Она запихнула отчеты в сумку, к запискам и дискете, выключила фонарь и пошла обратно по лаборатории. Приблизившись к двери, она смогла уже разглядеть столы и стойки в бледном свете из коридора, и двинулась, быстрее. Уже за дверями лаборатории она услышала, как где-то далеко чей-то голос пожелал доброй ночи, и хлопнула дверь. Она свернула направо и почти побежала к производственной лаборатории и своему личному столу. На полу стояла коробка с вещами, которые она заберет с собой в понедельник, после прощальной вечеринки в лаборатории. Она бросила свои книги, пустую цветочную вазу, коробку с карандашами и ручками в картонку, и подняла ее. Теперь, если кто-нибудь ее видел, она сможет привести оправдывающие причины.

Но она никого не видела. Выйдя через боковую дверь, она направилась на парковку. Лампы освещали несколько машин, которые здесь стояли, и Джина пошла к своей.

— Джина, Джина, привет! — Она развернулась, надеясь, что не с виноватым видом, и увидела Эмму, высунувшуюся из окошка.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Джина.

— Жду Брикса. Мы едем к кому-то на вечеринку. А ты?

Он был здесь все время, подумала Джина. Они оба были. Я практически вломилась туда, где мне быть не положено, и он был здесь.

— День переезда, — сказала она Эмме, указывая на коробку. Затем она подумала, как нелепо врать Эмме. — Ну, не совсем. Я еще кое за чем зашла. — Она помялась. — Слушай, у тебя есть минутка? Я хочу сказать, когда появится Брикс?

Эмма завела мотор и включила обогрев, а когда Джина села с ней рядом на переднее сиденье, то еще закрыла окно от холодного тумана, который проникал внутрь.

— Ты нашла что-нибудь об этих записках? — Джина молчала, и она повторила: — Нашла?

— Я все нашла. Записки, которые ты видела. Они все еще в компьютере Курта. Я отпечатала копии и переписала, их на дискету. В них в точности то же, что ты говорила.

— Ох, — Эмма глубоко вздохнула. — Ведь это ужасно, правда? Я хочу сказать, я знала, что их не придумала и не вообразила, но теперь…

— Теперь все это правда. И я нашла подлинные отчеты, Эмма, у меня все это с собой. И теперь нам надо кое-что с этим сделать.

Эмма расширила глаза:

— Что?

— Мы должны сказать в ФДА. Они ничего не смогут сделать с товаром, пока он не пересечет границы штата, но у меня есть там несколько знакомых, и они могут позвонить Квентину неофициально и предупредить его, что у них есть данные, по которым они должны опечатать всю партию, как только он ее выпустит. Тогда он отменит запуск. И еще есть прокурор штата. Его всерьез беспокоит, какие продукты лежат на полках магазинов Коннектикута, так что, я думаю, он тоже позвонит Квентину и скажет ему, что по имеющимся у него сведениям, он не может разрешить продажу в штате.

— О, нет, — простонала Эмма. — Не надо этого делать, Джина, он во всем обвинит Брикса, он все взвалит на него. Не надо!

— Ас чего ты взяла, что Брикс в этом не участвует? Я знаю, что ты его любишь, Эмма, но постарайся об этом забыть, хотя бы на минуту. Здесь происходят довольно темные дела. Кто-то подделал отчеты. Если Брикс на самом деле так близок к своему папаше, и темные дела происходят, то почему, собственно, ему не принять в них участие?

— Нет, он не мог! Я знаю его — он никогда не пойдет ни на что такое!

— Знаешь, я не понимаю, отчего ты так в этом уверена. Но как бы там ни было, Эмма, он уже большой мальчик и сам о себе позаботится. На твоем месте я бы за него не тревожилась. О чем тебе стоит побеспокоиться…:

— Я беспокоюсь за него, — сказала Эмма тихо.

