Розалин МАЙЛЗ
      Я, ЕЛИЗАВЕТА
      ВТОРАЯ КНИГА МОЕЙ ИСТОРИИ
      "ДЕВСТВЕННИЦА"
      ПРОЛОГ
      Я осиротела, но утрата стала для меня обретением. Теперь я была уже не "дочь Его Величества", а "ее высочество сестра короля" и стала вровень с троном. Мы не будем править, ни я, ни Мария, это все понимали. Но теперь даже мой титул возвеличивал меня в глазах людей. Право именоваться сестрой короля было в ту пору моей величайшей радостью.
      И неожиданно для себя я оказалась девицей на выданье. Мы с Марией были едва ли не самыми ценными девственницами в Европе. Девичество, что про него скажешь? Конечно, лучше быть девственницей, чем внебрачным ребенком, тут уж вы мне поверьте, но само по себе это положение тяжело, печально и скучно.
      Ведь в жизни девственниц нет места любви, какое бы значение в это слово вы не вкладывали. Virgo intacta, vincere scis, victoria uti nescis - именно так писал этот похабник Катулл. "Дева, ты знаешь, как победить, но не знаешь, что делать со своей победой".
      "Но ты знаешь, как продать себя подороже", - насмехался он, uti for о scis, ведь он считал всех женщин продажными. Однако он был прав насчет тех дев, что расставляют свои сети, даже не зная, какая добыча в них попадет. А так как сам Катулл был известным бабником, обольстителем и настоящим бичом девственниц, то он знал, о чем говорил.
      Ведь каждая блудница была когда-то девственна. Даже моя тетка, Мария Болейн, краля двух королей, как про нее говорили, и содержанка простолюдинов в придачу. При крещении в невинные младенческие годы ее назвали в честь Пречистой Девы, и уж потом она получила прозвища гулящей девки, потаскухи, дочери разврата.
      Сесил рассказывал, что Анна следила за превращением Марии из Мадонны в блудницу и видела свое будущее иным. Став фрейлиной королевы Франции, она узнала, что noblesse не обязательно oblige . И хотя сам французский король, насытившись сладкими прелестями Марииного тела, захотел попробовать другой лакомый кусочек - ее сестру, Анна ценила свою стройную фигурку слишком высоко, чтобы стать простой кобылкой, пусть и под царственным седоком. Она отшила его с таким дерзким достоинством, что, как он сам потом клялся, ее отказ доставил ему больше удовольствия, чем податливость Марии.       Несмотря на притязания короля, в своих собственных глазах Анна ощущала себя ничуть не ниже королевы - некогда покорительницы мужских сердец. После возвращения в Англию она добилась нечто большего, чем просто внимание короля; он попался в крепкие сети ее достоинств.
      Ибо после пятнадцатилетнего брачного союза Генрих пожинал печальный урожай. И как ни усердствовал он на любовной ниве, ему не удалось добиться плодов мужского пола, которых он так жаждал. Он брюхатил королеву Екатерину каждый год, но его семя давало совсем не те всходы, на которые он рассчитывал. Вместо толстого светловолосого мальчугана госпожа Природа выдавала ему выкидыши, мертворожденных и недоношенных; младенцев, которые умирали через несколько дней или даже часов. Поле было отравлено, и все труды его были тщетны.
      И в довершение всего он устал; устал от тучного женского тела, изуродованного множеством беременностей, устал от любви, в которой не осталось ни капли желания. Ничего удивительного, что сплетня о том, что новая молоденькая блудница явилась из Франции - Франции, земли наслаждений! - не прошла мимо его ушей. Один взгляд ее черных, как спелые сливы, глаз заставлял мужчину согрешить в сердце своем быстрее, чем шелест ее огненных шелков зажигал пожар в его чреслах.
      Добродетельная блудница, девственная блудница, свежая и нетронутая, однако воспетая в любовных балладах столь древних, что в те времена, когда Клеопатра была молода, они были уже не новы. Юная фрейлина - в ожидании своей судьбы, в ожидании того, кто заплатит достойную цену.
      О, эти глаза, горящие, как уголья, на лице целомудренной свеженькой, молоденькой французской блудницы...
      Она, Анна Болейн, конечно, не была блудницей, хотя королю и хотелось в это верить: сначала потому, что эта мысль разжигала в нем пресыщенное желание и помогала преодолеть то, что позднее выявилось как "королевская несостоятельность"; потом потому, что ему не терпелось избавиться от нее любыми средствами.
      Влюбленный мужчина, мужчина разлюбивший скажет вам все, что угодно, так же как и женщина, которая когда-либо любила; это запечатлено у меня в сердце.
      Но блудница? Лишь тогда, когда она уступила ему, известному развратнику!
      Ведь Генрих знал, что ему нужно. И хотя она крутила и петляла, убегая от влюбленного преследователя; выскальзывала из сетей, когда он подбирался слишком близко; обрывала и сдваивала след, как легконогая лань, - Генрих знал, что ей не уйти.
      И еще он знал, как неразлучно охотятся вместе два грозных божества - eros и thanatos - любовь и смерть. И хотя им двигала страсть, он гнал ее, как король из старой сказки, преследовавший самку единорога, зная, что погибнет вместе с ней, едва только накинет ей на шею золотую цепь.
      В первый раз в жизни король был влюблен, влюблен по уши. Женитьба в юности была лишь мечтой об Анне, как исповедовался он в своих нескладных любовных виршах, тенью этой страсти, испепелявшей его сейчас. С той поры, когда он еще мальчиком ухаживал за маленькой испанкой, одаривая ее вниманием и подарками, прошла целая жизнь. Теперь королевские ювелиры, художники и даже садовники были засажены за работу, чтобы его любовь изливалась на Анну золотым дождем.
      "Посылаю вам браслет чистого золота, букет роз и мой портрет в оправе из рубинов и алмазов и надеюсь, моя милая возлюбленная, что они будут приняты с благосклонностью", - писал он ей.
      Какая приниженная мольба! Это не для такого человека, как он, это не для короля. Но король или нет, а при одной мысли об Анне он робел, как мальчишка. "Прошу вас, моя госпожа, не отнимайте у меня надежды", - умолял он ее, когда в Гринвиче она отказалась пройти с ним в беседку, увитую жимолостью, выставив его на посмешище всего двора.
      "Надежду на что, государь?" - обронила она, и ее глаза, похожие на черные миндалины, взглянули ему прямо в лицо, прежде чем снова опуститься долу.
      Он простонал: "Только на то, что в один прекрасный день мне удастся найти себе обитель, пусть бедную и убогую, в каком-нибудь уголке вашего сердца".
      "Чем она опоила его?" - шипела Екатерина в припадке ярости.
      "Кто знает, мадам? Однако не бойтесь, Бог милостив, это пройдет, пройдет!" - утешали ее придворные дамы.
      А сами за спиной держали скрещенные пальцы, чтобы защитить себя от дурного глаза и чтобы отвести наглые черные глаза колдуньи - мистрис Анны Болейн, чары которой теперь были властны над жизнью и смертью короля.
      Знала ли она, что несет с собой любовь богов? И что все древние народы верили, что только женщина, хранящая девственность, может уберечься от беды?
      Конечно, она хранила чистоту много лет, удерживая льва на расстоянии, оберегая свое сокровище пуще всех самых дорогих его даров. Как и Генрих, она ждала их с королевой развода, этого чудесного освобождения от обета, что заставит старую ведьму Екатерину раствориться в клубах папского фимиама, и тогда новая королева во всем блеске славы займет ее место.
      Но ни один мужчина не может ждать бесконечно. И меньше всего он.
      "У короля Генриха редкий аппетит; его желания безграничны".
      Так говорила Мария, теперь благополучно пристроенная замуж за добросердечного человека, бывшего оруженосца, который был не только счастлив, но и польщен таким "наследством" короля, и ее слова оказались и обещанием и предупреждением одновременно. Когда после семи долгих лет, ушедших впустую. Папа наконец решился сказать "нет", Анна поняла, что теперь пришел ее черед сказать "да".
      Вот где проявился характер! Без развода женщина помалодушней, вероятно, потеряла бы всякую надежду, что желанная свадьба когда-нибудь состоится.
      Но возвышенная натура - Анна - сразу почувствовала, что "нет" Папы Клемента больно уязвит самолюбие Генриха и заставит томящегося от нетерпения любовника повысить ставки. Папа не дает разрешения? Ах так! Обойдемся без него!
      И тогда в отважном новом мире, родившемся, как феникс, из пепла старого, король будет действительно свободен и она больше не будет "наложницей", "великой блудницей" католиков, а станет настоящей королевой. И чего будут стоить их оскорбления, что будет значить их осуждение, если вся их вера, вместе с их идолами, мощами, ритуалами и канонами, даже сами слова их католической мессы развеяны над морем.
      Как, когда и где поставила она на кон девственность в надежде обрести взамен корону и сына? Никто не знает, известно лишь, что сплетни порочили ее за много лет до того, как она разделила с королем его ложе, в те годы, когда она была еще девственницей, девственной владычицей его сердца, и Генрих из кожи вон лез, чтобы сделать ее королевой на самом деле.
      Быть девственницей и все-таки - королевой?.. Получить власть, не теряя власти?.. Разве это не лучше, не прекрасней?.. Известно ли вам, под каким знаком рождаются в сентябре? Кто же я, если не "дева"? Видно, сам Создатель начертал в звездах мою судьбу.
      Virgo, virgin is, снова вернулись к девственности. Наш Господь был рожден девственницей, по крайней мере так нам говорили о нем и о других: о восточном Будде, о мудреце древности Платоне, о монгольском завоевателе могущественном Чингисхане. Мы должны и в это верить? Virgo, virginis, virgines, virginibus... Из всех инструментов я больше всего любила вирджиналы, несмотря на их дурацкое название. Мне всегда нравился их строй, тихий и жалобный, нежный, но резкий. Анна тоже была музыкальна, но она стала инструментом, а не исполнителем; король играл на ее ладони, шее, грудях, на складочках ее тела, а ей оставалось лишь подчиниться и превратить свое тело в музыку для его утех.
      Генрих был замечательным музыкантом.., но все-таки...
      Послушайте теперь, как я усвоила, что девушке нельзя терять головы.
      Глава 1
      Король умер.
      Нет - король стоял передо мной. Сдерживая слезы, он высвободился из моих рук, и с каждой секундой мантия королевского величия окутывала его все плотнее. Даже на первый взгляд Эдуард показался мне выше, прямее, неподвижнее, и в его бледных глазах появилось какое-то новое выражение - отстраненность. Я смиренно опустилась на колени рядом с лордом Гертфордом и оставалась в таком положении, молясь и всхлипывая, еще долго после того, как новоиспеченный король в сопровождении темнолицего графа удалился в свои покои.
      Следующий день был последним днем января тысяча пятьсот сорок восьмого года от Рождества нашего Господа, и в этот день они уехали с рассветом, когда свинцовое небо нависло над домом и вся земля оделась во вдовьи одежды. Мне было предписано советом присоединиться к вдовствующей королеве в ее трауре, и вскоре я в сопровождении своей свиты и вооруженной охраны была уже в пути; наши лошади слепо брели против восточного ветра, хлеставшего им в морды мокрым снегом. Эдуарда отвезли в Тауэр и там провозгласили королем. В это время мой отец отправился в последний поход на запад, как король Артур из легенды, уплывший к заходящему солнцу. Тело доставили в Виндзор, где в часовне святого Георга его с величайшей торжественностью опустили в могилу, а придворные и государственные мужи сломали свои жезлы и бросили их на гроб.
      Спустя несколько дней состоялась коронация Эдуарда, однако было решено, что мне и Марии не обязательно присутствовать при этом событии в самую суровую февральскую стужу и промозглые желтые туманы. Но ничто не могло омрачить восторженной радости, с которой люди встречали нового короля из рода Тюдоров. В Чипсайде мальчишка не старше пяти лет выбежал вперед, чтобы прочесть балладу, недавно сочиненную для такого случая:
      Пой веселую песню, сердце, и не грусти никогда,
      Наша радость - король Эдуард в короне и на троне.
      Петь грустную песню нам, больше пристало,
      Но веселая приятней, чтоб наши сердца радовались,
      Поэтому пой веселую песню, сердце, и не пой грустную.
      Там, было еще восемь таких же дурацких, корявых стишков, и остается только благодарить Господа, что из-за молодости Эдуарда церемонию сократили, иначе ему пришлось бы выслушать их четыре десятка.
      В тот вечер для его детского сердечка был припасен подарок: когда он сидел за пиршественным столом в новой, специально сделанной по его маленькой мерке короне на бровях, в зал Вестминстерского дворца на огромном боевом коне въехал сэр Эдвард Димоук, с головы до ног закованный в белые с золотом латы, и поклялся вызвать на смертельный поединок всякого, кто не признает Эдуарда своим королем и повелителем.
      "Я поднял за его здоровье золотой кубок, - писал мне Эдуард своим старательным каллиграфическим почерком, - и поблагодарил его за труды". Читая это, я убедилась, что он проявил себя Тюдором до кончиков пальцев.
      Но все же слова Священного Писания звучали у меня в ушах: "Горе тебе, земля, когда государь твой - отрок". Теперь я понимала страх, терзавший моего отца и побуждавший его очистить двор и государственный совет от опасных людей, - он страшился оставлять Эдуарда во власти двух его дядей и регентского совета, составленного со всевозможной тщательностью.
      Как его боялись, когда он был жив! Но кто же боится мертвых? Его тело не успело еще остыть в могиле, а прожорливая моль королевства уже вгрызлась в его наследство. Не надо было обладать даром ясновидения, чтобы читать между строк письма Эдуарда: "В Тауэре мне сообщили, что волею совета мой дядя Гертфорд назначен моим опекуном и лордом-протектором королевства".
      Уже? Встревоженная, я задумалась. Ведь Генрих искал способ, который позволил бы предотвратить передачу всей полноты власти в руки одного человека?
      "И хотя в завещании нашего отца этого не было, - бесхитростно продолжал Эдвард, - лорд Паджет, который раньше был сэром Вильямом, уверил меня в обратном. Будучи секретарем совета, лорд Паджет получил последние указания Его Величества, чтобы все его обещания и намерения были исполнены вне зависимости от того, были они записаны или нет. Так я выяснил, что наш отец и господин собирался пожаловать моему дяде Гертфорду герцогство Сомерсетское. Моего дядю Томаса Сеймура он хотел назначить лордом-верховным адмиралом; лорда Лизли, который был лордом Дадли, сделать лордом-наместником королевства, а канцлера Ризли - графом Саутгэмптонским. Все это и было приведено в исполнение лордом-секретарем. Паджетом".
      Паджет! Опять Паджет! Отлично сработано, Ваша Изворотливость; ловко же вам удалось предать прежних союзников, друзей по партии Норфолка, и переметнуться на сторону победителей как раз в тот момент, когда власть переменилась.
      И кому же, интересно, пришло в голову, кого это осенило сочинить этот столь удобный пункт о королевских "обещаниях", о невыполненных королевских "намерениях", высказанных на смертном одре, которые теперь надо уважить? И которых, естественно, никто, кроме Паджета, не удостоился чести услышать. В самом деле, ведь это ничто иное, как разрешение делать все, что им вздумается.
      Чья это была затея? Граф Гертфорд теперь первый человек в государстве, должно быть, он был главным действующим лицом. Но без секретаря Паджета ничего бы не вышло, это ясно. Ризли тоже был нужен им как лорд-канцлер, чтобы придать видимость законности их грязным делишкам; теперь, став графом Саутгэмптонским, он получил свою награду. И брат гордого Гертфорда, еще более гордый Том, тоже обрел новое величие. Прошло немного времени, и он уже сражался на турнире в честь коронации как Сеймур, барон Садли, прекрасный, по словам Эдуарда, как ангел, и могучий, как сам дьявол (я в этом не сомневалась).
      Только возвышение нового лорда-наместника доставило мне хоть какое-то удовольствие. Теперь Робин, друг моего детства, вместе с остальными сыновьями Дадли станет лордом, и я знала, в какой восторг это его приведет. Но я все равно видела в этих людях мясников, запустивших потные, вонючие руки в еще живое тело нашей страны, рвущих его на части, чтобы насытить свои аппетиты. Горе тебе, земля, где правит неприкрытая алчность. И горе государю-отроку в этом логове диких зверей, моему бедному брату, повзрослевшему раньше срока.
      ***
      Обо всем этом я размышляла во время медленного и долгого путешествия в Челси, к дому королевы Екатерины, когда сидела, сжавшись в комок, в своем паланкине. Дорога была трудной, и за день нам удавалось пройти не больше нескольких миль. Но никто не подгонял остальных, не кричал на лошадей. Мы двигались как в трансе, огромная перемена в нашей жизни испугала нас и лишила дара речи. Король был столпом нашей вселенной, а теперь впереди распахнулся новый мир, мир, где выживает сильнейший, а слабый обречен на смерть.
      Что сулит этот мир мне?
      Ненадолго же хватило могущества великого Генриха: даже его труп положили не в тот величественный мавзолей, что он построил, а, несмотря на помпезность церемонии, запихнули в старую могилу рядом с матерью Эдуарда - Джейн.
      Оказывается, под золотым блеском величия скрывался обычный смертный? Я проклинала его за тщеславную самонадеянность и оплакивала его поражение. Как он мог настолько заблуждаться, полагая, что его установления будут жить после того, как его тело станет добычей червей!
      Черви хорошо попировали в ту зиму: кроме насквозь прогнившего короля, жирного старого быка, чересчур зажившегося на этом свете, им перепали свежая плоть и нежное молодое мясо, какого им давненько не приходилось отведывать. Как я горевала о лорде Серрее, ни одной живой душе не известно, хотя Кэт от меня не отходила, пичкая меня едой и заботой, сластями и утешениями, которые мой желудок отказывался принимать. Я не могла и не хотела примириться с его смертью и долгими пасмурными часами лежала, глядя прямо перед собой пустыми глазами и тоскуя - не об отце, как все думали, но о моей погибшей любви, моей последней любви (ибо я дала клятву верности его памяти), хоть она была даже не первой.
      А что этот старый негодяй, этот зловонный мешок желчи, кишок и яда - мой отец, этот жестокий тиран, раздувшийся людоед и бездушный убийца, этот дикий зверь, который называл себя королем и мнил себя Богом, властным казнить и миловать любого, этот человек, король, отец; этот презренный мясник, погубивший самого лучшего, самого блестящего, самого прекрасного из всех, поэта, придворного, солдата, ученого, украшение своего времени, надежду страны, мою любовь...
      Убить моего лорда, уничтожить, погубить молодую жизнь, потому что сам он был стар, его жизнь подходила к концу, и он это чувствовал?..
      ***
      - Стой!
      Крик раздался впереди медленно плетущейся процессии. Ричард Верной, ехавший впереди, галопом приблизился ко мне, на лице его была гримаса отвращения. Он махнул рукой в перчатке по направлению к горизонту.
      - Впереди виселица, мистрис. С полдюжины бедолаг на прошлой неделе вздернули плясать на ней нескончаемый танец, и до сих пор они висят там, прямо у нас на дороге.
      - Мы можем поехать в обход, - предложил кто-то из свиты. - Через Пондерз-Энд или через Эркли, тогда нам не придется на это смотреть.
      В Пондерз-Энде или в Эркли мы тоже можем натолкнуться на мертвецов.
      - И на этом перекрестке, - добавил Ричард, - собрались крестьяне, чтобы приветствовать вашу светлость. Если вы поедете в обход, получится, что они ждали напрасно.
      Решение было принято.
      - Вперед, Ричард. Поедем мимо виселицы. И позови ко мне Парри как можно скорее, прошу тебя...
      У перекрестка дорог темные сумерки лежали над землей, как свинец, мелкий моросящий дождь леденил кровь людям и всякой живой твари. От холода лицо у меня посерело, но благодаря Парри и ее волшебницам мне удалось более-менее навести марафет. И тут мы увидели ее, адское орудие - громадную трехногую виселицу, темную на фоне пасмурного неба. На ней можно было вздернуть гораздо больше несчастных, чем на обычной, однорукой, вроде тех, что стоят на рыночных площадях.
      Как могли сердца людей очерстветь настолько, чтобы дойти до этого мерзостного древа - виселицы - и его горьких плодов. Почерневшие, слепые, они висели и скалились; их черные товарищи хлопали крыльями над их головами: вороны со всей округи, выклевав им глаза, теперь пировали, добирая остатки яств, приготовленных для них смертью и разложением, ветром и дождем.
      У одного из шестерых шея наполовину оторвалась при падении. Он раскачивался там, с головой на сторону, глядя пустыми глазницами и ухмыляясь раскрытым ртом, как полоумный шут, рассчитывающий на бешеный хохот. Был среди них ребенок, в одной рубашонке. Была девушка, сама почти ребенок, но судя по большому животу, носившая под сердцем дитя. И все они висели, раскачиваясь в медленном, смертном ритме; уже скорее не люди, а насмешка над людьми; уже на полпути к глине, из которой они вышли.
      Несмотря на холод, вонь стояла невыносимая. Инстинктивно я потянулась за ароматическим шариком и, сунув его под нос, втянула живительный запах розы и апельсинового дерева. Ни за что на свете я не могла допустить, чтобы меня увидели в полуобморочном состоянии.
      В холодных мартовских сумерках под виселицей стояли, сбившись в кучу, селяне, собравшиеся поглазеть на проходящую процессию. Даже форейтор, сорвавший с головы замусоленную повязку и приветственно щелкнувший кнутом над головами мулов, получил свою долю одобрительных криков. Всех моих дам и кавалеров по очереди встречали со все возрастающим восторгом; каждый драгоценный камень, каждое перо, шляпа или берет, хоть все это промокло под моросящим дождем, вызывало восхищенные комментарии толпы.
      Однако при появлении моего паланкина волнение достигло предела. Крики были оглушительны.
      - Храни вас Господь, миледи!
      - Спаси и сохрани принцессу Елизавету!
      - Господь и Богоматерь умиляются, глядя на дочурку Гарри!
      Сердце мое переполнилось горделивыми и радостными чувствами. Ни воспоминания о мрачном зрелище, которое мы только что видели, ни холод, ни бьющий в лицо снег, ни тоска, что камнем лежала у меня на душе, - ничто не могло омрачить моего счастья. Это была любовь, несомненная любовь и несравненная полнота счастья.
      Я, в свою очередь, сердечно им ответила:
      - Спасибо вам, добрые люди. Да будет с вами благословение Господа. Благодарю вас от всего сердца.
      Внезапно пожилая женщина отделилась от группы людей и с горящими от ярости глазами кинулась к паланкину. К моему ужасу, она появилась совсем рядом и, брызгая слюной, вцепилась в мои накидки. Когти ее скрюченных от старости пальцев задевали мне по лицу. "Чтобы ты сдохла! - визгливо прокричала она. Чтобы ты сдохла, блудница, дочь блудницы!"
      Дважды поднялась и опустилась ее рука, царапая мне лицо. Я сидела прямо, не шевелясь и не дыша, объятая ужасом столь глубоким, что он был сродни смерти.
      - Черная блудница! - вопил дребезжащий старческий голос. - Пучеглазая блудница она была, Нан Болейн. Через нее Старая Вера пропала! Через нее мы лишились Божьей благодати - святых сестер и братьев прогнали на все четыре стороны...
      - Мама, мама, мама, мама, МАМА! Страдальческий крик женщины помоложе прорвался сквозь завывания старой карги. Вер-нон и Чертей с еще двумя охранниками схватили старуху и оттащили в сторону, а в это время ее дочь, дородная крестьянка, появилась рядом с моим паланкином. По ее изнуренному от работы лицу струились слезы.
      - Простите ее, миледи, - умоляла она почти на коленях. - Сумасшедшая она. Мой муж говорит: совсем из ума выжила. Все так говорят. Но ей седьмой десяток, и если рассудок у нее помутился, то как я могу ее за это винить? Простите ее, миледи, простите!
      - Не бойся, - ответила я, старясь говорить как можно спокойней. - Иди с миром, мы не будем пороть бедную старуху.
      - Они уже бьют ее, видите, леди? Люди были охвачены злобой.
      - Ведьма!
      - Старая ведьма из Кроутерсэнда.
      - Опозорила нас всех перед леди принцессой!
      И в этот несчастный миг раздался звонкий, как колокольчик, голосок ребенка:
      - Ведьма? Тогда ее надо повесить.
      - Повесить ее! Повесить как ведьму! В ту же минуту несколько мужчин схватили сумасшедшую и потащили ее к виселице, а другие побежали вперед с ножами наготове, чтобы обрезать одну из веревок. Главарь - кровожадный одноглазый негодяй - подогревал ярость толпы. Какой-то мужчина, очевидно муж дочери, честная отчаянная душа, защищал ее, как троянец, но все напрасно.
      Они уже стояли под виселицей, и на шее старухи была уже накинута веревка. Мои спутники беспомощно стояли, словно онемев.
      Наконец я обрела голос:
      - Стойте! Оставьте эту женщину в покое. На какое-то мгновение они заколебались, но не остановились.
      Я заставила себя крикнуть еще раз:
      - Эй, там! Я приказываю! Остановите казнь! После этих слов наступила тишина; мои люди никогда раньше не слышали, чтобы я говорила таким тоном.
      - Отпустите ее. А вы, - обратилась я к дочери и ее мужу самым повелительным тоном, на какой была способна, - отведите ее домой и не выпускайте. И пошлите за доктором, пусть он облегчит ее страдания. Я сама ему Заплачу. Лорд, - я сделала Чертей знак рукой, - за этим проследит.
      Чертей поклонился и поторопил супругов, чтобы они поскорее убирались прочь вместе со старухой.
      Тут мне в голову пришла другая мысль:
      - Смотрите обращайтесь с ней хорошо. Я пошлю узнать об этой несчастной, когда буду в следующий раз проезжать мимо. И чтобы никто не покушался на ее жизнь.
      По знаку Вернона охрана выстроилась в линию, погонщик подхлестнул лошадей, и мой паланкин снова тронулся. Кто-то в толпе сердито ворчал, но большинство, похоже, испытывало облегчение и даже гордость, что их ведьма удостоилась внимания столь важной леди.
      Мы медленно двигались. И тут рядом со мной снова появилась дочь этой женщины; из глаз и из носа у нее текло, грубое красное лицо обмякло от облегчения.
      - Спаси вас Бог, леди, за вашу доброту. Да будет с вами Божия милость. Моя мать не ведьма, она просто сумасшедшая старуха. Не обращайте внимания на ее слова, принцесса. В Англии есть много таких, что жизнь за вас готовы отдать. Я - одна из них. И муж мой тоже.
      И, всхлипнув напоследок, она растаяла в сгустившихся сумерках. Когда Кэт, Парри, братья Верноны, Чертей и прочие столпились вокруг моего паланкина, чтобы справиться обо мне, я с горечью подумала: "Хоть Генрих и мертв, его наследство еще живет. Я должна заставить людей забыть об клейме блудницы, полученном мной при рождении, иначе я потеряю здесь все".
      И мной овладела лихорадочная дрожь.
      Глава 2
      Я не видела королевского дворца в Челси с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Те счастливые дни весны и лета теперь затуманились в памяти, как старое зеркало. Я гостила там у кузины Екатерины, когда та еще была королевой. Трудно поверить, что весной тут по-прежнему цветут вишни, летний воздух напоен ароматом лаванды и розовые кусты сбегают к реке, по которой мы катались в огромной лодке. Теперь на ветвях белели только хлопья снега, и, когда мы повернули на двор, ничего не было видно за пеленой ненастья. Ноги у меня заледенели так, что я едва могла ими пошевелить.
      Дух мой, помраченный страхом, тоже пребывал в оцепенении. Какой предстанет передо мной королева? Наверное, сломленной, постаревшей от горя и слез; ее жизнь утратила смысл, что же теперь ей остается?
      И сколько времени предстоит мне провести здесь в заточении, скорбя вместе со слабеющей день ото дня королевой? Быть опорой горюющей вдовы - значит постоянно жить рядом со смертью. Выбравшись из паланкина, я увидела черные траурные полотнища, закрывавшие окна и двери, и тяжело вздохнула. Меня охватила жгучая тоска. Ах, если бы я могла быть при дворе с Эдуардом! Сидеть взаперти в этом печальном доме - все равно что быть похороненной заживо.
      - Добро пожаловать снова во дворец королевы, миледи.
      Мажордом Екатерины, тот самый, что прислуживал ей еще в Уайтхолле, одетый весьма скромно, с почтительным видом опустился передо мной на колено на мощеных ступенях. По крайней мере, они понимают, с кем имеют дело! Сдержанно я разрешила ему провести меня внутрь. Вдоль стен ярко горели длинные свечи, а в очаге пылало жаркое пламя. Это зрелище так удивило и растрогало меня, что я чуть не заплакала. Если бы мне можно было остаться одной!
      Добрый человек прочел эти мысли на моем лице.
      - Сюда, пожалуйста, миледи.
      Мы стояли в просторном верхнем помещении, теплом и светлом, как холл внизу. Для той горстки людей, что была теперь со мной, этого было вполне достаточно. Но все-таки я не могла справиться с раздражением и недовольством.
      - Гнусное место! - проворчала я капризно. - Почему они засунули нас сюда?
      - Зайдите, мадам, осмотрите свои покои, - вмешалась в разговор Кэт, сделав вежливый книксен. - Вы не пожалеете, что лорд-протектор Сомерсет прислал нас сюда.
      Она с торжествующим видом распахнула двери в мои покои и потащила меня внутрь, хлопнув дубовыми створками.
      - Ну, принцесса, как вам это понравится? Комната была широкая, с низким потолком, убранная коврами и занавешенная от ночного мрака портьерами. Во всем чувствовалась рука Екатерины: в шпалерах со сценами из Ветхого Завета; в яблоневых поленьях в камине, чей аромат наполнял всю комнату; в коробке засахаренных цветов и фруктов на кровати, но больше всего меня восхитила ваза с белыми зимними розами, дышавшими свежестью и чистотой. Кэт похлопала рукой по кровати; при этом на лице у нее было странное выражение, смысла которого я не могла разгадать.
      - Прошу вас, мадам, присядьте, отдохните с дороги. Мажордом сказал, что ужин, на котором вы встретитесь с королевой и ее свитой, будет только через час. А до того я должна вам кое-что сказать.
      - Насчет чего?
      Чуть отогревшись, я позволила снять с себя плащ и устроилась на кровати; мои руки и ноги понемногу оттаивали, и вместе с жизнью к ним возвращалась боль; Кэт твердыми костяшками пальцев растерла мне замерзшее лицо. Потом она пристроила коробку со сластями мне на колени и сама уселась на кровать.
      - С вашего позволения, миледи, - начала она. - До сих пор было рано говорить об этом: смерть короля, вашего отца, всех нас повергла в смятение...
      Я потихоньку кусала засахаренную фиалку и с неодобрением рассматривала гобелен на стене, на котором толстая Эсфирь простерлась во прахе перед великим царем Артаксерксом, молитвенно глядя на него снизу вверх. Почему женщин всегда изображают в таком виде? Понемногу слова Кэт начали доходить до моего сознания.
      - Мадам, я буду говорить не о мышах, но о мужчинах, поскольку вы уже достигли того возраста, когда мужчины начнут искать вашего расположения, нет, они уже начали... - Рот у нее был полуоткрыт, а дыхание частое и неглубокое, как у слишком туго затянутой женщины.
      Я положила конфету обратно в коробку и пристально посмотрела на нее. Неужели она осмелится говорить о нем?
      Она опустила глаза и продолжила скороговоркой:
      - Я не говорю о бедном покойном лорде Серрее, который, как я теперь думаю, вознамерился получить ваше высочество себе в жены. Мне он никогда не нравился, и не будь он так пригож, никогда бы паписту не заслужить вашей милости. Вы можете подтвердить мои слова, миледи, я ни разу не говорила о нем после того, как вы мне запретили, - можете быть уверены.
      Да, я уверена в тебе, Кэт.
      - Продолжай.
      - Но теперь, когда мы здесь, так близко ко двору, и когда бразды правления в руках у лорда-протектора, всему миру известно, что вы, ваша милость, должны выйти замуж.
      Должна?
      Да. Если это решено, мне придется подчиниться.
      - Теперь это нужнее, чем когда-либо, ведь ваш брат еще мал. Ваш долг перед династией... Требует этого. Да. Я знаю.
      - И король, ваш отец, об этом позаботился. Нет, не тогда, когда он обольщал заморских послов надеждою на договор! Но когда оглядывался вокруг себя, чтобы здесь, дома, выбрать для вас англичанина, человека доброго и благородного, такого, что всякая женщина полюбит, такого, чтоб был достоин руки вашей милости... - Глаза Кэт блестели от возбуждения, когда она говорила.
      Любовь и замужество?
      Никогда!
      Я не желаю этого слышать!
      - Кэт, хватит глупой болтовни! Замолчи! Мой голос прозвучал резче, чем мне хотелось. Но это же вздор! Что на нее нашло? Я оплакиваю любовь и страшусь ненависти, мой рассудок мутится от тягостных мыслей о моем отце и моем лорде. Что теперь для меня любовь? Я не могу даже думать об ней!
      - Миледи! - Кэт вскочила на ноги и поспешно сделала глубокий реверанс. Я покачала головой.
      - Избавь меня от этих разговоров, Кэт! - взмолилась я. - Я устала с дороги и волнуюсь перед встречей с королевой. Ты сама знаешь, что не может быть никакой свадьбы, даже никаких разговоров о свадьбе, пока мы в трауре. Прошу тебя, пришли горячего вина, чтобы к ужину у меня перестали трястись поджилки и щеки порозовели, иначе я не выдержу.
      Она присела и удалилась; даже оборки на ее платье дрожали от негодования. На Кэт это совсем не похоже. Почему ей сейчас вдруг вздумалось говорить о любви?
      Ах, Кэт, ты же знаешь, что я не могу выйти замуж по выбору своего сердца. К чему тогда эти девичьи мечты о большой любви?
      Надвигался час ужина. Пора перестать думать только о себе и подумать о Екатерине! Я здесь, чтобы утешать ее, чтобы выразить уважение и сочувствие по поводу ее горестной утраты. А коли так, то одеться следовало с особой тщательностью: даже в глубоком трауре я должна учитывать разницу в нашем положении. Мои жемчуга, единственное, что подходило к черному, были маленькими и плотно обхватывали уши; черное платье, хотя и тонкой материи, было не самым богатым: Екатерина по-прежнему оставалась королевой, и ее горе было самым большим.
      Мажордом прислал сказать, что королева выйдет к своим придворным за ужином, который будет в Большом зале. Спускаясь по широкой лестнице, я гадала, кого там застану. Наверное, часть придворных дам оставили ее сразу же после смерти короля, как, например, Денни. Я слыхала, она вместе с мужем, сэром Энтони, уехала в свой дом в Чешанте. Но, несомненно, были и такие, что остались: ее сестра Герберт и прочие старые знакомые.
      Когда мажордом с поклоном открыл передо мной дверь в Большой зал, я устыдилась своих пустых страхов. Я ожидала застать их всех унылыми и подавленным, но моим глазам предстала совсем иная картина. Конечно, разговоры дам и кавалеров были сдержанны, как подобает любому двору в дни траура. Но улыбки, приветливые лица, непринужденные разговоры, всеобщее оживление - все это было для меня в новинку. В моем мозгу шевельнулась неприятная мысль: могло ли такое быть во времена моего отца?
      Я вошла, и тут меня ожидало следующее потрясение. Недалеко от двери вместе с остальными, стояли две девицы, которых я недолюбливала и меньше всего хотела сейчас видеть. Мне полагалось любить их, потому как в их жилах текла кровь Тюдоров. Мы все были примерно одного возраста; они тоже были книжными червями, влюбленными в учебу, как и я. Но мы не могли стать друзьями, и, увидев моих кузин Джейн и Екатерину Грей, я снова это осознала.
      Джейн была старшей и задавала тон. Она держалась так надменно, что казалось, судьба в насмешку наградила ее таким малым ростом: она едва доставала мне до сосков. Она и Екатерина были дурнушками, с мелкими, сморщенными чертами лица, стянутыми к веснушчатому носу. Джейн была особенно похожа на мою сестру Марию, разве что в отличие от той одевалась гораздо скромнее. И в них обеих, опять же как в Марии, порода Тюдоров исказилась: в их бледных физиономиях и тусклых ржаво-коричневых волосах было слишком мало тюдоровского огня, чтобы осветить кожу и придать локонам цвет червонного золота, как у меня и Эдуарда.
      Кэтрин была моложе и еще невзрачнее и во всем подражала сестре, как я полагаю, в надежде, что часть похвал, изливавшихся на Джейн, перепадет и ей. Ученость Джейн стала притчей во языцех. Я слышала разговоры о ней с тех пор, как Джейн исполнилось четыре года. "Этому ребенку больше нравится читать Новый Завет на греческом, чем Боккаччо и смешные истории". Я тоже любила греческий и Библию. Но разве добродетели позволено находить удовольствие лишь в возвышенном? Моя вера была тверда, а ее - фанатична. Пуританизм ее нарядов раздражал меня - в унылом сером платье она больше походила на бедную родственницу, чем на принцессу.
      Почему это бедное дитя вызвало у меня столь сильное негодование? Нет, не потому что рядом с ней я чувствовала себя великаншей, теперь почти все женщины ниже меня. Просто я ее боялась - боялась ее бледного огня и не знающей сомнений души, ее стремления к пуританизму и исступленной веры в правду; правду, которая, как она считала, открылась ей одной.
      Но ничего не поделаешь, как кузины мы должны были держаться вместе.
      - Леди Елизавета.
      - Леди Джейн... Леди Екатерина. Мы, как три старых вдовушки, приветствовали друг друга с церемонной учтивостью, но без всякого чувства. Около них я заметила несколько девиц примерно нашего возраста. Я кивнула остальным.
      - Вы не могли бы меня представить?
      - Как будет угодно вашему высочеству. - Джейн скривила свой крохотный ротик и начала, будто отвечала урок, напирая на шипящие и свистящие:
      - Ваша светлость, я полагаю, вы знакомы с Джейн Дормер.
      Дормер. Я напряженно разглядывала узкое лицо, глядевшее на меня из глубокого реверанса. Дормер... Да, фамилия точно знакомая. В ее дерзком взгляде я уловила оттенок враждебности. И поняла почему. Ее мать была старшей фрейлиной Екатерины Арагонской и ревностной католичкой. У нее кровь порченая с самого рождения. Она не могла испытывать симпатии к отпрыску Анны Болейн, будь я даже ангелом во плоти.
      - Мистрис Джейн... - Я присела лишь чуть-чуть, чтобы показать ей, что меня не волнует ее мнение обо мне, каким бы оно ни было.
      Остальные четыре оказались дочерьми сэра Энтони Крука, друга королевы и знатока греческой словесности. Старшая, Милдред, выстроила сестер в ряд, и все четыре одновременно присели, как горошины в одном стручке. В отличие от постной Джейн, невзрачной Екатерины и презрительной Дормер простое, но приятное лицо Милдред лучилось умом и приветливостью, с ней единственной мне захотелось сойтись поближе.
      Я знала, что королева поощряла ее занятия науками, как и мои, впрочем. И остальным она, наверное, тоже помогала. Вдруг я поняла, что мы все были для нее детьми, о которых она так мечтала и которых у нее теперь уже никогда не будет.
      - Итак, - сказала я, стремясь показаться благодарной, - здесь, под крылышком у королевы, открывается школа ученых дев?
      - Академия божественных наук, - вмешалась в разговор Джейн со своим безумным занудством, - где мы будем учить слово Божее и следовать ему во всех наших помыслах и поступках! Ибо Он всеведущ, и мы все проходим перед Его глазами. Ему открыты глубины наших сердец...
      Боже милостивый! Она уже проповедует! Моим языком завладел бес озорства:
      - У меня есть идея получше. Почему бы нам не устроить суд любви, как когда-то во Франции?..
      Праведную Джейн будто иголкой укололи - такими круглыми глазами она на меня уставилась.
      - Завести себе поэтов и трубадуров, - тараторила я, - чтобы пели о любви, пока нам не надоест их слушать? И выбирать возлюбленных свободно, как королевы старого Прованса, чтобы только они нам нравились, а остальное неважно?
      Джейн, Екатерина, Дормер, Милдред и все остальные вытаращились на меня, как кролики, застигнутые лучом фонаря. За спиной я слышала перешептывание прислуги, накрывавшей ужин, но мне было на них наплевать. Стоящая рядом со мной Кэт встревоженно дергала меня за рукав - я только отмахнулась. Мне нравилось дразнить эту пуританскую скромницу Джейн, и я ничего не могла с собой поделать.
      - Скажите, Джейн, и вы, Екатерина, правда, мы славно повеселимся, когда будем судьями на суде любви? - Я от души потешалась, глядя на разинутый рот Екатерины и испуганные глаза остальных. - Если бы я была королевой...
      За моей спиной раздался негромкий смешок, от которого у меня внутри все похолодело.
      - Да, моя Елизавета, что бы ты сделала?
      Я не могла раскрыть рот. Это была сама королева, вошедшая в зал без объявления, так тихо, что я приняла ее приход за возню слуг.
      Королева... Да королева ли это? Никогда женщина так не менялась. Это была совсем не та Екатерина, которую я ожидала увидеть.
      Где же тут печаль? Только вдовьи одежды напоминали о сокрушенной горем развалине, видевшейся мне в моих мрачных предчувствиях. Ее глаза горели каким-то таинственным светом, лицо порозовело и похорошело, походка стала легкой, будто она сбросила десять лет. Что ее так развеселило? Ее всегдашняя ласковая улыбка теперь так и лучилась счастьем, приподнятое настроение требовало выхода в негромком радостном смехе, прорывавшемся наружу, когда она говорила.
      - Не бойтесь, моя дорогая! - рассмеялась она, перехватив мой потрясенный взгляд. - У нас будут любовь, и забавы, и радость полной мерой и в работе, и в жизни. Елизавета, небеса заслуживают нашего восторга. Бог - несказанно добр!
      - Мужчины тоже добры! Не так ли, миледи?
      Я не слышала, как он подошел. Он, как все, был в трауре, но в отличие от остальных его черное прорезало алое; мерцающие языки красного поднимались по камзолу и по подкладке плаща, так что он казался дьяволом, окутанным адским пламенем. Его лицо было преисполнено жизненной силы, глаза, как у пантеры, медленно скользили по сторонам, изучая, проникая мне в душу, пока у меня не перехватило дыхание. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой. Я никогда раньше не видела, чтобы он так улыбался, но раньше я его особенно и не рассматривала. Я знала его как брата лорда-протектора Сомерсета и, как теперь поняла, не знала его вовсе.
      - Милорд адмирал!
      Я сделала реверанс. Он взял мою руку и прижал к губам, его указательный палец гладил мою ладонь, в то время как сияющая Екатерина стояла рядом. Потом они отошли: ей надо было приветствовать гостей, а он, как положено, ее сопровождал. Невидимая рука ухватила меня сзади за локоть, и голос Кэт торжествующе пропел мне в ухо:
      - Ну как, вам ваш будущий муж, мадам?
      Глава 3
      Мой муж?
      То место на ладони, которого жарко коснулся его палец, до сих горело огнем, а тут еще Кэт торопливо шептала мне на ухо:
      - Он от вас без ума, миледи. Он сам мне говорил. Вот его-то ваш отец и прочил вам в мужья. Ах леди, какой мужчина, какой у него дерзкий ястребиный взор, какие ноги, руки, сердце... И теперь-то вы уж точно его получите, ведь вас обещали выдать за него еще до того, как старый король умер.
      Для отвода глаз я трясущимися руками разгладила складки на платье, а потом подняла голову.
      Брат гордого лорда-протектора - еще более гордый Том.
      Недавно назначенный лордом адмиралтейства.
