Майн Рид

Черный мустангер

Глава 1. МУСТАНГИ

До самых краев горизонта расстилается необъятная прерия: левая сторона ее густо заросла вереском и колючим терновником, а правую прорезает широкий поток, который в шести-восьми милях дальше впадает в реку Тринитэ, орошающую равнины Техаса. Поток этот многоводен и бурно катится между высокими и скалистыми берегами.

Царствующую на равнине тишину нарушает появившийся вдруг табун диких лошадей, числом около ста голов. Табун этот состоит из лошадей различных мастей, начиная от черной, как смоль, вороной, и кончая совсем белой, без отметины; тут видны лошади буланые, гнедые, серые, как сталь, серые в яблоках и наконец белые и золотистые.

Поток преграждает лошадям путь с правой стороны и заставляет их бежать вдоль реки, так как табун, похоже, боится броситься в воду, чтобы переплыть на противоположную сторону. По временам лошади оглядываются, как бы выражая этим сильное желание вернуться назад; но для этого, видимо, существует какое-то серьезное препятствие, и они продолжают бежать все дальше и дальше.

Вместо того, чтобы бежать по равнине коротким галопом, переходя по временам даже в карьер, табун подвигается вперед сравнительно медленно.

Иногда, впрочем, лошади начинают бежать быстро и даже переходят на крупную рысь, точно спасаясь от летающих над ними мух, которые немилосердно жалят их своими хоботками; но затем опять меняют аллюр и по-прежнему не бегут, а скорей бредут тем же ленивым, усталым шагом, точно их гонит какая-то невидимая сила, хотя им и очень не хотелось бы удаляться от излюбленных ими пастбищ.

Дикие лошади, если подкрасться к ним незаметно и последить за тем, как они, когда им не грозит никакой опасности, бродят по пастбищу или бегут по прерии, обыкновенно проявляют при этом все свойства своего дикого нрава: они прыгают, брыкаются, громко ржут, то гордо поднимая голову кверху, то грациозно изгибая шею и распуская по ветру, параллельно земле, свой длинный хвост.

В противоположность такому обыкновению бегущие в это время по прерии лошади держат себя совершенно иначе, и наблюдатель не увидел бы во всем табуне ни одной изогнутой, как у лебедя, шеи, ни одного развевающегося султаном хвоста. Наоборот, в этом табуне головы у всех лошадей опущены книзу, глаза не мечут молнии, и вообще бедные животные, буквально еле-еле волочащие ноги, имеют такой изнуренный вид, будто с них сейчас только сняли седла и уздечки после продолжительной и быстрой скачки. Они кажутся усталыми, разбитыми и чем-то сильно напуганными, точно их долгое время преследует и не дает им ни минуты отдыха какой-то страшный для них враг.

Последнее предположение оказывается верным: вслед за лошадьми вскоре появляются и преследующие их враги, три всадника, едущие на довольно большом расстоянии один от другого; но всадники эти сидят верхом не на лошадях, а на мулах.

Человеку, незнакомому с техасскими прериями, трудно даже представить себе такую картину, – до такой степени все это казалось бы ему невероятным!.. Табун диких лошадей, этих гордых, любящих свободу и таких осторожных животных, служит предметом охоты и бежит туда, куда его гонят всего трое людей, сидящих к тому же верхом на мулах, на неповоротливых мулах, от которых быстроногие кони в мгновение ока могли бы уйти на громадное расстояние, а затем и совсем скрыться из виду! И это происходит как раз среди безграничной в полном смысле слова прерии, где лошадям так легко уйти от преследователей, где им нечего бояться и где невозможно даже и думать о том, чтобы их догнать…

Да, это и на самом деле должно казаться невероятным и положительно невозможным, если не предпослать этому необходимое объяснение. Сидящие на мулах всадники – мустангеры, то есть охотники, занимающиеся главным образом ловлей диких лошадей, так хорошо изучили привычки диких лошадей и излюбленные ими места пастбищ, что в любой момент могли изловить их, не имея при этом надобности прибегать ни к ружью, ни к лассо.

