Известно, в конце существования человечьего —

радоваться нечего.

По дому покойника идет ревоголосье.

Слезами каплют. Рвут волосья.

А попу и от смерти радость вели

и доходы, и веселия.

Чтоб люди доход давали, умирая,

сочинили сказку об аде и о рае.

Чуть помрешь — наводняется дом чернорясниками.

За синенькими приходят да за красненькими.

Разглаживая бородищу свою, допытываются — много ли дадут.

«За сотнягу прямехонько определим в раю,

а за рупь папаше жариться в аду».

Расчет верный: из таких-то денег

не отдадут папашу на съедение геенне!

Затем, чтоб поместить в райском вертограде,

начинают высчитывать (по покойнику глядя). —

Во-первых, куме заработать надо —

за рупь поплачет для христианского обряда.

Затем за отпевание ставь на кон —

должен подработать отец диакон.

Затем, если сироты богатого виду,

начинают наяривать за панихидой панихиду.

Пока не перестанут гроши носить,

и поп не перестает панихиды гнусить.

Затем, чтоб в рай прошли с миром,

за красненькую за гробом идет конвоиром,

как будто у покойничка понятия нет,

как самому пройти на тот свет.

Кабы бог был — к богу

покойник бы и без попа нашел дорогу.

АН нет —

у попа входной билет.

И, наконец, оставшиеся грошей лишки

идут на приготовление поминальной кутьишки.

А чтоб не обрывалась доходов лента,

попы установили настоящую ренту.

И на третий день, и на девятый, и на сороковой —

опять устраивать панихидный вой.

А вспомнят через год (смерть-то пустяк),

опять поживится — и год спустя.

Сойдет отец в гроб — и без отца, и без доходов, и без еды дети,

только поп —

и с тем, и с другим, и с третьим.

Крестьянин, чтоб покончить — с обдираловкой с этой,

советую

тратить достаток до последнего гроша

на то, чтоб жизнь была хороша.

А попам,

объедающим и новорожденного и труп,

посоветуй, чтоб работой зарабатывали руб.

Люди умирают раз в жизнь.

А здоровые — и того менее.

Что ж попу — помирай-ложись?

Для доходов попы придумали говения.

Едва до года дорос —

человек поступает к попу на допрос.

Поймите Вы, бедная паства, —

от говений польза лишь для богатея мошнастого.

Кулак с утра до ночи

обирает бедняка до последней онучи.

Думает мироед: «Совести нет —

выгод много.

Семь краж — один ответ

перед богом.

Поп освободит от тяжести греховной,

и буду снова безгрешней овна.

А чтоб церковь не обиделась — и попу и ей

уделю процент от моих прибылей».

Под пасху кулак кончает грабежи,

вымоет лапы и к попу бежит.

Накроет поп концом епитрахили:

«Грехи, мол, отцу духовному вылей!»

Сделает разбойник умильный вид:

«Грабил, мол, и крал больно я».

А поп покрестит и заголосит:

«Отпускаются рабу божьему прегрешения вольные и невольные».

Поп целковым получит после голосения

да еще корзину со снедью в сени.

Доволен — поди — поделился с вором;

на баб заглядываясь, идет притвором.

А вор причастился, окрестил башку,

очистился, улыбаясь и на солнце и на пташку,

идет торжественно, шажок к шажку,

и снова дерет с бедняка рубашку.

А бедный с грехами не пойдет к попу:

попы у богатеев на откупу.

Бедный одним помыслом грешен:

как бы в пузе богатенском пробить бреши.

Бывало, с этим к попу сунься —

он тебе пропишет всепрощающего Иисуса.

Отпустит бедному грех,

да к богатому — с ног со всех.

А вольнолюбивой пташке —

сидеть в каталажке.

Теперь бедный в положении таком:

не на исповедь беги, а в исполком.

В исполкоме грабительскому нраву

найдут управу.

Найдется управа на Титычей лихих.

Радуется пусть Тит —

отпустит Титычу грехи,

а Титыча… за решетку впустят.

Каждый крестьянин верит в примету.

Который — в ту, который — в эту.

Приметами не охранишь свое благополучьице.

Смотрите, что от примет получится.

