И, Господи, меня помилуй...
      Он бросился передо мной на колени, облобызал руку:
      - Ваше Величество, будет исполнено!
      И, словно ураган, унесся так же, как и ворвался, увлекая за собой солдат.
      Он видел меня в таком виде, в каком не видел никто другой, - голой в спальне. Господи, в наказание ли Ты послал мне этот последний позор? Что стало с Глорианой? Отражение в зеркале смотрело на меня с тем тупым, бессловесным выражением боли и стыда, которое я видела на лицах городских шлюх, когда на потеху ярмарочной толпе их заголяют для публичной порки.
      О, я горела, горела, я горела и все же стыла...
      Но я не заплакала. Повернулась к Елене, мраморной статуей застывшей позади моего кресла.
      - Дайте платок, пожалуйста, накрыть голову, и меховой шлафор. И попросите слугу развести огонь, я замерзла.
      Все ожили, засуетились. Я подняла руку:
      - И немедленно пошлите за сэром Робертом Сесилом.
      - Если Ваше Величество позволит... - Маленькая горничная еще не оправилась от ужаса и говорила с трудом. - Он уже в прихожей, однако говорит, что не покажется пред ваши светлейшие очи, пока вы не одеты, и будет ждать, пока Ваше Величество соизволит выйти.
      ***
      Роберт сказал, что мой лорд не привел с собой войска. Ни воинственных сподвижников, ни солдат для дворцового переворота, только кучку ближайших друзей, отчаянных голов, которые вместе с ним сбежали из Ирландии в надежде, что я по доброте сердечной прощу и забуду неуспех тамошнего похода. Великий полководец бросил ирландскую войну и поставил все на эту последнюю карту - так, понятно. Однако столковался ли он с ирландским бунтовщиком, или с королем Испании, Папой, или с католическим французским королем сбросить меня и мое правительство - это по-прежнему оставалось загадкой.
      - Вашему Величеству надо выпытать у него всю подноготную, - мрачно сказал Роберт, - пока он не взят под стражу и не отдан под суд.
      - О, Господи, обязательно ли его судить?
      И кто это должен, я?..
      Роберт поднял на меня отцовский взгляд, взгляд законоведа.
      - Ваше Величество, подумайте. Ваш граф-маршал в Ирландии вопреки всем вашим приказам вступает в переговоры с бунтовщиком и вашим врагом, возвращается наперекор ясно высказанному запрету и врывается к вам с обнаженным мечом. За каждое из этих преступлений он достоин смерти. Даже мой отец, соверши он такое, не избежал бы обвинений в измене и оскорблении величества. У нас нет выхода.
      Я взвыла от горя:
      - Ваш отец, будь он жив, не посмел бы так со мной говорить.
      Роберт дипломатично сменил тему и продолжал настаивать.
      - Однако мы должны знать, скрывается ли за ним кто-либо из недругов вашей милости - поставил ли он вашу жизнь в опасность по собственной горячности или в результате заговора.
      Тогда, зная, кто вам грозит, мы, ваши защитники, сразим их без всякой жалости.
      Срази, или будь сражен. Срази, или будь сражен.
      О, Господи, снова?
      ***
      По собственной горячности или в результате заговора?
      Сердцем, а точнее, нутром я знала ответ.
      Мои страхи, а не его злокозненность, сплели ту паутину тайного сговора, которая померещилась мне вчера при восходе Девы, в холодные пустые предрассветные часы. Однако, чтобы убедиться, надо за ним послать. Придет ли?
      Напрасные опасения! Он явился без всякого зова еще до обеда, когда теплое сентябрьское солнышко заглядывало в окно, а в покоях стояло золотистое благоухание воска, бархатцев и белых, как звездочки, маргариток. Я вновь стала Глорианой, разодетая пышно и дерзко, словно для парадного обеда в честь дюжины заморских послов. На мне было платье тяжелого черного бархата, скроенное по новой моде целиком, но по-прежнему утянутое в талии. От ворота к подолу шла причудливая цветочная кайма - маргаритки, составленные из жемчужин, с листочками-изумрудами, рубиновые розы на золотых стебельках, плоскогранные сапфиры цвета синих чернил. Воротник был выше, шире, белее, жестче, ажурнее всех прежних, парик венчала диадема жемчужно-сапфировый нимб. На поясе и плечах победно пламенели алые банты. Теперь я была Глориана, Венера, Юнона, Ирида с радугой в руках, языком молнией и карающими громами наготове.