Они уже давно обратили внимание на этот табун; несколько недель изучали они, так сказать, «образ жизни» табуна, следили за тем, какие места облюбовали себе лошади для пастбищ, где они проводят ночи и куда они регулярно, в определенные часы, отправляются утолять жажду. Наконец, в один прекрасный день мустангеры объявляют лошадям войну, или, вернее, отправляются охотиться на них, сидя верхом на мулах и имея при себе, кроме того, по два запасных мула, и медленно, но неутомимо, не останавливаясь ни на одну минуту, гонят несчастных, обезумевших от страха лошадей.

В первый день лошади не бегут прямо вперед, подобно тому, как это бывает при охоте на лисиц, когда ловчий выпускает стаю гончих по горячему следу, но описывают вначале концентрические круги, возвращаясь каждый раз на прежнее место. Во время этой быстрой скачки лошади пробегают не меньше тридцати миль, что, само собой разумеется, их сильно утомляет, тогда как их преследователи в это время проезжают всего шесть миль, нисколько не утомляя своих мулов. При этом мустангеры, заменяющие устающих мулов запасными, в продолжение этой скачки все время держатся перед табуном, преграждая ему обратный путь и заставляя лошадей снова поворачивать в прерию. В то время, как табун описывает круг, один из всадников пересекает охраняемое ими пространство по диагонали. Они повторяют это до тех пор, пока обезумевшие от страха лошади не отказываются окончательно от надежды пробиться сквозь эту живую преграду и не обращаются в бегство. Но лошади скоро начинают чувствовать усталость: они истощили свои силы в этой бесполезной беготне по заколдованному кругу вместо того, чтобы с самого начала скрыться от своих преследователей и навсегда покинуть эти опасные места. Потом к усталости присоединяется голод, потому что их враги заботливо принимают все меры к тому, чтобы не дать им времени подкрепить свои силы. Проходит еще немного времени, и лошади начинают испытывать еще и мучения жажды, заставляющие их невыносимо страдать. Тщетно пытаются они свернуть в сторону, чтобы утолить жажду, – безжалостные мустангеры каждый раз предупреждают их намерения и кратчайшим путем спешат к месту водопоя, которое они высмотрели и разузнали уже давно. Благодаря этому, они почти всегда успевают не дать лошадям ни напиться как следует, ни поесть зеленой сочной травы, чего так настоятельно требуют пустые желудки животных, изнемогающих от усталости, жажды и голода… И снова продолжается погоня, вся цель которой, по-видимому, заключается в том, чтобы не давать лошадям ни минуты отдыха… Наконец измученные лошади перестают уже сворачивать в сторону и бегут, бегут туда, куда их гонят мустангеры. Голод дает себя знать все сильней и сильней: лошади приостанавливаются, жадно хватают траву и молодые зеленые ветки с попадающихся по пути кустарниковых растений, но и это им дают делать не часто и сейчас же гонят дальше… Они вдыхают своими воспаленными ноздрями аромат полевых цветов, которые топчут копытами, но не смеют остановиться, слыша за собой громкие крики преследователей, которые умышленно стараются как можно чаще напоминать им о себе… и несчастные, вконец измученные лошади бегут дальше…

Наконец наступает ночь… Но и она не приносит им никакого облегчения, не дает желаемого отдыха. Охота продолжается и ночью, и лошади должны безостановочно бежать вперед, не имея возможности утолить ни голода, ни жажды… Но пройдет и эта ночь, и яркое солнце осветит безграничную прерию, а мустангеры все еще будут ехать следом за ними весь этот день, а может быть, и следующую за ним вторую ночь, и табун все будет бежать и бежать… Наконец, несчастные лошади доходят до такого состояния, что их можно заставить идти куда угодно, точно стадо быков, которых пастух гонит на пастбище.

