- Ну, валяй холодной.
      Через минуту молодой моряк, фыркая и ежась, обливался ледяной водой в кибитке. Подобные вещи сходят даром для здоровья только в походе; попробуйте выкинуть такой фокус в обыденной жизни и, наверное, получите тиф или воспаление легких или что-нибудь в этом духе, и получите, пожалуй, даже от силы воображения, что я, мол, простудился. Под выстрелами же неприятеля, жертвами которых на ваших глазах становятся сотни ваших товарищей, вам уж никак не взбредет в голову мысль, что вы можете отправиться к праотцам от другой причины, а не от одной из этих свистящих мимо пуль. Скажи кто-нибудь гардемарину, что он рискует протянуть ноги от этого мытья холодной водой, он расхохотался бы и заявил, что это невозможно. Да и смешно, действительно, бояться простуды в том месте, где пули сыпятся и щелкают о землю градом...
      - Вчера у нас, ваше благородие, Тарсукова ранили, - заявил Абабков, старательно вытирая своего барина какой-то тряпкой, некогда бывшею, кажется, чайным полотенцем или салфеткой.
      - Опасно? - спросил гардемарин, стараясь расчесать кусочком гребешка волосы, свалявшиеся на голове чуть ли не в колтун.
      - Нет, так себе, в ногу наскрозь! Он ставил самовар и только это вышел пощипать лучину, а она его как зыкнет... Спужался, бедный, сильно.
      - А что, Абабков, хочется в Кронштадт?
      - Известное дело, ваше благородие, хочется! Здесь-то есть настоящая Азия - ничего нет, окромя этих черномазых... Да и дорого все до страсти; виданное ли дело, чтобы бутылка водки четыре рубля стоила. Скажешь землякам, так вить рассмеются все, не поверят! Да и донимают уж очень, ваше благородие, эти самые трухмены - и ночью палят и днем палят - ни минуты, значит, не дадут спокойствия.
      - А ты очень боишься, Абабков? - спросил гардемарин, оканчивая свой туалет.
      - Как же не бояться, ваше благородие? Разве кому приятно свою жисть окончить, да и еще в чужой стороне?
      - А знаешь пословицу: пуля виноватого найдет? - спросил гардемарин, собираясь выходить из кибитки.
      - Знаю, ваше благородие, да знаю и другую: береженого Бог бережет; вы не очень высовывайтесь, ваше благородие, оно вернее...
      - Стыдно, Абабков, старый матрос и говоришь такие вещи! А еще в претензии, что тебе Георгия не дают! Я ведь видел, как ты высунул голову из кибитки и не хотел выходить, пока не увидел, что я тебя зову! Ну, прощай, Абабков, да смотри не трусь у меня...
      - Счастливо оставаться, ваше благородие, - последовал ответ, и Абабков стрелой перелетел в свою кибитку, опасаясь представить собой мишень для текинцев...
      Вечерело. Косые лучи заходящего солнца отливали пурпуром на белых стенах Геок-Тепе, на которых уже реже начинали вспыхивать дымки выстрелов; из траншей тоже как-то ленивее начинали стрелять - обе стороны хотели отдохнуть. Но все-таки нет-нет и пуля с пронзительным свистом пролетит над лагерем или вопьется в какой-нибудь мешок с глухим шлепаньем...
      Гардемарин направился по траншее к Великокняжеской Кале. Задумчиво шагал он по узкому пути; по дороге попадались траверсы, которые он обходил совершенно машинально, - мысли его были совсем не в Ахал-Теке, не в этих траншеях, начинавших уже окутываться сумраком вечера... Витал ли он мыслью в море, вспоминая разные эпизоды бурного плавания, или голова его была занята приведением на память прошлого, для него дорогого, - не знаю, знаю только, что он очнулся и пришел в себя, столкнувшись носом к носу с первыми людьми какой-то роты, возвращавшейся на отдых в лагерь. Прижавшись насколько мог к брустверу, всматривался молодой моряк в лица двигавшихся мимо солдат. Видно было, что люди утомлены, что нервы напряжены до крайности; с какой-то суровою молчаливостью проходили они мимо, звякая штыками винтовок, часто цеплявшихся в этой тесноте друг за друга.