      - Пригласите милорда - скажите, он может войти.
      А к левому рукаву я прицепила рубиновое сердце на золотом, любовном, узелке". Заметит ли он, отметит? Он вошел, свободный от всякого чувства вины, словно райская газель на заре времен.
      При нем не было меча, кинжал в золоченых. инкрустированных ониксом ножнах висел на боку - я знала это - исключительно для красоты. В перламутровом шелке, расшитом золотыми и топазовыми бусинами, с золотой цепью на шее, с кружевными отворотами, с большой жемчужиной - моим символом! - в ухе, он, как и прежде, умел пустить пыль в мои слабеющие глаза.
      - Навеки ваш. Ваше Величество, - покуда вам угоден!
      О, он был очарователен!
      И снова жар, идущий от женской сердцевины, женского нутра, пышущий жар...
      Он преклонил колено, смиренный, ласковый, приложился к руке:
      - Окажите мне милость. Ваше Величество, одарите хоть словечком.
      Я отвечала спокойно и очень тихо:
      - Это будет слово упрека за вашу дерзость...
      Он по старинке вскинул было голову, но одумался, покаянно опустился рядом со мной на колени:
      - Покарайте меня, миледи, накажите за содеянное.
      Он, словно цветок, поник головой. Я с трудом овладела собой:
      - Зачем вы вернулись?
      Глаза у него были дикие, напуганные, как у ягненка, лицо - очень бледное.
      - Чтобы вас видеть!
      - Чего вы хотите?
      - Ничего, только служить вам смиренным, благодарным сердцем.
      Он рассеянно провел рукой по лбу, по волосам.
      - Вы изменились, милорд.
      - Да. - Он отвечал тихо и растерянно, словно заблудился в тумане.
      Здоров ли он? Это не тот человек, который переступил через меня, через мои приказы.
      Будь начеку! Будь начеку!" - звучало в голове.
      Однако предательское сердце ликовало.
      Неужто ом усвоил урок? Неужто гордый дух смирился, неужто мой дикий жеребец укрощен, объезжен, послушен моей руке, узде, шпорам?
      Мои приближенные неестественно замерли, словно актеры в живой картине. Теперь они расслабились. Елена выступила вперед, за ней горничные.
      - Ваша милость отобедает с милордом? Желаете вина, или цукатов, или десерта? С кухни только что принесли бузинного желе...
      - Нет, ничего не надо, оставьте нас.
      По моему знаку все выскользнули из комнаты, мы остались вдвоем.
      После стольких обид и горестей он здесь, сейчас...
      Он стоял на коленях рядом с моим креслом, совсем-совсем близко, солнечный луч из окна превратил его локоны в золотую кудель, нимб, как и у меня. Я впервые увидела золотой ободок вокруг его дивных зрачков, увидела их черные коралловые глубины. Он сбрил ненавистную бороду, оставил лишь коротенькую эспаньолку, как у Робина, прелестную, мужественную, ее так хотелось погладить...
      Он смотрел мне в глаза, потом потупился, словно девственник в первую брачную ночь.
      Дыхание его участилось, как и мое, пряный аромат его волос пронизывал мое существо, с неестественной четкостью я различала каждый кориандровый завиток волос на его шее, нежный румянец щек, алый колодец дивного большого рта...
      Он поднял голову, заглянул в глаза, на ощупь отыскал руку, повернул на пальце перстень, свой давнишний подарок, мои пальцы тем временем нащупали и гладили теплый ободок, кольцо, которое я ему подарила.
