она приказала отнести его сюда.

– А потом?

– Зип вскочил на самую быструю лошадь, на Белую Лисицу, и поскакал за доктором, скакал, как дьявол! Ну, а доктор, конечно, приехал и перевязал руку молодому масса. Но как… – продолжал Сципион, вопросительно глядя на меня, – как молодой масса получил эту большую гадкую рану? Доктор тоже спрашивал, а молодая мисса сама ничего не знала.

По некоторым соображениям я решил пока не удовлетворять любопытства моей чёрной сиделки и лежал несколько минут, размышляя. Действительно, моя спутница не знала о моём столкновении с тем негодяем. Да, а как Антуан? Добрался он до берега? Или… Но Сципион предвосхитил вопрос, который я собирался задать.

– Ах, молодой масса, – сказал он, и лицо его омрачилось, – мисса Жени в большом горе сегодня, и все люди в большом горе. Масса Тони, бедный масса Тони!

– Ты говоришь об управляющем Антуане? Что с ним? Он не вернулся домой?

– Нет, масса, боюсь, что он никогда, никогда не вернётся! Все люди боятся, что он утонул. Люди ходили в деревню, ходили по берегу вниз и вверх, всюду ходили. Нет Тони… Капитан взлетел кверху, прямо в небо, а пятьдесят пассажиров ушли на дно. Другой пароход вытащил нескольких человек, несколько доплыли до берега, как молодой масса. Но нет масса Тони, нигде нет масса Топи!

– Ты не знаешь, умел он плавать?

– Нет, масса, совсем не умел. Я знаю: он один раз упал в заводь, и старый Зип вытащил его. Нет, он совсем, совсем не плавал.

– Тогда боюсь, что он погиб.

Я вспомнил, что наше судно затонуло прежде, чем «Магнолия» подошла к нему. Я видел это, обернувшись, когда плыл. Те, кто не умел плавать, наверно, погибли.

– И бедный Пьер. И Пьер тоже.

– Пьер? Кто это?

– Кучер, масса. Вот кто.

– А, помню! Ты думаешь, и он утонул?

– Боюсь, что и он, масса. Старый Зип очень жалеет Пьера. Он был хороший негр, этот Пьер. Но масса Тони, масса Тони… все люди жалеют масса Тони!

– У вас любили его?

– Все любили его – белые люди, чёрные люди, – все его любили! Мисса Жени тоже любила. Он всю жизнь жил у старого масса Сансона. По-моему, он был опекуном мисса Жени, или как это называется… Боже милостивый! Что будет теперь делать молодая мисса? У неё нет больше друзей. А старая лиса Гайар – очень нехороший…

Тут Сципион внезапно умолк, словно спохватился, что слишком распустил язык.

Названный им человек и определение, которое дал ему негр, сразу возбудили моё любопытство, особенно его имя.

«Если это тот самый, – подумал я, – Сципион дал ему меткое прозвище. Но он ли это?»

– Ты говоришь про адвоката Доминика Гайара? – спросил я, помолчав.

Сципион вытаращил свои круглые глаза, сверкая белками, удивлённый и испуганный, и сказал, запинаясь:

– Да, так зовут этого господина. Молодой масса знает его?

– Очень немного, – ответил я, и мой ответ, видимо, его успокоил.

По правде говоря, я никогда не видел Гайара, но, живя в Новом Орлеане, случайно слышал о нём. У меня было небольшое приключение, в котором он принял косвенное участие и, надо сказать, сыграл некрасивую роль. Я сохранил острую неприязнь к этому человеку, который, как уже упоминалось выше, был адвокатом в Новом Орлеане. Это был, несомненно, тот самый Гайар, о котором говорил Сципион. Фамилия слишком редкая, чтобы её носили два столь похожих человека. Кроме того, я слышал, что у него плантация где-то выше по течению реки, – в Бринджерсе, как я теперь припомнил. Всё говорило за то, что это он. Если у Эжени Безансон не осталось друзей, кроме него, тогда Сципион был прав, говоря, что у неё нет больше друзей.

