Вячеслав Андреевич Майер (Некрас Рыжий)
      Чешежопица
      Очерки тюремных нравов
      Автор - социолог, диссидент, эмигрировавший из СССР, не понаслышке знает уголовный мир Сибири. Его очерки - о занятных и поучительных криминальных историях и судьбах, лагерном быте, порядках и нравах. Книга отличается меткостью психологических наблюдений и беспощадностью социального анализа. Рассчитана на широкий круг читателей.
      ПРЕДИСЛОВИЕ. СИМВОЛ ДЛЯ РОССИЙСКОГО ГЕРБА
      У этой книги своя история. Она два раза выходила в Сибири. Стала там бестселлером. Два раза выходила и за границей: в Венгрии и Японии. Теперь выходит в Москве.
      С автором ее, Некрасом Рыжим, случай свел меня в редакции газеты 'Криминальная хроника'. Он и вправду оказался рыжим до огненности. 'В миру' зовут его Вячеславом Майером. Он - сибирский немец. В прошлом, да и в настоящем - диссидент. Философ исоциолог с университетским образованием. Конечно, он сидел. Три с половиной года. За антисоветскую агитацию. Время в тюрьме и зонах не терял. Уж если бросила жизнь в вертеп, то почему бы этот вертеп не рассмотреть изнутри, с научной точки зрения. Вышел. Написал 'Чешежопицу'. Научного труда не получилось. И слава Богу. Получилось странное. Необычайно увлекательное. Пугающее. Смешное. Мерзкое. Всякое: Потому как Россия. Потому как тюрьма. Побс неубывный сибирский колорит.
      В общем-то все понятно. В России тюрьма и преступность одни из главных форм существования и общества, и государства. Вот 'Чешежопица' (название, может, и неприличное, но невероятно точное) и повествует о том, что нам дано наряду с воздухом, солнцем, лесом, детством, любовью, смертью. Можно сказать и проще: 'Чешежопица' - путеводитель по родной стране. Вроде многое о ней знаешь, о чем-то догадываешься, но оказывается: в ней существует немалое число территорий, доселе нам неведомых, а потому неожиданных:
      Хотя что значит - неожиданных? Давно мы знаем, что живем в стране, где тюрьма, отринув примитивное свое предназначение, превратилась в символ: Хоть на гербе ее рисуй.
      Впрочем, прочтите сами и убедитесь:
      Леонид ШАРОВ, главный редактор газеты 'Криминальная хроника'.
      'Это, знаете, довольно отвратительный рассказ, красиво, хорошо написанный о прогрессе отчеловечивания человека'.
      Жак Росси, француз. Узник советских лагерей с 1939 по 1961 год. Автор справочника по ГУЛАГу.
      Моим друзьям, погибшим в схватке с жизнью
      ГЛУБИНА ПАДЕНИЯ
      Сложилось так в жизни, что попадал я в разные экстремальные ситуации.
      Стропы подъемного крана, зацепив за фуфайку, подбросили меня в воздух по невнимательности крановщика. Заметили 'старика Хоттабыча' с противоположной стройки дома - выбили форточку, так как дело было зимой, и закричали истошно. Внизу на улице уже стояла толпа, ожидая конца трагической развязки. Я не кричал, провисев с четверть часа в воздухе, зная, что еще больше продержусь, так как удачно ухватился, и в этом захвате была опора:
      В сплавном завале Братского водохранилища я провалился, но тонул, ощущая, что выживу, потому что видел черное дно и пробивающуюся через воду молочность солнца. Вылезал потом я несколько часов, просовывая голову между сплетениями бревен: Парашют собирал небрежно, зная, что с ним прыгать не буду, но неожиданно приказали подняться в воздух, и, кувыркаясь на тысячеметровой высоте при все же раскрывшемся куполе, освобождая ноги от строп, я не испытывал страха, потому что со мной был запасной парашют:
      Возвращаясь домой из школы, мы, пацаны, не любили ходить пешком, да и расстояние было приличное, а незаметно подцеплялись к бортам проезжавших машин. Мне не повезло, и у грузовика, везшего прессованное в тюках сено, развязалась одна из стягивающих веревок, на которой я держался. Она обмотала меня вокруг талии, и машина волоком потащила меня по зимней дороге. Все же я умудрился под себя просунуть портфель и так проехал несколько километров. Заметили со встречной машины, вернулись, догнали, шоферы развязали, матерились, но бить не стали, видно, из-за моего глупо-веселого вида. Они понимали, как и я, что со мной ничего не случилось бы смертельного, так как подо мной была опора - стертый по дороге портфель.
