«Ты умри, а я еще поживу» – неписанное, но воплотившееся в жизнь зэково кредо. «Умри» – слово емкое, оно входит в понятие «распределение» в коммунистическом смысле. А распределяют среди чучеков не задумываясь: лучшее пахану и тем, кто сидит за столом, но сначала пахану. Распределение вы ощущаете сразу, как только вас втолкнут в КПЗ, снимут шнурки, галстук и ремень. В тюрьме к вам подойдет незнакомый человек, нагло ощупает вас, ваши вещи, посмотрит в зубы, снимет очки, их примеряет, почистит стекла о задницу. Начался беспредел, то есть, вы – под контролем зэков. Оторопев от такого бесстыдства, вы отталкиваете непрошенного потрошителя, отстраняете. Но, как по команде, со всех углов налетает свора – очки разбиты, вы умываетесь кровью и слышите ехидно-пронзительное: «Падла, сука, для дальняка марочку пожалел, лепень скинуть побоялся. Он, сука, педераст. Помойте его, помойте его!» – И тащат человека – бывшего члена КПСС, профсоюза и других массовых организаций, отца семейства к унитазу, суют голову в толкан, держат, подбегают другие, мочатся, брызжут теплыми струями на лысый череп бывшего изобретателя-рационализатора…
      «Ну, мужичок, давай поделимся – подходит свора к человеку. – Небось бабка сидор собирала. Теплый еще, домашненький. Сколько получил, сколько накинули тебе коммуняшки?» – уже роясь в сидоре. – «Пятилетку? УПК, УПК, пятилетку, на пока. Для настоящего зэка – не срок, на толкане просидишь». Сидит мужик с опустошенной сморщенной сумой и думает: «Что поделаешь, тюрьма, меня и на самом деле сюда не звали», «Молодец, что все им отдал» – подходит какой-нибудь доброхот. «Не переживай. Прошлый раз в карантине один заерепенился, не стал отдавать, так они старика тут же отчешежопили». «Лепень какой, глядь, лепень какой – замшевый, бархатный. В баньке Колька кинет пару плит». В переводе на разговорный человеческий язык это означает, что блатные увидели замшевый костюм и оценили его в две плиты чая, то бишь в три рубля. На воле этот костюм вам стоил в пределах 300 рублей. Пораскиньте умом и придете к выводу, что самая выгодная барахолка и необузданная спекуляция – в отечественных тюрьмах. Идут, идут сквозь них народы и оседает парча, золото, серебро, костюмы, пальто. Провожали на пенсию в 1983 году начальника (хозяина) Убинской зоны – лагеря строгого режима. Целую неделю расконвойные грузили ему вагон барахла, заработанного честным, праведным трудом на ниве МВД СССР.
      Вызывает дубак блатного. Через несколько минут он возвращается в камеру: «Братва, у Генерала (кликуха дубака) завтра праздник. Пригласил его кент (товарищ дубака) на свадьбу. Подарочек нужен от нас. Братцы, он дубачок неплохой, не то, что Усатый (кликуха другого дубака), многое нам прощает. Поделимся, подсобим. Надо ему парочку гаечек (золотых колец)». – Гаечки находятся. Дубачок одаривает в свою очередь блатных 200-граммовой плитой прессованного грузинского чая по цене 1 рубль 68 копеек.