Слова Сципиона не только затронули моё любопытство, но вселили в меня смутную тревогу. Незачем говорить, что я был сильно заинтересован юной креолкой. Человек, спасший жизнь другому, притом красивой женщине, да ещё при таких необычайных обстоятельствах, не может оставаться равнодушным к её дальнейшей судьбе. Любовь ли пробудила во мне этот интерес?

Сердце моё, к моему удивлению, ответило: нет! На пароходе мне казалось, что я почти влюблён в эту девушку, а теперь, после романтического приключения, которое должно было бы усилить это чувство, я совершенно спокойно вспоминал события прошлой ночи и сам удивлялся своей холодности. Я потерял много крови – уж не вытекло ли вместе с ней и моё зарождавшееся чувство? Я пытался объяснить себе это странное явление, но в то время я делал ещё только первые шаги в познании человеческого сердца. Любовь была для меня неведомой страной.

Одно удивляло меня: когда я пытался представить себе лицо креолки, передо мной с необыкновенной чёткостью вставали черты другого лица из мира моих грёз.

«Как странно, – думал я, – опять это прелестное видение! Плод моей больной фантазии. Ах, чего бы я не дал, чтобы этот образ оказался живым существом!»

Теперь я не сомневался: я не был влюблён в Эжени Безансон, однако и не относился к ней равнодушно. Чувство моё было дружбой, и интерес, который я испытывал, – дружеским участием. Это чувство было так сильно, что я тревожился за неё и мне хотелось узнать побольше о ней и её делах.

Сципион не отличался скрытностью; не прошло и получаса, как он рассказал мне всё, что сам знал о ней.

Эжени Безансон была единственной дочерью и наследницей плантатора-креола, умершего около двух лет тому назад; некоторые считали его очень богатым, другие уверяли, что дела его сильно расстроены. Надзор за всем своим поместьем он завещал Доминику Гайару вместе с управляющим Антуаном. Обоих назначили опекунами молодой девушки. Гайар был адвокатом Безансона, а Антуан – его старым слугой. Антуан всегда пользовался исключительным доверием своего хозяина, а в последние годы стал скорее его другом и компаньоном, чем слугой.

Через несколько месяцев Эжени Безансон достигнет совершеннолетия, но велико ли будет её наследство, этого Сципион не знал. Он знал только, что после смерти её отца Гайар, главный распорядитель всего имущества, давал ей очень много денег, сколько бы она ни пожелала, и ни в чём её не ограничивал; что она была очень щедра и даже расточительна и, как выразился Сципион, «швырялась золотыми долларами, словно это простые камешки».

И Сципион принялся рассказывать мне о блестящих балах, которые она давала на своей плантации, а также о том, как дорого обходилась жизнь «молодой мисса» в городе, где она проводила большую часть зимы. Всему этому можно было легко поверить. Судя по тому, что мне пришлось наблюдать на пароходе, у меня создалось впечатление, что Сципион совершенно правильно описал свою госпожу. Натура пылкая и увлекающаяся, великодушная и несдержанная, легкомысленная в своих тратах, живущая только настоящим, не думая о будущем, – такая наследница была находкой для недобросовестного опекуна.

Я видел, что бедный Сципион очень привязан к своей хозяйке: при всём своём невежестве он подозревал, что всё это расточительство не доведёт её до добра.

– Я очень боюсь, масса, – сказал он, качая головой, – что так не может продолжаться всегда, всегда. Даже сам Колониальный банк и тот лопнет, если вечно швырять деньги на ветер.

Когда Сципион дошёл в своём рассказе до Гайара, он закачал головой ещё выразительней. У него были, очевидно, какие-то подозрения насчёт этого человека, но он не хотел их высказывать. Я узнал достаточно, чтобы убедиться, что этот Доминик Гайар и есть тот самый адвокат, который жил в Новом Орлеане на *** улице. У меня не осталось никаких сомнений, что это он. Юрист по профессии, но на самом деле биржевой спекулянт, дающий деньги в кредит, то есть попросту ростовщик, он был, кроме того, богатым плантатором, чьё большое поместье граничило с поместьем Безансонов, и имел более сотни рабов, с которыми обращался крайне жестоко. Всё это совпадало с тем, что я слышал о положении и характере известного мне Доминика Гайара. Несомненно, это он.