Мустангерам это только и нужно, и они гонят табун в заранее приготовленное место. Это корраль, или, иначе сказать, загон, устроенный чрезвычайно остроумно и прочно, над устройством которого мустангеры часто трудятся в течение нескольких недель. Такой корраль занимает обыкновенно пространство в несколько гектаров земли, причем место для него выбирается таким образом, чтобы на нем был хотя бы небольшой пруд и чтобы участок этот примыкал или к крутому обрывистому берегу реки, или к скалистому утесу. Затем все остальное пространство обносится идущим зигзагообразно палисадом, по углам которого для прочности врыты в землю толстые столбы. Вход в корраль имеет воронкообразную форму и устраивается со стороны прерии между деревьями или высокорослым колючим кустарником, что заставляет бредущих вразброд лошадей сбиться в кучу.

Как только лошади попадают в корраль, мустангеры считают их пойманными, и с помощью лассо, которым мастерски владеют все техасские охотники, одного за другим укрощают коней. Надо заметить, впрочем, что этот способ укрощения принадлежит к числу самых жестоких, и мустанг долгое время после этого при виде веревки или длинного тонкого ремня сейчас же останавливается и, весь дрожа от страха, покорно отдается в руки своего укротителя.

Описанием такой именно охоты, происходящей на берегу притока реки Тринитэ, мы и начинаем этот рассказ. Охота близится к концу, о чем говорит загнанный вид лошадей и их усталая тяжелая поступь. Кроме того, это заметно еще и по тому, как держат себя мустангеры, которые теперь уже не скрывают своих намерений и, видимо, спешат как можно скорее покончить с утомительной и для них охотой.

Впереди видна группа деревьев, растущих футах в трехстах от берега потока; пространство между ними и берегом не обнесено изгородью. К этим деревьям мустангеры и гонят табун диких лошадей, которых они, в конце концов, непременно заставят сделать по-своему. Вдруг лошади останавливаются, очевидно, почувствовав, что здесь им устроена западня, и нерешительно топчутся на одном месте, не желая идти дальше. У них появляется желание вернуться назад в прерию; но обернувшись, лошади видят как раз перед собой двух мустангеров, размахивающих у них перед глазами кусками яркой материи. Мустанги в испуге поворачиваются к потоку, а затем вдруг бросаются бежать тяжелой рысью в открытое перед ними свободное пространство.

Вступив в проход между деревьями и берегом потока, лошади сейчас же видят столбы палисада, отделяющего их от прерии. Но следом за ними с громкими криками гонятся мустангеры, и лошади в страхе бегут по дороге между палисадом и берегом потока. В это время охотники пересаживаются на запасных мулов и, размахивая кусками яркой материи, начинают бешено кричать. Эти громкие крики пугают лошадей еще больше, и они устремляются в узкий проход между потоком и оградой, которая здесь подходит так близко к берегу, что лошадям приходится бежать, вытянувшись в одну линию. Немного спустя проход снова расширяется; это в первую минуту радует лошадей, и они, напрягая последние силы, вскачь стараются уйти от своих неумолимых врагов…

Табун пробегает еще около тысячи футов и снова видит перед собой врытые в землю столбы палисада… Передние лошади бросаются к ограде, но толстые столбы глубоко врыты в землю, и вся ограда устроена так прочно, что лошадям никак не проложить здесь себе дороги… Тогда они бросаются назад, но из этой западни нет выхода… Лошади мечутся, как безумные, опять бегут к берегу реки и останавливаются… Там скалистый обрыв, бездна…

Что же до мустангеров, то, загнав лошадей в корраль, они в ту же минуту спрыгивают со своих мулов и закрывают выход заранее приготовленным ими подвижным барьером из таких же толстых бревен, из каких сделана и вся ограда.

