Amour!
      Parlez-mоis d'amour!
      Encore!
      Encore I'amoiir!
      <Песнь любви...
      Любовь!
      Говорите мне о любви!
      Еще!
      Снова любовь! (фр.)>
      Сами звуки французской речи слаще для уха, для языка, они волнуют кровь, от них сжимается сердце. Глядя на Симье, превосходно владеющего своим ухоженным, хрупким, но ладным телом, на его изящный шелковый камзол, после которого "рыбьи брюхи" моих кавалеров сразу показались громоздкими и старомодными, вдыхая чуть дразнящий, как индийские пряности, аромат его духов, я вновь почувствовала прежнее, почти забытое волнение от мужского общества.
      - Ма belle dame, si j'ose... <Моя прекрасная госпожа, если осмелюсь... (фр.)>.
      Стихи, вложенные в мою перчатку, роза на моей подушке, серенада майским утром под моим окном - chanson d'amour, plaisir d'amour, maladie d'amour, toujours I'amour <Любовная песнь, любовные удовольствия, любовная болезнь, все время любовь (фр.).> - он ухаживал за мной и обхаживал меня, так что я совсем размякла и почувствовала себя любимой. Скажете, я дура? Да, и старая притом, худшая из дур!
      А что мне оставалось? Я хотела разгадать эту шараду. И если, вопреки всему, я полюбила принца, когда тот приехал, то это заслуга Симье, служителя, который проложил путь для своего господина. С непревзойденным мастерством, ибо если мы, англичане, выставили на продажу надтреснутый фарфор, то французы пытались всучить нам и вовсе барахло!
      "Боюсь, монсеньор не порадует ваши взоры, - писал из нашего посольства в Париже осторожный, как все судейские, Уолсингем, - ибо к его уродской внешности и тщедушию - даже данное ему при крещении имя Геркулес пришлось заменить на Франциска, имя покойного брата, - он еще и рябой, все его лицо до кончика огромного, нечеловеческого носа изрыто глубокими оспинами".
      Слава Богу, мой мавр опустил в своем послании, что принцу нет и двадцати, а мне уже за сорок...
      Мне за сорок? Как это может быть, Господи помилуй?
      - Мне он не нравится! - бушевал Хаттон, наливаясь краской, так что лицо у него становилось одного цвета с алым атласным камзолом. - Коли у меня будет соперник, так пусть это будет англичанин, в чьих жилах течет красная кровь, а не наш извечный враг, француз-лягушатник!
      Англичанин, в чьих жилах течет красная кровь? Для меня это означало только одного человека. Но я могла лишь гадать, что думает сам Робин. Теперь он часто покидал двор, а когда возвращался, казался безразличным, и не только ко мне. Я позлорадствовала, видя, как он холоден с глупой вдовицей Дуглас, а та, едва он оставлял двор, тут же уезжала в страшной спешке. Однако все тщетно - он не обращал на нее никакого внимания. И нет чтоб зачахнуть, как героиня какой-нибудь баллады, она вдруг разжирела, пропала ее осиная талия.
      - Что же, Дуглас едой утешается? - выпытывала я у Кэт Кэри.
      - Вероятно так, мадам, - отвечала Кэт. Она не смотрела мне в глаза. Я понимала. Она, как и все, стеснялась теперь говорить о нем, но я знала, что он по-прежнему меня любит, и понимала, каково ему приходится.
      Впрочем, его поведение говорило само за себя.
      Как только Дуглас отпросилась от двора поправить здоровье и фигуру, а значит, перестала его преследовать, он сразу нашел время поиграть в кошки-мышки со мной!
      Он и поиграл. Французская делегация прибыла, время идет, а Симье не показывается. Наконец я за ним послала. Он объяснил коротко и ясно: "Мадам, лорд Лестер сказал, что вы нездоровы и вас не следует беспокоить".
      Мелкая хитрость - у моего лорда их были припасены тысячи.