      Охраной все тюрьмы и зоны отечества укомплектованы сполна. Народ туда работать идет с удовольствием. Валом валят афганцы, бывшие вояки из Восточной Европы, одни поколения охранников сменяют другие. Но все же жалуется иногда администрация на разных совещаниях: «Кадров нет, недокомплект». Это – для поднятия своего престижа и повышения оплаты за «боюсь-боюсь». Иногда комсомол тайно объявляет призыв: никуда не годных комсомольских работников перебрасывают для усиления борьбы со все возрастающей преступностью. Романтики хватает, пожалуй, больше, чем на любой стройке коммунизма. Работа в тюрьмах и зонах во всех отношениях выгодна всем слоям и категориям трудящихся масс. Возьмем для сравнения меновый обмен – 50 граммов байхового высшего сорта чая стоят 52 копейки – в тюрьме идет за 10-15 рублей. А сколько еще чего надо человеку: лезвия для бритья, иголки, нитки, бумага, ручки, карандаши. Дубаки предпочитают сами не продавать, есть у них доверенные среди блатных, и вовсю гудит-шумит перепродажа. Среди зэков свое распределение – отбирают, выхватывают, уговаривают отдать и сами меняют; сапоги зэковские на сапоги солдатские, что прочнее и теплее; тепляк – нательное теплое белье – на тепляк же, но китайской марки «Дружба» – он плотнее и теплее, в ней не так быстро заводятся вши; шапки, майки, рукавицы: все, все, все. «Оставьте, пожалуйста, рубашку, не забирайте, ее бабушка в церковь носила, освящала», – сопротивлялся юноша. – «Ты что, сука, меня за человека не считаешь? Я не себе беру, а ребятам, идущим в дальняк. Скажи спасибо, шкварота, что свою взамен отдаю, кровную, милую».
      Зэк обязан любую передачу, отоварку, посылку сразу положить на стол блатным, отнести в блатной угол или в каморку к завхозу. Там распределение произойдет «справедливо», «по закону». О тебе, горемычном, и совсем могут забыть, так как тебе «не положено» и останешься ты с пролетом, то есть, порожняком.
      Очень уважают паханы и их кодла «московское распределение» – зэковскую кремлевку – калорийные продукты и добротную одежду. В карты играть они тоже мастаки: то проигрывают, то выигрывают – игра идет с переменным успехом, с мордобоями и примирениями, с оплатой сразу, тут же или к сроку, с отчислением на волю, то есть требуется оплатить после командировки – отсидки. Получается так, что иные и освобождения не хотят, ибо к собственному (ментовскому) иску добавляется проигрышный на не меньшую сумму.
      Есть матерые паханы, что в тюрьму лезут, как в цековский санаторий на отдых, чтобы заработать там игрой и магерамством десятки тысяч. За эти деньги содержат и домашних по-купечески и братву, бедствующую на воле, одаривают. Вот мы и познакомились со словом, наводящим страх и ужас на простого зэка – магерамство. Магерамство – это обязанность каждого платить, отдавать, преподносить, одаривать пахана и его кодлу за все. За все надо платить, чтобы жить. Таков закон. Вот сколько стоят в рублях (расценки Западной Сибири и Урала до 1991 года).
      шконка в тюрьме (битком набитой камере): верхняя – 15 руб., нижняя – 25;
      иметь тумбочку в зоне – 25;
      спать на шконке в углу – 50;
      иметь работу, не работая – 100;
      иметь работу в промзоне – 25;
      иметь своего педераста – 50;
      иметь костюм выходной – 20;
      иметь кружку эмалированную – 5;
      сидеть за столом – 10;
      стоять в первой пятерке – 10;
      разговаривать и подходить к пахану – 20;
      подходить к кормушке и разговаривать с дубаком – 10;
      передавать на волю ксивы – 20;
      смотреть сеансы – 25;
      не ходить в наряд и на дежурства – 30;
      не убирать мусор в локальной зоне – 20;
      читать газеты и журналы – 5;
      читать книги из библиотеки – 5;
      слушать рассказы – 5.
      За все, за все надо платить, чтобы жить. Где возьмешь такие деньги? Надо или с воли перегонять или самому поборы устраивать.
      Зэки спрашивают по приходу в зоновский карантин: «Скажите, братцы, можно ли в вашей зоне жить, есть ли магерамство?» Отвечает старожил: «У нас зона настоящая, законная – воровская, а без магерамства как же, порядка не будет – шкварота – пидоры и черти будут в углах спать, первыми в шеренгах стоять. Кому это понравится. Это же позор! Зона наша правильная, не пропадешь, ежели черепушка варит».