      Вернувшийся с войны, где стяжал великую славу. Вернувшийся после долгого изгнания - помнится, Ризли в день свадьбы моего отца говорил, что "этот наглец Сеймур завел было шашни с кавалерственной дамой Екатериной, но счел за лучшее ретироваться и оставить поле битвы за королем".
      В этом было ли дело? Любил он тогда Екатерину, любила ли она его? Или просто он увидел, какая участь может постигнуть одаренного молодого человека, неосторожно, как мой лорд Серрей, подошедшего слишком близко к трону, и благоразумно удалился?
      Он шел по залу, высокий и прямой, и не наклонялся к окружающим, как мой лорд Серрей, а, чему-то или кому-то смеясь, откидывал назад красивую, крупную голову. Его волосы, хоть и подстриженные, как у солдата, были густыми и длинными; свет горевших вдоль стен свечей выхватывал из глубин его темно-каштановой шевелюры огненные проблески. Борода же была рыжей, как у моего отца.., и смех, как у моего отца.., и взгляд тот же, что у моего отца при жизни...
      Я знаю, что на это скажут. И Серрей, и Сеймур, и Лестер, и моя последняя, поздняя любовь - Эссекс - все высокие и гибкие, все смелые и веселые, все рыжеволосые, все хороши собой и у всех в избытке та особая вещь, которая так притягивает женщин и которая - простите за прямоту, ведь я уже не пятнадцатилетняя девственница - делает их мужчинами.
      Можно подумать, что все, кому удалось разбить стекло моего равнодушия, все, кого я любила, были, как в зеркале, похожи на моего отца. Так ли это?
      Очень легко свести все к этому. Но не надо забывать, что тогда все мужчины походили на него, точно так же, как позднее, все женщины брали за образец меня. Достаточно будет сказать, что милорд Сеймур был наполовину похож на Генриха, наполовину на Вельзевула, но военная четкость движений, невозмутимая самоуверенность и обходительность с женщинами были его собственные.
      О чем это Кэт говорит? Приветливо кивая направо и налево и улыбаясь небрежной, как будто слегка скучающей улыбкой, я прошипела ей в лицо:
      - Какой муж?! Послушай, что за вздор ты несешь!
      - Вовсе это не вздор, мадам! - Ее глаза смеялись, и пухлые щечки раздувались от новостей, как у белки, насовавшей туда орехов. Она упивалась тем, что последнее слово осталось за ней. - Я как раз хотела все вам рассказать, но вы отказались меня слушать. Муж, которого выбрал для вас ваш покойный отец.
      - Кэт, откуда ты знаешь? Глаза у нее расширились.
      - От него, миледи. Он мне все рассказал.
      - И когда же это случилось? Ее секрет рвался наружу, как ключ из-под земли.
      - Сначала в Уайт-холле. Я прогуливалась по саду, и он подошел ко мне поговорить о вас. Сказал, что просил у короля вашей руки и тот обещал отдать вас ему в жены. Он превозносил вас до небес, и за одно это я сразу же прониклась к нему симпатией.
      - Почему же ты тогда мне не сказала?
      - Он просил меня помолчать, пока время не приспело, а вы, принцесса, в эту же пору запретили мне говорить о лорде Серрее.
      - А теперь?
      Она высунула кончик языка, отдуваясь, как кошка.
      - Теперь? Подумайте сами, принцесса, почему нас послали сюда?
      - Так решил совет.
      - Так решил председатель совета, лорд Сомерсет, брат лорда Сеймура: он хотел дать ему возможность поухаживать за вами.
      - Придержи язык, Кэт! И чтоб ни слова об этом ни единой живой душе, ты слышишь?
      Это слово ужаснуло меня. Поухаживать! Созрела ли я для ухаживаний? Или хуже того - для замужества? Неужели спасения нет?
      И все же.., если бы это был он.., такой человек, как он...
      Мысли судорожно метались и путались.
      - Повтори: он сказал тебе, что любит меня, что просил моей руки и король дал согласие?
      - Он поклялся, миледи.
      - А потом мой отец умер...
      - А теперь лорд Том приходится дядей короля, который ни в чем ему не откажет!
      Возможно ли это? Я посмотрела в зал. Хотя Екатерина все время была с ним рядом, но все же казалось, что осью, вокруг которой вращается королевский двор, был он, а не она - королева. Жизнь в нем бурлила, переливаясь через край в каждом взрыве хохота, в каждом самоуверенном жесте. Его глаза, лицо, улыбка - все горело жизнью, жаждой жизни, и все, как мотыльки, слетались погреться у этого огня.
      В тот момент, когда я посмотрела в зал, он оглянулся на меня и рот у него растянулся в широкой улыбке. Слушая вполуха, что говорит ему собеседник, он, смеясь, приветствовал меня. Я смотрела на них двоих, пока они не обменялись словом или взглядом, значения которого я не могла разобрать. Что-то во мне замерло, и рука у меня на лице стала горячей.
      Кэт, как цапля, не пропускала даже мелкой рыбешки.
      - Он вам нравится, мадам, я вижу! - в восторге воскликнула она. - Вот это будет парочка, нутром чувствую! - Потом она посерьезнела, и лицо у нее стало почти печальным. - Мне бы только увидеть вас замужней, чтоб и вы узнали на супружеском ложе ту радость, что знаю я со своим Эшли, тогда, принцесса, я смогу умереть спокойно.
      ***
      На следующий вечер он снова был в Большом зале, одетый в атлас не черный и не серый, но цвета тьмы и вечного мрака. Я мучилась весь день после бессонной ночи: только на рассвете удалось мне немного вздремнуть, и тут влетает Кэт, распевая любовную балладу: "В Айлингтоне девчонка жила..."
      Я чуть не надавала ей по щекам.
      - Кэт, - простонала я, - хватит, я тебя умоляю!
      - Девушки все так говорят, мадам, - непочтительно возразила она. - Скоро вы научитесь кричать: "Еще, мой милый, еще, я тебя умоляю".
      - Кэт!
      Она заметила мою бледность и принялась укутывать меня в теплые одежки, так как я сошла с королевского ложа нагая и дрожащая от холода.
      - Я говорю лишь об обычаях природы, которым Господь в своей доброте предписал нам следовать.
      - Но только после святого таинства брака! А это невозможно!
      - Вполне возможно, леди, и не позже чем через неделю.
      - Бог мой, что ты хочешь этим сказать? Она внезапно помрачнела:
      - Лорду Сеймуру надо только съездить ко двору, всего-то полчаса верхом, поговорить со своим братом, потом с вашим - королем, - и дело сделано.
      Я знала, что она говорит про свадьбу, потому что в те времена от помолвки до свадьбы было недалеко.
      - Но после смерти моего отца этого никто не разрешит, пока двор еще в трауре. Она пожала плечами:
      - Тут надо только согласие короля, а тогда и разрешение епископа можно легко получить на основании вашего слабого здоровья - бледной немочи, девичьей лихорадки - чего-нибудь в таком роде...
      - А что же я?..
      Никогда я не видела ее такой нежной.
      - Ну, и что же вы? - Она поцеловала меня. - Неужели он вам не нравится? Неужели нет?
      Нравится, конечно же, нравится! Я, как в лихорадке, бредила его высоким ростом, сильными руками, блестящими глазами, его смелым загорелым лицом, его...
      Я не знала этого слова и при одной только мысли краснела, но та вещь, что делает их мужчинами, впервые понравилась мне в нем.
      И с ним тоже, как вы узнаете, слишком скоро.
      ***
      В тот день мои занятия с Гриндалом шли туго, и ему, бедняге, пришлось призвать на помощь все свое терпение. Перед полуднем я сослалась на головную боль, чтобы не заниматься в "школе ученых девиц", - переводить Библию с греческого в компании кузины Джейн и прочих было выше моих сил (хоть я и любила переводить для собственного удовольствия). Сегодня в голове у меня была каша, и даже хуже: творог и сыворотка. Лишь одна мысль непрестанно крутилась в моем опустошенном мозгу:
      "Сегодня, за ужином..."
      ***
      Пришел вечер, и я увидела его. Когда я входила, он стоял и смотрел на дверь. Скольких мук мне стоил мой туалет!
      Парри ворчала:
      - Ну какие могут быть переодевания, когда мы в трауре, мадам! Черное - оно и есть черное!
      Но теперь на мне было надето самое лучшее черное платье и с каждого уха свисали по две роскошные жемчужные капли, черные, как виноградины. Мне нет никакого дела до права королевы быть первой - я намерена произвести фурор! Мой наряд дополнял завязанный на талии пояс из жемчуга, концы которого свисали до самого пола. Прическу удалось уложить только с пятидесятого раза, моим волосам было позволено немного виться, и они мягко спускались на виски, а концы свободно свисали по спине. Парри нанесла румяна безупречного персикового цвета, с легким оттенком коралла, и надушила меня бергамотом из Падуи. Вооружившись до зубов, я была готова сразиться с дьяволом.
      Что мне и предстояло сделать. Это был брат опасности, старший брат опасности - Том.
      - Мое почтение, принцесса! - Огонь свечей, горевших вдоль стен, плясал в его глазах, когда он склонился передо мной в поклоне до самого пола.
      Мой реверанс был исполнен в том же напыщенном стиле.
      - Милорд адмирал!
      Он взял мою руку и снова его нахальный указательный палец ласкал мою ладонь. На тыльной стороне его загорелой руки был виден ужасный старый шрам. Он жарко глянул мне в глаза.
      - Как поживаете, леди?
      По коже у меня бегали мурашки, и все внутри трепетало, но я не опустила глаз. И тут я перехватила взгляд, которым он обменялся со стоящей за моим плечом Кэт. "Вы открыли ей мои намерения? - спрашивал он. - Ей известно о моем сватовстве?"
      "Да, сэр! О, да!" - отвечала ему Кэт каждой частичкой своего круглого, мягкого существа. Я затвердела на "нет".
      - Говорят, вы недавно вернулись с войны, сэр? - Я старалась держаться с ним как можно холоднее. - Сражались с французами?
      - Называйте их как хотите: французами, шотландцами. Всюду я нужен! отвечал он с улыбкой. - И еще эти лохматые ирландские оборванцы, что подбираются к нашим западным воротам. Но я не могу покинуть Англию прямо сейчас: это разобьет сердца прекрасным дамам.
      Боже! Он ведет себя вызывающе. Тут требовалась целомудренная отповедь, напоминание о моей добродетели, в знак того, что я не простила ему чересчур вольного обращения с моей рукой.
      - Каково ваше мнение о "школе ученых дев", которую королева открыла при дворе? - Я постаралась перевести разговор на высокие материи. - Не правда ли, прекрасно придумано? Вам не кажется, что и мужчины могут там многому научиться?
      - Придумано неплохо, хотя сегодня вы, по-видимому, сочли, что занятия там слишком хороши для вас, - с улыбкой нанес он ответный удар. - Но, может, вы были заняты другими делами, например судом любви, о котором вы говорили вчера вечером. Я умоляю вас позволить мне посещать заседания в качестве вашего верного слуги.
      Он смотрел мне прямо в глаза.
      - Моего слуги, сэр? - пренебрежительно переспросила я. - Что же тут такого? Ничтожнейший лакей может именовать себя моим слугой.
      - Я буду вам служить совсем по-другому, леди. - Ошибиться в значении его слов было невозможно. Он сделал шаг в мою сторону. - Дайте мне возможность это доказать, испытайте меня!
      Золотая, украшенная красной эмалью коробочка с ароматическим шариком, висевшая у него на шее, качалась прямо у меня перед глазами. От запаха мужественности и мускуса голова моя кружилась. Глаза, взгляд которых жег меня, казались знакомыми - это были.., это были глаза моей матери, какими я видела их во сне, темно-коричневые, как сахарная патока, при другом освещении совсем черные, и сверкающие, сверкающие, как у голодного волка.
      Я вся дрожала, и у меня уже не было сил вынести его взгляд. К своему стыду и бешеной ярости, я услышала его смех.
      Еще шаг, и он подошел совсем близко.
      - Миледи? - Он потянулся за моей рукой.
      Отступи!
      Отступи!
      Как, я могла отступить, если все мое существо рвалось к нему!
      От дверей послышался крик: "Дорогу королеве! Приветствуйте королеву!"
      Я присела в глубоком реверансе, склонив голову, чтобы спрятать пылающее лицо. Моя юбка расплылась по полу черным озером, в котором мне хотелось утопиться.
      - Милорд? - послышался голос королевы. - Где милорд Садли?
      - Я здесь, ваша королевская милость, - всегда к вашим услугам.
      И Томас Сеймур, он же лорд Садли, удалился, оставив меня в тоске и печали.
      ***
      Потом все было очень странно. Вечер за вечером он добивался меня, как не добивался ни один мужчина после него. Ведь я тогда была не королевой, а всего лишь зеленой девчонкой, не представляющей особой ценности, а он был в силе, власть принадлежала ему. В тридцать с небольшим, он был почти вдвое меня старше и уже успел изведать мир. Я возмущалась его слишком уж дерзким наступлением, но он в ответ отрубил:
      - Я солдат, мадам, и твердо знаю - женщинам нравится, когда их завоевывают.
      Завоевывают? Да, он научил меня сражениям любви, бесконечной игре в наступление и отступление. Я отвоевывала позиции, я флиртовала, как тигрица. Но только до тех пор, пока не появлялась королева, после этого он безраздельно принадлежал ей. "Она королева, - говорил он. - И для каждого мужчины долг служить ей превыше всего".
      Слушая его разговоры о любви, о том, как он сделает меня своей, я снова пришла к мыслям о замужестве - мне хотелось узнать, как это происходит, и еще интереснее было узнать, как это с ним...
      Мое любопытство разгоралось все сильней и сильней по мере того, как он разогревал мою холодную девственную кровь своей странной алхимией. И вся та весна прошла в пустых грезах о любви.
      ***
      Однажды в апреле весь мир, стряхнув в одночасье смертельную зимнюю спячку, воскрес для жизни и любви. Поля вокруг Челси пестрели лютиками и ромашками, а я танцевала на них, и радость переполняла мое сердце, душу и тело. В ту ночь королева не сошла в Большой зал, и мой лорд безраздельно принадлежал мне одной. Он был молчалив, даже мрачен, и новое чувство к нему заполнило все мое существо. Вполне возможно, что скоро он будет принадлежать мне, а я - ему. Ни разу в жизни я не была так счастлива.
      Вечером, в спальне, Парри восторгалась:
      - Никогда еще вы не были так хороши, как сегодня, мадам. Платье, убор, драгоценности, цвет лица...
      - Вашими заботами, - отозвалась я не слишком любезно, потому что устала и мечтала поскорее улечься в постель. - Вот, возьмите это и это. И потрите мне голову.
      Ее пальцы умело делали свое дело.
      - Все лорды вами восхищались, мадам. И больше всех лорд Садли, барон Том... Я улыбнулась про себя.
      - Что вы о нем думаете?
      - Он вполне подходит... Ее ногти судорожно впились мне в кожу. Она вдруг замолчала на полуслове.
      - Для чего он подходит? Говорите, Парри, не бойтесь.
      Он ей определенно нравится. Она считает его подходящим мужем для меня. Это хорошо.
      - Думаю, он подходит на роль брата вашего высочества или отчима, тут уж как судьба повернется.
      Мне стало тошно. Я высвободила трясущуюся голову из ее рук и повернулась к ней:
      - Брата? Отчима? Вы бредите, Парри! Скажите на милость, о чем это вы?
      В ее больших глазах застыла тоска, как у больной коровы.
      - Простите меня, принцесса. Я только сегодня об этом услыхала от своего брата. Мой брат Томас как ваш казначей при дворе сейчас занимается наследством, которое вы получили по завещанию своего отца...
      Голова у меня раскалывалась.
      - Да, я помню. И что же он? Парри уловила мой страх и ее голос дрогнул:
      - Обычные придворные сплетни, леди, не больше. Говорят, лорд Том просил у своего брата, лорда-протектора, позволения жениться на принцессе Марии...
      Марии?
      О, мое сердце!
      - Или жениться на принцессе Клевской, третьей жене вашего отца и, следовательно, вашей мачехе, и на богатой вдове здесь, в Англии, и стать таким образом вашим отчимом.
      Уши, лицо, внутренности - у меня все горело. Ну и дура я была, когда думала, что ему нужна я, а он в это время ловил рыбку в другом пруду! В двух других прудах! И добро бы они были красивые и молодые, как я, а то две уродливые старухи!
      Я была в ярости и готова была рыдать, нет, визжать от горя. Он любил меня! Меня, а не Марию и не эту скелетину - Анну Клевскую. Анну! Да она и в молодости была страшилой - сущая ведьма (разве что слишком глупа даже для этого). Как он мог - пусть даже из-за денег - так поступить со мной?
      Но тут, как вспышка молнии, пришла другая мысль: и все-таки я - та, кого он любит, чья любовь нужна ему сейчас, та, кого он искал всю жизнь.
      Он ухаживал за ними лишь напоказ, ради протокола, чтобы освободить себе путь ко мне, хотя я и не такая выгодная партия, как они.
      Наконец-то в голове у меня прояснилось. Мы будем вместе.
      Я люблю его, он любит меня, все складывается удачно. Стыдная и непозволительная мысль завладела мной: у нас будут такие замечательные детки, высокие, рыжеволосые, красивые, и все отчаянные драчуны...
      Я так ясно себе это представила, что глаза мои сами закрылись и в голове не осталось никаких других мыслей.
      Слова Парри доходили до меня медленно, как шум жизни доходит в подземелье:
      - Ходят слухи, что его светлость получил новое назначение, и поэтому его свадьба состоится через несколько дней...
      ...его свадьба состоится через несколько дней.., наша свадьба состоится...
      - ..и не будет в мире женщины, счастливей той, что пойдет от алтаря женою Сеймура. Ведь она, бедняжка, так долго этого ждала.
      ...той, что пойдет от алтаря...
      О ком это?
      - Кто эта бедняжка, Парри? О ком ты говоришь?
      - Как о ком? О нашей вдовствующей королеве, бывшей мадам Парр. О ком же еще, миледи?
      Глава 4
      Тогда у меня случился самый первый из приступов мигрени, от которых я потом страдала всю жизнь. Боль слепила меня, лишала сил и способности двигаться. Я лежала в затемненной спальне, и в голове у меня работали сотни кузнечных молотов, вспыхивали огни, как метеоры, гулкие барабаны отстукивали похоронные марши, отдаваясь невыразимой мукой. Наконец кровососные банки и полное воздержание от пищи сделали свое дело: из меня вышла кровь вместе со всеми дурными соками и я снова стала сама собой, хотя и сильно ослабевшей.
      Так, по крайней мере, мне сказали, но сердце мое было полно тоски, злобы и черной желчи, ибо на этой неделе он женился.
      Да, он на ней женился! Я была в бешенстве, а Кэт негодовала еще пуще меня. Ее ярость была бы очень забавна, если бы не была столь сильна. Она, гак же как и я, чувствовала себя обманутой и униженной. Она, конечно, была влюблена в него - как все женщины без исключения, - но, будучи чиста сердцем и не помышляя об измене любимому мужу, она мечтала о нем для меня.
      Эшли, как я потом узнала, предупреждал ее, что лорд-адмирал никогда не женится по любви, ему лишь бы набить свой кошель потуже. Мое наследство было невелико, в то время как Екатерина, пережив трех мужей, один из которых был королем, стала самой богатой женщиной в Англии - кто мог с ней сравниться?
      А сама королева? Соблазн был слишком велик даже для добродетельной Екатерины. Рыдая от ревности в теплых объятиях Кэт, я наконец увидела то, что все это время было у меня прямо перед глазами.
      - Вовсе не была она безутешной вдовой! - жаловалась я. - Она мечтала о нем с той самой минуты, как умер король. Она всегда на него зарилась.
      Конечно, все, что говорил Ризли о "вдове Парр" и о ее неравнодушии к "гордому Тому", было правдой. Она и раньше его любила и собиралась выйти за него, когда умер ее второй муж. Но тут появился мой отец, и она не стала противиться королевской воле, решив, что так будет лучше и для нее, и для Сеймура.
      Да, я знала, сколько она вынесла, как страдала она от тирании и жестокости короля, как едва не лишилась жизни по его прихоти. А лечь в постель с этой громадной мерзостной тушей, этим гнойным мешком зловонного сала, коснуться этой гниющей ноги - да легче взять в руки слизняка!
      Как я могла злиться на нее после этого? На нее, лишь в тридцать шесть впервые в жизни познавшую любовь мужчины?
      - И какого мужчины! - всхлипывала Кэт в горьком восхищении. - Высокого, статного, прославившегося подвигами на поле брани и на ложе страсти!
      Из-за такого мужчины я на нее злилась? Да!
      ***
      Итак, они поженились, и мысль о его предательстве застилала мне свет. Но не одной мне был нанесен удар его пренебрежением. Как я узнала, пока лежала больная в постели, лорд-протектор категорически запретил своему младшему брату даже думать о браке с особой королевской крови. Королевы и принцессы предназначаются в жены иностранным государям. Но такие наглецы, как мой лорд, усматривают в отказе лишь вызов. И хотя лорд Гертфорд, протектор Сомерсет, хорошо знал непомерные аппетиты своего брата и опасался их, но не знал, как их сдержать, потому что в итоге они всегда выходили наружу.
      Так и случилось. Своенравный лорд Том попросил у племянника благословение на брак с Екатериной и получил его. А после того как король с радостью дал свое согласие, лорд Сомерсет уже ничего не мог поделать. Но в отношениях между братьями образовалась трещина, и это подготовило почву для темных дел в будущем.
      Все самые темные дела и темные мысли, наверное, не темнее тех, что приходили в голову мне, когда я лежала в постели. И не только болезнь была тому виной.
      - Как здоровье ее высочества? - Из-за опущенного балдахина послышался чопорный голос кузины Джейн. - Скажите своей госпоже, что я буду за нее молиться.
      Иди, девочка, молись, но не обо мне, не обо мне! Я предпочту любить и терять, чем, как ты, прожить всю свою жизнь в ледяной башне девственности.
      Еще приходил мой дорогой Гриндал и просиживал часами у моей постели, читая мне вслух по-гречески, чтобы как-то меня развлечь. "Скромность - цитадель души, красота ее и сила: первая из добродетелей - нерассуждающая вера, вторая - искреннее раскаяние".
      Искреннее раскаяние! Мне было о чем сожалеть: во-первых, о моей глупой доверчивости, а во-вторых, о моем бренном теле, корчившемся теперь от презрения к самой себе. С этого дня, клялась я себе, я буду, как монахиня, проводить дни в учении, молитве и посте. Ни один мужчина больше не приблизится ко мне, ни один!
      Неделю я была больна, но однажды, проснувшись, вдруг почувствовала, что моя лихорадка прошла. Было не больше четырех утра - кричал петух и в церкви звонили в колокола. У меня в ногах похрапывала горничная - ее уложили туда на время моей болезни, и, понадобись мне вдруг помощь, мне достаточно было бы пихнуть ее ногой. Кэт была уже в комнате, как я могла догадаться по тихим, осторожным звукам ее шагов. Скоро она поднимет полог...
      И тут я услышала, как дверь в спальню распахнулась, Кэт вскрикнула, и загорелая рука со шрамом на костяшках пальцев, перламутрово блеснувшим в рассветном полумраке, раздвинула занавес.
      Как давно он живет с королевой в Челси, под одной крышей с нами? Сначала, когда они поженились и пока он не уговорил короля, положение его было так шатко, что он приходил тайком на рассвете, прокрадываясь полями и берегом реки, так что никто и не знал, что он здесь. Когда же все открылось, он сам, его слуги, горничные, лошади, собаки и соколы покинули дом, Сеймуров в городе и переехали на новое место. На следующий же день он был здесь.
      Он был здесь, в моей постели, он ворвался, как лев, сверкая глазами и зубами. Я чуть не умерла от страха. Кто это, я не знала, только чувствовала по разлившемуся в воздухе мужскому духу, что это - "он", потому что у него был свой особый запах, как у кота. В испуге я упала на бок и отбивалась изо всех сил, но так как спала я нагишом, то не могла выбраться из постели, не прикрывшись, и моя нагота была теперь открыта для его взгляда...
      Его рука была у моей груди, к которой я прижимала домотканую льняную простыню. Я в ужасе закричала. Позади него истошно орала горничная, вне себя от страха, и храбрая Кэт повисла у него на руке, колотя его по спине и вопя ему в ухо:
      - Пощадите ее, милорд! Бедняжка миледи! Как вам не стыдно, уходите!
      Я всхлипывала, забившись в угол. Если об этом узнают, я погибла! Предать меня, опозорить - этого ему еще мало? Пламя ярости все жарче разгоралось у меня в груди. Да как он посмел! Но глубже, чем вспышка гнева, тлел другой, новый огонь...
      Встав коленями на кровать, он резким движением схватил мою руку и оторвал ее от груди. Неужели он разденет меня догола? Но он осторожно поднес мою сжатую в кулак руку к губам и нежно прошептал:
      - Не пугайтесь, принцесса. Я пришел только пожелать вам доброго утра и скорейшего выздоровления, не больше и не меньше.
      Кэт все еще кричала в голос:
      - Постыдились бы, сэр! Как вам не стыдно, вы запятнаете честь и доброе имя моей госпожи! Уходите! Вы ее погубите!
      - Кто? - Похоже, он наконец расслышал крики Кэт и завывания горничной. Заткнись, бесстыжая!
      Он влепил девушке пощечину, от которой рот у нее наполнился кровью, а затем повернулся к Кэт.
      - Придержите язык, мистрис, - сурово осадил он ее. - Неужели вы полагаете, что мужчина не может зайти к той, кого он теперь зовет своей дочерью? Это вам надо стыдиться своего испорченного воображения, и впредь будьте осмотрительнее.
      Надо было видеть лицо Кэт, когда он все повернул против нее. Она униженно извинялась:
      - Простите, сэр. Не наказывайте меня! Я не хотела сказать вам ничего такого. Просто я должна защищать миледи...
      - Так же, как и я, ибо теперь я ей вместо отца, - благородно произнес он и, развернув ее спиной, спровадил увесистым шлепком пониже спины. После этого, повернувшись лицом ко мне и спиной к поротой заднице Кэт, он бросил на меня взгляд столь недвусмысленный, что сжигавшие меня страх и ненависть растаяли, как дым от костра, пламя которого жгло мне не сердце и не голову, а спускалось все ниже и ниже, по грудям, по животу и глубже, глубже...
      ***
      А он все разжигал и разжигал этот огонь, и хотя Кэт, которая снова была влюблена в него, могла признавать его моим отцом или не признавать, но в тайных беседах со мной он снова добивался моего расположения, и снова я его слушала. В ту погожую весну, когда лепестки цветущих деревьев душистыми снежными хлопьями засыпали дорожку к реке, он взял мое сердце в осаду. Когда же лето созрело в небывалую осень и потом начало клониться к декабрю, он без всякой жалости одно за другим разрушил все мои укрепления.
      Судите обо мне, но не вините: вы не видели его, не слышали его, не любили его, как я...
      - Я женился на ней только, чтобы быть рядом с вами, подлинная владычица моего сердца, - уверял он.
      "Верь мне", - сказал он, как всегда говорят мужчины. И я верила, как верят все женщины.
      Он убеждал меня, что ублажает королеву, как должен ублажать свою жену любой мужчина, но удовольствия при этом он не испытывает.
      И я верила ему, а что бы вы делали на моем месте? Возможно, их объятия и не доставляли удовольствия ему, но ей они, несомненно, шли на пользу. Не прошло незамеченным, как расцвела она от еженощного полива, да и от дневного тоже, ибо утром, днем и вечером ее часто заставали раскрасневшейся и дремлющей с открытыми глазами. Она нежно льнула к нему, как ребенок, ей трудно было расстаться с ним даже на минуту.
      Однако он во всем поступал по-своему. Тот день стал первым из множества дней, начавшихся с его утренних "шалостей", как он это называл, когда моя спальня заполнялась топотом и ревом, - он играл в тигра, одновременно затевая другую, более опасную игру. Чтобы отвести подозрения, он иногда приводил в мою спальню королеву, когда приходил тормошить и щекотать меня по утрам. "Это всего лишь игра", - заявлял он, и она верила. Однако он знал, что меня это возбуждает до безумия; каждый вечер я ложилась в постель, гадая: придет он завтра или нет?
      Мы пробовали запирать от него дверь, но Екатерина отдала ему ключи от всех комнат. Я укладывала с собой в постель горничных, хоть было и противно терпеть этих вонючек рядом с собой. Но он просто вытаскивал их голышом из-под простыней и расшвыривал, визжащих и причитающих, направо и налево, пока я не оставалась одна, потом целовал мне руку и уходил. Тогда мы решили, что Кэт, полностью одетая, будет спать на полу, рядом с моей кроватью. На это он приказал ей немедленно убираться, угрожая, что в противном случае он ее ощиплет, как куренка. И она убралась...
      Уберечься от него можно было только встав чуть свет. И тогда, спустившись вниз босиком, в ночной рубахе, он заставал меня за молитвой - само воплощение девственности. Он бормотал ругательства, хмурился, разворачивался и наконец удалялся в прескверном расположении духа.
      До следующего раза...
      Но, даже добиваясь меня столь беспардонно, он звал меня "принцесса" и обращался со мной соответственно, была ли я нагишом, укрытая одной лишь простыней, или полностью одетая в присутствии множества людей.
      Он трудился надо мной взглядами и словами, грубыми шутками и тонкими намеками, пока я не стала чуткой, как жеребая кобыла. При дворе я владела собой, держалась с ним холодно и высокомерно, но, когда он заходил в мои апартаменты, я знала, что вся моя челядь замечает румянец, вспыхивавший у меня щеках, когда люди моего церемониймейстера Война, ударяя жезлами об пол, провозглашали: "Милорд адмирал с визитом к вашей светлости!"
      Прокладывая путь к моему сердцу, он также прокладывал путь к моему телу. Начав с бесстыдного поглаживания ладони, он планомерно, шаг за шагом продвигался вперед, как войска, штурмующие город, занимают квартал за кварталом, улицу за улицей, дом за домом, пока не захватят весь его целиком. Мы не часто оставались одни: хотя Кэт и любила его, но меня она любила больше и знала, что должна любой ценой сохранить мое доброе имя. Время, однако, шло, и случалось, что ее бдительность слабела - ему или мне (такова была его власть надо мной) удавалось ее отвлечь, и тогда он улыбался, как Люцифер, и касался моей руки, волос, рукава платья рядом с грудью, пока шнуровка не начинала меня душить и плоеный воротник не стискивал мне горло. Девственнице, чтобы вся ее кровь закипела, достаточно и такой малости, и ему это было хорошо известно...
      Новый год, пришедший на смену старому, застал нас в старинном родовом поместье графов Садли, укрытом в долине одного из исконных английских графств. Здесь он устроил для Екатерины ее собственный королевский двор с пятьюдесятью фрейлинами для нее, а также с сотней дам и кавалеров, чтобы те прислуживали ей и ему.
      На ежедневные утренние мессы в часовню королевы приходили, однако, только самые набожные. По утрам в январе иней блестел на каждом камне на полу - так холодно было даже в доме. Но Джейн и ее "ученые девы" не пропускали ни одной службы - они твердо шли по пути добродетели. Я тоже, как правило, была среди них, искупая барахтанье в постели с моим лордом молитвами с его женой. На шестой день января пришелся праздник Крещения. Екатерина первая подошла вкусить хлеба и вина и, опустившись на колени перед алтарем, вдруг с беззвучным криком упала без чувств.
      - Королева! Пошлите за милордом! Доктора! Господи, пощади ее!
      Смертельный ужас объял всех и каждого. Через неделю после того, как захворала королева, болезнь охватила весь дом. Первыми слегли полдюжины слуг, трое из которых вскоре изошли смертным потом, отправляясь на встречу с Создателем. Мой лорд распустил всю прислугу из тех, что еще не разбежалась, и оставил лишь нескольких человек, чтобы носить воду, готовить еду и разводить огонь. Мы все сидели по своим углам, стараясь жить так, будто смерть не стучалась в нашу дверь.
      И все мы страдали, каждый по-своему. Кэт, Ричард, Чертей и старый Фрэнсис твердо смотрели в лицо смерти, бросая ей вызов. Парри сделалась мрачной, в ней еще четче проступили валийские черты; она сидела в углу, что-то бурча, все время говорила о талисманах, амулетах, акульих зубах, семенных железах куницы и кроличьих лапках, и ничего из этого, кроме лапок, нельзя было достать в Глостершире в самый разгар зимы.
      Из всех моих людей Гриндал переживал сильнее всех, его богатое воображение рисовало ему возможную близкую смерть. Высокий и тощий, он еще больше высох, его бледное лицо еще больше осунулось от поста и молитвы. К нашим с ним совместным занятиям он подходил с удвоенным рвением. Однажды после полудня, спустя примерно неделю после начала болезни королевы, он отложил Платона и попросил у меня разрешения удалиться и начать с начала завтра.
      - Мой неверный разум отказывается служить мне сегодня. Я прошу, ваше высочество, меня извинить.
      - Тогда до завтра, мой добрый наставник. Честно говоря, в тот год я с радостью оставляла занятия, чтобы на свободе мечтать и думать о нем...
      ***
      Вот так наши мечты тянут соки из нашей реальной жизни. Я не видела, как мой дорогой Гриндал ушел, сказала только пару коротких слов на прощание. Солнце завтрашнего дня, о котором он говорил, еще не взошло, а рука, постучавшаяся на рассвете в мою дверь, была не рукою Гриндала, а моего лорда, который снизошел ко мне как, ангел в своей мужественной красе, но в лице его читалось слово "смерть", и тьма была в его глазах, и вид его бледен.
      - Оставьте нас!
      Никто не посмел ослушаться его резкой команды. Он оторвал меня от утреннего туалета, мои неприбранные волосы рассыпались по плечам ночной сорочки. От него пахло смертью; я знала, что он принес ужасные известия.
      Почему мы остались одни? Мне нужна была Кэт, я...
      - Мужайтесь, мадам.
      Я вцепилась руками в край стола. Он был напряжен, как натянутая тетива; я тоже дрожала. Голос его дрогнул:
      - Миледи, если бы я мог избавить вас от этой печали...
      Я едва могла прошептать:
      - Сэр, это королева?
      В его глазах блеснула тревога.
      - Королева? Нет, Боже сохрани. Ваш наставник, Гриндал, слег вчера вечером и больше уже не вставал. Его тело упокоилось здесь, его душу принял Господь.
      Сердце мое переполнилось горем. Слезы застилали глаза, я не могла говорить. Я не видела ничего, пока не почувствовала его рядом с собой и не услышала запах мускуса. Его камзол коснулся моего лица. Одна сильная рука поддерживала меня за талию, другая обхватила за плечи, поддерживая голову. Его пальцы гладили мои волосы, лоб, заплаканные глаза.
      Он взял меня за подбородок и поднял мою голову вверх. Сквозь слезы я увидела, как лицо, которое я любила, склоняется к моему, и, чувствуя одновременно и горечь и упоение, я уступила.
      Глава 5
      Так мы стали любовниками. В тот день кончилось мое девичество. Нет, он не похитил мое сокровище, ни в коем случае: еще ни один мужчина не был осмотрительнее, ни один адмирал не маневрировал искуснее. Но когда его пальцы ласкали мою шею, погружались в корсаж, касались моих грудей, а я учащенно дышала, повиснув на его руке, задыхалась от его близости, тонула в его долгих поцелуях, тогда я утратила свою душевную чистоту и познала себя как женщину.
      Был какой-то стих о любви:
      "Я замерзаю, я горю, я гибну на вершине страсти..."
      Не могу вспомнить дальше.
      Но мороз и жар я помню до сих пор, как будто это было вчера, и, к своей сладкой погибели, я чувствую их до сих пор. Он был первый, кто разбудил мое тело для этих упоительных восторгов, и именно за это, за его черную душу я отдала ему свою девичью любовь...
      ***
      А как же Екатерина? Что было с ней, пока мы играли в наши игры? Она не была больна, не лежала при смерти. Ее недуг был из тех, что приключается со всеми женщинами, которые делят ложе с мужчинами!
      Кранмер, добрый архиепископ, оказался пророком: сбылись слова, сказанные им, когда она выходила замуж за моего отца. "Чтобы понести, ей нужна любовь молодого мужчины", - сказал он тогда и оказался прав. Спустя неделю после своего первого обморка мадам королева по утрам вставала вся зеленая и призывала в свои покои повитух - предсказывать по синеве ее грудей. Но и без всяких предсказаний вскоре стало очевидно, что она понесла.
      Ее радость была столь пронзительна, что я не могла смотреть на нее без злости. Не то чтобы я завидовала ей - ее большому телу, никогда не отличавшемуся стройностью и гибкостью, а теперь раздавшемуся, громоздкому и неуклюжему, ее серой коже и редеющим волосам - ребенок отнимал ее лучшие достоинства. Но, несмотря на это, она преобразилась, как святая, и вся светилась внутренним светом.
      А что, если именно в этом причина того, что он оставил ее постель и стал искать моего общества? Он поступал так не из одного только распутства, ведь я была еще девственна, а вокруг любого двора вертится множество шлюх. Наверное, ему хотелось иметь возле себя хоть одну женщину, в душе которой он царствовал бы безраздельно, чье сердце бы начинало учащенно биться при его приближении, которая дни и ночи напролет думала бы о нем, и только о нем, в то время как мысли Екатерины день ото дня все больше занимали ее дитя и ее Бог.
      А я? Как я могла обманывать ее?
      А как я могла не обманывать?
      Потому как моя душа больше мне не принадлежала. Чары, которыми опутал меня мой лорд, заставляли мои губы отвечать ему "да", хотя рассудок говорил "нет". В блестящем зеркале его серебряных речей я по-новому увидела свое отражение: губы - кораллы, волосы - золотые нити, глаза - даже не звезды, а целые созвездия. С его умением покорять женские сердца (а это было основным его талантом) он быстро нашел мое самое слабое место и превозносил мой ум до тех пор, пока не размягчил его и не подчинил своей воле.
      Я же была счастлива как никогда.
      Ибо он кормил меня страхом, приправив его вожделением и непреодолимым влечением под соусом хитроумных интриг - это дивное кушанье, пища королей! Потом я наелась ее в избытке, и вкус ее потерял свою остроту. Но тогда я впервые ее пробовала, пировала, объедалась - кому после этого захочется позолоченных павлинов, раскрашенных поросят и дроздов в тесте?
      Он кормил меня не одними только любовными признаниями, он говорил о науке управления государством, льстя моему разуму и здравому смыслу. Тогда я заметила зависть, что росла в его сердце по мере того, как его брат, лорд-протектор забирал все больше и больше власти.
      - Что вы думаете, принцесса, об этой войне с шотландцами, которую затевает мой брат? - говорил он сердито, барабаня пальцами по эфесу шпаги. - Ваш батюшка был умнее, когда договорился, что они отдадут свою королеву Марию, которая тогда была еще ребенком, замуж за вашего брата. Теперь мой брат так их торопит, что они скорей согласятся на свадьбу с самим дьяволом, чем с нашим королем!
      - Вы собираетесь на войну? - спросила я встревоженно.
      - Не бойтесь! - сердито засмеялся он. - Мой дорогой братец не выпустит меня из дому!
      - Значит, он любит вас и боится вас потерять.
      Еще один злобный смешок.
      - Мой братец? Можете не сомневаться, мой братец готов заботиться о ком угодно, только не обо мне. Он правит королем, он правит, как король, - какое ему дело до остальных?
      В другой раз, поздно вечером, когда огни в доме едва теплились и все, кроме нас двоих, уже легли, он, уже не таясь, выплеснул передо мной то, что мучило его больше всего:
      - Почему я рожден вторым? Послушайтесь меня, принцесса, берегите свое право наследования. Не позволяйте мужчине подчинить вас своей воле. Не будем забывать об Артуре и Генрихе! Ведь ваш отец, старый король Генрих, тоже был вторым сыном, как я, рожденным не для престола. Но пришел и его черед...
      Эта мысль целиком его захватила.
      - Тогда, как сейчас, на свете жил прекрасный юный принц Артур, которому, как и вашему брату, самою судьбой было назначено стать наследником престола...
      ***
      Сначала была свадьба. Артур, наследник трона, должен был жениться, для этого его и растили, так же как его невесту - Екатерину Арагонскую. Юному принцу Артуру было всего пятнадцать (ей - шестнадцать), когда в такой же ветреный ноябрь 1501 года они стояли рука об руку перед алтарем Вестминстерского аббатства, но ему так и не суждено было стать женатым человеком.
      "Ибо тут вы видите проклятие всего вашего дома в действии, - мрачно произнес мой лорд, - роковое наследство - слабость мужчин. Сколько сыновей было у вашего отца - и все умерли! Только один остался - ваш брат Эдуард".
      Зима в тот год выдалась суровой. Молоко застывало в крынках, и птицы замертво падали с веток. На смену ноябрю пришел декабрь, а за ним январь и февраль: все ждали нового королевского отпрыска, а в это время дедушка Генрих, уютно расположившись в Ричмонде, внес свою лепту в продолжение рода - сделал своей жене еще одного ребенка, чтобы "собственным примером воодушевить сына", как смеялся мой лорд.
      Но вместо новой жизни, вышедшей из его чресел, явились туманы и холода, обычные для сырого климата тех мест, и пожрали его легкие. Ясным апрельским днем, прекрасным, как мечта, Артур умер. Он отошел в мир иной, харкая кровью и черной желчью, рыдая от страха и обиды, прижимаясь к Екатерине, как испуганный ребенок. А вскоре за ним последовала моя бабка, королева Елизавета. Она умерла от родильной горячки (ребенок оказался девочкой - так жестоко судьба посмеялась над надеждами старого Генриха). Артур сгнил от талии вверх, а она, как женщина, от пояса - вниз.
      - Посочувствуйте старому королю хотя бы в этом горе, - взмолилась я.
      Но у моего лорда не было жалости.
      - Задумайтесь, мадам - требовал он. - Господь наделил вас ясным умом и здравым смыслом, вы должны думать головой, как мужчина, а не бессмысленной утробой, как женщина. Не будь этой смерти - ваш отец не получил бы трона. А его кровь в ваших жилах дает вам право в свой черед унаследовать престол.
      Дает мне право? Тогда, в первый раз в жизни, я решилась вообразить невообразимое: что женщина может наследовать, женщина может править.
      ***
      Так сквозь стекло его обманчивых надежд я увидела свое будущее. Он сам, в свой черед, не унаследует ничего, и он чувствовал, что за окружающими его почестями - пустота, и презирал все, что имел. Он бесился от безделья, развлекался со мной, но вместе с тоской в нем росла гордыня, и я еще подливала масла в огонь своим обожанием, ибо я была принцесса крови, самая молодая, красивая и умная из всех из них, и я была влюблена в него до безумия...
      А чем же занимался в это время Эдуард, спросите вы? Что делали Мария, Робин, Сесил, все остальные люди, окружавшие меня?
      О них я не могу сказать ничего, ибо они перестали для меня существовать. Только когда зашел разговор о новом учителе, я собралась с силами и выбрала того, кто был дорог моему бедному Гриндолу, чтобы почтить таким образом его память.
      Однако я не спешила возобновить свои занятия. Все это время я жила только моим лордом: мыслями о нем, прикосновениями, надеждами, а затем его гибелью.
      После участи, постигшей мою мать, это был второй по значимости урок, преподанный мне жизнью, но об ту пору еще не пройденный и наполовину. Но когда я думаю, что едва не погубила свое девичество, свой трон и даже жизнь, отдав себя в эти беззаботные руки...
      Однако до сих пор, когда я вспоминаю его длинные пальцы, загорелые, мускулистые руки, белый шрам на костяшках, я испытываю тот роковой трепет, который я впервые испытала с ним...