Глава 2. ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ ТОВАРИЩ

Один из трех мустангеров остался сторожить пойманных лошадей, а двое остальных выехали из корраля и, разговаривая, направились к хижине, в которой они жили, за всем необходимым для предстоящего укрощения лошадей.

– Не нравится мне этот человек, милейший Эдуард, – сказал тот из них, который был пониже ростом. – Я его терпеть не могу. Вы обратили внимание, что он никогда не смотрит людям прямо в глаза?

– Мне он поэтому тоже очень не нравится, дорогой Вашингтон… Но раз мы согласились взять его с собой, не можем же мы теперь прогнать его без всякой причины…

– А кто согласился? Только не я… Вы помните, как я всеми силами восставал против этого… По моему мнению, трое не могут охотиться вместе без того, чтобы в конце концов не поссориться. И потом, одного из них всегда эксплуатируют двое остальных. В прерии, отправляясь на охоту, нужно избегать лишних товарищей… Вы ведь, я думаю, не забыли, как я уговаривал вас предоставить ему ехать одному, куда он хочет, следом за нами или другой дорогой, но вы настояли непременно взять его с собой!

– Я хорошо помню, что я взял его под свою защиту и настаивал на том, чтобы принять его к нам в товарищи… Он имел тогда такой несчастный вид и так нуждался в нашей помощи!

– Лучше было бы не брать его с собой. Вам еще придется иметь с ним дело… Я буду очень рад, если окажется, что я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что на совести у него лежат не одни только неуплаченные долги.

– Вы думаете?!

– Да, я даже почти уверен в этом… Вы разве не обратили внимание, как странно он держал себя в Нэкогдочсе, где мы прожили несколько дней, как он беспокоился каждый раз, когда прибывали эмигранты и при всякой встрече с новым лицом? Он в такие минуты напоминал собою человека, который боится, что сейчас явится полисмен и арестует его, – так, по крайней мере, казалось мне в то время.

– Вы, значит, думаете, что он совершил какое-нибудь преступление?.. Может быть, он спасался от наказания за подделку или за кражу?

– Нет, гораздо хуже этого, поверьте мне!

– Что же такое удалось вам узнать?.. В чем вы его подозреваете?

– У меня из головы не выходит… Честные люди не дрожат так от страха и не вскакивают по ночам.

– Значит, вы думаете?..

– Да, я думаю, что у этого человека руки запятнаны пролитой кровью, милейший мой Эдуард Торнлей… Вот что не выходит у меня из головы…

– В таком случае очень жаль, что мы взяли его с собою. Но если бы для ваших подозрений не было таких серьезных оснований, меня бы страшно мучило уже одно сознание, что мы можем предполагать относительно него что-нибудь подобное. Ну, да в наших руках исправить это, и прежде всего нужно победить в себе предубеждение против него: мы ведь, собственно говоря, не знаем ничего определенного, в чем могли бы упрекнуть его…

– Гм!

– К тому же нам, вероятно, скоро придется встретиться с индейцами. Они сильно косятся на нас за то, что мы охотимся на мустангов на их территориях, и, если нам придется сражаться с ними, три ружья все-таки больше, чем два.

– Может быть, да, а может быть, и нет… Кто знает, может случиться как раз наоборот… Вы разве не заметили, как дружит наш товарищ с тем краснокожим, у которого такое славное прозвище Тигровый Хвост, и со всеми подвластными ему семинолами? Если бы они не отличались так сильно один от другого цветом кожи, можно было бы подумать, что они родные братья. К нам эти же самые индейцы относятся не только сдержанно, но даже скорей враждебно. Это, на мой взгляд, не предвещает ничего хорошего. Вы разве никогда не слышали рассказов о ренегатах-европейцах, которые изменяли своим товарищам и отдавали их в руки индейцев? Все такие изменники оказывались большей частью людьми, совершившими более или менее тяжкие преступления у себя на родине и не смевшими поэтому туда возвращаться. Очень возможно, что и этот субъект один из таких изменников. Сам не знаю, что именно заставляет меня думать так, но я положительно не могу отказаться от мысли, что наш товарищ именно такой человек.