      Магерамство – это понятие не только экономическое, но и социально-психологическое: в конфликты не вступай, волю блатных, фантазия которых неисчерпаема в гнусностях и издевательствах, выполняй без оглядки. Идет по промзоне и плачет пожилой мужчина чуваш, отец восьмерых детей.
      – В чем дело, кто обидел? – спрашиваешь.
      – Избили сейчас.
      – За что?
      Рассказывает, вытирая слезы.
      – «Вчера в нашем отряде была баня, я взял и там обрезал ногти. Совсем забыл, старый стал, выпустил из виду. Только об этом, чур, никому. Подходит сейчас Волк (кликуха блатного) и предлагает, чтобы я ему на солнцепеке угрей на спине и шее повылавливал. Раньше я это делал, никуда не денешься. Ногтями выдавливал, чистил его шкуру. Говорю, Волк, ногтей нет, не получится сейчас, другого попроси. Он, как услышал, так и дал мне два раза под дых, еле очнулся. Сволочи, сволочи, ногтями своими распоряжаться не могу.»
      Весь круг зэковской жизни охватывает магерамство. В тюрьмах и зонах пахана и его кодлу зэки обслуживают: шьют, стирают, подгоняют к ним курево, чай, наркотики, водку, готовят пищу, кипятят чай, ходят за них в наряд, на работу, массажируют, чешут пятки, стригут ногти, срезают мозоли, даже в больницах за них лежат и принимают лекарства, пишут им письма и прошения, читают, усыпляют, отгоняют мух, ловят вшей в постели и одежде, ухаживают за Джамбулатом любви, прибирают постель, накладывают в шлюмки пищу, берегут для них при шмонах чай, привязывая его эластичными бинтами к мошонкам, прячут заточки, иголки, шприцы, идут за них в карцер – в ШИЗО и ПКТ, становятся под дубинки, забивают их шрамы наколками – партаками и так далее. Все это – магерамство.
      Название «магерамство» происходит от фамилии зэка азербайджанца Али Магерама, который ненасытно обирал и люто терроризировал зэков в лагерях Сибири в 40-х – начале 50-х годов. Был Али силы неимоверной – высокий, плечистый, резкий. Говорят, мог схватить двух за горло, приподнять и в таком состоянии придушить. На своем Джамбулате любви пидоров крутил пропеллером. Это был Сатана, Дьявол, Мстительное Исчадье. Его одного возили в камере-купе Столыпина и в Норильск он попал, совершив плавание от Красноярска до Дудинки в отдельной каюте. Начальники лагерей его слегка побаивались, но использовали вовсю. Он, случалось, в карты проигрывал и охранников, но, конечно, очень редко. А зэков так пристегивал, что при нем только мертвые не вкалывали. Неподчинившихся приводили к Али и он для начала «устраивал смех». Человека раздевали и играли в карты на его животе-столе, пепел от папирос смахивая в пупочную ямку. Проигравший должен был вставить заводную ручку в картежный стол, то есть вогнать раскаленный лом в человека, прогревая ему позвоночник, а затем «прокаленного» поставить попариться на мороз. Все боялись Али.
      Тогда в лагерях мужские и женские зоны часто были рядом. В одном из них, в Кайеркане появилась девушка невиданной, дьявольской красоты. Звали ее Римма. По ходившей легенде, на воле с десяток мужчин ушли в поднебесную из-за любви в ней: кто вешался после ее отказа, кто бросался под поезд. По-разному уходили. Была она роковой красавицей.
      Национальность ее определить не могли, причисляли то к хохлушкам-полтавчанкам, то к иркутским еврейкам, татары вслух утверждали – она, дескать, наша, из касимовских, а Арзуманов, московский армянин, с пеной у рта доказывал, что она из нахичеванских армянок. Глаголили, что Римма примочила в постели начальника МВД не то в Иркутске, не то во Владивостоке. Он, сволочь, якобы сфабриковал дело против ее отца, чтобы, шантажируя этим Римму, приблизить к себе. Из-за красоты ее даже у прокурора не поднялась рука запросить Римме вышак, и влепили ей четвертак – 25 лет.
