Глава 6

— Ее милость принцесса Мария! — гаркнул вошедший следом церемониймейстер.

В мгновение ока приемный покой заполонили яркие плащи и шуршащие платья приближенных Марии. Еще недавно король держал ее в черном теле, чтоб наказать за приверженность папизму. Откуда же такая роскошь?

А свита! Меня окружали меньше пятнадцати человек, ее — на глазок — по меньшей мере сорок. Можно представить, что чувствовали братья Верноны, Эшли, Чертей, Кэт. В мире, где числа означают ранг, враг превосходил нас численно.

Враг — Мария.

Мария, единокровная сестра и кровный враг.

Родная сестра, однако, судя по выражению лица, отнюдь не родная душа.

Но почему враг? Почему не родная душа? Надо перебороть страх, внушенный Гриндаловыми притчами и моими дурными снами. Мария всегда была ко мне добра. Всегда присылала подарки: на шесть лет — желтое атласное платье, над которым я от радости залилась слезами, а однажды, когда я болела, — прелестный набор серебряных ложечек с головками апостолов. Мы не виделись три с лишним года — со свадьбы отца и мадам Парр, когда отец в последний раз собирал своих детей вместе. Тогда между нами царили мир и любовь. При встрече мы горячо расцеловались, расстались тоже довольно тепло.

Да, она нагрянула неожиданно и застигла меня врасплох — я даже не знала, что она при дворе. Однако я была еще ребенком: вспомнила умильные лики святых мужей на блестящих ложечках и настроилась встретить ее по-хорошему.

Да иначе и нельзя. Как-никак она — дочь моего отца, пусть даже упорно ему противится; она — старше меня на семнадцать зим, я обязана ее чтить. И, как все, приезжающие сюда, я нуждаюсь в друзьях при дворе. Станет ли Мария моим другом?

— Сестра!

Она схватила меня за руки, подняла, лицо ее просветлело, глаза сверкнули радостью. Ясное дело, она приняла на свой счет глубокий реверанс, предназначавшийся королеве. Пусть так и будет. Приветствие «ваша милость» может относиться и к ней, Мария не узнает про мою оплошность, друзья не выдадут. Я поцеловала ей руку.

— Госпожа принцесса!

Как изменилась Мария! За три года, что мы не виделись, она постарела на все десять. Треугольное личико осунулось — кожа да кости, подбородок заострился, под глазами — черные мешки. Тонкие губы стали совсем серыми, тусклые карие глазки, и раньше-то никогда ее не красившие, смотрели еще более подслеповато.

И все же она преобразилась с нашей последней встречи. Такого великолепного платья я не видела ни на ней, ни на ком другом — в разрезах буферированных рукавов выглядывает шелковая подкладка цвета слоновой кости, в тон молочно-белому платью, червленая верхняя роба, отделанная по запястьям и воротнику крупными, с горошину, жемчужинами, играет в свете свечей, словно расшитая самоцветами. Мария улыбалась, приглашая обняться, как в доброе старое время, однако что-то заставило меня подождать, пока она заговорит.

— Значит, вот и вы, мадам Елизавета? Она держала меня на расстоянии вытянутых рук и удивленно разглядывала мое скромное дорожное платье.

— В одежде, как я погляжу, вы маленькая пуританочка. Впрочем, вовсе не такая маленькая! — Она издала резкий, отрывистый смешок. — Клянусь небом, сестрица, вы меня обогнали!

— Позволю предположить, мадам, что ни в чем не могу вас обогнать.

Да, конечно, я лицемерила — скрепя сердце и мысленно стиснув зубы.

А как было не притворяться? С какой стороны ни посмотри, я на голову переросла низкорослую Марию, которая пошла в мать — та не доходила нашему отцу и до подмышек, Ее изможденное лицо снова просияло.

— Да! Истинная правда! Вам нечего со мной равняться, и я рада, что Господь в Своей великой мудрости внушил вам подобное разумение! Ибо Господь послал меня впереди вас, дабы я направляла ваши шаги! Дабы спасти вас, сестрица, от ошибок прошлого, от тех, кто словами и делами увлекает вас на тернистый путь, который ведет к погибели!

Она сложила руки, словно на молитве, и возбужденно заходила по зале, отмахиваясь от окружавших ее дам.

