ГЛАВА 15

Театр оказался длинным и узким зданием, переделанным кинотеатром в Гринвич Виллидж, а сиденья то оседали, то выпячивались, то кололи пружинами неосторожные задницы. Но на премьеру он был заполнен весь.

Обозреватель «Нью-Йорк Тайме» сидел в третьем ряду, выглядел довольным и делал пометки, а Клер решила, что пьеса — самая лучшая, которую она только видела.

— Интересно, подумала бы я, что она хороша, если бы театр был роскошней? — спросила она Алекса в антракте. Они стояли в маленьком закутке переполненного народом фойе.

— Надеюсь, что да, — сказал он, улыбаясь. — Я признаю, что вся обстановка заставляет думать о каком-то стихийном бедствии, и поэтому остается только изумляться, как им удается играть, но они были бы хороши в любом месте. И кстати, были: большинство их постановок шли на Бродвее. И ансамбль известен своей театральной школой — дюжина или больше теле — и кинозвезд, которых ты видишь сейчас, из этой компании.

Подошла группка людей, и Алекс представил их Клер.

— Ну как в нашей маленькой семье? — спросил один из них Алекса.

Он улыбнулся:

— Так же мило, как и тебе — для всех нас это замечательный вечер.

Когда они отошли, он сказал Клер:

— Мы все вкладываем деньги в эту компанию: они — гораздо больше, чем я, но для нас для всех это становится семьей.

— А какая-то выручка с этого бывает? — спросила Клер.

— Никогда. Мы счастливы, что они не разоряются. Обычно каждый год большие недостачи, но всегда мы можем как-то это восполнить ежегодным сбором пожертвований. Большинство маленьких театров не приносят прибыли, сама понимаешь — они не могут ставить такие цены на билеты, чтобы оплатить все расходы. Бродвей — театр для прибыли, если ее нет, то пьеса снимается. Но здесь все совсем иначе, разве ты не чувствуешь? Никакого лоска, но зато — собственное волшебство. Я бы давал больше, если бы мог.

Клер подумала о Квентине, который вкладывал деньги в рестораны и компании по производству компьютеров и настаивал на видимой выгоде.

— Да, это чудесно.

Они постояли молча, наблюдая толпу. Алекс отбросил свой пластиковый стаканчик в корзину.

— Хочешь еще кофе?

— Нет. Спасибо.

Они снова замолчали. Гул разговоров кружился вокруг них, отскакивая от кафельного пола и потрескавшихся, с облупившейся краской стен, увешанных афишами и фотографиями других спектаклей, поставленных этой труппой. Гул околдовывал и завораживал, и почти превращался в скрип колес поезда на повороте, отсекая Клер и Алекса от остальных в их углу. К Алексу приблизилась какая-то пара, и громко стала расспрашивать про взносы для театральной труппы.

— В конце года, вы знаете, мы все внесем пожертвования. — Они были хорошо осведомлены о делах других трупп в разных частях страны, и все трое стали обсуждать их расходы и доходы, театральные мастерские, гастроли, популярность и кинопостановки.

Клер глядела на оживленное лицо Алекса и любовалась им, его энтузиазмом. Он встретился с ней взглядом и на какую-то секунду выражение его глаз изменилось — они стали такими ласковыми, теплыми… и любящими, подумала она внезапно, когда он отвернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос, заданный собеседником. Она стиснула руки впереди себя, как будто пытаясь удержать свою мысль. Любящие. Такого ей раньше в голову не приходило.

Но они уже отошли от дружбы, подумала она, с тех самых пор, как впервые поужинали вместе несколько дней назад. В первый раз они оказались вдвоем не в ее мастерской, и поначалу были немного скованны, беседа протекала вяло и неловко, но потом Клер сказала ему, что ей очень понравилась статья в журнале, которую он написал про нее:

— Она оказалась гораздо интересней, чем я ожидала.

— Хотите сказать, что не думали, как вы интересны? — спросил он.