      Эти ситуации почти не отложились в моей памяти. Но однажды я проваливался в трясину и не кричал, хотя и шли группой. Ощущал почву под ногами, мягкую, как опухоль. Казалось вот-вот встану основательно. Когда дошло почти до плеч, стал звать на помощь. Чудом вытащили. Никто не смеялся, никто не стал помогать снимать скользкую одежду. Все молчали.
      Когда я читаю, что на городской свалке Хабаровска ушел в глубину водитель бульдозера вместе с машиной, узнаю, что люди исчезают в нефти, смоле, асфальте, зыбучих песках, снегу, меня охватывает страх: под ними не было опоры. Падение тогда падение, когда не видно конца - нет основания, никакой опоры. Тогда пишут: 'Пересказывать дальше не решаюсь'.
      Возрождение гражданского общества и его систем в Советском Союзе возможно при условии измерения глубины, на которую мы опустились. Только это поможет осознать всю трагичность падения. В 20-е годы, а потом в хрущевско-брежневские в СССР издавалось много пособий на темы: как надо работать, как надо участвовать в социалистическом соревновании, проявлять бдительность, ловить шпионов, поступать в техникумы и вузы: Как стать физиком, лириком, хорошим папой и такой же мамой, пропагандистом и агитатором и т. д. и т. п. Однако странно, что не было пособий в литературе (даже самиздата) на животрепещущую для миллионов тему: как вору, бандиту, насильнику, разбойнику, взяточнику стать примерным заключенным страны Советов. Правда, издано много воспоминаний политических заключенных, своих и зарубежных, но это обычно бытовое, фольклорно-мемуарное освещение жизни зэков. Политзэк в своих описаниях остается, как правило, в стороне от мерзкого уголовного мира. Обычно наш зэковский мир ученые мемуаристы сравнивают с описанным Ф. М. Достоевским в 'Записках из мертвого дома', А. И. Солженицыным в 'Архипелаге ГУЛАГ', доходят до того, что сравнивают ленинградские тюрьмы и зоны с родовым и первобытно-общинным строем (Л. Самойлов. 'Этнография лагеря', Советская этнография N 1. 1990, с. 96-108; В. Р. Кабо. 'Структура лагеря и архетипы сознания', Советская этнография. N 1. 1990, с. 108-113). Многие пишут и говорят, что воля в стране Советов мало чем отличается от тюрьмы и зоны. А сами, попадая туда, вопят на весь шар Земной: 'Спасите меня, помогите!!!'
      В период гласности пошла мода меняться делегациями - советские тюремщики желанные гости в западных тюрьмах, западные посещают советские ИТУ. Представим такую ситуацию: страны в знак дружбы и взаимодоверия начали обмен заключенными (политические не в счет - они везде составляют небольшой процент). Исправились бы советские зэки в тюрьмах Америки, Западной Европы, Австралии, а иностранцы, к примеру, американцы, в советских? Вернулись бы наши зэки к себе домой, на волю, в родной СССР, а западные, полюбив лагерную систему страны Советов, стали бы гражданами Советского Союза? Скажем определенно: янки резко сократили бы у себя преступность, если бы их потенциальные арестанты предвидели отправку в Советский Союз. В Союзе же преступность резко возросла бы и появилась единственно отсутствующая ныне очередь в стране - в тюрьмы и зоны, укоротив очередь к чиновникам ОВИРОв и западных посольств. Такие дела.