— Что ж, ничем не могу помочь. О чем тебе следует беспокоиться, так это чтобы он не узнал, что ты видела те записки. Пока он не знает, ты вне всего этого, а для тебя это лучшее место. Ты же не хочешь, чтобы он знал, что ты имеешь ко всему этому какое-то отношение. Потому что я должна с этим что-то сделать, Эмма. Здесь я ответственна, и не могу просто отвернуться, — Джина все время следила за дверью, опасаясь, как бы Брикс не увидел ее там раньше. Теперь она открыла дверцу машины. — Ты понимаешь, я так и вижу всю эту партию ПК-20, в роскошных упаковках Клер, заполнившую склад Эйгеров — все эти баночки, и тюбики, и бутылочки — все уложено в башню из милых коробок, все выше и выше, такая огромная башня, как пирамида, и все в лабораториях, от Квентина до самого последнего лаборанта, ждут марта, чтобы загрузить этими коробочками грузовики, поезда и корабли и раскидать по всей стране. Как армию-захватчика. И похоже, что кое-что в этих коробках — яд, по крайней мере, потенциально, для очень многих людей. Если я забуду об этом, то стану настолько же виновной, как и тот, кто приказал изменить отчеты, и тот, кто это сделал, и те, кто об этом знают.

— Джина, послушай. До марта ничего не случится — ты сама только что сказала. Значит, ты можешь подождать несколько дней, так? Брикс сказал мне, что были новые испытания, и что пришли их результаты, и там все было отлично, и, может быть, все те старые…

— Эмма, никаких новых испытаний не было, я бы услышала в лаборатории. Ни слова не было сказано о других тестах ПК-20. И я только что прочла записи.

— Ты читала все отчеты? Ведь ты прочла записки и старые отчеты о результатах тестов, а новые? Их ты читала?

— Никаких отчетов новых испытаний.

— Брикс сказал, что они были. Ты ведь не можешь быть уверена, правда?

— На девяносто девять процентов.

— Это не так, Джина, Брикс мне говорил! И даже если нет новых тестов, может быть, они отложили дату выпуска, а ты про это не слышала. Ты ведь уходишь, может быть, тебе ничего и не говорят. Разве такого не может быть? Только несколько дней, Джина. Ты ведь можешь так сделать.

— Полагаю, что могу, но спорю, что изменять никто ничего не собирается.

— Все равно, Джина. Всего несколько дней. Неделя.

— Но зачем? Что случится за неделю?

— Не знаю. Но что-нибудь может. Джина поглядела на нее пристально.

— Эмма, ты держись от этого подальше. Слушай: я очень серьезно. Держись подальше. Я не хочу, чтобы ты выдумывала, как рассказать Бриксу о чем-либо таком — это будет не очень умно.

— Нет. Конечно, нет. Я просто думаю, что ты должна подождать и дать им еще шанс.

Джина засомневалась, а потом пожала плечами:

— Я дам им неделю, но больше я ждать не буду, Эмма. И еще. Я думаю, мы должны рассказать все твоей матери. Там много чего происходит, что…

— Нет! — Эмма энергично затрясла головой. — Она перескажет Квентину! Ты не можешь ей рассказать, Джина, не надо! Пожалуйста, Джина… я не выдержу этого. Разве ты не можешь вообще ничего не делать некоторое время? Я хочу сказать, просто забыть все на несколько недель или…

— Ты сказала на неделю.

— Ладно, конечно, на одну неделю. Но не говори никому. Обещай, Джина, пожалуйста, обещая это.

— Твоя мать должна знать, — сказала Джина упрямо.

— Что знать? Сo мной ничего не случится, и я не хочу, чтобы она что-то об этом знала. Я прошу тебя не говорить ей. Умоляю тебя — обещай.

Подумав немного, Джина снова пожала плечами:

— Я даю неделю.

— Спасибо. — Эмма нагнулась и поцеловала Джину в щеку.

Джина сжала ее руки:

— А теперь слушай. Ты должна сказать мне: ты все услышала из того, что я тебе говорила? Ты можешь думать, что я поглупела, но ничего подобного, и я прошу тебя — не играй в героиню. Держись от этого подальше. Эти люди сейчас в опасности, они играют по-крупному, и никто не должен знать, что ты видела те записки или что-либо слышала. Ты просто должна забыть, что ты что-нибудь знаешь. Если ты так сделаешь, то все будет в порядке. Ты слышишь?

Эмма кивнула.

— Это очень серьезное дело, пойми. Ладно?