      Осунувшиеся, потемневшие, закопченные лица мелькали в глазах гардемарина... Казалось, каждое лицо выражало желание или скорее покончить эту тяжелую осаду, или присоединиться к тем многим сотням товарищей, которые уже успокоились под покровом этой желтой необъятной степи...
      Рота прошла, и моряк поторопился добраться до входа в Великокняжескую Калу.
      Едва держащиеся, все простреленные стены окружали четырехугольник, переполненный солдатами всякого рода оружия. Во многих местах были костры. Вправо от входа шла небольшая стенка, с проделанными в ней амбразурами для двух картечниц и двух горных орудий. Неподалеку стоял верх от желомейки, человек пять матросов лежали около картечниц. К ним-то и направился гардемарин, выйдя из траншеи, ведшей в эту Калу.
      - Где господин Голиков? - обратился он к одному из матросов, обтиравшему патроны, приготовленные на ночь.
      - Здесь, ваше благородие, под верхом, - отвечал матросик, указывая на верх желомейки, из отверстия которой действительно торчали чьи-то ноги, как теперь заметил гардемарин.
      - Сейчас вылезу, подожди, - послышался замогильный голос. Ноги пришли в движение и начали понемногу показываться из этого своеобразного жилища; показалось туловище, облеченное в какую-то куртку шоколадного цвета с обрывками мичманских погон на плечах, наконец явился на свет Божий и затылок с надвинутой фуражкой. Фигура стала на четвереньки, поднялась и сделала пируэт.
      - Вот и я собственной персоной, дрожайший камарад, - приветствовала эта особа, выползшая из своего жилища ракообразным способом.
      - Пришел вас проведать, - сказал гардемарин, обменявшись крепким рукопожатием со своим товарищем по оружию.
      - Ничего, живем еще, пока не убили... Не хотите ли рюмочку божественного напитка? А? С холоду не мешает ведь? - И, не дожидаясь ответа, Евгений Николаевич Голиков нырнул под верх и явился с бутылкой "божественного напитка".
      - Стаканчика-то нет, еще сегодня был, да какой-то милый армеец, с ловкостью молодого гиппопотама, танцующего в посудном магазине, раздавил его своим седалищем... Ну, да не беда, душа меру знает, можно и из горлышка. Я как хозяин покажу вам пример. - К словам присоединилось действие, и послышалось довольно продолжительное бульканье...
      - Валяйте... Преполезно, я вам скажу, от всех болезней помогает... Вот вам и сухарь на закуску. Теперь вы рассказывайте, где были, что делали, куда направляетесь.
      Гардемарин сообщил вкратце о своих приключениях. От внимательного взгляда Евгения Николаевича не скрылось, что его молодой товарищ чем-то озабочен.
      - Что, батенька, с вами? - спросил он, похлопывая своей широкой ладонью по плечу товарища.
      - Глупая хандра какая-то напала, сам не знаю с чего... Устал я от этой жизни... Каждый день резня, резня... Каждую секунду нервы в страшном напряжении... Ежеминутное ожидание смерти - все это доведет до апатии, до хандры...
      - Вот те на! От вас ли я это слышу, гард? Вчера или третьего дня еще целых пять часов сам же сидел под бруствером без обеда, чтобы подстрелить пару-другую текинцев, а сегодня пустился в миндальничание! Плюньте вы на свои нервы и будьте мужчиной. Ну, убьют - опять же наплевать! Взгляните на меня - всегда я весел бесконечно...
      - Пойду завалюсь-ка я спать, - порешил гардемарин и, простившись с Голиковым, направился по стенке в свою Калу.