      ***
      Все это время, со дня смерти Гриндала до Духова дня, мы были любовниками. Наши свидания были коротки и редки, но каждый раз это было пиршество, утолявшее наш голод до следующей встречи. Теперь мои глаза, мои губы, мои груди принадлежали ему, мое тело принадлежало ему, если не целиком, то до талии. Думала ли я о девичьей гордости, о своем добром имени, о грехе прелюбодеяния? Честно говоря, нет. Любовь заслонила для меня все. Если бы ему вздумалось взять крепость штурмом, он бы обнаружил, что укрепления пали и все население просит его войти.
      Но все-таки я держала его на расстоянии и строила из себя недотрогу, ибо даже тогда я знала, что не должна казаться легкой добычей, не должна казаться побежденной. Он жаловался, что ему, бедняге, оказавшемуся между беременной женой, с одной стороны, и жестокой возлюбленной - с другой, остается только беситься от злости, пока мужское достоинство не засохнет и не отпадет. В глубине души я ликовала; мне было очень приятно, что между ним и Екатериной ничего нет.
      Я знала, что он говорит правду: в ее положении соитие было невозможно. Некоторые женщины носят плод не впереди, а, как племенные кобылы, расширяются в бока. У Екатерины, к большому ее неудобству, все торчало спереди, она так расплылась и растолстела, что даже двигалась с трудом. И хотя все сулили ей прекрасного крупного мальчика, она стала вялой и слезливой и еще больше, чем раньше, льнула к моему лорду.
      Вот тут-то и крепилась нить, за которую потянули, и наша история распалась, спутанная паутина разорвалась, и мое глупое девичье сердце разбилось.., и спаслось.
      Однажды летним утром, когда в десять часов утра солнце уже припекало, я послала Вайна сказать милорду, что буду прогуливаться в галерее. Это было нашим излюбленным местом свиданий: наши люди ждали за дверью, а мы прохаживались по просторной светлой зале и, как боги над ничтожной землей, смотрели вниз на зеленые холмы через высокие переплетенные окна. В конце галереи был небольшой эркер, окно которого нависало надо рвом, - мы сидели там и разговаривали, и обнимались украдкой без посторонних глаз.
      Никогда он не казался мне красивее: после утренней прогулки верхом лицо его оживилось, кожа уже начала немного бронзоветь под горячим майским солнцем. Его глаза горели любовью, его губы говорили о любви, его руки, державшие мои, были сама любовь. Год траура уже прошел, и его наряд цвел зеленым и золотым зеленым! Я должна была догадаться! Это цвет измени, цвет вероломства!
      Но тише, не торопи меня, сердце, мое сердце...
      Самую тяжелую часть лучше рассказать покороче.
      Он пришел гуда, где я ждала его в пронизанном солнцем алькове, и, не говоря ни слова, схватил меня за плечи и прижал к груди. Я обвила руками его шею и прижалась губами к его губам, ища в них хлеб насущный своей души, и все во мне обрывалось, закипало от восторга, рвалось ввысь, как всегда в его объятиях.
      Если бы я слушала - наверняка бы услышала не звук, нет, но полную тишину за дверью галереи и поняла бы, что если десять или пятнадцать слуг, дам, кавалеров, обычно оживленно болтающих, вдруг внезапно замолчали, то что-то неладно. Я только успела разобрать внезапный звук тяжелых шагов по дубовому полу и шелест свободного одеяния совсем близко от нас.
      А затем голос Екатерины - нет, это был не ее голос:
      - Милорд? Господи Иисусе, как?.. Милорд? Милорд!
      Она споткнулась и, схватившись за занавес алькова, чтобы не упасть совсем, рухнула на колени. За ее спиной в дверном проеме я видела Кэт, Парри, Вайна, людей милорда и моих, застывших, - вот она, аллегория абсурда, - на их лицах был ужас.
      Я не могла заставить себя взглянуть на нее и потянулась к моему лорду. Но он резко отшвырнул меня.
      - Мой нежный ангел! - вскричал он вне себя от страсти. - Благодарение Богу, ты пришла спасти меня от этой девицы. Она, в своем безудержном распутстве, заманила меня сюда против моей воли. Бог в своей милости привел тебя сюда!
      И, бросившись перед ней на колени, он рыдал крокодиловыми слезами, пока она тоже не зарыдала. Затем, положив руки ему на плечи, она возблагодарила Бога за то, что Он ниспослал ей супруга, который ее любит и чье целомудрие сильнее соблазнов плоти, которыми прельщают юные искусительницы.
      Глава 6
      Все-таки Екатерина была настоящая леди, и более того - королева. Единственное, что она мне сказала:
      - Ступайте в свои покои. Я поговорю с вами позже.
      Когда это "позже" наступило и она послала за мной, у меня не было никакого желания говорить. Да и что тут можно сказать? С дневного ложа, где она старалась устроиться поудобнее, ерзая под тяжестью своего чудовищного живота, она смотрела, как я опускаюсь на колени, но не сделала мне знака подняться.
      - Постойте немного на коленях, - мрачно сказала она. - Немного смирения пойдет вам на пользу. Мой лорд поклялся мне могилой Пресвятой Девы, что между вами и ним не было ничего, кроме того, что я видела. Но я боюсь жара вашей молодой крови и намерена ее остудить.
      Остудить мою? И это потому, что ее кровь оказалась недостаточно горячей для этого же мужчины? Я склонила голову и прокляла ее за благочестивое лицемерие. Но гораздо сильнее я проклинала его и себя...
      - Я буду молить Бога, чтобы он простил вас, - продолжала она. - Я знаю, что не должна думать о вас дурно. Какая же девушка не полюбит такого мужчину, как мой лорд, пусть даже он не подавал ей для этого никакого повода.
      Я рассматривала огромную Библию, лежавшую рядом с ее кроватью, вдыхала запах можжевельника и размышляла о том, как охотно женщины верят мужской лжи.
      Огромные пустые глаза Екатерины уставились мне в лицо.
      - Мой лорд сделал еще одно признание, - произнесла она холодно. О Боже, что еще?
      - В ваших жилах течет кровь Анны Болейн, как напомнил мне мой лорд, плохая, порочная кровь. Он говорит, что ему следовало помнить, от какого корня вы произросли. , Прекрасно! Поступок, достойный мужчины, - раскопать могилу моей матери, чтобы заклеймить меня, назвав блудницей!
      И это мужчина, которого я любила?
      Да, это он.
      Но Екатерина еще не закончила.
      - И более того, мой лорд сказал мне, что однажды застал вас на галерее в объятиях другого мужчины.
      Моя ярость вырвалась наружу:
      - Другого мужчины? Это кого же? Тут нет никаких "других мужчин"! Ни один мужчина, кроме Гриндала и милорда, вашего мужа, никогда ко мне не приближался.
      Она слабо взмахнула рукой.
      - Кто знает? Но мой лорд дал мне хороший совет: здесь вам угрожает опасность как от вашей собственной крови, так и от искушения, которое он для вас представляет.
      Ее распухшая левая рука улеглась рядом с чудовищно располневшей ляжкой. Обручальное кольцо - его кольцо - так же глубоко врезалось в плоть, как его предательство врезалось в мое сердце.
      Он презирает меня и мою мать, походя распускает обо мне сплетни про какого-то "другого мужчину". Так уже было, когда он лгал, что безраздельно принадлежит мне, а женился на ней.
      Но дважды прощают, а по третьему карают, как говорит пословица. Дважды я верила ему и дважды была обманута. Петух прокричал в последний раз: отныне ни один мужчина не отречется от меня.
      Голос Екатерины доходил до меня будто сквозь туман:
      - Вы помните одного из приближенных покойного короля - сэра Энтони Денни? Серьезный и достойный человек, связанный с вашей семьей узами брака и пекущийся о ее добром имени. Я послала в его дом близ Чешанта письма - он и его жена примут вас.
      ***
      Мы уехали сразу же, времени на сборы отпущено не было. Однако перед самым нашим отъездом она плакала и прижималась ко мне, не решаясь произнести наконец слова прощания. Я пожелала ей счастливо оставаться, но у меня было при этом такое чувство, будто рот у меня забит опилками, а глаза - песком. Мое имущество должны были прислать позже. Меня просто усадили верхом на лошадь, старший конюший Екатерины натянул поводья, и мы тронулись.
      После пережитого потрясения Кэт, ехавшая рядом со мной, выглядела жалко и униженно, как побитая собака. Я не могла поднять глаза на своих людей, которые присутствовали при сцене, когда нас застали, и могли сами сделать выводы. Я отдала бы руку или даже глаз, только бы спрятаться в паланкине. Или по крайней мере остаться одной и иметь возможность думать, злиться и стараться понять...
      Мы подъезжали к Чешанту, стоявшему посредине лесистой долины, когда свет июньского дня уже почти померк. Оловянное солнце плыло низко в клубах вечернего тумана, и бронзовая луна висела над холмами, как языческое зеркало. Когда мы подъехали к старинному каменному дому, сэр Энтони вместе со всеми своими домочадцами встречал нас у дверей, и по его глубокому поклону я поняла, что ему ничего не известно о том, что произошло. Он и его жена преклонили колена у ног моей лошади, и, сняв шляпу, он приложился лбом к пыльному стремени. Такая почтительная встреча пролилась бальзамом на раны моего сердца.
      На следующее утро, когда роса еще блестела на полях, сэр Энтони зашел ко мне. Он остался таким же маленьким, темноволосым и молчаливым человеком, каким я его видела в покоях короля. Ступал он мягко, разговаривал негромко и приветливо, но его маленькие глазки светились умом, а ровная манера держаться выдавала в нем человека, не привыкшего к возражениям. Помнил ли он тот вечер в Уайт-холле, когда я ужинала с королем и в последний раз видела отца живым? По приветливому выражению, появившемуся на его лице, когда я вошла, я поняла, что помнит.
      Он снова приветствовал меня по всем правилам, опустившись передо мной на колени.
      - Госпожа принцесса, я всем сердцем сожалею, что болезнь, грозившая вам в доме королевы, заставила вас перебраться ко мне...
      Болезнь... Ну, можно и так сказать, если мой лорд - это недуг, то я перенесла его тяжело...
      Я оглядела прохладное просторное помещение с низким потолком, дорогими шпалерами по стенам и изысканной мебелью (оно вполне годилось даже для правящего монарха, не говоря уже об опороченной девице) и попыталась улыбнуться.
      - Мы все очень признательны вам за гостеприимство.
      Он поднялся и шагнул мне навстречу.
      - Мадам, это я должен быть вам признателен. Может, вашей милости будет угодно прогуляться по галерее и осмотреть картины, что висят там?
      Я подавила горький смех. И тут галерея. Еще одна?
      Но он не имел в виду ничего дурного. И что еще оставалось делать?
      - Как вам будет угодно, сэр.
      Следуя за ним, я вышла из моих покоев и, пройдя через большой зал, оказалась в широкой, залитой солнцем галерее. И тут глазам моим предстал портрет, лицо на котором было мне знакомым, хотя я никогда его раньше не видела. Втянув голову в круглые плечи, с портрета на меня смотрел бледный, измученный бесконечными заботами скряга, больше похожий на фабриканта или торговца, чем на короля, и более того - короля Англии.
      - Ваш дед - Генрих Седьмой - король и воитель - так начал Денни свой рассказ. - Это, ваша милость, был человек, ниспосланный самим Провидением. Он сразился с королем Ричардом - узурпатором герцогом Глостерским - в битве на Босвортском поле. Он поставил на карту свою жизнь, чтобы основать вашу великую династию.
      Денни знаком подозвал слугу и предложил мне вина и засахаренных фруктов. Его угощение было столь же приятно на вкус, сколь целителен бальзам его слов для моих душевных ран.
      - Ему наследовал ваш отец, миледи. Что это был за человек! - Он подвел меня к следующей нише, где весь залитый солнцем висел портрет моего отца, на котором он был изображен больше чем в натуральную величину: толстые, как стволы деревьев, ножищи широко расставлены, массивное туловище с бычьей шеей, голова в знакомой шляпе с плюмажем подпирает расписной свод потолка. В лице Денни ясно читалась борьба двух чувств - гордости и горечи. - Он принес нам славу и величие, заставил весь мир считаться с Англией. А теперь... - Он резко замолчал и вздохнул.
      - Что теперь? - нетерпеливо спросила я. Он помедлил с ответом и взглянул мне прямо в глаза.
      - Вы дочь своего отца, мадам. Я служил ему, а теперь готов служить вам только прикажите.
      Что он говорит?
      Он продолжил, тщательно выбирая слова:
      - Не в нашей власти противиться Божьей воле.., но я бы попросил у Всемогущего об одной великой милости: отпустить королю - вашему отцу - еще несколько лет. Ибо до тех пор, пока ваш брат не сможет жениться (и произвести на свет потомство, как каждый из нас добавил про себя), до тех пор...
      - Я и моя сестра - единственные наследницы. Это вы хотите сказать?
      Теперь мне стало понятно, откуда взялась симпатия и беспокойство обо мне у старого Денни: он служил Генриху и хочет, чтобы Англией правили потомки Генриха, а не лорд-протектор и прочие самозванцы...
      - Не вы и ваша сестра - но ваша сестра и вы, моя дражайшая леди, - мягко поправил он меня.
      Краска залила мне щеки. Какая я дура! Конечно, Мария идет впереди. Так было раньше и так будет всегда, так уж получилось. Вот тут-то и собака зарыта. Как известно, в Англии никогда не правили королевы.
      - И все же - после Эдуарда идут одни только женщины: ваша сестра Мария, потом вы, а затем наследницы по линии сестры вашего отца - ваши кузины леди Джейн и леди Екатерина Грей. И даже если признать справедливыми, как некоторые считают, притязания на трон потомков старшей сестры короля Маргариты, которая была замужем за королем Шотландии, то наследницей опять оказывается женщина (и более женщина, чем кто бы то ни было) - ваша кузина Мария, королева шотландская.
      Вот оно, роковое наследство Тюдоров, о котором говорил мне мой лорд, слабость мужчин. Все мальчики умерли в младенчестве, а девочки выжили...
      - В этой шотландской линии Тюдоров есть один сын - Генри Дарили. Но его родство лишь отдаленное, и он еще католик в придачу. И лишь его матери, властолюбивой графине, могло прийти в голову, что он может стать королем.
      Дарили. Да, я помню, когда его мужеподобная мамаша представляла своего сына ко двору. Длинный и тощий, как жердь, светловолосый юноша, Тюдор, по крайней мере, по росту и масти. У меня вдруг возникло новое опасение.
      - Он претендует на престол? Денни улыбнулся.
      - Не более, чем другой "принц", чьи права тешат воображение его сторонников. Вы, наверное, слыхали об Эдварде Кортни, последнем из Плантагенетов?
      Кортни? Я слыхала о нем от Кэт, и теперь это имя всплыло в памяти.
      - Единственный оставшийся в живых потомок дома Йорков? Он кивнул.
      - Его мать была дочерью великого Эдуарда Четвертого. Он - единственный сын. Но что ни говори, в его жилах течет кровь Плантагенетов. И ваш отец, со свойственной ему мудростью, рассудил, что лучше держать их от греха подальше: они провели десять лет в Тауэре как государственные преступники.
      Я содрогнулась. Вся их вина - королевская кровь, и дорого же они за нее заплатили. Денни снова взглянул на портрет моего отца.
      - Нет, миледи, пока Господь не дарует нам принца, продолжение рода Тюдоров возможно только через принцесс. И ваш долг - не дать ему оборваться. Проявив дальновидность в выборе мужа. - Теперь глаза Денни, его слова призывали меня:
      - Опасайтесь всех ухажеров, миледи, я бы даже сказал, опасайтесь всех мужчин. Берегите себя как продолжательницу рода - не поддавайтесь ни на какие посулы! Ибо они могут погубить вас, а вместе с вами всю страну. Они вдобавок могут стоить вам жизни. Ибо ухаживать за вами, не получив предварительно разрешения короля и совета, - государственная измена. И вы, если примете эти ухаживания, тоже будете считаться преступницей.
      Думал ли мой лорд об этом? Наверняка! А если нет, то как же беспечно он рисковал моей жизнью и своею тоже!
      Больше слушать я не могла. Я попросила доброго сэра Энтони извинить меня и удалилась в свои покои. Когда я укрылась в своей опочивальне, хоть каким-то утешением послужила мне мысль, что до последнего упоминания об его ухаживаниях я почти полчаса не вспоминала о своем вероломном лорде.
      ***
      Передышка была недолгой. Все лето я страдала и томилась, несмотря на все старания Кэт. Доктора приходили и уходили, но никто из них не решался дать название моей болезни. Потому что от этого недуга - любовной горячки - может вылечить только один доктор - время, и это лекарство действует с убийственной медлительностью, и вкус его горек...
      Я знала, что должна сама попробовать встать с этого ложа пыток, вырваться из замкнутого круга "почему". Почему, Господи? Почему он, почему я? В одно прекрасное утро я съела на завтрак кусок хлеба, запила его стаканом теплого молока, а потом взяла себя в руки и послала за своим новым наставником.
      - Роджер Эскам к вашим услугам, мадам, - громогласным йоркширским басом возвестил он, входя в комнату. Как и Гриндал, он очень мало заботился о своей внешности: его лохматая шевелюра была пострижена, как у пастуха, на длинной мантии местами виднелась черно-зеленая патина древности. Но в отличие от этих бездумных придворных, разодетых, как павлины, он явно не думал о внешней стороне вещей. В его честном лице, с горящими пытливыми глазами и носом картошкой, как у Сократа, не было и намека на лоск или украшательство: он был тем, чем был, и не скрывал этого.
      Я протянула ему руку.
      - Мастер Эскам, как ни грустно мне это признать, но я легкомысленно пренебрегала учебой. Теперь вы будете моим наставником, и прошу вас наказывать меня по всей строгости, если я буду лениться.
      Он с такой силой потряс головой, что его черные кудри разметались еще сильнее:
      - Нет, мадам, ни за что! Я не из тех суровых педантов, что не знают другого способа обучения, кроме розги. Истинные знания приходят не с муками, а с любовью. - Его черные глаза сияли на широком, типично английском лице. - Я покажу вам книги тех авторов, что нравились вам раньше, - Цицерона, Саллюстия, Эзопа, и еще многих других, где говорится о любви. Взгляните сюда, миледи!
      Из глубин пыльного черного рукава он выудил потрепанную книгу.
      - "Quod petis, hie est", - с чувством прочел он своим густым басом. - "То, что вы ищете, - здесь", - говорит поэт Гораций. Возьмите, мадам, прочтите!
      Удивленная, я взяла книгу и поднесла ее к глазам.
      - Здесь? - я перевернула страницу. Погрузившись с головой в благодатную стихию густой, величавой латыни, я снова почувствовала под ногами твердую почву. И даже уловила запахи весны. - Да, наставник. Вы были правы.
      ***
      Мало-помалу, со сменой времен года, ко мне возвращались силы и желание жить. Я послала за мастером Парри, моим старым казначеем.
      - Сэр, когда вы в следующий раз поедете в Лондон по делам моих владений, скажите королю, что я прошу разрешения приехать к нему или, по крайней мере, возвратиться домой, в Хэтфилд.
      Добрый старик от сознания значения своей миссии надулся как индюк. Уезжая, он с важным видом коснулся тяжелой золотой цепи - знака отличия его должности - и произнес:
      - Мадам, считайте, что дело сделано!
      Я вернулась к книгам, и в них душа моя нашла себе покой. Однако покой птица сторожкая, к тому же перелетная. Она нигде не гостит подолгу.
      Осень в тот год выдалась ясная и теплая. Урожай убрали рано, звонили церковные колокола, огромная луна, рыжая, как лестерский сыр, с улыбкой глядела вниз на пустые поля, а амбары и риги полнились дарами, ниспосланными Господом. Все лето я постепенно, пядь за пядью, изгоняла его из своей памяти, как раненный в любовном сражении снова учится ходить. Но, как я вскоре убедилась, силы мои были невелики.
      Я читала в своих апартаментах, когда слуга, безобразный косолапый мужлан, явился ко мне без стука. Вдали от столицы трудно раздобыть хороших слуг - у сэра Энтони Денни было множество калек и уродов, которым не место на королевской службе. Меня раздражало присутствие этих людей рядом со мной. Еще больше я рассердилась, когда он ткнул в меня пальцем и пробормотал:
      - Мой хозяин - в галерее...
      Раньше Денни никогда не посылал за мной так - он всегда приходил сам. Я нашла его в его излюбленном месте, рядом с портретом моего отца: он внимательно изучал почту, при этом лицо его было абсолютно непроницаемо. Когда он заговорил, голос его звучал холодно:
      - Новости из Лондона, миледи. Возможно, они вас порадуют.
      Сердце у меня едва не выпрыгнуло из груди.
      - Я еду ко двору? А там увижусь с королем, и мы вместе отпразднуем Рождество?
      - Об этом я ничего не слышал. Но как верную подданную, а также как сестру короля вас должно порадовать известие о его будущем счастье.
      - Да-да, говорите!
      Он постучал по пакету, который держал в руках.
      - Здесь говорится, что в скором времени состоится его свадьба.
      - Эдуарда? Да ведь он еще слишком молод.
      - И не только его. О, Боже, что он говорит?
      - Скажите, ваша милость. - Он наклонился ко мне, как инквизитор. - Каковы ваши намерения относительно замужества?
      Глава 7
      Мои?
      Каковы мои намерения относительно замужества?
      У меня внутри все сжалось.
      - Никаких, сэр. Я никогда об этом не думала. - И, почувствовав, как в душе у меня закипает гнев, добавила:
      - А почему вас это интересует?
      В лице его ничего не изменилось.
      - По-видимому, при дворе только и разговоров что о свадьбе.
      - Не о моей. Уверяю вас. Похоже, он мне не поверил.
      - Однако при дворе говорят, что некая известная - и хорошо известная - вам особа собирается вступить в брак.
      Я рассмеялась.
      - И кто же будет этой счастливой парой?
      - Конечно же, лорд Садли, барон Сеймур, и его нареченная невеста, а кто же еще?
      ***
      Так я узнала, что Екатерина умерла - ребенок стоил ей жизни. Схватки начались во время утренней мессы и длились несколько дней и ночей, когда она истекала кровью и жизненными соками: в ее старом теле уже не оставалось сил, чтобы разродиться. Когда же наконец "крупный мальчик", которого ей сулили, появился на свет, он, так же как я, как сестрица Мария, как Мария Шотландская, как кузина Джейн и ее сестра, оказался нежеланной дочерью. Они назвали ее Мария. Спустя три дня и королева, и дитя были мертвы.
      Бог справедлив, хотя и не всегда добр. Екатерина умерла от родильной горячки, как моя бабка Елизавета Йоркская и мать Эдуарда Джейн Сеймур, как многие женщины, разделившие ложе с мужчиной и нашедшие через это свою смерть. От дурных соков в крови рассудок ее мутился, но в свои последние минуты, когда лорд Том (мой лорд, ее лорд, но более всего свой собственный лорд) умолял ее сказать, что он был ей хорошим мужем, она, собрав остаток сил для своих последних слов на этой земле, взглянула на него в упор и выплюнула ему в лицо: "Нет! Он нанес ей так много горьких обид!" И хоть он пытался заставить ее отречься от своих слов, но она не взяла их назад.
      ***
      Умерла она - а он остался жить, ибо, как у всех котов, у него было девять жизней.
      И теперь он женится?
      Поверил ли мне Денни, когда я изо всех сил старалась показать, что все это интересует меня лишь постольку-поскольку.
      - Значит, милорд Садли снова надумал жениться?
      Денни не сводил с меня глаз.
      - Само собой разумеется. Более того, он собирается устроить королевскую свадьбу! Он купил права опекунства над вашей кузиной Джейн...
      Джейн? Не станет он на ней жениться, у нее нет денег!
      - И говорят, скоро он сделает ее женой... Нет! Не может этого быть! Только не Джейн!
      - ..вашего дорогого брата, короля Эдуарда. Он обещал это ее отцу, который заплатил ему за это две тысячи фунтов.
      Эдуард и Джейн?
      Какой тугой завязывается узелок! Оба Тюдоры, оба горячие приверженцы новой веры! Почему я этого не предвидела? А что же он?
      - А как же сам милорд? На кого он теперь положил глаз?
      Кто бы это мог быть? Говорят, он уже пытался заполучить сестрицу Марию. И старая принцесса Клевская все еще жива со всеми ее мешками золота. И, кроме них, есть еще немало богатых наследниц - молодых леди, которым принадлежит полсевера, огромные владения в Уэльсе или Ирландии. Кого же он выберет?
      - Милорд? - как-то странно переспросил Денни. - Нет, мадам, игра, в которую играют при дворе, называется "найдите леди".
      Мы стояли прямо друг против друга, и я все чаще и чаще дышала, потому что в душе моей рос страх. Почему он так со мной обращается? Где уважение, почтительность, которую он всегда выказывал мне раньше?
      - Сэр Энтони, что вы хотите этим сказать?
      - Мы живем в беспокойное время.
      К чему он клонит?
      Он снова забарабанил пальцами по пакету.
      - Новости, которые я получил... Странные это новости, миледи...
      - Какие новости? - Мой голос сорвался.
      - Что эта леди - вы. Что вы выходите замуж.
      - Замуж? Что за нелепица? Меня даже не поставили в известность! Он развел руками.
      - В таком случае за кого?
      - Мадам, за кого, если не за лорда-адмирала, брата протектора, милорда Садли?
      Действительно, за кого?
      Снова мой лорд.
      У него было больше жизней, чем у кошки, и каждая грозила мне гибелью.
      Я вложила в издевку все силы, что у меня оставались:
      - Я выхожу замуж за лорда-адмирала? Это просто лондонская сплетня, о которой будущую невесту даже не поставили в известность.
      Денни проницательно меня рассматривал.
      - Однако он намерен жениться и, по-видимому, счел, что из всех женщин вы более всего подходите, чтобы занять место покойной королевы.
      - Чтобы я вышла за него замуж? Да я скорее выйду за.., за... - Я овладела собой. - И хочет он или не хочет, какое это имеет значение! Я послушна лишь воле своего отца.
      Наконец лучик тепла пробил броню его холодности.
      - Простите меня, миледи. Но весь двор только об этом и говорит. И после нашего с вами разговора о том, что вам необходимо беречь свое имя и положение, я опасался, что тот самый лорд склонил вас... - Он сделал тактичную паузу.
      Соблазнил, говорите уж прямо!
      - ..забыть ваш долг и волю короля... Я посмотрела ему прямо в глаза.
      - Я помню о воле отца и о цене, которую заплатит всякий, кто решится ее нарушить.
      - Да, мадам. Они все поплатились жизнью. Никак не меньше.
      Есть ли на свете мужчина, который стоил бы такой цены?
      ***
      Теперь я узнала о смерти Екатерины из его собственных бесстыжих уст; в пространных посланиях ко мне он изливал свое горе. Он просил меня помолиться о нем в этот тяжелый для него час так, словно между нами никогда ничего не было.
      А неподалеку от меня нашелся еще один человек с такой же короткой памятью. Когда я уже лежала в постели, ко мне вошла Кэт, ее голубиная грудь вздымалась, губы торопливо складывали слова:
      - Мадам, потрясающая новость!
      Я не видела ее такой взволнованной с тех пор.., с тех пор...
      О Боже Всемогущий! На свете есть только один человек, способный заставить так порозоветь ее щеки.
      Она была похожа на маленькую девочку, которой не терпится поделиться своей тайной.
      - Мадам, я сегодня слыхала, что после смерти королевы не отослали никого из ее дам и кавалеров, горничных или стражи. Разве это не доказательство, что милорд Том собирается жениться на леди королевского достоинства, которая будет держать такой же двор, как покойная королева. Задумайтесь, мадам! - продолжала тараторить она. - Кто это может быть?
      - Кто? Да мне-то какая разница?
      - Кроме вас некому! Он снова свободен, и теперь он может жениться на вас! Подумайте об этом, мадам!
      Подумать? Нет, эта мысль была мне ненавистна!
      - Кэт, опомнись! Ты забыла его предательство, как будто ничего и не было?
      - О, миледи! - Ее глаза были полны слез. - Что же еще оставалось милорду делать?
      Она плакала о нем. Мой гнев был безграничен. Я завопила от ярости и выставила ее из комнаты. Пришлось позвать за доктором и аптекарем - облегчить последовавший приступ. Но Кэт знала, что его вызвало, и больше на эту тему не заговаривала. И хотя я была так больна, что меня тошнило несколько дней без передышки, но я снова чувствовала себя хорошо.
      Ибо я была свободна от него, свободна от коросты этой глупой первой любви, этой жажды прикосновений и поцелуев, этого сладкого томления в крови, и в сердце, и в самых мягких и тайных глубинах женского существа.
      Не знаю, как это случилось - его жена умерла в горячке, и я едва не последовала за ней, - но кризис миновал и жар испепелил недуг. Я корчилась от боли при мысли, что потеряла его и что потеряла его так. Я горела в огне, как Анна Эскью, и ни она, ни я, не заслужили этой муки. Но, благодарение Господу, в один прекрасный день эта любовь прошла без следа, и ни воспоминания о нем, ни его почерк на конверте, ни даже запах мускуса не волновали меня ни капли.
      ***
      - Ваша королевская милость!
      Парри подкараулил меня, когда я шла по парку. Земли Чешанта лежат в укромной долине, широкие прогулочные дорожки вокруг дома укрыты тенью дубов и берез даже в декабре, когда деревья стоят голые. Парри поцеловал мне руку, и я почувствовала, что он дрожит.
      - Ну, так какие вы привезли новости, сэр? Мы едем ко двору?
      Он покачал головой, и при этом его пальцы теребили казначейскую цепь.
      - Мадам, я сделал все, что было в моих силах! Но лорд-протектор...
      - ..этого не пожелал.
      Итак, это правда. Как я и боялась, у Эдуарда нет власти. Страной правит лорд-протектор.
      - А что насчет Хэтфилда?
      - Вы можете возвратиться туда, когда пожелаете. Совет дал вам на это свое разрешение.
      Ну что ж, хоть это хорошо. Дома я снова буду сама себе хозяйка. Поблагодарив Парри, я поклонилась и повернулась, чтобы идти. Но тут его прорвало:
      - Мадам, брат лорда-протектора, милорд Садли...
      Черт бы его побрал!
      - ..просил вам кое-что передать. Он приказал мне сказать, что он предлагает свои услуги по обустройству земель, что оставил вам отец. Некоторые из них лежат по соседству с его, и большую их часть можно...
      - К чему это вы клоните? Парри выдавил из себя:
      - Милорд предлагает, чтобы его и ваши владения, лежащие по соседству, управлялись как одно. Весьма лестно получить такое предложение от брата лорда-протектора, столь влиятельного и могущественного джентльмена... - Он теперь прямо лучился от восторга. - Возможно, за ним последует другое, очень важное для вас!
      Итак, и Парри попался на удочку моего лорда! Неужели он кому угодно может пустить пыль в глаза?
      Я прямо-таки взвилась от ярости:
      - Как это любезно со стороны милорда, так заботиться о моем наследстве! Теперь ему остается только соединить наши владения в одно!
      - А если он это сделает, миледи? Если он изыщет способ соединиться с вами как со своей женой, что скажет на это ваше высочество?
      После всего, что случилось, он все еще надеется, что я выйду за него?
      Теперь, словно при вспышке молнии, озарившей темное небо, я увидела всю картину целиком. Сначала он женит Эдуарда на своей воспитаннице Джейн, а потом дернет за цепь, на которой, как он считает, он все еще держит меня, и женится на мне. Таким образом он станет опекуном жены мальчика-короля и мужем его сестры - вот тут-то он поквитается с братом, которого, я знала, он ненавидел с такой силой, с какой никогда не любил и сотню сопливых девчонок, вроде меня.
      Поистине присутствие духа не изменило гордому Тому, когда он послал моего же слугу добиваться моего расположения. Со стороны Парри даже слушать эту чушь было безумием. Меня бросало то в жар, то в холод. Чей-то неприкаянный дух проходил над моей могилой. Чем больше мы говорим.., ибо при одной мысли об этом вокруг нас разбегались круги смерти.
      Я пристально всмотрелась в сияющее лицо Парри.
      - Сэр, напрасно вы суетесь, куда не следует. Вы можете накликать беду на всех нас. Ибо подобные вопросы находятся в ведении короля и совета, даже за пустячную болтовню можно поплатиться жизнью. Я не желаю об этом слышать ни сейчас, ни потом!
      Я хлопнула в ладоши, чтобы позвать слугу. У Парри, как у кролика, от страха дрожали веки. Он не желал мне зла - наоборот. Я улыбнулась ему в знак того, что прощаю.
      - Если нам разрешили уехать в Хэтфилд, то поедем поскорее! Считайте это женским капризом - я хочу встретить Рождество дома и прошу вас об этом позаботиться.
      Он поспешил повиноваться.
      - Мы справим его ничуть не хуже, чем при дворе. Нам будет так весело, что даже сверчки за камином будут благословлять имя Елизаветы!
      ***
      Мы уехали из Чешанта в спешке, как и приехали, но на душе у нас было куда веселее. Я приказала Парри от всей полноты его валлийского сердца написать милорду холодный ответ и отказаться от всех его предложений. Такой же ледяной отпор я продемонстрировала моему хозяину, сэру Энтони, в надежде, что он передаст своим друзьям при дворе, какое отвращение внушило мне это гнусное предложение. Мы расстались добрыми друзьями, и я не сомневалась, что на этом инцидент исчерпан.
      Я-то не сомневалась, но кто мог поручиться за него?
      Как он осмелился снова подступиться ко мне? Я не знала и не желала знать. В сердце у меня теперь был лишь Хэтфилд, и я никак не могла дождаться, когда же снова увижу свой дом.
      Декабрь, когда дни коротки, и даже самые отчаянные грачи предпочитают не покидать насиженных мест, - не самое лучшее время для путешествий. Но после ясной осени дороги остались сухими, и мы ехали на редкость резво. Нам всем не терпелось поскорее добраться до Дома, и даже мулы, казалось, налегали сильнее, когда мы двигались к западу, где лежал Хэтфилд. Рядом со мной ехала Кэт, чуть позади Парри, мой Джеймс, мой Ричард, Чертей, Вайн и все остальные, и впервые после смерти отца я снова стала самой собой и обрела душевное равновесие.
      Хэтфилд предстал передо мной, как любимый, возвратившийся из дальних странствий, знакомый и в чем-то новый, еще прекраснее, чем я его помнила. Как я веселилась в те Святки! Прослышав о моем возвращении, люди за много миль вокруг приходили поприветствовать меня. Все двенадцать дней Рождества мы поутру отправлялись на охоту или верховую прогулку, а вечером играли в камешки или устраивали представления. И когда в последнюю, двенадцатую ночь Кэт подоткнула мое одеяло и вышла из комнаты в слабом свете бледного серпа луны, я чувствовала себя самой счастливой девушкой на свете.
      Я вспоминала свою утраченную любовь, Серрея и Сеймура без злости и тоски, решив с нового года начать все сначала и забыть о прошлом.
      Даже при мысли о смерти Екатерины слезы не наворачивались на глаза, как обычно. Я представила ее на небесах рядом с Пресвятой Девой, баюкающей в яслях младенца Христа. Теперь она вечно будет вкушать блаженство материнства. И с этим видением перед глазами я уснула, и сны мои были полны покоем и довольством.
      ***
      Вот тут-то жизнь и преподала мне еще один урок: в самые безмятежные минуты нашей жизни надо более всего быть настороже. Пренебрегать обороной - значит приглашать врага, самого страшного врага на свете - завистливую судьбу.
      В январе исполнился год с того дня, когда умер Гриндал и когда я впервые познала любовь - любовь женщины к мужчине. Я не видела моего лорда с Духова дня, уже больше шести месяцев. Теперь я все реже и реже вспоминала о нем. Но он все еще думал обо мне - и вовсе не с благими целями.
      ***
      Год сменился, дни становились длиннее. Хотя на дворе еще стоял январь, в то роковое утро рассвет был ясным и солнечным, как весной. На сердце у меня было легко и ум ясен, как никогда. Уроки пролетели так быстро, что я опомниться не успела.
      Мой наставник Эскам с довольным смехом откинулся назад и заявил:
      - На сегодня все, мадам. Вы совсем меня загоняли.
      После его ухода я сидела в классе, погруженная в книгу по истории, которую мы с ним начали изучать. В конце концов я уже не могла больше не обращать внимания на голод. Мне хотелось чего-нибудь полегче, просто хлеба с сыром, чтобы можно было читать до темноты. Я подняла голову:
      - Эй, кто-нибудь!
      Самая младшая из служанок просунула голову в дверь и сделала реверанс:
      - Слушаю, мадам.
      - Попроси кого-нибудь из моих дам или мистрис Кэт, чтобы они приказали прислать мне обед сюда.
      Поспешно сделав реверанс, она убежала. Как долго я читала после этого, не знаю. Когда я подняла голову в следующий раз, то увидела на стене тени. Прошло еще немного времени, но никто не появлялся.
      Я немного повысила голос:
      - Есть тут кто-нибудь?
      Когда на твой зов никто не откликается, чувствуешь себя дурой, если не хуже. В сердце мне закрался страх:
      - Эй, кто-нибудь, сюда! Я приказываю! По-прежнему тихо. Теперь я по-настоящему испугалась и, встав на ноги, обнаружила, что они дрожат. Никогда, с самого моего рождения ко мне не проявляли такого небрежения. Где мои дамы, где горничные, где охрана, где Кэт? Неожиданно в дверях появилась горничная. Я с трудом разбирала ее путаную, прерывистую речь.
      - Мадам, мистрис Кэт исчезла! Ее нигде не могут найти.
      Я схватилась за стул.
      - Что ты говоришь? Как она могла потеряться?
      - Она не потерялась, мэм, ее забрали. Забрали сегодня.
      - Идиотка! Кто мог ее забрать? Страх мутил ей мысли. Она с трудом могла говорить.
      - Они, мадам... Там внизу.., они все.., когда они пришли., сюда.., сегодня...
      - Говори по-человечески, дура! Кто пришел? Зачем? Почему они забрали мою наставницу? Говори же, а не то тебя выпорют.
      Я думала привести ее в чувство, но она повалилась на пол в истерике, хватаясь за мою юбку, как слабоумная. Я была вне себя от ярости. Пинком отшвырнув ее, я направилась к двери. На пороге меня остановил топот бегущих ног.
      Во дворце никто никогда не бегает. Это означает беспорядок, сумятицу, хаос. Нервы мои были напряжены до предела.
      Спустя пару секунд я увидела громоздкую фигуру. Парри? Это была Парри, но никогда раньше я не видела ее такой: лицо ее было восковым, на нем застыло выражение дикого страха, волосы растрепаны, одной рукой она придерживала юбку, чтобы удобнее было бежать, в другой сжимала... Что это? Болтающаяся золотая цепь?
      Она тяжело дышала и всхлипывала, как загнанная лошадь под ножом мясника. Но за ее спиной раздался иной звук, глуше, громче и страшнее, звук шагов вооруженных людей...
      - Мадам.., миледи... О Господи, спаси нас! Она почти швырнула мне в руки золотой предмет. Мои пальцы узнали его быстрее, чем глаза; это была казначейская цепь - цепь, принадлежавшая мастеру Парри...
      - Мадам, они забрали его и мистрис Кэт, и теперь они пришли за... За мной.
      - За вами, миледи.
      Это сказал мужчина. Я видела, как он вошел в дверь, но узнала его с трудом. В сопровождении дюжины вооруженных людей он вошел в мою комнату, как черный ангел, призванный карать. Его лицо было угрюмо, как дальние подступы ледяного ада. Он нагнал на меня такого страху, что я едва держалась на ногах и не могла унять дрожь в коленях.
      Я попыталась заговорить:
      - В чем дело, сэр? Что...
      - Не спрашивайте меня, мадам, ибо я могу не услышать.
      Он протянул мне свиток.
      - Леди Елизавета, властью, возложенной на меня советом и нашим государем, королем Эдуардом Шестым, я арестую вас по обвинению в государственной измене.
      Глава 8
      Жалобный вопль затрепетал у меня в горле и замер. Я заглянула в лицо смерти - Кэт, мистера Парри и моей. Что я сделала? Я не знала. И все же чувствовала себя виновной во всех возможных грехах.
      В моей груди родился еще один придушенный вопль, но на этот раз он вырвался наружу:
      - Нет, я ни в чем не виновата! Разве можно обвинять человека в том, чего он не совершал?
      Он улыбнулся. Никогда раньше мне не приходилось видеть на лице человека столь неприкрытое презрение.
      - Так говорят все изменники, леди. Но вы можете говорить. Вам предъявлено обвинение, и вы можете выступить в свою защиту. Более того, вы просто обязаны сказать все, что знаете, ибо я здесь для того, чтобы выяснить правду, чего бы мне - или вам - это ни стоило.
      Сильнее, чем угроза, меня ужалил его пренебрежительный тон. Почему я утратила его уважение? Когда мы в последний раз виделись, он опускался передо мной на колени и целовал мою руку. Теперь его взгляд был холоден, как у судьи, выносящего смертный приговор. Я видела лица людей, стоящих позади: на некоторых мелькала жалость или любопытство, но большинство не выражало ничего, кроме скуки и злобы, как у животных на скотном дворе. Я смотрела на их шпаги и пики, и мне казалось, что все они направлены на меня. Я увидела себя со стороны, услышала свой жалкий писк, почувствовала, что все мои внутренности обмякли, ощутила во рту привкус желчи. У меня подкашивались колени. Бледный солнечный свет, угасавший на стене, расплывался, как в тумане, перед мутящимся взором.
      Но падать в обморок было нельзя ни в коем случае: это сочтут доказательством моей вины. Я доковыляла до ближайшего стула.
      - Сэр Энтони...
      Он негромко отдал команду. Вооруженные люди отступили, и послышался шаркающий звук шагов, и всей толпой они вышли из комнаты. Парри, а затем и горничную уволокли прочь; обе жалостно всхлипывали, но сэр Энтони даже не взглянул в их сторону.
      Он поклонился:
      - Прошу вас садиться, мадам.
      Я плюхнулась на стул.
      Он сразу же ринулся в атаку:
      - Из всех, леди, вас я меньше всего ожидал застать в таком бедственном положении.
      - В каком положении? Чем я провинилась?
      - Вы обманули меня, леди.
      - Я? Никогда!
      - В Чешанте вы уверяли меня, что знаете о завещании покойного короля, согласно которому вы не можете выйти замуж без разрешения короля и совета...
      - Так оно и есть. И я не...
      - Нет? - Он невесело усмехнулся. - Итак, вы это отрицаете?
      От безысходности я разрыдалась.
      - Что это? Как я могу отрицать обвинения, с которыми меня даже не ознакомили?
      Он играл со мной, мучил, надеясь сломить мой дух, и я это понимала. Но я не знала, как ему противостоять.
      Я выдавила из себя:
      - Я не сделала ничего дурного.
      - Это вы так говорите, но, к несчастью для вас, ваш любовник - или лучше сказать "будущий муж" - лорд Садли утверждает обратное.
      О мое вещее сердце! Мой злой гений, мой темный властелин, демон, завладевший моей любовью, тащит меня вниз! На что уповать? На что надеяться?
      Сквозь слезы я с трудом выговорила:
      - Он? Нет! Не может быть! Если он это говорит, он лжет! О, Господи, не оставь меня!
      Господь услышал меня? Ибо вдруг мне послышался голос: "Не говори ничего, плачь, пока не соберешься с мыслями, иначе ты своими же устами произнесешь свой смертный приговор. Молчание золото, плати ему той же монетой".
      И я рыдала и не поддавалась ни на какие утешения, ни запугивания, ни уговоры, хоть он и испробовал все средства по очереди. Он ходил вокруг да около, засыпал меня вопросами, мучая, но ничего не открывая, пытаясь поймать меня на крючок, но я в ответ только заливалась слезами. Если мне ничего не осталось, кроме этого женского средства, то лучше я до вечера или до самой ночи буду прятаться за водопадом слез, чем выдам себя. Или его, лорда Тома, несмотря на его злобу и глупость, или Кэт, или Парри, или кого-нибудь еще.