— Прочь, не суетитесь под ногами! Сестрица, видит Бог, вы невиновны в великом грехе короля, разорвавшего брак с моей матерью, чтобы усладить похоть вашей… — ладно, ладно. Господь покарал за это и его, и ее! Но теперь вы взрослая и сами распоряжаетесь своей душой. Помните, сестрица, слова нашего Спасителя: «Что посеешь, то и пожнешь!» Подумайте об этом, молю вас, ради спасения вашей собственной души!

За спиной у меня послышалось яростное шипение, кто-то шумно выдохнул. Потом наступила тишина. Я застыла от гнева и стыда — сказать такое о моей матери! Однако сильнее гнева был страх — смертельный страх, который разделяли со мной все окружающие.

Это ересь — и к тому же измена! Король под угрозой смерти запретил обсуждать его религиозные нововведения и развод с Екатериной Арагонской. Людей сжигали заживо просто за то, что они слушали подобные разговоры, не то что дерзали их заводить. Марию как королевскую дочь миновало самое страшное из того, что грозило ее единоверцам. Однако сейчас я испугалась: она на свою голову превозносит старую религию — и где! В моих покоях, в моем обществе!

— Ваше высочество… — начала я.

— Не бойтесь! — Ее глаза цвета болотной жижи горели странным торжеством; никогда прежде я не видела в них такого огня. Она рассмеялась. — Вы испугались, что подобные речи приведут меня на костер? И вас заодно?

Мое молчание было знаком согласия.

— Ах, Елизавета, вы не знаете, какое случилось чудо! — Ее экзальтация была неестественной, она походила на горячечный жар. — Всемогущий Господь в своей великой мудрости смягчил королевское сердце и склонил его на нашу сторону! Наш отец отринул реформированную религию, отвернулся от лживой гордыни протестантизма и на последней стадии своего земного странствия обратился к Старой Вере, истинной вере Господней!

Король отвернулся от церкви, которую создал своими руками? И от ее чад?..

Снова, как в Хэтфилде, на меня дохнуло смертью.

— Король, мой отец? Он болен?

На лице сестры слабая, но ликующая улыбка.

— Здоров, как никогда, сестрица! Ибо теперь его душа спокойна, впервые с тех пор, как он расторг благословенный союз с моей матерью!

Я набрала в грудь воздуха и пересилила гнев.

— Простите, мадам, но всем известно, что брак короля и был причиной его душевных страданий. Библия говорит: «Если кто возьмет жену брата своего, это гнусно», и мой отец снизошел к вашей матери только из жалости к ее вдовству.

Странная радость Марии померкла, словно зимнее солнце. Теперь был ее черед гневаться.

— Поостерегитесь, леди, подобных разговоров — времена меняются!

Угроза была недвусмысленной. Но тут ее настроение вновь изменилось.

— Довольно хмуриться! Не бойтесь, дорогая сестрица! Вы еще дитя, никто не станет карать вас за гнусные ереси и ошибки прошлого!

Ветер изменил направление; снова проглянуло зимнее солнце.

— Впрочем, вы уже не дитя! Взрослая женщина! — Постное личико изобразило улыбку, которая у любой другой женщины означала бы подвох. Словно маленькое суденышко при смене галса, Мария вдруг сделалась резва, даже развязна. — А что вы думаете о замужестве, сударыня? Девица ваших лет должна каждый вечер досаждать святой Винифриде, покровительнице дев, просьбами послать ей красавчика муженька!

Муженька? Мужа?

Господи Боже мой!

Куда ее теперь занесло?

Легкий топот бегущих ног, девичий вскрик в пустом, коридоре эхом, прозвучали в моем мозгу.

Замужество?

«Берегись!» — шепнула я себе, напрягаясь для ответного удара. Укол за укол.

— Девица вольна мечтать, миледи Мария, если она свободна в своем выборе. Однако моей рукой, как и вашей, распоряжается отец, наше же дело — покоряться. А поскольку вы, сестрица, старше, то, конечно, и ваша свадьба будет раньше.

Touche![10] — укол был настолько болезненным, что я сама устыдилась своей жестокости. Плотно сжатые губы скривились и задрожали, непрошеные слезы выступили в уголках болотно-бурых глаз.

— Да, сестренка, легко вам меня дразнить — ведь я уже отчаялась! Я давно поняла, что король в своей мудрости решил оставить меня незамужней — несчастнейшей леди во всем христианском мире!