      В уголовном мире СССР произошли качественные изменения. Хотя у создателей советской власти лагерная система появилась 'в мозгах' задолго до ее воплощения в явь, эту систему они смогли создать, перемолов миллионы, только к концу пятидесятых годов. До этого был заключенный, у которого, даже у последнего мерзавца, сохранялось где-то в подсознании что-то из нравственно-религиозного воспитания: христианского, исламского, буддистского, иудаистского, зороастрийского. Он, зэк, не был еще в полной мере советским: родился в начале века, в 20-х годах при звоне колоколов, при бабушках и дедушках, папах и мамах; он жил в семьях, хозяйствах, дворах, и этого зэка можно сравнивать, даже правомочно, с дореволюционным, 'царским' зэком, а также с зарубежным собратом.
      В конце пятидесятых годов семья в классическом ее понимании исчезла, бабушки и дедушки присоединились к большинству когда-то живших, унеся с собой христианские понятия о милосердии, о добре и зле, и появился новый, секуляризированный зэк - не понимающий, что такое семья, этакий дебильно-кретинный продукт индустриального ландшафта, мозги которого из головы - вместилища ума, переместились в желудочно-половую и кишечно-трактовую сферы. Этот новый зэк родом из 'особой исторической общности' (людей ли?!) и до осужденных, описанных Ф. М. Достоевским, А. П. Чеховым, А. И. Солженицыным, Е. Гинзбург, А. Варди, Е. Олицкой, И. Бергером, Г. Гильдебрандтом, Ж. Росси, В. Шаламовым и другими, ему далеко. Он лишен дальнейшего развития, он нечто таксидермированное - чучело человека чучелизированный человек, сокращенно - чучек. Поэтому его трудно вписать в христианские понятия и гаазовское милосердие-сострадание. Чучеки не способны адаптироваться к нормальным условиям человеческого общежития и желают жить только среди себе подобных. У них возвратрецидив составляет более 80 процентов. Реадаптировать чучека к человеческому подобию задача неимоверно трудная в условиях, когда административная часть тюрем и зон заполняется тоже, в общем, 'зэками', и бывшими афганцами, которые густым потоком вливаются в лагерную систему.
      Бывшие зэки, сидевшие в тридцатых, сороковых и пятидесятых годах и попадающие в нынешние условия, приходят в ужас. Е. Долигеев, родившийся в 1915 году в Харбине, отсидевший ГУЛАГ в период 1935-1953 годов, снова осужденный в 1985-м, сказал: 'Я счастлив, что мне оставалось не много жить это не люди и не звери, одним словом - мразь, которую можно покинуть только со смертью'.
      В зарубежных странах и дореволюционной России тюрьма, ссылка, поселение были частью жизни, а сейчас сидевшие свою жизнь делят на 'до зоны' и после нее. Всем выходящим на волю, независимо от того, сколько человек просидел, нужна реадаптация. Ибо животное и в клетке остается животным, паук - пауком, а человека после зоны человеком называть уже нельзя. Советский уголовник не относится к категории людей, хотя внешне на них похож. Он ближе к трупам и мумиям, но в отличие от них находится в движении, то есть 'живет'. Живет так, как живут черви и амебы, поглощая и выбрасывая. Это чучелизированный человек, то бишь выпотрошенный от всего - души, тела, эмоций. Чучек отражение того общества, которое построили по научным законам материализма марксисты-ленинцы, сталинцы, хрущевцы, брежневцы: Блатные-паханы - точная копия коммунистических вождей, подхват - кодла их ближайшего окружения, понтующиеся (на понтах, на цырлах) - блатные секретари компартий республик, обкомов, крайкомов, горкомов, райкомов: их замы и приспешники из многочисленного управленческого (бюрократического) аппарата. Мужики - тесное единство (нерушимый блок коммунистов и беспартийных) рабочих с трудящимся крестьянством, пахари, вкалывающие, несущие на своих спинах и мозолях слой паханов и других прихлебателей. Черти, педерасты - опущенные на самое дно за грехи, подскользнувшиеся, не включившиеся вовремя в игру паханов и блатных, забывшие кредо жизни - 'не суйся, куда не надо'. Между ними болтаются масти-прослойки: на воле - инженеры, учителя, ученые, прокуроры, в зоне их называют придурками. Придурок по фене - жаргону, человек (зэк), имеющий образование. К такому уже в карантине подходит зэк, берет за лацканы пиджака (лепня) и говорит: 'Ах, придурок, мне бы твое образование, я бы никогда здесь не был. Ты же влетел сюда потому, что хоть и с образованием, но дурак, с придурью'. Придурки ради жизни обслуживают блатных и паханов, то есть тех, кто им покровительствует, они также на поводу и у администрации и ментов, всячески стремятся им понравиться. Многим это удается, так как менты сами не в состоянии из-за отсутствия 'масла в голове' управлять производственным процессом. Некоторые придурки выжили и в своем, выгодном для них ракурсе-взгляде описали лагерную систему социализма. В зонах они 'мылились' библиотекарями - ученый Л. Н. Гумилев на себе проверил разработанную им теорию пассионарности, лишившись зубов в схватке с перегретым этносом. Санитар Варлаам Шаламов так полюбил колымские морозы, что своего кота, кем-то убитого, долго сохранял в холодильнике. Работники зоновских детских садиков и поликлиник - Евгения Гинзбург и Екатерина Олицкая вводили эсерокоммунистическое начало в систему воспитания. Ученые и бригадиры шарашек Александр Солженицын, Лев Копелев так отрицали все иностранное, что не пожелали сразу вернуться в родное, дымом пахнущее отечество:
      Зэковский мир - слепок с советского в чучелизированном отражении. Некоторые псевдознатоки уголовщины типа ученого-этнографа, расписавшегося под псевдонимом питерца Льва Самойлова, связывают обряд 'прописки' в камере с обычаями первобытных племен - папуасов, жителей Амазонки и Огненной Земли: Ха, ха, ха!!! Наша прописка - точная копия 'вольной' прописки - московской или благовещенской. Менты бросают в камеру кадра. Надо узнать, кто он и указать ему стойло. Расспрашиваем его, проверяем по своим каналам, тюремным телефонам, ксивам, делаем запросы на волю. Для нас не безразлично, кто он. Может, подсадная утка, может, пидор. В отличие от воли в прописке мы не можем отказать, ведь камера, как и советская граница, на надежном запоре. Но указать можем. Пидору положено сидеть у параши и входной двери под камерной балдохой (лампочкой), черту - с лидерами, мужикам - под паханом и блатными. На воле менты ставят на бланках прибытия и убытия печать, берут заявления от родственников и домовладельцев. Дошли до того, что освободившемуся необходимо взять разрешение на жительство в своей, им заработанной горбом квартире у родителей, жены, взрослых детей!!! В твою отсидку (командировку), жена, ставшая вдруг вольной, с жилплощадью, обзавелась хахалем, а дети женились или замуж повыходили. Что делать? Без их согласия тебя никто не пропишет. Такие правила люди придумать не могли - это козни дьявола. Мы тоже ставим печать - выкалываем татуировки - шифры, только нам известные, выжигаем немецкие знаки - кресты, ордена, 'ломаем целки', помоим, но: прописываем.
      Наш мир страшен - он не имеет под собой опоры, в нем негде прислониться, пригорюниться, даже пожаловаться. Спим мы закрывшись одеялом с головой, съежившись, поджавшись в утробной позе, стремясь забыться и уйти в грезы. Зэк не знает, что с ним будет через час, день, неделю. Заснешь, а тебя примочат, обоссут, опомоят; выйдешь на работу - подскользнешься под конвейер. Сейчас твой кореш - друг закадычный, через мгновенье - враг кровный. Мы, чучеки, обидчивые донельзя, мстительные до крови, мы, как инвалиды, вышвырнутые отовсюду, отрезанные, обломанные. Выйдя на так называемую волю, мы нуждаемся в длительной реадаптации ко всему, повторяю, ко всему, мы - чучеки, нас надо наполнять человеческим. Реадаптация к женщине - многие из нас знают ее только по сеансам и пидорному подобию; к родителям, которых мы забыли с тех пор, как не живем интересами семьи; к пище - которой не выдерживают наши баландные желудки, начинаются схватки, запоры, поносы, к тому же у нас нет зубов и мы не жуем, а глотаем проваренное в котлах; к деньгам - мы не знаем, что это такое, как их расходовать; по улицам мы ходим озираясь, как бы кто-нибудь не примочил, как бы камень не упал на голову. Мы наше 'чучекское' до конца дней носим с собой и с ним уходим в мир иной.
