– Ну давай, – безнадежно борясь с адреналином согласился приткнувшийся рядом Олег Петрович.

– Накинем коробок чаю против блондинки из журнала? – взвинтил ставки тотализатора азартно пыхтящий Зубр.

– Ну давай, – опять не нашел силы во время тормознуть Олег Петрович.

А ведь не катило ему по-черному. Он уже просадил Зубру три телефонные минуты, «плейбойскую» брюнетку, носки и последние сто пятнадцать рублей. И все потому, что Олег Петрович сперва кивал на москвича – тот внушал ему нешуточное почтение суровыми татуировками и ухватками крутейшего парня. Но надо же такому статься – москвич Паленый просрал первые два из забегов.

Во-первых, «сварочным аппаратом», сварганенным из газетной трубки и спичечного пламени, дольше Рикошета пережигал медную проводку диаметром ноль пять. Во-вторых, вспомнил всего девять «беломорных» загадок против шестнадцати у Рикошета. Москвич вконец разочаровал Олега Петровича – Паленый упустил даже такую затертую плешь, как «отыскать на пачке цифру И».

Тогда Олег Петрович перекинул надежды и ставки на Рикошета. Но настала пора просаживать Рикошету. Сначала питерец не сумел опередить москвича в изготовлении из жеваной газетной бумаги пикового туза. Потом уступил в стрельбе малявой на меткость – не попал в алюминиевую кружку.

Итак, счет повис на два – два. Сейчас решалась общая победа, то есть кому из воров, москвичу Паленому или питерпу Рикошету, занимать шконку смотрящего по камере.

– Глуши мембрану, братва, а то судью международной категории накличем! – остудил самые звонкие глотки Клифт Иствуд.

И, ощутив корой судьбоносность момента, трибуны замерли на едином дыхании, И даже стало слышно, как подглядывающий в глазок для развлекухи вертухай под нос мугикает: «Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся…»

– На Рикошета, – трагическим шепотом выбрал Олег Петрович, Может быть, взыграл городской патриотизм.

– Лады, я на Паленого, – как и до этого, выступил вторым номером Зубр.

Москвич Паленый в зловещей тишине точил расплавленный и сплющенный сигаретный фильтр о шершавый край шконки, там, где облупилась краска. Рикошет острил свой фильтр о ботиночный каблук, время от времени слюнявя «лезвие» и пробуя заточку на палец

– Шабаш, люди. Куранты бьют. – Шнырь Мостырка бросил часы на шконку.

И разом все сплоченное в камере трудовое общество «Резервы» перевело дух, хотя результат матча был еще непредсказуем, как прокурор с черепно-мозговой травмой.

Первым по уговору показывал изделие москвич.

– Петрович, дай сюда свой кирпич!

Олег Петрович без уточнения смикитил, о чем базарит Паленый, спрыгнул со второго яруса, вытащил из-под матраса томик рассказов Чехова и передал через головы москвичу. Паленый словно убирая налет пыли погладил мясистой лапищей шершавую кожу добротного советского переплета. Примерился, прижал затвердевшее и заостренное стекловолокно к синей обложке и провел, надавливая, под тисненым портретом классика.

Хата взорвалась радостными и раздосадованными воплями:

– О-ле! О-ле! О-ле!.. – покатилось от окна до параши.

Олегу Петровичу почудилось, что вот-вот из темной полосы разреза хлынет чеховская кровь. Но не хлынула. И Чехова забрал Рикошет. Питерец, распахнув улыбкой черный забор прочифиренных зубов, смачно цыкнул и чиркнул резко, будто бритвой по горлу, по рассказам Антона Павловича.

И снова по полной забесновались фанаты с верхнего этажа:

– И во сне и наяву я за Питер пасть порву!!! – проскандировала молодежь из второго эшелона.

Шнырь Мостырка приготовленной тонкой проволочиной быстро измерил глубину разрезов, чей глубже.

– Рикошет, – выдал Мостырка, стараясь придать голосу как можно больший пофигизм.

Болельщики зашушукались, но «Судью на мыло!» никто не выкрикнул. Паленый недоверчиво перемерил и залупаться не стал. Значит, все верняк. Однако москвич имел право на еще две попытки. Чтоб уж все, будто в большом спорте.

– Мостырка, скидывай прохарь! – Паленый надумал пойти ва-банк.

Мостырка, удержав печальный вздох, стянул с правой ноги тупоносый ботинок на литой подошве. Но подошву Паленый не тронул, он прорезал сигаретной «заточкой» толстую «скороходовекую» кожу поперек носа.