Ферапонт косил в поле,

вдруг — рев: «Ферапонт! Беги домой!

Сын подавился — корчит от боли.

За фельдшером беги скорей!»

Ферапонт работу кинул —

бежит. Не умирать же единственному сыну.

Бежит, аж проселок ломает топ!

А навстречу — поп.

Остановился Ферапонт, отвернул глаза

да сплюнул через плечо три раза.

Постоял минуту — и снова с ног.

А для удавившегося и минута — большой срок.

Подбежал к фельдшеру, только улицу перемахнуть, —

и вдруг похороны преграждают путь.

Думает Ферапонт: «К несчастью! Нужно

процессию оббежать дорогой окружной».

На окружную дорогу, по задним дворам,

у Ферапонта ушло часа полтора.

Выбрать бы Ферапонту путь покороче —

сына уже от кости корчит.

Наконец, пропотевши в десятый пот,

к фельдшерской калитке прибежал Ферапонт.

Вдруг из-под калитки

выбежал котище — черный, прыткий,

как будто прыть лишь для этого берег.

Всю дорогу Ферапонту перебежал поперек.

Думает Ферапонт: «Черный кот

хуже похорон и целого поповского собора.

Задам-ка я боковой ход —

и перелезу забором».

Забор за штаны схватил Ферапонта

С полчаса повисел он там,

пока отцепился. Чуть не сутки

ушли у Ферапонта на эти предрассудки.

Ферапонт прихватил фельдшера, фельдшер — щипчик,

бегут к подавившемуся ветра шибче.

Прибежали, а в избе вой и слеза —

сын скончался полчаса назад.

А фельдшер говорит, Ферапонта виня:

«Что ж теперь поднимать вой?!

Кабы раньше да на час позвали меня,

сын бы был обязательно живой».

Задумался Ферапонт. Мысль эта

суеверного Ферапонта сжила со света.

У моей у басенки мыслишка та,

что в несчастиях не суеверия помогут, а быстрота.

Мы сбросили с себя помещичье ярмо,

мы белых выбили, наш враг полег, исколот;

мы побеждаем волжский мор

и голод.

Мы отвели от горл блокады нож,

мы не даем разрухе нас топтать ногами,

мы победили, но не для того ж,

чтоб очутиться под богами?!

Чтобы взвилась вновь, старья вздымая пыль,

воронья стая и сорочья,

чтоб снова загнусавили попы,

религиями люд мороча.

Чтоб поп какой-нибудь или раввин,

вчера благословлявший за буржуев драться,

сегодня ручкой, перемазанной в крови,

за требы требовал: «Попам подайте, братцы!»

Чтоб, проповедуя смиренья и посты,

ногами в тишине монашьих келий,

за пояс закрутивши рясовы хвосты,

откалывали спьяну трепака да поросенка с хреном ели.

Чтоб, в небо закатив свиные глазки,

стараясь вышибить Россию из ума,

про Еву, про Адама сказывали сказки,

на место знаний разводя туман.

Товарищ, подымись! Чего пред богом сник?!

В свободном нынешнем ученом веке

не от попов и знахарей — из школ, из книг

узнай о мире и о человеке!

Эи, крестьяне!

Эта песня для вас!

Навостри на песню ухо!

В одном селе, на Волге как раз,

была засуха.

Сушь одолела — не справиться с ней,

а солнце сушит сильней и сильней.

Посохли немного и решили: «Попросим бога!»

Деревня крестным ходом заходила,

попы отмахали все кадила.

А солнце шпарит. Под ногами

уже не земля — а прямо камень.

Сидели-сидели, дождика ждя,

и решили помолиться о ниспослании дождя.

А солнце так распалилось в высях,

что каждый росток на корню высох.

А другое село по-другому с засухами борьбу вело,

другими мерами:

агрономами обзавелось да землемерами.

Землемер объяснил народу,

откуда и как отвести воду.

Вел землемер с крестьянами речь,

как загородкой снега беречь.

Агроном учил: «Засеивайтесь злаком,

который на дождь не особенно лаком.

Засушливым годом

засеивайтееь корнеплодом —

и вырастут такие брюквы,

что не подымете и парой рук вы».

Эй, солнце — ну-ка! —

попробуй, совладай с наукой!