      - О, мой лорд, мой лорд!
      Отныне мне звать тебя отверженным...
      Из глубины его души вырвался вздох:
      - О, моя сладкая королева!
      Он закрыл глаза.
      Он был здесь, со мной, он был мой...
      О, Робин, Робин, любовь моя, моя единственная любовь...
      Я, как и он, закрыла глаза, скользнула рукой по его шее, погладила лицо. Потом, словно и не я, не понимая, что делаю, сжала его лицо ладонями, притянула к себе, припала к его губам в долгожданном, желанном, запретном поцелуе...
      ***
      Поцелуй был немыслимый, невообразимый, поцелуй, от которого трепещет изумленная плоть, манна небесная, амброзия, поцелуй, долгий, как мое изгнание со брегов любви.
      Долгий, как жизнь...
      ...как смерть...
      Он вздрогнул, словно жеребенок, отпрянул, уставился на меня, чувства молниеносно сменялись на его лице. И вдруг я увидела мальчика, того самого, что вырвался из моих объятий двадцать лет назад, в нашу встречу у Берли.
      Любой ребенок назвал бы меня тогда старой - накрашенную, в морщинах, ничуть не более желанную, чем Медуза Горгона или древняя королева змей.
      Что он подумал сейчас?
      Мне все равно.
      Я получила, свой поцелуй, поцелуй Пуды, горький и сладкий, ведь за, дверьми стояла стража, чтобы его взять. Но поцелуй, которого я желала, поцелуй, которого я заслужила.
      Бери что хочешь и плати за это, говорит Бог.
      Женщина Елизавета свое получила. Теперь дело за королевой.
      - Стража!
      ***
      Его допрашивал Тайный совет, все, кто был со мной, и все, кого удалось в спешке собрать, - Роберт и Говард, Бакхерст и лорд-хранитель печати, молодой Ноллис и молодой Кобем.
      - И хотя допрос длился пять часов. Ваше Величество, решение приняли меньше чем в пять минут, - доложил Роберт.
      Роберт никогда не носит ароматического шарика и не душит волос; когда он входит, от него никогда не пахнет мужчиной. С чего бы это? Я закрыла глаза.
      - И?..
      Я не хотела слышать ответ.
      - Выяснилось лишь то, что было известно и ранее. Однако милорд Эссекс не объяснил своих действий и не представил оправданий. Даже за малейший из его проступков кара - смерть.
      Вряд ли остается другой путь, кроме как немедля заключить его в тюрьму и сразу судить.
      Я набрала в грудь воздуха:
      - Больше ничего не известно?
      Роберт сделал паузу, потом сказал со старательным нажимом:
      - Ничего больше не выяснилось, никаких новых признаний не получено. Однако переговоры с ирландским бунтовщиком так и не получили объяснения.
      Я сухо рассмеялась:
      - Однако это уже не такая и загадка, сэр Роберт. Если мой лорд не замышлял низложить меня и захватить трон, если он не в сговоре с нашими внешними врагами, то с кем же?
      Роберт притворился, что раздумывает.
      - Верно, госпожа, он мог помышлять о том, кто, возможно, унаследует ваш трон. Однако согласно завещанию вашего покойного батюшки вмешиваться в дела престолонаследования само по себе измена.
      Измена - рассуждать о том, кто меня сменит?
      Измена - думать о последнем из Тюдоров, короле, более известном как Стюарт, о молодом Якове, говорить о нем с Тироном?
      Уверена, они все о нем думают, ведут с ним переговоры, состоят в тайной переписке. Как королева на пороге библейских семидесяти лет, я не могла бы уважать человека, который не заглядывает вперед, не взвешивает возможности, да, и не старается подстелить соломку!
      Наши взгляды встретились. Очи Роберта были чисты, как омут, точь-в-точь у его отца, когда тот особенно лукавил.
      - Да, милорд секретарь, - сказала я с недрогнувшим литром, - надеюсь, что всякому, кто участвует в таких изменнических сношениях, достанет ума и сноровки сохранять их в тайне.