      - Мадам, вам известно, - говорил Берли, тяжело опираясь на палку, чтобы поберечь больную ногу, - как я хочу, чтобы вы вышли замуж и порадовали нас ребенком ("Покуда не поздно", - пронеслось между нами невысказанное) ради спокойствия нашего королевства. Но милорд Лестер предвидит жестокие возмущения и мятежи, вроде тех, что вызвал брак вашей сестры с королем Испанским, - он напугал весь совет и клянется, что английский народ никогда не примет короля-француза.
      Я бесстрастно кивнула:
      - Вот как?
      Берли вымучил улыбку:
      - Разумеется, милорд мыслит только как добрый протестант, который боится возвращения антихриста Папы в страну истинной веры.
      - Разумеется.
      Больше ничего сказано не было.
      ***
      Пришел Новый год, а с ним недобрый, изменчивый, зябкий, промозглый январь; Робин снова танцевал, и снова со вдовой - граф Эссекс скончался в Ирландии от дизентерии, как и муж Дуглас.
      Ирландия! Проклятое место...
      "Вручаю своих детей заботам вашей милости и присмотру милорда Берли, читали мы его дрожащий почерк, - свое бренное тело - земле, а свои упования - Господу".
      Похороны прошли со всей торжественностью, об этом я позаботилась. Потом отправилась в карете к Берли, в его дом близ Ковент-Гардена, где мы провели время в невеселых беседах. Удобные покои, ревущий в камине огонь, чудесная обстановка и великолепные шпалеры, подогретое душистое вино, сахарные леденцы и прочие сладости - ничто меня не радовало.
      - Еще один славный человек погиб! И на вас - воспитание его мальчика! - Я вздохнула. - Тяжелый долг!
      Берли переставил негнущуюся ногу и покачал головой:
      - Мальчик будет приятелем моему Роберту, который, случись мне погибнуть на службе Вашему Величеству, уповаю, найдет в вашем сердце родительскую любовь.
      Я кивнула. Я совсем забыла про его Роберта, бедного уродца, который все-таки выжил и даже, по словам отца, при своем карликовом росте обнаруживал чудесный нрав и острый, не по годам, наследственный ум.
      - Ваше Величество благословит нового графа?
      - Бедняжка! Да, охотно.
      Берли хлопнул в ладоши. Я поневоле широко улыбнулась, когда трое подростков в черном опустились передо мной на колени. Можно не любить Леттис, но дети у нее получаются что надо!
      - Ваше Величество...
      - Величество...
      - Величество...
      - Встаньте!
      Из трех осиротевших птенцов две девочки, Пенелопа и Доротея, оказались белокурыми зрелыми красавицами. За ними стоял высокий мальчик лет двенадцати, новый граф.
      - Подойдите, мой мальчик!
      Он вступил ко мне на возвышение. Глаза яркие, бездонные. В зимнем полумраке каштановые волосы под черной шляпой с траурным пером отливали бронзой.
      Совсем как Робин в его годы.
      - Скажите, сударь, как вас зовут?
      Ястребиный взгляд, гордый, воинственный.
      - Робин, Ваше Величество.
      Робин.
      Я выпрямилась и рассмеялась прямо в его серьезное лицо.
      - Милорд граф, приветствуя королеву, принято снимать головной убор.
      Он напрягся, вспыхнул, яростно сорвал с головы шляпу и швырнул на пол. Я почувствовала странную жалость - из-за смерти его отца? Да я его не знала и знать не хотела - и, подавшись вперед, прижала мальчонку к груди. Он вздрогнул, весь сжался и отвернулся.
      - Робин! Как не стыдно!
      Пенелопа, старшая сестра, обмерла от грубости невоспитанного братца.
      - Пустяки, дорогая.
      Смеясь, я раскрыла объятия и отпустила его - из комнаты, из своих мыслей.
      ***
      Могла ли я знать?
      Молодого графа рано было отдавать в университет, поэтому Берли отослал его обратно в поместье. Юных красавиц опекал теперь лорд Хантингдон, а вдовая Леттис вновь оказалась при дворе и вознамерилась покорить всех моих лордов.
      Особенно одного.
      - Вы танцуете, милорд?