      И в лагерях, как и на воле, пары подружек подбираются по контрасту: писаные красавицы сходятся с подругами безобразными, уродливыми, косыми, с разными отметинами, то есть с бабами, от которых мужчины в трезвом виде шарахаются, а по пьянке, переспав, сразу в трезвость входят без похмелья. Так вот, получается, что сходятся подобные противоположности, оттеняя друг друга, вызывают у людей пересуды, а сами живут душа в душу. Была и у Риммы такая подруга – Рита – жуть-баба, завистливая, безобразная – не поймешь, то ли медведь, то ли кобыла. Сильная – пальцами гвозди гнула, а задницей маневровые паровозы сдвигала.
      Как увидел Римму Али, так сразу и рассудком помутился, захотел ее, влюбился, его Джамбулат превратился в мавзолейного часового, мальчишек-пидоров позабыл, запретил о Римме речь вести и стал оказывать ей знаки внимания. Кольца и украшения дарить, письма писать в стихах и на любых языках. Это делали за него с блеском бывшие члены Союза писателей – стих у них прямо с уст срывался, так же как и раньше, когда в социальном заказе они прославляли вождей.
      Однажды Римма сказала Али: «Голубчик мой ненаглядный, буду я твоей и здесь, и всегда, только сделай одну услугу, переспи сначала с Ритой, так уж надо, так я во сне видела и так мне цыганка Земфира нагадала. Только после этого мы будем с тобой счастливы, рок меня пощадит».
      Вздыхал, ворчал, рычал Али в пышные усы, но однажды все же приголубил Риту. По лагерям пошел слух потаенный о том, как Римма обвела Али, заставив его переспать с уродиной Ритой. Али вдруг увидел этот смех везде: в глазах и охранников, и зэков, которые смеялись, как говорят в Сибири, в тряпочку. Такой позор нельзя пережить – это было ясно Али, и задумал он рассчитаться с Риммой. Предчувствуя месть Али, она сказала Рите: «Меня этот бандюга придушит и тебя тоже. Пойми это. Давай сделаем так: пиши ему и приглашай в наш кельдым, а то нагрянет незаметно и нам будет крышка по всей форме. Он придет.»
      Работали подруги на разгрузке угля, открывая ломами створки вагонов. Они положили в печку два лома и всегда держали их добела раскаленными. Увидев, наконец, Али они забежали в каморку и, когда он пинком отворил дверь, в темноте не увидев их, они со всей силой вогнали ломы в грудь бандита. От жуткой боли взвыл, всхрипел Али. Рассказывают, что даже вырвал ломы и обеих своих убийц схватил за горло, но вдруг упал и обмяк.
      Женщин за это не судили, вскоре они попали под амнистию. Вроде бы кто-то Римму и Риту видел – одну все еще красивую, с длинными волосами и королевской походкой, другую – похожую на ведьму, всю покрытую бородавками. Живут они, поговаривают, до сих пор как сестры, не то в Абакане, не то в Шилке. Ломы, ставшие орудием мести, показывали не верящим новичкам, как реликвию. По другой версии они, закалившись кровью Али, превратились в булат и их тайно вывезли на Кавказ, где перековали в кинжалы.

      Для района, города, области – зона – неоценимый подарок. Там, где стоит лагерь, население за счет зоны живет богаче. Зона кормит и дает работу многочисленным ментам, интеллигенции – врачам, учителям, населению в целом. Оно сдает квартиры прибывшим на свидание родственникам зэков, получает от них подачки, вступает с ними в товарно-денежные отношения.
      Посмотрим на врачей, которым на одной ставке жить практически нельзя. Их выручает зона, где всегда полным-полно врачей-зэков, причем даже высокой квалификации. Врач из зоновской санчасти подбирает себе из зоновских коллег санитаров – людей на подхвате, и они в лагере за него делают практически все.
      Зэки-врачи рады, что работают не в промзоне, довольны, что имеют хоть какое-то отношение к медицине, не теряют полностью квалификацию. Для них существен подкорм за счет лекарств, больничного питания. Одновременно врач санчасти устраивается в больницу поселка – получается без особых трудов работа в двух и более местах по трем ставкам. Так уже можно жить.