      Я смотрела на Роберта в упор, но он выдержал мой взгляд.
      - Безусловно, мадам, - согласился он. - В противном случае такой человек не годился бы в советники кошке, не имел бы права жить, тем паче жить и служить Глориане, такой, как Ваше Величество.
      Я кивнула:
      - Совершенно верно.
      Роберт заколебался:
      - Так что же делать с милордом?
      ***
      Действительно, что?
      Бросить в тюрьму - разумеется, однако, пока я в силах этому помешать, его не казнят!
      Сколько ни возмущались Говард и Рели, сколько ни писал мне Фрэнсис Бэкон (бывший протеже и соратник моего лорда, державшийся за него, покуда тот, словно Икар, не подлетел слишком близко к солнцу, после чего люди поумнее поспешили отыскать покровителей в других сферах), я не могла лишить его жизни.
      - Ваше Величество, назовите мне хоть одну причину, по которой этот негодяй не достоин смерти! - взывал Рели.
      Я не могла назвать ни одной, кроме твердого убеждения, что он не совершил измены, не злоумышлял против моей короны. Да, он по-детски тщеславен и бесконечно обидчив, но совершенно не опасен, разве что для моей гордости. Он оскорбил меня лично, но угрозы державе не было. Опрометчивость его поступков доказывала, на мой взгляд, что он не в себе. И впрямь, недуг, тлевший в нем со дня приезда в Ирландию, разыгрался не на, шутку. Заключенный в Йорк-хауз, он слег с болезнью настолько тяжелой, что все удивлялись, как он вообще добрался до Англии живым.
      Дьяволовой задницей называют Ирландию - даже дизентерия там хуже, чем где-либо еще.
      Господи, не дай ему умереть, как умер его отец!
      Он находится между жизнью и смертью, не ведая, что творится в мире и какое ему готовится наказание. Мне показалось излишним издавать королевский указ, подтверждающий его арест, воспрещающий ему занимать государственные посты, являться ко двору и приближаться к моей особе ближе чем на двадцать миль, когда у него сил меньше, чем у самого слабого в помете суточного поросенка, и, подобно этому жалкому существу, он не в силах даже открыть глаза.
      Суждено ли ему было умереть?
      Господь так не считал.
      Однако что-то умерло. Ибо тем поцелуем я с ним попрощалась, и лорд, которого я любила, для меня умер.
      ***
      Однако не для него самого. В те дни, когда год катился к Рождеству Христову, раскручивая маховик следующего столетия, и весь мир, затаив дыхание, молился о наступлении новой эры, когда в 1600 году обновлялся век, мой лорд, подобно Лазарю, воскрес. Но что такое жизнь без любви, занятий, общества? А особенно без денег - теперь, когда мои щедроты и его кошельки истощились, кредиторы слетелись, словно стервятники на раненого зверя. Запертый в Йорк-хаузе, мой лорд гнил без употребления, а мир шел вперед без него. Я мечтала его отпустить - нужно быть извергом, чтобы держать такую птичку в клетке. Ведь простил же Господь блудного сына! Однако меня и так бранили за опасную снисходительность, и едва ли хоть один из моих лордов не обрадовался бы, увидев его в гробу, и не побежал бы босиком, приплясывая, за его катафалком.
      И все же я пыталась! Словно нежная мать, я не оставляла надежды, что непутевый отпрыск наконец исправится.
      Подходящее поручение, чтобы испытать одного из моих юных лордов того, кто никогда не был его врагом и может еще стать другом.
      - Передайте моему лорду в любезных выражениях следующее. Если он хотя бы выкажет раскаяние, проявит искреннее сожаление, если он решится служить мне, как я сочту нужным...
      - Будет исполнено, Ваше Величество!
      Юный Вильям Ноллис, раскрасневшийся от спешки, вернулся из Эссекс-хауза раньше, чем, я думала, он ушел. Я протянула ему руку для поцелуя:
      - Ну, что он сказал?