– А, сучара! – Москвич осмотрел и отбросил затупившийся, негодный больше к попыткам фильтр.

Но все равно теперь должен был последовать ответ Рикошета. Питерец что-то прикинул и процедил:

– Мостырка, гони свое путало.

Шнырь безропотно слазил под матрас и вручил питерцу карманное зеркальце. Рикошет пристроил Мостыркино имущество на тумбочке и покопанная зеркальная поверхность отразила нацелившийся «фильтровый» резак.

Олегу Петровичу хотелось, очень хотелось встрять с советом – не лезь на рожон, разрежь те же Мостыркины говнодавы, и дело с концом. Но за такие физкультприветы потом поставят Олега Петровича на ответ и будут правы. Олег Петрович быстро снял и протер залитые горячечным потом очки. И успел.

Рикошет, подмигнув Мостырке, – типа не ссы, бродяга, – поставил заточенный край фильтра на собственное отражение и провел от края до края… Имущество шныря заполучило продольную царапину. Фильтр-стеклорез заходил туда-сюда, углубляя борозду. И сломался.

«Невезение – это карма, и эта карма гирей висит на мне. Как на Пьере Ришаре, – не в первый раз за свою вполне долгую жизнь подумалось Олегу Петровичу. – Другие воруют не меньше моего, но сел именно я. В жены из огромного женского разнообразия я выбрал полную, законченную помесь стервы, ослицы и дуры. Любовница за все мои подарки наградила триппером. И ставлю я всегда и всюду мимо кассы».

Но тянущаяся, будто сопля по карнизу, гнетущая тишина заставила Олега Петровича не терять раньше срока надежду. А Рикошет тем временем фукнул в разрез, выдув белесое облачко. Положил зеркальце на тумбочный край, легонько стукнул костяшкой пальца по свешивающемуся концу. И Мостыркино имущество, хрупнув, удвоилось. Ровнехонько-ровнехонько напополам.

Фортуна рыдала навзрыд! А что творилось с трибунами?! Люди обнимались от счастья и грызли матрасы от огорчения. Рикошета стали качать, но с учетом низкого потолка не выше, чем ласточки перед дождем летают.

Признавая поражение, Паленый рванул на груди майку и выплеснул из души сокрушение в восемь размашистых этажей, совершенно в общем бедламе, впрочем, не слышное. Три шестерки от двери загугнявили по стойке «смирно» гимн Петербурга: «Город над тихой Невой, город нашей славы трудовой!..» Призер встал на табурет с внятно выцарапанной цифрой 1 и принял из рук судьи чемпионский кубок (ту же алюминиевую кружку, полную душистого чифиря).

«Ну вот, – по своему обыкновению Олег Петрович взялся подбивать итоги, – в кои-то веки свезло. Наварил коробок чаю, и журнальная блондинка не бросит меня ради Зубра. Может быть, в карме наступил перелом? Может быть, удастся получить вместо чирика строгача хотя бы пятерку общего? Тогда будет ништяк».

– Алло, разрядники, – беззлобно вякнул сочувствующий вертухай в кормушку. – Кончай «Формулу 1», корпусной на горизонте!

Шла шестая миска, воняющая рыбой и жиром. Пиджак и рубашка были безнадежно испорчены. Миски отмывались в холодной воде крайне хреноватенько. Посуду Петр Михайлович Апаксин мыл в жизни раза три. И то в далеком детстве, в виде родительского наказания. Поганый Огонек, мерзко скалясь, расписал Апаксину (или Костюму, вот какой кличкой его наградили, кто бы мог подумать), что случится, если миски не будут блестеть, как яйца у бегемота.

Шла шестая миска, когда защелкали засовы, загрохало железо и в камере прогремело:

– Заключенный Апаксин!

– Я! – Как-то само собой пришло понимание правильного отзыва.

– На прогулку…

…Апаксину вспомнился рассказ приятеля, побывавшего, в отличие от него, на срочной службе. Тот поведал, как в первую армейскую ночь навзрыд скулил под одеялом, убитый тоской по домашнему уюту, по вольной воле с девочками и кинотеатрами, ждущими его лишь бесконечными черными днями. Примерно так же чувствовал себя Петр Михайлович, бродя по узкому бетонному пеналу, накрытому сеткой. Если не считать темно-зеленых охранников наверху, он прогуливался в одиночестве. Слезы лезли в глаза и стыли на щеках, тень корчилась в печали и отчаянии. И по-прежнему под колпаком непоняток оставалась причина его несчастий. Он уже подобрал несколько объяснений, где и как мог оступиться в криминал, но ни одно из них не склеивало в целое все куски катастрофы.