      Всю весну и все лето, каждый вечер звучал ее храбрый вызов. Когда леди приглашает, джентльмен не может отказать. Я ехидно посмеивалась, глядя, как она из кожи вон лезет, чтобы заполучить Робина!
      Я в него верила. Разумеется, я видела, что ему нравятся ее ухаживания, он охотно тает под взглядом этих миндально-коричных глаз, под этими жаркими манящими взорами - что он, не мужчина? Но она могла вывести из себя!
      - Господи, сударь, что это за лепет? Вы ни о чем, кроме поэзии, говорить не способны?
      Теперь Леттис, обмахиваясь черепаховым веером, приставала к племяннику Робина, милому, умному мальчику Филиппу. Я издали косилась на ее медно-рыжие, поблескивающие при свечах волосы, на непристойное обилие рубинов, на огромную жемчужину, висящую прямо посреди низкого лба, и старалась не слышать ее громкого деланного смеха, когда она вновь обернулась к Робину:
      - Вы танцуете, милорд?
      Что ему оставалось? Конечно, после меня он не мог плениться грубыми чарами этой грудастой голубки. Едва отделавшись от нее, он вернется к серьезному разговору со мной.
      - Как я уже говорил, мадам, мой совет - отложить пока визит французского принца. Народ беспокоится, лето, жара...
      И я надеялась, что остальные тоже видят, как Робин противится моему браку с герцогом Анжуйским, как вставляет палки в колеса Симье, и понимают - все это ради меня.
      Я и сейчас готова присягнуть, что это было своеобразным проявлением любви. Но его своеобразие дорого нам обошлось... Боже, если бы не вспоминать... Боже, Боже милостивый.
      Однако он недооценил противника. Даже тогда я понимала, что в мести Симье нет ничего личного. В таких делах французы руководствуются исключительно соображениями пользы.
      Время бежало, сватовство не продвигалось, и виной тому был Робин. Симье понял, что надо делать, и сделал.
      Он осуществил это июньским вечером в Гринвичском цветнике, когда солнце золотило воду, а речная прохлада дарила отдохновение после жаркого дня, и только-только отзвучали последние звуки напева.
      Они пели "О, неверное сердце", маленький хор мальчиков и регент из дворцовой церкви.
      Симье приподнялся на подушках, такой изящный в серо-зеленом камзоле с изумрудами, потянулся маленькой рукой к бокалу.
      - Скажите, Ваше Величество, - произнес он просто, - что вы думаете.., о браке милорда Лестера?
      Глава 3
      Вы, разумеется, догадались, что он женился?
      Все вокруг знали.
      Все, кроме меня. Бедная брошенная дура всегда узнает последней.
      Я как-то упала с лошади и так ушиблась, что не могла от боли продохнуть. Вот и сейчас я задыхалась в черной пучине боли и не могла крикнуть, потому что дыхание сперло в груди. Симье вскочил.
      - Помогите Ее Величеству! - звонко приказал он, женщины со всех ног бросились меня поддержать.
      Робин женился! О, неверное сердце...
      Меня отнесли в комнату. Я бесилась, тряслась, стискивала Парри руку.
      - Заклинаю вас вашей честью, Парри, скажите, что вам известно о браке милорда Лестера?
      Ее старческое лицо вспыхнуло, пошло безобразными серыми пятнами.
      - Мадам, я не смею!
      - Он что, приказал вам молчать? Запугал?
      Подкупил?
      Все вместе, судя по ее убитому виду.
      - Мадам, простите, я не могу...
      - Парри! - взвыла я. - Кто-то должен мне сказать!
      О, Господи, была бы жива Кэт! Парри всегда как огня боялась моих гнева и слез.
      - 0-ох-ох! ах! ах! аххахааа...
      Теперь и она билась в истерике, и мои фрейлины забегали вокруг со жженым пером и нюхательной солью. Парри продолжала выть, пока не докричалась до обморока.
      - Елена!.. Радклифф!.. Кэри!..
      Они все попрятались. После смерти Кэт я так и не нашла себе новой наперсницы. А ведь и Кэт предала меня, когда по простоте сердечной продала меня лорду Сеймуру.