Такое солнце, что дышишь еле,

а поля — зазеленели.

Отсюда ясно: молебен

в засуху мало целебен.

Чем в засуху ждать дождя по году,

сам учись устраивать погоду.

Нежная вещь — корова. Корову

не оставишь без пищи и крова.

Что человек —

жить норовит меж ласк и нег.

Заботилась о корове Фекла,

ходит вокруг да около.

Но корова — чахнет раз от разу.

То ли дрянь какая поедена и попита,

то ли от других переняла заразу,

то ли промочила в снегу копыта, —

только тает корова, свеча словно.

От хворобы никакая тварь не застрахована.

Не касается корова ни жратвы, ни пойла —

чихает на всё стоило.

Известно бабе — в таком горе

коровий заступник — святой Егорий.

Лезет баба на печку,

трет образа, увешанные паутинами,

поставила Егорию в аршин свечку —

и пошла… только задом трясет по-утиному!

Отбивает поклоны. Хлоп да хлоп!

Шишек десять набила на лоб.

Умудрилась даже расквасить нос.

Всю руку открестила — будто в сенокос.

За сутками сутки

молилась баба, не отдохнув ни минутки.

На четвертый день

(не помогли корове боги!)

отощала баба — совсем тень.

А корова околела, задрав ноги.

А за Фекловой хатой — пройдя малость —

жила Акулина и жизнью наслаждалась.

Акулина дело понимала лихо.

Аж ее прозвали — «Тетя-большевиха».

Молиться — не дело Акулинье:

у Акулины другая линия.

Чуть у Акулины времени лишки,

садится Акулина за красные книжки.

А в книгах речь

про то, как корову надо беречь.

Заболеет — времени не трать даром —

беги скорей за ветеринаром.

Глядишь — на третий аль на пятый день

корова, улыбаясь, выходит за плетень,

да еще такая молочная —

хоть ставь под вымя трубы водосточные.

Крестьяне, поймите мой стих простенький

да от него к сердцу проведите мостики.

Поймите! — во всякой болезни

доктора любого Егория полезней.

Болезням коровьим — не помощь бог.

Лучше в зубы возьми ног пару

да бросайся со всех ног —

к ветеринару.

Нашла на деревню оспа-зараза.

Вопит деревня. Потеряла разум.

Смерть деревню косит и косит.

Сёла хотят разобраться в вопросе.

Ванька дурак сказал сразу:

«Дело ясное — оно не без сглазу.

Ты вокруг коровы пегой

возьми и на ножке одной побегай

да громко кричи больного имя.

Заразу — как рукой снимет».

Прыгают — орут, аж волдыри в горле.

А люди мерли, мерли и мерли.

Тогда говорит Данила Балда:

«Средство есть — наговорная вода.

Положите, — говорит, — в воду уголёчек

и сплевывайте сквозь губы уголочек».

Пока заговаривали воду,

перемёрло еще с десяток народу.

Собрались снова всей деревней.

Выжил из ума Никифор древний,

говорит: «Хорошее средство есть —

ходите по улице и колотите в жесть.

Пусть бабы разденутся да голосили чтобы —

в момент не будет и следа от хворобы».

Забегали. Резвей, чем в прошлые разы,

бьют в кастрюли, гремят в тазы —

выгоняют, значит, оспяного духа.

Да оспа оказалась бабой без слуха.

Пока гремели — человек до ста

провезли из села в направлении погоста.

Тогда бабы вспомнили о боженьке,

повалились господу-богу в ноженьки.

Молятся, крестятся да кадилом кадят.

А оспа душит людей, как котят.

Только поп за свои молебны

чуть не весь пережрал урожай хлебный.

Был бы всей деревне капут,

да случай счастливый представился тут:

Балды Данилы умный отпрыск —

красноармеец Иванов вернулся в отпуск.

Служил Иванов в полку, в лазарете,

все переглядел болезни эти.

Знахарей разогнал саженей за сто,

получил по шеям и поп кудластый.

Как гаркнет по-военному во весь рот:

«Смирно!

Протяните

руки вперед!»

В руке Иванова ножичек блеснул,

поцарапал руку да из пузыречка плеснул.

«Готово, — говорит. — Оспа привилась.