Они сидели в закутке маленького ресторанчика в Гринвиче, с деревянными полами, красно-белыми клетчатыми скатертями, белоснежными стенами, на которых повисли сотни корзиночек всех форм и размеров, и большим каменным камином, из которого с треском рвались вверх языки пламени. На столе перед ними стоял графин кьянти и корзинка с хлебцами.

— Ну, нам самим мы всегда интересны, — сказала Клер, — и тем, кто нам близок, но я никогда не думала, что могу быть интересной для незнакомых людей. Что мне понравилось в вашей статье, так это то, что я представлена человеком, который размышляет о том, что значит владеть деньгами, как мы размышляем о мире, когда у нас появляются деньги, и что другие думают о богатых людях, как мы все решаем, какой жизни мы хотим для самих себя добиться, что деньги делают для людей в обществе, где многим их едва хватает на то, чтобы протянуть неделю. Вы все эти вопросы задали, сделали их настоящими и универсальными, отошли от обсуждения меня лично и превратили всю статью в размышление на тему, которая близка людям, и в котором они могут найти параллели со своей собственной жизнью. Я думаю, это было трудно сделать.

— Спасибо, — сказал он серьезно. — Эти слова для меня много значат.

— Но ведь это не первый раз, когда вас хвалят — всегда были люди, которые говорили вам, как вы хороши.

— Писателю никогда не бывает достаточно похвал, — сказал он с ухмылкой. — Мы без них голодаем и бесстыдно на них напрашиваемся. Все одиночество, и самосомнения, и часы глазения за окно, как будто там есть нечто, что даст нам ключ к тому, как написать следующее предложение или абзац или даже слово — все это оправдывается похвалой.

— Что ж, я сказала вам, что думаю: вы замечательны. Ваши книги очень сильны, они все дают мне идеи и ощущения, которые как будто мои собственные, о них можно подумать и использовать в жизни. И ваша статья такая же.

— Спасибо, — сказал он снова. — Я не мог надеяться на большее.

— А вы получаете письма от читателей? — спросила она.

Он кивнул:

— Они много для меня значат; люди находят время написать, сказать, как они благодарны, или рассказать, какой я ужасный человек.

— Ужасный? Почему?

— Ну, некоторые злятся на то, что я использую некоторые словечки: они не хотят читать их даже тогда, когда они соответствуют речи персонажей. А некоторые злятся из-за описаний боли — когда я описываю, как жестокие люди воздействуют на других — они говорят, что читают для удовольствия и не хотят видеть темных сторон. Некоторые из них полагают, что я должен использовать свой дар для убеждения, потому что в этом нуждается мир. И они правы — миру действительно нужно некое вдохновение, убеждение — но, отвечая, я говорю, что начинать надо со всех, а не только с писателей.

— Вы отвечаете им всем?

— Всем. Если у людей находится время написать, то и я должен затратить его для ответа. А вы такого удовольствия лишены, да? Вы создаете дизайн и он появляется на миллионах бутылочек для шампуней или обложках книг или кастрюльках для супа, и никогда не знаете, что люди чувствуют на их счет. Даже если они захотят вам рассказать, то не смогут, потому что не знают вашего имени, а еще меньше — где вас найти.

— Дизайнер — это всегда невидимка, — сказала Клер с легкой улыбкой. — Иногда нам позволяют напомнить о себе, обычно в чем-то типа книг по искусству, но во всем остальном дизайн как будто возникает из воздуха. Я думаю, большинство людей едва замечает его, хотя все время они находятся под влиянием дизайна.

— Я помню один еще с детства. Возможно, потому что там был изображен бейсболист. — Алекс удивленно поднял глаза, когда перед ними возник официант. — Мы еще не заглядывали в меню, дайте мне несколько минут. — Он повернулся к Клер, та улыбалась. — Я забыл, где мы. Но вы хотели вернуться пораньше и докончить ваши дизайны, так что, думаю, нам лучше приступить к еде.

Они взяли меню и сделали заказ, но впоследствии никто из них не мог вспомнить, что же они ели. Все что они запомнили — это разговор, весь ужин, без перерыва, как будто они боялись не вместить все то, что хотели сказать в то короткое время, что у них было.