В толпе придворных никто не осмелился открыть рот, все затаили дыхание. Мне стало безумно жалко Марию, я виновато принялась подыскивать слова утешения.

— Даже самый долгий день когда-нибудь кончается, сестрица. Быть может, вы очень скоро выйдете замуж, и, уж конечно, гораздо раньше меня!

Однако Мария была горда, как все Тюдоры. Она не хотела ничьей жалости, а уж моей — тем более.

— Вы забыли, сестрица, что меня уже много раз «выдавали замуж» — и вас, кстати, тоже — всякий раз, как отец принимался заигрывать с чужеземными государями. Вот только до брачного ложа дело ни разу не доходило!

А за гордостью Тюдоров идет опасность и желание ранить. Глаза Марии сверкнули, в воздухе запахло кровью.

— Впрочем, вам ли об этом помнить? Вам, чья мать всю жизнь только и делала, что прыгала из постели в постель, дочери потаскухи, которая запамятовала, с кем делит ложе, непотребной девки, которая стелилась направо и налево и до замужества с моим отцом, и после — не удивительно, что вы забыли своих бывших нареченных, а заодно и забылись в моем присутствии!

Краем глаза я видела, как оба Вернона схватились за шпаги. Будь Мария мужчиной, ей бы живой не выйти. Однако что я могла поделать, я — девочка, даже не женщина? Мне осталось одно — опустить голову, чтобы спрятать невольные слезы стыда и ярости.

Никто не проронил ни слова, все стояли как вкопанные. Тишину нарушил далекий шум людских шагов. Мария деланно рассмеялась.

— А теперь, в свои тридцать, я скоро смогу сама выбрать себе мужа, с согласия короля или без оного!

С согласия… или без оного?.. Что за мрачный намек на состояние моего отца?

За окнами слышался смех, кто-то с кем-то перекликался, на траве вспыхивали зеленые отблески фонарей.

Я спросила с вызовом:

— Скоро, мадам? Почему вы сказали «скоро»? Она продолжала, не обращая внимания на вопрос:

— Но я забочусь о вас, сестрица, гораздо больше, чем вы полагаете. Будь моя воля, вы бы не томились без мужа, сколько томлюсь я, вынужденная сохнуть в лучшие годы девичества. Опять о муже? Я выпрямилась.

— Мадам, в мои годы я еще не помышляю о замужестве.

Шум во дворе становился все громче — он явно приближался. Мария словно ничего не замечала.

— «В ваши годы»! — передразнила она. — Да в ваши годы многие давным-давно стали женами и матерями! Нашего дедушки Генриха не было бы на свете, когда бы его матушка не пошла под венец и в постель двенадцати весен от роду. Ведь через шесть месяцев ее мужа не стало, с ним бы оборвался и наш род, если бы юная леди Маргарита не разрешилась по Божьей милости сыном! Первый долг Тюдоров — вступить в брак. И в первую очередь это касается нас, женщин! Разве не в этом наше предназначение?

Я собралась с духом и выпалила:

— Я не хочу выходить замуж. Шаги слышались уже за дверью.

— Е-ли-за-ве-та. — Мария наступала на меня, раздельно произнося мое имя. Я чувствовала въевшийся в ее платье запах ладана, видела совсем близко ее грудь, в крапинках, как старое сало. Изо рта у нее дурно пахло. — Помните: человек предполагает, а Бог располагает. Все мы исполняем Его волю. И, быть может, муж, которого Он вам избрал, приближается с каждой минутой, с каждым днем, с каждым шагом, и даже сейчас, когда мы разговариваем!

Словно в грубой рождественской пантомиме, в ответ на эти слова кто-то заколотил в дверь.

— Эй! — послышался голос. — Открывайте! Мария улыбнулась, глаза ее зажглись — явно неспроста. Она махнула рукой. Один из ее кавалеров оттеснил моего церемониймейстера и распахнул дверь.

Приторно-сладким голосом Мария позвала:

— Это вы, милорд? Если да, то назовитесь и входите без промедления!

Глава 7

— «Если это вы?..» — повторил за дверью насмешливый голос. — Кому же это быть, мадам Мария, как не вашему слуге Серрею, которого вы милостиво соизволили сюда пригласить?

С этими словами говоривший вошел в комнату. Педантично-церемонный Паджет рядом с ним показался бы дворовым мужиком. Вошедший был очень высок, выше сопровождавших его прислужников, выше моих Вернонов, выше всех собравшихся. Однако в каждом его движении сквозила такая томная грация, что поневоле залюбуешься.

