В огромном уголовном мире есть своя ранжировка отсидки. В какую зону лучше попасть? В сибирскую, дальневосточную, зоны Украины, Молдавии, Грузии, Узбекистана или Прибалтики? Бывалый зэк скажет: «Боже упаси, Боже помилуй, только не в русско-уральскую, только не в “Белый лебедь”, что в Перми». Национальные зоны считаются мягче, там порядки не столь жестоки даже по отношению к старшему брату – русскому зэку. В зонах Грузии старому, какой бы он ни был национальности, уступят место, предоставят на ночь спальную шконку, не позволят над стариком издеваться и помоить его. Вопреки расхожему мнению в тюрьмах Армении не чешежопят и пидоров в Закавказье меньше, чем в Сибири. Советская власть придумала невиданную чересполосицу национальных различий по графам, пунктам, строкам, тайным и явным записям. Народы поделили на нации, народности и этнические группы – «нацмен» – национальное меньшинство, в которое входили, например, русские, проживающие в Горном Бадахшане, «чурек» – черный житель Кавказа, «узкоглазый», «черножопый», «узкопленочный» – житель Средней Азии, но туда же может попасть и исчезнувший керек из Беринговского района Чукотки и даже русский гуран из Забайкалья; «жид пархатый» – кроме евреев так обзываются армяне, айсоры, греки и даже курды; «фашисты» – немцы СССР, вся Прибалтика – литовцы, латыши, эстонцы, финны. В таком повседневном «вражеском окружении» живет простой советский человек на воле, где «пархатых» и «узкопленочных» можно не замечать, обходить стороной и материть про себя или на всю ивановскую. А как быть в зоне и тюрьме, где чучеков спрессовали в тюки-камеры? Хлестали по морде, пинали, как могли, крепкого башкира Урзубаева за то, что он, чурек, отказался вне очереди мыть пол в хате. Избивал пахан Хахалин, сын учительницы из города Черепаново, что на юге Новосибирской области. Пришел окровавленный колымчанин Дьяков, избили потому, что «морда бурятская», хоть он русский сроду. В расчет это не берется, надо бить.
      В ряду запомоенных пребывает большая часть «тихих иностранцев», все еще не опомнившихся после резни Ивана Грозного в Казани – удмуртов, марийцев, чувашей, мордвы. Политика запомоивания «иноземцев» начинается не с зэков. Прибыл этап тувинцев в уральские лагеря. Почему их так далеко забросили? Возмутились в своей кызыльской зоне порядками, введением локалок и начальство в Москве решило их разбросать по зонам России. Нашили парням желтые полоски на рубахи (что означает – бунтовщики) и бросили в долгие этапы и пересылки. В зонах бунтовщиков ждали и распределили по отрядам, и каждый тувинец, плохо знающий русский язык, оказался одиноким в инородной среде. В отрядах бунтарей стали воспитывать по-своему, то есть избивать, помоить, чешежопить за то, что они, дескать, в тувинских зонах ущемляют русскую братву и жизни не дают. Получается насилие в квадрате, так как внешнюю охрану лагерей несут солдаты и офицеры из «инородцев».
      Спасение от насилия в отпоре, в создании своих, национальных семей, национальной поддержке друг друга. Организовать и получить ее не так просто, как кажется. Как помочь земляку, ежели он пидор, а может быть, черт? Общаться и помогать следует только зэкам своей масти, тогда все поймут и со своей мастью можно создавать национальные семьи. На Урале крепки татарские семьи, их поддерживают мусульмане Кавказа, Казахстана, Средней Азии и Сибири, повсеместно объединяются кавказцы – даже азербайджанцы с армянами создают пробивные группы, любящие занимать доходные должности – санитаров, каптеров, заведующих столовыми, библиотекарей и даже должности западло – руководителей СПП – сан-культсекций. Не медлят с объединением украинцы из западных областей. При этом в русских зонах Сибири не всегда власть держат европейцы – кишит, бурлит разношерстная уголовная среда, выдвигая и сменяя своих лидеров. В Сибири принято доходные должности передавать по национальной принадлежности, как бы в наследство: библиотекари немцы – немцам, заведующие столовыми украинцы – украинцам, председатели СПП чеченцы – чеченцам, санитары евреи – евреям. Нелегко «старшему брату» (русские, украинцы, немцы, прибалты) в зонах Тувы, Киргизии, Таджикистана – там своя национальная кодла верховодит и правит. Бывает даже прожженный зэк, живущий блатным и знающий зоны, как свои пять пальцев, попадая в такие командировки, оказывается в пидорном сословии. Тусует зэков лагерное начальство, предупреждает: нам не будешь подчиняться и служить, последуешь в этап. И матерый задумается, испугается, что там, где-нибудь на Мангышлаке масть спрашивать не будут – отчешежопят целым кишлаком. Лучше уж здесь корпеть, со своими ментами, других помоить и чешежопить.