– Но зачем он станет изменять нам?

– Зачем? А хотя бы ради того, что нам посчастливилось сегодня поймать такой славный табун диких лошадей!.. Если продать их соседним колонистам, мы выручим за них не меньше двадцати тысяч долларов… Если разделить эту сумму на три части, то каждому достанется столько, что мы могли бы покинуть прерии и провести некоторое время у родных. Ну, а он, можете быть уверены, не поедет с нами… он сам говорил мне это вчера. Он хочет остаться здесь, у индейцев, и я не думаю, что в один прекрасный день у него не явится мысль предложить индейцам в подарок, с целью лучше расположить их к себе, принадлежащую нам часть добычи, то есть тех мустангов, которые приходятся на нашу долю. Семинолы не хуже нас с вами сумеют продать их, если захотят!

– В таком случае, дорогой Ваш, нам следует как можно скорее отделаться от него… Для этого нам нужно только доставить мустангов в Нэкогдочс…

– Да, тем более, что я знаю и причину, почему вы предпочитаете это место всякому другому…

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что вблизи этого города живет молодая девушка, которую вам до смерти хочется повидать, разве это неправда?

– Нет, уверяю вас, это неправда! Мое сердце так же свободно, как и ваше, Вашингтон.

– В таком случае я ошибся. Но это произошло потому, что вид женщины приводит меня в бешенство. Я охотился в горах близ форта Ларами и там женился на индианке; но моя сквау (женщина) до такой степени опротивела мне, что я поклялся ненавидеть с тех пор всех женщин. Она так любила виски и ром, что в течение зимы пропивала все деньги, какие удавалось заработать ее мужу-трапперу за целый год охоты. Нет, я и слышать больше не хочу о женщинах!.. Я их презираю и ненавижу!

– Ха-ха! – весело расхохотался его юный спутник. – Но это, надеюсь, не может служить препятствием к тому, чтобы ехать в город… Там, я уверен, вы можете найти удовольствия и по своему вкусу…

– Для меня самым большим удовольствием будет продать лошадей и получить за них деньги. Поэтому, как только покончим с укрощением мустангов, сейчас же едем в Нэкогдочс, что бы там ни говорил наш компаньон! Впрочем, он может делать что ему угодно с теми мустангами, которые придутся на его долю. Но только пусть не рассчитывает получить третью часть добычи! Он не имеет на это права, потому что слишком уж мало помогал нам и большей частью проводил время в компании со своим другом Тигровым Хвостом и прочими краснокожими приятелями. Если бы вы только знали, как я презираю таких белых: они позорят себя, по моему мнению, тем, что дружат с краснокожими разбойниками! Негодяи!

– Не браните бледнолицых, как нас называют индейцы, и лучше хорошенько пришпорьте вашего мула.

С этими словами Эдуард и сам поддал своему мулу.

Одного из двух мустангеров звали Эдуард Торнлей, а другого Вашингтон Карроль, или сокращенно Ваш, как его иногда называл его более юный товарищ. Они настолько отличались один от другого, насколько это только возможно для людей одной и той же расы. И по внешности, и по воззрениям, и по образованию между ними не было никакого сходства. Вашингтон Карроль был человек маленького роста, худой, с лицом острым, точно лезвие ножа, как говорил он сам про себя, загорелый до такой степени, что лицо и руки у него цветом своим напоминали хорошо выдубленную кожу. В деловых отношениях со своими друзьями, а в особенности с людьми одной с ним расы он держал себя безупречно, но зато далеко не так он себя вел, когда ему приходилось иметь дело с краснокожими. По возрасту его еще нельзя было назвать стариком, так как ему было всего около пятидесяти лет. Первое впечатление от его наружности было совсем не в его пользу, и выражение его лица, скорей умного и хитрого, чем угрюмого и нечестного, нисколько не смягчалось сильно безобразившим его широким красным шрамом – результатом некогда полученной им раны, – проходившим по всему лицу от рта до левого уха. Он был уроженцем штата Теннесси и траппером по профессии; но с тех пор, как цены на меха сильно упали, он бросил этот промысел и сделался мустангером. Последние несколько лет он жил в Техасе и занимался тем, что охотился на диких лошадей.