      У учителей положение аналогичное – в зонах школы вечерние, но по вечерам они не работают, так как это запрещено инструкциями. Работают в дневное время и по упрощенной программе, где не преподаются многие «опасные» предметы и иностранный язык, а учить в такой школе может каждый умеющий читать по слогам. Зэки обязаны ходить в школу до сорока лет. Многие долго сидящие имеют по нескольку аттестатов об окончании средней школы, впервые окончив ее еще на воле. Выгода всем: уже окончившие ходят в школу для сеанса, посмотреть на живую женщину, подышать ее духами, получить дополнительную посылку, повышенную отоварку в магазинах – с трех до пяти рублей. Этими льготами стимулируют повышение образования: у зоны – хорошие показатели охвата обучением, у района с числом жителей в несколько тысяч только в вечерней школе учится более тысячи. Учащихся в списках районо обозначают как людей, а не зэков.
      Орет дневальный: «Марш в школу!» Бегут зэки охватываться всеобщим образованием. А учителя вне зоны тоже не без дела, работают в поселковых и городских школах, конторах «Заготскота» и «Заготсырья», многочисленных партийных и советских учреждениях – жизнь полностью отдается народному образованию.
      Зона – хозяйственный рай. Трещит телефон у начальника, просят со стороны, умоляют пособить, помочь. Стучат топоры особых хозяйских (от слова «хозяин» – начальник зоны) бригад: собирают дома, дачи для начальства обкомовского, районного, кэгэбэшного, эмвэдэшного и просто для нужных людей. Зэки довольны – хозяин обещал пораньше выпустить, кого по УДО, кого на поселение и на химию. Работают здесь с полной отдачей, ибо желающих попасть в бригаду много: вкалывают за лишнюю порцию баланды, индивидуальный расчет, дополнительное свидание. Ремонтируют технику – свою, зоновскую и со стороны – в зонах столько мастеров, у которых руки «чешутся для настоящего дела!» Снова залетевший в тюрягу и бывалый сразу берется за письмо к знакомому хозяину: выручай, пишет, возьми к себе. Хозяин ходатайствует по инстанциям, прикрываясь производственными целями. Он помнит своего зэка: хороший мастер по наладке оборудования, большой организатор производства. Прибывшего старика сразу, без карантина – в кильдым и на работу.
      Зоне спускается свой план, но это не помеха в том, чтобы помочь району. Зэки убирают картофель и корнеплоды не только для своих нужд, но и для начальства. Зэк безмолвный и не интересуется, что, куда и кому идет.
      Зона – клад для снабженцев. Все можно достать через зону, только, разумеется, не для зэков. Любые лекарства, препараты, сырье, оборудование. Идут сюда новые станки. А когда зона получает старье – выгода двойная: зэки отремонтируют и с их помощью можно, что угодно списать, ссылаясь на то, что они не хотят работать и все ломают. Возьмите производство матрасов, фуфаек, рукавиц, чехлов для военной техники. Какой доход? Обрезки нарасхват: всем хозяйствам нужен обтирочный материал, он же дефицит. Зона дает в обмен: в обман зэков.
      Выгодно иметь зоны под боком для всех этажей партийно-бюрократической власти. Кроме прочего зона – прекрасный «очиститель и оздоровитель» жизни.
      Сводки МВД сообщают: развелось много бичей, бомжей, «выпускников» психбольниц и попрошаек, которые своим видом портят красоту индустриального ландшафта социалистических городов и колхозных деревень. Как убрать порчу? Средство одно – переправить в зоны, используя многочисленные статьи кодексов союзных республик. Там эта шваль – отбросы шествующего к коммунизму общества – будет содержаться за счет зэков. Всем равно известно, что блатари – опытные воспитатели и перековщики, приобщители этой категории соцграждан к полезному труду. И чудо происходит. Ни семья, ни школа, ни психдом не могли приобщить к труду, а зона справилась: по команде – встают, ложатся, едят, работают, моются, ловят вшей и клопов, оправляются, прислуживают блатарям и чешежопятся массами трудового зэковского люда.