      Он замялся, изменился в лице, смущенно прошелся по комнате:
      - Ручаюсь, милорд не в себе, и телом, и духом! Когда я пришел...
      - Что он сказал?!
      Ноллис упал на одно колено.
      - Простите меня, мадам, - воззвал он. - Не вините за грубость его языка!
      - Говорите!
      Он пробормотал так тихо, что я еле разобрала слова:
      - Ваше Величество, милорд Эссекс сказал:
      Клянусь Богом, ее условия так же кривы, как и ее стан!"
      Я улыбнулась. Почти так же кривы, мой сладкий лорд, как ваш бедный заблудший дух. Взглянула на обмершего от ужаса Ноллиса и ободряюще хохотнула:
      - Ладно, сэр, посмотрим, может быть, кривая старая черепаха еще обгонит молодого зайца! Благодарю за услугу...
      ***
      Жаль моего бедного лорда! Вместе с благоразумием он утратил теперь и ясность рассудка.
      - Он просыпается по ночам. Ваше Величество, и страшно кричит во сне, докладывал человек, чьему надзору я его поручила. - Трепещет за свою жизнь и ругает сэра Роберта Сесила виновником своих бед!
      Господи, за что? Как мой лорд, рожденный любимцем природы и королем меж людей, отмеченный ростом, статью, лицом, мог так забыться, чтобы ревновать к горбуну, бедному пигмею, выброшенному на свет недоделанным, уродцу, чью тень облаивает каждая собака!
      Ради его душевного и телесного здоровья я разрешила моему лорду вернуться в собственный дом на набережной.
      - Пусть остается под надзором моих тайных советников! - предупредила я Бакхерста. - Однако я позволяю ему получать и отправлять письма, принимать гостей и начинать жизнь снова, покуда он никому не причиняет вреда.
      Воспользуется ли он этим шансом, этой отсрочкой? На следующий же день, как я и ожидала, от него пришло первое письмо. Я, словно школьница, спрятала его на груди, под корсажем, и на весенней пойме у Ричмонд-парка, когда моя свита прогуливалась в отдалении, дрожащими руками развернула пергамент:
      Сладчайшая королева!
      Вашему всеведущему Величеству известно, что через неделю истекает срок моего откупа на продажу в Англии сладких вин. Без него я не смогу содержать себя, оплачивать кредиторов или держать голову прямо, как самый жалкий из людей.
      Если б я мог рассчитывать на милостивое продление..."
      От реки сильно тянуло вонью, жадные голоса дерущихся из-за корма птиц резали слух.
      О мой лорд, мой корыстный пеликан! Я ждала любви, смирения, нежности, а он просит денег.
      И даже не просит, а громко требует: Возобновите мои доходы, позаботьтесь о моих долгах, или я погиб!"
      Я в тупом отчаянии расхаживала по берегу.
      О, вы страдаете от эгоизма, мой лорд, и от неуемного аппетита. Голова шла кругом, страхи и желания вились вокруг меня, словно комары. Неужто никакой надежды?
      Однако что такое любовь, если не один нескончаемый акт любви? А загубленная любовь, когда она возвращается, становится лучше прежней, сильнее, слаще. Из сильного выходит сладкое" <Самсон нашел в трупе убитого льва пчелиный рой и мед, что дало ему повод для загадки: Из сильного вышло сладкое". (Суд. 14, 8 - 14)>, учит нас Господь устами Самсона.
      Я сжала его глупое письмо в ладонях, поцеловала. Я не брошу моего Самсона львам. Я буду делать, что делала всегда: ждать, ждать и надеяться.
      ***
      Весь тот год мир ждал от него, от меня, что мы выскажем нечто недосказанное. За каждым моим приближенным, за каждым поступком маячила тень моего невидимого лорда, он не шел у меня из головы. Что греха таить, мне было приятно угадывать его руку за каждым усилием его друзей напомнить мне о его существовании. На то Рождество в моде был новый сочинитель, очень остроумный каменщик Джонсон, Бен Джонсон или что-то в этом роде. На Крещенье он поставил пьесу под названием Забавы Синтии", там пели прелестную песенку в мою честь:
      Час царице воссиять!