      ***
      Этот кошмар длился весь день - день слез и поста, ибо мой тюремщик не позволил мне поднести к губам и стакана воды, - но в конце концов сэр Энтони в холодной ярости признал свое поражение и прекратил допрос.
      Вернувшись в свои покои, где мне теперь прислуживала только одна горничная, косноязычная деревенская дурочка, которую я никогда прежде не видала, при свете одной жалкой свечки я раздумывала над тем, что мне было известно.
      Одно, по крайней мере, было понятно: все вертится вокруг моего лорда. Он, должно быть, совершил какое-то преступление - его арестовали и допрашивали, и он сказал власть предержащим, что он и я собирались пожениться или, того хуже, что мы уже муж и жена.
      Лежа в постели, я обливалась холодным потом. Если он так сказал и если они ему поверили, то мы оба, считай, мертвецы. И даже если они решат, что я всего лишь дала согласие на брак без их разрешения, то мой приговор подписан. Этот человек сеет вокруг себя смерть, и имя ему смерть, теперь мне это было ясно. Я, как его жена Екатерина, как все глупые бабы, легла с тем, чье имя - смерть, и теперь он пришел за девушкой.
      И я отдам свою девственность не любовнику, не избранному мной супругу, а человеку, чьего лица, спрятанного под черным капюшоном, я никогда не увижу, который завяжет мне глаза, вывернет руки за спину и швырнет меня на плаху, где мою обнаженную шею поцелует его топор.
      Но вышло так, что спас меня тот самый человек, что подверг мою жизнь смертельной опасности. В самый темный час, когда в моей спальне, в моей кровати под балдахином было темно, как в склепе, я услышала голос милорда Сеймура, звучавший, как колокол, в моей разламывавшейся от боли голове.
      "Думайте, мадам, думайте. - Мне показалось, я слышу, как он это произносит. - Думайте своим мужским умом, острым как бритва, а не бессмысленной утробой, наполненной праздными соками. Думайте же! Думайте! Думайте! ДУМАЙТЕ!"
      И я думала. Это поединок ума и воли, подхлестывала я себя, и спасти меня может вовсе не моя невиновность, ибо и Анна Болейн была невиновна, а умелая оборона и контрнаступление. Первые робкие лучи света пробились через мое окно и принесли с собой надежду на лучшее - если только я смогу думать...
      Еще одна незнакомая мне деревенская девушка - бессловесное существо, от которого несло какой-то кислятиной, - принесла мне завтрак, пройдя через толпу вооруженных мужчин, по-прежнему охранявших двери моей спальни, и я заставила себя съесть немного хлеба. Затем я встала на молитву и долго простояла на коленях, моля Бога не о том, чтобы Он помог мне, и не о том, чтобы простил, но чтобы Он открыл мне способ пройти через весь этот кошмар и остаться в живых и на свободе. После этого я была полностью готова к грядущим испытаниям.
      ***
      Ожидание само по себе пытка, и те, чья работа состоит в том, чтобы мучить, прекрасно это знают. Я ждала весь день с раннего утра - еще и семи не было, только-только начало светать. Полдень миновал, и хотя я трижды посылала за обедом, меня так и не накормили. Сгустились сумерки, и зажглись первые свечи, но за мной все еще никто не посылал. Снова начались мои мучения, и снова я плакала.
      Когда же они наконец пришли, я снова обрела контроль над собой. С высоко поднятой головой я покинула свои покои и проследовала вниз в сопровождении капитана стражи, невысокого, плотного человека, чья пышущая здоровьем физиономия выражала сочувствие, которое он не осмеливался проявлять открыто. То, что предстало моим глазам, пока мы спускались по лестнице, не могло служить мне утешением. Весь дом был набит солдатами, топающими сапожищами и разгуливающими всюду, где хотели. Я не видела никого из моих людей. Зачем было превращать Хэтфилд в казарму?
      От такого множества мужчин дом весь провонял. Не слышно было благоухания горящих в камине яблоневых поленьев, до меня не доносился привычный в моих покоях аромат английской розы, который обычно стоял здесь, все заглушали запахи навоза, кожи, пропитанной конским потом, потных солдатских тел. Когда они приближались ко мне почти вплотную, в душе у меня закипала ярость: можно подумать, я собиралась от них убегать! И все же, когда меня втолкнули в крохотную гостиную на первом этаже, я сдержалась и не подала виду, что дрожу от страха.
      - Скажите сэру Энтони, что я готова его принять. И пошлите за мистрис Кэт, она мне нужна.
      Но мое самообладание было шатким, и пробежавшая по лицу капитана ухмылка, означавшая "может, и нужна", полностью вывела меня из равновесия. Я услышала, как захлопнулась дверь у меня за спиной. Два шага - и я у окна: снаружи в сгущавшихся сумерках даже крысы бегали на свободе, а меня заперли здесь, как шкодливую собачонку. Я едва не расплакалась снова, но все-таки закрыла холодное лицо руками, выпрямилась и расправила плечи.
      - Вы действительно прекрасно владеете собой, миледи.
      Я не слышала, как он вошел, и не узнала его по голосу. Медленно я повернулась, объятая новым страхом.
      Передо мной стоял мужчина средних лет, выше среднего роста, просто, но богато одетый, чья наружность выдавала привычку повелевать. На нем не было ни шляпы, ни плаща, и, судя по документам на столе и бумагам у него в руках, он остановился под этой крышей и чувствовал себя здесь как дома. И все-таки выражение его узкого лица и маленьких черных глазок было таким кровожадным, что мурашки побежали у меня по спине. Он был хищной птицей - пожирателем падали, из тех, что будут рвать живую плоть, и я должна была стать его следующей жертвой, я почувствовала это в первые же роковые секунды.
      Он все понял, и было ясно, что это его позабавило. С кривой улыбкой он пододвинул мне стул и с поклоном попросил меня садиться.
      - Сэр Роберт Тиррит, ваш покорный слуга, миледи, послан сюда по поручению совета.
      Мой покорный слуга? Я откинулась на жесткую, эбенового дерева, спинку стула, сплела пальцы лежавших на коленях рук, чтобы они не дрожали, и не проронила ни слова.
      - Сэр Энтони уехал, теперь вашим делом занимаюсь я, - продолжил он довольно мягко.
      Мне было приятно услышать о поражении его предшественника. Догадаться, почему отослали сэра Энтони, было нетрудно. Когда я гостила в Чешанте, мы с ним говорили о том, что мой лорд имеет на меня виды, и я просила, чтобы он передал своим друзьям при дворе, что у меня нет никакого желания становиться его женой. Совет рассчитывал, что я доверюсь сэру Энтони и во всем ему признаюсь, но вместо этого ему не удалось выжать из меня ничего, кроме слез.
      Это придало мне сил. Я даже улыбнулась своему новому инквизитору.
      - Если вы занимаетесь моим делом, то в чем же оно заключается? Последнему бродяге позволено узнать, в чем его обвиняют! В чем моя вина?
      Он едко усмехнулся:
      - Это я хотел бы услышать от вас, миледи.
      - Я ни в чем не виновата! - выпалила я, а у самой дрожали поджилки.
      - Когда вы с лордом Садли договорились о свадьбе?
      Он спросил это небрежно, как бы между прочим, но я увидела пропасть, разверзшуюся у моих ног.
      - Не было этого! - Я задохнулась. - Он никогда со мной об этом не говорил.
      - И ни с кем-нибудь не говорил? Еще одна ужасная ловушка! Я вспомнила Кэт с ее безрассудной болтовней, и Парри тоже имел глупость ввязаться в это дело. Они меня не предадут, в этом я была уверена. Но что совету уже известно? Знают ли они о безумствах, что творились в прошлом году, когда мой лорд приходил ко мне в спальню и резвился со мной в постели? Боже сохрани, иначе я опозорена! Я в страхе сжала губы, и это не прошло незамеченным. Он снова улыбнулся. Ему это доставляло удовольствие.
      Я попыталась вернуть инициативу:
      - Приведите сюда моих людей, и вы увидите, что между нами нет никакого сговора! Он снова улыбнулся.
      - Я бы с радостью, мадам, - мягко сказал он, - но это невозможно.
      И снова на лице его появилось довольное выражение. Слова замерли у меня в горле. "Это невозможно..."
      Я больше не могла сдерживаться:
      - Где же они?
      Но я уже знала. Я знала прежде, чем задала этот почти риторический вопрос.
      - Где, мадам? Там, где им и полагается быть. Там же, где сейчас сидит ваш нареченный лорд и супруг, где вы скоро к нему присоединитесь, где все изменники кончают свои подлые жизни, - где им быть, если не в Тауэре?
      Глава 9
      Говорят, слезы девственниц обладают целебны ми свойствами, как жемчужины, поднятые с морского дна в полнолуние. Правда это или нет, но, когда не оставалось других средств, мои слезы текли ручьем. При одной только мысли, что меня могут бросить в Тауэр.., где моя бедная мать встретила свой ужасный конец.., где держали моего незабвенного лорда Серрея.., где сейчас, в это самое время, томится мой последний лорд...
      Как я тогда плакала, горюя о Кэт и об остальных!
      ***
      Но теперь слезы не помогали, ибо игра началась всерьез. Против сэра Роберта мой старый друг сэр Энтони Денни был новичком в искусстве инквизиции.
      - В Тауэре?
      Мой новый противник подавил зевок.
      - Да, в Тауэре, и они уже облегчили свое сердце в жалобных признаниях, как это делают все пойманные птички.
      Он небрежно переворошил свои бумаги и кинул мне два листка.
      - Здесь они рассказали обо всем, что произошло в Челси между вами и лордом Сеймуром, - мне все известно с их слов, каждое из которых они скрепили своей подписью. Вам ведь знаком их почерк?
      Не хуже, чем свой собственный, но неужели они меня предали?
      - А теперь скажите мне, леди, как вы можете отрицать, что между вами и лордом Садли все было уже сговорено, когда вы, ни от кого не скрываясь, разрешали ему в обращении с вами такие вольности, которые возможны только между мужем и женой?
      Не все, не все, но сейчас даже и тех слишком много...
      - Вольности, какие вольности?
      Глупо было все отрицать, это только сыграло ему на руку. С улыбкой, которую я уже научилась бояться, он потянулся за бумагой, лежавшей к нему ближе всего.
      - Ну, вы позволяли ему приходить к вам, - он притворился, что читает, хотя он и так все знал наизусть, - рано утром, когда вы лежали в постели обнаженная.., снимать все покровы.., касаться вас.., видеть вас и переходить границы дозволенного между порядочной девушкой и мужчиной...
      Его маленькие черные глазки жарко блестели от похотливого возбуждения: он уже видел меня обнаженной, укрытой одной только простыней, чувствовал, как его рука тянется сорвать с меня последний покров, у него руки чесались от желания прикоснуться ко мне. Мои соски горели, грудь и шея пылали - я была готова сквозь землю провалиться со стыда. Не в силах поднять взгляд, я в душе пожелала ему гореть в огне в девятом круге ада.
      Но он уже оставил эту тему и решил зайти с другой стороны:
      - А разве этот беспутный лорд, ваш муж, не выпорол однажды вашу наставницу мистрис Кэт, когда она вела себя с ним недостаточно почтительно? Кто, кроме мужа, имеет право наказывать жениных слуг? - Он сухо усмехнулся. - И как же проходило это наказание? Он приказал ей лечь и задрать юбки, чтобы ему было удобней до нее добраться?
      Вот скотина! И как у него язык не отсох!
      - Нет! Нет! Нет!
      - Он этого не делал? - Его лицо выражало притворное неведение. - Такого не было? Но мистрис Эшли сама говорит, что он ее наказал.
      - Это правда, но все было не так, как вы говорите.
      - А как все было, леди? И как он прикасался к вам? Как муж к жене?
      Паутина его слов опутывала меня!
      - Я не была тогда его женой! Он был еще женат на королеве Екатерине!
      - Значит он вас сделал своею позже?
      - Нет! Не было этого. Ни тогда, ни потом!
      - Да бросьте, мадам, - засмеялся он. - Я по глазам вижу, что вы лжете. Но если вы невинны, - он наклонился вперед, чтобы нанести последний убийственный удар, - то как вы объясните ваше интересное положение?
      У меня кровь застыла в жилах.
      - Мое положение?
      Он посмотрел на меня так, как смотрят на последнюю блудницу, когда ей заголяют зад, секут и возят по улицам на тачке.
      - Да, мадам, ваше положение. Скажите, когда вы ожидаете появления на свет вашего ребенка?
      ***
      Моего ребенка?
      Земля и небо остались на своих местах, но комната кружилась и плыла перед моим помутившимся взором.
      Моего ребенка? От гнева я потеряла дар речи, меня трясло, как терьер трясет пойманную крысу. И в этом было мое спасение.
      В ярости я вскочила на ноги:
      - Пошлите за повивальной бабкой, любая старая ведьма, которую вы приведете, подтвердит, что я девственна! Приведите милорда, пусть он при мне повторит, что овладел моим телом, и я заставлю его взять свои слова назад. А вы - если у вас нет веских доказательств, то откажитесь от своих обвинений и извинитесь, или вы за это поплатитесь! Вы забываете, сэр, что я по-прежнему сестра короля и дочь покойного короля, и вы сами изменник, если осмеливаетесь возводить клевету на мою непорочность, чернить мое тело, в котором течет королевская кровь.
      По его вытаращенным глазам и напряженной спине было заметно, что он испытал шок. Когда он снова заговорил, его голос звучал уже совсем по-другому:
      - Мадам, это только сплетни...
      Я не собиралась упускать свой шанс.
      - Я прошу только об одном. Позвольте мне написать лорду-протектору Сомерсету, чтобы опровергнуть все выдвинутые против меня обвинения. - Я глубоко вздохнула. - А также заступиться за милорда Садли, чьи преступления, если оставить в стороне клевету на меня, вряд ли так уж велики...
      Сказать по правде, я шарила в темноте наугад, ибо я даже не представляла, в чем его обвиняют. Сэр Роберт мрачно кивнул.
      - Вы так считаете, миледи? Тогда послушайте доброго совета. Если вы решили написать лорду-протектору, то пишите только о себе. Не упоминайте даже имени его брата: для лорда-протектора оно сейчас хуже чумы и холеры. Вам его не спасти - этого не в силах сделать даже Бог на небесах, - но мудрый человек, он мгновение помедлил и наградил меня взглядом, в котором восхищение перемешалось с иронией, - вернее сказать, мудрая дева знает, что когда большое колесо катится под гору, лучше его отпустить, чем оказаться под его обломками.
      - Под обломками?
      Неужели для него все кончено?
      - Он - упавшая звезда, - безжалостно сказал, как припечатал, Тиррит. Отщепенец и пария, позор нашего королевства!
      Отщепенец и пария? Мне снова стало страшно, ибо чем ужаснее его преступления, тем хуже для меня.
      - Что он сделал?
      Сэр Роберт усмехнулся.
      - Спросите лучше, чего он не делал? Позвольте мне рассказать вам, миледи.
      ***
      Сразу после смерти Екатерины он начал готовить заговор. Однако, чтобы захватить власть, ему нужны были люди и деньги. Но несчастная случайность определила его судьбу, ибо об ту пору его затея была лишь воздушным замком. Ему сказали, что начальник монетного двора, сэр Вильям Шэрингтон, чеканит монеты в свой карман и богатеет.
      Это было сатанинское искушение, и мой отчаянный лорд поддался на него. Он увидел в этом не преступное корыстолюбие, но знак небес, указавший ему, где найти нужную сумму. Он заставил Шэрингтона отчеканить еще денег и забрал их себе.
      Время его истекло, и Сатана пришел за ним. Слухи и сплетни докатились до лорда-протектора, и он приказал своему брату явиться в Лондон и держать отчет.
      Мой лорд отказался, но теперь пути назад ему уже не было. Он намеревался захватить короля и править от его имени. Он добрался до черной лестницы, в самом сердце дворца Уайт-холла. Он об манул стражу, дав им ложные указания, и уже почти схватил короля, если бы не маленький спаниель, комнатная собачка Эдуарда, который кинулся на них с громким лаем. Тогда мой лорд застрелил его из пистолета.
      Выстрел переполошил весь дворец, и заговорщика схватили. В его доме устроили обыск и нашли доказательства его преступлений вместе со всей его казной - не меньше 200 тысяч крон. Даже проиграв, он не утратил своей гордыни: требовал, чтобы ему оставили свободу и дали возможность беспрепятственно уехать во Францию, а также утверждал, что никогда в своей жизни не замышлял ничего худого против короля, совета или лорда-протектора. Его арестовали и бросили в Тауэр. И там он теперь томится - падший Лоцифер.
      Потащит ли он меня за собой в бездну? Стану ли я той девственницей, которую, как в древние времена, принесут в жертву на могиле великого воина?
      Нет, атому не бывать, пока я, в силах думать и говорить!
      ***
      Теперь допросы напоминали поединок фехтовальщиков, и я почувствовала под ногами твердую почву.
      - Вы очень умны, мадам, я вижу, силой от вас ничего не добьешься, неохотно признался он.
      Но хитрый Тиррит полагал, что за мной все-таки есть какая-то вина, и был твердо намерен выяснить, какая именно. Но я была чиста. Я не совершила измены, точно так же как Кэт и Парри. Единственное, что мне пришлось признать, - это то, что я и мой лорд были близко знакомы. Пришлось, снося унижение, рассказывать, как он развлекался в моей опочивальне.
      С каким же наслаждением Тиррит это слушал! Он мог часами расспрашивать о том, когда и куда приходил мой лорд, в каком виде он меня заставал, дотронулся ли он до меня, ударил ли и насколько я была при этом обнажена. Но хотя я корчилась от стыда под его жарким похотливым взглядом и мне казалось, я чувствую его пальцы на своем теле, пока он старался нащупать пропуски и несоответствия в моем рассказе, - несмотря на всю мерзость происходившего, я говорила себе, что эта мука - небольшая цена за жизнь и свободу. И наконец сэр Роберт, как и сэр Энтони до него, вынужден был признать свое поражение.
      В тот день, когда он и его позвякивающие доспехами воины покинули мой дом, я приказала музыкантам играть и, несмотря на Великий пост, устроила праздник, на котором танцевала до упаду, торжествуя победу. Так будут повержены все враги девственной воительницы!
      Теперь можно было вернуться к прежней, одинокой жизни, ибо с этой минуты я снова становилась хозяйкой самой себе. Теперь я снова возьму в свои руки бразды правления над Хэтфилдом и буду царить здесь как настоящая королева в полной безопасности.
      ***
      Однако Кэт вернулась ко мне лишь в августе: она сильно сдала после пережитого потрясения. Мой старый казначей за время, проведенное в тюрьме, постарел на несколько десятков лет и с той поры делал в своих книгах расходов такие ошибки, что мне приходилось проверять за ним каждую строку.
      Но самое худшее из всего этого - смерть моего лорда. Ибо он должен был умереть, спасения ему не было. Умер он, как и жил, - самонадеянно, бешено и себялюбиво. В свою последнюю ночь он написал мне тайное послание, нацарапав его металлическим наконечником шнурка: писать открыто он не мог.
      Если вы видите в этом последнюю вспышку нашей любви, то вы жестоко ошибаетесь. В его последнем письме не было ни слова о любви, не было ни жалости или нежности, не было даже страха и надежды на спасение. Там был лишь страстный призыв свергнуть его брата и заставить лорда-протектора поцеловаться с плахой.
      И кроме того, я могу вам сообщить, что такое же, слово в слово, письмо он написал Марии, моей сестре, - но и тут удача от него отвернулась, потому что слуга, получивший приказ пронести оба письма в его бархатном башмаке, предал его сразу же, лишь только его голова слетела с плеч, и отнес эти письма прямиком лорду-протектору - тому самому брату, чьей смерти жаждал мой лорд, о чьей погибели он мечтал и молился в свою последнюю минуту...
      Он умер страшной и бесславной смертью, и многих еще потянуло за собой его падение.
      ***
      Но я уцелела. Это была первая великая опасность, которой я избежала, и первый суровый урок, который я помню до сих пор.
      Итак, его не стало, и с его смертью пришел конец всей этой истории.
      ***
      Но не ее последствиям - они еще долго тяготели над нами. После всех мук и переживаний той поры, когда, клянусь Богом, я чувствовала, как голова дрожит у меня на плечах, на меня обрушилась зеленая тоска и ужасные головные боли, доводившие меня до беспамятства. Я не могла принимать пищу и отощала чуть ли не до костей, мои женские дела и раньше никогда не были сильными или регулярными, а теперь совсем прекратились на несколько месяцев, и, не имея возможности излить дурные соки, я чахла еще больше.
      Но больная или здоровая, я не переставая умоляла лорда-протектора отпустить мою Кэт и мастера Парри. Но только когда моя болезнь приняла такой оборот, что доктора в один голос заверили лорда-протектора, что моя смерть будет на его совести, он наконец смягчился. Через неделю у наших дверей остановились лошади, и люди короля вынули Кэт из паланкина, а рядом стоял ее муж Эшли.
      Мы с ней не сказали ни слова, лишь молча обнялись и прижались друг к другу так крепко, что даже не могли плакать. Мне показалось, она стала меньше ростом и так исхудала, что кости торчали.
      - Ах, моя миледи, - услышала я прерывающийся шепот, - простите ли вы меня? Или все-таки отошлете?
      Я была так счастлива, что даже не стала над ней подшучивать.
      - Нет, если только ты дашь слово, что больше не будешь выдавать меня замуж!
      В ее глазах промелькнул отсвет былого веселья:
      - Ну уж нет, пусть меня разорвут на кусочки дикими конями!
      ***
      Наши раны заживали медленно, ибо смерть своим крылом все-таки задела всех нас. Но я не только оплакивала прошлое, но и училась. Ибо теперь мне стало понятно, как мало я усвоила из уроков Гриндала, как едва не стала орудием тех, кто рыщет вокруг трона в поисках власти. Заручившись моей любовью, лорд Сеймур мог поднять мятеж, стоивший моему брату короны, и правлению нашей династии пришел бы конец.
      Мне не забыть полный презрения взгляд, который бросил на меня сэр Энтони, подозревая, что я уже не девственна. Этот взгляд по-прежнему жег и мучил меня, и я поклялась, что больше никогда не дам ни одному мужчине повод так на меня смотреть.
      Я попросила Парри убрать все мои наряды, драгоценности и румяна; она даже не сопротивлялась - так велико было пережитое потрясение. Я приказала убрать все свои старые наряды и сшить новые, очень скромные. Мне хотелось выглядеть идеальной девой, чуть ли не монахиней, чтобы пресечь все сплетни обо мне.
      Я писала брату письма, которые, как и моя внешность, должны были создать образ чистой, серьезной девушки, скромной и благовоспитанной. Я не просила о разрешении приехать ко двору, ибо понимала, что пока лорд-протектор держит власть в своих руках, он не допустит туда ни меня, ни Марию. Но я могла попробовать завоевать симпатию Эдуарда. И в этом у меня был союзник - мой старый друг Сессил, поднявшийся к вершинам власти вместе с лордом-протектором и разделивший его успех. Сессил теперь стал секретарем совета и время от времени посылал мне весточки с парой слов привета и ободрения, из чего я поняла, что он не забыл нашей последней встречи, как и я не забыла оказанной мне услуги, когда он единственный в целом мире сказал мне правду о смерти моей матери.
      Но самой большой радостью для меня в то время были книги и мой учитель Эскам. Его острый ум, его терпение и любовь к своей науке струились на меня, как воды Иордана, очищая и возрождая меня к новой жизни. Я так много узнала и выучила за это время, что, по его словам, никакая другая девушка не могла со мной сравниться.
      - Вы так думаете, учитель? - довольная, переспрашивала я его. Теперь я знала латынь, греческий, немного древнееврейский, французский и итальянский, а также немного испанский, но по-прежнему искала одобрения своего наставника и готова была работать вдвое больше, чтобы еще раз заслужить его похвалу. Словом, наша деревенская жизнь потекла спокойно и размеренно, так она и тянулась бы до конца дней, если бы невидимо для нас слепая фортуна не повернула свое колесо.
      ***
      Была середина октября, в полях и лесах уже веяло дыханием осени, поросшие мхом яблоневые деревья стонали под тяжестью поздних плодов, и кабаны, накапливая жир к зиме, как велит им природа, рыскали вокруг дубов в поисках своих любимых желудей. В эти последние теплые октябрьские дни, когда солнце еще не затянули осенние тучи, я не могла усидеть дома.
      В тот день - это был вторник - мы прогуливались верхом в парке и теперь возвращались домой, опаздывая к обеду. Мы медленно ехали в свете гаснущего дня к Нэтфилду, видневшемуся красной линией на горизонте, и тут я увидела всадника, мчавшегося вдоль дороги, а затем повернувшего к дому. Он летел напрямик, как стрела, на полном скаку срезая угол по бездорожью. Земля там была неровная, как я уже имела случай убедиться, с кочками, кроличьими норами и незаметными с первого взгляда глубокими ямами, заполненными водой, и надо было быть превосходным наездником, чтобы удержаться в седле, скача во весь опор по такой опасной местности. К тому же его лошадь едва держалась на ногах - даже издали было заметно, что бедное животное измотано бешеной скачкой и вот-вот рухнет.
      - Скачи к нему на помощь, Ричард, и ты, Джеймс, - воскликнула я встревоженно, - иначе он расшибется!
      Но едва я это произнесла, он умелым движением подбодрил коня и отсек всякую возможность преследования, доскакав до стены, окружавшей Хэтфилд, и скрылся за ней. Мы помчались за ним.
      От его коня - могучего гнедого жеребца, - который стоял пошатываясь в мощенном булыжником дворе, где слуги обтирали его насухо, валил пар. Седло как у лорда. Кто-нибудь из членов совета?
      - Ваш мажордом мастер Вайн просит вас пройти в дом.
      - Спасибо, Эндрю.
      Все вокруг потемнело, или мне только показалось? Идя через двор в Большой зал, я старалась спрятать свой страх поглубже. Вайн ждал меня, держа в руках подсвечник.
      - К вам гонец от королевского двора, миледи.
      - Что ему нужно?
      - Он сказал, что сообщит свое дело только вам лично.
      Я горько рассмеялась.
      - Но кто он? Он не сказал?
      - Представитель его милости герцога Нотемберленда.
      - Нортемберленда?
      Такого герцогства не было, только древнее графство, давным-давно прекратившее свое существование. Может это подвох?
      - Он вам знаком, Вайн?
      По его лицу я поняла, что он знает не больше моего.
      - Проводите меня!
      Он моментально повиновался и поспешил вперед.
      - Миледи идет!
      Я старалась ступать как можно уверенней, насколько позволяла темнота в комнате. Надо принести еще свечей. Против света я с трудом разбирала фигуру незнакомца. Я только увидала высокого мужчину. При моем появлении он вскочил на ноги, сорвал шляпу и склонился в низком поклоне.
      - Миледи!
      Я не унижу себя, таращась на склонившуюся передо мной золотисто-каштановую шевелюру.
      - Итак, сэр? Что вы хотите нам сообщить? Он поднял голову. Такой высокий.., и это лицо в полутьме. В его глазах был вопрос, насмешка, нахальство. Вдруг я вспомнила о своем забрызганном грязью, пропахшем запахами охоты костюме для верховой езды, промокших башмаках, красном лице, о шляпе, исполосованной листьями и лишайниками от бешеной скачки по лесу.
      Я услышала в его голосе подавленный смешок:
      - Ваше высочество вышли ко мне.., не совсем готовой к аудиенции. Я покорнейше прошу вас дать мне возможность сообщить вам новости в более подходящей обстановке.
      Как он смеет мне приказывать? Делать замечания по поводу моей внешности?
      Страх подхлестнул мой гнев:
      - Говорите сейчас, сэр, иначе, клянусь Богом, я позову своих людей...
      Он смеялся! Смеялся! Мое терпение лопнуло:
      - Джон! Джеймс и Ричард! Схватите этого наглеца и вышвырните его из моего дома! - Я повернулась, чтобы идти.
      И тут его голос, по-прежнему смеющийся, заставил меня застыть на месте:
      - Мадам! Принцесса! Елизавета, ты меня не узнаешь?
      Глава 10
      - Робин!
      Я должна была сразу догадаться: на свете нет другого такого наездника. Мне хотелось плакать и смеяться - 1 снова почувствовала себя ребенком.
      - Ах, Робин!
      Гордо улыбнувшись, он меня поправил:
      - Лорд Роберт, к вашим услугам.
      - Как ты изменился! Вырос... - Я на мгновение умолкла. - Такой высокий...
      И красивый... Возмужал, уже не мальчик...
      - Вы тоже изменились, миледи. Скажу вам без лести...
      - Зачем же! Льсти, не стесняйся!
      - Я говорю чистую правду, - произнес он медленно и восхищенно. - Ваш стройный стан, мадам, ваша фигура и осанка, ваша прекрасная кожа...
      С трудом я заставила себя вернуться к делу:
      - Но, Робин, что привело тебя сюда? Его улыбка пропала. Неожиданно посерьезнев, он вынул из камзола пакет с множеством печатей и церемонно вручил его мне.
      - Вот письмо от его милости герцога Нортемберленда, принцесса. Тут все написано.
      Пергамент у меня в руках был гладким и прохладным.
      - Нортумберленд? Кто это?
      Он глубоко вздохнул, вспыхнул и выпалил:
      - Джон Дадли, мадам. Бывший лорд Лизли и граф Уорвик. Он мой отец.
      По спине у меня пробежал холодок. Я почувствовала, как между нами разверзлась пропасть.
      - Твой отец?
      Как он стал герцогом? Герцог - это первый человек в королевстве после короля. За все время правления моего брата в совете был только один герцог лорд-протектор. Что же с ним стало?
      И что с моим братом?
      Он догадался, что меня встревожило.
      - Успокойтесь, мадам, с вашим братом все в порядке, и с герцогом Сомерсетом, бывшим лордом-протектором, тоже.
      - Бывшим? Как же так? Робин откашлялся.
      - Произошли.., перемены. У короля - вашего брата - больше нет лорда-протектора...
      - И теперь некому о нем позаботиться?
      - Он решил теперь управлять страной самостоятельно, обращаясь за помощью к совету, который он назначил...
      - Вероятно, совет возглавляет ваш отец, его милость новый герцог Нортемберленд?
      Он кивнул в знак согласия и снова покраснел. Кровь всегда кровь, у него своя кровь, у меня - своя.
      - Расскажи мне об Эдуарде. Он резко поднял голову.
      - Вашему брату, мадам, угрожала гораздо большая опасность при гордом лорде-протекторе, чем при моем отце! Все лето вокруг Лондона были мятежи и бунты - люди недовольны, от его самоуправства многие сильно пострадали.
      - Ты хочешь сказать, что из-за этих беспорядков лорд-протектор лишился власти? Робин кивнул.
      - Он был слишком слаб. Он не мог сильной рукой задавить эти кровавые бунты, так как хотел, чтобы простой народ его любил, однако этот же народ и страдал больше всего во время его правления. Потом, когда он узнал, что лорды настроены против него и намерены передать его высокий пост другому, он, как и его брат лорд Садли, попробовал захватить короля.
      - Бедняжка Эдуард! Как это должно было случиться?
      - Он планировал ночью захватить Виндзорский замок, где располагалась резиденция короля. Мой отец мог взять замок штурмом и убить его, но вместо этого он уговорил его сложить оружие без кровопролития.
      Достойный поступок, надо отдать должное новому герцогу.
      - А что стало теперь с лордом-про.., с милордом Сомерсетом?
      - Сейчас он в Тауэре, пока не будет принято решение о его будущем. Мой отец Нортумберленд и другие лорды не желают ему смерти. Они только стремятся к переменам...
      - К переменам? К каким переменам? Его лицо озарилось.
      - Они хотят предать больше власти туда, где ей положено быть, в руки короля. Его Величество уже готов к этому, как вам предстоит убедиться. - Его улыбка стала еще шире. - Ибо вас тоже ждут перемены, миледи. Новый герцог считает, что Его Величество может больше времени уделять своим сестрам - меня прислали просить вас явиться ко двору.
      ***
      И мы прибыли ко двору незадолго до Рождества. Всю дорогу я мечтала о нашей встрече и молилась о ней. Я не видела Эдуарда с той самой ночи в Энфилде, когда нас собрали вместе, чтобы сообщить о смерти короля - нашего отца. Почти три года! Как сильно он мог измениться за это время!
      И он увидит, что я тоже изменилась. Это будет мое первое появление при дворе после всех слухов о моем бесчестье и, о Господи, о моей беременности. Но время, по крайней мере, показало, какая это была грязная ложь! Но тем не менее я должна была воспользоваться этим случаем, чтобы заставить забыть все те мерзости, что обо мне говорили. Всю дорогу до Уайтхолла я планировала, что надену, как буду себя вести, что говорить.
      Мы приехали поздно, измученные дорогой и промокшие под ноябрьским дождем со снегом, продрогшие до костей. Но, несмотря ни на что, еще до рассвета я была на ногах и уже начала волноваться.
      Когда пришел приказ выступать и мы покинули свои покои, я была сама не своя от волнения. Как он примет меня после трех лет на троне? И что подумает о новой Елизавете, скромной, просто одетой девушке?
      Ибо вместо моих любимых головных уборов, опоясанных двумя или тремя рядами золота и драгоценных камней, голову мою украшали лишь мои собственные волосы, убранные со лба и водопадом падавшие на спину. В ушах не было серег, а на пальцах - колец, нитка жемчуга больше не обвивала мою талию, и ожерелья не украшали шею. Я не пользовалась духами, аромат которых мог навеять мужчинам похотливые мысли. Мой наряд был целиком сшит из одной ткани - жемчужно-серого бархата, строгого, я бы сказала, пуританского, покроя, с вырезом почти под самое горло. Из-за этого казалось, что моя светлая кожа сияет, как фарфор, как сама чистота.
      Однако моя бледность не была искусственной, ведь я все еще страдала. Медленно скользя через ряды вооруженных людей перед залом приемов, я чувствовала на себе взгляд тысяч глаз. В самом зале толпа была еще гуще, и я на мгновение замешкалась: где же тут мой брат? Я не видела даже балдахина, под которым он должен был сидеть.
      - Дорогу! Дорогу ее высочеству, сестре короля. Дорогу!
      Придворные кавалеры пришли мне на помощь и расчистили путь. Толпа растаяла. В конце комнаты я увидала лордов и леди, одетых в яркие, блестящие шелка и атлас - это было как красочная вспышка.
      Все стало другим. Мода при дворе изменилась: я таких нарядов и не видывала. Волосы у женщин были завиты мелкими кудрями или свисали на спину, забранные в сетки из золотых нитей, украшенные жемчугами и опалами. Пара, что стояла рядом с троном, была особенно великолепна: дама в наряде, переливавшемся всеми цветами радуги, с плоеным воротником из прозрачной, как дымка, вуали, а рядом кавалер, сиявший, как солнечный луч после дождя, в парче, затканной золотом и серебром.
      Господи, помоги мне! Мне хотелось провалиться сквозь землю. Как я ошиблась в оценке своей внешности! Я буду выглядеть не как скромная принцесса, а как деревенская девчонка, простолюдинка! Все будут меня презирать, и мой брат больше всех! Во мне закипали слезы бессильной ярости, но ничего не поделаешь надо было идти дальше.
      Я взглянула на трон и уже не отрывалась от него, пока шла вперед. Человек, что сидит на нем, должен быть моим братом. И все же... И все же? Я остановилась, как предписывал этикет, далеко от высокого помоста и, опустив голову, преклонила колени.
      - Приблизься, мы тебе разрешаем, - услышала я его голос.
      Я поднялась и, подойдя ближе, снова опустилась на колени.
      Неужели это. Эдуард? Высокий мальчик, почти юноша, спускавшийся по ступенькам, чтобы поднять меня с колен и заключить в свои объятия? Его ноги в шелковых чулках, похоже, стали в два раза длиннее с тех пор, как мы виделись в последний раз. И неужели этот одетый в скромный черный костюм человек, больше похожий на писаря или дворецкого, и есть король?
      Но ни с чем нельзя было спутать радость, светившуюся в его глазах.
      - Сестрица! Как я рад! Как давно я мечтал об этой минуте! - Затем, повернувшись к придворным, он повелительно произнес:
      - Приветствуйте принцессу, мою сестру. Мою милую сестрицу Умеренность, как я бы ее назвал, чей наряд и манеры служат примером для всех нас.
      ***
      Он провел со мной весь день, а государство тем временем оставалось под присмотром Дадли, теперь именовавшегося Нортемберлендом, но в остальном оставшемся в точности таким, каким я его помнила: высоким, плотным, краснолицым, с глазами, как горящие уголья, - горячими, обшаривающими все вокруг. Среди такого множества народа мне постоянно приходилось отвечать на приветствия то одних, то других: лордов-советников моего отца, которые теперь служили моему брату, придворных дам, ранее входивших в свиту Екатерины, а теперь оставшихся не у дел до тех пор, пока король не женится. Среди толпы я заметила моего инквизитора - сэра Роберта Тиррита, но по взаимному согласию мы держались в стороне друг от друга. И все это время я молилась о том, чтобы остаться с братом наедине.
      Однако я не забывала, что он - король. Когда пришел приказ удалиться, я задержалась на пороге его опочивальни и не вошла и не села до тех пор, пока он сам не позвал. Слуги суетились вокруг со свечами, засахаренными фруктами, вином и прочими радостями жизни, пока он не отпустил их и не приказал оставить нас одних. Теперь мы снова могли быть братом и сестрой и я могла ему рассказать, что у меня на сердце.
      Выражение его лица изменилось, очевидно, ему тоже хотелось многим со мной поделиться.
      - Елизавета, - начал он.
      Я подалась вперед, готовая внимательно слушать.
      - Скажите, мадам, каково, по-вашему, сегодня в Англии положение нашей веры?
      Нашей веры?
      Эдуард, братик мой, я хотела услышать, каково пришлось тебе, как ты пережил этот переход власти от одного герцога к другому, было ли тебе страшно во время того безумного полночного бегства, к которому тебя вынудил лорд-протектор?
      - Сэр, живя затворницей в Хэтфилде, я не могла ничего узнать о положении нашей веры. Он кивнул.
      - А мне от этого никуда не деться. Мой дядя, бывший лорд-протектор, - О, как холодно он о нем, говорит! - взбаламутил людей, навязывая им новые обряды. Его называли "антихристом", кое-где были даже беспорядки...
      - Новые обряды? Разве мы не можем отправлять наши обряды так, как завещал нам отец? Его глаза сверкнули:
      - Ни в коем случае! Нужны реформы! Но они должны пройти повсюду и опираться на силу. Всякое сопротивление будет подавляться.
      Что тут можно было сказать? Я не находила слов. Но, как все ослепленные собственными суждениями, он принял мое молчание за согласие.
      - Я вижу, Елизавета, что в этом вопросе ты со мною заодно. Я понял это по-твоему наряду и скромным манерам. Чистота - вот чего требует от нас наша вера, и эта чистота у тебя в душе.
      В моей душе? Знал бы он, как она была запятнана грехом! Я покраснела, что он, без сомнения, принял за верный признак невинности.
      - Теперь я вижу, что все слухи о бесчестье, на которое тебя склонил брат бывшего лорда-протектора, мой покойный дядя лорд Садли, - вздор.
      Как спокойно он говорит "бывший тот-то", "покойный тот-то". Куда подевался тот Эдуард, которого я знала, - счастливый, улыбчивый мальчик?
      Он помолчал немного, глядя на огонь, а затем продолжил свою речь:
      - Я слыхал, что нашу кузину Джейн отличает та же добродетельность, та же чистота. Ее рвение в вере может служить образцом для всех приверженцев новой религии - новой волны верных протестантов, которые разгромят и уничтожат последние следы гнусного папизма!
      Я не могла говорить.
      Он обратил ко мне белые от исступленной веры глаза:
      - Как, по-твоему, Елизавета, могу я на ней жениться?
      Жениться на Джейн Грей? Я думала, этот план умер вместе с милордом. Его слова застали меня врасплох. Я с трудом обрела дар речи.
      - Она вам нравится?
      - Нравится?
      Похоже, эта мысль ему и в голову не приходила.
      - В ее пользу говорит очень многое. В ее жилах течет королевская кровь, кровь нашей династии. Покойный протектор из-за своей недальновидности упустил Марию, королеву Шотландскую, которая была обещана мне в жены. Ее послали во Францию, чтобы заключить союз с нашими католическими врагами. И в отличие от нее Джейн одной с нами веры, истинной веры. И этой вере угрожает опасность!
      - Что, здесь, в Англии?
      Он выпрямился и в ярости забарабанил по гнутой дубовой ручке тяжелого кресла.
      - Да, здесь, в Англии, при нашем дворе!
      - От кого же исходит угроза? Но, задав вопрос, я уже знала ответ.
      - От мадам Марии. Тебе это известно?
      - Прошу вас, расскажите, сэр.
      - Наша сестрица Мария - первая леди королевства, пока я не женюсь. Хороший же пример подает она всем нашим людям. - Его лицо горело гневом. - Во всех ее владениях служба идет по католическому обряду, она дает приют священникам и укрывает тех, кто отказывается присутствовать на богослужениях по новому обряду, она изо всех сил подстрекает к расколу и неповиновению. Милорды из совета приказали ей явиться и ответить на эти обвинения. Мы встречаемся с ней завтра. И я вырву эту ересь с корнем во имя Божия силой его десницы! - Он повернулся ко мне и на мгновение снова превратился в мальчика. - Ты там будешь, Елизавета? Я хочу, чтобы ты пришла.
      ***
      Всю ту ночь я проплакала в подушку, не находя утешения. Что же произошло? Кто превратил ласкового ребенка в этого фанатика, разговаривающего трескучими фразами? Он был игрушкой в руках Сомерсета, может, это и есть воспитание черного лорда? Или одинокий, способный мальчик, лишенный материнской любви, просто находил утешение в суровой дисциплине веры? Я не знала. Но теперь мне были известны его мысли. И я ясно видела, что, передав власть в руки Эдуарда, лорд Нортемберленд откупорил бутылку, таящую в себе страшную силу.
      На следующий день мои опасения подтвердились. Час обеда еще не подошел, а паж стоял у моих дверей:
      - Король велел передать вашему высочеству, что леди Мария уже здесь. Король и совет дадут ей аудиенцию после полудня. Не желает ли ваше высочество присутствовать при этом?
      Мое высочество всеми силами желало бы этого избежать. Мне не хотелось быть знаменосцем новой религии и примером протестантского аскетизма. Поэтому я оделась в светло-голубое платье - цвет девы Марии и чистоты, но не того тусклого оттенка, что предпочитают самые рьяные приверженцы новой веры.
      В королевской приемной я застала короля и лордов совета, одни были мне незнакомы, лица других я уже видела раньше. Здесь был Ризли, который изрядно посодействовал падению милорда Серрея. Теперь он стал графом Саутгемптоном, но лицо его по-прежнему было мрачно и сердито. Еще одна хмурая физиономия тоже была мне знакома - Генри Грей, граф Дорсет, отец Джейн и Кэтрин; он разговаривал с приветливым маркизом Нортхэмптоном, братом покойной королевы Екатерины. Большинство остальных также занимали свои посты еще во времена моего отца.
      Первым среди них был новый герцог Нортемберленд и вместе с ним его сыновья. Ближе всего к нему стояли Джон и Эмброуз, старшие братья Робина, а затем сам Робин и младшие - Гилдфорд и Генри. Робин выглядел бледным, похоже, первая роль, которую теперь играл при дворе его отец, давалась ему нелегко.