      Этот же мир мы не хотим описывать, редко кто из нас, уголовников, берется за перо. Если и возьмется, то при содействии жен, обстоятельств, славы, в желании досадить ментам. Так барабинский баклан Толя Марченко стал описывать нашу жизнь в трудах: 'Мои показания', 'От Тарусы до Чуны', 'Живи как все' с помощью им прочитанного В. И. Ленина и жены. Жена была его главной опорой. А зэк, имеющий опору, уже не зэк. Чуть ли не на каждой странице ловила опору в любви к Игорю, видно боясь, что он ее покинет, поэтесса Ирина Ратушинская, описывая свое пребывание в зоне. Она так ничего и не поняла в зэковском мире, назвав книгу 'Серый - цвет надежды'. Серый никогда не был цветом надежды, он - отражение нор, подвалов, заначек, он цвет безутешного горя и увядания.
      Проторчал я большую и лучшую часть своей жизни в этих отстойниках чучелизированной грязи и понял, что надо блюсти закон, какой бы он ни был, соблюдать его, пусть на животном уровне, лишь бы не 'загреметь' в чучеки. Закон, адаптированный к реальности, посредник между Богом и человеком.
      Советские чучеки - опасность мировая. Дома они держат страну в страхе более сильном, чем страх перед КГБ и ментами. Попадая за границу, куда их с удовольствием препроваживают органы 'для соединения разорванных родственных связей' (прежде всего с зарубежными коллегами), они тесно сплачиваются и, предавшись ностальгии, начинают, столь жуткие похождения, что обыватели не знают, как спастись от подобного ужаса, какие замки и электронные устройства приобретать. Для чучеков Запад - рай, страха нет никакого, западные тюрьмы для них санатории, дома отдыха с изучением местных языков. Будучи лишены понятий о совести, вине, раскаянии за содеянное, они становятся вождями местных уголовников. Таковы чучеки.
      Избежать всеобщей чучелизированности можно двумя путями. Первый никому в зону не попадать. Для этого прежде всего нужна исчерпывающая информация во всей ее неприглядной полноте, без утаивания. Правду о жизни зэков должны знать все: бабушки, дедушки, папы и мамы, учителя и воспитатели, чтобы представить наглядно, во что превращаются там их чада и питомцы. Второй путь - по крайней мере, знать, как вести себя в тюрьмах, зонах - в беспределе уголовного мира, ежели уж ступил так или иначе на стезю заключенного. Эту книгу я адресую прежде всего юношам и девушкам, способным по незнанию романтизировать мир запреток и блатхат со всеми их обитателями. Пусть моя книга будет справочником-ориентиром в безбрежной тайге уголовщины, пусть заставит настоящих и будущих мам и пап подумать о своих детях, представить, кем они станут в колючем орнаменте - зонах; смогут ли они там в среде беспредела постоять за себя, защитить свою честь и тело. Честь от оскорблений и кликух, а тело от мацаний, фуфло от чешежопия. Позволю напомнить, что дети - ваше подобие и продолжение вашего рода.
      Снижение преступности возможно, если совчеловеку - 'совку' вернуть честь, достоинство, интерес к жизни, через Землю, Семью и единый измеритель Труда - рубль. Этот процесс непростой и долгий. Разным ступеням этого процесса должна соответствовать и система наказаний. В тех сообществах, где уровень интеллектуальности высок, система воспитания и труда действенна, где нужно сохранить человеческий генофонд у некоторых народов, преступления являются исключениями из правил жития. Там оправдан лозунг - 'Долой смертную казнь!' Общество богато и может хоть всю жизнь содержать садистов, убийц, насильников, воров, их перевоспитывать, обучать, кормить, показывать по телевидению, наблюдая за их нравственным совершенствованием. В других регионах возможно использование накопленного человечеством опыта наказаний от отрубания рук ворам-клептоманам, казней на электростуле, гильотине, публичных порок до общественных порицаний.