      Совсем стемнело. На темном небе зажигались мириады звезд, но их матовый блеск не мог рассеять мрака южного вечера... Приходилось идти очень осторожно, чтобы не споткнуться о глыбы глины, валявшиеся повсюду. Моряк шел от костра к костру, руководясь их мерцающим и неровно вспыхивающим пламенем как светом маяка. Вот он дошел до кибитки Алексея Николаевича Куропаткина, начальника Туркестанского отряда. При свете свечи, вставленной в бутылку, этот талантливый, всеми любимый молодой начальник рассматривал какие-то кроки и вместе с тем писал записки с приказаниями, переходившие сейчас же в руки двух его адъютантов.
      Отдельные выстрелы за все это время не умолкали; гул их становился резче и резче по мере приближения гардемарина к траншее, соединяющей Охотничью Калу с Великокняжескою. Вот, наконец, и стена с выходом и траверс, устроенный на месте, где текинцы положили своими выстрелами немало-таки народу, в том числе и подполковника Николая Николаевича Яблочкова. Удушливый пороховой запах так и ударял в нос; в пространстве, окруженном стенами близлежащих укреплений, выстрелы особенно резко отдавались. Вдоль всей линии бруствера темнели силуэты наших стрелков; солдатики тихо переговаривались между собой.
      Совсем близко виднелась вправо белая линия стен Геок-Тепе, нет-нет да и вспыхнет несколько огоньков поверх этой линии, раздастся в воздухе над головой свист или шуршанье пули и одновременный треск нескольких ответных выстрелов из траншеи...
      - Кто это? - раздалось над ухом гардемарина, уже подходившего к концу траншеи - к мостику через Великокняжеский ручей, отделяющий Калу этого имени от Охотничьей.
      - А, да это моряк, - послышалось затем, и от бруствера отделился силуэт командира роты Ширванского полка Лемкуля.
      - Здравствуйте, поручик, - поздоровался моряк. - Вам эту ночь не спать?
      - До спанья ли тут! Сейчас будут занимать наши плотину, как бы текинцы не сделали вылазки!
      - Кто будет занимать? - спросил гардемарин.
      - Наша 9-я рота, а 11-я будет прикрывать рабочих, строящих редут впереди Охотничьей Калы...
      Гардемарин быстро перешел мостик и очутился перед дверью в Калу, дверь эта представляла из себя низенькую, проломленную в стене арку; молодой моряк пригнулся и прошел эту арку, но у входа в Калу дорогу ему загородил штык, направленный часовым в грудь.
      - Стой! Кто идет?
      - Свой, офицер! - последовал ответ.
      Часовой отступил на шаг, и гардемарин очутился наконец в давно знакомом маленьком четырехугольнике. Все пространство освещалось несколькими кострами, около которых толпились солдатики, не занимавшиеся варкой пищи, а пользовавшиеся светом пламени для осмотра винтовок и патронных сумок.
      Заметно было оживленное движение, охотники подпоручика Воропанова были выстроены во фронт, и сам их командир, одетый в черкеску верблюжьего сукна, с бердановскими патронами в газырях, говорил им, по обыкновению заикаясь, речь:
      - Э... чтобы того вы, э... не палили у меня, э, э... зря... команду слушать, э... А то перебью, э, э... сам как собак, э!.. Да не шуметь... того... Разойтись, пока!
      Гардемарин подошел к поручику, который, распустив команду, оперся о стену спиной и чиркал о черкеску спичкой, не желавшей никак загореться...
      - Э... моряк, э... дайте огня, - обратился он к гардемарину.
      - Гребенщиков! - крикнул молодой моряк.
      - Есть! - донеслось откуда-то из пространства.
      - Принеси уголек закурить!
      Через минуту молодой матросик в шинели в рукава бежал к двум офицерам, перекидывая из руки в руку раскаленный уголь.
      - Э... Э... вот молодец... - похвалил Воропанов, закуривая.
      - Рад стараться, ваше благородие! - вытянулся матрос и исчез немедленно во мраке.
      - А... А... вы знаете, моряк... э... что вы будете... э... э... сегодня комендантом Охотничьей... э... Калы?
      - Нет не знаю, да и это невозможно, - ответил удивленный гардемарин.
      - Ку-Куропаткин говорил мне! Э... э... Да вот и он! Пойдите к нему...