      Чтобы выжить, надо уметь рычать, пинать, везде находить своих по мастям, по чутью, различать по запаху. Если соплеменник пидор, ему трудно помочь, можно только кое-что сбросить со стола, как собаке. Данный поступок считается хорошим, благородным – запомоенный должен поблагодарить, прославословить блатаря-земляка.
      Особую группу опущенных составляют инвалиды труда, войны, жертвы семейных битв, глухонемые и слепые. Они почти везде – запомоенный элемент. Для них счастье, если снимут в хозобслугу, или найдут посильную работу. Состояние таких зэков умопомрачительное: к физическим недугам примешиваются нравственные муки. В зоновской среде не принято выражать сострадание: такова судьба у тебя, калики перехожего. На воле не захотел жить, к нам залетел, чтобы своим видом грусть наводить и мешать? Как мешать? А так, во всем – в столовой тебя приходится ждать, на просчете, в бане, на работе тоже. Из-за тебя мы стоим и околеваем на морозе, твои подшипники проверяют, костыли ковыряют, думая, что проносишь в них чай, филки, водкой заливаешь трубки. Везде вы мешаете – из тюрем вас зоны не берут месяцами. В хатах вы гниете, смердите, от вас несет помойкой и свалкой. И вы не понимаете, сволочи чокнутые, что вы противнее ментов. От вашего вида тошнит всегда.
      Почти во всех зонах есть отряды тубиков, то есть страдающих легочными заболеваниями. Тубиков на работу не выводят, кормят отдельно в казармах, иногда подбрасывают кое-какую работенку, да и то скрыто, ночью, чтобы не увидели. Тубики – разносчики туберкулеза. Работающие с ними офицеры получают «чернобыльскую» надбавку. Обстановка в таких отрядах могильная – сиди, выходи на просчеты и снова кантуйся, лежи, плети, если башка принимает, читай библиотечный мусор. Книги, переданные из библиотек тубикам, назад не возвращаются во избежание переноса заболевания. Безделье томит, хоть на стенку лезь из-за смертной скуки. Тубик знает, что он, как лунатик, бродит по краю могилы и посему за жизнь не цепляется, отдается любым порокам и, как считают зэки, стремится и других опомоить, то есть заразить. Ксивы от них предпочитают не принимать и не общаться с их локалкой. Начальство частенько неугодных зэков списывает в эти отряды. Кто проверит данные рентгена? Боятся зэки тубиков почище ШИЗО и ПКТ, страшатся очередных флюорографий.
      Выходит зэк из зоны в озлоблении до конца дней на всех: ментов, пузанов, блядей, прямо распухает ненавистью к разной сволоте.
      – За что избил человека, он же старик? – спрашиваю в Новом Уренгое одного парня.
      – Для вас старик, а для меня узкоглазый тюбетеечник. На них там нагляделся, суки, с автоматами стояли. Бить их, гадов, надо. И я при каждом удобном случае бью.
      – Этот человек, наверняка, в охране не служил – продолжаю я.
      – Он может быть и ни при чем, но его соплеменники меня истязали, и поэтому я их бью.
      – Если придерживаться твоих понятий, то у себя на родине они вправе тогда и русскую братву избивать.
      – Пусть только попробуют, я на всю эту мразь черномазую зол, даже на баб, которые с ними спят из-за денег и барахла. Их я тоже бью, ни одной курве спуску не даю.
      Читатель, не забудь, что советская власть породила море зла, не возникающего само по себе, а заранее планируемого: уничтожило аристократию как класс во главе с Императором и его семьей, затем сословие дворянское, казаческое, крестьянское, колонистское (немецкое, греческое, чешское, еврейское), торговое, ремесленное и пошло-поехало – замахнулась на целые народы – от айсоров до якутов. Каспийское море так было забито трупами, что на южных берегах люди боялись появляться, а Иран слал ноты в Москву с просьбой не загрязнять чистые воды. Помоили воды трупами, землю горькими слезами сирот и вдов, тундру – аммональниками, тайгу – скелетами. Вороны уставали клевать, не хватало извести, чтобы могильники посыпать, а красные комиссары-энкэвэдэшники на работу гнали собаками женщин, у которых от истощения выпадали матки – на работу ненужную, бесполезную. Властвовали великие паханы-интернационалисты: один, Картавый, писал тайно о необходимости уничтожить Православную церковь, другой, Рябой, старался извести целые этносы людей. Царствовали великие строители ГУЛАГов, зон и необъятных социалистических лагерей.