      Николай Петрович Касимов детство и психбольницу вспоминает отрывочно, с трудом, но хорошо знает, как жить в водопропускных трубах Семипалатинска и Петропавловска-Казахстанского, на вокзалах Тюменской области под лавками, где он «всегда высыпался», на чердаках, в навозных и силосных буртах. Кто он?
      Олигофрен, дебил, кретин? Кем выброшен в жизнь? Это неизвестно. А бросили его в Касимове, потому и такая фамилия. Он человек и зоной доволен. Говорит: «Работаю, имею на счету несколько десятков рублей. Кормят три раза, сплю, хоть и в грязном, но на кровати среди пидоров, хожу, хоть в лохмотьях, но в одежде, при алюминиевой кружке и такой же ложке, в бане бываю». На работу его гонят пинками сами зэки, ставят в последний ряд колонны, также тумаками на трудовое место. Работа его «шкварная»: вычищать из банок солидол, смешанный с нитрокрасками и алюминиевой пудрой (предприятие, поставляющее в зону солидол, жалеет для него тару и заполняет им банки, предназначенные для спецуничтожения, а потом, прочищенные зэками, вновь пускает в оборот). Коля это делает руками, пальцами, подчищая остатки. Он почти не говорит. Любит курить, больше всего любит хлеб, намазанный маргарином и посыпанный солью. За что сидит, не знает – взяли менты и посадили, судили хорошо, всего-то трояк вмазали. В тюрьме ему тоже хорошо, тепло, а теперь вот стали нежить (чешежопить).
      – Тебе это нравится?
      – Иногда да, иногда нет.
      Живет он счастливо, идейно (полит- и режимные часы обязан посещать), сидит в столовой вместе, как и положено ему по статусу, с педерастами за особым столом. Пидоры его иногда выгоняют, ругают и бьют. Он особенно не возмущается. Из зоны уходить не хочет: «Я воли боюсь, умру. Тут с ребятами хорошо жить, они меня любят, нежат».
      Зона – стимул для развития личности. Скачет бременем калека, бежит марафоном слепой, поет Зыкиной олигофрен, говорит, размахивая руками в кулинарном мазохизме, глухонемой. И все умиляются мудрости режимников. Горе у всех одно, но зато – один закон, одна радость. Зоны и тюрьмы всем находят место в жизни. В газике, катящем по Северо-Байкальскому нагорью Чуйским трактом, что соединяет Горно-Чуйск с Мамой, беседуют начальник РОВД и начальник треста «Мамслюда-разведка». Геолог говорит: «Что мне только не приходится решать. Оргнабор завез ко мне типа аж из Измаила, что на Дунае – не то молдаванин, не то румын, а может быть цыган. Здоровущий бык. Привоз дорого обошелся, все самолетами. Мы-то думали, глядя на него, что не будем успевать шурфы считать – такая силища, такие руки. А он, представляешь, ничего делать не может или не хочет. Пойми его! Лежит себе в бараке, букварь рассматривает. Думали, что с приветом. Нет, понимает все, рассуждает и лежит. Ребята пробовали его силой заставить, поколотить, так он им показал – кто застрял в форточке, кто вместе с рамой вылетел, а кто на балках повис. Силища. Пытались не кормить. Он неделю пролежал, а потом все дневное довольствие, рассчитанное на бригаду в двадцать человек, за один раз съел и опять лег. Что делать? Отсылать назад дорого. Может ты, спец по кадровой части, поможешь?
      – Да неужто вправду у тебя такой человек есть? Беру, перевожу на свой счет. Ты говоришь, он может только лежать? А может ногами шевелить?
      – Может, в туалет сам ходит.
      – Отлично. Беру. Я для КПЗ уже десять лет человека найти не могу. Мы ему одну камеру под жилье приспособим, плакатами завесим – пусть лежит и читает. К ногам рычаг приделаем. Он будет только открывать и закрывать КПЗ. Ты говоришь, неразговорчивый? Это то, что надо! По рукам.