      Феб на отдых отошел,
      Так войди в чертог и сядь
      На серебряный престол.
      Однако и в этой бочке меда оказалась ложка дегтя, а именно последние две строчки:
      Как ты Гесперу мила,
      Превосходна и светла!
      Неужели мой лорд устами каменщика намекает, что я мила ему светом своих щедрот? Ободренная духом нового начала, я решила быть великодушной, снова стать Синтией, Дианой, Юноной, Глорианой. Месяц спустя, когда февраль начался новым Сретеньем, новым празднеством света, новым величаньем Пресвятой Богородицы, я пролила свой свет на моего лорда, даровав ему полную свободу.
      Впрочем, я и сейчас не верю, что к нему действительно вернулись здоровье и силы, что он вновь стал собой. А ухаживали за ним, распаляя собственную ненависть ко мне, две волчицы - мать Леттис и сестра Пенелопа.
      Леттис ревновала ко мне с младых ногтей. Она отняла у меня Робина, за что поплатилась двадцатью годами позора. Теперь она была замужем за Китом Блантом, ближайшим другом и соратником моего лорда, который последовал за ним в Ирландию и разделил тамошнее поражение. Ее дочь, наглая Пенелопа, познакомилась с Блантом у матери и воспылала преступной страстью к его родичу, другому Бланту, барону Маунтжою, став его любовницей. А сам Маунтжой в Ирландии - командует войсками вместо моего лорда и держит в руках ключи от ненадежной задней двери в Англию...
      Вот какой узелок завязался, вот какое гадючье гнездо, включая отвратительного Саутгемптона и толпу ирландцев, в том числе чудовищного Ли, того самого, что прислал мне голову казненного бунтовщика, обреталось каждый день в Эссекс-хаузе, питая тщеславие моего лорда и раздувая его безумие.
      Да, безумие. Я сознательно употребляю это слово. Уж если кого боги желают погубить, лишают разума. И только безумец швырнул бы свою жизнь, как перчатку, под ноги женщине - тем более женщине, которая, как я, столько боролась за его бесценную жизнь.
      ***
      На что он употребит дарованную свободу?
      Как покажет мне свои замыслы, свои чаяния?
      Я по-прежнему надеялась и ждала с замиранием сердца.
      И вот оно пришло, налетело из-за левого плеча, черное, страшное против солнца. Однако нацелено было точно в основание моего трона.
      Актерам, труппе лорда-камергера, заплатили, чтоб те поставили Ричарда II", разыграли свержение короля. Я потребовала Хансдона, моего лорда-камергера, и, расхаживая по комнате, заливаясь гневными слезами и ломая веер, завопила:
      - Ваши актеры - изменники! А этот борзописец Шекспир, он же взял мой шиллинг, я заплатила ему из собственного кармана! Сочинители хуже шлюх, нет ни одного, кто бы не продался за деньги!
      Бедный честный Хансдон побелел от моего гнева.
      - Ваше Величество, лондонские театры ставят по двадцать пьес в неделю, в том числе из нашей истории. Ручаюсь, - продолжал он дрожащим голосом, - в этой пьесе нет ничего опасного, никакой угрозы государству, ровным счетом ничего предосудительного!
      Я не выдержала.
      - Ради всего святого, кузен, - простонала я, - откройте ваши слепые глаза. Ричард Второй - это я! Разве вы не поняли?
      Когда ее ждать, попытку государственного переворота?
      Потому что теперь каждая собака на улице знала о неизбежности мятежа.
      Первым его вспугнул Рели, мой старый морской пес и землепроходец, который чуял врага за милю. Он первый выбежал с криком мне навстречу тем горьким воскресным днем после Сретенья, когда я выходила из церкви:
      - Ваше Величество, вооружайтесь! Милорд Эссекс поднял оружие на вас!