      Кум оперчасти Новосибирской тюрьмы, выпускник НИИЖТа (Новосибирский институт инженеров железнодорожного транспорта) старший лейтенант Евгений Дубровин на протяжении многих лет проводит личное исследование по теме: «Восприятие карцера заключенными разных национальностей Советского Союза». Он делится своими выкладками и наблюдениями: «Боятся карцеров армяне, готовы пойти на любое унижение, чтобы туда не попасть. Кабардинцы горды в камере, в карцере же сникают сразу и начинают просить у баландеров добавки. Евреи умудряются так выкручиваться, что их трудно в карцер загнать, – очень адаптированный к тюрьме народ, редко попадающий в карцеры. Хорошо и по многу дней переносят карцер татары, особенно сибирские. Русские, украинцы, белорусы, попадая в каземат, сначала начинают петь песни, а потом сникают, надламываются психически. Прибалты предпочитают вызывать врачей, ссылаясь на мнимые болезни, они полагают, что врачи и таблетки им помогут. Молдаване – плачут, уйгуры и дунгане молчат и не вступают ни в какие разговоры; грузины становятся агрессивны, бьются головой об обитую металлом карцерную дверь, проклинают русских, пинают стены; народы Поволжья и Европейского Севера – удмурты, коми, ненцы, вепсы, карелы, саами, марийцы, чуваши, башкиры сразу впадают в спячку; буряты, тувинцы, эвенки, якуты, нанайцы, кеты, тофалары стремятся найти или отгрызть от откидной плиты что-нибудь деревянное, щепку или спичку, и найденное бесконечно жуют; немцы Сибири становятся «повернутыми» – то молятся, то вскакивают беспрерывно. Почти все, попадающие в карцер, начинают чесаться, грызть ногти и обламывать их до крови, ковыряться в носу, часто подходить к унитазу и мочиться. Потом до конца дней почти у всех будет недержание мочи».
      Водворив подследственного в карцер, Е.А. Дубровин начинает добиваться сотрудничества с ним: приходит в цивильной одежде, угощает чаем и просит сообщить о деле поподробнее, о разговорах с сокамерниками. Ездит домой к подследственным и получает от них деньги, ценности, книги (он любит читать зарубежные детективы), адреса нужных людей, особенно женщин. Последние в цене, он и его ребята используют их для своих утех и похождений. Жена одного скульптора-могильщика стала его любовницей, а законный муж в это время получил смягчение режима – просторную светлую хату со шконкой и в придачу глухонемого педераста, рабочего Челябинского тракторного завода и лауреата премии 1985 года в Праге среди глухонемых мнемонистов Европы.
      Власть тюремщиков необъятна: можно отослать осужденного в дальняк, а за плату оставить в местной зоне. И даже не в зоне, а при тюрьме на разных хозяйственных работах. Можно подследственному организовать ночью нужное свидание с подельником – крупным воротилам подобное свидание обходится до десяти тысяч рублей. Кто обнаружит такое нарушение УПК РСФСР? Свидания в тюрьме устраиваются с кем угодно. Результат – один получает десятку, другой – ИТР, где четыре месяца приравниваются к году выплат и такой прямо с суда попадает в объятия семьи и друзей. Процветает ныне уже в майорском звании Евгений Александрович Дубровин, не нарадуется на свои возможности. Кем бы он был, если после института стал бы работать на инженерной должности? Прорабом перестройки? Проектировщиком в проектной конторе? Короче, никем. Доходна и выгодна служба в тюрьме, к тому же можно проводить исследования по народам, которых в Союзе по переписи 1926 года было 194, а ныне прибавились новые – вьетнамцы, кубинцы, на подходе китайцы. Работы непочатый край. Весь в творчестве, майор Дубровин – предложил в своем коридоре оборудовать специальную камеру для гермафродитов и добился, чтобы им как женщинам приносили горячую воду и вату. (Видно, что перестройка коснулась и тюрьмы). Вата – материал дефицитный, передается в обмен на чай педерастам.
      Зоновское восприятие национальных отношений столь же причудливо и изменчиво, как обожание советскими философами вождей народа. В младые годы писали: «Сталинское руководство – залог успехов Советского Киргизстана» (доктор философских наук М. С. Джунусов); ныне тот же Масхуд Садыкович советует националистам-перестройщикам руководствоваться методом Михаила Горбачева.