      Алексей Николаевич Куропаткин стоял в середине Калы и разговаривал с инженерным капитаном Масловым.
      - При такой темноте текинцы почти наверняка попытаются сделать вылазку и уничтожить наши работы, - говорил Алексей Николаевич. - Нам поэтому важно занять сначала плотину, откуда уже можно будет сильным ружейным огнем оборонять вновь закладывающийся редут.
      - Когда же двинутся наши на плотину? - спросил Маслов.
      - Через десять минут, самое большое. Одновременно с ними пойдут и охотники поручика Воропанова, которые должны залечь вправо от нашей Калы за стенками, шагах в пятидесяти от неприятеля... А, вот и вы, - обратился Куропаткин к гардемарину, уже несколько времени стоявшему около в ожидании конца беседы начальника отряда с капитаном Масловым.
      - Вам сегодня поручается защита Охотничьей Калы, так как комендант ее, поручик Воропанов, идет со своей командой для прикрытия работ; вы останетесь вместо него комендантом.
      - Есть! - ответил гардемарин.
      - Оставшимися у вас людьми займите все выходы и оберегайте в особенности эту полуразрушенную стену. - И Куропаткин указал на левую стену, в которой наши снаряды во время занятия Калы 29 декабря понаделали массу пробоин и наполовину обрушили ее. - Никого не впускайте в Калу, единственный вход - это передний; наблюдайте, чтобы не было суматохи в Кале, а главное - не позволяйте людям, стоящим по бойницам, бестолку стрелять!..
      Команды, назначенные занимать плотину и прикрывать рабочих, уже выстроились... В Кале стало тихо... Выстрелы неприятеля очень редко нарушали тишину... Небо горело мириадами звезд... Полупотухшие костры освещали вокруг себя небольшое пространство мерцающим красноватым пламенем... Ожидание начала дела теснило грудь. Вот Воропанов вполголоса скомандовал своим охотникам: напра-во! шагом марш! И люди, один за другим, нагибаясь при выходе, стараясь не зацепиться штыками, стали исчезать в темной арке стены... Куропаткин отправился в траншею перед Калой.
      Чтобы читатель понял ход работ и боя этой ночи, необходимо объяснить местоположение Охотничьей Калы.
      С восточной стороны Геок-Тепе, ближе к южному углу, текинцы выстроили в ста шагах от главной крепостной стены два небольших четырехугольных укрепления, шагах в полутораста одно от другого; если встать лицом к Геок-Тепе, то левое называлось Охотничьей Калой, а правое Туркестанской по имени отрядов, штурмовавших это укрепление 29 декабря.
      За этими укреплениями находилась Великокняжеская Кала, в которой всегда помещались на ночь резервы и которая была главною квартирою начальника правого фланга - Алексея Николаевича Куропаткина. Эти три укрепления соединялись между собой траншеями. В ночь на 5 января решено было занять место перед Охотничьей Калой, чтобы возвести редут, из которого можно было бы начать вести минную галерею под неприятельскую стену. Следовательно, приходилось окапываться в шестидесяти шагах от неприятеля, а пока окопаешься, приходилось рассчитывать на угощение многими тысячами пуль, что на таком близком расстоянии равнялось расстреливанию. Правда, перед Калой были глиняные стенки, но очень невысокие - фута три - печальная защита!
      Когда охотники ушли и Кала опустела, в уголке, при свете нескольких фонарей, расположились с носилками санитары. Два доктора и несколько фельдшеров приготовляли перевязочные средства, перекидываясь между собой отрывочными фразами... У бойниц и в угловых башнях молча стояли фигуры солдат с берданками наготове...
      Гардемарин ходил вдоль стены, обращенной к неприятелю, и какое-то тоскливое чувство сжимало его сердце...
      С каждым выстрелом ему чудилось начало кровопролитной схватки.
      "А может быть, текинцы и не заметят наших, - успокаивал иногда себя моряк, - ведь теперь они уже должны залечь".