В противоположность ему, Эдуард Торнлей был совсем молодой человек, виргинец, переселившийся в Техас и появившийся в прерии не только затем, чтобы добывать деньги охотой на диких лошадей, но главным образом потому, что ему нравилась эта свободная, полная всевозможных приключений, хотя и очень тяжелая и сопряженная с большими опасностями, жизнь в прерии. Описанная в начале рассказа охота была первой, предпринятой ими вместе. С Вашингтоном Карролем он познакомился в Нэкогдочсе, и оба они так понравились друг другу, что сейчас же договорились ехать вместе.

В то время как они, готовясь к отъезду, запасались всем необходимым, к ним явился один субъект и так настойчиво умолял позволить ему ехать с ними, что, несмотря на всю недоверчивость старого охотника, чувствовавшего к тому же непреодолимую антипатию к просителю, кончилось тем, что молодой, легко поддававшийся влечению сердца Эдуард уговорил его побороть в себе чувство предубеждения, и они согласились взять с собой неожиданно посланного им судьбой нового товарища. Это был тоже молодой человек, почти одних лет с Торнлеем. Он сказал, что его зовут Луи Лебар, и что он уроженец Луизианы. Новичок вполне оправдывал те подозрения, которые он внушал обоим друзьям. Карроль при первом же свидании почувствовал к нему антипатию, которая затем перешла в полное отвращение. И, надо сказать правду, в нем и в самом деле не было ничего, что говорило бы в его пользу. Он был маленького роста, коренастый, широкоплечий и при этом слегка горбился. Цвет кожи у него был такой, какой бывает обыкновенно у мулатов, а всклокоченная густая черная борода придавала ему еще более неприятный вид. Глаза у него все время бегали, и во взгляде было что-то такое, что напоминало в одно и то же время и лисицу и волка! Антипатия Карроля, кроме того, имела еще и другие основания: он и в самом деле слышал, как Лебар бормотал во сне какие-то странные слова и часто упоминал о каком-то убийстве. Карроль видел во всем этом что-то зловещее, и, как мы увидим впоследствии, его подозрения, к сожалению, оказались вполне основательными…

Глава 3. НЕПРИЯТНАЯ НЕОЖИДАННОСТЬ

Всадники прекратили дальнейший разговор о своем новом товарище и, пришпорив мулов, крупной рысью направились к хижине, где они жили вместе уже несколько недель. Хижина эта, срубленная из толстых неотесанных бревен, одной стороной примыкала к высокой скале, нависшей над берегом потока, впадавшего в реку Тринитэ. От корраля до хижины нужно было проехать около мили. В то время как всадники ехали берегом потока, Вашингтон вдруг осадил своего мула и, указывая вытянутой рукой вперед, крикнул:

– Смотрите!.. Смотрите!..

– Что вы там такое увидели? – спросил Торнлей, останавливаясь в свою очередь.

– Неужели вы ничего не видите там… невдалеке от реки… в прерии?..

– Теперь вижу. Там белеет что-то, похожее на палатку.

– Палатка?

– Да, или, может быть, я ошибаюсь?

– Разумеется… Это вовсе не палатка, а белый верх эмигрантского фургона.

– Фургон!.. Неужели это правда!

– К несчастью, да… И за каким чертом они попали сюда!

– А не все ли нам равно?