      Однако то тут, то там видны были признаки перемен, о которых говорил Робин. У шпалер молча стоял угрюмый, темноволосый мужчина средних лет и рядом с ним его паж. Я помнила его как герцога Норфолка, как Говарда и, следовательно, моего родственника: он был дядей моей матери. После ее падения лорд Говард благоразумно убрался в свои владения и много лет не показывался при дворе. Должно быть, поэтому он сейчас на свободе и в чести, в то время как старый герцог до сих пор томится в Тауэре! Одного взгляда на пажа, стоящего рядом с ним, мне хватило, чтобы понять: лорд Говард не отрекается от своих родственных уз. Хоть мальчик был еще мал, но светлые глаза навыкате, длинный нос и тяжелый подбородок ясно выдавали в нем Норфолка. Родственник старого герцога, он должен приходиться ему внуком и, следовательно, сыном моему погибшему лорду Серрею.
      Призраки не давали мне покоя. Как они танцевали на моей могиле!
      Я вся дрожала. Почему не пришла Мария? Приемная наполнилась тревожным ожиданием - лорды начали перешептываться. Мой брат сидел на троне неподвижно, как статуя, и его длинное бледное лицо казалось мраморным. Унылый дождь со снегом, барабанивший по оконному стеклу, выматывал нам нервы. Мы ждали. Где же Мария? Она не могла не прийти по приказу короля.
      Наконец она появилась.
      - Дорогу принцессе Марии!
      После Робина, после Эдуарда мне казалась, я готова к любым переменам в ней. Я знала, что она будет ниже меня, в мои шестнадцать, и даже Эдуарда, хотя ему только одиннадцать. Но пока мы росли, она, похоже, становилась меньше и выглядела ребенком, недомерком, как Джейн. Но как она постарела! В тридцать три она была уже старуха. Ее лицо сморщилось... Зубы, что ли, у нее выпали? Ее кожа огрубела и пожелтела, приняв грязно-коричневый оттенок, морщины стали глубже, складка между нахмуренных бровей пролегла, как шрам.
      Слепо и жалко щурясь по сторонам, она меня не заметила. Страдальческое выражение ее лица поразило меня в самое сердце. Но ей не суждено было найти здесь сочувствия. Последовавшая сцена была короткой и жестокой.
      - Король, мой повелитель, приказал мне спросить у вас, миледи: признаете ли вы власть нашей церкви?..
      - И отрекусь от своей веры? - воскликнула она своим низким, как у мужчины, голосом. - Никогда! И вы, милорд, меня не заставите! - Затем, повернувшись к королю, она спросила с горькой обидой:
      - Это сделали по вашей воле, сэр? Вы знали, что они творят от вашего имени?
      Уставившись на нее, как будто перед ним была Медуза Горгона, Эдуард поднялся на ноги.
      - Если вы намерены исповедовать свою собственную религию и отвергать нашу, то вы совершаете смертельную ошибку! - истерически взвизгнул он. - Вы убедитесь, что наши законы нарушать нельзя. Я предупредил вас!
      Он сделал Марии знак удалиться. Лорды окружили ее, слегка подталкивая к входу. Она еще пыталась протестовать. Эдуард кивком подозвал меня к себе.
      - Ты видишь, какая она упрямая! - сказал он тем же высоким, срывающимся голосом. - Как нам вырвать с корнем ее упорное нежелание расставаться со своей римской ересью и идолопоклонством?
      Никогда бы не подумала, что я буду просить за Марию - за женщину, которая до сих пор называет мою мать "блудницей", чья вера сделала меня незаконнорожденной и не признает за мной никаких прав. Но эта травля, эта экзекуция разбередила мне душу. Я вся дрожала.
      - Я не сомневаюсь, сэр, но то, что леди Мария...
      Лицо Эдуарда побледнело еще больше, и в голосе послышался смертельный холод:
      - Не защищай ее, сестра, иначе мы можем усомниться в твоей собственной вере.
      Я услышала голос властелина, узнала повелительные интонации своего отца, и земля разверзлась у моих ног.
      Глава 11
      Как я оплакивала Эдуарда-мальчика, который был и которого уже не стало. Как я страшилась того мужчины, в которого он превращался.
      Но временами он снова становился ребенком, ибо он по-прежнему любил бегать и играть, как все мальчишки. На следующее утро, когда сцена с Марией казалась дурным сном, он постучался в дверь моей опочивальни.
      ***
      Кэт была вне себя:
      - Король! Король здесь, а мы еще не вынесли ночной горшок!
      - Сестрица, ты где? - Он влетел в мою опочивальню, как двенадцатилетний мальчишка, каким он и был. Как будто и не было другого Эдуарда - жестокого маленького тирана. - Я покажу тебе, как я научился скакать верхом. С милордом Нортумберлендом я могу упражняться гораздо больше, чем при моем дяде.
      Мы прошли с ним на двор для турниров и посмотрели, как он скачет по кругу. Он вырос ловким и умелым и гораздо чаще на всем скаку попадал копьем в свисающее кольцо, чем промахивался. Его длинные ноги помогали ему уверенно держаться в седле, как Робину, который учил его всему, что знал сам. Каждый день мы втроем катались верхом, не обращая внимания на дождь и даже снег.
      И каждый день Робин выказывал мне небольшие знаки внимания - букетик засушенных цветов или колокольчик для уздечки, чтобы показать, что он по-прежнему мой друг и никогда не забудет нашей детской привязанности. И все же, когда он брал мою руку своими сильными пальцами, или, легко обхватив меня за талию, спускал с лошади, или, улыбаясь, смотрел на меня своими блестящими глазами, я вспоминала, что мы уже не дети.
      Теперь я уже не была ничтожной девчонкой, запертой в Хэтфилде, как раньше. После того как Марию, отвергшую протянутую королем оливковую ветвь мира, сослали в ее дальние имения, я стала первой леди при дворе, и со мной считались абсолютно все. Чтобы продемонстрировать свое недовольство Марией, король возвысил меня: теперь, когда я шла в церковь в день Рождества Христова или направлялась в Большой зал обедать с королем, мой шлейф несли герцогини. Я по-прежнему неуклонно следовала протоколу: приближаясь к королю, опускалась на колени шесть раз и отказывалась сидеть под балдахином. Но все знали, кто я такая, и моя гордость и радость росли день ото дня.
      Нортемберленд тоже старался заручиться моей поддержкой, решив управлять государством в согласии с королем и его окружением, а не держа всех в страхе, как лорд-протектор. Он заслужил мою благодарность, уладив все дела с принадлежащими мне имениями: за два месяца он передал в мое владение деньги, земли и имущество, оставленные мне отцом, - Сомерсет и за два года не собрался это сделать.
      Он бы и с Марией предпочел бы уладить дело миром - так уверял меня Робин.
      - Ведь она принцесса крови, причем старшая в семье - ее место здесь, при дворе! С этим я не могла не согласиться.
      - И преследования только вызовут к ней симпатию? - Я бросила вопросительный взгляд на моего наставника Эскама, так как Робин столкнулся со мной в тот момент, когда мы покидали комнату для занятий.
      Эскам кивнул:
      - Такое обращение с ней короля делает ее мученицей или, по крайней мере, надеждой всех недовольных католиков. - Он задумался. - Будь я политиком, как ваш отец, лорд Робин, - глубокомысленно пророкотал он своим гулким басом, мои инстинкты подсказывали бы мне, что эту леди безопасней держать здесь, при дворе, под моим присмотром, чем позволить ей сидеть гнойным нарывом в Норфолке, где многие до сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, сохраняют верность римскому католицизму.
      Эскам, конечно, был прав, и в его правоте нам еще предстояло убедиться. Но диванные политики всегда знают все ответы, в реальности же даже самые хитроумные обнаруживают, что руки у них связаны. Нортумберленд пообещал Марии: он закроет глаза на ее религиозные воззрения, более того, позволит ей служить в своих покоях мессу для двадцати человек ради ее примирения с Эдуардом. Но король на это не согласился. Ни он, ни Мария не могли уступить в вопросе, где речь шла об их бессмертных душах. Поэтому Марии было приказано не приближаться ко двору, как прокаженной. Ей, кто была здесь первой леди!
      Должна признать: услыхав о немилости к ней, я по своей наивности порадовалась этому. И не я одна - многие радовались величию новой веры и низложению былых устоев. Однажды мне встретился мой родственник лорд Говард, подошедший ко мне с двумя молодыми людьми. Один, что повыше, - большой, светловолосый, с улыбкой на невинном лице; другой, явно старше, - худощавый, смуглый и сдержанный.
      - Мадам, - приветствовал меня лорд Говард, - мы как раз направлялись к вам. Позвольте мне представить вам этих джентльменов, недавно прибывших ко двору. Возможно, вы захотите узнать их поближе?
      До этого он никогда со мной не заговаривал. Теперь он улыбался, и улыбка эта, казалось, говорила больше, чем слова. К чему мне это знакомство, что за этим стоит? Я всмотрелась в их настороженные лица. Они оба смотрели на меня и не говорили ни слова.
      Я повернулась к старшему и от волнения произнесла довольно резко:
      - Сэр?
      Он сорвал шляпу, довольно деревенского, а совсем не придворного вида, и отвесил неловкий поклон:
      - Фрэнсис Ноллис из Оксфордшира, миледи. Мой отец служил вашему отцу.., до вашего рождения, мадам.
      Его друг кланялся еще более неловко, его светлое лицо пылало румянцем под копной светлых волос:
      - Генри Кэри из Бэкингема к вашим услугам, мадам. Мадам Елизавета... Я...
      Кэри...
      Сестра моей матери, Мария Болейн - белокожая блондинка, совсем не похожая, по словам Кэт, на Анну - смуглую брюнетку, - вышла замуж за сквайра из Бэкингема, некого мастера Кэри...
      - Так вы мой кузен!
      Он с облегчением рассмеялся и указал на Френсиса Ноллиса:
      - Он тоже, миледи, потому что женат на моей сестре!
      Они рассказали мне, что давно хотели попасть ко двору, но теперь, когда пришла новая власть, похоронившая прошлое, они почувствовали, что их время пришло. После фиаско Марии никто и не вспомнит о былых днях несчастий и позора семьи Болейн. Как порадовало меня обретение двух новых кузенов и доброта лорда Говарда, приведшего их ко мне. Воистину, Бог был милостив ко мне: изгнание Марии принесло мне гораздо больше, чем я думала, ведь в ее отсутствие королевой тут была я, и после перенесенных обид и страхов я наслаждалась своим царствованием от всей души.
      Но хотя король и вознес меня так высоко, я по-прежнему держалась скромно и просто. Никаких украшений в волосах, никакой краски на лице (слои свинцовых белил и молотый коралл, бура, воск, марена или яичный белок - все это не для меня), а только блеск молодости и здоровья. Теперь я стала замечать в глазах мужчин новое выражение: восхищение, смешанное с удивлением и почтением, ибо среди окружавших меня разряженных дам я блистала природной, неприкрашенной красотой, как бледная звезда. А те, которых я не видела, смотрели издалека глазами своих послов и агентов, оценивая и прикидывая, как можно будет использовать меня в своих целях.
      Все это я узнавала от Робина, ставшего моими глазами и ушами и пересказывавшего мне новости, которые он слышал от отца.
      - Я слышал, вас собираются выдать замуж, миледи, - поддразнивал он меня. Французский посол прочит вас в жены для принца из рода Гизов!
      Или он слыхал, что подходящей партией для меня считался сын короля Дании.
      - Выйдя за него замуж, вы со временем станете королевой Дании.
      - Хорошенькое дело! За что боролся король Альфред, если английской деве придется подчиниться датскому праву?
      - В таком случае, что вы скажете о герцоге Флоренции? Говорят, что для своих одиннадцати лет он не по годам развит.
      - Он уже выбрался из пеленок? Это будет напоминать похищение младенца из колыбели. Мне придется вставать на колени, чтобы поцеловать его. Неужели мне придется пасть так низко?
      - Ходят разговоры о сыне герцога Феррары - к Пятидесятнице ему исполнится восемнадцать месяцев.
      - Робин, честное слово, я закую тебя в кандалы, если ты не оставишь попыток подложить мне на брачное ложе грудного младенца!
      ***
      Я могла себе позволить смеяться: я не боялась, что Эдуард выдаст меня за первого встречного. Мы все время проводили вместе, и он был ко мне очень привязан.
      - Ты не скучаешь по Хэтфилду, сестрица? - спрашивал он меня по мере того, как проходили сначала недели, а потом месяцы.
      - Если честно, сэр, - отвечала я, - я бы гораздо больше скучала по Вашему Величеству, если бы меня отправили туда.
      И он, довольный, кивал, Мы, как полагалось королевскому двору, все время переезжали из дворца во дворец, с одного места на другое: из Ричмонда в Гринвич, из Уайт-холла в Виндзор, из Вудстока в Энфилд. Я тогда была моложе, и меня развлекали эти постоянные королевские переезды. Это только сейчас мне тошно при одной мысли, что надо сниматься с места.
      А жизнь тем временем шла своим чередом и приносила хорошие новости не только мне, но и моим друзьям. Мой друг Сесил, возвысившийся вместе с сумрачным герцогом Сомерсетом, разделил и его падение, доказывая свою верность до самого конца. Но все знали, что у него не было другого выбора. В начале нового года его выпустили из Тауэра и вернули ему все прежние должности. Как меня это порадовало! И не только ради него самого. Я как состоятельная женщина теперь остро нуждалась в ком-нибудь, кому я могла бы доверять и кто присмотрел бы за моими делами. С радостью повидавшись с ним, я предложила ему занять пост моего управляющего, и, к моему величайшему удовольствию, он согласился это сделать за двадцать фунтов в год.
      Теперь все в моей жизни устроилось к лучшему.
      Единственное, что меня волновало, - это тучи, сгущавшиеся над горизонтом, меня беспокоил религиозный пыл, с недавних пор охвативший Эдуарда, и точно так же пугала непоколебимая преданность Марии своим римским обрядам. Но когда я была с ним, и при гораздо более вольных порядках, установленных отцом Робина, Эдуард, похоже, понемногу утрачивал свой суровый фанатизм. Он любил Робина и его беззлобные поддразнивания, они вместе скакали верхом, и он обращался с ним как с другом, а не как со своим подданным.
      Какая же это была безмятежная пора! В первые весенние деньки устраивали скачки, и последний снег летел из-под копыт наших коней на тех медлительных увальней, что скакали позади. Иногда я вместе с другими дамами смотрела с крыши над теннисным кортом, как внизу мужчины отчаянно сражаются, подобно гладиаторам. Они скидывали камзолы, оставаясь в одних рубашках, и, как греческие боги, ни за что не желали уступить победу.
      Однажды в апреле Робин договорился о матче с одним из королевских офицеров - жизнерадостным пройдохой, которого звали Перрот. Это был человек действия, крепкий как железо, и хитрый как лиса, не привыкший к поражениям. Ему было около тридцати - на десять лет старше Робина, но Робин тоже не желал проигрывать - недаром он был сыном Дадли! И кроме того, Робин играл лучше, ведь у него был Божий дар ко всем физическим упражнениям. Ставили и на того и на другого, никто не мог предсказать заранее, кто победит.
      Я поставила на Робина - ведь я пришла болеть за друга. В тот день я первая поднялась в беседку на крыше над теннисным кортом. Со мной, как обычно, были Кэт и Парри, а также придворные дамы, ставшие теперь моими подругами: графиня Нортхэмптон, леди Браун, леди Рассел и другие из их круга.
      За нами стояли женщины попроще - жены сельских сквайров и дворян без титула. Среди них, с круглыми от восторга глазами и открытым, как у ребенка, ртом, стояла девушка, которой я раньше не видела: приземистая толстушка безнадежно деревенского вида. Кожа на лице у нее загорела, каштановые волосы были гораздо темнее, чем того требовала мода, а пухлые груди, слишком туго стянутые корсетом, выпирали вперед, как у голубки.
      Я повернулась к леди Браун:
      - Кто эта грудастая? Браун покосилась на нее:
      - Дочь сквайра из какого-то дальнего графства, то ли из Лестера, то ли из Норфолка, леди Роберте или, может быть, Робсон, при дворе совсем недавно, надеется, я думаю, подцепить тут какого-нибудь лорда.
      - Ха! При такой-то внешности! Она выглядит так, будто ее нашли в стогу сена, - пренебрежительно обронила Рассел.
      - Скорее уж она сама как стог сена, - добавила другая с злорадным смехом.
      Я тоже посмеялась и тотчас забыла о ее существовании, потому что матч начался.
      Игра была яростной и упорной, и довольно долго оба противника сохраняли шансы на победу. Никогда прежде я не замечала, что Робин так хорош собой: высокий и стройный, он был подвижен как ртуть, словно на ногах у него были крылатые сандалии греческого бога, его лицо с лепными чертами пылало оживлением. Выходя на корт, он мельком взглянул на нашу беседку, начал игру и потом все чаще бросал в мою сторону странные удивленные взгляды. Пока шла игра, он все время искал глазами балкон, и его внимание все больше и больше обращалось в моем направлении, и в конце концов он уже был не в силах отвести взгляд.
      Никогда прежде он так на меня не смотрел, как будто в первый раз увидел. И когда я почувствовала на себе его неотрывные пламенные взгляды, во мне проснулось и расцвело новое чувство: он любит меня!
      Ибо вид у него был совершенно потрясенный, как у человека, полюбившего в первый раз в жизни и теперь ослепленного и оглушенного любовью. У меня перехватило дыхание, сначала от изумления, а потом от восторга - сердце мое пело...
      Робин! Мой давний, верный друг, человек, которому я доверяю, человек, любивший меня ради меня самой, а не как пешку в игре за власть, деливший со мной досуг и увлечения, человек, также любимый моим братом...
      ...и который был рядом со мной, прекрасный юный лорд, полный жизни и любви, такой красивый и высокий, какого Кэт только и могла пожелать мне в мужья.
      Пока он доигрывал партию, захваченный отчаянной борьбой, я сидела, погруженная в чудесные мечты, и перебирала про себя все его достоинства. Его лепной красоты лицо, такое приветливое и открытое, его крупный, но правильной формы нос, большой, решительный рот, по-английски нежная кожа, его глаза, голубые, как весеннее небо, золотисто-каштановая шевелюра... Ах, Робин, Робин! Его имя слышалось в стуке моего сердца, в токе крови, пульсировавшей у меня в жилах.
      И в его жилах тоже, как я догадалась, взглянув на площадку. Он пропустил решающий удар, и, хотя потом сражался отчаянно, уйти от поражения ему не удалось. Вздыхая и болтая, дамы разошлись, и я спустилась вниз, чтобы подождать его у корта. Я еще не знала, что скажу ему, ибо все было для меня ново, непонятно и пугающе... И все-таки я знала, что эти чувства родились давно и были предначертаны нам судьбой, как всякая настоящая любовь... Спокойная и растерянная одновременно, безмятежная, но вся дрожащая, я дожидалась его прихода.
      Мне не пришлось долго ждать. Он вышел в свежей рубашке, натягивая на ходу камзол, а его слуга тщетно суетился вокруг, пытаясь завершить туалет своего хозяина. Решительным шагом Робин пересек теннисную площадку и подошел ко мне.
      - Давайте пройдемся, мадам, - только и сказал он и, выхватив шляпу из рук слуги, сделал тому знак удалиться.
      Прямо по траве мы зашагали по направлению к Грин-парку, потом он дал понять нашим людям, что они не нужны, и те послушно отстали.
      Солнце стояло высоко, и земля была тепла под нашими ногами. Первые ромашки приподняли из травы свои белые головки, и птицы пели о любви. Мы зашли в небольшую рощицу молодых буковых деревьев с листочками зелеными и нежными, как свадебный наряд Флоры. Никогда я не была так счастлива, ибо знала, что сейчас мне предстоит услышать священную музыку сердечных признаний - объяснение в любви, на которую я, конечно же, отвечу.
      Он резко остановился под самым разросшимся деревом. Я вдыхала чудесный аромат его тела, от его близости у меня кружилась голова.
      Его первые слова прозвучали так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы их разобрать.
      - Мадам, миледи...
      - Да, Робин...
      - Я не знаю, осмелюсь ли... Мой голос дрожал:
      - Ах, Робин, победа достается только смелым.
      Он глубоко вздохнул:
      - Позволено ли мне говорить о любви? Сердце бешено стучало у меня в груди.
      - Говори же, прошу тебя.
      - Вам может показаться, что все слишком внезапно...
      - Позволь мне судить об этом.
      - Так внезапно, что, может быть, вы мне не поверите...
      - Я поверю всему, что ты скажешь, Робин.
      - Поверьте мне, миледи, речь идет о счастье всей моей жизни.
      Он повернулся и посмотрел мне в лицо. Я облокотилась спиной на ствол дерева так, что наши люди меня не видели.
      - Говори же, Робин, - приказала я с нежным вздохом.
      Он уперся лбом в шершавую кору и простонал, как умирающий:
      - Я влюблен.
      - Я знаю.
      - И судьба моя зависит от вас. Я с гордостью почувствовала силу своих женских чар.
      - Говори, проси, требуй все, что угодно.
      Подняв взгляд, я встретилась с его глазами, безумными от невысказанной любви. Он был совсем близко. Я закрыла глаза. Сейчас он решится на один целомудренный поцелуй в лоб, а потом, когда мы сможем остаться наедине, в губы, в шею, а потом, а потом...
      При одной мысли об этом во мне разгорался тот огонь томления, который я всегда так любила (хотя утоление его я любила еще больше), но который не часто зажигался во мне...
      Я горела, я трепетала, когда я услышала его голос:
      - Та леди, что была сегодня с вами в беседке, такая невысокая темноволосая девушка, вы знаете', как ее зовут? Ах, мадам, помогите мне, помогите завоевать ее сердце, или, клянусь, я убью себя!
      Глава 12
      Убьет себя?
      Я сама была готова его убить - вы можете представить себе мои чувства! Дело было не только в уязвленной гордости и тщеславии, что заставило меня поверить, что его глаза искали меня, в то время как его внимание занимала только эта толстая лестерширская овца, но и в нашей любви, которая могла сложиться совсем по-другому, если бы он тогда любил меня, а не ее.
      Я знаю, знаю, она была хорошая девушка, хотя, конечно, очень простая, мне все это говорили и тогда, и потом. Но я не могла простить ей ее животную бессловесность и, более того, ее неприкрытую чувственность, незатейливую, как у коровы, такую же неотразимую для мужчин, как и ее пышные груди. А те, кого Бог создал, чтобы мыслить и чувствовать, чьи тонкие натуры постоянно в напряжении, как струны арфы, должны довольствоваться меньшей аудиторией, - их музыку дано понять не всем.
      Поэтому я спрятала гордость подальше, ибо у меня не было желания признаваться в собственной глупости, и выполнила его просьбу.
      - Ее зовут Эми Робсарт, - холодно сообщила ему я через неделю или через две. - Она дочь одного норфолкского джентльмена, члена парламента от своего графства.
      Я заставила его подождать, потому что всякий, кто использует принцессу крови в качестве посредника, должен смириться с тем, что она будет заниматься его делами, когда этого будет хотеться ей, а не ему. Я также не сочла нужным сообщить, что она - единственная наследница своего отца, владевшего обширными имениями вокруг Фрамлингэма. А саму девушку я отправила обратно в Норфолк, для этого достаточно было намекнуть одной из придворных дам, что сестре короля она не по нраву. Я надеялась, что он ее забудет. Однако этого не случилось.
      - Эми! Моя милая, любимая, - совсем обезумел он. - А как дальше?
      - Робсарт, - произнесла я со всем презрением, на которое была способна.
      - Она завладела сердцем Робина! - Он заливался соловьем. - И клянусь, мое сердце принадлежит ей по праву!
      Про себя я злорадно подумала, что до его сердца она не достает: ростом не вышла, и не смогла удержаться от ехидного замечания:
      - Если вы на ней женитесь, у вас будут низкорослые дети.
      - Неважно, пусть все наши дети будут маленькими, как она! - Теперь он совсем размяк от переполнявших его нежных чувств. - Пусть даже все девочки будут высокими, как я, а все мальчики - маленького роста, как она, лишь бы они были похожи на нее, на само совершенство!
      Я была в отчаянии. Но его уже было не спасти: он закусил удила, сломя голову ринулся ухаживать за ней, и не прошло и трех месяцев, как они поженились. Ему было восемнадцать, а ей пятнадцать - возраст вполне подходящий для брака, но слишком молодой, чтобы давать пожизненные клятвы. Счастливица Эми была на седьмом небе от радости, заслонившей все вокруг и лишившей ее последней капли ума, которым она и раньше не блистала. Даже в день свадьбы, когда она шла от алтаря, опираясь на руку жениха и хор пел гимны, по ее цыганского вида лицу с еле заметными усиками над верхней губой - что они там у себя, в Норфолке, не слыхали, что ли, о солях для обесцвечивания, ромашке и лимонном масле? - было заметно, что она все еще не может поверить в свое счастье. Еще бы!. Поймать самую лучшую добычу при дворе!
      А с его стороны все ворчали, так как почувствовали тут мезальянс и угадали его причины. За свадебным столом Сесил сидел рядом со мной, захватив себе блюдо с линем и осетриной. Что до меня, то я не могла есть. Вино лилось рекой, ночь приближалась, и жених с каждой минутой становился все нежнее, пока невесту не отвели в постель.
      - Браки, порожденные вожделением, поначалу сулят радость, - мрачно заметил Сесил, - но их ожидает печальный конец.
      Рыба способствовала пробуждению в нем провидческого дара - он предвидел будущее. Я не могла на все это смотреть. Я ненавидела ее, а больше всего его, и вскоре после их свадьбы, сославшись на домашние дела, требовавшие моего внимания, покинула двор и на шесть месяцев удалилась в Хэтфилд зализывать глубокие раны, нанесенные моему самолюбию.
      Но как бы я ни любила Хэтфилд, теперь мне было ясно одно: жить там я не смогу. В последний год я привыкла жить при дворе, и мой дом теперь был там. Отпраздновав Рождество в Хэтфилде, я послала Эдуарду письмо, в котором просила разрешения вернуться. Вместо ответа он прислал отряд королевских гвардейцев с приказом отправляться немедленно. Таким образом, я вернулась, как королева, в сопровождении почетного эскорта из двухсот человек, и поселилась в собственном доме в Сент-Джеймсе, через парк от Уайтхолла.
      В ту пору придворная жизнь была для меня всем, нигде я столько не каталась верхом, не танцевала так увлеченно и не смеялась так весело, как там. Когда первые уколы ревности прошли, я обнаружила, что почти совсем не скучаю по Робину. Ибо теперь моего общества постоянно искали послы, и среди них послы великих держав, - я была весьма важной особой. И со мной всегда были мои кузены. Генри Кэри и Фрэнсис Ноллис, к которым я все больше и больше привязывалась по мере того, как узнавала поближе, не говоря уже о других мужчинах, оспаривавших друг у друга право занять место Робина в моем сердце.
      Робин только однажды появился при дворе со своей новобрачной. Он повсюду таскал ее за собой, похваляясь новой игрушкой, как это обычно делают все мужчины с их первой женщиной, давшей им возможность пустить в ход то, что они носят между ног, но бедная дурочка просто стояла, раскрыв рот, и часто дышала, как телка перед случкой, руки у нее болтались, как у тряпичной куклы, коровьи глаза смотрели тупо, без всякого выражения. В конце концов он вынужден был увезти ее обратно. Как долго чары этой сельской простушки будут иметь над ним власть, я не знала. Но к своему стыду, я получала удовлетворение от мысли, что теперь ему придется спать в той постели, которую он сам себе постелил.
      Был еще один человек, чье присутствие незримо чувствовалось, - это Мария, которая теперь была как никогда отдалена от короля и двора. Еще раз ей повелели явиться ко двору и держать ответ, разыгралось еще одно сражение: Эдуард пытался заставить ее покориться, но снова потерпел поражение. От страха Мария уговорила своего кузена Карла, короля Испании и императора Священной Римской Империи, пригрозить Англии войной, если его близкой родственнице не разрешат католической мессы. Под давлением совета Эдуард скрепя сердце отступился, и теперь в глазах людей Мария стала героиней, спасительницей добрых старых порядков.
      - И не только религии, - доверительно сообщил мне Сесил с тяжелым вздохом. - Боюсь, переход власти от одного великого герцога к другому взбудоражил всю страну.
      А теперь, когда Сомерсет был выпущен на свободу и возвратился в совет, многие не знали, что им и думать.
      - Кто правит страной? - вопили бродячие проповедники, бунтовщики и пропойцы. - Два злых герцога или король?
      И все это время Мария безвыездно сидела в своей норфолкской твердыне и с каждым днем завоевывала все больше людских сердец.
      Но в ту пору все это находилось как бы на обочине моего внимания. Я царила при дворе как первая леди и ничто другое не интересовало меня. Я знала, если мой брат женится, мое положение некоронованной королевы изменится, и мысль об этом терзала мое сердце. Я не в силах была смириться с тем, что Эдуард собирался жениться на Джейн Грей. Уступить свое место Джейн, ходить за ней следом, приседать перед ней в реверансах, носить ее шлейф, подчиняться любым ее прихотям, раз уж она будет английской королевой, - нет, я не могла этого пережить! Кто угодно, только не Джейн!
      Я была тогда абсолютно уверена, что моя жизнь в моих собственных руках. Я была звездой при дворе, но не знала, что звездам случается падать. День за днем протекали в почете и удовольствии, весь мир плясал под мою дудку, жизнь была весела и беззаботна. Но мудрейшие девы умеют слышать за грохотом победных барабанов тихие шаги подкрадывающейся смерти.
      Первым пал Сомерсет, который уже однажды был низвержен в ад, как Люцифер, но потом снова восстал, как Лазарь, что все приняли за возрождение, свершившееся волей Господа или Нортемберленда, и сочли, что ему ничто не грозит. Теперь же выяснилось, что черный лорд строил козни против совета и, более того, против самого герцога Нортемберленда - своего соперника, который, один раз пощадив его, не желал, чтобы его во второй раз кусала та же самая собака. Однако знающие полагали, что Нортемберленд сам, приложил руку к этому заговору, чтобы отделаться от своего могущественного противника. И кто бы на его месте не рискнул отплатить ему той же монетой? Смерть пришла за "добрым герцогом", как несведущие по-прежнему называли бывшего лорда-протектора, в начале лета Господня пятьдесят второго. Процесс над ним закончился перед самым Рождеством, и приговор поверг весь двор в страх и тоску. Эдуард не был близок с лордом-протектором, он гораздо больше любил другого своего дядю, моего злого гения - лорда Тома, с которым всегда было весело и которым он восхищался. Но с той поры Эдуард сильно изменился.
      Беда, как это нередко случается, пришла поначалу незамеченной. Эдуард был на удивление здоровым ребенком; его так берегли, что он избежал детских болезней. Может, это и было ошибкой? Ибо теперь, взрослым юношей, он на следующую весну подхватил корь, а едва оправившись от нее, слег с оспой.
      Как прочие англичане, я молилась об Эдуарде всякий раз, как приходила в церковь. Однако за жизнь его я не опасалась: он молод и крепок, от кори умирают только младенцы, а от оспы - только хилые с рождения. Роковая беспечность! Он своими голубыми глазами видел гораздо дальше; он и Нортемберленд. И обоим было, что терять.
      Однажды, когда король болел, я читала у себя в комнате. Вдруг нежданно-негаданно - его не было при дворе уже несколько месяцев - вошел Робин. Но это был не тот Робин, которого я знала. Бледный, встрепанный, он, казалось, постарел лет на десять и, преклоняя колено, прятал глаза.
      - Ну, Робин, - сказала я с нервическим смешком. - Как вы? И как вам живется с молодой женой?
      - Простите, мадам.., давайте не будем об этом.
      Что? Неужели с пряника уже сошла позолота? О, мой бедный Робин...
      - Тогда к делу, - сказала я как могла сухо. - Что привело вас сюда?
      - Его милость герцог, мой отец, шлет вам это.
      Он махнул стоящему в коридоре слуге, и тот внес полированную, окованную медью шкатулку. Внутри лежали написанные по-латыни документы на владение... "усадьбой Хэтфилд..." и другие на "...строения по Набережной, именуемые Сомерсет-хауз..."
      - Что это значит?
      - Герцог Сомерсет позволил вам жить в Хэтфилде, и вы решили, что усадьба принадлежит вам. Но это не так: он владел документами и мог выгнать вас в любую минуту. Теперь мой отец дарит ее вам - в полную собственность, навечно. А с дозволения короля он передает вам и городской дом покойного герцога на Набережной.
      - Ас какой стати?
      - Вы - любимейшая сестра короля, и его милость желает...
      Я понимала: он, как актер, повторяет, что ему велели.
      - О, Робин, умоляю вас, скажите, что это значит?!
      Он замялся.
      - Намечаются.., перемены, - с каменным лицом произнес он. - Если бы вы согласились поспособствовать.., поддержать.., или хотя бы тихо оставаться в Хэтфилде...
      - Какие перемены? И зачем мне уезжать в Хэтфилд? Почему мне нельзя остаться при дворе?
      - Вы узнаете в свое время. Я взглянула на документы, потом на этого холодного незнакомца.
      - А если я откажусь.., способствовать?
      - Носилки готовы - они ждут у дверей. По приказу короля вы немедленно покидаете двор.
      Глава 13
      По приказу короля?
      - Позвольте мне поговорить с Его Величеством!
      - Мадам, это невозможно...
      - Я поговорю с королем!
      ***
      Лицо его сильно исхудало, он был очень бледен. Я-то думала, у него просто недомогание. Теперь я видела болезнь в его глазах, в тонких посиневших губах, недуг чувствовался даже в атмосфере комнаты. И что еще хуже: я вновь видела Эдуарда, внушавшего мне страх, холодного фанатика моих первых дней при дворе.
      Однако начал он приветливо, хотя его словам и недоставало теплоты:
      - Итак, сестрица, ваших владений прибыло! Хэтфилд, и Сомерсет-хауз, и, как я полагаю, еще усадьба или две - разве не так, милорд?
      Он слегка обернулся к Нортемберленду, который предупредительно склонился над постелью. Тот ответил без промедления:
      - Да, сир.
      Я собрала все свои силы.
      - Сэр, я хотела бы знать, чем заслужила столь щедрый дар из рук Вашего Величества. Он взглянул мрачно.
      - Король, наш отец, завещал вам Хэтфилд. Вы его не получили. Я считаю, лучше устроить все, пока мы можем.., пока мы еще живы.., чтобы после нашей смерти дьявол не воспользовался нашими грехами недеяния, поскольку и так придется расплачиваться за содеянные.
      Что за всем этим скрывается? Я попыталась ободрить его, а заодно и себя:
      - Я надеюсь, Ваше Величество не помышляет о смерти! Мы каждый день молимся о вашем здоровье, и я с радостью вижу, что вы идете на поправку.
      Он посмотрел мне прямо в лицо.
      - Мы все должны умереть, когда пожелает Господь; и я в том числе.
      Его глаза были пусты. В лице не было ни кровинки, он лежал в белой рубахе, безжизненно вытянув руки и ноги, словно уже и не живой человек, а мраморное изваяние.
      Я почувствовала себя на краю пропасти. Если Эдуард умрет... Но и сейчас я не могла помыслить немыслимое.
      Нортемберленд, хваткий, как терьер, воспользовался паузой:
      - Его Величество сделали этот подарок, мадам, чтобы показать вам силу своей щедрости... И силу своей власти надо мной?
      - ..награждать тех, кто чтит его богоугодную политику, кто искренно старается следовать его заповедям...
      - И подчиняется моим законам!
      Голос Эдуарда резанул, как скальпель хирурга, оставив в моей душе кровоточащий порез.
      - Мы все повинуемся вам, сир, вы - король.
      Но и король может ошибаться, как ошибался отец.
      Я принудила себя продолжить:
      - Господь повелел нам слушаться вас - во всем, что не противоречит закону и соответствует слову Божьему...
      Нортемберленд сдержался, чтобы не вздрогнуть, и повернулся к королю. Эдуарда свела судорога, он закашлялся. Они обменялись молниеносными взглядами; грозовой диалог между ними продолжался некоторое время, но ни слова не было произнесено вслух. У меня упало сердце, но я продолжала лепетать:
      - Не то чтобы Ваше Величество могли преступить закон...
      Я не договорила. Наступило молчание. Вот тут-то я и поняла, что Эдуард намерен вступить на путь, который для меня заказан; что он не остановится ни перед чем в осуществлении своей воли. А Нортемберленд, надо полагать, его вожатый и лоцман; оба стремятся к одному. А без короля или без каких-то ухищрений, которые продлили бы правление Эдуарда, Нортемберленду не удержаться.
      Но что Эдуард задумал? Я терялась в догадках. "Беги отсюда, - взывал страх. - Спасайся, беги!" Меня не было при дворе, когда лорд-протектор оступился в этой властной игре, пусть не будет и сейчас. Я упала на колени:
      - Сир, если вы позволите мне оставить двор.., позаботиться о своих поместьях, вашем щедром даре...
      Я уехала в тот же день. Знала ли я, как сильно изменится мир, как сильно изменится к худшему, прежде чем я снова окажусь при дворе? И что мне больше никогда-никогда не суждено видеть Эдуарда?
      ***
      Я знала так мало - да и откуда в моей сельской глуши было узнать, что происходит? Скоро, очень скоро мои страхи подтвердились самым ужасным образом. Сперва сообщили, что Эдуард оправился от оспы и снова в добром здравии. Мало того, он проехал по лондонским улицам в полном вооружении, а затем бился на ристалище, как в лучшие свои дни. Однако за новым, здоровым фасадом сохранялась его хрупкость. В ноябре у него появился спутник, теперь уже до конца жизни - сильный кашель, который тряс его днем и ночью. Семена гнили глубоко укоренились в его легких. Больно было смотреть, как содрогается его тело; теперь он постоянно держал одно плечо выше другого.
      Узнав об этом, я сменила ежедневные молитвы на ежечасные. Однако самое страшное было впереди. "Сейчас мы знаем, чего хочет король, или по крайней мере опасаемся, - писал мне Сесил, теперь сэр Вильям, посвященный за заслуги в рыцари; когда я оставила двор, именно он стал моими глазами и ушами. - Его главное и единственное желание - спасти королевство от папизма и власти Рима. Посему он разбирает вопрос о престолонаследии, кто должен править после него".
      О престолонаследии? Если Эдуард умрет, следующая наследница - Мария. Мария - на троне? Она - женщина, это немыслимо.
      Однако если не Мария, то значит - другая женщина?
      Если Эдуард умрет, значит, сам Господь помыслил немыслимое, мало того, указал нам.
      Если Эдуард умрет...
      Когда безболезненное знание - "мы все умрем" превратилось для Эдуарда в "я умру и умру раньше, чем сумею произвести наследника, которого ждет Англия" столь неотвратимое, что все его поступки обрели исступленность закусившего удила жеребца, мчащегося тем быстрее, чем ближе разверзшаяся впереди тьма?
      ***
      В Хэтфилдском одиночестве я постоянно размышляла над этим. Насколько болен Эдуард? Бодрые заверения двора были полны притворства и не внушали никакого доверия. Однако даже если Эдуард болен смертельно, не станет же он вопреки воле короля, нашего отца, менять установленный порядок наследования? А если станет, то как? Конечно, всякий мужчина предпочтет наследнице наследника пусть ленивого, невежественного и порочного, лишь бы то была не Мария, не я и не кто-нибудь из нас - главное, чтоб у него было то, что делает мужчин мужчинами. Но нет таких, нет! Ведь после Марии и меня идет опять-таки женщина, дочь младшей сестры отца, мать Джейн и Екатерины. Следующая претендентка по крови - а в глазах католиков единственная законная претендентка - это малолетняя Мария, маленькая королева Шотландская, которую в настоящую минуту воспитывают во всех католических мерзостях французского двора, - она не может стать наследницей. И не станет.
      Меня кидало из стороны в сторону, как перышко на бурных волнах. Как-то в ноябре, после ночи мучительных раздумий, я приняла решение. Надо увидеться с королем. Писать ему и просить дозволения вернуться я не решалась - была уверена, что Нортемберленд мне откажет. Поэтому я послала за Ричардом, вернейшим из моих джентльменов. "Завтра мы отбываем ко двору - никаких носилок, только несколько спутников из ваших людей. Я поеду верхом на чалой, она самая резвая и выносливая. Постарайтесь, чтоб об этом знало по возможности меньше людей".
      Тем, кого он выбрал, я доверила свою жизнь. Даже Кэт до последней минуты не знала о готовящемся отъезде. Однако кто-то видел и другие ускакали вперед, быстрее, чем мы. Ибо у Нортемберленда тоже были глаза и уши в моем доме. Мы не проделали и половины пути до Гринвича, где расположился король, когда, перевалив через вершину холма, увидели их: вооруженный отряд, преграждающий нам дорогу.
      При нашем приближении офицер выехал вперед: "Вашей милости придется вернуться домой!"
      Слова его были учтивы, но свиток, который он мне протянул, говорил сам за себя. Мне не обязательно было видеть печать, почерк, слова Эдуарда: я знала, что он пишет. Его это рук дело или Нортемберленда? Какая теперь разница? Словно разбитый галион, ползущий в порт под убранными парусами, я развернула лошадь и, тихо плача, шагом поплелась к Хэтфилду.
      Письма Сесила оставались теперь единственной ниточкой, связывающей меня с жизнью, единственным источником новостей. По мере того, как мрачнела обстановка при дворе, переписываться становилось все более опасным, письма приходили все реже. Всю зиму я смотрела, как голодные птицы набрасываются на жалкие крохи, и чувствовала себя одной из них. Наконец однажды январским днем, когда серый туман с самого утра скрыл замерзшие поля, в Хэтфилд прибыл посланец, еще более серый, чем туман. Я поняла, кто это, еще до того, как увидела герб Нортемберленда на его шляпе.
      - Что вы должны сообщить мне, сэр? Он лихо отбарабанил вызубренный текст:
      - Его Величество король принял решение изменить порядок наследования. В случае его смерти леди Мария не будет наследовать, поскольку брак ее матери с покойным королем Генрихом был незаконным, а побочный ребенок не может вступить на английский трон... Побочный ребенок не может наследовать... У меня к лицу прихлынула кровь, в ушах застучало. Остальное я знала заранее. Этот камень убивает двух птичек разом.
      - ..по этой же причине не может наследовать и леди Елизавета как незаконнорожденная дочь, - на этом слове бедняга запнулся, - ибо Его Величество постановил, что ни побочный отпрыск не может вступить на английский престол, ни дитя-полукровка...
      А тем более женщина? Предусмотрел ли король и это?
      - Если вы признаете право короля менять порядок наследования и откажетесь от необоснованных притязаний на престол, Его Величество позволит вам вернуться ко двору, возвысит и подтвердит ваш неотъемлемый титул сестры короля.
      Что? Стать еще одной Анной Клевской? Такой же, как и она, - неудобной женщиной, выброшенной вон? Нет, меня так просто не согнешь!
      - Скажите вашему господину, пусть передаст королю, что, покуда жива моя сестра Мария, у меня нет претензий, от которых я могла бы отказаться. И что она - не "претендентка". Она - наследница по завещанию моего отца! И еще скажите, я никогда не одобрю решения, которое идет вразрез с последней волей покойного короля, одобренной парламентом и имеющей силу закона! Я не покорюсь ничему противозаконному - и помогай мне в этом Господь!
      ***
      Конечно, я понимала ужасный выбор, который стоит перед Эдуардом - и передо мной. Он не мог исключить Марию из числа наследников, не исключая и меня, браки обеих наших матерей признали недействительными король, церковь и государство. Однако меня, именно меня, должен был бы предпочесть Эдуард! И Нортемберленд тоже: протестантку, у которой он всегда благоволил и которая была дружна с его сыном Робином, мало того, эта дружба может возобновиться...
      Шестеренка в шестеренке, заговор в заговоре...
      Когда Эдуард умрет, Нортемберленду придется доигрывать королевскую игру, но уже с собственными козырями. Может быть, он хочет, чтобы король устранил Марию, с тем, чтобы после его смерти втолкнуть на это место меня как истинную протестантскую наследницу?