      О, неверное сердце...
      Из королевских покоев суматоха распространилась по всему дворцу. Вбежал лорд-камергер.
      - Мадам, что делать?
      Как колет в боку!
      - Сассекс, я вам приказываю, расскажите мне о жене лорда Лестера.
      Тревожно нахмуренное чело разгладилось, озабоченность сменилась величаво-грозным спокойствием.
      - С вашего позволения, мадам, - осторожно ответил он. - О которой?
      ***
      - Стража! Где моя стража? Немедленно пошлите арестовать лорда Лестера!
      Ошалевший от ужаса капитан тупо вылупился на меня. Они все любят Робина, он человек действия, один из них.
      - Э.., мадам, куда его отвести?
      Я рассмеялась идиотским смехом:
      - В Тауэр!
      - Мадам, невозможно! Идет прилив, лучшие лодочники не доставят нас туда к ночи!
      - Тогда завтра! А пока хорошенько стерегите его здесь.
      Однако тот продолжал стоять, раззявя рот, и очнулся, только когда я завопила:
      - Прочь, остолоп! Исполняйте приказ, если не хотите оказаться в Тауэре заодно с милордом!
      Он развернулся, как ужаленный, и затрусил к дверям, следом загромыхали его дурни.
      - Мадам, этого делать не следует!
      Никогда я не видела Сассекса таким мрачным и растерянным.
      - Тауэр - для изменников, мадам, для тех, кто повинен в государственной измене.
      Я завыла в голос, как ведьма, как четвертуемый на колесе, которое раскручивает и раскручивает палач.
      - Это и есть измена...
      ***
      Итак, Робин отправился под строгий арест, а я - прямиком в ад. Неужто Бог решил меня покарать?
      За что?
      Я лихорадочно металась по комнате, бормотала, словно умопомешанная, и лихорадочно спрашивала себя: отчего мне так больно? Я не могу выйти за Робина - почему же ему нельзя жениться по собственному выбору?
      Я не знала ответа, только чувствовала: мне этого не вынести...
      - Он под стражей в башне Мильфлер, здесь, в Гринвичском парке, доложили мне.
      Мильфлер - Башня дивных цветов. От этого еще больнее. Отец построил ее для моей матери в пору их первой любви, когда она была для него дивным цветком, а он для нее - деревом, небом, землей - всем на свете.
      Как Робин - для меня...
      - Мадам, этого делать не следует.
      Сассекс, простой и честный, не стал бы тем, кем он стал, если бы сдавал крепости упорства и цитадели истины.
      - Как, засадить человека в тюрьму, отнять у него бесценную свободу, за которую англичане умирали, - и все потому лишь, что он женился?!
      По нашим законам это не преступление - и по Божеским тоже! О нет, миледи. Господь Сам заповедал и повелел нам вступать в брак, это священное таинство для любящих, дабы не впасть в блуд...
      - Довольно, довольно! - завопила я. - Не говорите мне про их любовь...
      А тем паче - про блуд...
      - Пошлите за Хаттоном! Нет, нет, я хочу поговорить с Берли!
      Тот немедленно прибежал, без палки, позабыв про подагру. Я без слов припала к старческому плечу, стиснула слабые руки, усадила своего советника рядом с собой. Однако ни в руках его, ни в словах не было утешительной теплоты.
      - Лорд Сассекс сказал чистую правду, - подтвердил Берли. - Ваши действия противоречат нашим законам и нашим старинным вольностям. Граф Лестер, - старик заколебался, но иной формулировки не нашел. - не совершил никакого преступления.
      Слезы брызнули у меня из глаз.
      - Так что же он совершил? Вы скажете мне наконец правду?
      Берли испустил долгий, чуть слышный вздох - то ли вздохнул, то ли просто выпустил воздух.
      - Как пожелаете. Но прежде, дражайшая миледи, позвольте напомнить, что не преступление для мужчины жениться так часто, как ему вздумается, или становиться отцом...
      Отцом.