      В изъятии у себе подобного есть нечто от подвига, и многие люди, как ни крутись, воры. Один увел, отбил жену у другого. Как назовешь это явление? Конечно, воровство. Правда, ему нашли другое, поэтическое определение: любовь. Они, дескать, друг для друга созданы. Воровство, осуществляемое повседневно и ежечасно – известное воплощение идеи равенства. Справедливо же – попользовался, отдай другому. Бывает, что и воры отдают что-либо даром, как бы возвышаясь над хозяйкой их души – собственностью. Воровство – профессия вечная и немеркнущая, а в условиях социализма – советского, паханского толка – она получила столь широкое распространение, что стала формой существования и повышения благосостояния масс. «Не унесешь, не проживешь», «Вор вора видит издалека» – мировоззрение зрелого, развитого, доношенного социализма.
      Прогресс, как ему и положено, внес в ремесло свои особенности: раньше были обозники, ныне – автоугонщики; в прошлом – форточники, ныне – квартирные взломщики; в сейф влез – медвежатник, в карман – карманник; в госказну – партийный мафиози.
      Ежели представить преступность как изящно растатуированную матрешку, то воровской мир в ней самый емкий. В ней пребывает своя аристократия и ее подданные, гордые одиночки и коллективисты, виртуозы-умельцы и просто хапуги, последних даже стыдно относить к классу воров.
      Фаруху Усманову далеко за восемьдесят, он вор-карманник одиночка, за все годы советской власти своему ремеслу не изменил. Ни разу не влетел: как чувствовал «наседание», так сматывался в другие города необъятного Союза. Работает только по-ремесленному, руками, специалист по части кошельков и бумажников, не мелочится, действует без моек и шулерского подталкивания. Фарух благороден, опорожняет карманы только мужчин. На дверях не виснет, автобусы и вообще движущийся транспорт обходит стороной. Его стихия – рынки, их он знает, помнит с десятых годов, различает по вкусу и запаху: приторно-слащавый самаркандский, голосистый – нальчикский, самодовольно-поросячий – тбилисский, холодный – свердловский, вокзальный – бессарабский (киевский), разноцветный – московский. Бывал и на благовещенских, и на южно-сахалинских. На всех рынках он продает и покупает, и несет с астраханского, к примеру, с тыквой-кубанкой сумму на много месяцев житья. Ведь ему не только себя надо обеспечить, но и многочисленную семью – непутевых детей, ставших при социализме и ушедших на пенсию инженерами, агрономами, бухгалтерами. Так они и прожили в неведении о том, что их папа-травник на самом деле – карманник. Его считают продавцом мумие, собирателем трав и никому в голову не придет, что при всей трескотне о целебности этого снадобья на его продаже и сборе и месяца не проживешь. Мумие он сварил еще в тридцатых на одном хивинском кладбище из вывернутых ветром из песка всохших трупов и вот так для отвода глаз уже более полста лет продает чертово варево, советуя по крупицам на кончике ножа добавлять в кипяченую воду и размешивать серебряной ложечкой. Многим помогает.
      Жиган – вор-профессионал, домушник. Восемнадцать лет отбухал за вторжение в быт граждан и экспроприацию экспроприированного. Профессиональность у него во всем: в нервности, осторожности, переживаниях – вдруг не получится, в уязвимости. Все мозги Жигана забиты недоверием к людям – не ворам. Из-за них он столько лет мытарился, столько здоровья потерял. Квартиры он вычленяет долго, продуманно. Замки щелкает, как орешки кедровые, без внешнего повреждения. Каждый вновь появившийся замок в отечестве подвергает собственному анализу. В его руках они крошатся и хрустят: в скважину вставляет вату, пропитанную заранее спиртом и, поджигает, от высокой температуры пружины лопаются и запоры сами вываливаются. Некоторые открывают постукиванием. К каждому замку свой подход – набор отмычек, ключей, зажимов, домкратиков, пилок. Войдя в помещение, сначала успокаивается (раньше бывало выкуривал папиросу и выпивал рюмку водки), садится и размышляет, не ошибся ли он в выборе. Он считает, что граждане не умны по части прятания, хотя об этом думают. Любит вспоминать трудные случаи своего ремесла, своей смекалкой гордится.
      На Урале, а там народ мастеровой и остроумный, он в одной «хавире» – квартире чиновника не обнаружил ни денег, ни золотишка. Знал, чувствовал, что есть сумма приличная. Перед уходом, опустился в кресло и раскрыл «Вопросы ленинизма» И.В. Сталина. Текст был на плохой, рыхлой бумаге и плохо читался. Пришлось включить свет. Ага, ясно. Книгу поставил на полку и прощупал абажур – в нем были драгоценности и несколько тысяч. На Урале предпочитают ценности в технике хоронить – в старых утюгах, ручках молотков, под умывальниками и кранами, в унитазах, пылесосах, стиральных машинах.