– Мне это неприятно. Я переселился сюда в надежде, что буду жить один и что мне не придется уже видеть больше бледнолицых, как говорят краснокожие приятели Луи Лебара, а вот теперь мне надо забирать свои пожитки и снова уходить дальше. Из-за этого я не остался жить в Теннесси и ушел оттуда сначала в Луизиану, потом перебрался в Арканзас, потом изъездил и исходил целые сотни миль по берегам Миссисипи, и все напрасно!.. Проклятые эмигрантские фургоны всюду следовали за мной, они разбивали палатки, пускали свой скот топтать прерию, за ними являлись другие бледнолицые и строили города. Я отправился на юг и дошел до Красной реки; но там оказалось еще больше эмигрантов и домов… Тогда я прибегнул к последнему средству, как говорят в Луизиане креолы, и забрался сюда, к самым границам Техаса. И тут неудача! Бледнолицые нашли дорогу и сюда! Настоящее несчастье!..

– Я и в самом деле ошибся, – перебил его Эдуард Торнлей, – это эмигрантский фургон, и, если только мне не изменяют глаза, там не один фургон, а два… Но я положительно представить себе не могу, почему вам так неприятно видеть людей одной с вами расы? А мне, признаюсь, наоборот, это доставляет даже удовольствие.

– Удовольствие! Вы говорите, что вам это доставляет удовольствие?

– Да!

– А на каком основании, милостивый Боже! Разве вы не знаете, что значит увидать эти большие фургоны?

– Это значит, что в них сидят переезжающие через прерию путешественники, может быть, золотоискатели…

– А может быть, и эмигранты, которые ищут удобное для поселения место! И последнее предположение будет верней… Когда видишь белые верха этих фургонов, ни за что нельзя поручиться. Да вот, смотрите сами. Как вы думаете, что это такое движется возле фургонов?

– Там видны всадники…

– Там не одни всадники, есть и пешие. Затем коровы, овцы, дети… Это эмигранты и даже колонисты, – я их хорошо знаю! Я убежден, что они очень быстро заселят всю эту территорию, потому что здесь самая лучшая земля для разведения хлопчатника!.. Я это еще и раньше предсказывал и, как видите, не ошибся. Эти люди колонисты и они непременно поселятся здесь! А где будут пастись после этого табуны диких лошадей? Где мы будем их ловить потом? Эх! Дорогой Эдуард Торнлей, мы должны готовиться к тому, чтобы покинуть эти места! Мы в последний раз охотились здесь на мустангов! Прощайте, чудные лошади! Через год и самое большее через два здесь будут стоять большие шести– и восьмиэтажные дома, а может быть, вырастет и целый город… Я ненавижу эти большие дома и города! Пройдет немного времени, и во всей Америке не останется места, где не было бы города! Ах! Нечего сказать, приятно будет жить нашим потомкам! Тогда не будет ни диких птиц, ни диких животных! Прощай охота, рыбная ловля, прощай свободная жизнь, большие леса! Ужас!.. Ужас!..

И старый арканзасский траппер покачал головой, снова тронул своего мула и, продолжая ехать берегом реки, все время смотрел в ту сторону, где виднелся караван эмигрантов, причем в его взгляде виден был не только гнев, но и глубокая истинная печаль. Для всякого другого, кроме него, это белое пятно было бы знамением цивилизации, сигналом прибытия его братьев или, во всяком случае, людей одинаковых с ним понятий; но он видел в этом только мрачную тучу, заволакивавшую будущее, и с грустью переживал скорбь страстного охотника вообще и мустангера в особенности.

– Странная вещь! – заговорил он снова, внимательно рассматривая людей, суетившихся вокруг фургонов. – Удивительно, право! У этих людей всего только два фургона, да и самих их не больше девяти человек, считая и негров. По всей вероятности, сюда переселяется какой-нибудь мелкий плантатор со всем своим имуществом… Бедняга! Если он рассчитывает поселиться здесь, имея только то, что есть при нем в эту минуту, я могу только пожалеть его, потому что Тигровый Хвост со своими кровожадными воинами проглотит его в одну минуту. А уже недалеко время, когда краснокожие снова выйдут на тропу войны!