      Цирюльники советуют, когда вскрываешь глубокую рану, резать по самой язве - чем сильнее и глубже надрез, тем меньше боль.
      Говорят.
      Говорят те, кто не испытал этого на себе...
      А я-то называла Марию слепой!
      Значит, они тут женились, хороводились, делали детей под самым моим носом, а я видела и в то же время ничего не видела. Эта красотка Дуглас с ее острым подбородком, глазами домашнего котенка и нравом подзаборной кошки подвернулась ему, когда мы ехали в Ретланд, и он, не вынеся монашеской жизни, с ней переспал. Едва она вернулась домой, обманутый муж узнал все из случайно оставленного письма, тут же разъехался с ней и поскакал в Лондон добиваться развода.
      И тут лорд Шеффилд скончался - ..иные говорят, от яда, мадам, но никто не посмел обвинить лорда Лестера, которому благоволит королева... - и никто уже не мешал любовникам тешить свою похоть. Когда Робин оставлял двор, она тоже уезжала - я-то думала, что она бесилась из-за его невнимания, и потешалась над ее обидой, а они встречались в условленном месте и проводили это время вдвоем.
      О, неверное сердце!
      Сесил с усилием продолжал:
      - Затем мадам Дуглас понесла...
      Да, я видела, как округлилась ее талия, видела и ничего не заподозрила...
      - ..и за две недели до рождения ребенка они поженились.
      - Ребенка?
      - Сына.
      - Как назвали?
      - Робертом, Ваше Величество.
      Что еще?
      - Но затем милорд рассорился с леди Дуглас, поскольку та требовала для себя графских почестей, чтобы к ней обращались "графиня Лестер" и прислуживали, стоя на одном колене...
      Представляю себе!
      - И он испугался, что она из суетного тщеславия сделает их брак явным?
      Берли кивнул:
      - А его первой заботой было все скрыть.
      И когда она решительно потребовала, чтобы ее величали графиней и его супругой, он обратился в суд, каковой и признал их брак недействительным.
      Я громко рассмеялась:
      - На каком основании?
      - Поспешная тайная церемония - без соблюдения законных формальностей и без свидетелей.
      В точности как тайный брак моей кузины Екатерины - не сыскали ни попа, ни записей, ни свидетелей - ну, ну...
      - И вдруг милорд ни с того ни с сего снова влюбился?.. - яростно выпытывала я.
      Медленный, против воли, кивок.
      - Он порвал с ней, чтобы жениться...
      - На ком?
      Вы, конечно, знаете.
      И я вдруг тоже поняла.
      Все, все. И это означало...
      Господи помилуй, надо надеяться, они слюбились хоть не до того, как умер ее муж? Очень уж кстати приключился этот кровавый понос - если не для него, то, по крайней мере, для них!
      Я схватилась за сердце, оно так колотилось, что казалось, лопнет шнуровка; мой пронзительный вопль разорвал воздух:
      - Шлюха! Стерва! Чтоб ноги ее не было при дворе!
      Берли невесело улыбнулся:
      - Она вскочила на лошадь в ту же минуту, как узнала, что Вашему Величеству известно.
      Я завыла белугой:
      - Никогда, ни-ког-да я не разрешу ей вернуться!
      - Мадам, она это знает.
      О. Робин...
      Я кусала губы, пока рот не наполнился кровью.
      - Что до милорда Лестера... - Ровный голос Берли плавно перетекал над зазубренными скалами моего гнева. - Вам придется выпустить его, мадам. Пусть тоже оставит двор, чтобы смыть с себя позор.
      Я пролила еще одну реку слез.
      - Ладно.., но прикажите, чтобы он ехал не к ней.., где бы ни была Леттис, ему там не место!
      ***
      Удивит ли вас, что я вновь обратилась к Симье, что я рвалась к браку с яростью матери, у которой отнимают дитя? И через три месяца он приехал, мой Анжуйский, мой последний шанс стать женой и матерью!
      Как я в нем нуждалась! Месячные у меня становились все более скудными, кожа одрябла, хуже того, меня часто знобило и беспричинно бросало в пот. Если рожать, то как можно скорее. Однако как я его боялась!