      В Советском Союзе стоит проблема возрождения Нравственности, Порядочности, Честности, Обязательности - всех тех человеческих качеств, которые были утеряны в процессе коммунистического строительства. Зная уголовную натуру, я уверен, что, сидящие на колу Рашидов, Кунаев, Щелоков, Чурбанов:
      Экстремисты-подстрекатели к погромам армян, евреев, азербайджанцев, русских, турок и прочие выродки своим наглядным примером способствовали бы более энергичному обновлению общества. В эмирской Бухаре было всего несколько преступников, их содержание почти ничего не стоило, сидели они в бутылочной камере, в собственном дерьме. Жители об этом знали, ходили смотреть и беседовать с ними, а посему соизмеряли свои поступки с мерой наказания.
      Из былых однодворцев, предпринимателей, хозяев, освоивших льды Севера и море тайги, советская система экспроприациями, коллективизацией, ГУЛАГами, всенародной пьянкой сварганила импотентное население, не желающее заниматься трудом, семьей, воспитанием детей. Она превратила лагерным и конституционным чешежопием мужчин в женщин, а женщин в мужиков - владимирских тяжеловозов, то есть стерла грани между полами, не достигнув превращения деревень в города, рабочих в профессоров, цыган в русских: Стирание продолжается.
      В зонах и тюрьмах я видел столь низкое падение человека, когда чучек свое тело (о душе не приходится и говорить) уже не считал своим, а как бы общественным - коммунистическим, для всеобщего пользования. Эти чучеки реагировали только на болевой страх и пищевое раздражение.
      Эту книгу для вас, желающих жить, написал зэк, живший по законам воровского мира, спасший десятки корешей, которые однако оплатили ему забвением. Прочтя ее, вы мне скажете спасибо и спасете себя, своих близких, сыновей, дочерей, оградите их от мира чучеков. Поймите, без нового пополнения этот мир захиреет. Я не обладаю учеными степенями и званиями, но я многое перечитал и много передумал. В зоны попадает чтиво как бумага для тарочек-закруток, как задне-обтирочный материал, как макулатура по две копейки за килограмм для библиотеки, как приобретаемое замполитами вроде для зоны, а на самом деле для себя и офицеров. Среди зэков-чучеков много всяких чудаков, которые выписывают журнал 'Генетика', надеясь там увидеть голых баб. А на его страницах идут ряды математических выводов и расчетов популяций мушек-дрозофил, и подписчики, разочаровавшись в журнале, приносили его мне для чтива и проглатывания.
      Язык книги, словечки вроде 'чешежопицы' не посчитайте оскорбительным. Зэковский язык не похабен и не примитивен, он просто другой, чучелизированный, работает в ином пространстве, он экономен, многозначен, он без 'заливов'. 'Чесать жопу' - значит думать. Редко кто, попав в тюрьму, чешет голову, осыпая клочьями перхоти с остриженной головы камеру. Почти все 'чешут жопу', ерзая, вскакивая поминутно, ударяясь ей о стены, а то зажмут штанину в кулак и мыслят, мыслят так, что 'шифер сыпется'. - 'Надо было раньше чесать жопу, чтобы не влипнуть' - похлопывает по плечу сокамерник. 'Чешежопица' - состояние вечной растерянности и надорванности во всем существе. И разговор при этом получается сам с собой. В него вплетаются мысли, откровения, прозрения, крики, стоны, любовь. Где-то там, далеко папа, мама, луга, поля, пирожки с ливером, а близко - запах хлорофоса, шубные набрызги стен, преображающиеся в видения, ползущие вши, уколы мандавошек, слякоть мокриц, пачки филок, кровь. 'Вся жизнь моя - чешежопица' - вздыхает отпетый человек.