      Они в одном правы – при пожарах эти ценности могут сохраниться.
      А вот иркутяне стараются хоронить деньги под клеенками и бумажной подстилкой в шкафах, под скатертями, коврами, приклеивать и вшивать в одежду, в сапоги. Москвич боится денег, дома не держит, несет их в сберкассы или, по-столичному это считается хорошим тоном, одалживает субъектам, у которых и без того «куры денег не клюют». Это делается для того, чтобы держать их в приятной зависимости. В Средней Азии деньги шукать не просто, прячут в банках-склянках и прямо в землю. В земле искать труднее всего. Интересны были воровские гастроли на Украине, где так прячут, что сами забывают, приходится помогать в поисках. В одном дворе Жиган нашел деньги в свином навозе, в другом – сверток положили в печку летней кухни.
      Воровская жизнь превратила Жигана в тонкого знатока человеческих душ. У крупного академика при осмотре квартиры и трешки не найдешь, зато можно побаловаться содержимым холодильника – коньячком, финским сервелатом, копченым балычком, черной икоркой с маслицем вологодским на ржаном хлебе свежей выпечки. Грязный базарный цветочник навряд ли станет обременять дом деньжатами, но вот в гардеробе найдется отменный костюмчик из добротного материала, всего раз примеренный при покупке.
      Профессия приучила Жигана приглядывать за гражданами отечества. Приметил он как-то перед рассветом зимой человека с сумой и саночками, потом его же с сумой и велосипедом в летнюю пору, бодро потрошащего помойки города. Присмотрелся, что он частенько бывает на городских свалках, узнал, что работает фотографом в НИИ, женат, двое детей, мать-старушка. Жена – скромная техничка, так, по совету социолога И.В. Бестужева-Лады, стали в стране победившего социализма, чтобы не оскорблять слуха, называть уборщиц. Говорят с акцентом – немцы. Однажды потрошитель помоек совсем поверг Жигана в удивление – он его увидел бегущим на лыжах. Что же поразило спеца-товароведа? То, что вместо гетр лыжник надел оторванные рукава свитера. Ага – скряга! Явно есть деньжата, да немалые. Вычленил жилье и для ознакомления посетил соседнюю квартиру, где по-камерному, приложив кружку к стенам, прослушал весь строй и быт семьи.
      Здесь было чему удивляться. Семья жила по особым законам накопления и сбережения. Глава семьи в будние дни обходил помойки, собирая в них съестное, сдаваемое в утиль (посуду, бумагу, аптечные пузырьки и баночки), переделываемое в вещи – тряпки, доски, обувь, стекло. Суббота и воскресенье уходили на посещение городских и заводских свалок, где все вышеупомянутое тоже собиралось. Все свободное время семья занималась переработкой набранного в деньги и пищу для себя: огрызки, очистки, кости, шкурки шли на приготовление блюд; из голенищ сапог, остатков кожи ботинок шились тапочки; грязное тряпье стиралось, сушилось, гладилось и резалось на полоски, из которых вязались коврики. Раз в месяц хозяин ездил на мясокомбинат, привозя мешки с требухой, головами, ребрами, хвостами, ногами. Наступал праздник: в семье варились холодцы, сельдисоны, зельцы. Ягоду семья собирала по оборванным кустам в конце сезона, когда можно было бесплатно заходить на плантации; облепиху брали в декабре и январе мешками, сбивая мороженные ягоды на простыню. Варили мусы, джемы, кисели, готовили на продажу облепиховое масло. Уютная квартира была обставлена БУ – бывшей в употреблении и найденной мебелью, тарелки в кухне – все с надписью «Общепит», шлюмки из солдатской столовой, вилки, ложки алюминиевые. Во имя рациональности и бережливости все ели по порядку, пользуясь одной чашкой, одной ложкой, одной вилкой. Копейка к копейке – рубль, рубль к рублю – десятка, десятка к десятке – сотня, сотня к сотне – тысяча, тысяча к тысяче – мечталось набрать двести тысяч, чтобы купить дом на Черноморском побережье. Иногда вечерком, утомленный расчетами в тещиной комнате (темной кладовой), хозяин выбегал к теще и восклицал: «Мамочка, осталось восемнадцать насобирать». Когда их набрали, на семейном совете решили еще немножко подкопить, чтобы вольно на побережье пожить до конца дней в раю, не собирая и не перерабатывая.