      Однако и у него, и у Эдуарда в запале игры, видать, помутился рассудок, если они думали так легко избавиться от Марии!
      А если не я и не Мария, то кто станет королевой? Кто, как не маленькая Джейн - моя кузина Джейн, которую судьба выдвинула на эту роль, когда ее впервые провозгласили невестой Эдуарда. Выдвинула, потом снова задвинула, и вот Эдуард снова обратил на нее свой взор в последней мрачной пародии на жениховство: в его собственноручном завещании, которое он назвал своим "планом преемства", Джейн объявлялась королевой в обход ее матери, в обход всех нас.
      ***
      Поцелуй умирающего слишком часто оказывается поцелуем смерти. А сейчас пляска смерти при Эдуардовом дворе закружилась в последней дикой джиге. С января король угасал на глазах. Его легкие гноились, тело сотрясал кашель, кожа покрылась язвами, спина - пролежнями. Обритая голова и пустой живот раздулись, словно две огромные дыни, желтые, готовые вот-вот лопнуть.
      Его телесные муки были невероятны, но еще сильнее мучился его дух. По мере того как ему становилось все хуже, он погружался в смертельную тоску, нарушаемую лишь приступами душераздирающего горя и слез. Однако и сейчас случались проблески его прежней доброты. Он послал Марии самый большой плоскогранный алмаз из своей сокровищницы, обрамленный рубинами, с жемчужной подвеской, в знак того, что хотя он и преследует ее как король, но как брат по-прежнему ее любит.
      А пока его звезда катилась к печальному закату, вспыхнул быстротечный метеор Джейн. В середине мая ее отец лорд Грей, ставший недавно графом Сеффолком, ознакомил Джейн со статусом будущей королевы. Он сказал, что у нее будет и король: младший сын Дадли, брат моего Робина Гилдфорд. К их ужасу и к ее чести, Джейн отклонила оба лестные предложения и попросила, чтобы ей позволили оставаться с ее девственностью и ее книгами.
      Но девственниц, в отличие от незаконнорожденных, от ублюдков, можно переделать в нечто более приемлемое. Отец и любящая мамаша Джейн по очереди лупцевали ее, пока дочка не одумалась. В канун Троицы лета Господня пятьдесят третьего они с Гилдфордом поженились. Теперь, когда королевская воля и династия Нортемберленда утвердились, бедному Эдуарду позволили наконец отойти с миром. По приказу Нортемберленда ему перестали давать лекарства, поддерживающие жизнь в его исстрадавшемся теле.
      Нортемберленду оставалось лишь прибрать к рукам последние пешки. В июне мне пришел приказ: "Его Величество велит вам явиться ко двору". Однако тень Сесила была неподалеку. "Скажитесь больной, не ездите, - советовал он. - За вашей сестрой Марией тоже послали, и она бежала в Сеффолк". Следом пришла весть о том, чего я страшилась и о чем в то же время молилась, как об избавлении страдальца. "Ваги брат король мирно скончался вчера днем". И наконец, последнее: "Леди Джейн провозглашена королевой Англии!"
      Бедное девятидневное чудо! Следующий гонец явился открыто в королевской ливрее, с розой Тюдоров на груди. "Королева-изменница свергнута, гнусные заговорщики под стражей. Ее Величество королева Мария шлет приветствия своей любимейшей сестре и велит вам скакать в Лондон, дабы там возблагодарить Бога за ее и ваше избавление!"
      Глава 14
      Незаконнорожденная и девственница - эти две темы-близнецы вновь и вновь возникали в моей истории! Даже брат, мой любящий брат, посчитал нужным объявить меня незаконнорожденной в тех же выражениях, что и отец, чтоб ему ни дна ни покрышки! И вот я вновь должна была подчиниться последней воле усопшего, последней воле еще одного покойного английского короля.
      Те, кто окружал "королеву" Джейн, понимали: чтобы утвердить ее сомнительные права на престол, надо устранить подлинных наследников. Не успело тело брата остыть в гробу, как Нортемберленд и его приспешники велели с каждой церковной кафедры провозгласить нас с Марией незаконными; да, иерархи церкви, епископы, клеймили нас в проповедях, Ридли в соборе Св. Павла и Аатимер в Вестминстере, оплоте английской монархии!
      А новая королева Англии, вместе со мной пострадавшая от этого позорного обвинения, что же она? Женщина, объявленная незаконной ради меня, низведенная до роли полукровки моим отцом, чтобы сыновья Анны Болейн могли царствовать, захочет ли Мария снять с меня это клеймо? Значит, снова незаконнорожденная.
      Пусть так.
      Бывает и хуже.
      У великих людей случались побочные сыновья. Наш Господь Иисус Христос был незаконнорожденный, а его мать - не девственница, утверждал этот богохульник, помните его, сочинитель и тайный агент, которого глава моей тайной службы Уолсингем убил, чтоб тот не болтал лишнего? Давно это было, в девяносто третьем или около того. Как его звали? Забыла фамилию. Кристофер, кажется... Морли?., или Марли? Марло?
      А был ли Христос полукровкой? Мой отец сжег сумасшедшую проповедницу, Джоанну из Кента, которая учила, что Христос не произошел плотью от Девы, но прошел сквозь ее тело, как сквозь оконное стекло. Если Иисус получил жизнь наполовину от земной матери, наполовину от небесного отца, причем земная родительница тоже вечная серединка на половинку, полумать-полудева, разве он не полукровка, как самые заправские незаконнорожденные, вроде меня? <Согласно учению ортодоксальной церкви, признаваемому в том числе и англиканами, Христос рожден по божественному естеству от Бога Отца прежде всех веков, а по естеству человеческому в начале первого века нашей эры от Девы Марии, и оба естества соединены в Нем слитно, то есть не образуют смешанную природу полубога-получеловека. Елизавета, учившая в детстве катехизис, не могла этого не знать.>.
      И не должен ли он вместе со мной воскликнуть словами греческой трагедии: "На помощь незаконным, боги"?
      ***
      Однако при мне по-прежнему был другой мой титул, почетный, и за отсутствием других карт мне оставалось разыгрывать лишь козырь девственности.
      Я разыграла его отлично, ведь правда? Ибо кто теперь вспомнит, что я была не единственная царственная девственница своего времени? Что была другая, куда более великая? И хотя позже я покорила все сердца и умы как королева-девственница", кто теперь помнит, что до меня правила тоже королева и девственница? И что она была первая в нашей истории?
      И кто теперь понимает так, как понимаю я, что, останься Мария девственной, она бы правила дольше и дольше сохраняла бы народную любовь, которую она сама же и превратила в жесточайшую ненависть...
      ***
      Казалось, само солнце освещало торжество Марии в том июле пятьдесят третьего, когда мне привезли ее распоряжение. Она повелела мне ехать в Уонстед, на восток от Уолтгемского леса, и там встретиться с королевой и ее приближенными. Сторонники Марии начали стекаться туда еще до смерти короля. Теперь на въезде в город мы влились в огромный поток людей, которые смеялись, молились, пели, и все благодарили Бога, приведшего на престол истинную королеву, дочь короля Гарри.
      Королева! Так страшный жупел - правление женщины, - стал реальностью. И если девять дней Джейн не принесли иной пользы, все-таки они показали: кровь, даже в женщине, - единственное, что имеет значение; она вполне может поставить ее вровень с мужчиной. Теперь Мария была королевой безоговорочно, - Королева!
      - Боже, храни королеву!
      Мои джентльмены с трудом прокладывали мне и моим людям дорогу сквозь дурно пахнущую, колышущуюся толпу к дому королевы.
      Господи, как-то она меня примет? Покуда она подвергалась унижениям, я бесстыдно блистала на ее законном месте при дворе. Накажет ли она меня за это? Последние двадцать лет у нее были все причины меня ненавидеть; теперь она королева, верховная владычица - захочет ли она отомстить?
      Ибо несправедливости, выпавшие на долю Марии, не поддаются описанию. Все они были свежи в моей памяти; всю долгую дорогу от Хэтфилда я перебирала их ни о чем другом я не думала. Помнится, перед Пасхой Кэт пела старую песню, балладу о Богородице при кресте.
      Скорби Марии-девы
      Одна, и две, и пять...
      Считать вам их, люди добрые,
      Считать - не пересчитать.
      Слушая ее, я всегда вспоминала свою Марию. Как перечислить ее скорби, даже если знаешь, с какой начать? А все ее страдания произошли из-за меня и начались еще до моего рождения.
      Она всегда была пятой спицей в колесе. Никогда еще так не мечтали о мальчике. "Господи, пошли нам принца!" - было на всех устах в течение поколений. Я должна была стать этим принцем. И вот все Генриховы муки, семь лет, когда он не спал ни с Екатериной, ни с Анной, горечь "Великого Раскола", когда он порвал с Римом, - все, все закончилось разочарованием - моим рождением, рождением еще одной ненужной, нежеланной девочки.
      Господь сделал его мишенью своих всемогущих шуток перед лицом народов. Кто-то должен был за это заплатить. Но даже Генрих, самый жестокий из всех, кого я знала, не мог покарать новорожденного младенца. А кто лучше годится на роль козла отпущения, чем непокорная дочь, которая, может, и навлекла беду своими молитвами? Итак, Марию лишили всех почестей и объявили незаконнорожденной, что намертво перечеркнуло ее жизнь. Она, которая была не просто принцессой, но принцессой Уэльсской, разом лишилась всех титулов и положения наследницы. Теперь я стала "наследной принцессой", "принцессой Уэльсской", а она - всего лишь "леди Марией". А как просто "леди Мария" она осталась и без привычных королевских привилегий. Вместо двух сотен слуг ей оставили всего горстку; из собственного дворца ей пришлось перебираться в худшие покои Хэтфилда, чтобы прислуживать мне, трехмесячному младенцу, наравне с прочими фрейлинами.
      И как Божья Матерь, в честь которой ее нарекли, Мария оставалась безбрачной, как ни просила отца подыскать ей мужа; король не хотел отдавать ее за католика и к тому же понимал, что за протестанта она сама не выйдет.
      И последняя, самая страшная несправедливость: ее разлучили с любимой матерью до конца Екатерининых скорбных дней; Генрих не разрешил ей посетить Екатерину, даже когда та умирала, приближая свою кончину беспрестанными тщетными призывами к дочери...
      Жестокость Генриха могут оценить лишь те, кто сам от него пострадал.
      И все ради меня! Все ради меня, клялся король, чтобы оградить мои бесценные права! Неудивительно, что она меня возненавидела. Удивительно другое - как она не нашла случая исполнить то, что нашептывали ей советники: мягкая подушка или несколько капель яда, и не станет потаскушкиного отродья, сатанинского порождения.
      Удивительно? Скажите, что это чудо! Разве она могла не питать ко мне ненависть? И кто осудит ее за эту черную злобу?
      Мне она всегда представлялась нелюбимой и забытой Богом, всю ее земную жизнь.
      И я боялась встречи с ней, как убийца боится призрака своей жертвы, хотя и никогда не желала ей зла, никогда не сделала ей ничего дурного.
      - Впустите сестру королевы - она прибыла согласно королевиному приказу!
      Мы вошли с залитой солнцем улицы в холодный дом, и тут меня всю передернуло. Господи, помилуй! Ведь когда-то она меня любила. Несмотря ни на что, она любила меня ребенком. Я прижимала к груди молитвенник в филигранном серебряном переплете - единственное украшение моего светло-серого платья, подаренный мне Марией на пятый день рожденья и бережно хранимый с тех пор. Может ли быть, что она по-прежнему меня любит? Я могла бы полюбить старую Марию, предоставь она мне хоть самую малую возможность. И я искренне радовалась за нее, искренне гордилась тем, что она взошла на престол, ее торжеством, посмертным торжеством нашего отца. Сумеет ли она мне поверить?
      Domine, conserva me... Храни меня, Господи...
      - Принцесса Елизавета, сестра Ее Величества, смиренно молит королеву об аудиенции!
      Дверь распахнулась. Впереди открылся длинный и узкий Большой покой, почерневшие потолочные балки тянулись в бесконечность. Сердце мое ушло в пятки, живот свело. В душной переполненной комнате из-за тугой шнуровки невозможно было дышать. Я готовилась увидеть советников и сподвижников, даже неофициальный совет, собравшийся обсудить будущие шаги. Чего я не ожидала, так это такого скопления народа: королева держала двор!
      Едва переступив порог, я увидела по левую руку Ризли, графа Саутгемптона, и его старого союзника Паджета: оба не теряли времени после новой перемены власти и были снова на коне! Рядом стояли графы Бедфорд, Винчестер и Пембрук, все старейшие и влиятельные лорды Тайного совета. С ними, нахмурясь, сосредоточенно беседовал лорд Шрусбери, председатель совета Севера - раз он здесь, значит, все северные графства за Марию. Из сановников помельче я узнала сэра Николаев Трокмортона, придворного моего брата, он стоял рядом с моим родичем лордом Говардом. Дальше теснились лорд Клинтон, сэр Вильям Пикеринг, товарищ буйных забав покойного лорда Серрея, сэр Джеймс Крофтс и граф Дерби, которых я знала в лицо по Эдуардову двору. Но где Джейн? И что с ней? Что сталось с Нортемберлендом - и его сыновьями?
      Вбегали и выбегали забрызганные грязью гонцы, за боковыми столиками трудилась над воззваниями целая армия клерков и писцов под руководством - кого бы вы думали? - моего старого друга Сесила. С ним был и Вильям Томас, клерк Тайного совета при Эдуарде. Мария взяла бразды правления - что это означает для меня?
      Все повернулись в мою сторону; я чуть не разрыдалась с перепуга. Упала на колени, мысленно твердя молитвы, постаралась загнать страх внутрь. Однако маленькая моргающая фигурка, выступившая из толпы высоких плечистых лордов, была выше мщения, почти что выше радости. Она взяла меня за обе руки и осыпала поцелуями вперемежку со слезами. От волнения она не могла даже говорить.
      - О, сестра, Господь милостив! - произнесла она наконец дрожащим голосом, поднимая меня с колен.
      Я едва узнала то хилое, затравленное существо, которое в последний раз видела при дворе. Сейчас, скинув по меньшей мере десяток лет, она сияла, как солнце после дождя. А в окружении лордов, хлопочущих клерков, гонцов, слуг, солдат и оруженосцев, в алом бархате и рубинах, она выглядела настоящей королевой, коей, собственно, и была. Я плакала вместе с ней, а потом с трудом вымолвила:
      - Как Ваше Величество избежали вражеских рук? Как вам удалось спастись?
      - С Божьей помощью, - хрипло отвечала она, - или с помощью этого доброго человека!
      Она сухо улыбнулась и бросила косой взгляд на оконную нишу, где сидел, углубясь в свои бумаги и как будто ничего не замечая, Сесил.
      - Когда герцог Нортемберленд послал за мной, некий доброжелатель посоветовал мне не ехать ко двору. А когда герцог прибыл в Норфолк с солдатами, меня там уже не было!
      - Благодарение Богу!
      - Да, сестра! - Кротовые глаза Марии горели искренней страстью. - Это знак, что Он хранит меня для великих дел, чтобы я спасла эту страну и вернула ее в лоно матери-церкви!
      Спасла эту страну? У меня больше не было сомнений.
      - А герцог? Что сталось с ним? Мариино лицо опечалилось.
      - Бедняга! Когда он захотел взять меня под стражу, все обернулось против него. Армия его разбежалась, а сам он укрылся в Кембридже.
      - Не жалейте его, ваша милость! - вмешался прямолинейный лорд Бедфорд, сам старый вояка. - Он своими руками приготовил свою погибель - иначе она была бы вашей!
      Мария кивнула и судорожно перекрестилась.
      - А сыновья герцога? - Мой голос сорвался.
      - Поддержали отца в его измене, - вставил лорд Пембрук, - и сейчас они вместе с ним в Тауэре.
      О, мой Робин... Я заставила себя думать о другом - это звездный час Марии, ничто не должно его омрачить.
      - А леди Джейн?
      Мария вздохнула, поднося ко рту стиснутые руки. Пембрук хрипло хохотнул:
      - Это девятидневное чудо, эта леди решила, что ее место на троне, и всего лишь пересекло Тауэрский луг, мадам, - из Белой башни в уздилише изменников. Она приехала туда для коронации - как только свершится правосудие, ей не на чем станет носить корону!
      Стиснутые руки Марии напряглись, она испустила вздох. За ее спиной граф Шрусбери наградил лорда Пембрука сердитым взглядом, в котором ясно говорилось: "Полегче! Не торопи Ее Величество с решением!"
      Мария подняла голову и нарушила неловкое молчание своей лучезарной улыбкой:
      - С Божьей помощью и ее искренним раскаянием мы еще можем ее спасти! Когда грешник приходит к истинному покаянию, на небесах радость, и ангелы плачут!
      Я огляделась, но все собравшиеся прятали от меня глаза.
      На следующий день мы двинулись к Лондону, и мне было отведено почетное место сразу за королевой. К семи пополудни, тихим, прохладным августовским вечером мы въехали в Олдгейтские ворота. Никогда прежде не видела я подобного! Улицы были застланы коврами, убраны цветами, флагами и лентами, дети плясали под громкие выкрики толпы, хористы распевали гимны, колокола звонили. Мария и улыбалась и плакала. "Благодарю вас! Благодарение Богу! Благодарите Его и молитесь Ему, добрые люди!"
      Однако моя сестра не зря носила фамилию Тюдор, она понимала, как важно показать, что Бог на стороне Тюдоров! Когда мы подъезжали к Тауэру, из его врат показалась процессия - даже издали по ручным кандалам, лохмотьям и голодным, затравленным глазам можно было угадать узников. Скованные вместе, они упали перед нами в грязь.
      Одно лицо в заднем ряду, старое, скорбное, привлекло мое внимание - да! это был герцог Норфолк, отец моей первой загубленной любви, моего лорда, моего Серрея, избежавший плахи, где сложил голову его сын, чтобы все царствование моего брата протомиться в Тауэре, - кто бы выпустил такого упорного паписта? Теперь, когда на престол взошла Ее Католическое Величество королева Мария, Фортуна вновь вознесла его вверх!
      Перед ним стояла странная пара: старая рыдающая женщина с бледным морщинистым лицом, рядом - улыбающийся белолицый юноша, высокий, стройный и прекрасный, как ангел. Даже не будь у него ярких золотисто-рыжих кудрей и длинных ног, как у всех Плантагенетов, я бы все равно узнала его. Со смешанным чувством радости и вины я смотрела на последних отпрысков Белой Розы: это были Эдвард Кортни и его мать, которых мой отец за принадлежность к королевскому роду пятнадцать лет назад бросил в тюрьму, где они и прожили все это время, погребенные заживо и всеми забытые.
      Мария звенящим голосом приказала:
      - Освободите их!
      Потирая запястья, узники с трудом поднялись с колен. Иные трясли головами, словно не веря в свое освобождение. Теперь я заметила еще одно лицо, забытое с детства, - злобное, как у коршуна, грубое, смуглое, с всклокоченной бородой, однако с женскими презрительными, мягкими алыми губами.., враг моих детских лет, ненавистный епископ Гардинер, еще один тайный католик, смятенный яростной силой Эдуардова протестантизма.
      - Ваше Преосвященство епископ Винчестерский!
      Он выступил вперед, сверкая невыразительными глазками.
      - Ваше Величество, вы принесли мне Божье избавленье!
      Марию переполняла радость, и неудивительно, если вспомнить, как она его обожала.
      - Однако не легкую жизнь, сэр! Ибо я назначаю вас своим лордом-канцлером.
      Он поклонился, но без удивления, - Мария знала, что делает. Она огляделась и обвела рукою бывших узников:
      - Мы приглашаем вас на сегодняшний пир - пир благодарения и радости! Следуйте за нами!
      Едва мы тронулись, она придержала поводья и обратилась ко мне.
      - А за ужином, сестрица, - прошептала она, - приглядитесь-ка к молодому Кортни - что вы о нем о думаете, если честно?
      Что я о нем думаю? Что я могу о нем думать? Лишь один человек занимал мои мысли, покуда конские копыта стучали по брусчатке Тауэра, где нам предстояло дожидаться коронации. Считанные ярды отделяли меня от Робина, который томился в башне Бошамп вместе с четырьмя братьями, один из которых - девятидневный король Гилдфорд, муж Джейн и, подобно ей, пешка в руках своего отца - обречен на верную смерть. Но Робин? Может ли он рассчитывать на снисхождение? Я понимала, что не узнаю ответа, пока длится ликование - что может нарушить Мариино неземное счастье, ее неописуемое блаженство?
      И все же, все же.., неважно, что я думаю о Кортни, - почему королева, королева Мария, о нем думает? Ответ пришел тем же вечером, когда на пиру она угощала его и его мать, сидевших от нее по обе стороны. Он - внук Эдуарда IV и, значит, королевского рода. Католик, одной с Марией веры, высокий, красивый, золотоволосый и белолицый. И, что самое главное, уже не безусый юнец: в свои двадцать семь, проведя большую часть жизни в тюрьме, он по годам куда ближе к Марии, чем любой другой холостяк...
      Собирается ли она за него замуж?
      А если да, будут ли у них дети? Правда, она прожила на земле почти четыре десятка лет, но с молодым и страстным мужем, как показывает пример лорда Сеймура и королевы Екатерины, такое возможно.
      А если возможное станет реальным?
      Что будет со мной?
      Глава 15
      Весь август сияло солнце, и верилось, что после слякотного, склочного правления двух герцогов и череды неурожаев все-таки наступили лучшие времена. Мало кто горевал о Нортемберленде, когда тем же августом он поплатился за свои интриги головой; и милость Марии, словно солнце, воссияла над пятью его сыновьями и даже над "королевой" Джейн, даруя надежду и обещая мир.
      Обещая мир - однако солнце светило все лето, и его палящие лучи, его яростный, неумолимый жар, непрошеные пожары в полях и в городах предсказывали дурное.
      ***
      В своем восшествии на престол Мария сочеталась счастливым браком с любящим народом, и не было в Англии человека, который не желал бы ей долгой жизни и царствования. Радостная новость летела по городам и весям: скоро еще одно бракосочетание королевы; имя жениха - Кортни - было у всех на устах; и выбор королевы еще больше подогревал народную любовь.
      Однако уже до коронации все предвещало, что медовый месяц окажется коротким. Началось с похорон нашего брата. Все это время он лежал непогребенный в закрытом свинцовом гробу, ведь он начал разлагаться еще при жизни. Теперь, когда пришла пора предать его тело земле, Мария распорядилась сделать это по полному обряду католического погребения.
      Господи! Подумать только, как страдала душа Эдуарда, уж не знаю, в чистилище или в раю. Совет предупреждал, что этого делать не следует: лондонцы не потерпят, чтоб в Вестминстерском аббатстве служили мессу. Однако королева твердо стояла на своем: хорошо, богослужение будет приватным. И вот мой Эдуард отправился к месту последнего упокоения со всем вонючим, суеверным римским кривляньем, святой водой, ладаном, чадящими свечами, поющими монахами и латинскими молитвами. Стоя на коленях в дворцовой церкви, я молилась, чтобы он - и Господь - простили.
      Я действительно нуждалась в их прощении. Мария рьяно взялась возвращать старое, она видела себя Божьей девственницей, посланной очистить английский храм от новомодной дьявольщины; с каждой церковной кафедры громили новую веру, что ни день, брали под стражу и допрашивали видных протестантов. Я ужаснулась, услышав среди прочих имя Кранмера; его заключили в Тауэр за отказ служить мессу. Теперь я молилась и за него, как за Робина, его братьев и бедняжку Джейн, - а список с каждым днем все удлинялся.
      Как архидвигатель и архитектор этого "священного труда" Мария обладала в то время силою семи бесов. Она вставала до зари и весь день корпела над бумагами, покуда ее подслеповатые глаза не переставали видеть свечу, а уж сам документ и подавно. Дабы укрепить свою душу в этой великой борьбе, она слушала по шесть-семь месс на дню и, разумеется, хотела, чтобы я повсюду ее сопровождала.
      Конечно, я отнекивалась, мотивируя свой отказ то разлитием желчи, то обморочным состоянием, то головными болями, лишь бы не ходить к мессе. Однако сколько мигреней может быть у женщины в один день? Через неделю после того, как двор переехал в Гринвич, дабы скрыться от городской жары, мою тактику заметили.
      - Осторожнее, мадам, - предупредил меня Вильям Сесил в личной беседе. Времена опасные. Вам надо успокоить королеву.
      Совет здравый. Я попросила Марию о личном свидании. Однако, стоило мне войти в ее покои и присесть в глубочайшем реверансе, как я поняла расположение ее скрылось, как зимнее солнышко, и больше не вернется.
      Причина этого была рядом. Около королевы, одетый в черное с головы до пят, стоял маленький человечек с вкрадчивыми манерами, смуглолицый, с глазами-маслинами, жесткими, черными, блестящими.
      - Мадам Елизавета, поздоровайтесь с Его Превосходительством Симоном Ренаром, - резко произнесла Мария. - Его прислал ко мне Его Католическое Величество король Испанский.
      Я снова сделала реверанс.
      Испанский! Ну и ну, этого следовало ожидать. Все те годы, что Мария жила в немилости, единственным ее другом оставался испанский король, племянник ее матери. А теперь Испания устами королевского посланника может потребовать, да и наверняка потребует, платы за эту поддержку.
      А разве у испанского короля нет сына? Господи, неужели ветер задул с этой стороны?
      А Ренар - Ренар-Лис? Настоящий испанский дон с блестящей черной макушки до гнутых каблуков на тонких кожаных башмаках, в облике - ничего лисьего. Но все равно он лис, если я что-нибудь смыслю в людях. А кто я, если не беззащитная овечка? Однако я должна превзойти его в лисьей хитрости - превзойти их обоих!
      - Сестра, я хотела бы, чтоб вы хорошенько обдумали свое поведение при дворе.
      Мария умела нагнать страху, благо сама натерпелась его немало. Я должна вместе с ней идти к мессе и прилюдно участвовать в богослужении по римскому обряду. Я рыдала, молила, извивалась, как рыбина на крючке.
      - Моя ли вина, - всхлипывала я, - что меня не учили доктринам старой религии? Как могу я пойти к мессе без веры?
      Мария обожгла меня улыбкой:
      - Если будете ходить к мессе, то вера придет!
      Я зарыдала громче:
      - Потерпите, мадам.., дайте мне время. Мария заколебалась - она не любила причинять боль. Однако испанец тронул ее за рукав, что-то шепнул на ухо, и она резко выпрямилась. "Остерегайтесь, мадам, - различила я его шепот, и взгляд, брошенный в мою сторону, говорил, что это намеренно. - Помните, что она - дочь шлюхи, которая блудила со своим лютнистом! Я чувствую в ней дух очарования, направленный против вас и истинной веры".
      Мария вспыхнула. Он затронул ее глубочайший страх, разбудил ее глубочайшую ненависть.
      - Вылитая мать! - произнесла она со злобой, и моя судьба была решена.
      - Это воскресенье - тринадцатое после Троицы, праздник Рождества Пречистой Девы Марии, священный день для нас обеих, торжество девственниц, - гневно объявила она. - Я приказываю, чтобы вы были на моей мессе, здесь, в Гринвичской церкви. Откажетесь, и вам несдобровать!
      Я кивнула - а что мне было делать? Глаза Ренара сверкнули ироничным довольством.
      Что мне было делать?
      - О, Кэт!
      Едва добравшись до своих покоев, я разразилась слезами - на этот раз вполне искренними, а не теми крокодиловыми, которыми я пыталась разжалобить Марию. Однако пришлось взять себя в руки и готовиться к неизбежному.
      То воскресенье шло сразу за моим днем рождения. "Двадцать лет, мадам!" умилялись Парри и Кэт, но мне было не до веселья. Как рассказывала Парри, король, узнав, что вместо обещанного сына родилась я, обезумел от гнева. Осыпая ругательствами лже-астрологов и болтливых повитух, он отменил все назначенные торжества и, как Ахилл, гневно удалился в шатер. Когда он все-таки пришел навестить королеву, то разогнал слуг, и что между ними прозвучало, знают лишь они сами - да еще Великий Шутник, наблюдавший за ними с небес.
      Впрочем, королевской гордости я обязана пышными крестинами, которые имели место тремя днями позже, в Гринвичской церкви, где за двадцать четыре года до этого Генрих венчался с Екатериной Арагонской. Если ее рассерженный дух и витал под сводами храма, я этого не заметила. По приказу короля весь Лондон озарился праздничными кострами, вино лилось рекой, народ плясал на улицах. Колокольни звонили во все колокола, монахи в соборе святого Павла пели "Те Deum" <Латинское название (по первым словам) благодарственного песнопения "Тебя, Бога, славим...".>. Лондонский мэр и олдермены, в золотом и алом, прибыли в Гринвич на барках, чтобы приветствовать новорожденную принцессу.
      Даже если б родился принц, церковь не могли бы убрать более пышно. Многовековые камни пола устилали тирские ковры, от горящих жаровен поднималось тепло и аромат. Потолочные балки обвивала золотая и серебряная парча, по стенам радовали глаз новые яркие шпалеры.
      - И вот вдовствующая графиня Норфолк, вельможная родственница вашей матушки по линии Говардов, внесла младенца, - продолжала с увлечением Парри. Следом шел отец Анны - он нес шлейф крестильного платья, многие ярды обшитого золотой бахромой королевского пурпура, в котором только что не тонула трехдневная малютка, покоящаяся на белой атласной подушке на руках у старой герцогини.
      Возле купели ждал епископ Лондонский со святой водой и елеем. Оглушительно запели монахи, сладкий запах ладана и благовоний ласкал обоняние, сердца собравшихся затрепетали.
      - В добрый час. Ребенок родился в добрый час! - рыдал старый лорд Фэйрфакс, который полстолетия назад маленьким мальчиком сражался на Босвортском поле. Тогда он держал знамя и весь день тонким детским голоском выкрикивал: "За Тюдора! За Тюдора!" Теперь тонким от старости голосом он затянул песнь святого Симеона Богоприимца:
      Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром <Святому старцу Симеону было обещано, что он не умрет, доколе не увидит Мессию. Когда Мария принесла младенца в Иерусалимский храм, Симеон взял Его на руки и произнес слова, начало которых и повторяет здесь Фэйрфакс.>.
      Вскоре старый лорд умер, блаженно улыбаясь и бормоча о славе Англии. Быть может. Господь и впрямь ненадолго отдернул завесу и дал ему увидеть грядущее сияние? Однако, сказать по правде, в тот день в храме все были охвачены благоговейным восторгом - впервые за восемнадцать лет, прошедших с рожденья Марии, к купели принесли живого младенца Тюдора.
      - Я нарекаю дитя - Елизавета! - нарушил тишину зычный голос епископа.
      Выстроившиеся вдоль стен телохранители зажгли факелы, жаровни и огласили своды громовым "ура!", в то же время мне в крошечный кулачок вложили горящую свечку. Герольдмейстер Ордена Подвязки вышел вперед и возгласил: "Господь в Своей бесконечной милости да пошлет многая лета и благоденствие нашей могущественной принцессе Елизавете!" И все кричали и кричали, так, что звенела кровля. Потом лорды и леди, вельможи и вассалы, купцы и курьеры вернулись во дворец по завешанным коврами, усыпанным свежим тростником и майораном переходам, на крестильный пир, где вино и сладости, холодные паштеты и горячая кутья подавались с королевской щедростью и радушием. "Никто не испытывал нужды ни в чем, - писал французский посол своему королю. - и все, почтенные приглашением, разошлись довольные".
      Кроме одного.
      Моего отца.
      Короля не было на торжестве.
      Мать не решилась выйти из своих покоев, опасаясь родильной горячки.
      Но отец не почтил своим присутствием, ни крестины, ни последующий пир. За всей торжественностью, за всем великолепием, за всем хлебосольством он не сумел скрыть разъедающую его сердце злобу - которая постепенно перерастала в черную ненависть, сулящую разрушение и смерть, грозу, которая вот-вот должна была разразиться по всему королевству, сея ужас и разрушение...
      А Мария подрастала в свой черед...
      ***
      Как ни старались отвлечь меня Парри и Кэт, с приближением назначенной на то черное воскресенье мессы меня охватывало все более глубокое отчаяние. Что делать? Надо идти. Однако ради моей веры надо показать, что я иду против воли, но в то же время не навлечь на себя гнев Мариин.
      Что делать?
      Уже не в первый раз меня выручила Природа. Я проснулась от сильной колики в желудке, и к тому времени, когда мы двинулись к дворцовой церкви, могла без всякого притворства взывать о помощи и поддержке. "О, помогите мне! Потрите мне живот!" - просила я идущую рядом со мной добрую леди Браун. Кэт и Парри поддерживали меня сзади.
      По быстрым взглядам и еле заметным усмешкам окружающих я поняла, что мое отнюдь не немое представление замечено. И знала, что теперь начнет передаваться из уст в уста: принцессу Елизавету принудили пойти к мессе, но она шла с большой неохотой, и сама мысль вызывала у нее дурноту.
      Игра увенчалась успехом. Мария так радовалась моему "обращению", что прислала брошь с рубинами и алмазами и свои собственные резные четки из белого коралла. И, благодарение Богу, ее расположения ко мне хватило до самой коронации. Она вновь сделала меня второй дамой в королевстве, осыпала алмазами, которые мне предстояло надеть для торжественного шествия, велела выдать королевский отрез редкой белой иерусалимской парчи и другой парчи, серебряной, чтобы мой наряд на коронации по богатству почти не уступал ее.
      По богатству - но не по царственности. В то время как я в своих непорочных одеждах изображала бледную принцессу-девственницу, сама Мария блистала королевским пурпуром, пышным, словно у царя Соломона или царицы Савской. Грудь и голова ее сверкали самоцветами, новая маленькая корона вспыхивала на солнце. С плеча к бедру сбегала церемониальная перевязь, а на ней россыпью падучих звезд теснились рубины и алмазы; аметисты и ограненные розочками алмазы выглядывали из каждой складки ее сплошь вышитой верхней юбки и огромных, подложенных ватой рукавов. Сами перстни, которыми были тесно унизаны ее пальцы, победно звенели, возвещая, что новая религия самоотречения, протестантизм, мертва, и на ее место вернулась прежняя, с ее бесстыдной роскошью обрядов и самовосхваления.
      Вернулась сторицей?
      Солнце палило вовсю, а я дрожала и мерзла.
      Глава 16
      Сходив к мессе, я угодила Марии: все видели, как королева-девственница и девственная принцесса вместе молились на празднестве Пресвятой Девы. Не обидела я и своих сторонников, тех, кто крепко держался новой веры и не собирался перекраивать свою совесть в угоду последней моде.
      Однако в этой победе была и своя горечь. Коль скоро сестру королевы принудили смириться, всем ясно, откуда дует ветер. Кузены Фрэнсис Ноллис и Генри Кэри пришли проститься, у обоих на лицах было написано поражение. "Здесь не место для тех, кто исповедует истинную веру!" - хрипло прошептал Фрэнсис, стискивая мне руку в горьком прощании. Генри рыдал в открытую и попросил дозволения писать. "Хотя не знаю, что можно будет сказать открыто, миледи..."
      Теперь на место их и прочих друзей, моих и Эдуарда, повылезали из нор Мариины паписты. Они праздновали победу. Больше других колола мне глаза старая графиня, о которой предупреждал Денни, мать единственного мальчика-Тюдора. Генри Дарили. Постоянно сопровождаемая своим десятилетним долговязым сынком, леди Маргарита Леннокс не пропускала ни одной мессы и вечно норовила протиснуться впереди всех, кроме Марии и меня, чтобы похвастаться королевской кровью. Глядеть на нее было не приятнее, чем целоваться с жабой, запах ладана явно заглушал что-то более мерзкое, я ненавидела ее всеми фибрами души, она отвечала мне взаимностью.
      А так дорого купленная передышка оказалась недолгой. Когда в следующее воскресенье я под предлогом недомогания отказалась пойти к обедне, Мария в отместку понизила меня в ранге. Теперь я должна была сидеть ниже других особ королевской крови! Мне приходилось расшаркиваться и приседать перед старой толстой Фрэнсис Грей, моей четвероюродной теткой и матерью осужденной изменницы Джейн, и, что еще хуже, склоняться и приседать перед торжествующей графиней и ее гаденышем. Гордость моя была уязвлена, и Мария это знала.
      И это было только начало. В следующем месяце испанский посол Симон Ренар и лорд-канцлер, ненавистный Гардинер, протолкнули парламентский акт, в котором обвинения в незаконнорожденности снимались с Марии, но зато подтверждались в отношении меня.
      Снова незаконнорожденная - в который уже раз?
      И каждый новый удар больнее.
      Однако во всем остальном парламент решительно отказывался идти у Марии на поводу. Потому что все видели, как Ренар втерся к ней в доверие и дает советы по любому поводу. И все не хуже моего знали, что у Его Католического Величества короля Испанского есть сын, весьма завидный жених, недавно овдовевший инфант Филипп...
      - Она не выйдет, не может выйти замуж за иностранца и паписта! - бушевали горячие головы на каждом углу. Однако все понимали, что королева выйдет замуж - после долгого, одинокого, безрадостного девства она всем сердцем стремилась к браку.
      И не просто выйдет - должна.
      - В нашей истории не было царствующих королев, - сокрушался Сесил в личной беседе со мной - Господи, сколько мне еще слушать эту старую песню? - А те королевы-супруги, что нами правили, приносили нам только смуту!
      - Смуту? - Мне не понравилось слово. Он беспомощно потряс головой.
      - Свирепая Матильда и та не сумела удержать трон - она породила гражданскую войну и жестокое безвластие. Пока Ланкастеры воевали с Норками, две королевы-супруги узурпировали мужскую власть, и страну захлестнула кровь! Нельзя допустить повторения! Спору нет, королева должна выйти замуж - нам нужен принц! А для этого необходим король, но только, ради Бога, не сын испанского короля.
      В одиночестве я обдумала его слова. Если бы дело было только в Марииной вере, то Кортни - католик. Однако правитель вплетает в государственную ткань не только одну нить. Она обещала парламенту не выходить за иноземца. Значит, Кортни? Я не завидовала ее выбору. А ей было уже тридцать восемь, ее время уходило быстро, быстрее, чем виделось со стороны, но не настолько быстро, чтобы остановить реки крови, реки огня...
      За множеством хлопот и треволнений Мария тем не менее находила время бороться с дьяволом за мою душу. Неделями мы ссорились и препирались, она то подкупала меня алмазами, то грозила опалой и даже хуже, если я не смирюсь. При дворе я была бессильна и понимала, что единственный путь для меня отступление. Пока Мария металась от одной крайности к другой, я все твердила свое: "Молю Ваше Величество о дозволении уехать к себе".
      Наконец она сдалась, и я отправилась в Хэтфилд. Новое зимнее путешествие отнюдь не прибавило мне веселья. Мария - восходящее солнце, а я кто закатившаяся звезда? Мы добирались до Хэтфилда словно разбитые в бою солдаты, которым предстоит восстановить силы или потерять все. Однако и в Хэтфилде мне не удалось укрыться от интриг Марииного двора. Не прошло и недели с моего приезда, как нас посетил гость.
      - Сэр Джеймс Крофтс к вашим услугам, принцесса! - представился он с низким поклоном.
      - Что вам угодно, сэр Джеймс?
      В последний раз я видела его в Уонстеде в числе тех, кто поздравлял Марию с восшествием на престол. Жилистый, низкорослый, он был придворным моего брата; больше я о нем ничего не знала. Однако, преклонив колено и целуя мою руку, он сдавил мне пальцы, заглянул в глаза и прошептал:
      - Отпустите всех, кроме самых доверенных служителей, миледи, - то, что я должен сказать, предназначено только для ваших ушей.
      Не первую ли встречу с милордом Сеймуром, не его ли вольность в обращении с моей рукой напомнило это пожатие? Меня прошиб озноб. Даже в Хэтфилде у стен есть уши. Я кивнула.
      - Давайте поговорим в парке.
      На улице было сухо, солнце мужественно пробивалось сквозь тучки, никто не мог подслушать наш разговор.
      - Итак, сэр?
      Его голос дрожал от ярости.
      - Ваша сестра обнародовала свой выбор. Она нарушила данное парламенту обещание - английским королем-супругом станет Филипп Испанский!
      Горчайшая новость для каждого англичанина. Я чуть не потеряла дар речи. Он гневно продолжал:
      - Наша страна окажется в подчинении у Папы и Испании, станет форпостом Священной Римской Империи! Англия этого не потерпит! Это недопустимо!
      Мои губы напряглись.
      - Что должно быть, будет.
      - Есть лекарство. Лекарство.
      "Но не для Марии", - слышалось в его тоне. Что, заговор против нее со мной в качестве пешки?
      - На все воля Божья. Он снова вспыхнул.
      - Однако если народ встанет на свою защиту.., поднимет оружие за правое дело.., разве это будет против Божьей воли. Его заповедей?
      Я почуяла недоброе.
      - Замолчите!
      - Выслушайте меня, мадам! Если вас позовут править.., спасти новую веру от гнусностей старой...
      - Господь может позвать меня, как позвал мою сестру.., препоручаю все Его мудрости!
      Я пошла прочь, не слушая больше ни слова. Я чуяла заговор, чувствовала дуновение холодного ветра от его смертоносных крыл, реющих близко, до опасного близко. Если догадка моя верна, даже говорить об этом - измена.
      Непрошеный секрет все равно что поцелуй постылого ухажера. Я не могу, не буду посягать на дочь моего отца и законную королеву! Однако безопасно ли оставаться в неведении? Нет, надо все разузнать. На следующий день я отправила вдогонку Крофтсу верного Чертей с поручением прощупать нашего посетителя и как можно скорее сообщить мне новости.
      Через два дня вернулся мрачный Джон.
      - У сэра Джеймса тайная квартира в Лондоне, в неприметном доме за Поултри, далеко от двора. Джентльмены приходят туда по двое, по трое, прикрыв лица и низко надвинув шляпы. Но всех их я знаю.
      - И кто же они?
      - Это сэр Вильям Томас, он был клерком совета при вашем батюшке и теперь боится возрождения папизма. Сэр Вильям Пикеринг служил при нашем посольстве во Франции и страшится испанского господства. Сэр Николае Трокмортон преданно служил вашему брату; он говорит, что не позволит свести на нет усилия доброго короля. А сэр Томас Уайет страшится брака королевы с испанцем; он утверждает, что при жизни его отца, ничего хорошего не вышло из брака короля с арагонской инфантой, и клянется отцовской памятью, мадам, что посадит на престол дочь Анны Болейн! Уайет.
      - Значит, он их вожак?
      - Да, миледи.
      Уайет!
      У меня сжалось сердце: все возвращается на круги своя! Я знала этого Уайета, я и сейчас видела его на ночной гулянке с моим покойным лордом Серреем и Вильямом Пикерингом в ту ночь у Темзы. Но я слышала и многое о другом Уайете, носившем эту фамилию прежде него: отец нынешнего Уайета любил мою мать.
      ***
      Стоило ей впервые появиться при дворе, как мужчины устремились к ней, словно мотыльки на огонь. Еще до того, как король, ослепленный личным горем, ее заметил, она успела подпалить крылышки двум лучшим молодым придворным.
      - Осторожнее, дочка, юный Гарри Перси положил на тебя глаз, предостерегал ее отец, умный Томас Болейн.
      - Глаз? - со смехом отвечала она. - Скажите уж, все сердце! Он клянется мне в любви!
      Как и сам король, Гарри Перси, наследник одного из древнейших северных графств, полюбил ее с первого взгляда. И если б не ненависть отца к выскочкам Булленам - так назывались они до того, как переделали свою фамилию на французский манер, - ни за что бы с ней не расстался.
      Другому ее обожателю тоже пришлось изведать горечь разлуки. Юный поэт, сын кентских соседей Болейнов, Том Уайет полюбил Анну еще в детстве. Теперь ему пришлось поневоле уступить ее королю.