— Миледи принцесса.

Он приветствовал Марию с величайшей учтивостью, но голос его намекал на что-то большее. Прорезной камзол цвета яркой охры на коричневой, как ясеневые почки в марте, шелковой подкладке великолепно оттенял густую гриву сверкающих кудрей, перекликаясь с золотистыми отблесками в глазах цвета старого хереса.

— И мадам Елизавета?

Берет, осыпанный драгоценными камнями и с перьями, словно у принца, описал в воздухе замысловатую дугу. Поклон был низкий, взгляд — небрежный и в то же время ласкающий; мне захотелось спрятать глаза. Он держался как король. Мне вдруг показалось, что я — бедная горничная, а он — прирожденный королевич.

И таким его видели все. С его приходом комната будто стала светлее, даже свечи, казалось, засияли уверенней. Теперь он улыбался, и я чувствовала, что заливаюсь краской. Его взгляд скользил по моей фигуре, по нескладному дорожному платью. Боже, почему Ты не дал мне времени переодеться?

Он… он…

— Генри Говард Серрей, моя маленькая госпожа, и ваш слуга до гроба.

Он глядел мне в глаза. Я не могла вымолвить ни слова.

— Познакомьтесь с лордом Серреем, сестрица Елизавета! — настойчиво торопила Мария. Видимо, она думает, что я совсем утратила светские манеры. По правде сказать, я утратила совсем другое — гораздо большее.

Конечно, мы знакомы. Я его помню — он наследник всех Говардов, сын герцога Норфолка и юная надежда рода. Мало того, мы. — родственники: его отец был братом моей бабки Говард. Но как случилось, что такой яркий человек не оставил у меня ярких воспоминаний?

— Милорд. — Я сделала реверанс и опустила голову, чтобы спрятать лицо.

Мария довольно кивнула, потом обратила все внимание на Серрея. Она улыбалась, опрометчиво показывая гнилые зубы — изъеденные временем надгробья на ее кладбищенском лице.

— Мы говорили о замужестве, милорд! — воскликнула она с той же натужной игривостью, которая так мало ей шла. — Сестра утверждает, будто никогда не выйдет замуж. Что вы на это скажете?

Снова дерзкий взгляд ожег меня, словно плеть. Серрей рассмеялся.

— Нам, мужчинам, должно быть стыдно! Это значит, ни один из нас не затронул ее сердце и не пробудил в нем стремления к браку! — Он помолчал, холодно разглядывая меня, однако его медленная улыбка и чувственный взгляд добавили обжигающей силы следующим словам:

— И, простите меня, леди, что не разбудил ее чувств! — Затем он обратился прямо ко мне, его тихие слова предназначались исключительно для моих ушей:

— Ибо жизнь девы — суровое послушание, госпожа; куда проще следовать религии плоти.

Религии плоти?..

Я была как в огне, щеки мои пылали.

— Вы смеетесь надо мной, милорд!

Он снова рассмеялся, томно, в самое мое ухо.

— О нет, леди. Впрочем, что я знаю о девах? — Голос его перешел в шепот:

— Ведь я предпочитаю общество тех, кто желал бы с моей помощью сбросить одеяния девической стыдливости…

— Что вы говорите, милорд? — весело вскричала Мария. — Он поучает вас виршами, сестрица? Ведь он поэт, знаете? Вы сочините ей сонет, милорд?

Да, она заметно оживилась в его обществе!

Он пожал плечами:

— При дворе вашего отца все мужчины становятся поэтами, а таким красавицам воздал бы хвалу и немой. Лучше скажите, что я — солдат, что с радостью обнажал свой меч за короля, будь то в Шотландии или во Франции, что имею честь с мечом в руке служить ему, его божественным дочерям, всему, что он называет своим…

Такая беззастенчивая лесть не обманула бы и ребенка! Однако Мария сияла, как деревенская дурочка. Она робко погладила его рукав, игриво похлопала по плечу…

Разумеется! Где были мои глаза, почему я не поняла сразу? Она собирается за него замуж!