— Извините, — сказала Клер, когда они вышли из ресторана. — Я хотела бы, чтобы этот вечер длился подольше, но мне действительно надо закончить сегодня проект.

— Вам не за что извиняться: я работаю со сроками всю жизнь. — И когда они оказались перед ее домом, он повернулся к ней. — Это редкое и особое удовольствие — поговорить с кем-то так, что беседа кажется неистощимой.

— Да, — Клер порывисто потянулась к нему и поцеловала в щеку. — Спасибо за чудесный вечер.

Она задумалась об этом вечере, когда Алекс говорил с парой в фойе театра. Когда пара отошла, он извинился:

— Я не собирался вас так бросать, но они могут стать очень важными вкладчиками, и я должен внушить им ощущение их нужности. А нужны они очень.

— Вы так много обо всем этом знаете. И я помню, один из ваших романов был об актере. Вы когда-то работали в театре?

— Нет, просто часто бывал и собирал информацию. Может быть, подсознательно я актер, хотя я так не думаю. Насколько я помню, все, что я хотел — это писать книги.

— Но сейчас вы этого не делаете.

— Сейчас — нет. — Клер поглядела на него удивленно, а он улыбнулся. Какая мальчишеская улыбка, подумала она, почти робкая, но не совсем скрывающая его взволнованность. — Суть в том, что у меня на прошлой неделе появилась пара идей, которые мне хотелось бы разработать. Так всегда у меня начинались романы — с одной или двух идей, которые меня вдруг начинали интересовать, и становилось любопытно, куда они приведут.

— Это замечательно. Ведь так? Разве вы не довольны?

— Думаю, доволен. Я ведь действительно не собирался писать снова романы, вы же знаете.

Она качнула головой:

— Я не понимаю, как это могло закончиться. Все равно что сказать, что вы не собирались больше смотреть на закат или слушать музыку. Или есть.

Он поглядел на нее с интересом:

— Вы полагаете, что писать романы — это то же самое, что слушать музыку или есть?

— Я думаю — это очень глубокая часть вас, как для меня дизайн.

— Да, и мне это нравится, помните, как в одном из наших интервью вы сказали, что не можете бросить этим заниматься.

Она кивнула:

— Потому что это все равно, что сказать: я прекращаю дышать. Есть некоторые вещи, которые мы делаем для того, чтобы чувствовать себя живыми. Я не думаю, что вы будете чувствовать себя живым, если на многие годы откажетесь от писания.

— Вероятно, нет. И, может быть, это-то сейчас и открываю.

— Что в мире что-то не так, что вам в нем неловко, потому что вы потеряли нечто такое, что было значительной частью вас.

Он улыбнулся.

— Не многие могут это понять.

— И я надеюсь, что это хорошее ощущение. Для меня было так, это было замечательно, сразу, как только я вернулась.

— Хорошее. Но в этом есть оттенок испытания. Немного похоже на возвращение в город, где ты вырос. Знаешь, что это не будет в точности тем же, вероятно, мучительные воспоминания, и почти наверняка будет сложнее стать частью этого, чем в первый раз.

— Вы думаете, что теперь писать будет сложнее.

— Всегда сложнее, чем старше писатель. Дольше времени уходит на обдумывание точного слова, лучшей метафоры, наиболее лиричного описания, все сложнее быть свежим и резким в своих идеях, и если вас тревожит, как бы не повторить самого себя или бессознательно не позаимствовать у любимого писателя, то необходимо заиметь энциклопедическую память на все написанное самим и всеми любимыми писателями.

— Но вы ведь не это имели в — виду? Я думаю, вы говорили о возвращении к особому образу жизни после того, как большая часть этой жизни прошла. Словно очутиться в другой стране, в которой однако вы должны вести себя, как когда-то давно. Или даже лучше.

— В другой стране, — повторил он. — Именно это происходит при большой потере — некий сдвиг, почти как землетрясение, и ты обнаруживаешь внезапно, что шатаешься, потому что все потеряло свой центр, все вроде бы то же, но в то же время нет. Тени длиннее, люди дальше, но их голоса громче, и все они кажутся счастливыми, а здания будто складываются над твоей головой, как кепка, которую кто-то надвинул на самые глаза — так, что солнца не видно. И везде, куда ты придешь, везде — ощущение чужеродности вещей.