Сципион рассказал мне о нём ещё кое-какие подробности. Он был советчиком и товарищем старика Безансона «на его беду», как выразился Сципион: верный негр думал, что Безансон сильно пострадал от этого знакомства.

– Масса Гайар не раз обманывал старого хозяина. Он надувал его много-много раз, можете поверить Зипу, – сказал он.

Ещё я узнал от него, что Гайар проводит летние месяцы в своём поместье, что он каждый день бывает в «большом доме», где живёт мадемуазель Безансон и где он чувствует себя как дома, а ведёт себя так, «будто всё принадлежит ему и он хозяин всей плантации».

Мне показалось, что Сципион ещё что-то знает об этом человеке, что-то определённое, но не хочет мне говорить. Ну что ж, вполне понятно – мы были слишком мало знакомы. Я видел, что он терпеть не может Гайара, но мне трудно было решить, потому ли, что он хорошо его знает, или в нём говорит инстинктивное чувство, очень сильно развитое у несчастных рабов, которым запрещено рассуждать.

Однако в его рассказе было слишком много фактов, чтобы считать это чувство инстинктивным. Он, видимо, действительно многое знал. Кто-то должен был сообщить ему эти сведения. От кого он их получил?

– Кто рассказал тебе всё это, Сципион?

– Аврора, масса.

– Аврора?!

Глава XVI. ДОМИНИК ГАЙАР

Я сразу почувствовал сильное, почти страстное желание узнать, кто такая Аврора. Почему? Быть может, это необычное, красивое имя прозвучало особенно приятно для моего саксонского уха? Нет. Или это благозвучное слово вызвало у меня мифологические ассоциации, воспоминания о первых розовых лучах восходящего солнца или о нежном сиянии северной зари? Может быть, именно эти представления возбудили во мне такой восторг.

Однако прежде чем я успел разобраться в этом или задать Сципиону ещё вопрос, в дверях показались два человека: не говоря ни слова, они вошли в комнату.

– Это доктор, масса, – прошептал Сципион и отошёл в сторону, пропуская ко мне вошедших.

Мне нетрудно было догадаться, который из них доктор. Я сразу узнал его по внешности; я так же безошибочно определил, что высокий бледный человек, внимательно смотревший на меня, – врач, как если бы он держал в одной руке диплом, а в другой – дверную дощечку со своей фамилией.

Доктору было лет сорок; его приятное, спокойное лицо нельзя было назвать красивым, но зато оно выражало ум и сердечную доброту. Его предки, вероятно, прибыли сюда из Германии, но американская жизнь – вернее, политический строй смягчил жёсткие черты – отпечаток, наложенный веками европейского деспотизма, – и возвратил его лицу врождённое благородство. Позже, когда я лучше узнал американцев, я сказал бы, что он житель Пенсильвании, и так оно и было. Передо мной был воспитанник одной из крупных медицинских школ Филадельфии – доктор Эдвард Рейгарт. Это имя подтвердило моё предположение о его немецком происхождении.

Как бы то ни было, мой доктор с первого же взгляда произвёл на меня приятное впечатление.

Совсем иное чувство охватило меня, когда я взглянул на его спутника. Я сразу почувствовал к нему неприязнь, презрение, отвращение, ненависть! У него было чисто французское лицо, но не благородная внешность старого сурового гугенота; не был он похож и на таких наших современников, как Роллан или Гюго, как Араго или Пиа^[7]; у него была одна из тех физиономий, какие сотнями встречаются возле биржи и за кулисами Оперы или злобно пялятся на вас из-под тысяч солдатских киверов. Чтобы кратко определить его внешность, я скажу, что он больше всего напоминал лисицу. Право, я не шучу: сходство было поразительное. Те же хитрые, бегающие глазки, тот же внезапный пронзительный взгляд, свидетельствующий о скрытом притворстве, о крайнем себялюбии и звериной жестокости.

Итак, спутник доктора был поистине лисой в человеческом образе со всеми её ярко выраженными чертами. Мы со Сципионом полностью сошлись в его оценке, ибо у меня не было ни малейшего сомнения, что передо мной Доминик Гайар. Да, это был он.