А почему бы и нет? Он — ее ровесник или чуть моложе, ему лет двадцать восемь — тридцать. За такого не стыдно выйти и принцессе — даже мой неопытный взгляд различил редкую мужскую красоту, и даже эта царственная манера держаться ее не портила. Происхождение самое знатное, его отец Норфолк — герцог крови. После нас он стоит ближе всех к трону — их род идет от Плантагенетов и от самого святого Эдуарда Исповедника.

Однако Марии нужен не просто мужчина. Я догадывалась, что в ее глазах он — истинный сын Божий. Хотя Норфолки, как и тысячи других, по велению короля склонились перед новой верой, все знали, что они тайно тяготеют к старой. Вот оно что! Католик или почти католик, принц крови или почти принц, и в таких летах, что ей не придется стоять у алтаря с двадцатилетним мальчишкой, годящимся ей в сыновья.

Если отец, не дай Бог, действительно серьезно болен, Мария сможет выбирать сама. Нет ничего удивительного, что, подобрав себе пару в масть, она стремится и меня вовлечь в марьяжные игры.

Да как она смеет, ведя атаку на него, использовать меня как пешку! Обида закипала в моей груди. Что он обо мне думает, видя, как я в самом безобразном из своих платьев терпеливо смотрю на глупые заигрывания Марии? Я не могла поднять на него глаз.

— Что я сказал, миледи? — Он мягко предвосхитил мой вопрос. — Только то, что благословен я между мужами, коли нахожусь в распоряжении не одной, а сразу двух принцесс. Вы велели мне прийти сюда, леди Мария; леди Елизавета шепнула мне на ухо, что приглашает меня зайти снова, дабы она смогла ближе узнать меня, — его глаза весело сверкнули, не давая возразить, — а мне — ее. А сегодня вечером я прислуживаю еще более высокой леди — Ее Величество королева поручила мне проводить леди Елизавету в королевские покои, как только она будет готова повидаться со своей любящей матушкой.

Любящей матушкой. Любящей мачехой. Да. Мадам Екатерина Пар? старалась заменить мне мать с тех самых пор, как вышла замуж за короля. По крайней мере, на ее честность и открытость я могу рассчитывать, если желаю поскорее рассеять удушливые испарения страха и неведения.

Тем же вечером лорд Серрей пришел сопроводить меня к Екатерине, и я встретила его так холодно, как только дозволяет учтивость. На этот раз мне было не стыдно ему показаться: в промежутке я без конца переодевалась и прихорашивалась и теперь готова была предстать перед самой царицей Савской, а не то что перед английской королевой. Мои тщательно расчесанные и разделенные на пробор волосы сверкали кованой медью и водопадом струились по спине — высший знак девственной чистоты. Их венчал горделивый убор в форме сердца, дивное сооружение из лилового атласа, украшенное маргаритками из аметистов и жемчуга.

Такие же букетики шли по вороту моего темно-лилового бархатного платья и по всему корсажу, чей острый, сужающийся книзу мыс не позволял мне нагнуться или сесть, а только стоять навытяжку, как отцовские телохранители. Руки тоже не сгибались в широких рукавах робы с крылышками из той же узорчатой золотой парчи, что и юбка. Парри умастила мое лицо белилами «с легчайшим намеком на розовый оттенок, мадам», и по внезапному наитию надушила лесными фиалками — с тех пор их нежный, розовато-лиловый аромат всякий раз представляется мне дыханием неразбуженной девственности, непорочности и чистоты.

— И тут оказалось, что принцесса, ваша сестра, держала козыри до последнего и выиграла!

Сейчас, когда мы шли по лабиринтам Уайтхолла, лорд Серрей говорил легко и продуманно — каждое его слово должно было подбодрить меня и развеселить. А мой язык словно прилип к гортани — я тщетно силилась побороть те страшные подозрения и то смятение, которое он во мне пробудил. Однако за все сокровища мира я бы не согласилась, чтобы он замолк…

Внезапно в темную ночную вселенную, где мы были одни, ворвались чужие. В галерее впереди показалась свита знатного лорда, освещенная, как и мы, факелами. В середине шагал высокий человек, с головы до пят закутанный темным плащом. Несколько минут — и они прошли мимо.

Рядом со мной Серрей шумно втянул воздух.

— Ваша милость видели, кто это прошел? — Он выдавил смешок. — Великий человек нашего времени. Полагаю, за то время, что ваша милость не были при дворе, он еще подрос. Лорд-наместник королевства — таков его теперешний титул, и мало кто верит, что он на этом остановится. Поистине граф Гертфорд расцвел, как зеленое лавровое дерево! И его братец Сеймур, гордый Том, тоже! Король дает им все, что они ни попросят. Удивительное дело! Разве мало быть дядей вашего брата принца? Без этих Сеймуров тут дышалось полегче!