      - Боже, Парри, неужели вы ни на что лучшее не способны? Вы сделали меня старой клячей, ведьмой, уберите эти румяна, они выглядят чахоточными пятнами!
      - О, мадам, мадам...
      Парри не могла ответить: "Мадам, вам сорок пять, ваши щеки запали, слева у вас не хватает уже не одного, а всех трех зубов, нельзя день и ночь питаться одной тоской, а другой пищи вы не принимаете, вино же без закуски сладко на язык, но пучит желудок и портит кровь..."
      - Парри, клянусь Божьим телом, кровью и костями... Сделайте что-нибудь, черт вас подери, ведь мой французский лорд ждет!
      Ибо монсеньор прибыл (окрыленный Симье с утра прилетел об этом сообщить) и рвался немедленно меня видеть - его еле-еле уговорили передохнуть после безостановочной скачки из Дувра.
      - Я надеюсь. Ваше Величество увидит сердце моего господина, его пылкую любовь, которая превосходит его внешний облик, как первый день мая превосходит последний день декабря!
      Que voulez-vous?
      Что на это сказать?
      Я хотела любви.
      ***
      - - Эй, трубачи! Трубите!
      - Ее Величество! Ее Величество королева!
      - Пригласите монсеньора! Ее Величество ждет!
      Даже церемониймейстеры в большом зале замерли от благоговейного восторга. Я воссела на трон, как девственница, но и как королева, в сиянии белого, лилейно-белого атласа, расшитого алмазами и жемчугами, с веером из слоновой кости, в воздушном, сверкающем, алебастрово-белом воротнике. Я выжидательно смотрела на дверь, а в ушах неотвратимо звучало страшное предупреждение Уолсингема: "Чудовищно безобразный рябой коротышка".
      Однако, когда герольды возгласили, стража ударила алебардами, церемониймейстеры склонились в поклоне и он вошел в зал, он сразил меня влет. Да, он был безобразен, мал ростом, меньше покойницы Кэт, и что хуже всего, не правдоподобно юн! У меня остановилось сердце.
      О, какая боль, какое безумие старой кляче на пятом десятке сидеть перед мальчиком, который моложе меня больше чем в два раза! То-то повеселится весь мир!
      Но маленький кривобокий уродец в лягушачье-зеленом от пера на шляпе до розеток на башмаках при виде меня остановился как вкопанный и звонко объявил, обращаясь к Симье:
      - On m'a dit, qu'elle a quarante ans et plus - mais elle est plus belle que si elle avail une quinzaine!
      Симье подошел и, широко улыбаясь, склонился в изысканном поклоне:
      - Ваше Величество, мой господин говорит: ему сказали, что вам сорок с лишним, но вы прекраснее пятнадцатилетней.
      И в пустыне моего сердца зашевелился маленький зеленый росток.
      Да, это была грубая лесть.
      Но ведь и обидели меня грубо.
      Знаете, как хирурги оперируют большую рану?
      Ее надо обложить ватой.
      ***
      На следующий день мы гуляли в парке под холодным августовским небом. Симье предупредил, что его господин не ездит верхом. Однако на своих двоих принц передвигался бодро, мальчишеской прыгающей походкой. За нами брели мои лорды - одни, как Берли, были настроены одобрить и его и союз с Францией, другие, как Хаттон и Оксфорд, обиженно дулись.
      При свете дня оказалось, что его кожа еще смуглее, чем показалось вначале, нос походил на кусок крошащегося старого сыра, оспины сделались заметнее. При том, что он все время широко улыбался, ходил вприпрыжку и носил зеленый камзол, прозвище напрашивалось само собой: он будет мой Лягушонок. Однако обаяния ему было не занимать стать. Смелый мальчишка, он льстил напропалую:
      - Этот высокий ло'д, смуглый, такой к'асивый, он, наверное, один из великих ге'цогов Вашего Величества? - И мой бедный робкий Кит, родившийся просто мастером Хаттоном, внезапно замечал, что "мусью", оказывается, неплохо разбирается в людях.