      Доведенный любовью до исступления, он рискнул жизнью, скрестив с августейшим соперником клинок гневного стиха:
      Стрелок, я к лежке лани приведу! Что ж до меня, я выхожу из гона... У лани по ошейнику горят Алмазные слова предупрежденья:
      "Noli me tangere", я цезарева стада.
      Noli me tangere - не тронь меня. Уайет никогда ее больше не видел. Вынужденный жениться на нелюбимой, отправленный королем на чужбину, он сгинул молодым, оставив после себя лишь одного сына, мальчика Тома.
      А теперь юный Уайет решил посадить на английский престол дочку Анны Болейн, чтобы таким образом отомстить за разбитую отцовскую любовь?
      - Когда они хотят это сделать? - прошептала я, не разжимая губ.
      - На Вербное воскресенье, мадам, в этот день в Англию должны прибыть испанский инфант и его свита. Народ будет гулять, дороги опустеют, ничто не помешает мятежникам войти в Лондон. Но боюсь...
      - Чего же?
      - Заговор течет, как решето! - с жаром произнес Чертей. - Сейчас декабрь до марта что-нибудь да просочится наружу!
      Он оказался прав. Мы получили всего три недели передышки - если можно назвать передышкой тревожные дни и пронизанные страхом ночи. На исходе третьей недели из Уайтхолла прискакал падающий от усталости гонец - он привез вести от того же доверенного человека, что сообщил мне про кончину Эдуарда.
      - Все кончено.., они проиграли.
      Рассказ был короток. Совет проведал о заговоре, мятежникам пришлось выступать немедленно, слишком рано. Их не спасли и два громких имени. Первое лорда Генри Грея, герцога Сеффолка, который усмотрел в этом последнюю возможность усадить на престол свою дочь Джейн. Вторым был не кто иной, как отвергнутый король-супруг Эдвард Кортни, который решил все-таки сделаться королем, но с другой королевой, а именно - со мной.
      Итак - королева Елизавета, жена короля Эдварда?
      Я должна была придать красоту и завершенность их замыслу: соединить последнего Плантагенета с последней Тюдор - значило бы довести чистоту английской королевской крови до последнего возможного градуса - цель, достойная такого риска. Кто бы все-таки занял престол, удайся их восстание, я или Джейн? Они и сами не знали.
      А теперь? Гонец повертел в руках забрызганную грязью шляпу и ответил:
      - Народ остался верен королеве Марии, восстание подавлено. Сэр Томас Кортни, герцог Сеффолк и прочие мятежники в Тауэре. Идут поиски тайных пособников.
      Пособников.
      Я не участвовала в заговоре. Но это меня не спасет - ведь я была в самом центре изменнических планов!
      Вот теперь мне стало по-настоящему страшно, как и тогда, когда лорд Сеймур впутал меня в свои предательские козни. Дрожа, я позвала Кэт и легла в постель.
      Однако я уже знала - спрячься я хоть в мышиную нору, меня оттуда вытащат.
      ***
      И вытащили. Весь дом услышал тяжелую поступь вооруженных людей за десять миль по дороге. С ними прибыли посланцы Марии, тайные советники, с приказом отвезти меня в Лондон. Пришлось сказаться больной; Мария это предвидела и прислала своих врачей. Я просила времени привести в порядок свой дом - мне отказали, при этом лорды обменялись такими взглядами, будто говорили: "И не спрашивайте, когда вернетесь домой".
      Тут мне действительно стало дурно. Живот раздуло, я не могла сесть на лошадь. Неважно: добрая королева прислала свои личные носилки. "Угодно ли Вашему Высочеству приготовиться к отъезду в Лондон - немедленно?"
      Я поняла: теперь я пленница, такая же как кузина Джейн. Мы выехали на следующее утро, когда вспыхнул первый проблеск зари и вместе с ним погас последний проблеск надежды. Перед поворотом на большую дорогу я не посмела даже оглянуться - когда-то я вновь увижу тебя, мой милый, милый Хэтфилд?
      ***
      Когда этим страшным февралем я въезжала в Лондон, другая покидала его та, кому невиновность до поры служила защитой, но лишь до поры. Бедная, несчастная девятидневная Джейн, - казнить только за то, что честолюбивый отец вновь провозгласил ее королевой.
      Однако и сейчас Мария готова была ее простить, она никогда не убивала своих личных врагов, только Божьих. Удастся ли Джейн избежать топора? В ту ночь под стражей в одном из самых мрачных покоев Уайт-холла я и сама была ни жива ни мертва от страха и все же плакала и думала только о Джейн - ее судьба самозваной королевы может стать и моей.
      Весть принес Чертей, когда пришел прислуживать мне за ужином. Я отодвинула блюдо с вареной зеленью, поставленное передо мной Кэт, схватила кубок и уставилась на кроваво-красное вино. Лицо Чертей было красноречивее всяких слов.
      - Значит, она умерла? Как?
      Голос его осип, словно от простуды.
      - Очень мужественно, мадам, в отличие от своего мужа Гилдфорда, который кричал и плакал, пока его волокли на эшафот. Но она умерла, как...
      Как королева.
      Сумею ли я умереть так же?
      И придется ли мне?
      Если они докажут, что я знала о заговоре Уайета, меня отправят на эшафот вслед за Джейн раньше, чем ее кровь высохнет на топоре! Первую попытку сделал мой старый недруг Гардинер, который направлял Марию в совете, как Ренар - в ее личных покоях. Он вошел ко мне, облизывая толстую нижнюю губу, и я поняла: он считает, что я уже у него в зубах. Его улыбка смотрелась приглашением на кладбище.
      - Итак, мадам Елизавета, приступим? Господи, как я его боялась! Боялась и ненавидела. А как ему нравилась его работа! День за днем он играл со мной в кошки-мышки, и все это время я знала, что Уайету выкручивают сустав за суставом, добиваясь показаний против меня. И вот пришел день, когда сияющий торжеством Гардинер победно объявил:
      - Предатель Уайет сознался, что вы знали и одобряли его замыслы! Я была к этому готова.
      - На дыбе вам скажут что угодно. Я невиновна!
      Он был глух.
      - Вам остается лишь молить Ее Величество о снисхождении... Как Джейн?
      - ..и просить прощения за ваши гнусные злодеяния.
      - Как может невинный просить прощения за то, чего не совершал?
      И так далее, и так далее. Разве могла я винить Уайета? Даже если б он ничего не сказал, даже если б против меня не нашлось и одного свидетельства, то и тогда мне было не видать безопасности и свободы.
      ***
      Тени сгущались день ото дня. Когда Уайета вели на суд, народ открыто его приветствовал. В Лондоне разбрасывались листовки и слагались баллады, где он провозглашался героем и мучеником. В Истчипе случилось чудо - говорящая стена (Бог знает, кто за ней прятался) громко произнесла:
      - Да здравствует королева Мария! Молчание.
      - Да здравствует принцесса Елизавета!
      - Аминь! - последовал ответ.
      - Что такое месса? - спросил голос. Шепот:
      - Идолопоклонство!
      - Берегитесь идолопоклонства! - жутким голосом предостерегла стена. Потом она принялась вопить:
      - Испанцы! Испанцы идут! - покуда жители не разбежались в страхе.
      Хуже всего была история с собакой. Дохлую дворнягу, одетую в шутовское подобие монашеского платья и с выбритой тонзурой, забросили в окно Марииной опочивальни. Королева молилась в одиночестве: от страха и отвращения ее начало рвать, и рвало, пока она не лишилась чувств. Теперь Мария окончательно уверилась, что по стране бродят Антихрист и его темные приспешники, а значит, надо со всей суровостью гнать его прочь.
      Поскольку Нортемберленд, Сеффолк, Уайет, Джейн и Кранмер - все ее противники-еретики - были либо казнены, либо томились в тюрьме, оставалась одна я. А приезд ее "мужа" (она мысленно обвенчалась с Филиппом в тот же миг, как решила, что Бог назначил им соединиться) ожидался со дня на день, и она желала приветствовать его на Священной Римской земле, а не в гнусном гнездилище еретиков.
      Все эти недели я сидела взаперти, а тьма вокруг сгущалась, сгущались страхи. Я жила глухим жужжанием слухов и крохами несвежих сплетен, за отсутствием другой пищи днем, и ночью пережевывала их высохшие кости.
      "Епископ Гардинер намерен уловить вас в сети и подвести под топор палача, - говорили сегодня, - ибо он видит в вас дьявольский камень преткновения на пути восстановления старой веры!" А назавтра шептали: "Вы нужны королеве живой, чтобы показать инфанту Филиппу, что и величайших еретиков возможно вернуть в лоно Матери-Церкви!"
      Кому верить? Что мне назначено - жить или умереть? Я знала одно, что не хочу умирать! Отчаяние превратилось в моего каждодневного спутника. И все же я оказалась не готова к тому мгновению, когда мой враг Гардинер вошел, хлопая полами длинного одеяния, словно огромная черная летучая мышь.
      - Отошлите женщин!
      Кэт, Парри и горничных вытолкали вон. Вслед за Гардинером вошли главные тайные советники: лорд-казначей Полет, лорд Бедфорд, граф Сассекс, лорд Паджет и даже мой родич Говард, а с ними еще человек десять.
      Комната наполнилась мужчинами, их мехами, шляпами, сапогами - воздух сперло от запаха власти. У них были повадки палачей и такие же глаза. Гардинер дождался своего часа. Его так и распирало от радости, он только что не брызгал ядовитой слюной. Я чувствовала, что его челюсти смыкаются на моей шее.
      - Королева повелела, чтобы вас препроводили в Тауэр.
      Глава 17
      Conserva me, Domine... Храни мя, Господи, яко на Тя уповаю...
      Чертей сказал, что Джейн, обнимая плаху, твердила "Miserere" - так молятся все погибающие:
      miserere mei, Dens, помилуй мя. Боже, помилуй мя...
      Помилуй мя... (Пс.56, 2)
      А что до тебя, черная шапка, черное сердце, черный епископ, певец псалмов сказал и про тебя:
      Quis gloriaris, tyranne saevissime? Что хвалишься злодейством, сильный?
      Что хвалиться... (Пс.51, 3)
      Гардинер вышел. Я осипшим от страха голосом прошептала ему вслед:
      - Дозвольте мне увидеть королеву! Тишину нарушил лорд-казначей Полет:
      - Королева предвидела вашу просьбу и отказала заранее.
      Я оглядела их каменные лица, надеясь найти хоть проблеск жалости. Грустные глаза Говарда, казалось, говорили: "Я ничем не могу вам помочь". Рядом с казначеем стоял лорд Сассекс, дальше Паджет, склизкий секретарь совета времен моего отца. Не они ли провожали Джейн в ее последний путь?
      - Тогда позвольте мне ей написать. Полет покачал головой.
      - Идет прилив, на реке ждет барка из Тауэра. У вас нет времени писать.
      Граф Сассекс тяжело переступил с ноги на ногу.
      - Милорд! Право каждого...., осужденного?
      - ..каждого подданного обратиться к своему монарху!
      Послышался одобрительный гул. Они вышли, я села за стол и взяла перо. От того, что я сейчас напишу, зависит моя жизнь - но что сказать? Спасти меня может лишь моя невиновность, в которую никто не верит, - в противном случае меня бы не отправили в Тауэр.
      Однако что писать: "Пощади меня, сестра, ради всего святого! Я не хочу умирать"?
      Я заплакала и плакала довольно долго.
      Внезапно меня осенила слабая догадка. Если протянуть время, мы пропустим прилив. Может быть, за ночь ее сердце смягчится?
      Но даже если я напишу, увидит ли она письмо? Призраки обступили меня, они шептали:
      "Нет". Лорда Сеймура обрек на смерть собственный брат, как меня - моя сестра; я твердо знала, что его последнее письмо так и не передали по назначению.
      И еще более печальный призрак женщины, которой, как и мне, не исполнилось и тридцати и которая, как и я, проделала этот путь, чтобы не вернуться.
      Лорд Говард - дядя моей матери, вспоминает ли он сейчас о ней, как вспоминаю я?
      Из-за двери доносились голоса лордов. Винчестер, похоже, был доволен. "В конечном счете, когда леди окажется в Тауэре, все вздохнут спокойнее".
      - Надо надеяться, ей там будет безопаснее, и от врагов, и от обвинений в заговоре! - спокойно отвечал лорд Говард. Значит, он сохранил родственные чувства ко мне, раз думает об опасности, которой я подвергаюсь.
      - Однако нам следует быть осмотрительными. - Судя по голосу, Сассекс больше других тяготился своей сегодняшней ролью. - В ней течет королевская кровь, и, кто знает, может быть, она будет нашей следующей королевой.
      Паджет негромко хохотнул:
      - Это уж зависит от того, насколько королева Мария будет плодовита в браке. Если она родит, наша молодая особа останется не более чем воспоминанием истории.
      Сассекс не сдавался:
      - Однако она по-прежнему дочь короля. Паджет фыркнул:
      - Королева в это не верит!
      Может быть, в этом все и дело? И за это меня казнят? Если Мария действительно считает меня дочерью лютниста и потаскухи, моя песенка спета!
      Довольно! По крайней мере я попытаюсь вести себя, как дочь Гарри! И, как я и надеялась, к тому времени, когда письмо было закончено, начался прилив. Теперь меня могли отвезти в Тауэр лишь на следующий день. Переменит ли Мария решение?
      Тщетная надежда! Назавтра Полет и Сассекс вошли в мою комнату, лица у обоих были суровые.
      - Ваше письмо не только не смягчило королеву, - мрачно сообщил Полет, - но и подлило масла в огонь. В наказание вся ваша свита распущена, за исключением двух-трех джентльменов. Что до ваших личных нужд, с этого времени вам будут прислуживать несколько горничных самой королевы.
      У Джейн тоже отняли ее служанок, перед эшафотом чужие руки снимали с нее платье и оголяли шею для топора...
      - Сюда, госпожа.
      Я в отупении чувств позволила вывести себя к причалу, возле которого ждала темная барка. Близился вечер, дождь, беспросветный, как мое горе, стучал по земле и по воде. От ступеней Уайтхолла было видно не дальше чем на пятьдесят ярдов, я стояла словно на краю света, все было черно и безотрадно.
      Так ли чувствовала себя Анна в своем последнем путешествии? В этом бесформенном мире время остановилось, ощущался лишь мерный ритм вздымающихся и опускающихся весел, гребок за гребком уносящих мою жизнь. И по-прежнему шел дождь, словно Господь снова, как в дни Великого потопа, открыл хляби небесные, земля и воздух слились за рушащейся с неба стеною ливня. Из мглы левиафаном возникал Тауэр, жуткое черное чудище притаилось в засаде, готовое меня поглотить; и вот, прямо впереди, низко над водой. Ворота Изменников, разверстая пасть со смертоносными железными зубьями, которые сейчас опустятся и захлопнутся за мной, как ловушка.
      Ворота Изменников...
      ...последний взгляд на мир...
      У меня вырвался стон:
      - Я не изменница! Я не войду в эти ворота! Лорд Полет покачал головой.
      - Леди Елизавета, это решаете не вы.
      Гребцы развернули лодку боком к течению и направили ее под решетку. Запертый стенами плавучий мусор качался на волне, то всплывая, то погружаясь, и мне подумалось: вот она, моя жизнь. Дохлый пес, безглазый, безволосый, воняющий падалью ударился о нос барки. После дороги под дождем мне казалось, что я промерзла до костей. Но едва мои ноги коснулись каменных ступеней пристани, как их пронзил такой смертельный холод, что я вскрикнула.
      Я двинулась вверх, нащупывая ступени ногами, потому что глаза мои ничего не видели от слез. Там, где кончалась лестница, темная арка открывалась во двор. Камни были черные и блестящие; в сумерках казалось, что на них выступает кровь всех замученных здесь за последнее тысячелетие.
      У дальней стены мощеного двора стояли стражники и комендант, в сгущающейся тьме алые мундиры казались кроваво-багровыми. Как всякий зверь в воротах живодерни, я почувствовала запах смерти. Ноги у меня подломились, и я с плачем села на землю.
      Позади раздался испуганный вздох.
      - Мадам, что с вами? - спросил кто-то из моих джентльменов. Я не выдержала.
      - Ничего, кроме того, что я невиновна! - вскричала я. - Я - самая верноподданная из всех, кто когда-либо сюда входил! Пусть Бог будет мне свидетелем, иных друзей у меня не осталось!
      Комендант, человек учтивый, торопливо подошел ко мне.
      - Мадам, умоляю вас, встаньте, идемте, - убеждал он. - Сидеть здесь опасно для вашего здоровья!
      - Лучше я буду сидеть здесь, чем еще где-нибудь, - взорвалась я, - ибо думаю, что я скорее умру внутри Тауэра, чем снаружи. И я взвыла от горя и безнадежности. Вдруг между стражниками протиснулся мой церемониймейстер Вайн, опустился на колени на каменные плиты рядом со мной, без шляпы, в слезах. Его редкие волосы и черные шелковые чулки повисли от грязи и дождя, по старческому лицу бежали слезы.
      - О, мадам, мадам, если б я мог отдать свою жизнь вместо вашей или принять на свое тело ваши мучения, - рыдал он, - с какой радостью я бы это сделал!
      Бедный, бедный Вайн! Разве можно огорчать таких верных друзей? Я с усилием поднялась.
      - Не плачьте, добрый сэр! - произнесла я как можно тверже. - У вас еще будет время плакать, когда вы узнаете, что я заслужила наказание - то есть никогда! Идемте за мной.
      Комендант поклонился.
      - Сюда, Ваше Высочество - в Колокольную башню.
      Колокольная башня - Робин был (или есть?) в Бошамп, следующей башне вдоль стены... О, Робин, раз начались гонения на протестантов, долго ли сыновьям Нортемберленда оставаться в живых?
      Едва мы двинулись, ряды стражников смешались, и вскоре вся стража уже стояла на коленях. "Господь да хранит принцессу Елизавету!" - послышался хриплый выкрик, остальные нестройно подхватили. На мгновение я ожила. Но тут впереди выросла Кровавая башня, за ней Тауэрский луг, а на нем... На нем... Огромный, черный в сгущающейся темноте - о. Господи, помилуй, я не хочу умирать! - высился грубый остов эшафота. Я поняла, что чудовищная машина смертей только набирает ход.
      Дверь камеры захлопнулась - я стала пленницей.
      ***
      Mortem ubi contemnas, писал Публий Сириец, viceris omnis metus: если ты научился презирать смерть, ты победил все страхи.
      Теперь я могла в последний раз посмеяться над старым пугалом, старым костяком с косой, чьих объятий я столько раз избегала, от чьих мертвящих поцелуев до поры до времени уворачивалась.., но потом.., о. Господи, потом...
      ***
      День за днем я ходила рядом со смертью, она стала моей близкой подругой. Она преследовала меня днем и ложилась со мною ночью, она сосала у меня под левой грудью, где сердце. А покуда смерть обхаживала меня. Мария заигрывала с жизнью. Она была готова встретиться с женихом и впервые за сорок лет ощутила исступленную, запоздалую жажду жизни и любви. Она была влюблена в любовь, и в этом таилась величайшая для меня опасность. Гардинер и Ренар каждый день убеждали ее, что, только казнив меня, она получит в свои объятия желанного мужа. Ибо, пока я жива, пока народ любит во мне дочь моего отца и единственный живой светоч его веры, королева, говорили они, не может быть уверена в завтрашнем дне.
      И медленно, как паук, Мария расчищала Филиппу путь. Немудрено, что я дрожала за свою жизнь, когда февраль шел по отрубленным головам и март по колено в крови! Отец и дядя Джейн взошли на эшафот у Тауэрских стен, один за другим сложили головы все, кого увлекли безумные и беззаконные фантазии Уайета.
      Лишь одна ниточка надежды еще держалась. Мария пощадила Кортни, не решилась пролить ни полкапли его королевской крови. Итак, предполагаемый король, мой без пяти минут муж, был выслан умирать на чужбину. Значит, как Плантагенет, так и Тюдор? Может быть, я уцелею?
      Однако из своего окна я по-прежнему видела безжалостный эшафот. И когда я спрашивала коменданта, почему его не убрали, сэр Джон отвечал:
      - Он еще нужен.
      Сидя взаперти дни и ночи напролет, я видела лишь Марииных слуг - слуг или шпионов. Женщины, которых она мне прислала, все, как на подбор, были враждебные мне папистки, уродливые, ядовитые, они убивали меня своей католической добротой, доводили до тошноты беспрерывными громкими молитвами о моем покаянии. У одной было лицо помоечной крысы, у другой - нос настолько изъеденный оспой, что крошился, словно кусок сыра, третья от старости давно забыла, мужчина она или женщина - уже и не человек вовсе, а скрюченный древесный корень. Только Мария могла держать при себе таких отвратительных ведьм!
      Мои джентльмены по-прежнему были при мне, но нас никогда не оставляли с глазу на глаз; даже словечка они не могли шепнуть мне без ведома тюремщиков. Я мечтала о весточке от Робина, мне было бы легче, знай я хотя бы, что он рядом. Однако жив ли он? Я не знала.
      Я не знала ничего за пределами своих четырех стен. Тесная сводчатая комната, где меня заперли в первую же ночь, стала моим миром - или моей могилой, - и один Бог знал, выберусь ли я из нее!
      Шесть женщин и я в запертой комнате дни и ночи напролет, безвыходно Господи, вообразите только! Прибавьте моих джентльменов и тюремщиков, да еще злобного Гардинера со свитой (а он при всяком удобном случае являлся меня запугивать), и вы поймете, что через неделю в камере стало нечем дышать. Три стульчака за перегородкой вдоль всей задней стены не вмещали в себя все наши нужды. К полудню ведра переполнялись, моча и кал расплескивались по полу, я разносила их по комнате башмаками, платьем, нижними юбками. И это я, всегда любившая самое чистое белье...
      Вонь в камере стояла как на городской свалке, она пропитывала все; я приказала держать окна открытыми даже в самые холодные дни, но и северному ветру было не выветрить отвратительный запах.
      Пришел веселый апрель для налетевших с моря чаек, для ласточек на Тауэрском лугу, для новых почек, для каждой прорастающей на воле травинки, но только не для меня. У меня болел живот, болела голова, болела душа. Я почти каждый день просила коменданта Тауэра, сэра Джона Гейза, разрешить мне прогулки. Он всегда отвечал одно и то же: "Мадам, я не решаюсь".
      Теперь я почти все время проводила в постели. Как-то я проснулась от болезненного забытья и увидела рядом с кроватью сэра Джона. О, Господи, неужели у него приказ о моей казни? Неужели он пришел за мной? Неужели это мой последний час?
      У меня остановилось дыхание. Однако он заговорил ласково:
      - Новости, мадам, хорошие для вас, но уже не для него. Вчера казнен сэр Томас Уайет. Его последними словами были: "Леди Елизавета не участвовала в моем заговоре - она не знала о моих планах!"
      - Благодарение Богу! - Я попробовала сесть, но перед глазами поплыло. Теперь вы видите, что я невиновна!
      - Я верю Вашему Высочеству, - произнес он медленно. - И если вы хотите завтра прогуляться, я распоряжусь, чтобы вас выпустили на стену.
      ***
      О, благословенный аромат воздуха, ласкающая лицо и шею прохлада! Надсмотрщик распахнул маленькую дверь в конце уборной, я на пороге вздохнула всей грудью, пошатнулась и едва не упала. Мне пришлось ухватиться за женщин, так кружило голову, словно от хорошего вина. Неуверенно сделала шаг, другой, протиснулась в дверь. Впереди лежала длинная крепостная стена, свобода, о которой я не смела и мечтать. А вот и башня Бошамп со слепыми, подмигивающими глазами бойниц - видит ли меня Робин? Или я, как дура, грежу о человеке, которого уже нет в живых?
      Не успела я пройти и десяти ярдов, как передо мною возник мальчик, так неожиданно, что он мог быть только ангелом или Божьим вестником. Утреннее солнце позолотило его рыжие кудряшки, когда он кивнул и, краснея, протянул мне охапку цветов.
      От неожиданности я даже испугалась:
      - Кто это?
      Надсмотрщик широко улыбнулся:
      - Сынишка здешнего тюремщика, леди; он бегает по Тауэру, где ему вздумается.
      Я наклонилась к мальчику, чтобы взять букет, толстый пучок полевых цветов, зажатых в грязном кулачке.
      - Ваши цветы бесценны для пленницы, сэр; скажите мне, как они называются?
      Я узнала примулы, нежные фиалки и нераспустившиеся нарциссы, только-только выглядывающие из бурых пергаментных коконов. Но остальные цветы были с речной поймы или из прибрежного леса, где я никогда не бывала.
      - Как называются? - Он взглянул на меня серьезными глазами семилетнего мальчугана и потянул за рукав, чтоб я нагнулась пониже:
      - Примулы означают девичество, страстоцвет - крестные страдания, белые бутоны боярышника - верность в испытаниях: так научил меня джентльмен.
      Я вздрогнула:
      - Какой джентльмен? Мальчонка доверительно кивнул:
      - Он.
      В центре букета покачивал резными розовыми головками незнакомый цветок. Я сглотнула.
      - Прости, я не знаю языка цветов. Как зовется этот?
      - Этот? Робин-оборвыш!
      Робин... Робин-оборвыш...
      - Джентльмен из башни Бошамп? Мальчик с силой кивнул:
      - Он. Лорд Роберт. Он там с братьями. Он дает мне деньги, каждую неделю с тех пор, как вас привезли, чтобы я узнал, когда вы выйдете на стену, и принес вам эти цветы.
      - И ты караулил?
      - Я подслушивал. А вчера в кордегардии сказали, что сегодня леди из Колокольной башни выйдет гулять. Так что на рассвете я побежал на луг и нашел все, что говорил милорд.
      О, Робин, Робин, - что бы я послала тебе, будь у меня цветы? Анютины глазки - чтобы думать, потому что я думаю о тебе, и розмарин - для воспоминаний <Анютины глазки... - слегка измененная цитата из "Гамлета", акт 4, сцена 5, перевод Б. Пастернака.> - молю, любовь, помни...
      Незабудки...
      Ребенок исчез, я и не заметила как. Неважно, убеждала я себя, расхаживая по стене. Он еще придет. Робин об этом позаботится. Я ходила долго, пока вечерняя прохлада не начала пробирать до костей, - комендант обещал, что в мое отсутствие горничные проветрят комнату и вычистят каждый уголок. Когда я вернулась, все было как он обещал - если не чистота и благоухание, то по крайней мере стало лучше прежнего. Я подошла к окну. На душе у меня было легко, как не было ни разу со дня заточения.
      На подоконнике лежал мой веер. Я взяла его и увидела, что под ним что-то лежит. Надо полагать, маленький посланец надежды незаметно для женщин проскользнул в комнату и оставил свой бесценный дар - маленькое, светлое, крапчатое и еще теплое на ощупь яйцо малиновки, которую в народе называют Робином.
      ***
      Я сидела у окна, зажав в кулаке хрупкое сокровище. Снаружи захлопали черные крылья - один из Тауэрских воронов уселся на выступ за оконным переплетом. Он сидел так близко, что я могла бы пересчитать его иссиня-черные перья, чувствовала на себе косящий взгляд маслянисто-блестящего со зловещим металлическим отливом глаза. Я отпрянула и увидела за птицей цепочку идущих людей. Они шли по Тауэрскому лугу к эшафоту, и каждый нес тюк с соломой. Медленно они поднялись по ступеням, развязали мешки и принялись засыпать соломой покрытые черными пятнами доски.
      Они готовят эшафот...
      ...готовят к...
      ...к завтрашнему дню...
      Я не могла ни двинуться, ни продохнуть. В тишине раздался звук, который я научилась распознавать безошибочно, слишком безошибочно. За Колокольной башней, за Кровавой башней от причала у Ворот Изменников приближались вооруженные люди. Судя по звуку, такой же по численности отряд занимал позицию позади Тауэра, беря его в кольцо. Офицеры выстраивали солдат в шеренги по пять, по десять, солдаты поглядывали на мои окна - личная гвардия королевы, ее отборное войско.
      У меня вырвался дикий смешок - сколько солдат нужно, чтобы отвести на казнь одну женщину? Или сестра считает меня ведьмой, думает, я могу нагнать на солдат сон и улететь по воздуху?
      Я встала на трясущиеся ноги.
      - Пошлите за комендантом Тауэра! Я хочу поговорить с сэром Джоном!
      Одна из женщин поплелась выполнять поручение, другая упала на колени на ближайшую молитвенную подушечку и громко забормотала по-латыни. Мы ждали в тишине, которая была хуже пытки. Наконец снаружи послышались шаги, вошел Вайн, вернее, его дрожащий призрак. Голос прошелестел тенью звука:
      - Мадам, к вам комендант Тауэра! Ибо вошедший был не сэр Джон. Весь в черном, приземистый, прямой как шомпол, он поклонился и сказал, не опуская глаз:
      - Сэр Генри Бедингфилд к вашим услугам, леди Елизавета.
      - Где сэр Джон?
      Он стоял передо мной, честный седой служака.
      - Теперь вас стерегу я.
      Осужденных на казнь всегда поручают другому человеку.
      - Надолго ли?
      - Насколько выйдет. - Он помолчал. Его маленькие глазки смотрели прямо на меня. - Я всего лишь исполняю приказы. А королева приказала сообщить вам, чтобы вы готовились провести в Тауэре последнюю ночь.
      Глава 18
      У него приказы - он им подчиняется. А теперь, согласно этим приказам, я должна умереть.
      ***
      Всю ночь я молилась. Я не могла плакать, я выплакала все слезы, я молила Бога избавить меня от греха смертельного гнева, чтобы мне не умереть вот так, без суда и следствия. Пусть Бог меня судит - и люди. Я не писала писем, не корпела над завещанием. Моя жизнь пусть будет моей духовной. Это все, что у меня осталось.
      Женщины ушли, я осталась одна. На заре, я знала, придут мои единственные присяжные, зловещие матроны, которые, как вороны, слетятся на мое тело, удостовериться, что я не беременна. Детскому телу Джейн пришлось вынести это последнее надругательство. Однако ей-то было вроде как не впервой, ею обладал муж. А мне-то! Я заранее чувствовала, как грубые руки и корявые старушечьи пальцы щупают мои нежные чресла, и всю утробу сводила болезненная судорога. Я молилась и о том, чтобы это выдержать.
      ***
      Кто умирал в Тауэре? Их так много, всех и не перечислишь. Однако они были со мной в ту самую белую из бессонных ночей, весь легион неприкаянных, неупокоенных душ. Вильям, лорд Гастингс, которого горбун Йорк велел выволочь на казнь без покаяния - так торопился изверг увидеть голову врага еще до обеда.
      И брат того же Ричарда, бедный юный Кларенс, утопленный в бочонке с мальвазией...
      И добрый сэр Томас Мор, смятенный вихрем отцовского гнева.., и печальный, обманутый Уайет, который сам навлек на себя погибель.
      И другие, одного со мной королевского рода: малолетние принцы Эдуард и Ричард, убитые своим злодеем-дядей, все тем же горбуном, Ричардом Йоркским; их сестра Елизавета, моя бабка, в честь которой меня нарекли; Тауэр стал и ее могилой, она умерла от последних родов.
      ...кузина Екатерина, отцовская девочка-жена, и кузина Джейн...
      ...и моя мать, Анна Болейн...
      ***
      Вороны раскричались перед рассветом, как раз когда пришли мои женщины. Я оделась тщательно во все непорочно - белое, начиная с исподнего, белейшего, какое у меня нашлось, до чисто-белой робы простейшего девического покроя, никаких драгоценностей, кроме молитвенника, волосы распущены по плечам. Когда я наклонюсь поцеловать плаху, они будут моим последним покрывалом, скроют мое лицо.
      Сэр Генри явился, бряцая доспехами, за ним следовали человек двадцать тридцать стражников.
      - Если вы готовы, миледи...
      - Готова.
      - Тогда будьте любезны выйти.
      - Мне отказано в утешении веры? Я не могу поговорить со священником? Он нахмурился:
      - Такого приказа не было.
      - Сжальтесь!
      - Королева не разрешила!
      Странно.., ведь она послала своего личного капеллана отравить последние минуты Джейн назойливыми уговорами вернуться в лоно католичества...
      По крайней мере от этого, похоже, я избавлена...
      - Если вы готовы, мадам...
      Двое стражников выступили вперед и взяли меня под локти. Перед глазами поплыло, я не чувствовала под собой пола. Что-то случилось со слухом, я не понимала слов сэра Генри.
      - ..ваши носилки внизу. Если вам нужен священник, то священники есть в Вудстоке... Я прошептала, еле шевеля губами:
      - Мои носилки?..
      Он раздраженно кивнул:
      - Разумеется, госпожа! Чтобы отвести вас в Вудсток! Королева распорядилась выпустить вас из Тауэра: вы отправляетесь в Вудсток.
      ***
      Вудсток...
      В жизни не слышала слова слаще.
      Не то чтобы я его действительно слышала, потому что при этом слове я лишилась чувств и очнулась уже в дороге. Позже я узнала у своего сурового тюремщика сэра Генри имя того несчастного, для которого сооружали эшафот, это оказался последний из мятежных сподвижников Уайета, бедный Вильям Томас, несгибаемый протестант и бывший королевский клерк в совете моего отца, а вовсе не я. Многочисленную стражу прислали по приказу королевы, чтобы следить за порядком, когда меня будут выводить из Тауэра - разгонять народ, не разрешать никому на меня смотреть.
      Ибо Мария была на пороге земного блаженства и торопилась убрать с пути любые преграды. День, когда я покидала Лондон, был назначен Филиппом для отплытия из Испании. К тому времени, как он достиг наших берегов, она только что не рехнулась от сдерживаемой любви и надежды. Они встретились у Святого Креста в Винчестере и здесь же обвенчались, она бросилась в его объятия, как самая желанная невеста, хотя весь двор знал, что чувства молодоженов совершенно различны. Когда они встретились, он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Однако его молодые спутники не могли скрыть ужаса и отчаяния. "Она такая старая!" - возмущался один. "Такая уродина, такая коротышка, - шептал другой, - и так плохо одета.., такая дряблая.., такая желтая.., и полуслепая.., много хуже, чем нам говорили!"
      ***
      Чего ради я все это выкапываю? О, у меня есть время, на это и даже на большее! С того дня, как я покинула Тауэр, и до того, как я получила свободу, прошло десять долгих месяцев - больше, чем женщина вынашивает дитя. А теперь, когда сестра Мария стала женщиной, у меня были более чем серьезные основания думать о ее браке и о том, какова вероятность родиться детям от этого союза с испанскими чреслами.
      О том же думала и Мария. Она не сомневалась, что ежедневно видит Божьи знамения, благословляющие ее супружеский союз: над старым собором святого Павла пролетел ангел, женщина, которой было хорошо за пятьдесят, разрешилась тройней, причем все младенцы оказались живыми и здоровыми, по всей стране стояло погожее лето и ожидался щедрый урожай. А я-то еженощно молила Бога хоть как-то показать мне, что я не забыта!
      Ибо Вудсток (Мария знала, где меня похоронить!) так далеко от Лондона, что все, наверно, считали меня мертвой! Господи, здесь было не веселее, чем в могиле, - позвольте мне перескочить это время! Старый упорный Бедингфилд старался, как мог, но все равно я была настоящей пленницей, день и ночь взаперти, строжайшие приказы королевы ограничивали каждый мой шаг.
      Больше всего я тосковала без вестей извне. Я молилась и надеялась, что Робин жив, одинокими ночами я грезила о Кэт и ее ласковом прикосновении. Я думала даже о Марии и о ее черной, высохшей душе.
      Повсюду насильно насаждалась ее пресловутая месса. Народ роптал, но Мария была тверда в своей пламенной вере. Дозволь им выбирать, считала она, и все отвернутся от новой веры, бросятся в объятия Рима! Но как могла она принудить людей к тому, что они ненавидели всем сердцем?
      И тут я поняла то, что раньше видела лишь смутно: как близко я стою к трону.
      Все свое детство я видела это, но как что-то очень далекое, несбыточное. Отец не умрет, не умрет брат. В любом случае девушка не может наследовать.., у брата будут дети.., или у сестры...
      Однако сколько месяцев прошло со свадьбы, а в высохшем лоне Марии так и не зашевелилось дитя. А она тем временем старела, теряла остатки здоровья, сгибалась под гнетом забот.
      Так, может быть, я стану королевой?
      Хотела ли я этого, избрала бы я это, приняла бы из Марииных рук, имей я выбор?
      И вы спрашиваете это у дочери моего отца?
      Да, да, конечно, тысячу раз да! Ибо теперь я гнила в заточении, мой мозг ржавел, словно беспомощное оружие на стене, притуплялся от бездействия. Если б я правила этой страной, я бы не принуждала людей, как бессмысленных собак!
      Я бы не насиловала человеческие души.
      Я бы...
      Я бы...
      И так я грезила до того дня, когда Бедингфилд, как добрый католик, не поспешил ко мне с радостной вестью, что королева забеременела.
      ***
      И тогда занялись костры.
      Казнь через сожжение стара, как вечность. Марию прозвали "Кровавой", но на самом деле она не проливала крови. Нет, она всегда стремилась подпалить дьявола огнем, и в этой дьявольской работе ей помогали двое толковых сподручных, два ледяных сердца, сжигаемых той же страстью. Меньший из них был мой враг Гардинер, который теперь возглавил совет и рвался уничтожать все и вся. Но величайшим Люцифером на пути Марии, на пути ужаса, озаренном адским огнем, был посланец самого дьявола, Папы Римского.
      Этот папский легат, кардинал Поул, был тот человек, о чьем приезде в Англию Мария молилась почти так же истово, как о муже. Он прибыл вернуть гулящую девку Англию в римский бордель и сразу взялся наказать ее за те годы, что она тешилась в свое удовольствие.
      Никто не предвидел, какой жестокой окажется кара. День за днем по всей Англии всходили на костер они - мужчины, женщины, даже дети, слепые, хромые, юродивые, девушки и юноши, которые под нечеловеческими пытками сознавались в чем угодно. Иные были на сносях - у одной женщины в огне начались роды, и младенец упал на хворост, его подняли и бросили обратно в костер. Иные продолжали шевелиться и после четырех часов в пламени, иные оставались в сознании и кричали, вопили, молили о смерти даже после того, как их ноги, руки и сами губы пожрало пламя.
      И это так-то Мария думала вернуть народ к Богу, в которого она верила? Однако, чем выше взметались костры, тем горячее пылала вера. Я рыдала при вести о том, что в Оксфорде сожгли епископов Латимера и Ридли, - рыдала, хотя они были мои враги, объявили меня незаконной с амвона собора святого Павла, в дни царствования Джейн.
      На костре Ридли дрогнул и закричал от боли. "Возвеселись, мастер Ридли, и будь мужчиной, - окликнул его Латимер. - Сегодня с Божьей помощью мы запалим в Англии такую свечу, какую им никогда не погасить!"
      Их останки еще не остыли, а слова эти уже распространились по Англии со скоростью лесного пожара. Все рыдали и дивились, что королева сожгла таких людей. Если рука, державшая этот факел, запалившая этот костер - рука Матери-Церкви, то она - чудовище, а не мать, и все в ужасе отшатывались от нее. Однако Мария не отступала от своего замысла, питала огонь дрожащей, трепещущей плотью, чтобы выслужить себе сына.
      ***
      Королева зачала в сентябре, и зачала мальчика - в этом были уверены и доктора, и бабки, и звездочеты. На радостях королева простила своих врагов и теперь преследовала лишь Божьих.
      Вот почему Робин остался жить, впрочем, как и я, пленником, в Тауэре. А Кэт, моя верная Кэт, как я слышала, без устали писала королеве письма с просьбами дозволить ей вернуться ко мне. Сесил исхитрился дважды прислать серых, как тени, призрачных гонцов - они возникали передо мной и исчезали раньше, чем кто-либо успевал заметить среди слуг лишнего. Каждый раз послание состояло из одного слова: мадам, покоритесь! Если любите жизнь, покоритесь!
      Покоритесь.
      Покоритесь.
      Слово, которое не сходило с королевиных уст.
      Трудно было бы выразиться яснее. Отрекитесь от своей веры, ступайте к обедне, исповедуйтесь и причаститесь по римскому обряду - или цепляйтесь двумя руками за свой мученический венец и готовьтесь к смерти!
      Душою бы я, наверно, в конце концов приготовилась, но телом.., не к такой смерти, не к костру, о. Господи, не допусти! А поскольку я по-прежнему тряслась по ночам при воспоминании о том, как близко от меня прошла секира Смерти в ту последнюю ночь в Тауэре, я даже во сне не могла увидеть ее длинных костлявых пальцев и безглазого черепа, надвигающихся на меня из языков пламени, без того, чтобы с криком проснуться после беспокойного забытья.
      И вот весь этот год Мария прибывала в теле, раздувалась, как майский жук, от крови мучеников. А супруг ее, Филипп, оставался при дворе, чтоб дождаться рождения сына, прежде чем отбыть в свои земли. А пока он ждал, у него было время поразмыслить, и немудрено, что мысли его обратились к свояченице. Они явились ко мне самым беспардонным образом в обличье Бедингфилда, который постучался ко мне погожим апрельским днем и огорошил словами:
      "Мадам, завтра мы отбываем к королеве в Гемптон-корт. Король пожелал, чтобы вы были с королевой, когда придет ее срок родить".
      Было пятое воскресенье поста, называемое Страстным, и я терзалась всеми возможными страстями: носилки томительно ползли на юг, а мысли мои метались, как угодившая в ловушку крыса, и искали, искали выхода.
      Когда королеве придет срок родить...
      Что ждет меня в том будущем, где я окажусь всего лишь теткой, - нет, даже не так, ведь Мария отказывается признавать меня сестрой, - скажем так, побочной теткой юного принца?
      Если это будет принц.
      И если он выживет.
      А выживет ли?
      А Мария?
      Что, если они оба умрут?
      Что, если?..
      Мне следовало бы за нее молиться.
      И за него.
      Но о чем молиться - о жизни или о смерти - и для кого, для ребенка или для матери?
      Одно смущение от этих мыслей.
      Тогда остается Филипп.
      Зачем он послал за мной? Из соображений государственных, из расчетливого желания присмотреть за младшей сестрой на случай, если умрет старшая? Тогда он будет регентом при ее сыне, однако новый мятеж может посадить на престол меня и оставить его ребенка ни с чем.
      Или ему просто любопытно взглянуть на свояченицу, которую жена так ненавидит, и, если верить словам Марии, главную врагиню всего, что они любят и чтут в этой жизни?
      И это притом, что ей ничего не грозит с моей стороны. Боже Милосердный, дочь короля едет ко двору с жалкой горсткой джентльменов и без единой сопровождающей дамы? Я, для которой почетный караул выстраивался во всю длину Уайт-холла! Да с последним нищим дворянчиком из последней собачьей дыры, едущим ко двору в надежде стяжать почет и богатство, обошлись бы лучше! Я чувствовала это, еще как чувствовала! Если дорогая сестрица хотела уязвить мою гордость, видит Бог, она своего добилась!
      Однако когда мы добрались наконец до Гемптон-корта, нас почти никто не заметил, а если и заметили, то не обратили внимания.
      Даже ворота стояли без присмотра, только один несчастный парнишка встретил нас словами (похоже, он позабыл остальные): "Принц, принц рождается! У королевы начались схватки, принц родится сегодня!"
      ***
      Двор был перевернут вверх дном, все носились как угорелые, слуги успели перепиться из бочек, которые заранее выкатили и откупорили в предвкушении торжества.
      - Куда нам идти? Кто будет надзирать за принцессой?
      Посреди это столпотворения Бедингфилд чуть не умер от тревоги. Только тогда, когда я, устав от его дурости, торжественно поклялась, что не сбегу, он перестал суетиться и отправился узнать, где нам разместиться. Мои покои были невелики, но после Вудстока и они казались дворцом; анфилада пристойных, если не роскошных покоев с видом на пойму, и несравненный Гемптонский парк.