      Как будто горстью гороха ударили в стену, мимо которой нервными шагами ходил гардемарин; несколько пуль с визгом пронеслись над Калой... Еще и еще... Гулко начали хлопать громадные текинские мултуки, вмещающие заряды чуть ли в полфунта пороха... Наперерыв затрещали наши берданки... Щелканье пуль в стены Охотничьей Калы напоминало собой сильный град, барабанящий в окна...
      Глиняные стены обладают удивительным резонансом, поэтому в Кале выстрел действовал оглушительно, а тут гремели тысячи выстрелов... Глина летела глыбами со стен, сбиваемая фальконет-ными пулями... Пороховой дым начинал наполнять крепость... Моряк бегал по всем фасам и, не переставая, кричал: "Без команды не стрелять, своих перебьете!.."
      Но вот над Калой как будто чья-то гигантская рука ударила по воздуху и привела его в содрогание и надавила вниз - все почувствовали толчок в голову, в ушах зазвенело от шума прогудевших полудюжины девятифунтовых снарядов; в крепости грянуло почти несколько одновременных разрывов, звук которых покрылся криками и стонами... Вдруг вся Кала озарилась ярким светом, послышалось невыразимое шипенье и свист, повсюду полетели искры, и ракета с верхушки Охотничьей Калы угодила в неприятельский ров и там разорвалась... Мортирная батарея сделала залп... Земля задрожала от этого страшного удара, и на темном небе быстро начали подыматься шесть светящихся и посвистывающих шариков... Вот они остановились как раз над головой моряка, наблюдающего за их полетом... Одно мгновение они были неподвижны, но вот начали опускаться и, кажется, прямо на голову... Ниже, ниже, быстрее и быстрее, наконец быстрота уже такова, что не видно светящейся точки, а полоса света... Слышен где-то близко за стеной крепости звук падения тяжелых тел на землю... Несколько секунд ожидания... Бум-бум... Начали рваться... А тут уже и новые точки появились на небе, помрачая своим светом яркие звезды, с недоумением смотрящие на землю, где люди вместо того, чтобы наслаждаться созерцанием чудной ночи, рвут друг друга на части...
      А перед Охотничьей Калой действительно рвали друг друга на части в ожесточенном рукопашном бою... Под самой стеной Охотничьей Калы сотни голосов заревели: "Ура! Ура! Магомет!"
      Гардемарин невольно отшатнулся... Рука машинально выхватила из кобуры револьвер, курок щелкнул... Нервная дрожь пробежала по телу... Стрельба на мгновение замолкла... Вдруг у переднего входа послышались нечеловеческие крики и шум... Гардемарин и человек десять солдат бросились туда и увидели толпу, в паническом страхе толкающуюся у входа... Какой-то солдатик в припадке безумного страха вырвался из этой давки, сбил с ног одного из солдат, старавшихся удержать эту толпу, ничего не видя от ужаса наскочил на угол стены, упал и снова поднялся и, спотыкаясь, помчался по Охотничьей Кале что-то крича... В узком проходе масса народу давила друг друга... Чей-то голос, озлобленный, бешеный, ревел:
      - Что вы делаете, мерзавцы!.. Трусы!.. Назад, назад... Слышались страшные удары не то нагайкой, не то шашкой
      плашмя...
      - Бей их прикладами, - крикнул гардемарин окружавшим его охотникам, старавшимся остановить эту толпу, рвавшуюся назад в Калу...
      Человек двадцать проскочило еще, а затем начали уже по три, по четыре появляться у входа, но тут встречали их или штык охотников, или дуло револьвера молодого моряка, ставшего в проходе...
      Показалась какая-то фигура, страшно ругавшаяся и хромавшая, - моряк по голосу узнал подпоручика Гринева, сапера.
      - Ты откуда, что с тобой?
      - Эти мерзавцы рабочие бросились бежать, сбили меня с ног, я попал в ручей, и они перебежали через меня... Паника страшная. - С этими словами подпоручик снова вернулся назад - в это море оружейного огня... На левом фланге, шагах в восьмистах от Охотничьей Калы, раздавался залп за залпом...