      Глава 10
      Я отдала бы обе жизни, и свою и его, чтобы этого не случилось. Но так предначертал левой рукой Господь. А нам. Его детям, должно склоняться перед Его карой и, рыдая, целовать бич.
      ***
      - Меня предупредили за час до рассвета, миледи, - продолжал Рели. Старый офицер, служивший под моим началом в Ирландии, пришел сказать, чтобы я держался подальше от двора и Сити, ибо, клялся он, сегодня там прольется кровь.
      Dies irae, dies sanguinus... День гнева, день крови, вот ты и наступил?
      О, мой лорд, мой лорд!
      Мы стояли в замерзшем церковном дворе, мои лорды тихо сомкнулись вокруг меня.
      Роберт с жаром подался вперед:
      - И больше вы ничего не выпытали?
      - Когда они начнут? - подхватил Говард.
      - Клянусь Божьей кровью, я пытался! - взорвался Рели. - Хотя он пришел как друг, я приставил ему к горлу кинжал, и, даю руку на отсечение, он больше ничего не знает! Однако не секрет, где в Лондоне собираются сбежавшие из Ирландии крысы!
      Вот уж действительно не секрет, кто привечает у себя бывалых вояк, будь то последняя мразь.
      - Так что я первым делом вскочил в лодку и велел, грести к дому милорда Эссекса, - торопливо продолжал Рели. - При моем появлении дозорный поднял тревогу. В следующий миг рядом с нами просвистела пуля.
      Значит, вооруженный мятеж - неужто он все-таки замахнулся на измену, которую даже я не смогу простить! Я взглянула в бледное и разгоряченное лицо Рели и чуть не расцеловала его в васильковые глаза.
      - Благодарение Богу, что вы целы, сэр Уолтер! Его рука спасла вас от смерти!
      - Скажите лучше, крепкие руки моего доброго гребца., - мрачно отвечал Рели. - После первого же выстрела он быстро развернул лодку, и мы полетели, словно за нами черти гонятся! Однако ошибки быть не может, они там вооружены!
      - Кто зачинщики? Кто засел в Эссексхаузе?
      Роберт ответил без запинки:
      - Все - хорошие знакомые Вашего Величества, все, за кем мы в последнее время установили надзор: сам милорд, его сподвижники, лорд Саутгемптон и сэр Кит Блант, с ними ирландское отребье, сержанты, капитаны и всякая мелкая сошка.
      О, мой лорд, мой лорд, ни один из них не достоин развязать завяжи на вашей обуви! И в таком-то худом решете вы отважились выйти в море?
      Они говорили, а я рыдала, не потому что, как они думали, испугалась вашего мятежа, но потому что скорбела о вашем падении, вашей роковой ошибке, вашей бесконечно обидной глупости.
      Запах страха сгущался. Мы сбились в кружок, словно дети, ожидающие возгласа Отомри!", когда вбежал гонец с раскрасневшимся диким лицом и криком, которого мы все страшились: Заговор против королевы! Мятежники хотят отнять у нее корону, а затем и жизнь!"
      ***
      Я предупреждала его, я сказала прямо - личное оскорбление я простить могу, умысел против моего трона - никогда. Моего трона? Нашего трона, державного трона королей, наследия Тюдоров, которое досталось мне от сестры, ей - от нашего брата, ему - от отца, а отцу - от основателя нашей династии. Как могла я простить подобное посягательство?
      За этот трон я в юности чуть не поплатилась жизнью. За то, чтобы продержаться на нем сорок лет, я заплатила жизнью, несбывшейся надеждой иметь детей, здоровьем, душевным спокойствием, кровью в моих жилах.
      Взять, удержать, сберечь - так говорят в народе. Ему бы следовало знать это.
      Значит, никакой пощады Икару, которого безумие увлекло к самому Солнцу. Однако даже сейчас, бессильный помочь себе и тем более мне, он еще может помочь Англии. Он покажет нашим заморским друзьям и доморощенным недругам, что Англия верна Тюдорам, как в день Босворта, в день воцарения нашей династии. Пусть поднимает мятеж. Тогда мир увидит, что Англия признает лишь одну владычицу, Глориану, королеву Елизавету!