Он был небольшого роста и худощав, но, видимо, из тех, кто может хорошо постоять за себя. В нём чувствовались гибкость и коварство хищника и такие же повадки. Свои хитрые раскосые глазки он почти всё время держал опущенными. Чёрные и блестящие, как у ласки, они были выпуклы, но не круглы, а скорее конусообразны, и зрачок казался как бы вершиной тупого конуса. Лицо его постоянно кривилось в усмешке, и это придавало ему циничное и презрительное выражение. Тот, кто знал за собой какую-нибудь ошибку, слабость или вину, мог бы подумать, что она известна Доминику Гайару и что он насмехается над ним. Когда Гайар узнавал о каком-нибудь несчастье, случившемся с другим, его улыбка становилась ещё более язвительной, а маленькие выпуклые глазки блестели с явным удовольствием. Он любил только себя и ненавидел своих ближних.

У него были жидкие прямые чёрные волосы и тёмные мохнатые брови; бороды он не носил, и на его мертвенно-бледном лице выделялся огромный нос, похожий на клюв попугая. Одежда Гайара говорила о его профессии и состояла из тёмного сюртука и чёрного шёлкового жилета, а на шее вместо галстука у него был повязан широкий чёрный бант. На вид ему было лет пятьдесят.

Доктор пощупал у меня пульс, спросил, как я спал, посмотрел мой язык, снова пощупал пульс, а затем дружески посоветовал мне лежать как можно спокойнее. Он объяснил, что я ещё очень слаб, так как потерял много крови, но он надеется, что через несколько дней я снова окрепну и буду здоров. Сципиону было поручено следить за моим питанием и приготовить мне на завтрак жареного цыплёнка, чай и гренки.

Доктор не спросил меня, как я был ранен. Сначала мне это показалось странным, но потом я решил, что он просто не хочет меня тревожить. Он, верно, боялся, что воспоминания о событиях прошлой ночи взволнуют меня. Но я так беспокоился за Антуана, что не хотел молчать, и спросил, есть ли какие-нибудь известия о нём. Нет, они ничего не слыхали. Он, несомненно, погиб.

Я сообщил им, при каких обстоятельствах расстался с ним, и, конечно, рассказал о моём столкновении с наглым пассажиром, который ранил меня. При этом от меня не ускользнуло странное выражение, с каким Гайар выслушал мой рассказ. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, а когда я упомянул о плоте из стульев и заметил, что Антуан и минуты не продержался бы на воде, мне показалось, что тёмные глазки адвоката сверкнули злобной радостью. Без сомнения, лицо его выражало скрытое торжество, на которое противно было смотреть. Быть может, я не заметил бы этого или, во всяком случае, не разгадал, если бы не рассказ Сципиона. Но теперь я безошибочно понимал Гайара, и хотя он несколько раз лицемерно воскликнул: «Бедный Антуан!» – я прекрасно видел, как он втайне торжествует при мысли, что старый управляющий утонул.

Когда я кончил свой рассказ, Гайар отвёл доктора в сторону, и они несколько минут разговаривали вполголоса. До меня долетали лишь отдельные слова. Доктору было, видимо, всё равно, слышу ли я его, тогда как его собеседник старался говорить тихо. По ответам доктора я понял, чго Гайар хочет отправить меня в гостиницу ближайшего селения. Он ссылался на «неудобное положение», в котором окажется молодая девушка – Эжени Безансон – одна в доме с чужестранцем, молодым человеком, и так далее и тому подобное.

Доктор считал эти соображения неосновательными и не хотел меня увозить. Сама мадемуазель Безансон не хочет этого, даже и слышать не желает! Добрый доктор Рейгарт считал «неудобное положение» сущим вздором. В гостинице нет необходимых удобств; кроме того, она переполнена другими пострадавшими. Тут говоривший понизил голос, и я мог уловить только отдельные слова: «иностранец», «не американец», «потерял всё своё имущество», «друзья далеко», «в гостинице не примут постояльца без денег». На это Гайар ответил, что готов взять на себя все расходы.