— Да, — пробормотала Клер, вспоминая, как ей самой казалось, что она шатается в те дни, когда она, наконец, поняла, что Тед никогда не вернется. — Вы теперь будете писать иначе, как вы думаете?

— Не знаю. Но мне интересно выяснить. Вы сказали мне во время одного из интервью, что теперь иначе занимаетесь дизайном.

— Да, но это не имело отношения к моей потере — она случилась восемнадцать лет назад. Дело совсем в другом — лотерея все изменила, она придала мне уверенность.

— Сам факт выигрыша?

— Нет, появление шестидесяти миллионов долларов.

— Вы говорили это, и я вставил в статью, но на самом деле до конца не понял. Какое отношение шестьдесят миллионов имеют к вашему дизайну?

Она посмотрела на него изумленно: ей это казалось таким ясным.

— Мир стал легче, я почувствовала себя удобнее. Я могу сосредоточиться на том, чего я хочу вместо того, что я должна.

— Но ваши глаза не изменились — то, как вы смотрите на мир и видите формы, цвета, гармонию — это не изменилось, желание выделиться не изменилось.

— Нет, но теперь мне хочется экспериментировать.

— Итак, вы более смелы?

— Да.

— И думаете, что не были так смелы до тех пор, пока не получили деньги?

Клер стало неловко:

— Ответ, видимо, должен быть — «нет». Но в деньгах на самом деле есть нечто утверждающее, словно разрешающее тебе все что угодно. Если что-то потерялось, можно купить еще, если что-то не удалось, то можно позволить себе продолжать, пока не удастся, если ошибся, то можно купить себе вторую возможность. Деньги — это власть. А я никогда не чувствовала себя властной над своей жизнью, пока их не получила.

— Или что-то другое не изменилось в вашей жизни. Она поглядела на него задумчиво:

— Может быть. Может быть, до сих пор я не была готова к своей смелости. Может быть, деньги никак с этим не связаны.

— Мне лично это больше нравится, — сказал он с улыбкой. — Мы все должны иногда расти.

— Что ж, я надеюсь, что вы растете, — сказала Клер, и встретила своей улыбкой его. — И неважно, будете вы писать так же как раньше или иначе, я рада, что вы вернулись. На самом деле я совершенно не доверяла вашим разговорам о грузчиках.

— Но я говорил серьезно, не красовался. Это была альтернатива, о которой я действительно задумывался, способ уйти от рутины и найти нечто живое и полезное.

— А что было этой рутиной?

— Существование в той самой чуждой стране. Тоска, печаль по самому себе, погружение в мрачность, как будто я пытался тоже умереть. Как будто я предавал свою жену и нашу любовь, оставаясь живым и пытаясь зажить снова. Что-то столкнуло меня с этого, потому что теперь я совсем другой.

— И что же столкнуло?

— Частично — время, его прошло достаточно. Но по большей части, я думаю, вы.

Свет в фойе потускнел и вспыхнул, и немедленно толпа зашевелилась. Алекса и Клер зажали в углу, и они оказались почти вплотную друг к другу.

— Начало второго акта, — сказал он.

Он осторожно взял Клер за руку и повел за толпой в зал. Когда они сели на свои места, он снова взял ее ладонь, а сам просматривал программку.

— Следите за девушкой в первой сцене: я думаю, она станет великой актрисой. — С этого момента они сосредоточились на пьесе, но их глаза встречались время от времени, когда обоих поражало что-то одновременно. Потом вдруг Клер осознала, как часто это случалось — едва она поднимала глаза, как встречалась с глазами Алекса, как только нечто вызывало ее одобрение или удивление, из происходившего на сцене, и так было каждый раз, когда она поднимала взгляд. Казалось, они мыслили одинаково.