Фонари мерцали, чадили и покачивались, удаляясь во тьму. Окруженный своими людьми, высокий граф скрылся в ночи, не ведая, что его провожают взглядами.

Гертфорд прибрал к рукам власть, теперь вся Англия — его вотчина! Да еще полагают, что он на этом, не остановится, что он метит выше. Не он ли тот «Катилина», которого мне ведено остерегаться, честолюбивый гордец из Гриндаловых загадок? Сеймур… Сеймур… Имя шипело и эхом отдавалось у меня в голове. А брат черного лорда Гертфорда, «гордый Том», как назвал его Серрей? Если он честолюбив, как. Гертфорд, но не имеет братнего влияния, возможно, и в нем закипают страсти, некогда сгубившие Катилину?

Однако и в том, как Серрей произносил ненавистные имена «Сеймур», «Гертфорд», без труда угадывается его собственная гордыня — она рвется и скалится, словно лев на цепи. Сколько же Катилин теснится вкруг Генрихова трона?

— Пусть идет, гордый Люцифер! — Серрей с усилием взял себя в руки. Теперь он улыбался по-прежнему ехидно, его лицо в свете фонарей горело ярким, дьявольским огнем. Он взял мою руку и поднес к губам. — Замерзли, мадам? — прошептал он. Я вздрогнула от его прикосновения, и он снова улыбнулся, заглядывая мне прямо в глаза. — Вас надо согреть. К большому моему сожалению, боюсь, не сейчас, мадам, но мы у цели. Король, ваш отец, удалился почивать, однако мадам королева ждет вашу милость здесь, в королевских покоях.

Из темного двора в освещенный ярким светом королевский покой. Красные камзолы стражи, богатые ливреи слуг, даже ковры по стенам — от всего этого разноцветья уже стало рябить в моих усталых глазах. Сводчатый приемный покой гудел от разговора. Расплывчатые лица повернулись к дверям, обдавая меня холодным любопытством. После тихого Хэтфилда это было невыносимо. А где же королева?

— Елизавета… душенька!

Посреди самой толчеи поднялась с трона, протягивая ко мне руки, королева. Ее широкий, чистый лоб, аккуратно расчесанные на пробор каштановые волосы под знакомым высоким убором, приветливый взгляд — все осталось прежним. Сдерживаясь, чтобы не броситься ей на грудь и не разрыдаться, как маленькая девочка, я присела в глубочайшем реверансе и выпрямилась с приличествующей случаю улыбкой на устах. Однако от внимательной королевы не укрылись еле заметные признаки моего настроения. Покои были полны людьми: леди Гертфорд, жена графа, мистрис Герберт, сестра королевы, ее брат маркиз Нортгемптон. Сэр Энтони Денни, один из главных королевских советников, беседовал со своей супругой. Впрочем, королева тут же коротко поблагодарила Серрея, пожелала всем доброй ночи и дала церемониймейстеру знак освободить залу. Мы остались наедине.

— Идите сюда, дитя мое!

Она взяла меня за руки и повела в свои личные покои. Я тут же узнала слабый, темно-зеленый аромат можжевелового масла, которым всегда пахло в комнатах королевы, узнала и ее всегдашних спутников — пару красавцев борзых, дремавших у камина рядом с вечерней миской молока. На столике лежал мой последний подарок к Новому году — маленький требник, переплет для которого я собственноручно вышила анютиными глазками.

В камине приветливо горел огонь.

— Садитесь, голубушка! — Королева нежно взяла меня за подбородок и повернула лицом к большому настенному канделябру. — Дайте-ка на вас взглянуть! Ну, а теперь выкладывайте, что у вас на сердце — что тревожит мою Елизавету?

Вот и первый страх.

— Мадам, король… как он?

Она замялась.