— Да. Да, Джина, конечно. Я понимаю.

— Надеюсь, что так: — Она вылезла из машины, открыла заднюю дверцу и вытащила свою картонку. — Я свяжусь с тобой через день-два. Передавай привет маме.

Эмма проследила, как она дошла до своей машины и уехала. Но он уже знает, сказала она Джине про себя. Я сказала ему, что читала записки — он все знает. И когда ты перескажешь все своим друзьям в ФДА или прокуратуре штата, и они позвонят его отцу, или ему, то он обвинит меня. И будет прав, потому что я виновата.

Значит, я должна с ним поговорить. Очень жаль, что я соврала Джине, но я не знаю, что еще остается делать. Потому что я должна с ним поговорить. Я должна предупредить его о том, что случится.

— Я думаю, нам надо сначала здесь выпить, — сказала Клер, когда пришел Квентин.

Он обнял ее за талию и поцеловал:

— Все в лаборатории готовы повесить на тебя медаль. Ты талантливая женщина, Клер, и последний дизайн был лучшим, что ты сделала в жизни. Разработки уже почти запущены в производство. Сколько тебе еще осталось сделать?

— Четыре. — Взволнованная поцелуем, и не желая признавать, что ее тело само тянется к нему, она освободилась от его объятий и повела его в библиотеку: — Но две уже почти закончены. В худшем случае еще неделя.

— Ты ставишь рекорд. — Он сел на кушетку и взял декабрьский номер «Вог». Тот был раскрыт на рекламе ПК-20, всю страницу заполнила лучезарная красота Эммы, мечтательной, видной будто сквозь туман, а вверху — цветное фото одной из янтарных упаковок Клер и две строки отчетливым шрифтом:

ЖДИТЕ В МАРТЕ. РЕВОЛЮЦИЯ В ПРЕОДОЛЕНИИ СТАРОСТИ.

ЗАКАЗЫВАЙТЕ СЕГОДНЯ ВМЕСТЕ С ВАШИМ

СПЕЦИАЛИСТОМ ПО КОСМЕТИКЕ.

— Отзывы феноменальны. Нам очень понравилась Эмма. Вы обе наши дамы-Годдар.

Клер поморщилась, но он, все еще глядя в журнал, этого не заметил. Она принесла ему скотч и поставила свой стакан с вином на столик между ними.

— Квентин, я не пойду сегодня с тобой на ужин.

Он закрыл журнал и поглядел на нее нахмуренно:

— Ты нездорова? Выглядишь отлично. Конечно, мы пойдем на ужин. А если тебе и вправду немного не по себе, то пойдем в какое-нибудь спокойное место. Иди сюда, что ты там сидишь?

Ее руки дрожали. Это безумие, подумала она. Люди всегда разрывали отношения — здесь нечего бояться.

— Я не буду с тобой больше встречаться, — сказала она, запинаясь. Потом она заметила, как он сильнее нахмурился и расчетливо сощурил глаза, как всегда, когда он сталкивался с чем-то неожиданным. Она сжала руки, чтобы скрыть свою дрожь. Затем заставила себя говорить медленно:

— Мы хорошо проводили время и я за многое тебе благодарна, но я не хочу, чтобы это продолжалось.

— Почему?

— Потому что мы пробыли вместе достаточно. Люди меняются по отношению к другим через какое-то время, они уже не думают друг о друге точно так же, как было в начале, и ведут себя уже иначе. Иногда лучше. В нашем случае — хуже.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Знаю, что не понимаешь. — Она задержала дыхание, чувствуя неуверенность в себе, как часто бывало, когда она оказывалась вне его надежной защиты. Он забивал собой всю комнату, из-за него мебель казалась меньше, книги исчезали на смутный второй план. Даже свет лампы казался мутнее. Случилось так, что она может остановиться и поменять направление, она пока не сказала ничего страшного. Она может прямо теперь прижаться к Квентину и вернуться к той жизни, что он ей давал, как ее тело рванулось к нему, когда он ее поцеловал. Это будет легче всего. Но не будет лучше, если я подумаю, что испугалась. Или что стала совсем другим человеком, только чтобы хранить его счастье.