      Он для каждого находил нужные слова:
      - Вы обязательно должны отк'ыть мне секрет ваших английских ко'аблей, таких крошечных и таких непобедимых, и ваших бесст'ашных морских воителей! - с жаром обращался он к моему юному кузену Чарльзу, сыну старого лорда Говарда, верховного адмирала, столь же решительному и прямолинейному, сколь осмотрителен был отец. - Мы, французы, хорошо бьемся на суше, но не любим мочить ноги - как вам удалось вырастить ваших Д'эйка и Оукинса, которые заплывают в воды самого испанского ко'оля?
      - Прямо под носом у испанцев! - фыркнул Говард. - И забирают все золото.
      - Вы назвали их воителями, сударь? - торопливо вмешалась я. - Да они пираты и проходимцы! Они не получают от меня ни помощи, ни поддержки!
      - Naturallement, Majestel <Конечно же. Ваше Величество! (фр.)> улыбнулся он.
      Милый мальчонка, у него хватило духу подмигнуть мне и указательным пальцем правой руки оттянуть нижнее веко, что издавно означает: "Неужели я так похож на простака?"
      О, мой прелестный Лягушонок! Я обожала его, такого маленького и безобразного! И мне нравилось разжигать в Хаттоне ревность, а еще больше нравилось принимать поцелуи и подарки, все приятные атрибуты любовного ухаживания под носом у другого противника - у милорда Лестера. Господи, как я ликовала, когда он приблизился ко мне и с досадой попросил разрешения оставить двор!
      Однако мой народ помнил сестру Марию и ее брак с испанцем, боялся кузину Марию, которая побывала за французским католиком, и отнюдь не приветствовал жениха с той стороны Ла-Манша. Сумасшедший пуританин, глупец по имени Стаббз, - проклятый нахал! - строчил против меня подстрекательские памфлеты, мне пришлось отрубить ему руку, чтоб больше не строчил. Когда кровоточащий обрубок прижигали каленым железом, он уцелевшей рукой сорвал с головы шляпу, взмахнул ею в воздухе, крикнул:
      "Боже, храни королеву!" - и только после этого лишился чувств. Разумеется, он стал народным героем, а мой маленький Лягушонок - жестоким французским тираном, из-за которого честный англичанин лишился руки, - и народная ненависть к французам, подогреваемая оголтелыми пуританами, разгоралась день ото дня.
      А Робин, хоть и отсутствовал, не дремал: он нанял собственного писаку, бывшего университетского острослова из числа своих протеже, некоего Спенсера, сочинить очередной выпад против меня, "Сказку мамаши Хабберд". Чтоб ему ни дна ни покрышки! Дальше больше: его племянник, сын Марии Сидни Филипп, разразился открытым письмом против моего брака, очень пылким, но совершенно бессвязным. Борзописца Спенсера я отправила в Ирландию - это поможет начинающему стихоплету усвоить зачатки вежливости, а Сидни прогнала от двора - пусть следующий раз думает, прежде чем поучать королеву! Однако за обоими я видела руку Робина и не знала, плакать мне или смеяться.
      А совет колебался, покуда все не обернулось против меня и моего Лягушонка.
      - Разумеется, он знатный вельможа, французский принц, и, по его словам, любит Ваше Величество до самозабвения, - учтиво начинал честный старый Сассекс.
      Уолсингем, недавно прибывший из Парижа, презрительно рассмеялся и вытащил из своей неизменной кипы бумаг свежее донесение.
      - Любит? Однако на его родине мои лазутчики разыскали новое гнездо папистских гадюк" пока что, правда, только змеиную кладку - семинарию в Дуэ, где из юношей готовят священников для засылки, миссионеров-мучеников, католических шпионов и предателей, которые будут подстрекать "верующих" против Вашего Величества...
      Меня бросило в пот, кровь прихлынула к щекам.
      - Против.., против меня?
      - Против вас, против истинной веры, против нас всех!