Верьте в медицину, а не в божью милость».

Загудело веселье над каждым из дворов.

Каждый весел. Каждый здоров.

Вывод тот, что во время болезней

доктора и попов, и суеверий, и вер полезней.

Да еще, чем хлестать самогон без просыпу,

наймите фельдшера и привейте оспу.

Если вправду был Христос чадолюбивый,

если в небе был всевидящий бог, —

почему вам помещики чесали гривы?

Почему давил помещичий сапог?

Или только помещикам и пашни и лес?

Или блюдет Христос лишь помещичий интерес?

Сколько лет крестьянин крестился истов,

а землю получил не от бога, а от коммунистов!

Если у Христа не только волос долгий,

но и ум у Христа всемогущий, —

почему допущен голод на Волге?

Чтобы вас переселять в райские кущи?

Или только затем ему ладан курится,

чтобы у богатого в супе плавала курица?

Не Христос помог — советская власть.

Чего ж Христу поклоны класть?

Почему этот самый бог тройной

на войну не послал вселюбящего Христа?

Почему истреблял крестьян войной,

кровью крестьянскою поля исхлестал?

Или Христу — не до крестьянского рева?

Христу дороже спокойствие царево?

Крестьяне Христу молились веками,

а война не им остановлена, а большевиками.

Понятно — пасха блюдется попами.

Не зря обивают попы пороги.

Но вы из сердца вырвите память,

память об ихнем — злом боге.

Русь, разогнись, наконец, богомолица!

Чем праздновать чепуху разную,

рождество и воскресенье Коммуны-вольницы

всем крестьянским сердцем отпразднуем!

Жил Тит. Таких много!

Вся надежда у него на господа-бога.

Был Тит, как колода, глуп.

Пока не станет плечам горячо,

машет Тит со лба на пуп

да с правого на левое плечо.

Иной раз досадно даже.

Говоришь: «Чем тыкать фигой в пуп —

дрова коли! Наколол бы сажень,

а то и целый куб».

Но сколько на Тита ни ори,

Тит не слушает слов:

чешет Тит языком тропари

да «Часослов».

Раз у Тита в поле

гроза закуролесила чересчур люто.

А Тит говорит: «В господней воле…

Помолюсь, попрошу своего Илью-то».

Послушал молитву Тита Илья

да как вдарит по всем по Титовым жильям!

И осталось у Тита — крещеная башка

да от избы углей полтора мешка.

Обнищал Тит: проселки месит пятой.

Не помогли ни бог-отец, ни сын, ни дух святой.

А Иванов Ваня — другого сорта:

не верит ни в бога, ни в чёрта.

Товарищи у Ваньки —

сплошь одни агрономы да механики.

Чем Илье молиться круглый год,

Ванька взял и провел громоотвод.

Гремит Илья, молнии лья,

а не может перейти Иванов порог.

При громоотводе — бессилен сам Илья

пророк.

Ударит молния Ваньке в шпиль —

и хвост в землю прячет куце.

А у Иванова — даже не тронулась пыль!

Сидит и хлещет чаи с блюдца.

Вывод сам лезет в дверь

(не надо голову ломать в муке):

крестьянин, ни в какого бога не верь, а верь науке.

Сколько от сатириков досталось попам, —

жестка сатира-палка!

Я не пойду по крокодильим стопам,

мне попа жалко.

Идет он, в грязную гриву спрятав

худое плечо и ухо.

И уже у вожатых спрашивают октябрята:

«Кто эта рассмешная старуха?»

Профессореет вузовцев рать.

От бога мало прока.

И скучно попу ежедневно врать,

что гром от Ильи-пророка.

Люди летают по небесам,

и нет ни ангелов ни бесов,

а поп про ад завирает, а сам

не верит в него ни бельмеса.

Люди на отдых ездят по месяцам

в райский крымский край,

а тут неси околесицу

про какой-то небесный рай.

И богомольцы скупы, как пни, —

и в месяц не выбубнишь трешку.

В алтарь приходится идти бубнить,

а хочется бежать в кинематошку.

Мне священников очень жаль,

жалею и день и ночь я —

вымирающие сторожа

аннулированного учреждения.