      Жизнь у лентяя пошла. Его одели в форму, кормят, как и арестованных, раз в сутки только из объедков ресторана «Витим» – самого лучшего и единственного на Маме. Не нарадуется Мамское отделение милиции новому сотруднику. А сотрудник неотлучно днем и ночью лежит при КПЗ, смотрит плакаты, ногой дверь двигает и читает букварь. Тут, как назло, распоряжение из области: «Кто не имеет полного восьмилетнего образования, обязан его достичь». Посмотрели в карточку: у представителя солнечного Причерноморья только начальное, да и то, кажется, неполное. Выходит, портит показатели всего отделения. Вызвали и уговорили пойти в вечернюю школу. Не поверите – купил портфель, линейку, тетради и стал посещать и учиться, принося в отделение отличные оценки. Его уже занесли в перспективные списки тех, кого в будущем направят на учебу в Хабаровскую школу милиции. Но вот осечка: приходит письмо от завуча о том, что Юрий Возжиков не посещает занятия. Вызвал его начальник и давай песочить, ругать: «Отделение подводишь, не отвечаешь на заботу партии и правительства. Пиши объяснительную». И рядовой Возжиков написал: «Я в школу ходить не могу, потому что у меня на учительницу алгебры хуй всегда стоит, и положить его не могу и только об этом думаю». Начальник прочитал, лукаво взглянул и прикинул: пусть не учится, а то уйдет из отделения и нам опять придется десять лет искать человека для такой ответственной работы. А на объяснительной наискосок, как принято, написал: «Принять к сведению. В уставе нет указаний, как хуй ложить на место сотрудникам».
      Какое учреждение страны, кроме тюрьмы, примет на работу Майю Щипачку (Щипачка – ее кликуха). Она водит зэков в следственную часть на допросы и щиплет. То крутанет за щеку бывшего профессора-диссидента, то нос вывернет у бывшего завмага, а уж уши дерет так каждому и говорит при этом: «Прибыли на казенные харчи, дармоеды, педерасты». Некоторые, из обидчивых, пробовали жаловаться. Вызывает кум пострадавшего-пощипанного и Майю. Ставит у стены зэков из камеры и спрашивает их, показывая на синие уши: «Синеву вы видите». И каждый зэк говорит: синевы нет, не вижу. Зэк знает, что бесполезно подтверждать, так как заявление из тюряги дальше тюряги не уйдет. Щипачку Майю зэки уважают – она ксивы на волю передает за деньги. Очень любит, чтобы ее угощали и с ней разговаривали. Знакомые и родственники, кому она передает ксивы, заваливают ее продуктами для передачи тайком подследственному. Она это делает, кое-что передает, а лучшим сама пользуется. Выгода-то какая, кормление бесплатное и все остальное! У нее все бесплатное. Понравится ей зэк, идет к дежурному и говорит шепотом: «Товарищ начальник, можно мне одного пощипать, из 41-й». Он отвечает: «Пощипи, но не забывай о службе». Щипачка выдергивает из хаты зэка. Он весь в сиянии, знает для чего вызвала. Закрывшись, начинает целовать, обнимать. Майя кокетливо выворачивается: «Так не надо, без засосов, я на боевом посту, только так смогу, по форме, по четвероножьи. Ай, шутник, ай, шутник. Хорошо щипаешь. Марш в камеру». Полная гармония. И ни один здравомыслящий зэк Майю в обиду не даст, в морду врежет тому, кто что не так о Щипачке скажет. Человек Майя одинокий, при тюрьме живет, при службе, она толком и не знает, как попала на такую работу – щиплет себе и щиплет. Все знают, что Щипачка ксивы несет сразу в оперчасть, к полковнику В.И. Андрееву. Он их просматривает и просит отнести по адресу, зэки знают, что писать, и просят разрешения положить в продуктовую и вещевую передачи больше табачка, сальца, чесночка, сахара, одежду.