Дзенькнуло и стукнуло у противоположной стены. Апаксин оглянулся. От затворяемой двери топал к нему в белом спортивном костюме и тулупе внакидку давешний следак-утоловник. Его очередное преображение уже не удивило. Но приходу темной личности Петр Михайлович нежданно-негаданно обрадовался – вдруг все объяснится?

Апаксин бросился навстречу лицу, похожему на кандидата в депутаты, и успел даже произнести «Простите», прежде чем получил каменный кулак в живот и предупреждение:

– Заглохни, барыга. – Следак вытащил из кармана с «адидасовскими» полосками пачку «Парламента» и зажигалку (настоящий «Ронсон», Апаксин разбирался). Закурил, выпустил струю дыма в Петра Михайловича. – Значит, так, кусок жира, – дыша туманом и дымом, молвила темная личность. – Времени на уговоры тратить не стану. На вопросы, ни на какие, не отвечаю. Порядок будет другой. Отвечаешь ты. Потом я ухожу и проверяю твои ответы. Если не соврал – валишь домой. Усек?

– Да, – сглотнув, даже не кивнул, а тряхнул головой Апаксин, Слово «домой» звенькнуло для него волшебным колокольчиком.

– Сколько ты знаком с Терновым? – сразу пошел по вопросам следак.

– Девять лет, – стыдясь своей поспешности и заискивающего тона, честно ответа! Апаксин.

– Где сошлись?

– В мэрии при прежнем губернаторе.

– В теннис ушел с Терновым сразу, или он тебя потом зазвал?

– Сразу.

– Кем был сначала?

– Первый год замом президента турнира.

– Дальше?

– Потом решили, что я буду организовывать околоспортивную индустрию.

– Как и на какие бабки организовывали?..

…Шрам сидел на корточках, курил бес знает какую «парламентину» подряд. Пола тулупчика, наверное, примерзла к бетону. Выпотрошенный Апаксин тяжело отходил от потрошения.

Еще незвестно, лучше ли было настроение у Шрама. Выяснилось, что его уткнуло лобешником в тупик. Лопнула шикарная версия, на которую он крупно ставил. Разлетелась к блинам! Еж твою мать, а как похоже было на попадалово в цель! Все стыковалось, как в конструкторе.

Бобер по фамилии Апаксин, правая, в крайнем случае, левая рука Тернова, пошевелился на бетоне, кинул мышиный взгляд на Шрама и тут же опустил; зыркала. У бобра, ясен дуб, язык зудит вопросом «Что теперь будет со мной?», но хавальник раскрывать боится. А вдруг услышит зачтение приговора без права на обжалование. Бобер же не в курсах, что уже на фиг не нужен Шраму.

Да… Вот те на! Этот холеный бобер грамотно расписал сейчас Шраму весь пасьянс, в котором ну никак, хоть разорвись, не отыскивается места эрмитажным спискам. Нечего спискам делать при такой схеме.

Ведь не брехал Костюм. Слишком перебздел барыга, чтоб решиться втюхивать лажу. Потом, прогонять фуфло ему было бы нелегко, потому как вряд ли он мог срубить, в чем подкладка допроса. К тому же Шрам сыпал вопросами, что твой пулемет. И надо быть гением лажи, чтобы в ответ без запинки двигать туфтень, бойко швыряясь фактами и цифрами.

И вот чего у нас в результате нарисовалось. Тернов – нормальный деляга, вместе со многими продвинутыми хлопцами в собчаковские времена взявший с низкого старта нехилый разбег. Он вовремя срубил, что политика – земелька неустойчивая, не туда воткнешь копыто и сдует ветром перемен, поэтому отломил себе кусок спорта. А то, что это самый жирный кусок, – так это как раз потому, что умный и разворотливый, одним из первых прорюхал клевую тему и обскакал прочих таких же умников. Обскакал, как в подробностях разложил Апаксин, в нормальной по перестроечным понятиям, конкурентной борьбе. И даже знаменитый Мутко решил за лучшее с Терновым дружить.

Апаксин, выплыв из омута сумбура и уныния, набрался храбрости на вопрос, который его мучил сильнее прочих:

– Вы следователь?

– А то ж! – ответил человек в белом спортивном костюме и наброшенном на плечи тулупчике.