Крошка сын

к отцу пришел,

и спросила кроха:

— Что такое

хорошо

и что такое

плохо? —

У меня

секретов нет, —

слушайте, детишки, —

папы этого

ответ

помещаю

в книжке.

— Если ветер

крыши рвет,

если

град загрохал, —

каждый знает —

это вот

для прогулок

плохо.

Дождь покапал

и прошел.

Солнце

в целом свете.

Это —

очень хорошо

и большим

и детям.

Если

сын

чернее ночи,

грязь лежит

на рожице, —

ясно,

это

плохо очень

для ребячьей кожицы.

Если

мальчик

любит мыло

и зубной порошок,

этот мальчик

очень милый,

поступает хорошо.

Если бьет

дрянной драчун

слабого мальчишку,

я такого

не хочу

даже

вставить в книжку.

Этот вот кричит:

— Не трожь

тех,

кто меньше ростом! —

Этот мальчик

так хорош,

загляденье просто!

Если ты

порвал подряд

книжицу

и мячик,

октябрята говорят:

плоховатый мальчик.

Если мальчик

любит труд,

тычет

в книжку

пальчик,

про такого

пишут тут:

он

хороший мальчик.

От вороны

карапуз

убежал, заохав.

Мальчик этот

просто трус.

Это

очень плохо.

Этот,

хоть и сам с вершок,

спорит

с грозной птицей.

Храбрый мальчик,

хорошо,

в жизни

пригодится.

Этот

в грязь полез

и рад.

что грязна рубаха.

Про такого

говорят:

он плохой,

неряха.

Этот

чистит валенки,

моет

сам

галоши.

Он

хотя и маленький,

но вполне хороший.

Помни

это

каждый сын.

Знай

любой ребенок:

вырастет

из сына

cвин,

если сын —

свиненок,

Мальчик

радостный пошел,

и решила кроха:

«Буду

делать хорошо,

и не буду —

плохо».

Льва показываю я,

посмотрите нате —

он теперь не царь зверья,

просто председатель.

Этот зверь зовется лама.

Лама дочь

и лама мама.

Маленький пеликан

и пеликан-великан.

Как живые в нашей книжке

слон,

слониха

и слонишки.

Двух— и трехэтажный рост,

с блюдо уха оба,

впереди на морде хвост

под названьем «хобот».

Сколько им еды, питья,

сколько платья снашивать!

Даже ихнее дитя

ростом с папу с нашего.

Всех прошу посторониться,

разевай пошире рот, —

для таких мала страница,

дали целый разворот.

Крокодил. Гроза детей.

Лучше не гневите.

Только он сидит в воде

и пока не виден.

Вот верблюд, а на верблюде

возят кладь

и ездят люди.

Он живет среди пустынь,

ест невкусные кусты,

он в работе круглый год —

он,

верблюд,

рабочий скот.

Кенгуру.

Смешная очень.

Руки вдвое короче.

Но за это

у ней

ноги вдвое длинней.

Жираф-длинношейка —

ему

никак

для шеи не выбрать воротника.

Жирафке лучше:

жирафу-мать

есть

жирафенку

за что обнимать.

Обезьян

Смешнее нет.

Что сидеть как статуя?!

Человеческий портрет,

даром что хвостатая.

Зверю холодно зимой.

Зверик из Америки.

Видел всех.

Пора домой.

До свиданья, зверики!

Разрезая носом воды,

ходят в море пароходы.

Дуют ветры яростные,

гонят лодки парусные.

Вечером,

а также к ночи,

плавать в море трудно очень.

Все покрыто скалами,

скалами немалыми.

Ближе к суше

еле-еле

даже

днем обходят мели.

Капитан берет бинокль,

но бинокль помочь не мог.

Капитану так обидно —

даже берега не видно.

Закружит волна кружение,

вот

и кораблекрушение.

Вдруг —

обрадован моряк:

загорается маяк.

В самой темени как раз

показался красный глаз.

Поморгал —

и снова нет,

и опять зажегся свет.

Здесь, мол, тихо —

все суда

заплывайте вот сюда.

Бьется в стены шторм и вой.

Лестницею винтовой

каждый вечер,

ближе к ночи,

на маяк идет рабочий.

Наверху фонарище —

яркий,

как пожарище.