      - Ох, ох... - крикнул кто-то над ухом моряка, и мимо него промчался, отчаянно махая правой рукой, его приятель Абадзиев, ординарец Михаила Дмитриевича Скобелева.
      Два осетина подхватили молодого прапорщика под руки и повели к перевязочному пункту.
      Моряк пошел туда же... У него начинала кружиться голова от этой страшной трескотни в атмосфере, пропитанной пороховым дымом...
      В углу, между стенами, сидел на носилках, без сюртука, Абадзиев, мертвенно-бледный; правая рука истекала кровью, лившейся из двух отверстий... В правой стороне груди - маленькая черная дырочка, и под левой ключицей такая же... Пуля раздробила ему правую руку и пробила грудь... Его окружали осетины из конвоя генерала, его соотечественники... По этим черным, зверским, бородатым физиономиям катились слезы. Один схватил бутылку вина и вместо воды вылил ему на голову... Другой, желая поддержать, опрокинул ящик с хирургическими инструментами... Абадзиев - их любимец, и вдруг смертельно ранили... Так, по крайней мере, все думали...
      Пули жужжали и в этом уголке... Одна разбила фонарь... Другая шлепнулась в спину санитара, глухо вскрикнувшего и свалившегося ничком... Доктора с поразительным хладнокровием перевязывали раненых...
      - Что тащишь сюда мертвых? - с нетерпением крикнул одному из санитаров молодой доктор, указывая на убитого в лоб солдата, принесенного на носилках...
      - Да он еще хрипел, ваше благородие, как мы его несли, -. возразил солдатик-санитар, - значит, теперь только скончался...
      - Ну, убирай его, не загораживай дороги...
      Приторный запах крови смешивался с пороховым...
      Гардемарин остановился над носилками, с которых слышалось удушливое храпение...
      Лежал на них унтер-офицер Ширванского полка... Лицо потемнело, глаза закатились, левая рука прижата к горлу, и из-под пальцев сочилась кровь, казавшаяся в этом полумраке совсем черной... Правая рука царапала кожу носилок.
      Моряк отошел в сторону и начал прислушиваться к шуму утихавшей свалки... Крики доносились уже из крепости, вылазка была отбита... С нашей стороны гремели непрерывные залпы... Ракеты освещали Калу и, оставляя во мраке длинную красную полосу, то ударяли в ров, то летели по стене... Воздух был наполнен криками, стонами, ревом верблюдов и ишаков, пронзительным детским плачем...
      - Генерал идет, - послышалось сзади моряка, и в нескольких шагах от него показалась стройная фигура Михаила Дмитриевича, одетого в коротенький белый полушубок... С ним шел начальник штаба Гродеков и два ординарца...
      Генерал прошел в арку и направился во вновь возведенный редут, в котором обкладывали бруствер мешками.
      - Здорово, ребята! - донесся голос генерала в Калу. Как на учении отчетливо грянуло:
      - Здравия желаем ваше превосходительство! Умолкнувшие было текинцы тоже приветствовали приход генерала тучей пуль, защелкавших в стену Калы...
      - Прапорщик Ушаков! Дайте мне знак отличия военного ордена, я хочу наградить наиболее отличившегося... Ребята, кому вы присуждаете крест?
      После нескольких секунд молчания послышались голоса:
      - Крупенкову, ваше превосходительство... Крупенков больше всех заслужил... Он двоих заколол... Рука порублена, и с нами остался... Крупенкову следует...
      Вытолкнули вперед Крупенкова, которому генерал и навесил крест, приказав идти на перевязочный пункт, так как у бравого солдатика сильно было разрублено левое плечо и недосчитывалось что-то трех пальцев на той же руке...
      Цель была достигнута - впереди Охотничьей Калы возвышался грозный редут, из которого можно было начать вести минные работы.
      Из Великокняжеской Калы явился оркестр музыки... Через десять минут, под самым носом текинцев, в шестидесяти шагах от стены, раздавались звуки из "Боккачио"... Некоторым диссонансом являлись стоны и оханья подбираемых раненых, но... на войне на это не обращается внимания! Дух солдатиков легче всего поддержать таким путем, бравируя опасность или уменьшая ее в их глазах...