Два-три годика тому, останови любого шкета у Финбана[14] и спроси, кто такой Праслов, и шкет без запинки бы ответил, что очень крутой в Питере человек. Типа, и депутатской неприкосновенностью прикрыт, и крышами титановыми занавешен. Однако поднатужились и упрятали-таки конкуренты Праслова в «Углы». И былая слава развеялась как дым. Но Праслов не исчез в безвестности тюремных коридоров, кое-как уцепился за перекладину турника. Нынче он с легкой руки Шрама и под покровительством Шрама правил дела в чине смотрящего «Углов», или, как СИЗО обзывали в народе, «Вторых Крестов». Поэтому встречу с занесенным декабрьским ветром в СИЗО крутым московским авторитетом Праслов организовал на широкую ногу.

с душою выводил за порогом тенор Театра музкомедии, проходящий по сто шестой. Это был, так сказать, десерт. Основным же шорохом ради москвича явилась организация на душевых площадях настоящей русской бани.

– Лярвочек? – закинул наживку Праслов. – Хочешь – вольных, хочешь – наших, корпусных? – Обернутый простыней, он выглядел как римский легат (не путать с лягавым), только по въевшейся привычке ерзал безбожно. То бублик эспандера кистью жал, то бицепс напрягал, оборачиваясь на зеркало.

Хрупнул огурчик, пускаясь вдогонку за водкой. Но ничего не ответил на трахательное угощение московский вор, а завел речь об ином. Стал неспешно травить байку, ясная ольха, полную намеков, будто Ладога карасей:

– Один районный депутат держал под собой район. Было ништяк, удобно. В смысле территории, в смысле бумаги подписывать. Но заявились гастролеры с видным вором во главе… – Рыгнув огурчиком, москвич Шархан шумно почесал волосатую грудь. – Забили стрелку и предъявили Цицерону, что ты, типа, не вор и сиди в конторе, шестери на нас, а мы уж сами чего надо удержим. Депутату война не в корм, сливать наделы тоже не по счастью. Чего делать? Тогда всенародно избранный Спартак предложил, давайте, мол, на пару подомнем соседний район, после чего вы его себе вскипятите, а мне мой оставите. Так и сделали. И все были довольны, кроме тех спартанцев, кого перестреляли в соседнем районе. Еще по одной?

Праслов вроде как мимо ушей пропустил приглашение. Очень ему надо нажираться водярой до нах нагеля. Тут ушки на ватрушке бдительно держать следует. Праслов такую в ответ притчу стал грузить:

– Была на комяцкой зоне под Усинском Надька, заправляла бельевой каптеркой. Сама жирная, потная, ну а много ли на зоне нужно? Короче, выползала нагишом на пятак перед окном мастерской, грудями потрясет, мохнатку раскроет, лапой полохматит, задом повиляет, и абзац. Первый раз Надька представляла бесплатно. Потом закинула маляву. Мол, хочете сеанса, валите гроши в шапку и засылайте в каптерку. Развлекух-то нет, а тут целая голая баба, вот и стали скидываться. А ее супружник дубарил на той же зоне в прапорах. Шалашовка Надька мерковала заколымить на машину и свернуть стриптиз. Но потом вошла во вкус. Короче, стуканули мужу. Кусок долго не дымил, подобрал кирпич и проломил пустую Надькину тыкву. Опосля, конечно, поехал на ментовскую зону. Это я к тому, что горячиться ни с какими оргвыводами не следует.

Из помывочной принесло бодрячковые покрикивания:

– Давай, давай, камень тащи! Еще наддать! – Это старались шныри, раскочегаривая для паханов парилку. В угол, глухо забранный толстым армейским брезентом, шныри отводили от кранов по резиновым трубкам пар. Для пущего жару и для банного порядку затаскивали под брезент раскаленные на электроплитке кирпичи. Хотя паханы уже попарились, но мало ли опять заохотится?

В предбаннике, шевеля красными от грибка пальцами в тазике с горячей водой, снова начал вести речи москвич Шархан:

– Про Диогена я рассказал, чтоб понятно было. Умный человек всегда в накладе не останется.

А Праслов-то, наивная душа, думал, что ему предлагают подыскать для авторитета блатное место в округе. Выходит, так просто отвернуть москвича не подфартит.