      ***
      - Сэр Роберт!
      - Ваше Величество?
      - Не будем действовать сгоряча - будем искать мира даже на острие меча. Пошлите к моему лорду и его союзникам депутацию тайных советников, пусть учтиво попросят его предстать перед советом и объясниться.
      - Будет исполнено, мадам.
      Я знала повадки моего лорда. И если мой зов подействует на эту мягкую, но яростную глину, как я рассчитываю...
      Ладно, посмотрим.
      Разгадал ли Роберт мой замысел, унюхал ли, почувствовал ли нутром, как это нередко случалось прежде? Ибо он осуществил его быстрее мысли.
      Однако не его рука качнула весы, нет, и не моя.
      То, что произошло, было предопределено силой, рядом с которой мы все ничто.
      Ибо события устремились по предназначенному пути, в направлении, указанном на небесах до начала времен, до того, как земля обрела форму и субстанцию, по пути, положенному нам в тот миг, когда Божья рука, лепя человеческий род, подарила нам наше обиталище, сотворила планеты и зажгла звезды.
      Мои лорды вступили в Эссекс-хауз и увидели, что он кишит отчаянным сбродом, а в воздухе висит безумие, словно в охваченном чумой городе, где каждый кричит: "Sauve qui pent! Спасайся кто может!" Лорд-хранитель печати Эджертон, сопровождаемый королевским герольдом, остановился посредине двора и зычно повелел моему лорду распустить соратников, сложить оружие и немедленно явиться ко двору, и его примут со всяческим почетом. За эту любезность все четверо посланцев в пять минут были схвачены моим лордом и заперты в Эссекс-хаузе.
      Итак.
      Сработало.
      ***
      И вот, пока мы расхаживали по прихожей Уайтхолла, вбежал другой запыхавшийся гонец:
      Милорд поднял восстание, весь Лондон идет за ним. Сити вооружается против королевы!"
      Я коротко рассмеялась в бледные лица окруживших меня придворных:
      - Мужайтесь, милорды! Пусть восстает - за ним не пойдут! Против меня нет!
      Самый воздух прошелестел общей молитвой:
      Дай Бог, чтобы она оказалась права!"
      Однако, подобно Кассандре, которую отвергнутый Бог наказал даром прозрения, я не радовалась своему предвидению. Ведь, если я права, мой лорд бросается в пучину заблуждений столь глубокую, что самому Богу его не вызволить.
      Каждую минуту поступали новые вести.
      - Милорд вышел на улицу, за ним бежит его сброд!
      Я должна была убедиться.
      - Как он выглядит?
      - Дико, мадам, словно сбежал из бедлама.
      Думаю, так оно и было, им владело исступление. В последующие годы будут писать о восстании" моего лорда, о его мятеже", однако в действительности это больше походило на парад шутов или умалишенных - он, словно оглашенный, бегал по Сити, сопровождаемый своим разношерстным воинством, и вопил: За королеву! За королеву! Ко мне, добрые люди! Меня хотят убить!
      Ради Бога, ко мне!"
      Безумие, безумие, он был одержим семью бесами, его пожирал его собственный нечистый дух.
      - И впрямь все нечистые духи взялись ему помогать! - мрачно заметил Бакхерст, когда подоспели новые вести: сэр Кит Блант велел своим людям убивать всякого, кто станет на их пути, свирепая Пенелопа раскатывает по городу в экипаже, убеждает первых встречных поддержать брата.
      - Впрочем, один лорд, едва она затащила его в карету, выпрыгнул в другую дверцу. Он поспешил сюда засвидетельствовать свою верность. Ваше Величество хочет с ним поговорить?
      - Позже, позже, успеется...
      Пенелопа. Без сомнения, она уже видит себя королевой рядом с братом в этом новом королевстве-без-королевы. Однако она, как и он, мочится желчью против ветра.