      Много раз меня занимала мысль, какое впечатление на нашего полудикого врага производила эта музыка, появлявшаяся немедленно после всякого дела?.. Я думаю, что у них непременно должно было явиться сознание о нашем превосходстве... Для текинцев, как для всякого восточного народа, театральность обстановки играет большое значение, поэтому звуки музыки, раздающейся в бою, должны возвышать в их мнении "белых рубах", умеющих умирать так эффектно...
      Часам к десяти вечера все вошло в свою колею; только залпы двух рот из траншеи через каждые четверть часа напоминали текинцам, что бдительность наша не ослабла; в Охотничьей Кале солдатики примащивались на покой, завернувшись в шинели, позевывая и крестя рот; у едва тлевшего костра два солдатика что-то ковыряли в своих сапогах, и один из них рассказывал какую-то историю...
      - И вот, братец ты мой, значит, он пришел в деревню и проведал об этих самых делах, и почал же он ее, значит, колотить... И-и как!..
      Из жаломейки доносились голоса гардемарина и прапорщика Морица, игравших в пикет:
      - Кварт от дамы...
      - Не годится - кварт мажор!
      - Три туза...
      - Не годится - четырнадцать десяток!
      - Чтоб тебя подстрелили!.. Постоянно игру отобьет...
      Из кибитки саперов слышался звон бутылок - Михаил Дмитриевич прислал своим "кротам", как он их называет, несколько коробок консервов и пару бутылок вина подкрепить свои силы...
      Наконец все успокоилось... Вот откуда-то очень издалека донесся звук горна - протяжное "Слушайте все!"
      Это казачий или драгунский объезд подает сигнал своим, чтобы в темноте не быть принятым за неприятеля... У текинцев же долго не умолкает шум в крепости, долго слышатся крики, иногда даже можно ясно различить плачущие и причитающие голоса женщин... Много сегодня погибло храбрых джигитов, и кровь их вопиет о мести; и вот седобородые муллы проповедуют собравшимся около них мрачным, закопченным пороховым дымом старшинам, что Магомет должен помочь своим правоверным сынам, что "белых рубах" немного, что зарядов им не может еще хватить надолго, что они истомлены осадой; припоминают поражение, какое им было нанесено полтора года назад под этими же стенами; снова воскрешается надежда в груди вольных детей пустыни, и они деятельно начинают чистить свои винтовки, переснаряжать стреляные гильзы берданок, точить свои кривые шашки или распределять порох между исстрелявшими... Много раздается в ночной тиши проклятий "уруссу", много молений возносится Аллаху о помощи, а в землянках, где спрятаны жены и дети, много слез льется об убитых и израненных близких...
      * * *
      7 января был серенький, довольно теплый день...
      Как всегда, пощелкивали выстрелы, гудели орудия... Особенного ничего не предвиделось, разве дежуривший в траншее с ротою офицер, которому было скучно и холодно, начинал сам по себе "предвидеть", что штурм должен быть назначен-таки скоро, так как просто невтерпеж становится...
      Славно спалось гардемарину после обеда... Закрывшись с головой буркой, свернувшись калачиком, покоился он в нижнем этаже левой башни, и гром беспрерывных выстрелов берданки его приятеля прапорщика Морица, "практиковавшегося" по текинцам из бойницы этой же башни, ничуть не мешал его розовым сновидениям... Он бы, пожалуй, проспал до вечера, если бы вдруг Мориц не подскочил к нему еще с дымящейся от последнего выстрела винтовкой и, стащив бесцеремонно бурку, не начал бы толкать его под бока. Со стороны гардемарина послышалось ворчанье...
      - Да вставай-же, черт тебя подери, текинцы белый флаг выкинули! Сдаются, должно быть!
      - Ну и пускай себе, спать хочу, - пробормотал доблестный сын флота.
      - Да пойми же ты, текинцы вышли из крепости, они около наших траншей... Да вставай же!
      Моряк приподнялся, зевнул во всю пасть, протер глаза и все-таки, видимо, не пришел совсем в себя.