      'Чешежопица пошла' - ныне это редкая игра в хорошей воровской хате, когда все сыты, спокойны, есть чифирь, табак, хочется развлечься. Пидоров предостаточно. По уговору пидор надевает на хрящ любви пидора, а блатной по жребию, последнего, им указанного. Весело бывает - пидоры рассыпаются, как доминушки. Устраивают также македонскую игру, по преданию в нее играли воины великого завоевателя Александра Македонского в долгих походах. Пидоров ставят в ряд и их 'чешежопят', как в игре 'чехарда-езда'. Потом говорят: 'Была в хате Нафанаила (имя пахана) веселая чешежопица'.
      'Тебя можно почешежопить?' - вежливое обращение к пидору, который обязан согласиться, на то он и пидор, и сказать: 'Приходите в баню и возьмите с собой кусочек сахара. Я его люблю, а также спросите согласие Хохла. Ныне я его пидор, он мой хозяин'. Отчешежопить также значит наказать, поймать в укромном месте человека, сломать ему целку и поставить отметку на видное место - набранный иголками похабный, оскорбительный партак. Полагается также распустить молву о том, что такого-то отчешежопили. Это означает, что с этим человеком не стоит иметь дело, что он, короче предатель и сволочь. Отчешежопленный стремится обычно 'сгинуть с глаз долой', раствориться, исчезнуть навсегда. Отчешежопить могут кого угодно, иногда по розыгрышу, отца, мать, бабушку, жену, дочь, сына, зэка:
      'Ваше чешежопие' - приветствует пидора или вафлиста вор. Это напоминание пидору, который на воле прикинулся человеком, как бы незнакомым с уголовным миром, то есть, завязавшим фуфло. Явление весьма редкое. Пидор и на воле не должен 'высовываться' и помоить своим присутствием рестораны, закусочные, пляжи, а тем паче садиться за стол с ворами. При их виде он обязан предупредить: 'Братцы, я запомоен, что дадите со стола возьму, а сам вам предложить не могу'.
      'Она чешежопится'. Многие воровки и бляди уголовного мира на поверку оказываются девственницами. Отметил это, описывая одну из таких, например, Михаил Демин в романе 'Блатной' (Нью-Йорк, 1981). Дело в том, что такие особы обязаны отдаться - переспать с уголовником. Но та, кто хочет 'завязать', кто ждет своего суженого, должна об этом сказать: 'Передок я сохраняю для мужа, но жопа твоя, бери, пользуйся'. Это не считается за падло и о таких говорят, что 'она чешежопица'.
      Прошу извинения перед читателями за матовые выражения, попавшие в текст книги, без них невозможно описывать нашу уголовную жизнь. Только хочу сказать, что в моем уголовном сленге их намного меньше, чем в современном московском разговоре.
      Итак, прошу пожаловать в уголовный мир страны Советов, в его наиболее насыщенную чучеками часть - Сибирь, пространство от Урала до Чукотки.
      КАРУСЕЛЬ МАСТЕЙ
      Обратимся к цифрам. Средний срок заключения только по строгому режиму составляет семьдесят семь месяцев, а кроме того есть еще общий, усиленный, тюремный режимы, разные комендатуры и колонии-поселения. Там пребывают с постоянной пропиской миллионы людей. Газеты приводят страшные цифры - с середины шестидесятых до восьмидесятых годов через разные виды осуждения прошло тридцать пять миллионов человек. Многие государства мира не имеют столько жителей и такой территории, которую объемлет лагерная система страны Советов. Довольно часто можно встретить людей, отбывших 45, 30, 20 лет отсидки, а 15, 10, 5 годами в каком-нибудь сибирском поселке никого не удивишь.