Последнюю фразу он нарочно сказал громко, чтобы я её услышал. Я был бы благодарен ему за подобное предложение, если бы не подозревал, что его великодушием кроется какое-то тайное намерение. Но доктор решительно возражал против этого плана.

– Это невозможно, – сказал он. – Начнётся жар… Большой риск… Не возьму на себя такую ответственность! Скверная рана. Большая потеря крови… Должен остаться здесь, хотя бы первое время… Можно перевезти в гостиницу дня через два, когда он окрепнет.

Обещание перевезти меня через два дня как будто удовлетворило лису Гайара, или он убедился, что ничего другого сейчас нельзя сделать, и совещание закончилось.

Гайар подошёл попрощаться со мной, и я снова заметил насмешливый блеск в его маленьких глазках, когда он сказал мне несколько притворно-любезных фраз. Он не подозревал, с кем он говорит. Если бы я назвал своё имя, его бледные щёки, быть может, окрасились бы в более яркий цвет и он поспешил бы удалиться. Но осторожность удержала меня, и когда доктор спросил, кого он имеет удовольствие лечить, я прибегнул к простительной хитрости, к которой прибегали многие славные путешественники, и назвался вымышленным именем. Я воспользовался девичьей фамилией моей матери и представился как Эдвард Рутерфорд.

Повторив, чтобы я лежал спокойно и не пытался вставать с постели, доктор прописал мне кое-какие лекарства и, указав, как их принимать, откланялся. Гайар вышел раньше него.

Глава XVII. АВРОРА

Сципион отправился на кухню за чаем, гренками и цыплёнком, а я остался на время один. Я лежал, думая об этом посещении и особенно о разговоре между доктором и Гайаром: некоторые из услышанных фраз встревожили меня. Доктор вёл себя совершенно естественно и как истый джентльмен, но я не сомневался, что у его собеседника есть какой-то коварный замысел.

Откуда эта тревога, это горячее желание поскорее выпроводить меня в гостиницу? Очевидно, у него была очень веская причина, если он предлагает оплатить все расходы; насколько я слышал, этот человек никогда не отличался щедростью.

«Чем объяснить его желание поскорей избавиться от меня?» – спрашивал я себя.

«Ara, знаю! Догадался! Я понял его тайные замыслы! Эта хитрая лиса, коварный адвокат, так называемый опекун, наверно, сам влюблён в свою подопечную! Что из того, что она молода, богата, хороша собой, настоящая красавица, а он стар, уродлив, низок и противен! Он-то себя не считает таким. А она? Что ж! Он всё-таки может надеяться. Иной раз сбываются и более безрассудные мечты. Он знает жизнь – он юрист. Ему известно всё, что её окружает, – он её опекун. Все её дела в его руках. Он её наставник, поверенный, казначей – словом, распоряжается всеми её делами. С такой властью чего не добьёшься! Он хочет одного: либо жениться на ней, либо её ограбить. Бедная девушка! Как мне жаль её!»

Странно, но я испытывал только жалость. У меня не было другого чувства к ней, и я не мог понять почему.

Но тут пришёл Сципион и прервал мои размышления. За ним вошла девочка лет тринадцати; она несла тарелки и блюда с едой. Это была Хлоя, дочь Сципиона, но не такая чёрная, как её отец. У неё были жёлтая кожа и миловидное личико. Как объяснил мне Сципион, мать «малютки Хло» – так он называл дочь – мулатка, а «наша Хло – вылитая мамаша. Ха-ха-ха!»

Весёлый смех Сципиона показывал, что он очень доволен и горд своей хорошенькой светлокожей дочкой.

Хлоя, как и всякая женщина, была ужасно любопытна: её круглые глаза, сверкая белками, всё время бросали взгляды на белого чужестранца, спасшего жизнь её госпоже, и она чуть не перебила все чашки и тарелки. Боюсь, что если бы я не вступился, Сципион выдрал бы её за уши. Забавная болтовня и жесты отца и дочки, их своеобразные манеры, да и вообще все особенности жизни рабов живо заинтересовали меня.