– А теперь я тебе такую басню расскажу. Году этак в девяносто первом только ленивый не пыжился стать депутатом. Да не про всякие зубы этот локоть был…

Под Шарханов трендеж, шум воды и выкрики шнырей Праслову приковыляла на ум мысль, что сотри с этого москвича, сейчас скребущего прыщи на ноге, татуировки, обряди в народный лепень с Троицкого рынка, запусти в трамвай, и он плотно смешается с бодрой армией трудящихся, не отсортируешь. Просто потрепанный трудом гражданин пятидесяти лет, висящей на поручне, такого первого пихнет кондуктор: «Эй, морда, кто платить будет? Пушкин?!».

– …И вот один Тимирязев, будучи в далеких краях проездом, вдруг срубил, что по одну сторону Байкала есть подсолнечное масло в квадратных бутылках, но местное население желает только в круглых. А по другому берегу полно масла в круглых пузырях, но покупать его считается западном. Типа, подавай здешнему народу только в квадратных. И вот наш Кулибин скупил масло по обоим берегам, нарисовал на этикетке свое мурло и перекинул в соответствии с чаяниями народа. И ведь избрали-таки перекати-поле Циолковского, потому что народ за него стал.

– Я тоже оттяжную историю вспомнил, – не остался в долгу Праслов, классифицировавший вторую байку в том смысле, что москвич пугает за Байкал загнать. – Годика два назад промышлял по Питеру фармазон Мох. Всегда при «мерсюке», всегда при стволе, квартиру десятикомнатную отгреб в престижном районе. И справочку в лопатнике носил обязательную: «Я, Мох Мохович Моховой, нашел эту пукалку у пивного ларька за углом моего дома сегодня по утряни, а теперь чесноком канаю сдавать находку в любимые органы». Только нарвался Мох на ушлого мента, а тот откопал, что ларька в престижном районе в помине не отсвечивало. И отбыл Мох по статье за то, что на новом незнакомом месте обстановочка всегда поперек горла.

«А если напялить на его бочковатое брюхо, – уводило коренного петербуржца, – спортивный костюмчик, из тех, что продают вьетнамцы, как раз ему впору подойдет, разве руки обезьяньи, рукава только до локтя долезут. Опять же свести наколки и запихнуть на вокзал. Менты враз забьют как вонючего бомжа».

– Я тебе за Байкальский край ради того вспомнил, чтоб объяснить: я хоть и чужак, но уже ЗДЕСЬ. И по понятиям народ здешний за меня станет. Но, чтоб рогом не упираться, я тебе вот какую тему толкну. Жил один депутат, был женат на министерше, в крутой комиссии на пироге сидел, многим кислород перекрывал.

«А если закинуть в обезьянью клетку, – додумывал свое Праслов, – то хорошо приживется. За своего мартышки примут. Однако же вот он давит лавку мясом, из которого растут кривые нош, укутан в простыню, хавает маринованные огурцы и понтуется, какой он запредельно крутой, потому как коронован, бляха. Дебил дебилом, а лезет править».

– И вот некие обиженные люди взяли и похитили его Терешкову, чтоб Гагарин, значит, сговорчивее стал. А в то же самое время другие крутые люди депутата самого похитили. Чтоб, значит, грымза нужные бумажки правильно подписала. А чета была бездетная. И давай рисковые люди с двух концов домашний телефон надрывать, а трубочку никто не берет. Так и пропала семья без вести. Эту байку я к тому прописал, что не в Караганду тебя переселиться зову, а в первопрестольную. Хочешь в «Матросской тишине» смотрящим быть?

За дверью, отделяющей предбанник от коридора, тенор из Музкомедии, красиво затянул новую песню. Ему на сегодня были заказаны любимые хиты москвича Шархана.

– Глохни там, сявки! – истошно взвизгнул Шархан и запустил в проем помывочной пустую водярную бутыль. Шрапнелью свистнули осколки. Раскричавшиеся за паровыми хлопотами шныри вмиг притухли.

А Праслов вспомнил все принятые от Шрама обиды: как тот не позвал с собой сразу, не позвал с собой через месяц, не позвал с собой через два.

– Рассказал мне один штырь такую историю. Очень уж за какие-то левые дела его менты хотели зацепить. А он был чист, как после Ниагарского водопада. И вот стали менты к нему участкового засылать. Участковый поклюет мозги и в сортир запросится. А только отвалит, наш штырь туда же – из бачка быстрей подброшенный пакетик с коксом вылавливать. Менты с понятыми нагрянут и отвалят несолоно хлебавши. А на завтра снова в дверь ломится участковый, то ли тупой, то ли упертый, и опять в сортир просится. И так менты этого штыря цельных три месяца первосортной наркотой снабжали. То есть, что ж я – отстой последний – от некислых подарков судьбы отрекаться?