Виден он

во все моря,

нету ярче фонаря.

Чтобы всем заметиться,

он еще и вертится.

Труд большой рабочему —

простоять всю ночь ему.

Чтобы пламя не погасло,

подливает в лампу масло.

И чистит

исключительное

стекло увеличительное.

Всем показывает свет —

здесь опасно или нет.

Пароходы,

корабли —

запыхтели,

загребли.

Волны,

как теперь ни ухайте, —

все, кто плавал, —

в тихой бухте.

Нет ни волн,

ни вод,

ни грома,

детям сухо,

дети дома.

Кличет книжечка моя:

— Дети,

будьте как маяк!

Всем,

кто ночью плыть не могут,

освещай огнем дорогу,

Чтоб сказать про это вам,

этой книжечки слова

и рисуночков наброски

сделал

дядя

Маяковский.

Сын

отцу твердил раз триста,

за покупкою гоня:

— Я расту кавалеристом.

Подавай, отец, коня! —

О чем же долго думать тут?

Игрушек

в лавке

много вам.

И в лавку

сын с отцом идут

купить четвероногого.

В лавке им

такой ответ:

— Лошадей сегодня нет.

Но, конечно,

может мастер

сделать лошадь

всякой масти, —

Вот и мастер. Молвит он:

— Надо

нам

достать картон.

Лошадей подобных тело

из картона надо делать. —

Все пошли походкой важной

к фабрике писчебумажной.

Рабочий спрашивать их стал!

— Вам толстый

или тонкий? —

Спросил

и вынес три листа

отличнейшей картонки.

— Кстати

нате вам и клей.

Чтобы склеить —

клей налей. —

Тот, кто ездил,

знает сам,

нет езды без колеса.

Вот они у столяра.

Им столяр, конечно, рад.

Быстро,

ровно, а не криво,

сделал им колесиков.

Есть колеса,

нету гривы,

нет

на хвост волосиков.

Где же конский хвост найти нам?

Там,

где щетки и щетина.

Щетинщик возражать не стал, —

чтоб лошадь вышла дивной,

дал

конский волос

для хвоста

и гривы лошадиной.

Спохватились —

нет гвоздей.

Гвоздь необходим везде.

Повели они отца

в кузницу кузнеца.

Рад кузнец.

— Пожалте, гости!

Вот вам

самый лучший гвоздик. —

Прежде чем работать сесть,

осмотрели —

все ли есть?

И в один сказали голос:

— Мало взять картон и волос.

Выйдет лошадь бедная,

скучная и бледная.

Взять художника и краски,

чтоб раскрасил

шерсть и глазки. —

К художнику,

удал и быстр,

вбегает наш кавалерист.

— Товарищ,

вы не можете

покрасить шерсть у лошади?

— Могу. —

И вышел лично

с краскою различной.

Сделали лошажье тело,

дальше дело закипело.

Компания остаток дня

впустую не теряла

и мастерить пошла коня

из лучших матерьялов.

Вместе взялись все за дело.

Режут лист картонки белой,

клеем лист насквозь пропитан.

Сделали коню копыта,

щетинщик вделал хвостик,

кузнец вбивает гвоздик.

Быстра у столяра рука —

столяр колеса остругал.

Художник кистью лазит,

лошадке

глазки красит,

Что за лошадь,

что за конь —

горячей, чем огонь!

Хоть вперед,

хоть назад,

хочешь — в рысь,

хочешь — в скок.

Голубые глаза,

в желтых яблоках бок.

Взнуздан

и оседлан он,

крепко сбруей оплетен.

На спину сплетенному —

помогай Буденному!

1

Собирайтесь, ребятишки,

наберите в руки книжки.

Вас

по разным странам света

покатает песня эта.

Начинается земля,

как известно, от Кремля.

За морем,

за сушею —

коммунистов слушают.

Те, кто работают,

слушают с охотою.

А буржуям этот голос

подымает дыбом волос.

2

От Кремля, в котором были,

мы летим в автомобиле

прямо на аэродром.

Здесь стоит

и треск и гром.

По поляне люди ходят,

самолету винт заводят.

3

Подходи,

не робей,

расправляй галстучки

и лети, как воробей,

даже