— Попытаюсь объяснить. — Она сказала это тихо, но в странном, застывшем молчании комнаты голос показался ей громким, и она понизила его еще, обращаясь к черным зеркальцам в его глазах и его твердым, резким чертам лица. — Я не хочу жить так, как ты ждешь этого от меня, Квентин; твои ожидания не совпадают с моими. Ты оставил для меня щелку и ждешь, пока я нырну в нее, но я не могу.

— Хочешь сказать — не желаешь.

Она удивленно подняла брови:

— Конечно. Об этом я и говорю. Ты всегда сочинял для меня правила, я им следовала, полагала, что так становлюсь сопричастной, так что в каком-то смысле ты имел право думать, что можешь устанавливать для меня любые правила. Но если я им и следовала, то мне не нравится, как они изменяются, и я хочу, чтобы мы перестали быть любовниками, прежде чем мы перестанем быть друзьями.

— Ты встретила кого-то другого, — сказал он.

— Ох, Квентин, ты же умнее, чем представляешься. — Так же резко, как она это произнесла, исчезла ее неуверенность. Пустота с какой он сказал это, сделала ее сильнее, она почти пожалела его. Тогда она выпрямилась на своем кресле. Теперь она безо всяких вопросов знала, что поступает правильно.

— Да, я встретила другого, кстати, но все это не из-за него. Ты единственный, с кем я спала, и с кем я хочу спать, и ты единственный, кто заставил меня перемениться. К слову сказать, я все еще хочу спать с тобой, но не буду, потому что все остальное у нас нехорошо.

— Если ты хочешь, то все остальное неважно. И у нас нет ничего нехорошего. Кто-то убедил тебя бросить меня.

— Никто, — сказала она холодно. — Ты и вправду так мелко обо мне думаешь, что веришь, будто я могу разорвать с мужчиной, с которым мне хочется быть, только потому, что мне кто-то внушил подобную мысль?

— Я только думаю, что ты очень внушима. На тебя влияю я, мои люди, с которыми я тебя познакомил, все. Все, что ты сейчас из себя представляешь, ты получила от меня и женщин…

— А чьи идеи я использовала в дизайне? — спросила Клер ледяным тоном.

— Дизайны были целиком твои — это я тебе гарантирую. Я провел исследование на заявку о правах и выяснилось, что ты открыла новую область. Я восхищаюсь твоим талантом, и ты это знаешь: на похвалы я не скупился. Вот почему тебе позволили заняться всей партией.

— Ты провел исследование?… Я могла сказать тебе…

— А зачем мне было тебя спрашивать? Конечно, ты сказала бы, что у тебя все оригинально, что ты еще могла сказать? Мне нужно было мнение со стороны, и я плачу за это своим поверенным. Ты хороший дизайнер — сколько раз нужно, чтобы ты услышала, как я это говорю? Но во всем остальном ты профан; ты всегда слушала идеи других. Ты слишком податлива, Клер. Тебе следует держаться немного отстраненной. Думаю, что сумел объяснить тебе значимость этого. Но ты по-прежнему чувствуешь себя неуверенно со мной, или в том, что я тебе говорю, потому что ты не привыкла к деньгам и тому, что они могут.

— Это чушь. Я прекрасно проводила время. Мне нравится иметь деньги. Значит, для тебя это признак слабости, Квентин, что я слушаю мысли других людей? Я люблю узнавать, как думают другие, как они живут и ладят друг с другом. Ты так уверен, что тебе нечему учиться, что ты закрываешь уши для чужих идей? Мне нравилось встречаться с твоими друзьями и слушать их, и я прекрасно веселилась, тратя деньги вместе с ними.

Она поглядела на его вялое лицо & подумала, а слушает ли он вообще то, что она говорит.

— Мне не нравятся все твои друзья; я вообще не люблю людей только за то, что у них есть деньги. И уж конечно, мне не нравится то, что делает с ними большинство, покупают себе ранг или статус и кучу собственности, и делятся с другими тем, чем могут, когда уже удовлетворили все свои капризы — но это не означает, что мне неловко с деньгами. Я радуюсь. И в этом проблема. Ты не радуешься, Квентин — у тебя в жизни нет радости. Все, что ты делаешь так… тяжело, как будто ты всегда работаешь по какому-то списку профессий. Любовник, хозяин дома, администратор корпорации, мастер манипуляции…

— Что, черт возьми, это значит?.