– Может быть, следом за этими будут еще и другие фургоны, которые почему-либо отстали и догонят их через несколько часов? – проговорил Торнлей, в котором слова его товарища пробудили сочувствие к эмигрантам.

– Если это верно, тем лучше для них! Но эти фургоны должны быть еще очень далеко, потому что с этого места вся прерия отлично видна, по крайней мере, на пятнадцать миль кругом, а фургонов что-то нигде не заметно. Куда же они девались и почему так далеко отстали от авангарда?

– Да, это в самом деле странно.

– Нет, тут перед нами весь караван, я в этом уверен! На горизонте нигде не видно ни одной повозки, ни одного всадника. И, если вы ничего не имеете против, по моему мнению, нам следует сейчас же ехать к ним и разузнать, что они за люди, куда едут… и, может быть, помочь им советом.

С этими словами, не ожидая ответа товарища, старый мустангер наградил своего мула сильным ударом хлыста и крупной рысью поехал к тем, с которыми он решил познакомиться и которым хотел помочь. Торнлей последовал примеру Карроля и, пришпорив своего мула, заставил его тоже пуститься рысью.

Глава 4. ВЫБОР МЕСТА ДЛЯ ПОСЕЛЕНИЯ

Караван эмигрантов или колонистов, появление которых так неприятно удивило мустангеров, был в пути уже давно, медленно подвигаясь по прерии, где не существует никаких проезжих дорог и где приходится ехать целиной… Вдруг послышалась команда:

– Стой!

Приказание это было отдано громким, привыкшим повелевать голосом, человеком очень высокого роста, лет пятидесяти, имевшим следы военной выправки и сидевшим на рослом, под стать ему, коне. Приказание это относилось не к батальону солдат, а к самому обыкновенному негру, исполнявшему обязанности одновременно кучера и погонщика при переднем фургоне, запряженном четверкою сильных мулов. Самого командира звали полковник Вильям Магоффин, и если бы кто-нибудь вздумал назвать его просто мистером Магоффин, без прибавления звания «полковник», он сейчас же остановил бы его словами:

– Милейший, вы не совсем так, как следует, называете меня.

Ветеран, служивший в армии под начальством Джэксона, он слишком дорожил усвоенными им привычками старого солдата и не мог отступиться от них ни при каких обстоятельствах. Поэтому же не мог он никак отвыкнуть от привычки говорить громким повелительным голосом, что составляет порок, которым одинаково страдают старые вояки во всем свете.

Как только раздалась команда «стой», темнолицые погонщики подняли крик, и мулы в ту же минуту остановились. Вслед за первым фургоном сейчас же остановился второй, а за ним последовал и экипаж, запряженный парою поджарых, горячих лошадей. Одновременно с ним остановили своих лошадей и двое всадников, ехавших по обе стороны экипажа, мимо которого шестеро пеших слуг прогнали вперед дюжину овец и коров.

Словом, это была довольно обычная для техасских прерий картина каравана эмигрантов, разыскивающих удобное место для поселения. Но в то же время это было в высшей степени необычное, если не единственное, явление для той местности, где остановился караван. Белые верхи фургонов в первый раз приходилось видеть на зеленом фоне леса, носившего название техасского «Кросс-Тимберса», причем доказательством того, что эмигранты прибыли сюда из южных штатов, служили не только кучера и погонщики-негры, но и смуглые лица людей, гнавших за караваном рогатый скот и овец.

Если бы кто-нибудь приподнял белую занавеску верха у переднего фургона, то увидел бы, что в нем сидят женщины с лицами самых разнообразных оттенков, начиная с бледно-желтого и кончая совсем черным; вместе с ними тут же ютились и дети, без которых почти никогда не приходится видеть эмигрантских караванов.