      Длительная изоляция породила особые формы сексуальных отношений заключенных, ставших гранями разделения по группам и мастям. Разные оттенки гомосексуализма и лесбийской любви стали настолько постоянным явлением, что на них уже администрация зон не обращает внимания. Прибегает в Табулге (Чистоозерный район Новосибирской области) заключенный к С. С. Гриню, прокурору по соблюдению законности в лагерях области и, рыдая, жалуется: 'Сергей Самуилович, меня сейчас отъебли хором, сделали педерастом. Что мне делать? Вешаться?' Прокурор спокойно отвечает: 'Не переживай. В моих зонах еще не было случаев беременности, и ты не забрюхатишь'. Выпускник Рязанской высшей школы милиции, начальник Первой зоны в Курганской области, майор Виктор Федотович Злодеев шутит: 'Педерасты в зоне вертятся, как мандавошки на хую, и я не знаю, как их с него согнать'. Избавиться действительно невозможно, так как 'запомоенные', 'зашкваренные', 'чесотка' составляют в зонах Урала и Сибири, куда поступает и большая часть зэков из Европейской части, до четверти лагерного состава.
      Зэки иерархически распадаются на четыре группы по типу карточных мастей. Основой размежевания является способность выжить за счет других. Эта способность формируется еще в семейно-подростковой социализации, она поощряется родителями, которые, выжив в советских условиях, готовят по своему опыту смену. На вершине пирамиды разместились блатные (паханы, бугры, шерсть), окруженные шестерками, своеобразной сменой, которых в Сибири называют 'сынками'. Ниже по рангу следует масса мужиков ('мужики в авторитете', 'мужик - человек') - сильные работяги, мoгущие постоять за себя, знающие законы и не стремящиеся 'мочить рыло', специалисты-придурки, которых изначально поддерживает тюремное и лагерное начальство, а также сильная протекция с воли и блатные. Еще ниже слой чертей - довольно обширная категория убитых тюрьмой уже при жизни чучеков - они плывут по течению обстоятельств, подгоняемые блатными и мужиками. Грязные, вшивые, неряшливые, сломанные навсегда. Много в этом слое больных, умственно неполноценных, загнанных в зоны по облавамочисткам городов и населенных мест. Они готовы выполнять все по распоряжению как блатных, так и мужиков из-за пайки хлеба, шлюмки баланды, чайной подачки. Ими все брезгуют, отгоняют от себя окриками, пинками, толчками, как навозных мух. Они неприкасаемые, парии, не годящиеся даже на хрящ любви. И все же самая низшая страта - педерасты. Последние делятся на две группы - проткнутые и непроткнутые. Проткнутые - это те, кто стал педерастом по своей воле - сюда включаются гомосексуалисты, а также изнасилованные по статье и проколу-промашке. По законам лагерной жизни подлежат насилию все следующие по статьям 117, 118, 119, 120 УК РСФСР (изнасилования и половые извращения). Прибывшего в камеру с такой статьей расспрашивают и устраивают суд, который организуется паханом хаты и его подручными. Узнают, кого он изнасиловал и когда. Установив, что зэк изнасиловал невинную девушку, честную бабу, его подвергают обряду 'запомоивания'. Вставляют ложку в зубы и вся камера, кроме чертей и пидоров, проводит половыми органами по его лицу и губам, при этом онанируют в глаза, уши, волосы, шею. Потом следует лотерея - кому рвать фуфло, то есть задницу, на немецкий крест. Иногда этот обряд называют 'ломанием целки'. Выигравший 'счастливчик' насилует. Целку можно продать другому, обменять на какие-нибудь вещи, пачку чая и, что бывает редко, пожалеть педераста. В этом случае он все равно педераст, только непроткнутый. Если камерный суд-разбор установит, что зэк изнасиловал блядь или проститутку, которые на него заявили в милицию, то его обычно не насилуют.
      Часто насилуют, чтобы сломить моральный дух человека по указанию администрации. В Новосибирской тюрьме это в практике оперотдела, где кум майор Евгений Дубровин вызывает блатных и дает им задание: посадить такого-то на хрящ любви. Его переводят на блатхату и там он проигрывает свое фуфло. На сильного зэка накидывают удавку и при потере сознания насилуют.
      Бывает и так, попадет юноша в тюрьму сразу из дома, где его любили родители, кормили нормальной пищей и: сразу на баланду - отварки рыбных костей и прокислую вонючую капусту, на хлеб спецвыпечки, который стряпается из мучной пыли, тяжелый, мокрый как глина. Из него хорошо лепятся вперемешку с табачным пеплом шахматные фигурки, кубики, лото.