      Мориц приподнял его под мышки и встряхнул раза два.
      - Оставь, я проснулся... В чем дело?
      - А вот посмотри, - и прапорщик подвел его к бойнице, из которой он минут десять назад стрелял.
      Должно быть, то, что увидел гардемарин, было действительно интересно, так как он мгновенно выскочил из башни, даже оставив там свою бурку, которую он берег всегда пуще зеницы своего ока.
      Вся крепостная стена была усеяна текинцами, даже не усеяна, а битком набита... Старые, молодые, большие и малые, женщины с детьми на руках толпились на стене. Вся эта публика была одета в самые разнообразные халаты, поражавшие своею пестротою. Многие спускались в ров и выходили из него на пространстве между траншеями и стенами".
      Гардемарин обратился к одному из нескольких офицеров, взобравшихся на бруствер Ширванского редута, с вопросом: что значит эта картина?
      - Перемирие для уборки тел, - ответил тот.
      Общее внимание наших было привлечено каким-то видным красивым текинцем пожилых лет, ходившим с копьем в руках по стене и что-то кричавшим народу, глазевшему на "белых рубах".
      Обратились к солдатику-татарину за переводом.
      - Это он, ваше благородие, говорит своим, что, ежели, говорит, кто из вас только выпалит теперь по русским, так тут, говорит, ему сейчас и смерть будет... Запрещает, значит, стрелять!..
      Подполковник Гомудский, главный переводчик штаба, вышел из траншеи и вступил в беседу с двумя старшинами... Все уселись на равном расстоянии как от рва, так и от траншеи на корточки и начали разговаривать...
      Текинцы подбирали мертвых и уносили их в ров. Подбирали иных небрежно... Как сейчас, помню одного здорового молодца, который схватил труп за обе ноги, просунул их себе под мышки и, медленно ступая, поволок тело, бившееся о неровности головой...
      Многие трупы текинцы оставляли неубранными; когда кто-то из переводчиков спросил, отчего они их не подбирают, то получил в ответ, что это собаки, которых они не хотят погребать. Впоследствии мы узнали, что трупы эти принадлежали к числу жителей одного аула, которые, не желая выносить всех тяжестей осады и потеряв большое число убитыми на неудачной для текинцев вылазке 4 января, оставили Геок-Тепе и ушли в Мерв.
      Какое-то странное чувство овладело при виде этих людей, которые несколько минут тому назад стреляли по нас и в свою очередь не могли высунуть носа из-за стены, не рискуя получить дюжину пуль, и которые теперь прогуливались, подходили к нам на несколько шагов, разговаривали с солдатами-татарами и нашими джигитами-туркменами как ни в чем не бывало...
      Правда, были между ними и субъекты, смотревшие на нас очень враждебно.
      Два каких-то молодых текинца, одетые в шелковые халаты, бережно проносили тело старика с совершенно седой длинной бородой; тело это лежало у самого нашего бруствера, так что текинцы не могли его взять сами, вследствие условия перемирия не подходить к брустверу ближе пятнадцати шагов; два солдатика выскочили за бруствер, подняли старика и отнесли тело на определенное расстояние. Сейчас же подскочили два вышеупомянутых текинца, бережно подняли тело и понесли мимо наших траншей.
      Проходя мимо группы офицеров, рассматривавших их, один кинул такой вызывающий, надменный и вместе с тем полный ненависти и злобы взгляд на нас, что всякому одновременно пришла в голову мысль о неудобстве попасться ему в лапы...
      Вдруг текинцы на стене пришли в движение, большая часть их устремила взоры на северо-восточный угол - там, выйдя за бруствер, стоял Михаил Дмитриевич Скобелев со своим штабом. У многих екнуло и сжалось сердце... Вероломство восточных народов слишком известно и вошло даже в поговорку... А вдруг? Но на стене все было покойно; неприятель только рассматривал "ак-пашу". Впрочем, текинцы понимали, что один выстрел с их стороны - и все зрители, толпившиеся на стене, будут сметены картечью...