Когда в следующий раз ей захотелось повернуть к нему голову, она нарочно продолжала смотреть на сцену. Но краешком глаза заметила движение его головы и почувствовала на себе его взгляд. Через несколько мгновений смотреть прямо стало невыносимо, она повернулась, их глаза встретились, и они оба тихо рассмеялись. Впервые за всю жизнь, подумала Клер, она разделила с кем-то любимую шутку, не произнося ни слова.

Когда упал занавес и зал заполнили аплодисменты, Алекс повернулся к ней снова:

— Я должен показаться на вечеринке — это мой долг вкладчика. Но мне хочется уйти пораньше, я хочу побыть с вами. Вы пойдете ко мне, после того как мы проведем полчаса или час с остальными?

— Да.

— Женщина, быстрая на решения, — пробормотал он, и после вызовов на бис, и медленного растекания зрителей, они вышли из театра и пошли по улице к Гаргойл Кафе, блиставшему висячими разноцветными лампочками, наподобие театральных, и бурлившему энергией.

— Они знают, что все удалось, несмотря на все премьерные промашки, — сказал Алекс в промежутке между приветствиями и представлениями Клер окружающим. — Наверняка они знают, что все прошло великолепно это в воздухе ощущается. Особого рода возбуждение людей, которые знают, что все, о чем они мечтали, осуществилось; как некое блаженство, которое охватывает всех, даже тех, кто имеет к его причинам косвенное отношение. В мире нет похожего ощущения.

Они с Клер стояли у бара и беседовали с постановщиком и продюсером, закулисной бригадой, конторщиками, а также с разными патронами и спонсорами, которые как и Алекс, помогали театру выжить. Беседа становилась все громче и взволнованней, и когда в ресторан вошла новая толпа, то они снова оказались окруженными со всех сторон. Прошло еще полчаса, прежде чем Алекс повернулся к Клер и виновато улыбнулся:

— Я пробуду еще пару минут и поедем. Вы готовы?

— Да, хотя мне здесь ужасно нравится. Так отличается от вечеринок, которые я посещала раньше. Я узнаю кучу интересного и одновременно веселюсь.

— На это и надеялся. — Он взял ее за руку и провел сквозь толпу, прощаясь со всеми, мимо кого они проходили. Все прерывали свои разговоры, чтобы обратиться к Клер.

— Приходите как-нибудь за кулисы — мы после спектакля все идем в ресторан.

— Если вам захочется посмотреть репетиции или театральные занятия, не стесняйтесь.

— У нас будет ужин для дарителей в январе в Рэйнбоу Рум; я уверен, что Алекс вам уже рассказал, но хочу сообщить, что мы все будем очень рады видеть вас там.

Клер припомнила приглашения, которое получила от друзей Квентина при первой встрече. Два разных мира, подумала она, и весьма далеких друг от друга. Алекс подал ей куртку, и она скользнула в нее, а затем они пошли к его машине, припаркованной рядом с театром.

— Я не рассказывал тебе об ужине для дарителей, — сказал Алекс, когда она выехали на Кристофер-стрит, — потому что я не хочу просить у тебя деньги для нас.

— Почему? — спросила Клер. — Ты же знаешь, что деньги у меня есть, и ты знаешь, со сколькими организациями я связана: все это есть в твоей статье.

— Но среди них нет театральных трупп, твоя сфера — это образование, музыка и все, что связано с детьми.

— Я просто не знаю многого о театре. Но хочу узнать; думаю, что похожу на репетиции и театральные уроки, чтобы понять, как они работают. Но ведь ты не поэтому не пригласил меня на тот ужин.

Он затормозил на красный свет и уставился прямо перед собой, на рождественские огоньки, сиявшие на магазинах и ресторанах, и на верхних этажах — контуры елок в окнах квартир. Когда-то это время было для него самым худшим, все становилось символом дома и семьи, и словно насмехалось над его одиночеством — фальшивые Санта-Клаусы, рождественские гимны и даже палочки-леденцы в руках у детей. И тогда его тоска по жене становилась глубокой, угрюмой болью, которая, казалось, никогда не утихнет. И даже когда эта боль уходила, отпускала его, то оставалась лишь пустота, и он гадал, сможет ли когда-нибудь чувствовать или снова любить. Теперь, думал он, ответ получен. Сегодня он ощущал одно счастье. Сегодня, пришлось ему признать, он был счастлив до нелепости.