— Что именно? — спросила она, прерванная на середине мысли.

— Мастер манипуляции. Что это значит?

— Ничего особенного. Это касается только того, как ты действуешь: манипулируешь людьми, манипулируешь событиями. Ты устанавливаешь правила и заставляешь людей и события крутиться вокруг себя. Иногда я чувствую себя, как приобретение в игре «Монополия». Все так измерено и рассчитано, Квентин, у тебя просто не осталось места для неожиданности или для того, чтобы увидеть мир моими глазами. Это называется чуткостью, и когда мы только встретились, я думала, что ты чуток, но нет, ни на каплю. У тебя просто есть твои планы, твои ожидания и правила. Я не претендую на те правила, что ты создал для себя или других, но я претендую на свою собственную жизнь, и я способна уйти когда думаю, что то, что происходит, не по мне. Что я сейчас и делаю.

Она встала. Они не дотронулись до своих стаканов, и она осознала, что им действительно нечего разделить друг с другом — даже эту последнюю выпивку. Она поглядела на его мрачное, красивое лицо, с напряженно нахмуренными бровями и морщинкой между глаз. Он смирился с этим очень быстро. Вероятно, я буду помнить его еще тогда, когда он обо мне забудет.

— Извини, — сказала она. — Извини, если рассердила тебя. Я сама не сержусь, по большей части, но и не печалюсь, и может быть, это тоже часть той причины, по которой я говорю тебе «до свидания». Мы поговорили о том, что у нас было, и мы даже не повысили голоса и не выказали никаких признаков волнения. Ни музыки, ни поэзии, даже в конце.

— Поэзии, — фыркнул Квентин.

— Для меня это кое-что значит, — сказала Клер спокойно. — Но я сказала то, что думала о благодарности и о друзьях. Я надеюсь, мы ими останемся. Я только не хочу, чтобы мы были любовниками.

— Ты высказала это чрезвычайно ясно. — Он направился к двери. — А что насчет оставшихся четырех дизайнов?

— Конечно, Квентин, ради Бога, ты их, конечно, получишь. Я даже не понимаю, как ты можешь такое спрашивать. Я принесу их тебе в течение нескольких дней.

Он кивнул:

— Знаешь, Клер, был момент, когда я готов был с тобою спорить. Но эти детские разговоры о правилах и радости и неожиданности и… что там было еще? Ах, да, чуткости. Они тебе нужны, потому что ты хочешь сказок. Но мужчина и женщина сходятся не поэтому. Конечно, я кое-чего ожидал от тебя, да ведь и ты от меня тоже. Мы все ищем того, кого мы хотим, а когда находим людей по себе, то хватаем их, прежде чем они исчезнут. Я думал, что нашел такого человека в тебе. Я ошибся. Ты будешь об этом сожалеть, и ты это знаешь. А я не даю людям второго шанса. — Он развернулся и вышел.

Клер услышала, как открылась и захлопнулась входная дверь. Она стояла у своего кресла и вслушивалась в тишину. Библиотека казалась опустевшей, как будто по ней прошла буря и унесла все за собой. На мгновение она снова ощутила объятие Квентина, его крепкое, твердое тело — такую защиту от всего непредсказуемого. Но у меня по-прежнему есть деньги, подумала Клер: он был как ее богатство — защитой и безопасностью. Но они остались, и никакой другой защиты мне не нужно.

В затихшей пустоте библиотеки она ощутила медленную волну сожаления. Но, достигнув пика, она тут же начала спадать. Она оглядела комнату и постепенно снова стала видеть ее знакомой и привычной. Она вернулась к своим обычным размерам — книги ярко сияли соблазнительными цветами и названиями, мебель приобрела свои нормальные пропорции. Свет сиял. Клер стояла в центре комнаты, на твердом полу и восточном ковре под ногами, и еще раз ощутила, что все это — ее.

Я буду скучать по нему, подумала она. Он занимал так много места в моей жизни. Но я рада, что он ушел.