Отколупав корку с язвы на предплечье и кинув ее на коврик, покрывающий расколотые плитки пола, Шархан подмигнул Праслову:

– Нелегко было дом держать?

Праслов запрокинул голову, вливая в себя заливочный сок. Невольно разглядел засиженную мухами лампу без плафона. Праслов вкручивался, что дальше базар поплывет в эту сторону. «Было». Указка, что коль договорились, с этой минуты держать «Углы» будет он, Шархан, а ты, типа, сдавай дела.

– Кому нынче легко, – отшутился Праслов.

– По одной? – повел тяжелой неандертальской челюстью Шархан, оторвавшись от обгрызания ногтей.

Теперь можно было и хряпнуть за успех. Водочка святой водой проскакивала в глотку, лайковой перчаткой гладила желудок, летним теплом прогревала тело. Потому что водочка была первостатейной. Нашей, питерской. «Ливизовской».

– Правильную байку сбазланил, – хлюпая, отпил сок Шархан. – Мы тебе в Москву устроим перевод приказом лично министра внутренних дел. В Лефортово править хочешь? Только сначала на общак здешний меня наведи.

Певец из Мариинки зашел на новую песню из шархановских любимых:

А в помывочной вновь набирали силу голоса согревающих баньку шнырей «Коксу давай!», «Не передерживай, циркай шибче!»

– На колымской зоне дело было, – отсморкавшись в простыню, загудел Праслов…

Вензелевы торпеды грустно сохли в пропитавшемся табачным дымом салоне «бээм-вухи». Хорошо, старец башни не пооткручивал, только приказал сторожить центральную дверь из «Углов» так тщательно, будто за дверью Алмазный фонд СССР прячут.

А чтоб проштрафившиеся братки не скучали, каждому был выдан пакет фоток. Господин Апаксин в офисе, на пленэре и на лошади. «И в последний раз предупреждаю, смотрите, соколики, не перепутайте, цапайте ускользнувшего вчера Апаксина, если таковой хоть ноготь высунет из „угловых» ворот. И немедля волоките пред светлые от недостаточного употребления виски очи старика Вензеля. Пшли вон!»

Вот и пухли Стакан, Пятак, Тарзан и Факир, боясь отойти по малой нужде и цигаря одну сигарету за другой. Пятак жаловался, каково ему пришлось в должности хозяина макаронно-пельменной фабрики:

– Ну, грохнули этого музейного микроба. И далее, как дедушка наказал, надо его накрошить в равиоли. Разве я могу ослушаться? А народ хилый, даже раздеть трупешник никто по-человечески не может. А еще технолог вокруг брызжет, сам чуть в отрубон не выпадает, но кудахчет: «Кости отдельно! Потроха отдельно! Иначе итальянское оборудование упрется!» Ну я, чтоб не путался, и шарахнул его, чем под руку попало. А это Ленин на броневике из мрамора оказался. Пришлось не одну тушу, а две на фарш пускать.

Господин Апаксин вышел за ворота «Углов» и облегченно вдохнул морозный воздух. Наивный, он думал, что мытарства позади. Он успел разглядеть приклеенный к забору предвыборный плакат, где, уже никаких сомнений, призывал голосовать за себя кандидат муниципального разлива, урка по особо важным преступлениям Сергей Владимирович Шрамов… Но больше ничего не успел.

Шрам отступил от окна, за которым среди проезже-пешеходных уличных дел некие ребята впихивали в «бээмвуху» некоего господина Апаксина, только что выставленного за ворота СИЗО «Углы».

– Не везет тебе, паря. – И Шрам задернул занавеску.

– Ты знаешь, что такое черный день? – ласково, почти по-дружески Факир похлопал по плечу Апаксина уже внутри авто. – Ленька-Крым как-то рассказал мне про свой черный день. В тот день Крым просадил в казино последнюю штуку гринов. На улице со злости он зацепился к двум фраерам и уделал бы их, как детей, но – в этом месте байки Ленька рванул на себе зоновскую робу – подвернул ногу на мандариновой корке. И фраера уделали его. В больнице его койка оказалась соседней с койкой мента, которого Ленька-Крым собственноручно подрезал за пару дней до того. И первым признал старого знакомого именно мент… – Далее Факир доверительно ухмыльнулся. – А ведь мы за тебя крутой втык отгребли, падла!