      - Однако, если это делается тайно, герцог Анжуйский вполне может ничего не знать, - тихо вставил Сесил.
      Уолсингем криво ухмыльнулся:
      - Тогда он просто марионетка, пешка в руках своей кровожадной мамаши, детоубийцы Екатерины, - и не пара английской королеве!
      Раз, три, девять, пятнадцать...
      Я чувствовала, как стынет пот у меня на лбу, считала кивки своих советников, глядела в их непреклонные лица, и с досадой теребила зеленую бязь скатерти.
      - Значит, я, единственная из женщин, должна оставаться незамужней, бездетной и мне не суждено держать в объятиях младенца, зачатого в любви и уважении? - рыдала я.
      Никто не ответил. Однако, когда монсеньор пришел откланяться перед отъездом во Францию, все понимали, что он не вернется. Я надела ему на палец алмазное кольцо и в слезах поклялась, что выйду или за него, или ни за кого.
      По крайней мере я сдержала обещание.
      Было ли все это шарадой, разыгранной для блага Англии? Или он и впрямь был моей последней надеждой обрести любовь, потомство, женское счастье?
      И то и другое.
      А теперь?
      Теперь мне сильно-сильно-сильно за сорок, столько же, сколько было Марии, когда та носила под сердцем смерть в тщетной попытке родить мужу сына и вернуть его любовь.
      С каждым месяцем обычное женское у меня убывало, меня бросало то в жар, то в холод, чувствовалось приближение климакса и становилось ясно мне уже не родить.
      Даже эта дармоедка Мария, моя шотландская кузина, рожденная, чтобы тянуть соки из других, даже она отдала свой долг природе, у нее есть сын.
      И у Дуглас.
      У Леттис есть Робинова любовь, у Дуглас - ребенок, его единственное дитя, его сын, а я опять-таки бездетна.
      Бездетна.
      Бездетна.
      Бездетна.
      Лежала ли я в полусне, или то был страшный сон наяву, когда в коридоре заголосили и заколотили в дверь: "Королева! Разбудите королеву!
      Скажите ей, умер лорд Лестер!"
      Глава 4
      Господи, за что мне такие муки?
      - Как умер? Говори, болван, или ты сам умрешь!
      Я держала лепечущего придурка за горло и тыкала ему в шею кинжалом его собственным, наверное? - кровь бежала по воротнику, все вокруг замерли в безмолвном ужасе.
      - Пощадите меня, мадам, - выговорил он, ни жив ни мертв со страху, пожалейте, я ничего не знаю!.. Только то, что он был при смерти, когда мне велели во весь опор скакать к вам с вестью!
      С вестью о смерти.
      ***
      - Эй, седлайте! Ее Величество требует лошадей!
      - Мадам, путь не близкий!
      - Трогай, болван, трогай!
      ***
      Меня учили, что Господь не посылает нам непосильных испытаний. Мы с моим Лягушонком не составили бы счастливой четы. Жена бы из меня не вышла, тем более - мать; не знаю, на чем основывалась вера Берли в будущего наследника, потому что жизненные соки во мне усыхали, я бы уже не смогла подарить Англии принца. А мой Анжуйский, хоть и принц, не достиг и половины моих лет - где мальчишке оценить женщину в расцвете сил?
      Да, время спеть: "Прощай, любовь!"
      Прощай - вот оно, то самое слово.
      Прощай, любовь.
      Прости, мой Лягушонок, прощай, последняя молодость. Теперь мои двадцать лет - лишь отголосок мечты. Замужество тоже; хотя те браки, что я видела - Екатерины с лордом Сеймуром, сестры Марии с королем Филиппом, отца с моими мачехами! - худшему врагу не пожелаешь такого счастья, верно?
      ***
      - Что? Нет, я ничего не просила.
      Стремянный, остановивший возле меня лошадь, поклонился. Это кто-то новый? Видела ли я его прежде!
      - Как Ваше Величество пожелает.
      - Скоро ли Уонстед?
      Он наклонился, потрепал коренастую лошадку по ушам:
      - Если лошади не устанут, к вечеру будем в доме милорда Лестера.