— Боюсь, не очень. С наступлением весны у него вновь открылась язва на ноге, он очень страдает. Если б он хоть немного похудел, чтобы меньше утруждать больную ногу, так ведь нет! Сами знаете. — Она невесело улыбнулась. — Для короля воздержание в пище страшнее смерти! А его аппетит, увы, похоже, усиливается вместе с болезнью! Однако теперь я сама его пользую. Поглядите, что прислал мой аптекарь…

Она стремительно встала и подошла к инкрустированному шкапчику. Внутри была целая аптека: снадобья в пакетиках, склянках, коробочках, бутылочках и бутылях, с ярлыками, подписанными ровным готическим шрифтом, — всего этого достаточно, чтобы поставить на ноги лазарет. Королева улыбнулась.

— «Коричные цукаты», — прочла она. — «Лакричные пастилки». «Желудочные капли короля». Успокойтесь, душенька, у меня есть все, чтобы облегчить его страдания — пластырь от желчи в селезенке, примочки от боли в ноге, набрюшники от желудочной колики — нет такой части тела, которой не коснулись бы заботы доктора Екатерины!

У меня отлегло от сердца, я рассмеялась:

— Значит, он поправится? Все будет хорошо? С легким вздохом королева опустилась в кресло.

— Вы вскорости сможете составить собственное мнение — завтра король собирается лично заседать в присутствии, вам велено быть. Вы заметите, что он — уже не тот, что прежде; будьте готовы к перемене. — Она не сводила глаз с огня. — Однако мы не так скоро его лишимся. Я уверена, его время еще не пришло!

Не так скоро его лишимся… С главным страхом покончено.

— Но, мадам, меня вызвали ко двору… так спешно… я опасалась худшего… Королева покачала головой.

— Король с годами делается нетерпелив. Пожелав вас видеть, он распорядился, чтобы вас доставили спешно.

— Но посыльный… он обошелся со мной, как с последней служанкой… Она печально кивнула.

— Это был мастер Паджет, не так ли? Увы, за ним стоит дядя — сэр Вильям Паджет, секретарь Тайного совета, один из самых влиятельных лордов.

У меня вырвался вопрос:

— Но зачем сэр Вильям или король распорядились, чтобы меня везли чуть ли не тайком, как преступницу, в закрытом портшезе, и запрещали людям ко мне подходить?

Королева опечалилась.

— Король смертей и в последнее время много думает о преемстве. Ваш брат в свои девять лет еще совсем дитя. Король желает, чтобы в случае его смерти никто не оспаривал права Эдуарда на престол. — Она помолчала, потом взглянула на меня в упор. — Вас очень любит народ, с самого вашего младенчества, когда отец торжественно пронес вас по улицам Лондона как законную принцессу…

Законную тогда, внебрачную теперь…

Как такое возможно?

Однако сейчас было не время это обсуждать.

— Но чем я могу повредить Эдуарду? Женщина не может править, и, значит, я не могу претендовать на его место.

Королева сказала почти весело:

— В английских законах такого нет. Мы не во Франции с ее Салическим законом[11] против нашего пола.

— Однако в Англии никогда не правила женщина. Лорды этого не поддержат. Да и народ не потерпит.

— Они предпочтут власть женщины возврату к междуусобице, к войне Алой и Белой розы, которая столько лет истощала нашу страну.

— Но если женщина может править, то первый черед за старшей. Моя сестра Мария…

— ..становится в таком случае самостоятельной силой, — грустно закончила королева. — А так оно и есть. Пройдет по меньшей мере пять лет, прежде чем король женится и произведет на свет сына. Тюдоры рано вступают в брак, вы знаете — ваш отец венчался в восемнадцать, его брат Артур — тремя годами раньше. Но Эдуарду только девять. Мы можем надеяться на сына от его чресел не раньше, чем через шесть лет. За ним в очередности наследования идет Мария.

Теперь я поняла, почему за Марией увиваются Серрей и ему подобные, почему она задирает нос и рядится по-королевски — она уже не брошенная дочь брошенной жены, а женщина, обладающая большой силой! Как она эту силу использует, даже думать не хочется.

Я в ужасе пролепетала:

— Но если Мария взойдет на престол… Ответа не последовало. Королева смотрела на меня, и мы молча думали об одном. Если Мария получит власть, она вернет католическую веру. Она уничтожит созданное реформацией, выкорчует новое учение и новые мысли, все, что нам дорого.

В углу камина подогревался на углях глиняный кувшин. Королева налила горячего глинтвейна и протянула мне.

— Это чтобы у вас щечки немного порозовели, — сказала она с невеселой улыбкой.

Я вдохнула пряный сладкий запах корицы и гвоздики и постаралась перебороть страх.