      Разумеется, неотступная стража тут же заняла место у моих дверей. Однако здесь, в сердце двора, она пугала меня куда меньше, чем в Тауэре. Никто не посмеет разделаться со мной на глазах у отцовских лордов, тех, кто меня знает. А устроившись, я могла только ждать.
      Как ждала Мария - рождения принца.
      Схватки продолжались трое суток. Я молилась о ней день и ночь, но новостей все не сообщали. Вдруг утром шум в дверях, Вайн не успевает вскочить и объявить посетителя, в покой влетает Сусанна Кларенсье, первая фрейлина и правая рука королевы.
      Не знаю, что меня поразило больше - ее лицо или то, что она несла в руках. Несмотря на фамилию, полученную от нормандских предков, Кларенсье была англичанкой до мозга костей - от лошадиного лица до выражения надменной сдержанности. Сейчас ее тяжелая нижняя челюсть была серой, губы плотно сжаты, в то время как красные глаза и опухшие веки говорили о проведенной в слезах ночи. Через руку у нее было переброшено пурпурное платье, судя по богатству отделки - королевино.
      - Мадам! - прошептала я, склоняя голову. Я боялась говорить.
      - Миледи! - Кларенсье присела в безупречном истинно английском реверансе. Я набрала в грудь воздуха:
      - Как ваша госпожа.., как королева? Она подняла голову, глаза ее были пусты.
      - Спасибо, мадам, неплохо. Она хочет, чтобы вы надели это платье вечером, когда она пришлет сообщить вам следующее свое пожелание.
      Она снова сделала реверанс и вышла.
      Значит, принц умер?
      Или родился уродцем, злой шуткой Природы? Неужто королева произвела на свет недоделанное нечто, кусок мяса в форме трилистника без рук, шеи и глаз? Кэт рассказывала, что с пожилыми роженицами, вроде Марии, такое случается. Или она на старости лет разрешилась толстощеким идиотом с пятачком, как у свиньи, и свинячьими глазами-щелочками?
      Кларенсье ушла, я осталась наедине со своим мучительным любопытством. Однако Мария по-прежнему королева, ее приказы надлежит исполнять. Мне велено надеть это платье? Что ж, надену.
      И пусть ни одна из криворуких паписток, которых она ко мне приставила, не умела убрать волосы, или пристегнуть рукав, или прицепить шлейф.., шлейф? Единственное, на что способны были эти ненавистные уродины, так это выбрать чистую сорочку. А платье с Марииного плеча резало мне под мышками, давило в груди и было ужасно коротко, как ни тянули они его вниз, приговаривая: "Отлично сидит на вас, мадам!" Но все равно это было пышное платье дивного цвета; я оглаживала яркий царственный пурпур, чувствовала под ладонью ласковый щекочущий бархат, и в голове стучала непрошеная подлая мысль: "Если б я была королевой..."
      Если б я была королевой, я б не вышла за такого короля.
      Когда умер его отец, он стал одним из величайших королей в истории, по титулам, землям, богатству. Однако когда он вошел в мою дверь тем майским вечером, он был всего лишь самим собой - тщедушным, рыжеватым, заносчивым коротышкой, как все Габсбурги, который мнит о себе невесть что. Да, верно, он был умнее Марии, так ведь невелика хитрость! А тщеславие всегда делало Филиппа уязвимым, хотя он сам этого не замечал.
      ***
      - Мадам, король! Король пришел вас посетить.
      Это было уже слишком для моего бедного Вайна - король Англии и Его Католическое Величество король Испанский входит в мои покои без объявления и почти без всяких почестей.
      Я тоже, должна сознаться, была в ужасе. Я думала, Мария послала платье, чтобы я принарядилась для встречи с ней - насколько же в ее духе желать, чтобы я принарядилась для встречи с ним, с человеком, чью любовь она вознамерилась во что бы то ни было заслужить!
      Однако он - что он делает здесь? Какие мысли шевелятся за этими бледными, маленькими, бесчувственными глазами и выдвинутой габсбургской челюстью? Я видела и ждала обещанных Кларенсье распоряжений Марии, но тут же вскочила и присела в реверансе.
      - Ваше Величество!
      Он шагнул вперед. Кроме двух телохранителей, с ним был еще один человек, в котором я угадала его ближайшего советника, Ферию, а за Ферией - красивый молодой дон, по всей видимости - адъютант. Рядом со своими высоченными спутниками Филипп выглядел козлом рядом с жеребцами. Однако что-то в его облике приковало мой взор и...
      ...да, да, что греха таить? - зажгло мою кровь.
      Хотя я всегда любила высоких, красивых, статных, однако порой мужчина, чьим единственным достоинством был такой вот жаркий взгляд, мог разжечь во мне пламень - как тогда он...
      Я понимала, что он это увидел, хотя в то же мгновение потупила взор. Тонкие губы над аккуратной раздвоенной бородкой сложились в едва заметную улыбку. Он поклонился, взял меня за руку:
      - Добрый вечер, миледи!
      Он говорил с сильным испанским акцентом, я видела толстый розовый язык, который, казалось, заполнял весь рот. Он поднес мою руку к губам, пушистые усы задержались на тыльной стороне моей ладони. Я попыталась отнять руку, он не отпускал. Кивнул Ферии.
      - Мой посол. Он говорит ваш английский. Посол улыбнулся масляной улыбкой:
      - Его Величество желают знать, мадам, habla Espano? Вы говорите по-испански?
      - Увы, нет, сэр, ни слова. Филипп довольно фыркнул:
      - Мuy bien! Очень хорошо!
      Что он хочет сказать такое, что не предназначается для моих ушей?
      Он большим пальцем погладил мою ладонь - случайно или нарочно, чтобы разжечь между нами огонь? Я наградила его долгим спокойным взглядом, бесстрастным, как само целомудрие. Он выпустил мою руку, сказал Ферии:
      - Мuy calmada - она очень спокойна. Как может он тут стоять и болтать ни о чем? Я больше не могла сдерживаться:
      - Сеньор посол, простите сестринское нетерпение.., я не хотела бы быть непочтительной к королю, но умоляю вас сказать, как королева?
      Быстрый взгляд на хозяина, короткий обмен испанскими репликами, дозволение на ответ.
      - Неплохо, - осторожно ответил он, - по воле Божьей. Схватки прекратились, благодарение Богу, ибо, родись принц сейчас, он появился бы на свет восьмимесячным и вряд ли бы выжил.
      Хорошая это весть или плохая? Пока принца нет - но не случилось и выкидыша, который расчистил бы мне путь...
      Ш-ш, прочь подобные мысли, Филипп говорит, и я понимаю. "Мне сказали, что дух ее полон очарования! Но теперь я различаю под ее спокойствием женскую страстность.., и свечение вокруг нее, как от морской воды..."
      Ферия ощетинился.
      - Немудрено, ведь она - дочь потаскухи, как говорит королева, зачатая в непотребстве, от связи матери с простолюдином...
      Филипп стиснул рукой тяжелый подбородок.
      - Королева - дура! - припечатал он. - Одноглазый увидел бы, что она Генрихово семя, взгляните на ее прирожденную царственность Иначе ее можно было бы счесть подменышем... - Он деланно рассмеялся, переступил с ноги на ногу. Вы, чего доброго, подумаете, что я влюбился.
      - Нет, сэр, нет.
      Однако я читала в его глазах - да!
      Глава 19
      Если он читал в моих глазах, то и я читала в его; и даже больше, чем скупые жаркие зрачки, говорило мне его тело, которое напряглось, как у терьера при виде крысы, переминание с одной ноги на другую, означавшее, что между ними шевелится третья, невидимая...
      Однако меня влекло и другое - его змеиный ум, его двуличный дух, искушенный в лукавстве с тех самых пор, как иезуиты научили его говорить:
      "Si - е tambien no, да - и, ну, нет". А больше всего меня привлекала в нем глубокая потаенная печаль. Причину этой неизбывной грусти мне еще предстояло выяснить, однако я ощущала на себе ее чары. А каждая женщина мечтает исцелить в своем мужчине тоску.
      ***
      Что он означает, этот интерес короля? Все понимали, что королева может умереть в родах; может, он имеет виды на меня с тем, чтобы удержать Англию под каблуком Испании?
      А я? Можно ли принудить меня к замужеству с Филиппом? Я знала многих девушек, которых выдали насильно. Старшую из сестер Верней, дочь знатнейшего Оксфордского рода, собственный отец гнал к алтарю дубиной, да так, что у ней кровь лилась по лицу и спине, она была почти без чувств, когда произносила клятвы. Да что далеко ходить: любящая мамаша Джейн Грей, рослая злыдня леди Фрэнсис, лупцевала дочку по голому заду, так что та ходила на стульчак кровью - и все затем, чтобы Джейн согласилась выйти за вялого и глупого Гилдфорда, который оказался ее проклятьем и ее смертью.
      Я знала - если меня заставят выйти за Филиппа, он станет и моей смертью. Но, может быть, я сумею сделать так, чтобы он спас мою жизнь?
      Ведь я по-прежнему была в опасности. Раньше я думала, она минует, если родится принц. Теперь стало ясно: как только появится католический наследник, нужда во мне окончательно отпадет! И королева сможет без ущерба для государственных интересов задать своим подданным острастку - отправить потаскушкино отродье на костер!
      Однако теперь судьба улыбнулась мне тонкими губами Филиппа. У меня появился новый козырь...
      Я написала ему льстивое, подхалимское письмо, исполненное ученого изящества. Жаль, я не могла поддеть его какой-нибудь из любимых испанских пословиц, "пасе en la huerta lo que no siembra el hortolano", например - не все то вырастает в саду, что сеял садовник! Однако и без того, легкой аллюзией на Тертуллиана, намеком на Гиппонакта или невразумительной одой Овидия, я, как и хотела, пробудила его любопытство. Одна из простейших истин в этом мире: мужчин легче всего вести за то, что, собственно, делает их мужчинами, как осла - за мягкий чувствительный кончик носа. Однако у разных мужчин мужественность прячется в разных местах, и умная женщина должна угадать, где именно. У мужчин вроде Филиппа мужественность - это его ум, ученое тщеславие. И с помощью этого тщеславия им и нужно управлять.
      Мое письмо - этакий расчетливый комплимент его самомнению - немедленно принесло плоды. Тот же юный дон, что сопровождал посла де Ферию, прибыл на следующий день в облаке официальности и андалузских духов, высоко держа голову и нос, но со взглядом далеко не отрешенным.
      - Его Величество просит передать вам, светлейшая, что вам дозволено принимать.
      Какая победа! По манию его руки мне вернули общество придворных. И пусть моими первыми посетителями за год оказались Гардинер и его католические подпевалы графы Арундел, Шрусбери и Дерби. Пусть я знала, что Гардинер вместе с послом де Ферией требует моей смерти. Что с того? Чувствуя за собой поддержку Филиппа, я его ничуть не боялась!
      Встретила я их смело:
      - Милорды, рада вас видеть, я так долго была одна!
      Гардинер вспыхнул от гнева и прорычал:
      - Мадам, мы пришли выслушать ваше покаяние, а не разговоры разговаривать. Вы должны признать, мадам, что участвовали в заговоре против королевы.
      Я рассмеялась ему в лицо:
      - Простою здесь хоть тыщу лет, а не сознаюсь в такой нелепости!
      После этих слов старый вонючка в ярости выскочил из комнаты. Однако другие лорды, выходя, смотрели на меня с восхищением - я поняла, что заполучила их на свою сторону.
      А поскольку я могла теперь принимать, за ними последовали другие, с прямыми или замаскированными выражениями симпатии, наполнявшими мое сердце ликованием. Одна придворная старушка, такая слепая, рассеянная и болтливая, что стражники, впуская ее, хохотали в открытую, оказалась вполне разумной и зрячей, когда шепнула мне на ушко словечко с приветом от моего старого друга и союзника Сесила.
      - Сэр Вильям сейчас далеко от двора, - прошептала она. - Он покинул королевскую службу, когда запылали костры. Он просит вас держаться стойко.., придет время...
      Потом пришел крепкий паренек от Гемптонского конюшего спросить, понадобятся ли мне новые лошади. Пришлось ответить ему, что, пока не дозволит королева, я выезжать не буду. К шляпе, которой он помахал на прощанье, был приколот пучок розовых цветов, тех самых, которые сын тауэрского тюремщика научил меня называть Робином-оборвышем.
      Робин?
      Поскачем ли мы снова верхом?
      А что Филипп, Филипп, Филипп?..
      Что думает, что замышляет этот бессонный мозг, скрытый за невыразительными каменными глазами? Он сейчас как игрок, даже как азартный игрок, поставивший все на Марию. Его надежды на продолжение династии, будущее его империи зависит от того, как выпадут две кости - родит ли Мария принца и останется ли при этом жива. И solamente lo sabe Dios, как сказал бы он сам, только Бог знает, только Бог может сказать.
      А Мария, его нелюбимая жена?
      Я молилась за нее, но еще больше за себя. На следующий день вновь явилась Кларенсье хранительница королевиного гардероба и всего королевиного бытия, с новым платьем - коротким, как и прежнее, но из рельефного флорентийского атласа, католически-алое, с корсажем, расшитым золотом и самоцветами так плотно, что стояло само по себе, платьем, достойным королевы. И снова я должна была его надеть, и снова дожидаться королевиных распоряжений.
      Пять часов промучилась я в корсаже из китового уса, который стискивал мне грудь, острый мыс впивался в ноги, рукава резали под мышками, пять часов, прежде чем она соизволила за мной послать. Посреди ночи, теперь, когда весь двор спит, догадалась я, когда никто не увидит моего прихода и ухода, она послала за мной.
      Для мая ночь была холодна и беззвездна. Я замерзла и тряслась, покуда меня тайком, задворками вели к личному входу в королевины покои. Лестница, усиливающийся запах ладана и унижения, незаметная дверь, телохранители и женщины бесшумно удаляются.., а вот и сама Мария в тесной и душной комнате, на коленях перед аналоем, поворачивается ко мне - глаза у нее такие, словно она только что вышла из транса.
      Мы столько не виделись, что я, несмотря на все воспитание, тоже вытаращилась на нее в упор. Она поднялась, колыхаясь всем телом, словно выброшенный на берег кит, однако живот ее под просторным платьем близко не напоминал что-либо, виденное мною у беременных. Он висел чуть не до колен, словно сенное брюхо у кобылы. Я упала на колени и прошептала:
      - Моя жизнь к услугам Вашего Величества!
      Она тяжело опустилась в кресло. Как она состарилась! Она выглядела на сто, нет, на тысячу лет, желтая кожа стала пергаментной, маленький рот ввалился. Однако огонь, сжигающий еретиков, зловеще теплился в ее зрачках, и когда она взглянула на меня, злоба ожгла молнией.
      - Мой лорд-канцлер епископ Гардинер пришел выслушать вашу исповедь, а вы ответили ему дерзостью!
      - Я сказала лишь, что ни в чем не виновата! Я никогда ничего не замышляла против вас! Это правда.
      - Правда! - Она издала короткий лающий смешок. Глаза ее дико вращались. Что до этого, мадам, Dios sabe!
      "Бог ведает" по-испански. Разве Филипп нас слышит?
      Конечно! Он здесь! Но где же? Говоря, Мария поглядывала на закрытую шпалерой стену. Шпалера не шевелилась, но я поняла, что Филипп за ней.
      Филипп! Значит, он подглядывает, подслушивает, подкарауливает в темноте? Я в ужасе уставилась на Марию. Каково-то ей с таким мужем?
      Однако мысли Марии были в другом месте.
      - Вы говорите о правде! Так я скажу вам правду, маленькая сестрица, правду, которая выше всех нас! Смотрите! Идите сюда!
      Я не успела опомниться, как она уже вскочила, глаза у нее были дикие, изо рта воняло кислятиной, от волос мерзко несло ладаном. Она схватила меня за руку, потянула к себе, прижала мою сжавшуюся ладонь к своему животу. Даже под мягкими складками шлафрока я почувствовала еще более дряблые складки.
      ***
      Там ничего не было! Ничего, кроме дряблой старушечьей плоти, податливой, словно подгнивший апельсин, никакой новой жизни. Разве что глубоко внутри пряталось нечто твердое, как ядро, не согретое живой теплотой, мертвое, словно камень.
      ***
      - И здесь!
      К моему ужасу, она расстегнула корсет, обнажила маленькую, сморщенную старушечью грудь. Лихорадочно сдавила серую бугристую кожу, стиснула сосок, словно не чувствуя боли.
      - Смотрите! Смотрите сюда!
      Переборов омерзение, я наклонилась. На конце сморщенного, похожего на заплесневелую изюмину соска выступила крохотная перламутровая капелька.
      - Мое молоко! - прохрипела она. - Молоко для моего младенца, нового принца Уэльсского!
      Я была перепугана.
      - Конечно, мадам, благодарение Богу!
      - Я рожу! Мой сын у меня во чреве, мои груди приготавливают ему молоко! Дом Габсбургов будет править этой страной! И тогда король, мой повелитель, останется со мной, со своим сыном, со своими сыновьями - я буду рожать и рожать, чтобы истинная вера надежно укрепилась в Англии. Вот она - правда, мадам Елизавета, вам придется ее проглотить, даже если вы обломаете о нее зубы и свое гордое еретическое сердце.
      Она, задыхаясь, упала в кресло. Потом вдруг схватилась за бок и завопила в голос:
      - Зовите повитух - и моих женщин - сегодня родится принц!
      Как только женщины рожают? Она голосила, как Екатерина в тот ужасный день, когда думала, что ее казнят, - голосила, голосила, голосила.
      В покой вбежали женщины, впереди всех Кларенсье, позади испанские доктора, за ними их английские соперники, повитухи, помощницы повитух и весь лекарский штат со своими причиндалами.
      И едва возобновились ее ужасные схватки, возобновились и наши искренние молитвы.
      Принц...
      Господи, даруй нам принца...
      ***
      О, проклятие Тюдоров! Только мой дедушка, старый король Генрих, сумел его избежать. И как ей это удалось, бабке Елизавете, с первого же захода разродиться мальчиком?
      Как, наверное, мучился над этим вопросом отец. "Рожай мне только сыновей! - приказывал он Анне Болейн. - Ибо моим молотом по твоей наковальне мы накуем первоклассных деток!" Так он похвалялся, тщеславие и похоть плескались в просторном бурдюке его мозга.
      Однако Тюдоры всегда были в недостатке. Даже бабке Елизавете под конец выпал жребий Рахили, плачущей о детях своих, "ибо их нет".
      Из чего вы можете заключить, что проклятие Тюдоров настигло и Марию. Принц так и не родился. Не было никакого принца, ее просто раздуло водянкой, живот ее наполняли вода, газы и кое-что похуже.
      Ее горе было ужасно, стыд - еще ужаснее. Май сменился августом, прежде чем она признала, что обманулась в своих ожиданиях. К этому времени Гемптон превратился в помойную яму, в гниющую сточную канаву, кишащую мухами и личинками, рассадник чумы и прочих болезней. Я жалела Марию, однако не могла сдержать радости при словах, о которых долго молилась: "Сестра королевы может оставить двор и вернуться в свое имение".
      Назад в Хэтфилд! Я рыдала от радости. Истинно рука Господня даровала мне избавление, за которым я угадывала и человеческую руку - Филипп, как и прежде, защищал меня. Теперь, когда королева не родила, я снова оказалась наследницей. И если б она умерла, выбирать пришлось бы опять-таки из женщин: либо младшие сестры Джейн Грей, либо внучка старшей сестры отца, юная королева Шотландская.
      Что до сестер Грей, Филипп знал, что Екатерине Грей на троне не усидеть. А королеву Шотландскую, Марию, которую когда-то сватали за моего брата, теперь обручили с юным дофином, наследным французским принцем. По мнению Филиппа, допустить ее до престола значило бы отдать "его" Англию заклятому врагу! Лучше уж незамужняя девушка и упорная протестантка, чем Франция! Поэтому он велел вновь предоставить мне полную свободу, вернуть положенные принцессе почести и права.
      Бедная Мария! Новая горечь, новое унижение - простить меня по приказу Филиппа! И в этот самый горький для нее час Филипп ее покинул. Он заставил ее привезти меня на пристань, как ни просила она дозволения провожать его одной. И здесь он осчастливил меня отнюдь не братским поцелуем в губы, таким долгим, что его люди свиты начали открыто сокрушаться, что их повелитель возделывает не девственную целину "Ньюфаундленда" <По-английски New-Found-Land переводится как "вновь открытая земля".>, а истощенную, изборожденную временем почву бедной старушки Англии!
      ***
      Теперь Марии не по сердцу было мое общество, и я легко получила дозволение на отъезд. Я столько времени провела взаперти - вспомнит ли меня народ? Напрасные опасения! Мое путешествие больше напоминало выезд королевы, чем возвращение опальной затворницы!
      - Храни вас Бог, миледи!
      - Добрый вам путь, дочка короля Гарри, и возвращайтесь нас защитить!
      - Да здравствует принцесса, да сгинет испанская власть!
      Я обернулась к своему провожатому, лорду Клинтону:
      - Какой они помнили меня все это время? Он мрачно кивнул направо. От Чипсайда к Ньюгейту, мимо собора святого Павла и Флит, мы приближались теперь к Смитфилду, зловещей арене казней. От высокой груды на месте церкви святого Варфоломея к осеннему небу поднималась струйка дыма.
      - Огни Смитфилда сохранили вас живой в каждом сердце, ваша милость.
      Хэтфилд! Я в одиночестве бродила по холодным, пыльным, непроветренным комнатам, плакала и дрожала. Мне не верилось, что после стольких опасностей и испытаний я снова дома. Догадайтесь-ка, за кем я первым делом послала!
      ***
      Через три дня после отъезда гонца во дворе зацокали копыта, и маленькая, пухленькая фигурка ворвалась в дом - колыхание юбок, реверансы, потоки слез, и вот снова со мной Кат, моя ненаглядная Кэт.
      Всего полдня вздохов, улыбок, доверительных перешептываний, и вот с нами Парри и ее брат. Следующим влетел мой учитель Эскам и уже через час засадил меня за греческий. Эшли, муж моей дорогой Кэт, как и многие другие мои джентльмены, вынужден был бежать за границу, но теперь ему можно было вернуться. Вскоре некоторые дамы, с кем я подружилась при Мариином дворе, Браун, Рассел и жена адмирала, леди Клинтон, приехали взглянуть, как я устроилась, и остались отпраздновать мое счастливое возвращение.
      ***
      А костры все пылали.
      Они горели все жарче - обезумевшая от горя Мария внушила себе, что Господь гневается на нее за недостаток усердия.
      - Я правлю три года, а грех ереси в Англии так и не искоренен! - кричала она Гардинеру.
      Так что самый короткий день года осветило пламя горящих тел, и в честь Рождества Христова пылали живые факелы. Пришло Сретенье, и свечи человеческих тел озарили февральское небо.
      Из всех утрат одна повергла меня в несказанное горе. Я и сейчас храню это письмо:
      "Миледи и принцесса, пишу вам, пока вы не узнали о нашей скорби от других, хотя слезы мешают мне водить пером. Сегодня умер Томас Кранмер, епископ Кентерберийский при вашем батюшке.
      Сломленный мучениями, старостью и одиночным заключением, он отрекся, было от своей веры. Но тут его Бог вернулся. Всходя на костер, он сказал:
      "Эта правая рука пусть сгорит первой: она провинилась, подписав мое отречение". Он встретил смерть достойно, со всем спокойствием своего великого духа, и без него этот мир стал беднее. Больше нам не увидеть подобного человека, доколе не встретимся с ним на небесах, если милосердный Господь допустит нас туда, где ныне ликует бедный Томас. Народ сложил о нем балладу: прислушайтесь и услышите. Молитесь за его душу.
      Навеки слуга вашей милости
      Вильям Сесил".
      В ту ночь, в самый поздний кладбищенский час, я услышала женский голос в болотах к востоку от замка, и он пел:
      Когда, несломлен, Кранмер пал,
      И стар и млад о нем рыдал,
      Мы молимся в годину бед:
      Господь, храни Элизабет!
      Когда детей терзают плоть,
      Даруй нам нашу Бесс, Господь!
      Да, власть Марии, жестокость Марии вручат мне Англию, ее Англию, но все больше и больше мою Англию, на блюдечке с голубой каемочкой.
      Но когда, о Господи, когда?
      Глава 20
      А теперь новый призрак преследовал меня днем и ночью: страшный бука под названием "муж".
      Раз ему не дано сына от собственных чресл, Филипп решил отыскать другой способ посадить на английский трон короля-католика - свою плоть и кровь. Чтобы утешить мою гордость, он предложил мне на выбор нескольких приемлемых католических принцев. Однако его выбор сомнений не вызывал.
      - Кого вы предпочтете, мадам? - нервно спросила Кэт как-то утром, когда я в задумчивости сидела у окна с Филипповым письмом в руках.
      Я фыркнула:
      - Предпочту? Всех разом - чтобы засунуть головой в ближайшую навозную кучу, пусть подрыгают там ногами!
      - Однако король предлагает вам своего сына, инфанта дона Карлоса... - Кэт выдавила улыбку, но я видела, что она напугана.
      - Не бойся, Кэт! - ободрила я ее. - Как бы ни был дон Карлос любезен своему отцу, я за всю славу Англии и Испании не лягу в постель с десятилетним мальчишкой!
      Мы рассмеялись, и я, и Кат. Но дон Карлос! Знай я тогда...
      Я знала лишь, что он сын Филиппа от первой молодой жены, португальской принцессы, которая умерла родами; и потому думала о нем с жалостью, как о сиротке. В действительности же это был чудовищный недоносок, страшный и душой, и телом. Горбатый уродец, он весил меньше восьмидесяти фунтов. Ему нравилось мучить лошадей, жарить зайцев живьем и слушать их визг.
      Еще больше, чем лошадей, любил он мучить девок, его слуги притаскивали из испанских борделей несчастных шлюшек и на потеху инфанту засекали их до смерти. Извергу нравилось отпускать их, а потом ловить и снова мучить. Однако Господь справедлив. Забавляясь этой игрой, он упал с мраморной лестницы и раскроил свою поганую голову, словно тухлое яйцо.
      Он должен был умереть. Однако его отец, Филипп, велел сделать несчастному трепанацию черепа - может быть, надеялся, что врачи заодно вправят ему мозги. Впрочем, не желая полагаться на случайность, Филипп приказал, чтоб на время выздоровления дона Карлоса привязали к мумифицированным останкам местного повара, прославленного посмертными чудесами. Два месяца дон Карлос прожил в объятиях усохшего трупа. Немудрено, что он повредился в рассудке. И за него-то меня вздумали отдать, чтобы удержать Англию под властью Рима!
      Это и была причина Филипповой печали - состояние его сына; крест, который он нес, великая скорбь, которую я увидала в первую нашу встречу. Однако он еще не до конца опорожнил горькую чашу своего отцовства. Ему предстоит проклясть чудотворную мумию за спасение изверга-сына, когда дон Карлос замыслит убить отца, присвоить корону и надругаться над его молодой и любимой женой, когда Филипп сам посадит этого чудовищного Минотавра под замок и придет ночью, тайно, со стражей и монахами, чтобы положить конец этой и не жизни и не смерти...
      ***
      И это чудовище предложили мне в мужья! Однако я в своем неведении не очень-то испугалась. Более реальным претендентом казался другой католик, эрцгерцог и воитель Эммануэль-Филибер, герцог Савойский. Мария в письмах спрашивала, согласна ли я за него выйти; Филипп хотел, чтобы я вышла замуж, а Мария хотела того, чего хочет Филипп.
      Однако если я была уязвима, то и она не меньше. Заговоры против нее плодились и размножались. В Сассексе явился самозванец, объявивший себя моим "мужем" Кортни, последним из Плантагенетов, чье имя так часто связывали с моим. Этот проходимец поднял от моего имени восстание, чтобы взойти на престол вместе с "любезной женушкой Елизаветой"! Глупая попытка захватить трон вскоре привела моего "нареченного" на эшафот. Однако, чем яростнее Мария давила заговорщиков, тем больше их становилось, словно голов у гидры. Чтобы держать народ в страхе, Мария велела больше жечь. А чем чаще горели костры, тем чаще вспыхивали восстания.
      - И пока Ее Величество не назначит вас своей наследницей, - мрачно заметил Эскам, - они будут, неизбежно будут продолжаться!
      Он был моим якорем, этот стойкий йоркширец, а книги - моим прибежищем. С каждой почтой новости из Лондона становились все более пугающими. Умер мой старый враг Гардинер, бредя ужасами Господнего суда, но не успело его тело остыть в могиле, Мария назначила на его место нового изувера-епископа, которого лондонцы за жестокость прозвали Кровавым Боннером.
      И мало-помалу все глаза, все надежды людские устремлялись ко мне. Только смелые отваживались говорить, и то не словами, но кивками и молчаливыми знаками. Один из Марииных лордов, сэр Николае Трокмортон, служивший еще моему брату и едва не угодивший на эшафот вместе с Уайетом, сумел выразить мне свою преданность парой надушенных перчаток; подобно ему и достойный лорд Полет, на котором держался Тайный совет при Эдуарде и моем отце, Клинтон, Дерби, Бедфорд, Сассекс, влиятельные лорды и государственные сановники, в том числе что немаловажно для меня - мой двоюродный дед лорд Говард, - все глядели, кивали, и все, как и я, ждали, потупив очи.
      А теперь Филипп вернулся к Марии прямиком из Амстердамских блудилищ, где, по слухам, отдыхал от объятий постылой старой жены. Страшная весть пришла в Хэтфилд в сентябре. Мария написала мне словами евангельской Елисаветы: "Вот и я, называемая неплодною, зачала сына в старости своей. Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово. Порадуйся за меня, сестра, я понесла!"
      Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боге Спасе моем...
      В отупении бормотала я "Magnificat" <Латинское название (по первому слову) песни Пресвятой Богородицы, начало которой (Лук. 1, 46 - 47) приведено выше.> на последовавшем затем благодарственном молебне, вяло повторяла хвалебную песнь Богородицы. Но дух мой восставал против Господа.
      Если Мария беременна...
      Если она родит сына...
      О, Господи, чем я провинилась перед Тобой, за что Ты меня так сурово караешь?
      ***
      И вся трагикомедия пошла по новому кругу. У себя в Хэтфилде я стонала, плакала, молилась. Но родится ли принц? И беременна ли она вообще?
      А покуда Мария купалась в своем материнском счастье, на страну надвигалась война. Каждый день новые друзья и сторонники при дворе сообщали мне новости. "Франция угрожает границам Испании, и король намерен воевать, - писал Трокмортон, - однако английские сердца не лежат к этой войне". Возражения Сесила были не менее убедительны: "Мало денег! Мало людей! Мало серебра! Мало золота!"
      Сесил, по обыкновению, оказался прав. Мария, которая занимала, продавала, вкладывала все, что удавалось наскрести, в войну, чтобы завоевать любовь супруга, осталась почти без гроша. Мое денежное содержание быстро убывало, и как раз тогда, когда оно было нужнее всего.
      Это началось, едва я вернулась от двора. На следующее утро в прихожей ждал меня незнакомый посетитель.
      - Миледи!
      Он упал на одно колено. Я опешила:
      - Что вам угодно, сэр?
      Он поднял открытое, как у ребенка, лицо.
      - Служить вам, моя принцесса, - просто отвечал он, - и быть с вами рядом.
      Теперь они приходили каждый день, джентльмены, простолюдины, рыцари и сквайры - и женщины тоже, дамы и судомойки, горничные и белошвейки. Я была для них восходящим солнцем, они тянулись ко мне, и, как солнце должно светить, я должна была их принимать. Одно обстоятельство сделало это возможным и привело меня в такую радость, что я в слезах упала на колени и вознесла благодарственную молитву.
      "Драгоценная госпожа, - говорилось в записке. - Податель сего вручит Вам деньги, которые я получил от продажи доставшихся мне от матери земель. Меня выпустили из Тауэра, но сослали в графство Норфолк, в Фрамлинген. Поминутно молюсь о Вас и о том дне, когда я смогу повергнуть к Вашим ногам свою жизнь.
      Роберт Дадли".
      Неужто Бог наконец-то взглянул на меня благосклонно? Я надеялась и сомневалась, ибо страдания, которые я видела вокруг, превосходили все вероятное и невероятное.
      Страна стенала от любви Марии к Филиппу, ибо, где нет денег, нет и хлеба. Однажды у моих дверей подобрали голодающего; на вопрос, когда он ел в последний раз, бедняга с трудом пробормотал: "В среду уж неделя будет, как съел горстку сушеных желудей, если вашей милости угодно". Молодую женщину с тремя детьми мал мала меньше и орущим от голода младенцем на руках высекли плетьми как попрошайку, а она кричала: "Пенни за два яичка! Это дневная плата работника! А мой помер от голода! Пенни за два яичка!"
      А с холодами пришли болезни, гнойный насморк, который занесли вернувшиеся из Франции. Умирали сотнями, потом тысячами, наивные осеняли себя крестным знамением и говорили о пришествии дьявола. Но самым печальным этой зимой были вести из Франции.
      Мы терпели поражение, потеряли все, проиграли войну, потеряли людей и деньги, потеряли военную славу - и, что хуже всего, мы потеряли Кале.
      "Кале! Кале пал, занят французами!" - разнеслось по стране, и ярость англичан не знала границ.
      Мария тогда сказала: "Когда я умру, вы увидите, что в моем сердце вырезано "Кале".
      Как все в Англии, я сама бы охотно вырезала бы эти слова, буква за буквой, по живому, и тоже на ее сердце.
      ***
      Кале ли убил ее младенца, как считала она, или, подобно своему старшему братцу, он был всего лишь плодом ее жадного воображения? Ибо, как и в первую ее "беременность", принц так и не родился. "Ребенок, который умеет считать на пальцах до девяти, скажет Ее Величеству, что никакого младенца не будет", писал мне Сесил. Однако то, что я нащупала в первый раз, когда оно было размером не больше незрелой сливы, выросло до размеров тыквы-горлянки, и содержимое этой тыквы было ужасно. "Здоровье королевы внушает самые серьезные опасения," - были слова Сесила.
      Я, стиснув письмо, расхаживала по комнате. Мария болеет очень давно сдастся ли она теперь?
      Ее лорды были в этом уверены. Когда они настояли, чтоб она провозгласила наследника, она назвала сперва своего будущего сына, затем своего мужа Филиппа. Филиппа! Все знали, что, пока его жена лежит при смерти, он открыто гуляет у голландских шлюх.
      И все равно она пыталась оставить ему свой трон. Испанскому захватчику, узурпатору Габсбургу! Как же плохо она знала наш народ!
      Другое ее озарение в тот час было - прости ее. Господи, она была хотя бы постоянна в неукротимой ненависти ко мне! - завещать трон Марии, юной королеве Шотландской, католичке до мозга костей. Мария Шотландская воцарится в Англии чужеземка, воспитанная французами, и папистка в придачу? О чем думала наша Мария?
      ***
      Ни о чем - для нее оставалось лишь последнее ничто, медленное угасание в небытие. Когда пришло первое августа и даже она не могла больше надеяться на чудо - рождение двенадцатимесячного младенца, - Мария испустила протяжный вопль, от которого у собак на десять миль в округе шерсть поднялась дыбом. Затем она впала в тоску, а потом - в помрачение ума. "Она не ест и не спит, сообщал Сесил, - только ходит по комнатам и беспрерывно взывает к Богу". Другие писали мне, что она одержима постоянным страхом за свою жизнь, прячется по углам, носит доспехи, чтобы уберечься от кинжала убийцы, днем и ночью держит при себе старый заржавленный меч на случай смертельной схватки.
      Однако ее смертельная схватка была уже проиграна. А я шаг за шагом приближалась к незримому будущему. Поток приближенных перерос в настоящий потоп, все больше людей толпилось у моего порога. Однако главным моим радетелем оставался Вильям Сесил. Вместе с Парри они начали прощупывать лордов и землевладельцев, крупных и мелких, проверяя, на чьей те стороне. Рыцарь из Уилтишира прислал людей и денег с письменными заверениями, что посадит меня на трон или умрет под моими знаменами. Лорд из Бервика пришел сам, во главе тысячи вооруженных людей. И это север, тайное прибежище и оплот католицизма!
      Однако, несмотря на все заботы Сесила, я боялась не столько вооруженного нападения. Я просто жила, гуляла, ела, спала, молилась в лихорадке предвкушения - ив черном тумане страха.
      Ибо близилось то, что смутно маячило передо мной на протяжении двадцати пяти лет, - это означало теперь быть почти что королевой?
      Теперь? Я желала этого так сильно, что, засыпая, грезила о власти и просыпалась с ее вкусом на губах. Однако я была больна от страха, что судьба играет со мной, как нередко играла прежде. Утром, и вечером, молясь, я повторяла клятву: теперь ни Мария, ни Сам Господь меня не обманут! Я стану королевой! Ничто меня не остановит!
      И вот после бессонной ночи я вставала еще до зари и принималась за работу. С помощью Парри, Эскама и моих новобранцев ни одно письмо не оставалось без ответа, ни один сторонник - без ласкового приема. Однако, несмотря на все мои занятия, дни тянулись неделями, недели - месяцами, все было готово и все же приходилось ждать.
      Одно событие нарушило течение этого странного времени, когда Кэт и Парри, Эскам и мастер Парри, и все остальные, и я смотрели друг на друга, затаив дыхание от пробуждения и до того часа, когда догорали последние свечи. Хотя Филипп отверг все отчаянные просьбы Марии вернуться в Англию, он не желал проститься с королевством так же легко, как распрощался с женой. В последнюю неделю Марииной жизни Англию, Хэтфилд и меня посетил нежданный гость.
      Как мне припомнилась наша первая встреча - тогда он стоял рядом с Филиппом и переводил его слова. Теперь он был важен, в оливково-зеленой мантии из трехслойного бархата, в превосходно скроенных парчовых рейтузах. По-прежнему при нем был молодой адъютант с той же ехидной, скользкой усмешкой на устах. Я приняла его сразу по приезде и порадовалась своей новой значительности теперь он является ко мне!
      - Сеньор посол де Ферия, добро пожаловать в мой дом.
      Я чуть не прибавила "и в мое королевство", но сейчас было не время шутить.
      - Мой повелитель приветствует вас, миледи, - начал он важно, - король желает вам здравствовать! Он через меня предлагает вам всяческую помощь, пока не сможет прибыть сам и лично вас поддержать.
      Я наградила его такой же фальшивой улыбкой.
      - Прошу вас передать вашему повелителю: когда нам понадобится его помощь и совет, мы о них попросим!
      Ферия задохнулся и побелел. Я ликовала. Я буду здесь королевой. Я, я буду править, без Филиппа, без чьей-либо помощи - только Сесила!
      ***
      Каждый день превратился в пытку, все ждали смерти Марии. Я молила Бога не длить ее мучений, а тем более моих. Через Сесила я попросила совет не посылать ко мне, пока все не определится окончательно - пока я не смогу увидеть кольцо с ее пальца - с ее мертвой руки - на своей ладони.
      Ноябрь быстро убывал. Как-то в полночь пришла весть - ее привез самый доверенный человек Трокмортона: "Королева совсем плоха - она не протянет эту ночь".
      Я не сомкнула глаз, я молилась в одиночестве все самые холодные предутренние часы. Едва забрезжил рассвет, вышла из дома и двинулась по парку к воротам, остановилась под старым раскидистым дубом - символом самой Англии. Отсюда я увижу гонцов в ту минуту, как они свернут с большой дороги.
      Я ждала несколько часов, но что такое часы по сравнению с двадцатью пятью годами непрерывного ожидания. Наконец они появились, четверо моих лордов, и поспешили ко мне. Я прислонилась к дубу, чтобы почерпнуть от него сил, мне стало трудно дышать. Первый из лордов опустился на колени:
      - Ваше Величество, согласны ли вы принять трон и скипетр Англии?
      На его ладони лежало Мариино - английское - теперь мое! - кольцо! Я не могла этого осознать.
      - О, милорды, милорды... Слезы хлынули ручьем, я тоже опустилась на колени.
      - Благодарение Богу! - зазвенел мой голос. - Ибо это Господне дело, чудо, которому мы все свидетели!
      Крики отдавались в моих ушах:
      - Королева умерла! Да здравствует королева!
      Королева...
      Королева...
      Королева...
      Королева Елизавета!
      Елизавета - королева!
      ПОСЛЕСЛОВИЕ К МОЕЙ ВТОРОЙ КНИГЕ
      Королева...
      Не незаконнорожденная, не сирота, не "маленькая шлюха", но королева, настоящая королева, королева Англии.
      Это был восторг, чистый восторг, волна неземного блаженства. А вслед за ней - тот прилив горячей крови, который пробудили во мне лорд Серрей и лорд Сеймур, зов крови, пробуждаемый в женщине мужчиной. Но не ими - другим, более близким, более дорогим, более пугающим.
      Моим отцом.
      Так ли было и с ним, когда после стольких лет безвестности он тоже стал первым человеком королевства?
      ***
      Говорят, когда Генриха провозглашали королем, в Вестминстерском аббатстве от криков только что не ломались балки. Генрих стал королем - избранником Божьим и народным.
      Будут ли так же приветствовать меня?
      А почему бы нет? Ведь я восторжествовала, как восторжествовал он, после множества невзгод и лишений. Я уцелела, несмотря на ненависть сестры Марии, несмотря на интриги ее мужа-испанца. Я стала королевой, хотя Генрих объявил меня ублюдком, и Папа, и епископы, да и даже Эдуард!
      И в эту секунду я от всей души поклялась: "С этой минуты всякий назвавший меня ублюдком, незаконнорожденной, умрет!" И вот я дожила до того дня, когда мой обет исполнился: единственный человек, посмевший бросить мне в лицо это обвинение, умрет, как я поклялась в день моего восшествия.
      Значит, больше не ублюдок.
      Но девственница - и об этом стоит подумать. Этот титул я так просто на свалку не выброшу. Когда я думала о Марии, о своей матери, о трех Екатеринах женах моего отца, не говоря уже о бесчисленных других женщинах, я понимала, что сказать ада" у алтаря значит навеки сказать "нет" прочим моим желаниям.
      А выйти замуж - значит рожать, о, как меня это пугало...
      ***
      Ладно, оставим страхи на будущее. Ведь я победила прошлое, победила отца, перешагнула через него и все его мрачное наследие. И все же я понимала - если б не он, не было бы и моего настоящего - я обязана ему этим и еще многим!
      Теперь я могла это признать. От него я взяла свой рост, внешность, здоровье, способности к музыке, танцам, верховой езде, способность действовать. От него мое нетерпение, любовь к знаниям, да и любовь ко всяким забавам, даже к его любимой...
      От матери я взяла только глаза, темные глаза, которые так соблазнительно подчеркиваются моими светлыми волоса ми, глаза-силки, чтобы уловить мужские души...
      И я - вылитый отец, настоящая Тюдор во всем, что касается любви к власти и деньгам!
      Что ж! Я возьму у него лучшее, что он оставил, и, подобно ему, постараюсь отдать лучшую мою часть на служение Англии! В Хэтфилдском парке, дрожа на морозном воздухе, но не от холода, я увидела свою судьбу, великую и возвышенную, но близкую и бесценную.
      Ибо я горела, горела вожделением, пылала любовью, которую рвалась подарить своим подданным, народу, который я любила. Я отдам им свое сердце, душу, мужество, свою жизненную суть, любовь, веру - но прежде всего тело мое будет принадлежать Англии до последнего моего вздоха.
      Значит, уже не девственница.
      Замужем за Англией.
      Я обниму свое предназначение, как жениха, крепко сожму в объятиях.
      И каждый в Англии пойдет за меня в бой!
      ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ
      ВТОРАЯ КНИГА
      МОЕЙ ИСТОРИИ