— Ты права, — сказал он, трогая машину, когда свет поменялся на зеленый. — Я не прошу тебя о деньгах потому что, как бы ни была лична эта просьба — а те, которые имеют отношение к большим деньгам, всегда очень личные — все-таки некое дело, а я не хочу заниматься с тобой делами.

Клер помолчала, глядя за окно. На дороге было почти пусто, и они быстро двигались по Восьмой авеню, мимо разукрашенных жилых домов, магазинов неоновые вывески на них то вспыхивали, то затухали, словно препираясь с мягкими рождественскими огоньками внутри салонов, мимо музыкальных магазинов, из открытых дверей которых вырывались громкие звуки, и ночных клубов с прочными дверями, и богатых домов, где внизу торчали швейцары в униформе и белых перчатках. По улице бродили весьма редкие прохожие, быстро скользя мимо дремлющих бесформенных тел людей в дверях, выгуливали собак, группки молодежи стояли, раскачивая руками, на тротуарах.

Клер ощутила жизнь города — постоянный, грохочущий гул, который пронизывал дрожью улицы, воздух был густ и напряжен, вечно в движении, как будто некий ураган заставлял все кружиться в нескольких футах над землей. Она чувствовала себя чужаком, провинциалкой из лесистого Коннектикута, но однако, что-то привлекало ее в этой гудящей, гулкой напряженности города, и впервые она обнаружила, что непрочь пожить здесь.

Алекс поглядывал на нее, но ничего не говорил, и они оба молчали, погрузившись в свои мысли. Клер нравилось, что он не считал нужным поддерживать какой-либо разговор между ними все время, независимо от того, есть ли ему что сказать или нет. Но такого никогда не случится, подумала она, им всегда будет что сказать. Она мысленно просмотрела последние несколько недель, вспоминая долгие часы в своей мастерской, когда они откладывали работу и садились за чай, и говорили, говорили, говорили обо всем в мире, и о самих себе. Она никогда так много не говорила и не чувствовала себя так удобно с кем-то, кроме Джины и Ханны, у нее никогда не было доброго друга-мужчины.

Я не хочу заниматься с тобой делами.

Алекс свернул с авеню Вест-Энд на тихую улочку, и она поразилась внезапному изменению. Здесь не было высоких домов или пакетов с мусором на тротуарах или гонок таксомоторов, а были здесь высокие деревья по обеим сторонам улицы, скрывавшие элегантные домики из известняка, обращенные друг к другу со строгой грациозностью. Городской шум пропал, словно они заехали в уголок другого столетия, и Клер с удовольствием оглядывалась, она почти приготовилась увидеть лакированные экипажи, которые тащат лошадей, цокая по мостовой мимо мальчишек в шляпах, торгующих грошовыми газетами.

Они проехали мимо ряда домов до самого конца улочки, где на углу Риверсайд Драйв стояло угловатое, серое здание. При ярком свете уличного фонаря Алекс свернул на дорожку и принялся маневрировать, Ставя машину на маленькой парковке.

— Ты, вероятно, не можешь этого оценить, но перед тобой настоящее чудо — парковка на Сто пятой улице. — Он подал Клер руку, когда она выбиралась из автомобиля, и подведя ее к двери, открыл ее ключом. — Никаких швейцаров: мы от него отказались. Слишком дорого.

Есть тут у нас один рабочий, который, кажется, превосходит все человечество умением спать на ходу, хотя время от времени он вдруг принимается за странные работы, например выносит мусор, видимо, чтобы порастратить немного энергии.

Вестибюль был огромным, тускло освещенным и без мебели, с черно-белым кафельным полом и лифтами в каждом конце, двери которых были все исцарапаны и покрыты облупившейся краской.

— Вся идея в том, чтобы не походить на здания с Пятой авеню и убедить, что здесь нечего утащить. У меня-то точно нечего, но у некоторых соседей — достаточно: квартиры весьма хороши. Ты увидишь.