Несмотря на слабость, у меня был хороший аппетит. Я ничего не ел на пароходе; увлечённые гонкой пассажиры почти все забыли про ужин, и я в том числе. Теперь, увидев приготовления к завтраку, я почувствовал сильный голод и отдал должное стряпне матушки Хлои, которая, по словам Сципиона, заправляла всей кухней. Чай подкрепил меня, а искусно поджаренный цыплёнок с рисом, казалось, влил свежую кровь в мои жилы. Если бы не боль в руке, я чувствовал бы себя совсем здоровым.

Отец и дочь убрали со стола, и вскоре Сципион вернулся, так как ему велели находиться при мне.

– А теперь, Сципион, – сказал я, как только мы остались одни, – расскажи мне об Авроре.

– О Pope, масса?

– Да. Кто такая Аврора?

– Бедная невольница, масса, такая же, как и старый Зип.

Смутный интерес, который я чувствовал к Авроре, сразу угас.

– Невольница? – повторил я разочарованно.

– Это служанка мисса Жени, – продолжал Сципион. – Она причёсывает её, одевает, сидит с ней, читает ей вслух, всё делает…

– Читает ей? Как! Невольница?

Мой интерес к ней снова ожил.

– Да, масса, она самая – -Рора. Я сейчас объясню. Старый масса Сансон был очень добрый к нам, неграм, и многих научил читать. И Рору тоже. Он научил её читать, писать и многим-многим вещам, а молодая мисса Жени научила её музыке. Рора – учёная девушка, очень учёная! Она знает очень много вещей, совсем как белые люди. Играет на пьянине, играет на гитаре. Гитара – она похожа на банджо, и старый Зип тоже умеет на ней играть. Да, он тоже. Ух-х!

– А в остальном Аврора такая же бедная раба, как и все вы, Сципион?

– О нет, масса, она совсем не такая, как все. И живёт она совсем не так, как другие негры. Она не делает тяжёлой работы и стоит куда дороже – целых две тысячи долларов!

– Стоит две тысячи долларов?

– Да, масса, две тысячи, и ни центом меньше!

– Откуда ты знаешь?

– Да ведь многие хотели её купить. Масса Мариньи хотел купить Рору, и масса Кроза – тоже, и ещё американский полковник с того берега, – и все они давали две тысячи. А старый хозяин только смеялся. Он говорил, что не продаст её ни за какие деньги.

– Это было ещё при старом господине?

– Да-да… Но потом был ещё один, хозяин речного судна, он хотел сделать Рору служанкой в дамском салоне. Он грубо говорил с ней. Мисса очень сердилась и прогнала его. Масса Тони очень сердился и прогнал его. И капитан очень сердился и ушёл. Ха-ха-ха!

– А почему Аврору так дорого ценят?

– О-о! Она очень хорошая девушка, очень-очень хорошая девушка, но…

– тут Сципион запнулся, – но…

– Да?

– Мне кажется, масса, что не в этом дело.

– А в чём же?

– Сказать по правде, масса, я думаю, те люди, что хотели её купить, были плохие люди.

Он выразился очень деликатно, но я понял его намёк.

– Если так, Аврора, должно быть, очень красива. Верно, друг Сципион?

– Старый негр ничего не смыслит в этом, масса, но люди говорят – и белые и чёрные люди, – что она самая красивая квартеронка^[8] во всей Луизиане.

– Вот как! Она квартеронка?

– Да, это так, масса, так оно и есть. Она цветная девушка, но вы бы этого не сказали: она такая же белая, как сама мисса Жени. Мисса тоже говорила это много-много раз, но я вам скажу – между ними очень большая разница: одна – богатая госпожа, другая – бедная невольница, такая же, как старый Зип. Ай-яй, совсем как старый Зип! Купи её, продай её – всё равно!

– Ты можешь описать мне Аврору, Сципион?

Я задал ему этот вопрос не из простого любопытства: у меня была на то серьёзная причина. Моё ночное видение всё ещё преследовало меня, передо мной стояли загадочные черты этого прелестного лица, не принадлежащего по типу ни к кавказской, ни к индийской, ни к монгольской расе. Быть может… Возможно ли?..